Аннотация: Все мы гении и великие, но от себя деваться нам некуда. Будем стремиться донести свое до всех.
Змея ей ноги обвила...
Андрея Зеленого, токаря из механосборочного цеха, поставили руководителем литературного объединения. Андрюха - это раньше так звали, теперь-то Андрей Иванович - стихи писал. Печатался сначала в заводской многотиражке, потом в городской печати, а вскоре одна центральная газета поддержала. При сильнейшем нажиме трех сотрудников многотиражки заводские руководители наградили его премией и присвоили звание "лауреата" с вручением диплома, в котором было написано: "За активное участие в работе печати, радио и телевидения". Андрюха никогда не снимался на телевидении, не выступал на радио. Не был он и рабкором. Но это обстоятельство не смутило некоторых ответственных и заинтересованных. Не смутило и то, что лауреатами в наше время можно пруд запрудить. Некоторые уже с детсада в них ходят. Главное, на заводском небосклоне засветилась новая звезда надежды. Это и побудило создать на заводе литературное объединение и во главе его поставить Андрея Ивановича Зеленого.
Поначалу тот опешил. На предложение, сделанное начальством, промычал что-то несуразное.
- Не робей, - ответили ему. - Ты же поэт. А раз ты поэт, то, как каждый член Союза писателей...
- Постойте, - спохватился председатель завкома профсоюза. Из фондов организации теперь надо было выплачивать за ведение литобъединения определенную сумму. - Ведь он не член Союза писателей. Он же только начинающий.
- Ну и что? - оборвали его. - Когда будет членом, его и сотней к нам не заманишь. Много мы видели членов-то? А тут свой, доморощенный. А вдруг у нас таятся нераскрытые таланты? Так что выводите, товарищ Зеленый, одаренных на большую дорогу, выходите и сами. Как там: "Выхожу один я на дорогу, Млечный Путь..." Аж мороз по коже. А почему? Потому что до революции - это написал кто-то до революции - выходили на дорогу по одному. А теперь сразу литобъединением двинете. Кстати, у вас даже фамилия поэтическая. Белый был, Черный был, Пушкин, там, Есенин... А вот Зеленый... В общем, вперед, и никаких гвоздей. А то на соседнем заводе... А у них всего полторы сотни рабочих.
На первых порах помогли все. Редактор многотиражки написал очерк. Под очерком поместили стихи. Художник намалевал громадный плакат, который повесили на центральной проходной. Профком отвел комнату в заводском доме культуры. И с первого сентября начались занятия в клубе любителей поэзии.
На первое заседание пришло двадцать пять человек. Никто не ожидал такого наплыва - заводишко-то не ахти какой.
- Во, видал, сколько народу? - отозвав Андрея Ивановича в сторону, сказал после заседания председатель профкома. Удивлено поморгав глазами, он вытер платком лысину. - Черт ее... Можно подумать, что все так и потянулись глотнуть из живительного родника. А по мне, хоть совсем не будь этой поэзии. Дочь иной раз вечерами бубнит что-то под нос. И то, для успокоения нервов, когда поругаемся. К тебе такие же придут. Скандал. Например, дома, или деваться некуда... - он кинул не очень пугливый взгляд на обидевшегося Зеленого. - Но дело важное. Государственное дело, прямо скажу. М-да... В общем, ты не очень обижайся. Это дело, как говорится, на любителя. Кто на мормышку, а кто на голый крючок. Совет хочу дать. Когда будешь с ними заниматься, то, чтобы сразу не разбежались, дай им оклематься. Пускай сначала так посидят, узнают друг друга. А то гахнешь по мозгам научной литературой, они и очумеют. Могут не выдержать. А деньги все же народные. И еще... - председатель, как маленький, поводил носком ботинка по полу. - Жена-то у меня умерла. Сижу сегодня, гляжу в зал, а там... Среди них-то чаще всего бывают не замужем. В общем, ты присмотрись. Особенно черненькая в углу справа. От, стерва, хороша. Так ты это... А?
Андрей Иванович важно кивнул головой. Председатель профкома подозрительно покосился на него:
- Ты как, а?
- Я же сказал, сделаем.
