13 августа 1945 года. УССР. Волынская область. Ковельский район. Близ села Шкурат.
Старший лейтенант, насвистывая модную песенку 'Бомбардировщики', тщательно наводил бархоткой блеск на сапоги.
Рядом, в кустах, лежал старшина и выговаривал офицеру:
- Ну, товарищ старший лейтенант, бросьте вы ерундой маяться! Ну что вы как маленький, ей Богу! Зачем это вам? Все уже! Окружили бандитов, отмашку дайте и аллес капут недобиткам.
- Молчи, Загоруйко, - лейтенант полюбовался на сапоги. - Смотри, как у кота то самое. А?
- Да тьфу ты, товарищ старший лейтенант! Ну смешно же! Война кончилась, а вы под пули лезете!
- Ни черта ты, старшина, не понимаешь. Я кто?
- Старший лейтенант, ну и...
- Ну и то, старшина, что я старший лейтенант Народного комиссариата внутренних дел. Потому обязан, слышишь, старшина? Обязан выглядеть идеально. На меня бандиты посмотрят - и сразу поймут, что лицо я, так сказать...
Старший лейтенант замялся, пытаясь подобрать слова.
- Что вы марку держите, дальше-то что?
- А то, старшина, враг должен видеть, что мы его не боимся. Понял? Моральный фактор, ё-моё.
- Моральный фактор... Плотность огня - вот лучший моральный фактор, товарищ старший лейтенант.
- А плотность огня ты мне обеспечишь, старшина. Бойцы готовы?
- Ясен перец, сказал же, только приказ дайте и в капусту порубим.
- Не надо в капусту. Там не фрицы, там наши советские граждане.
- Бандиты они!
- Слушай, старшина... Ты что такой прямой, как рельса? Сейчас какой год идет?
- Сорок пятый...
- А Советская власть когда пришла сюда?
- В тридцать девятом...
- Шесть лет получается?
- Ну.
- А из этих шести лет - четыре на оккупацию приходится. Темные же люди. Их не в капусту шинковать, их воспитывать надо.
- Ценой жизни, что ли?
- А другой цены и не бывает.
Лейтенант разогнулся, встал по весь рост, затем шагнул вперед, к дереву, отогнул веточку, посмотрел на дом. Обычный хутор, затерянный в лесах Волыни. Дом крепкий, обнесен забором, в полтора человеческий роста. И тишина. Ни куры не хрюкают, ни свиньи не кудахчут. Тьфу, наоборот, конечно же. Один только пес гавкает на весь лес. Чует, собака, чужаков, окруживших дом.
- Так вот, Трофимыч, - не глядя на старшину, сказал товарищ старший лейтенант. - Если через час не вернусь... Постарайся их живьем взять. Не убивай.
- Спалить это гнездо к чертовой матери надо, - вздохнул старшина.
- Я тебе спалю, - погрозил кулаком офицер подчиненному и вышел на полянку перед домом.
Полянка, метров сто по ней идти до ворот. Словно голому идти эти сто метров. Старший лейтенант сдвинул фуражку на затылок и, не спеша пошел вперед.
За спиной заматерился старшина.
Шаг, другой, третий... Старший лейтенант знал, что его видят, за ним наблюдают. И не просто смотрят на него, а смотрят через прицел. Это необъяснимое, потустороннее и мистическое чувство опасности, выработалось у молодого совсем офицера за четыре года войны. Приходилось бывать в передрягах с самого июня сорок первого и по самый май сорок пятого. И ордена с медалями тому лучшее подтверждение. А учителя хорошие у офицера были. Четыре оценки поставили за четыре года. Одну тяжелую, три легких. И легкая контузия. Для 'СМЕРША' линии фронта нет. И Победа лишь веха в биографии бесконечной войны.
Смотрят, смотрят. Вот из того, слухового оконца на чердаке смотрят. Недаром там стекол нет, выбили недавно.
А пес загавкал еще сильнее.
Пройдя половину пути, старший лейтенант остановился, расстегнул портупею, осторожно снял кобуру, поднял ее в верх, чтобы те, кто сидел в доме, разглядели ее. Отшвырнул кобуру в сторону. Застегнул ремень. Шагнул дальше.
Старшина в лесу снял пилотку и стер пот с лица. Рядовые бойцы, окружившие дом, ждали команды, закусив губы. Некоторые из них большой - немецкой - войны не застали, но попали на малую, бандеровскую.
