Корзина тяжелая, руки, кажется, вытянулись из-за нее, едва не выскакивают из суставов. Я останавливаюсь, потираю локти, как будто на место стать уговариваю.
Здесь холодно. Здесь всегда холодно, и света никогда не бывает даже в яркий полдень. Когда я отсюда выйду, мне придется привыкать к яркому солнечному свету.
Так было, когда я застудила горло водой из колодца, и долго, неделю или две, не выходила из дому, а потом вышла, и ничего не могла видеть - нестерпимо болели глаза, солнце выжигало их. Я останавливаюсь, чтобы присесть, отдышаться, хотя хочется, не сбавляя шагу, бежать по узкой извилистой тропинке, пока совсем не выбьешься из сил.
Тропинка едва видна сейчас, в сумерках чащи, в траве, растущей из палой хвои, мягкой, пружинящей, как перина. Трава, кажется, шевелится. Не потерять тропинку из виду, не потерять, ведь стоит отвернуться - и она зарастет, исчезнет в зарослях травы, которой еще только что не было, она шевелилась на отдалении, выжидая, притворяясь, что это ветер.
Нет здесь никакого ветра, воздух затхлый и неподвижный, такой же в погребе, куда я не хочу ходить, а мать отправляет, будто издевается, испытывает меня на прочность, на взрослость, кричит сверху, из ослепительного квадрата света посреди черноты, чтобы я искала там, дальше.
Там, дальше, все делается наощупь. Стоит сделать шаг, и мне приходится шарить вслепую, а банки звенят, и кто-то, кому досаждает резкий стеклянный звон, царапает коготками, предупреждая: "Уходи." Я бы с радостью, но мать, мать стоит в преддверии, сторожит спасительный выход, мать, наверное, захлопнет крышку, если я не найду то, что ей нужно на скользких от мха или слизи, оставшейся от мертвых грибков, полках, больно бьющих по рукам: "Не трожь, это не твое, это его, который с коготками, он же сказал тебе уходить."
Я пытаюсь отдышаться, но не могу. Сердце тяжело и слышимо ухает в груди, и его бой отражается эхом от твердой и звонкой коры вечных сосен, перешептывающихся, изучая меня, своими шорохами и треском веток. Я с силой вталкиваю в себя воздух, и кружится голова. Хватит сидеть на корточках, если пройдет еще минута, я встану и упаду от удара волны крови в голову, снизу-вверх, налитый молоком стакан, снизу-вверх поднимается полоска, отделяющая белое от серого, и поверхность заходится пеной. Я выпиваю молоко одним глотком, задыхаясь, наливаясь холодом.
Во рту вкус молока, вспомнишь его - и он появился. Я облизываю губы. Соленые и горькие, мелкие звездочки пота раздражают язык. Есть фляжка, затянутая тряпкой, в корзине, там морс, простой, облепиховый, сладкий. Не буду пить. Нужно рыться в корзине, перекладывать свертки, а это значит - утратить внимание, перестать видеть. Я не могу так поступить. пока они наблюдают за мной, шепчущиеся о тайном, чужие и...злые? Да нет же, какие они злые, ничего в них такого нет, просто растут себе, и умирают, как все живое.
Это не успокаивает.
Я поднимаюсь, и, перехватив корзину - укол боли в спину - шагаю вперед. Больше я не остановлюсь, ни за что, даже если сердце взорвется, ломая ребра. Дальше начинается чаща, самая тьма, мне придется напрягать зрение, чтобы не сбиться с дороги, выискивать утоптанную узкую линию под сводом еловых лап, сосновых тяжких ветвей, стегающих по лицу несильно, но настойчиво. Крапива, ядовитая дрянь, обжигает ноги. Некогда, все равно. Будут волдыри, и зуд, уже зудит, но некогда.
Перина рвется корнями, толстыми, рябыми, мохом крытыми, через них приходится перешагивать, делать усилие, целиться, чтобы не попасть ногой между ними, в капкан их узлов, и вывихнуть, вывернуть, выдавить, вскрикнуть. Я зажимаю рот ладошкой.
Внимательней, девочка, а то останешься в лесу с распухшей синей лодыжкой, сядешь погладить ее, потом откинешься назад, на подстилку желтых влажных иголок, смежишь веки, и корни утянут тебя вниз, забьют комьями земли рот, чтобы ты не кричала, не позвала на помощь, и растянут, разорвут медленно, растащат каждый своему хозяину, а он укроет в кроне все, что осталось. Глупая девочка.
Так говорит мать. "Глупая девочка, а ведь уже такая большая" - зачем? Чего она хочет, чтобы я от ее слов росла быстрее? Она удобряет меня своими как бы похвалами, но я не хочу, ненавижу расти, не буду расти, становиться такой, как она, как все они, мосластые, крепенькие тетки, невозмутимо месящие тесто в прокаленных печным жаром кухнях, и так же невозмутимо - рубят курицам головы, ловко, заученно, направляя упругий сгусток крови из обрубка в нужную сторону, чтобы не запачкать фартук, припорошенный мукой.
Я не хочу рубить курицам головы, пусть я лучше останусь глупой. Мать добивается своего - я расту. Я перестаю узнавать себя, свои ноги, коленки торчат - что их подпирает изнутри? Я задела рукой кувшин, и он упал, глухо кокнул, расселся на десяток глиняных кусков. Мне приходится привыкать к собственному телу, меняющемуся в точности, как она говорит, ведь она проходила все это, была такой же, как я, а скоро у меня оттуда пойдет кровь, и это будет значить, что я выросла совсем, окончательно, бесповоротно.