- Я про это... про черненькую.
- И то, и это сделаем.
- А что еще? - насторожился председатель.
- Ну, как договорились
- А чего договорились?
- Тьфу, ты господи, - притворно обозлился Андрей Иванович. - Первое что у нас было? Не засорять им мозги, чтобы не разбежались. Дать оклематься. Я думаю, занятий пять-шесть на это уйдет.
- Так, так, - немного подогнал невысокий, но сытенький председатель.
- А потом остальное.
- Что остальное?
- Чтобы деньги зря не пропали. И другое.
- Да что другое-то, никак не пойму?
- Да вы зря переживаете. Я это дело знаю туго.
- Какое дело? - совсем взмок председатель. Ему почему-то показалось, что он зря затеял с черненькой.
- Ну, с бабами, - понизил голос до шепота Зеленый.
Председатель вздрогнул, настороженно оглянулся. Лысина покрылась мелкими каплями пота:
- Знаешь что, Андрей Иванович, я с бабами-то пошутил. Ты это, выбрось их из головы. И черненькую, будь она неладна, тоже, - и пошел, вздрагивая и оглядываясь, в зал. - Гх, п-поэт. Н-ну, п-поэт, хрен тебя задери, - донесся его негромкий голос.
На второе заседание народу пришло еще больше. Председатель профкома, чуть не сорвавший в первый раз голос, теперь сидел за столом президиума с опущенной головой и задумчиво крутил в руках авторучку. Дирекция и сотрудники многотиражки, сменяя друг друга, тыкали пальцами в красного Андрюху и говорили такое, о чем он долгое время не подозревал. Когда все разошлись, его отозвал в сторону редактор:
- Как мы тебя? В Верховный Совет так не представляют. Видал, сколько народу привалило?
-Да-а, - выдавил Андрей Иванович и замялся. После разговора с председателем профкома в груди появился холодок.
- Что - да? Что - да? - обнажив лошадиные зубы, радостно возмутился редактор. - Народу, говорю, много. А он дакает.
- Дак я и радуюсь.
- Плохо радуешься. Надо во всю грудь. Ты посмотри, сколько прекрасного пола в зале. А почему? Потому что женщина любит ушами. Не как мужчина. Тот дураком был, дураком и останется. А поэзия - это любовь.
При упоминании о женщинах Андрей Иванович съежился. Редактор потер лоб:
- Ты это, шибко не гони. Но и построже. А то есть такие грамотеи, что слова не скажи. Один к нам в редакцию приходил. Так моих как ветром сдувает. Как принесет, ну, галиматья - и все. А не докажешь, потому что графоман. Таких аккуратненько надо, мол, произведения такого плана у нас уже есть. Если что неясно, посылай ко мне. Но сначала классикой, чтобы почувствовали вкус к стихосложению. А потом ихние стишки разбери. У них настроченных полно. Но галиматья, я тебе скажу. Талантливые-то цену себе знают. Все больше в одиночку вершины штурмуют. Но и этих пристраивать куда-то надо. Совсем забодали... - редактор спохватился, смущенно шмыгнул носом и перевел разговор. - С бабами поаккуратней. А то заведешься и про все забудешь.
- Не беспокойся, - с трудом соображая, о чем говорил редактор, покраснел Андрей Иванович. - Я в этом отношении...
- Да знаем мы вас, чертей рыжих. Сам когда-то... М-да. Ну, давай, коллега. Главное, сначала классикой, потом ихние писульки. А сам в это время подсобную литературу шпарь, иначе хана.
И скрылся за дверью.
На третье заседание комната не уместила желающих. Но заинтересованные лица, сделав свое дело, на этот раз не пришли. Андрей Иванович остался один с жаждущей поэзии публикой. И растерялся. Все забыл. Даже вступительную речь. До этого особых волнений не было. Думал, соберутся люди. Они-то дубы дубами, а он уже лауреат. Поучит на первых порах, как надо писать, а потом сами бегать будут. А вот зачем бегать, понял только сейчас. Некстати вспомнились кривые усмешки товарищей по работе.
- У нас как, - говорил Колька Горелов собравшейся в обед бригаде. - Как чуть, так сразу туда. Вон, Зеленый, теперь директор дома культуры.
