Сумерки ледяным покрывалом ложились на долину Поу. Они заключали в свои объятия, полные холода и смерти, все живое, что попадалось им на пути. Где-то вдалеке слышалось, как поют птицы. Их песня смешивала грусть и тоску. Было ясно, что это последнее выступление в их жизни.
По склону, верхом на коне, ехал мужчина. Он был закутан в теплый медвежий тулуп. Его путь лежал в городок Санспот, что находился в центре долины. Снег устало трескался под копытами лошади. Движения животного были медленными от холода, впивающегося острыми иглами в каждую мышцу. Ружье, притороченное к седлу, ритмично ударялось о лошадиный круп.
Всадник поправил заледеневший шарф, сползший на подбородок. Натянул его так, что остались видны только глаза, а затем поднял высокий меховой воротник и поджал шею. Мужчина делал все это не снимая перчаток. Боялся отморозить пальцы. Для человека не расстающегося с ружьем, руки, что струны для гитары. Инструмент без них становится лакированным куском дерева, человек - мясом.
Городок встретил его редкими, едва горящими газовыми фонарями кое-как сражающимися с холодной ночью; тусклым светом в окнах постоялого двора, который был совмещен с салуном; и человеком вмерзшим в двери какого-то дома. Все остальное умерло. Даже дома выглядели по-другому. Стекла в их окнах-глазах покрылись мертвецкой белизной. Местами не было ничего, только темная пустота смерти. Здания засыпанные до крыши снегом внешне напоминали курганы, где захоронены десятки воинов. Весь город походил на могильники, где живет лишь ветер и тьма.
Санспот был маленьким захолустным городишком. Главную улицу пересекали две побочных: одна вела к фермам, ныне утопленным в море безжизненного снега, с вымершей от холода скотиной; другая к кладбищу где из-за злобного холода, обрушившегося на город также внезапно, как и ушат ледяной воды на спящего, мирно спала добрая половина города.
Всадник остановился у постоялого двора. Внутри горел тусклый безжизненный свет. Мужчина слез с лошади, снял ружье и пошел внутрь, приказав животному дожидаться его. Привязывать не было смысла. Животное фыркнуло. Дыхание вырвалось из ноздрей лошади плотными клубами пара. Если этой ночью в город придут черные волки, то у животины будет шанс спастись. Во всяком случае шанс будет хоть какой-то, если коняга будет непривязана. Всадник знал, что если лошадь начнет ржать и просить о помощи, то он не выйдет. Сражаться в адский холод с черными волками, за чью-то жизнь, кроме своей, ему не хотелось. Особенно за жизнь какого-то животного, пускай оно и везло его много верст подряд.
- Доброй ночи всем, кто находится здесь! - громко сказал всадник, зайдя в помещение. Он чувствовал как влажная теплота помещения начинает медленно обволакивать его и согревать.
Люди жившие на постоялом дворе уставились на него, как на призрака.
- Люси, ты опять забыла закрыть дверь? Вот девка, а! Дрянь! - проворчал старик сидевший у барной стойки. На нем была белая, с рыжеватыми пятнами старости, телогрейка. На плечах висело старое латанное одеяло. Напротив старика стоял стакан с горячим чаем. Две дряблые ладони, точно хищные змеи, обхватили источник тепла и грелись.
Девушка, которую ругали, стояла на втором этаже. В тусклом полумраке помещения было видно, как она непонимающе смотрит на вошедшего и на того, кто ее назвал дрянью. Люси хлопала глазами и пыталась согнать с себя пелену сна.
- Не вини девчонку, - сказал всадник, - Она, вероятно, спасла мне жизнь. На улице сильный мороз, и я хотел бы просить возможности переночевать здесь. Если ты мне позволишь, старик.
- Кельвин, - прервал мужчина в телогрейке, - Меня зовут Кельвин и я никакой не старик. Я бывший шериф этого городка. А сейчас мертвец, ждущий когда смерть вспомнит о нем. Впрочем, как и все здесь. Я имею в виду тех, кто остался.