Медленно, но уверенно старший лейтенант подошел к воротам. Поднял руку, стукнул в серые доски несколько раз.
Никто не отвечал, кроме заливающейся до хрипа собаки.
Старший лейтенант хмыкнул, подошел к калитке, сунул руку в щель, нащупал щеколду, подкинул ее, открыл дверь, шагнул во двор...
В этот момент хлестко ударил выстрел, взбив пыль у самых ног старшего лейтенанта.
Он остановился и тут же вскинул руку с раскрытой ладонью вверх: стоять всем, огонь не открывать!
Старшина в лесу выругался так, что листья пожухли.
Больше выстрелов не было.
Старший лейтенант поднял ногу и медленно-медленно ступил во двор.
Раздался еще один выстрел, на этот раз пуля взвизгнула где-то над головой, а в доме вдруг раздался грохот, словно что-то упало: то ли ведра, то ли на ведра. Глухой рык, слова в котором было не разобрать: и опять тишина.
А пес вдруг осекся, но в будке не спрятался. Он повернул голову, изумленно разглядывая и принюхиваясь к чужаку. Ноздри здоровенного - с детский кулак - черного носа жадно раздувались. Сквозь запах гуталина, оружейного масла, немецкого трофейного одеколона, пробивалось что-то знакомое, еще совсем детское. В собачье башке вдруг что-то вспомнилось, и пес - иссиня-черный как грозовая туча - осторожно вильнул лохматым хвостом.
- Что, Пират, признал? - улыбнулся офицер.
И пес заскулил, рванулся к старшему лейтенанту, но стальная цепь не пустила пса, он дернулся так, что едва не упал на спину. Скулеж стоял, едва ли, не громче лая.
Офицер подошел к собаке, нагнулся и погладил по здоровенной лобастой башке. Глаза же Пирата светились радостью. Впрочем, нет, счастьем. Собакам не даны оттенки эмоций: если они радуются, то до самого счастья. Если тоскуют, то до смерти. Если голодны... Впрочем, собаки всегда голодны.
- Соскучился, опездол? Хороший пес, злой, молодчина, - потрепал офицер Пирата по щекам. Хвост собаки завертелся веером, кобель упал в пыль, подставляя брюхо под нежданную ласку, заскулил... Но офицер уже шагнул к дому, откуда в него стреляли.
Три ступеньки на крыльце. Скрипучие ступеньки.
Старший лейтенант поставил правую ногу на первую ступень.
За спиной истошно залаял пес. Но лаял он уже не грозно, а прося ласки, даже засипел, бедняга.
Левая нога на вторую ступень...
За дверью опять загрохотало.
Офицер уже хотел шагнуть на третью, как дверь вдруг распахнулась.
На пороге стоял здоровенный мужик в меховой жилетке на серой, льняной рубашке. В левой руке он держал немецкий карабин системы 'Маузер', стволом вниз.
- Ну, заходи, раз пришел, - буркнул мужик.
- Тять, а ты совсем седой стал, - старший лейтенант снял фуражку и улыбнулся.
- Станешь тут с вами седым. Заходь.
- А не стрельнешь? - кивнул офицер на винтовку.
- Не мой размер. Это я у Петьки отобрал, не бойся.
- Отбоялся, бать. Не способен я на такое высокое чувство.
- А если ремень со стенки сниму?
Старший лейтенант засмеялся:
- Вот чего боятся до самой смерти буду, так твоего ремня.
- Ну так заходи, что как не дома-то?
16 березня 1918 года. Украинская Народная Республика, земля Волынь, город Ковель.
На рыночной площади уездного города Ковеля было, как обычно, столпотворение. Все продавали, меняли, покупали всё на всё. Валюты ходили разные: и царские 'катьки', и 'керенки', австрийские кроны, немецкие марки, а иногда даже невиданные большинством доллары. Их присылали из далекой Америки бедным родственникам богатые эмигранты одного народа в рассеянии.
Абрам Запрудер, мальчик этого народа, тринадцати лет от роду, подошел к телеге, на которой сидел, болтая ногами, молодой, но здоровый и угрюмый парубок с жидкими волосиками на верхней губе.
- Тебе чего, жиденок? - голос парубка оказался под стать внешности. Такой же хриплый, грубый и угрюмый.
- Чем торгуешь?