- Не директор, а руководитель литературного объединения, - поправил кто-то.
- Какая разница. На руководящей должности? А он двух слов связать не может. Тридцать лет дураку, и не женатый.
- А при чем здесь это?
- А при том. Был бы нормальный, какая-нибудь давно бы охомутала. А он, значит, того... - Колька покрутил пальцем возле виска.
Теперь выяснилось, что он говорил правду. Тут же надо быть литературно подкованным. Формы разные знать. Ямбы, там, хореи, еще что-то... Вот встанет кто-нибудь и ляпнет:
- Андрей Иванович, объясните, что такое дактиль и каким фасоном его складывать?
Андрюха сглотнул набежавшую слюну, поднялся с председательского кресла. Пол закачался. Лица слились в одно громадное. Оно начало угрожающе надвигаться.
- Товарищи, - хрипло сказал он. - Наговорили вам тут... А я не такой. На собраниях-то в уголке где-нибудь...
Он опустил голову.
- Не робей, казак, атаманом будешь, - крикнул широкоплечий мужчина.
Все засмеялись. Но тут же взвыл молодой женский голос:
- У-у, я думала он чесанет что-нибудь из Пастернака, или этого, как его... А он репа вареная. Расписали тут. Лауреат... Пошли, девчата. Глядеть-то не на что, - женщина фыркнула. - Конопатый, ухи как у поросенка. Нос бульдожий.
- Верка, - одернул ее мужчина, который сказал про казака.
- А что - Верка! - взвилась та. - Он двух слов связать не может. И рыжий.
Зал как-то быстро опустел. Остались человек двадцать. Но слова, сказанные этой самой Веркой, придали Андрюхе мужества:
- Товарищи, сегодня у нас первое самостоятельное заседание литературного объединения.
- А до этого были не самостоятельные? - с ехидцей спросил кто-то из угла.
- Нет. До этого было с начальством.
- А по-моему, там-то как раз...
- Ну, хватит, - перебили его. - Дай послушать. Вишь, человек загорелся!
Оставшиеся с интересом впились в Андрюху. И Зеленый начал приготовленную заранее речь. Он говорил о великих поэтах и прозаиках, об их творчестве, о сложном и скользком пути, который многие из них так и не прошли до конца. О судьбах не доживших до славы. Он рассказывал, понижая голос до шепота. В зале стояла гробовая тишина.
Под конец Зеленый вытер платком взмокший лоб:
- Вам все понятно? А то я кое-что из специальной литературы включил. Сложную, так сказать, терминологию, хотя и она в скором времени станет общедоступной.
В первом ряду встряхнулся носом старичок. Не стесняясь, зевнул во весь рот и встал:
- Я вот что хочу спросить. Все, что тут говорилось, правильно. Надо повышать производительность труда, чтобы план выполнить досрочно. И об выпивке... Это на каждом собрании говорят. А я хочу специальный вопрос задать. Общедоступный. Тут что-то говорилось в этом роде... Так вот, стихи мы будем сочинять все вместе, или каждый свои? Ежели все вместе, то как будем под ними подписываться? Как Кукрыниксы? А ежели по отдельности, то зачем нас собирали?
- Ну... мы будем собираться для того, чтобы учиться писать стихи, повышать свой культурный и общеобразовательный уровень...
- Это правильно, - остановил старичок. - Но ежели мы все вместе будем учиться писать стихи, то и напишем одинаково. Я не так говорю? - повернулся он к залу.
- Кто ее... - протянул кто-то.
- Ну почему одинаковые? - заволновался Андрюха. - У каждого свое мировосприятие. Каждый по-своему видит окружающую его среду.
- Это когда он один. А ежели ты нас всех одному и тому же обучать будешь, что получится? Как в школе? Внук у меня десятилетку закончил, - радостно сообщил он залу. - Спрашиваю, мол, что-нибудь-то хоть знаешь? А ничего, говорит. Дружки, которые к нему приходят, тоже ничего не знают. А учат их вместе. Задачку одну из пятого класса еле решили. У всех одинаковый ответ, - он мелкенько захихикал. - Умора... Ну там ладно. Математика. Положено, вроде. У меня-то один класс церковно-приходской...