- Я понял. Переночевать пустишь?
- Конечно. Проходи, раз уж ты здесь. Но знай, кормить тебя никто не будет. Воды... Горячей воды, - уточнил старик, - Можешь попросить, но кормить не будем. Припасов мало - нас много. На втором этаже спят еще десять человек, - Кельвин внимательно смотрел на вошедшего, его кустистые седые брови поднялись, превращая кожу на лбу в гармошку, и задумчиво добавил, - Двенадцать. Да, ровно столько нас и осталось. Как и месяцев. С тобой тринадцать... Нехорошо, но раз уж сказал, что можно побыть ночь с нами, то отказывать поздно. Проходи... эээ... как тебя?
- Иеремия.
- Проходи, Иеремия. И будь как дома, - широким жестом Кельвин обвел помещение и добавил, - Но только на сегодняшнюю ночь. И спать будешь на первом этаже, потому что не местный. Кстати, ружье можешь поставить в углу.
Он лежал и смотрел в потолок. Сон никак не шел. Вой вьюги и холод, проникающий даже под теплое одеяло, не давали ему уснуть. Да еще загрубевшее дерево лавки больно упиралось в ребра. Иеремия не мог сомкнуть глаз. Ему казалось, что в темноте он видит свое дыхание, вырывающееся густыми клубами пара изо рта. Ночью все выглядит немного другим. Иеремие чудилось, что его дыхание изменяет форму. Оно превращается то в силует взрослого человека, то ребенка. Иной раз казалось, что странные видения хотят заговорить с ним голосами тех, кто не дожил до Вечной Зимы. Но это был всего лишь вой вьюги на улице. Она рыскала по улицам словно хищный зверь, скаля зубы от того, что никак не может найти добычу.
Решив, что уже не уснет, Иеремия поднялся и зажег стоящую на столе лампу. Больной тусклый свет медленно заполнил комнату. На скамье лежал медвежий тулуп. Иеремия аккуратно взял его и залез во внутренний карман. Там лежал маленький семейный портрет, нарисованный с особой бережностью и любовью. Краски со временем приобрели желтый оттенок, но картина была все такой же ясной как в прежние времена.
На портрете нарисованы несколько человек. Семья. В центре - маленький мальчик. Глаза горели огнем неукротимой энергии. Это свойственно всем детям его возраста. Особенно мальчишкам. Позади ребенка нарисована женщина. Мать. Аккуратно держащая ребенка за плечи и легонько, с налетом смущения, улыбающаяся. Краска, со временем потускневшая, казалось никак не коснулась ее локонов цвета беззвездной ночи. Рядом, приобняв женщину за тонкую хрупкую талию, стоял мужчина. Отец. Больше о нем ничего нельзя было сказать. Лицо мужчины на портрете пожелтело и стало неразличимым.
Иеремия вздрогнул от неожиданности и через мгновение ответил:
- Да. Особенно когда они чужие. Это успокаивает.
Иеремия посмотрел влево. На ступенях лестничного пролета, ведущего на второй этаж, сидела Люси.
- Можно? - спросила она.
- Конечно, - ответил Иеремия и протянул портрет.
Девушка внимательно осмотрела рисунок. Попробовала шероховатость краски подушечками своих пальцев. Изучила изгиб каждой линии.
- Пахнет фиалками. Мне нравится, - заключила Люси.
- Мне тоже.
- Твоя семья?
- Нет, - немного помявшись ответил Иеремия.
- Тогда зачем носишь с собой этот портрет, к тому же пахнущий фиалками?
- Мне с ним уютнее. И вообще, давай не будем об этом. Есть вещи о которых я не хочу говорить, потому что не знаю на них ответ, - сказал Иеремия.
- Прости. Я не хотела. Уже ночь, а сон все никак не идет. Услышала, что ты не спишь и решила составить компанию. Поговорить, - сказала Люси и поплотнее закуталась в одеяло. Ее каштановые волосы, поблескивающие в унылом свете лампы, и вздернутый нос делали ее похожей на белку, съевшей добрую половину запасов. -Мне было интересно узнать, что ты делал до того как наступили холода.