- Свининой, - сплюнул парубок. - Вали отсюдова.
Абрам бросил в рот семечку, щелкнул ее и сам сплюнул на телегу.
- Ха, напугал. Знаешь, какой у нас ребе? Он помолится, и свинина рыбой оборачивается.
- Брешешь, - усомнился парубок в усы.
- Брешу, - согласился Абрам. - А больше еды нету?
- Есть, чем платить будешь?
- Вот, - еврейчик торопливо достал из кармана цветную деньгу, быстро показал продавцу, потом спрятал обратно.
- Ха! Керенка. Не, вы жиды богатые, серебришко есть?
- А что дашь?
- Картопли мешок есть. Репа. Яйца три десятка. Яблоки моченые. Хош яблочка, жиденок?
Абрам с достоинством кивнул. Ну это ему так показалось, что с достоинством, на самом деле, он кивнул также торопливо, как и достал бумажную деньгу.
- Деньги будут, приходи, - парень сунул руку в бочонок, достал оттуда яблоко и аппетитно захрустел.
- Две кроны есть, австрийские, - сглотнул слюну Абрам.
- Бумажные? - фыркнул продавец.
- Обижаешь!
- Покажь!
- Яблоки вперед! Десять штук.
- Пять!
- Семь!
- По рукам!
Абрам полез за подкладку драного пальто, парень же быстро свернул кулек из старой газеты и набросал туда моченых яблок, стараясь выбирать поменьше, чтоб они передохли жиды клятые.
- А говоришь, денег нет, - хохотнул парубок и шмыгнул. - Тебя как зовут, голодранец?
- Абрам, а тебя?
- Тарас. Абрашка, а ты чего не в синагоге? Сегодня же суббота.
- Кушать очень хочется.
- А матка с тятькой лаяться не будут?
- Будут, - и Абрам захрустел яблоком.
Над многоголосой, черной толпой, перекрикивая ее, дрались за место в голых ветвях дубов грачи. Ощутимо пахло весной и, хотя солнца не было, настроение у Тараса было приподнятым. Потому он и пустил жиденка на телегу. В ногах же правды мало, так ведь?
Люди сновали туда-сюда, чертыхались, наступали друг другу на ноги, торговались, расходились: обычный базарный день.
Внезапно толпа колыхнулась в одну сторону, потом в другую, раздалась в стороны.
- Абрашка!
- М? - ответил набитым ртом мальчик.
- Лезь под телегу?
- Фафем? - не понял Абрам.
- Гайдамаки едуть...
И впрямь, на площадь въехал разъезд гайдамаков в смешных шапках, с длинным красным шлыком, свисавшим до плеч. А за гайдамаками ехали немцы на здоровенных битюгах. Ходили слухи, что немецкие кони гадят исключительно в положенных уставом местах по команде 'Шайзе'. По крайней мере, так говорили дезертиры и старики. Тарас пригляделся. И точно. Гайдамацкие лошади время от времени посыпали яблоками и без того грязный майдан, а вот немецкие кони - нет. Они и шагали-то, казалось, по команде.
- Опять погром будет? - сдавленно сказал Абрам из-под телеги.
- А как же? - удивился Тарас. - Что за суббота без погрома? Тем более, эти приехали.
Немцы смотрели важно, поверх толпы. А вот гайдамаки то и дело шныряли взглядом по возам да телегам, отмечая интерес для себя. А что самое интересное находили, то без слов стаскивали себе и совали в подседельные сумки, не обращая внимания на визги баб да ругань мужиков. А по особо шумным и нагайками проходили.
- Сиди, сиди там. Увидят - шкуру пометят наскрозь, - полушепотом сказал Тарас, когда те подъехали к его телеге. А потом улыбнулся щербато и протянул кадку с мочеными яблоками гайдамакам. Это их не заинтересовало, они даже головы не повернули. А потом раскрылась тайна дрессировки немецких битюгов. Оказывается, под хвостами им были приделаны мешки, куда кони и складывали свой навоз. Тарас даже немного разочаровался. Немецкий порядок оказался проще простейшего. Вот оно как бывает, на белом-то свете...
- Вылазь, жиденок! - крикнул Тарас.
Абрам высунул чумазую голову из-под телеги:
- Домой побегу, надо тятьку предупредить: валтасары приехали, бить будут.
- Ну беги, - пожал плечами Тарас. - Эй! Стой! А батька у тебя кто?