- Ты ближе к теме, - прервали из зала.
- А я и так по теме. Я и говорю. Есенин, там или как его... Блок тот же. Фамилию Господь послал. У нас в транспортном на эти блоки готовые детали вешают. Так вот, они-то ни в каких объединениях не учились. Сами культурно развивались. Я тоже по ночам спать перестал. Думаю, может, польза от этого будет? Глядишь, и мой патрет в книжку поместят, да еще деньги заплатют. А тут всех под одну гребенку. Это что ж, со всеми делиться? Фикушки. Я что напишу, отдам дочке - она бухгалтером работает - она отнесет куда надо, и будь здоров. А то скажут потом, что руководитель меня научил. И деньги ему, и почет. Это за мои виршики! Мал еще учить, - натужившись, рявкнул старик и неожиданно засеменил к выходу.
За ним поднялось еще человек десять. Андрюха остолбенел. Как на зло в этот раз на стол даже стакана воды не поставили. Когда начальство сидело, из-за бутылок с минералкой людей не видно было, а сейчас пустота. Одна газетка со статьей про объединение. Чтобы выйти из критического состояния, он набрал побольше воздуху и задержал дыхание.
- Счас ляпнет, - пугливо сказал кто-то из женщин.
Андрюха шумно перевел дыхание:
- Тем лучше. Баба с возу - кобыле легче. Кто хочет по серьезному заниматься, подходите записываться. А кто не хочет - скатертью дорога.
- Отошел. А ты говоришь, ляпнет, - огорченно вздохнула другая женщина. Встала и пошла к выходу. За ней ее подружка. Сбывались слова председателя профкома о "научной литературе". "Надо было о погоде, о работе, - казнил себя Андрюха. - О литературе вскользь. А теперь...".
Но все же семь человек записалось. Первым подошел невысокий, но грудастый кузнец из кузнечного цеха Ваня Прохоров. От него недавно ушла жена, сказав на прощание, что с такими кривыми ногами, да с квадратной фигурой только кобылы объезжать, а не с культурной женщиной жить. И он решил с головой уйти в поэзию, чтобы доказать, что с кривыми ногами люди бывают умными. Пытался сам, но как-то нескладно получалось. Вторым записался высокий худой дед из гальванического - Кузьма Егорович Стрельников, который тоже был одиноким. Третьей - горбатая девушка из машиносчетного бюро. Лицо у нее было длинное и худое. Руки плетями болтались вдоль короткого тела, доставая до колен длинных худых ног. В глазах застыла неземная тоска. Девушку звали Валей Дороховой. Четвертой - Люда Лейнбойм, молодая особа в модном платье, которую за дверью ожидал мужчина в возрасте, то и дело подергивающий плечами. Или неврастеник, или ревнивец. Лицо Люды так и светилось русской простотой и ветреностью. Работала она телефонисткой. Пятым записался прыщавый слесарь из сборочного цеха Вадим Швейко, еще не ходивший в армию. Шестой - толстая женщина лет сорока пяти со злым, усталым, ищущим чего-то лицом - маляр Мария Евсеевна Пименова. Мать троих, уже взрослых детей. И седьмым - водитель из автотранспортного Миша Зуйков, крепкий сорокалетний зубоскал, потом часто приходивший на занятия под хмельком. Домой его обычно уводили сын и дочь, терпеливо ожидавшие его в фойе дома культуры.
И занятия начались. Каждую неделю, в понедельник, в шесть часов Андрей Иванович, в новом костюме, торжественно открывал их. А закрывал когда придется: и в одиннадцать вечера, и в первом часу ночи. Он не спешил. По совету редактора и председателя профкома, давал людям освоиться, стать родными, объединенными одним интересом - поэзией. И теперь с радостью замечал, с какой жадностью они впитывают отдельные эпизоды из жизни друг друга. Иногда читал классику, к которой они относились немного равнодушно. Но главное, эти семь человек не пропускали ни одного занятия. Другие, молодые и талантливые, заскакивали и, поскучав немного, исчезали. Чтобы удержать их, Зеленый пытался осмыслить специальную литературу по ведению литобъединений. Но там как-то все туманно описывалось. Понятным было одно: надо разбирать стихотворения или другие произведения слушателей, следить, чтобы не терялась мысль и размеры. На этом он и заострил внимание. А брошюрки до поры до времени забросил.