Соседские девочки дразнят меня дылдой, и щиплют за отвратительные набрякшие холмики на груди, а я кричу на них, и разбила одной бровь, хотя не хотела, не думала, не рассчитала. У тряпичной куклы глазки зашиты, и ротик. Чтобы молчала, и не смотрела. Молчала, и не смотрела. Этот мальчишка, у него усы, как у старосты, старый мальчишка, смеется надо мной, беззвучно, провожая меня глазами, я знаю, я чувствую. Масленый, тягучий его взгляд растекается по спине, по ягодицам, по исцарапанным ляжкам, но я иду, не оглядываясь, а он, не прикасаясь ко мне, ощупывает меня, мерзкий, внимательный, никуда не торопится. От его взгляда, ищущего бесстыдного взгляда внизу живота меня начинает беспокоить новое ощущение, стрекозиная щекотка, от которой грудь твердеет, и я непроизвольно хватаюсь за нее, вталкивая обратно, и между ног твердеет, и я сжимаю себя ладонью, и держу, пока это не прекратится, но иногда приходится держать руку долго, хочется держать руку долго.
"Скоро оттуда пойдет кровь". Я что, ранена? Кто это придумал, что оттуда идет кровь? От одной мысли о крови мне становится дурно. Курица хлопает крыльями, и дергает в судорогах когтистыми лапами, мать не выпускает ее, приподымает, показывает - смотри, она ищет свою голову, бессмысленно разевающую клюв в опилочной каше на дне корыта, под мерзким, внимательным взглядом облизывающегося пса. Я не буду больше расчесывать шерсть этой твари. Я не буду.
Я в чаще. Вот теперь-то наступила настоящая тишина, навалилась, загудела в ушах.
Я замедляю шаг. Не ошибись, девочка, тропинку едва видно, и ничего не бойся. Я не должна бояться.
Я боюсь.
Я чувствую, кожей, каждым крошечным волоском чувствую, что тишина неспроста. Ни шелеста, ни щелчка, меня посадили в ведро, и опустили на дно колодца, нет, не на дно, к кромке воды, черной стоячей бездны, обманывающей "Я - дно. Ступай, только сразу, обеими ногами", а под этой кромкой - бездна, в которую я иногда проваливаюсь во сне, без времени, без направлений, без надежды, и просыпаюсь с выкриком, в прилипшей к телу рубашке, и долго не могу уснуть.
Я понимаю, что я не одна здесь. Как это странно, испугаться того, что ты не одна. Одной в лесу - страшно...а не одной - еще страшней.
Я знаю, кто это. Я не вижу его, не слышу его, но я знаю, кто это. Сейчас он прячется за деревом, на всякий случай, осторожно выглядывает, привыкшими к темноте глазами отыскивает меня, живую, теплую, напуганную, в испарине, с тяжелой, мешающей двигаться корзиной в руках. Без единого звука он перемещается от дерева к дереву, сливаясь с ним, оставаясь невидимым, приближается ближе, чтобы увидеть, разглядеть получше, перед встречей, перед тем, как мы встретимся с ним взглядами. Мне кажется, что моментами, боковым зрением я замечаю мелькание тени среди теней, самой темной тьмы среди тьмы. Слева. Нет, справа. Теперь за спиной, сзади. Бесконечно далеко кричит птица, толща деревьев душит ее крик, но я чувствую: он остановился сейчас, притаился, пережидая.
Я шагаю, делая вид, что ничего не изменилось, притворяясь, что я не боюсь, потому что ничего не вижу и не слышу. Опушка. Крохотный клочок вытоптанной земли посреди чащи, дыра в центре паутины.
Впереди нет тропы.
Я выхожу на середину опушки, ставлю корзину, сминая чахлые изломанные ростки.
Оборачиваюсь.
Он выходит, выплывает из стены леса, прошел сквозь нее призраком. Я вижу его глаза. Они печальны.
Он останавливается в нескольких шагах от меня. Следит за моими движениями, спокоен, будто бы целиком погружен в себя. Стоит мне пошевелиться, как в глазах его загорятся огоньки. Он насторожен.
Не отводя взгляда, я наклоняюсь к корзине, отбрасываю тряпицу, разворачиваю теплый сверток. Он пахнет плотью. Это кусок мяса, мать жарила его на сковороде, увесистый, истекающий соком шмат.
Я отдам мясо ему.
Он впивается в мясо, обнажая зубы, отрывая куски, жадно пожирает. Я вижу кровь на зубах. Ноги подкашиваются. Он, кажется, не обращает на меня внимания, поглощенный поеданием мяса. Мать плохо прожарила кусок, получился с кровью. Я теперь понимаю: ему так лучше.
Покончив с мясом, он вновь наедине со мной. Молчит.
- Я тебя...боюсь...- набравшись духу, произношу я. Слова медленно опадают в воздухе.
- Почему? - хрипло и непривычно говорит он.
- Ты...следил за мной...там, когда ты прятался за деревьями, то за одним, то за другим.
- Да. Я следил. Ты должна была идти одна. Поэтому я следил за тобой. Чтобы убедиться.
- Ты убедился?
- Убедился.
- И что теперь?
- Ничего. Ты должна меня понять. Охотники ищут. Ищут. Псы ищут.
- А та девочка, она тоже должна была тебя понять?
- Не надо про нее, не надо, прошу.
- Она должна была тебя понять, а теперь я? Потому что ты нашел ее. А она тебя не искала, это ты, сам.
- Сам.
- Мать говорит, что я становлюсь взрослой. Скоро у меня оттуда пойдет кровь, - показываю на живот.
Молчит. По лицу катится слеза.
- Отец, я больше не приду. Я не хочу больше приходить. Я знаю, ты не просто голоден, - к горлу подступает ком, и выступают слезы.
- Я понимаю. Ты права. Ты молодец. Спасибо тебе. Спасибо матери за тебя.
Он уходит, бесшумно, привычно, растворяясь среди деревьев.