- Много чего делал. И не всегда хорошее.
- Знаю. Но я хотела спросить: каково это быть в других местах? Я ведь нигде не... Только Санспот. Только работа официанткой в этом чертовом постоялом дворе.
- Ну, знаешь, работа официанткой это не так уж и плохо. Во всяком случае не шлюхой, - ответил Иеремия.
- Ну что ж, утешил.
- Извини. Старался, как умел, - неловко пробормотал Иеремия.
Они замолчали. Тишина заполонившая комнату, как заразная болезнь, давила на них.
- Ты расскажешь мне про то, каково в других краях? - неожиданно спросила Люси, пытаясь ослабить неловкое напряжение.
- А что рассказывать? Везде так же как и здесь, в Санспоте. Крестьяне сажают и убирают урожай, когда придет время жатвы. Разбойники грабят крестьян. Маршалы ловят разбойников и вешают их на столбах вдоль дороги. И так круглый год. День за днем.
- Но все же есть что-нибудь интересное? Наверняка жизнь чем-то отличается. Слышала, что в Роттоне были драконы сотни лет назад. Крылья у них были из металла, а дышали они паром вместо огня.
- Да нет. Не было ничего такого, обычные легенды. Но раз ты хочешь историю, то я расскажу, как наступили холода, - сказал Иеремия и дохнул себе на озябшие от липкого холода руки.
И он рассказал ей все, что знал. О старых легендах, где волшебники хотели стать похожими на богов и проводили много времени в древних руинах в поисках артефактов. И, если верить словам других людей, находки однажды свели их с ума. Говорил о магах и волшебниках устроивших заговор против короля. Как у них не получилось осуществить свои коварные планы. Половина магов была казнена прилюдно. Те кто остались решили отомстить за свою неудачу и наслали холод. Контролировать стихию поначалу было легко, но в какой-то момент все пошло совершенно не так. Боги-самозванцы не смогли удержать саму природу. Правитель остался у власти. Магов ненавидели все. А зима с каждым годом становилась все сильнее и сильнее. Иеремия говорил о многом.
Рассказ был долгим и растянулся на целую ночь. Кончился только когда за окном рассвет разрезал ночь лучом солнца, словно острым ножом. С ним пришел сон, укрывший Иеремию своим темплым махровым покрывалом и мыслями о прошлых днях полных тепла.
Иеремия проснулся только под вечер. Открыв глаза он увидел старое лицо густо покрытое седой бородой. Кельвин пил кофе. Рукава красного свитера он натянул на ладони. Так было удобнее держать горячую чашку.
- Так ты значит из этих? Как же вас? - начал Кельвин.
- Да... из этих. Из охотников, - сухо ответил Иеремия.
- Так значит ты пришел сюда неспроста?
- Да.
Кельвин тяжело вздохнул. Он допил чай одним глотком, не обращая внимания на обоженное нутро. Его взгляд ввонзался в Иеремию, словно звериные зубы - жадно и с холодной яростью.
- Когда ты понял?
- Как только пришел. Ты сказал, народу много, но была всего одна кружка. И одна тарелка. Ты пил и ел один. Никто больше этого не делал. А ночью все сомнения, если они вообще были, пропали полностью. Твоя иллюзия расспрашивала меня о моей семье, - говорил Иеремия чеканя каждое слово.
- Значит из меня плохой маг. И еще хуже я удался как иллюзионист.
Старик казалось не придавал значения разговору. Он погрузился в свои мысли.
- Давай покончим с этим, Кельвин! Или как тебя звать? - спросил Иеремия металлическим голосом.
- Называй, как тебе удобно. Настоящее имя я все равно не скажу. Оно тебе ни к чему. Ты же не спрашивал его у других, - безучастно ответил Кельвин.
Иеремия отошел в угол, поднял ружье. Отодвинув затвор он проверил патроны. Все были на месте. Ни один не пропал.
- Почему ты не пытаешься спастись? Мог бы убить меня пока я спал. Взять патроны. Но ты не сделал ничего. Почему?