Прошло полтора месяца:
- Итак, товарищи, - открыл очередное заседание Андрей Иванович. Он довольно поднаторел к этому времени, посолиднел. Раза два или три приходило начальство. Увидев контингент, с которым он работает, председатель профкома сморщился. Больше его не видели. Один редактор надоел с подготовкой материала в литстраницу. - Итак. Сегодня у нас самый ответственный момент. После обсуждения стихов, которые принесла Мария Евсеевна Пименова, мы начнем заниматься по специальной программе. Я придумал кое-что. А то понапишут... - он имел в виду брошюрки. - В общем, сегодня кульминационный день. Будем отбирать материал для печати сначала в родной многотиражке, а потом и на всесоюзную арену выходить. Пора, товарищи, пора. Итак, стихи Пименовой.
- А почему не мои? - вскочил со стула Вадим Шавейко. Ему не терпелось узнать мнение литгрупповцев о новых стихах про любовь, написанных прямо на работе. Он постоянно писал про любовь, как, впрочем, и все. Но Андрей Иванович осадил его.
- Твои в позапрошлый раз обсуждали. Сырые еще. Надо работать.
- Это почему сырые?
- Да потому, что не поспели, - спокойно возразил Ваня Прохоров.
- Как и ты, - засмеялась чуть нагловатым смехом Люда Лейнбойм.
- Да почитайте его стихи, - махнула рукой Мария Евсеевна.
- Нет, - отозвался Зеленый. - Всему свой черед. Спешит, как молодой петух за курицей... Стихи Пименовой. "Медсестра".
Наступила тишина. Последнее время в литобъединении сложилась странная обстановка - каждый выжидал, чтобы нанести удар противнику по его более слабым местам. Мария Евсеевна втянула голову в плечи. Сегодня она волновалась больше обычного.
Я своею подругой гордиться должна,
Медсестрой добросовестной, четной.
Ведь она для меня как родная сестра,
Горе и радость мы делим с ней вместе.
Горьких слез на глазах мы не видели.
Если горе иль сильный недуг,
Или, может быть, даже обидели -
Медсестра не поделится вслух.
На своем медицинском посту медсестра
Постоянно за нас всех в тревоге.
Не забыв и про шутку, про юмор, она
Шла по трудной военной дороге.
Такими людьми гордится страна,
Труд ее благороден и честен.
Про таких людей, как она,
Уже немало сложено песен.
Андрей Иванович положил листок на стол и обвел взглядом слушателей:
- Ну, кто первый скажет свое мнение?
Молчание стало затягиваться. Наконец оно переросло в долгую, угрожающую пазу. Зеленый беспокойно завертел головой:
- Что, и сказать нечего?
- Да-а, - потер седые виски Кузьма Егорович Стрельников. - И не придерешься. А галиматья до обалдения.
- Главное, тему выбрала душещипательную. Рабочую тему. Вроде все сказано, а как-то не так, - задумчиво добавил кузнец Ваня Прохоров.
- Да нету ничего в этих стихах, -- вяло махнул рукой, как всегда, нетрезвый Миша Зуйков. - Одно горе. Чего про нее песню-то складывать? Она свою работу выполняет.
- Ну да, про шоферов можно, а про нее нет? - обиделась Мария Евсеевна.
- Нет, почему же. Про хороших людей песни обязательно нужно складывать, - поддержала ее Валя Дорохова. - При чем здесь профессия!
- Про машиносчетное бюро, - съехидничал до сих пор обиженный Вадик.
- А почему бы и нет? У нас тоже есть ударники...
- Стулья просиживать.
- Да хватит вам, - остановил их Андрей Иванович.
- А чего она?
- Хватит, говорю. При чем тут песня? Стихи, спрашиваю, как?
- А никак, - поставил точку Кузьма Егорович. - Галиматья - и все.
- Ну, сразу так, - Андрюха растерянно развел руками. - Кое-что есть. Тема, например, рабочая. Вот неплохая строчка: "На своем медицинском посту медсестра постоянно за нас всех в тревоге". Вот это правда.
- Ага, жди, - как всегда вызывающе сказала Люда Лейнбойм. - Я к одной на уколы ходила. Она мне как фтерла ф заднее место, так я до сих пор боком хожу и сижу.
- Может, ты у нее кого отбила? - добродушно спросил Ваня.
- Ага, отбила, - взвилась Люда. - А если и отбила - не лови мух. У такой отобьешь. Враз на тот свет отправит. Скажет, лекарство перепутала. Был же случай?
- Правильно. Был, - поддержал ее Миша Зуйков. Глаза у него стали масляными.
- Во, человек подтверждает.
- И не один.
- Мы будем заниматься, или нет? - спросил Андрей Иванович. - Кто-нибудь скажет что-нибудь дельное?
- А что говорить, - продолжала заведенная Люда. - Был же случай. И не один.
- Я про стихи говорю.
- И я... А при чем тут стихи? Мы про медсестер говорим.
- А я про стихи.
- Ну и говорите. А случаи были.
- А есть у нее еще какие случаи... тьфу, стихи? - спросил Кузьма Егорович.
- Есть. Вот еще одно, называется: "Нам нужны...". Я сейчас прочитаю, а то, правда, в том стихотворении...
Андрей Иванович взял новый листок:
Песни петь, смеяться громко
Нам не стыдно никогда.
В песне честь и справедливость
Прямо смотрит нам в глаза.
Коль сказал, потом подумал,
Значит, стыд исчез давно.
От слов твоих всем станет дурно,
Ты совесть выбросил в окно.
Нам нужны такие речи,
Чтобы от них было тепло,
Чтоб на свиданьях, на работе
Их понять было легко.
- Ну, галиматья - и все, - тут же сказал Кузьма Егорович.
Мария Евсеевна недобро посмотрела на него:
- Можно подумать, твои стихи лучше.
- Да уж такие не принесу.
- Ну-ну, поглядим.
- И глядеть нечего. Мои стихи не чета твоим.
- Ой, рассмешил, то-то от тебя жена ушла на старости лет, что хорошие стихи пишешь. Да прихватила, небось - в туалет ходить.
- Моя жена ушла по другой причине, - насупился Кузьма Егорович. - Уж двадцать лет как. И я до сих пор ее лю... - он притворно закашлялся в кулак. - А вот ты почему своих не воспитываешь? Здесь прохлаждаешься?
- А-а, мои уже выросли. Разлетелись кто куда.
- По тюрьмам.
- И по тюрьмам сидят. От такого, как ты, отца, который каждый день на рогах...
- Я не пил и не пью.
- Молчи уж, Христа ради. Все вы не пьете. Только как загуливаните, где вас искать? Домой идти тошно. Тьфу...
- Ну и к какому выводу пришли? - спросил Андрей Иванович. Ему было неудобно.
- А ни к какому, - грозно сложила толстые руки на широкой груди Мария Евсеевна. - Одно кобелье да лукашики несчастные. Взять бы, как паршивых щенят, да в...
- Ну-ну. Что вы так друг на друга-то?
- А чего ж он?
- От-т... старая ведьма, - негромко сказал Кузьма Егорович и замолчал.
Наступила тишина, нарушаемая шумным дыханием Марии Евсеевны.
- Ну и занятия сегодня у нас, - не зная, что делать, заерзал на стуле Андрей Иванович.
- Да галиматья такая в первый раз. У Петушка, вон, и то лучше, - кивнул на Вадика Кузьма Егорович.
- Первы-й раз! А ты не помнишь, как Людка свои стихи читала?
Приплясывая и размахивая руками, Мария Евсеевна пошла по проходу к Кузьме Егоровичу:
Наступает Новый год,
С елкой Дед Мороз идет,
Елка вся в огнях сияет
В нашем клубе каждый год.
Снег на улице идет,
Мой миленок топает.
Я говорю ему люблю,
А он ухами хлопает.
- Вот. Я их наизусть запомнила.
- Значит, понравились, если запомнила, - спокойно сказал Ваня.
- Ну, конечно... Только какому миленочку она говорила "люблю"? Десятому или двадцатому?
- А это уж не твое дело, - обдала ее ледяным взглядом Люда. - Кому хотела, тому и говорила. Тебе этого все равно не понять.
- Это мне-то... Да я мать тебе.
- Матерья сюда не ходят. Дома сидят.
- А я теперь нарошно ходить буду, чтобы такую змеюку подколодную на чистую воду вывести.
В зал испуганно заглянул ожидавший Люду мужчина. Уже другой.
- Во! - даже растерялась Мария Евсеевна. - Как перчатки...
- Г-гну и что? - ухмыльнулась Люда.
- Закройте рты! - рявкнул Андрей Иванович и осекся. Не хватало самому влезть в бабий скандал. - Товарищи, миленькие вы мои, ну зачем же так-то! Редакция требует от нас готовый материал, а мы ничего не дали. Ведь так и разгонят.
- Запросто, - подтвердил Ваня Прохоров.
- Не разгонят, - спокойно возразил Миша Зуйков. - Сейчас идет кампания по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Каждый человек должен быть на виду.
- То-то ты сюда ходишь, что на улице, или в подъезде схватют, - усаживаясь на продавленный стул, перекинулась на него, но беззлобно, Мария Евсеевна. - Алкоголик чертов. Дома-то, небось, покоя не дают.
- Г-г-эт точно. Дома - как в аду на сковородке. То баба, то теща. А тут благодать. Я даже сам сочинять стал.
Миша торкнулся рукой в карман пиджака и промахнулся.
- А ну покажь, - быстро повернулась к нему Мария Евсеевна. Ей не терпелось сорвать на ком-нибудь злость.
- И покажу.
- Ну покажь, покажь.
- Только без этих, без картинок, - забеспокоился Андрей Иванович.
- Будь спок, - Миша вытащил замусоленный клочок бумаги. Встал. Снял пиджак. И, глядя на Люду, без бумажки, с выражением прочитал:
Милыя, ни бойси, я ни груб,
Я ни стал развратником вдали,
Дай коснуца твоих алых губ,
Дай прижаца к девичьей груди.
И сел. Повисла тишина.
- Классикой запахло, - мечтательно сказал Кузьма Егорович.
- Что-то такое... Прямо до боли знакомое, - ухватился за голову Андрей Иванович.
- Запахнет, - ревниво буркнула Мария Евсеевна. - Надо же! Спьяну, а как-то ровно получилось.
- А я как поддам, всегда ровно еду, - выпрямил грудь Миша. - Недавно в подшефном были. Так я бутылку самогонки гахнул - все дворы на зиму дровами обеспечил. И ни в одном глазу. Потом, правда...
- Это тебя, что ли, на буксире приволокли? - оживленно спросил Вадик.
- Н-ну... Так это уже после третьей бутылки. С одной сено воровать поехали.
- Представляете! Кабина - во, - Вадик провел ладонью по столу. - Кузов в щепки.
- Будет в щепки. С такой высоты... - насупился Миша.
- А стихи складные, - сказал Ваня.
- Есенин, - тихо произнесла Валя и влюбленно посмотрела на Мишу.
- Не-ет. Какой Есенин, - возразил Ваня. - У Есенина... - он почему-то застеснялся. Потом встал и начал читать:
Я привычно пиньжак свой накину
На поломанный старенький стул
И тебя...
- Стоп, стоп, стоп, - остановил его Андрей Иванович.
- Нету такого у Есенина, - резко сказал Кузьма Егорович.
- Есть, - несмело возразил Ваня.
- Нету.
- Есть.
- Это в каком же томе?
- В девятом.
- О! У него всего-то пять томов. Я их до дыр уже зачитал.
- Давно?
- Что давно?
- Зачитал, спрашивая, давно?
Кузьма Егорович покрутил в руках авторучку:
- Не помню. Но такого там нет.
- А чьи это стихи? - спросила Люда и улыбнулась Ване.
Тот покраснел, как рак. Опустил голову и ковырнул носком ботинка пол.
- Мои. Жене вот и ее журавлю длинноногому сочиняю...