- Портной, а что?
- Ни что. У меня шинель осталась от отца. Пальто сможет сделать?
- Может, конечно. Только не сегодня. Завтра приходи, сделает.
- Завтра не можно. Завтра занят, в церкву пойду, тятьку с маткой поминать.
- А... Тогда в понедельник?
- Не можно, в лес пойду, за зайцами.
- Вот за зайцев и пальто будет. Только ты поторопись. Ава каждый день говорит, что надо ехать в Америку, деньги копит.
- А мать что?
- Плачет...
- Ладно, приду. Куда идти-то?
Абрам обстоятельно назвал адрес:
- Ты его запиши.
- Та ну, я писать не умею, - отмахнулся Тарас. - Так запомню.
И запомнил, потому как через четыре дня - во вторник тоже не получилось - стоял у облупленной двери портного Натана Запрудера. В руках он держал два свертка - один с шинелью отца, другой с парой освежеванных зайцев. А что? Шкура и самому пригодится.
Дверь открыла мадам Запрудер. Она оглядела Тараса с ног до головы, а потом крикнула, не оборачиваясь, но как-то во внутрь дома:
- Натан, до тебе мальчик, он с заказом!
Мадам была могуча и большегруда.
- Натан, иди скорее, что ты там фаршмачишь? Мальчик, тебе что?
- Вот, пальто надо сделать. Двух зайцев дам.
- Двух зайцев за целое пальто? Натан, ты слышал, как ты обесценился? Два тощих зайца, которых не хватит даже Абраму. Кстати, а почему зайцы голые?
- А какие они должны быть? - удивился Тарас. - Одетые, чи шо?
- А де шкуры?
- Яки шкуры?
- Яки, яки... Натан, он держит нас за поцев. Принес голых зайцев и хочет пальто!
- Это аванс, шкуры будет после работы, - ответил Тарас, после чего тетка пропустила его в дом.
В доме пахло печеными яблоками и плесенью. Кривая лестница вела на второй этаж, оттуда как раз спускался высокий плешивый мужчина, спрятавший грустные глаза под очками.
- Вам что?
- Вот, - Тарас протянул сверток с шинелью и сверток с зайцами.
- Сара, нам сегодня есть что кушать, - флегматично отодвинул Натан зайцев в сторону и начал разглядывать Тараса. - Большой мальчик, крепкий. На какой фасон хотите пальто? Лондон, Вена, Париж? Немецкий стиль крайне не рекомендую, все равно получится шинель.
- Я не знаю, - пожал плечами Тарас.
Щуплый Натан, юноше он доставал едва до плеча, достал из кармана портновский сантиметр и начал снимать мерку.
- Я вам таки скажу, что надо шить парижский фасон. Конечно, это глушь, но французы умет видеть красиво. Я вам сделаю однобортный.
- Это как? - не понял Тарас.
- Не важно, вы все поймете, когда придете завтра к вечеру. Сара, ты заберешь этих зайцев или когда?
Сара, стоявшая за спиной Тараса тут же заорала:
- Барбара! А ну иди сюда! Бикицер на кухню!
Коричневая тряпка, прикрывавшая вход в каморку, мгновенно распахнулась, будто бы кто-то там только и ждал команды. Этим 'кто-то' оказалась стройная девушка с серыми глазами и пепельными волосами. Затравленно глянула на Тараса, на Сару, торопливо схватила зайцев и тут же исчезла за дверью. Оттуда немедленно донесся звон кастрюль и звук льющейся из ведра воды.
- Беженка с Польши. Вот. Подобрали, приют дали. А она, гойка неблагодарная, даже спасибо не говорит. Понимаете?
- Сара, солнышко, помолчи, - мягко сказал Натан. - Значит что я вам скажу, молодой человек? Придете завтра на повторную примерку. Лучше к вечеру. А послезавтра готово будет все, это говорю я Натан Запрудер! Я был лучший портной на Малой Арнаутской! Я вам отвечаю! Я шил! Каким я людям шил! А что я шил? Я шил сорти де баль!
Тарас на 'сорти' не повелся:
- А если мне не понравится, зайцев вернете?
- Каких зайцев?
Тарас хотел было открыть рот и обругать хитрого жида последними словами, но тут распахнулась входная дверь и в дом влетел Абрам:
- Отец! Гайдамаки! Погром идет! - на лице молодого еврея наливался багровым синяк.