- Мне уже все равно. Ты и так отобрал все, что у меня было. Убил всех моих друзей. Я остался один. Холод сковал весь мир и все из-за тебя.
- Из-за меня?!
- Да. Все умирает. Убийство никогда не проходит безнаказанным. Душа от него замерзает, превращая человека в кусок льда. Но в твоем случае - целый мир. И уже ничего нельзя сделать, - проговорил Кельвин. Голос его стал старше на целую сотню лет. Он скрипел как несмазанное колесо.
- Вы виноваты в этом. ТОЛЬКО ВЫ, ЧЕРТОВЫ МАГИ! - крикнул Иеремия, - Вы хотели убить меня?! У вас не вышло! Тогда вы убили сына! Моего первенца! Наследника!
Лицо Иеремии покраснело. Слезы проступили в уголках глаз. Желваки бегали по лицу, придавая ему вид безумца.
- Ты прав, старик, убийство никогда не проходит безнаказанным.
- Прости за Альберта, то был несчастный случай, - оправдывающеся сказал Кельвин, - Никто не хотел его убивать. Мальчик выпил твою чашу и пострадал. Никто не знал, что все так далеко зайдет. Хотели убрать только тебя. Ты стал совсем сумасшедшим, после того, как открыл ящик, присланный из соседнего государства в качестве подарка. Все говорили, что не стоит этого делать, но ты не послушал.
Иеремия смотрел на Кельвина через прицел ружья. Старый волшебник не дергался и был спокоен. Атмосфера в комнате накалялась как угли в доменной печи. Иеремия чувствовал испарину на своем лбу. Едва заметные слезы поблескивали и жгли его глаза.
- Вокруг меня были одни предатели! Я расправлялся с ними! Давил тварей на корню! Но не мог подумать, что вы окажетесь одними из них!
- Губить крестьян и вешать кухарок себе на потеху - не решение проблемы. Ты всего лишь упивался кровью, мальчик, и это надо было остановить. Жаль Альберта, ребенок умер ни за что.
Иеремия взвел курок на ружье. Еще раз посмотрел на Кельвина и сказал:
- Ну что, маг, пора заканчивать!
- Хорошо, - смиренно сказал Кельвин, - Но прежде один вопрос: зачем было врать про чужой портрет и охотников?
- Мне так удобней.
- Хах, - улыбнулся Кельвин, - Королю всегда удобней. Ведь Король Иеремия злобный правит миром!
Это было последнее, что он произнес. Раздался выстрел. Едкий запах пороха ударил Иеремие в нос. Барная стойка позади старика окрасилась жирными пятнами карминовой краски.
Кельвин секунду смотрел на стрелявшего, пощупал рукой отверстие появившееся над левой бровью, затем рухнул лицом на стол словно пьяница. Под его головой медленно образовывалась красная лужа крови. Через несколько мгновений она начала тонкой маслянной струей стекать на пол.
Иеремия оделся. Осмотрел комнату. Снял с трупа одеяло, которое ему уже было не нужно, и вышел на улицу.
Солнце клонилось к закату. Воздух был кристально чист. Его запах дурманил голову. Снег искрился и отливал закатным багрянцем. Ночь обещала быть холодной.
Лошади не было. Животное сбежало куда-то. Иеремия знал, что так и будет. Он чувствовал, что в конце концов останется один, посреди глыбы льда, которую сделал сам. Даже лошадь, и та, сбежала от него. Превращение в зверя далось легко. Как-будто всю жизнь был им. А может так и было. Пытаясь отомстить, Иеремия ощутил как начал падал в пропасть. Но когда она поглотила его, трудно было сказать: всегда ли он падал или сорвался с края только сейчас. Иеремие было все равно. Он знал лишь, что убил всех, кто отнял у него сына. Пусть и по ошибке. Но время сожалений прошло. Ему стало плевать на все: утерянное королевство; людей, погибших от холода из-за него; жизнь потраченную на других. Главное - цель. И он ее достиг.