- Ой вэй! - осела на пол Сара. - Нас опять идут убивать!
Тарас рванул к выходу, оттолкнув Абрама. Так и есть. Откуда-то издалека доносился тяжелый, свинцовый гул толпы. Гул набирал силу, приближался, сквозь него был слышен звон стекол, редкие выстрелы и женские визги.
Парень с силой закрыл дверь, быстро окинул взглядом помещение:
- Подвал маешь?
- Да, да, есть подвал, но там сыро и грязно...
- Лучше час в грязи, чем вечность на погосте. Или как там у вас? Собирай своих, лезьте в подвал.
Натан испугался, отчего стал суетлив и громок.
- Сара, Абрам, Хая, Руфь, Хаим! Где вы все, вы слышали, что сказал молодой человек? Быстрее, быстрее, к нам идет погром!
Откуда-то выскочили две девочки и мальчик - примерно одинакового возраста: семь, восемь, мальчику может десять. Все заорали, забегали, засуетились, но, тем не менее, как-то моментально собрали нехитрые вещи и побежали на кухню, где Барбара разделывала зайца на рагу.
Последним в подвал спускался Натан, он умоляюще и подслеповато посмотрел на Тараса сквозь круглые очки:
- Не выдайте им нас, пожалуйста...
- Давай, давай, папаша, - деловито ответил Тарас. - Только сидите там тихо, як мыши. Понятно?
- Да, да, да, - забубнил Натан и скрылся в темноте.
Тарас быстро опустил крышку, накинул на нее домотканый половик и поставил на него колченогий стол. Барбара смотрела на все это с тихим испугом в глазах, прижав руки к груди. С острого ножа на фартук капала заячья кровь.
- Шо смотришь? По-русски розумеешь, пани? - буркнул Тарас глядя в ее серые глаза.
- Nie wiem, nie wiem, - мелко затряслась она.
- Шо не вем, не вем? Розумеешь, говорю?
- Тrochę...
- Немецкий?
- Niemiec?
- Полещук я. Ай, дурна баба. Гайдамаки сейчас придут. Плохие люди. Ты моя жена, типа. Поняла? Иначе снасильничают. Им что жидовка, что ляховка, что хохлушка. Погром же. Ты моя жена. Розумеешь? Геволт, иначе, будет. Жена моя ты. Понятно ли?
- Ja twoja żona?
- Жона, жона. На время жона. Пока лихие не уйдут. Поняла?
- Rozumiem...
- Да, и платок на голову накинь. У нас бабы замужем яки, платки носят.
Она опять не поняла. Тарас обвел взглядом кухню, потом метнулся в мастерскую Натана, там нашел подходящий лоскут, кусочек мела, вернулся и повязал голову девушки платком. Та отчего-то вспыхнула маком.
- Ты вари, зайца, вари. Знатный чтоб кулеш был, духовитый. А вот еще! Он торопливо достал из своего мешка шмат сала, завернутый в вощеную бумагу, положил на стол и крупными кусками нарезал.
- Один в кулеш брось ломоть. Для аромату. Хлеб-то у них есть? Ага...
Отрезав еще и хлеба, а потом положив сальца на хлеб, пошел к выходу. Потом прислушался и топнул ногой в пол:
- Эй, азохенвеи! Тихо там!
Тонкий писк на время прекратился.
А гул погрома приближался все ближе и ближе. Тарас вышел на улицу, нарисовал белым крест на двери, сел на ступеньку, начал с аппетитом жевать.
Вот из-за кривого угла улицы выскочил человек с разбитым в кровь лицом, без штанов и рваной рубахе на голое тело. Тарас проводил его равнодушным взглядом. Человек шатнулся было к Тарасу, но увидев, что именно он ест, припустил еще сильнее. А за ним, из-за поворота выбежала толпа с кольями в руках:
- Бей жадооов! - ревела толпа. Богохульства и матерная ругань грязью висели в солнечном воздухе. С крыш на лица капал тающий снег. Ржали лошади, бесновался свист гайдамачьих плеток. Звонили колокола. Кое-где подымался черный дым. Люди били жидов, люди били себя.
Тарас подобрал ноги, чтоб бегущие не спотыкались, а лошади не отдавливали. К нему подскочил расхристанный дядька и грозно замахнувшись кулаком сипло спросил:
- Яврей?
Тарас откусил сала, посмотрел в глаза расхристанному и лениво достал из-под рубахи крест:
- Вот те крест!
- Айяай! - отчаянно махнул дядька и побежал дальше.
Из соседнего дома за волосы вытащили старуху и стали пинать по животу. Смачно, с хэканьем. Тарас равнодушно отвернулся. И во время, потому как к нему подъехали гайдамаки на конях. Парень тут же вскочил, стащил шапку и низко поклонился. Один тут же прошелся плеткой по хребту.
- Православный? - глядя на меловой крест грозно сказал гайдамак.
- Так точно, ваше высокобродь! - и поклонился еще ниже.
- Кто таков?
- Тарас я. Тарас Полещук, вашевысокобродь.
- А де жиды?
- Каки жиды?
- Тута жиды жили всегда.
- Ак это... Продали мне хату и уехали, вчера еще.
- Куда уехали?
- Гутарили, шо в эту... Мамерику.
- В Америку?
- Ну так. Я ж шо, я ж неграмотной, так я шо?
- Чей-то ты больно молод, для хозяина... А ну, пойдем, хлопцы, посмотрим, что тут за полещуки...
С пинком под зад Тарас влетел в дом. Усатые гайдамаки вошли степенно, поглаживая усы, разглядывая углы:
- А иконы де?
- Не успел, Христом-Богом клянусь, не успел. Вот они же мне вчера продали, бросили все и уехали. А я только утром сюда с жинкой прийшов, вот уберем тут все, - Тарас торопливо и брезгливо сбросил со стола портняжьи инструменты. - Шоб жидовьём не пахло, в чистый-то дом и внесем иконы.
Из кухни вышла бледная Барбара, тихо ойкнула и унеслась обратно. Из кухни тянуло ароматом густого чесночного кулеша на свином смальце.
- Баба?
- Жинка.
- Гарна. Де взяв?
- Полячка. Прибилась, понимаешь. А шо? Ночью шо полячка, шо москалька - у всих долем, не попереком. А парни гутарили, шо у полячек попереком.
Гайдамаки дружно заржали:
- У жидовок тоже вдоль. Это у татарок поперек. Га, га, га!
Тарас радостно подхватил утробный смех.
- Венчаны? - устав смеялся спросил старший гайдамак.
- Да, - соврал Тарас. - По православному венчаны.
- Це добро. Спас душу из схизмы. А шо, жиды все барахло побросали?
- Це ж жиды. Дерьмо оставили, а весь свой гешефт к рукам прибарахлили.
- Точно?
- Вот вам крест, ваше высокобродь!
- Ну, ну... К голове ходил? На учет встал?
- Вот собирался, а тут вы...
- Живи, так и быть. Айда, хлопцы, жиденок искать, жиденят в небо пускать!
И ушли.
Тарас проводил 'дорогих гостей' до порога, потом еще постоял на крыльце, разглядывая бегающих туда-сюда людей. По улице летали белые перья: кто-то раздирал перину, ища 'сокровища царя Соломона'. Потом вернулся, закрыл засов, чтобы лихие в грабеже и пьяные от крови не ворвались в дом. Погром ведь штука такая, начинают с евреев, заканчивают всеми подряд.
Зайдя на кухню, он сел у стола, опять топнул ногой и рявкнул:
- Сидите еще. Эти еще громят.
Барбара стояла у плиты, помешивала густой кулеш. Под тонкой тканью двигались худенькие лопатки. Тарас долго и зачарованно смотрел на спину девушки, потом вдруг очнулся и нарочито грубо сказал:
- Слышь, наложи-ка мне тарелочку... Оголодал я.
Она торопливо навалила в тарелку еды с горкой, поставила перед парнем, села за стол.
- Хороший кулеш. Наваристый, - похвалил он кухарку, не глядя ей в глаза. - Солоно в меру. Только не остёр. Я люблю когда остёр.
Из-под стола донеслось заунывное:
- Натан, он ест нашего зайца! Сделай что-нибудь!
- Тихо там! Гайдамаки вокруг, - и опять принялся кушать, дуя на ароматное варево.
Словно в подтверждение, оконное стекло вдруг лопнуло, засыпав осколками кухню.
- Вот... - Тарас хотел выругаться, но осекся. Выловил крупный осколок из кулеша и подошел к окну.
Там стоял пьяненький мужичок в худом армяке и целился вторым булыжником в другое окно: