Чо говорить-то? Дак ничо не было. Туды ехать, да сюды. Чо я кашевар-то видел? Туды-сюды: вся война. Я, вить, старый на войну-то. Тридцать разменял и война. На передовой-то молодые все. Я-т чо? Я-т все коло куфни. Чо мне? Мядальки молодым надо, да кресты. А мне чо, мне домой, махонька тока народилася. Колькя молодой был у меня в поваренках. Ну как Колькя? Бурят он, чо ли был? Косоглазенькой, грил, с бурятов. Имячко с трезвости не выговоришь, не с перепою. Так што Колькя. Первой-то год он мал был до войны, второй в тылах учился, на третий попал ужо, да где-то на Украине его ранило, пулей руку оторвало. Ну как оторвало? Так-то осталася, а не работат, жилы порвало. Ну и куды? Домой не хочу, мол, ревет, чо как я бабаю свому в глаза-то гляну? А чой в них глядеть, они узкие, чо там разглядишь-то? Смеюся я, конешно. Ну ево на выздоровление и ко мне. Вот про нево сбазлаю, чо про меня-то?
Вота...
Опосля Ильина дня было.
Наступление пошли. Знаш чо, наступление-то? В кино глядывал? Так похерь кино-то. Через-то кино глаза гнилые делаются. В них правда кривдой покрывается, в глазах-то, опосля. Одни туды, другие - сюды. Солдат чо? Ничо не знат. Велено бежать - бяги. Лежать? Лягай. А мы с Колькёй жрати им. Ну и едем. И как - еблысь! Куфню вдрызг, я стомой лежу: рукой-ногой не дернешь. Чо, куды, кто? Не знам. Ну душа в потемки. Чухаюсь: темно. Долго ли лежал, коротко ли - не ведам. Руков-ногов нету. А блявать норовит. И кони не ржут. Поди помер, думаю? Ак чо блеваю-то? Нешто и на том свете блевают? Отвалился на бок - холодное в лоб. Винтовка. Не, думаю, точно этот свет. Живот-то туды возьмут, а винтовка имущество казенное, она к ентому свету приписана. Значится, контузия и глаза выбило. Ну глаза-т на месте оказались, просто темно было. Винтовку за ремень да ползком-ползком в кусты. Вот в той час огонек увидал. Да на той огонек-то и пополз. Чай, мозги-то вышибло, думок нет, поди немцы? Не, ползу. Потом на карачках. Потом уже и пёхом.
Хутор, значит. У нас в лесах мало хуторами, все общим больше. А там чо леса-то? Тьфу, переплюнуть можно лес тот. Не лес, рощица. Вот у нас лес. Бывал у нас-то? Тута утром за дровами пойдешь, так через пару днёв тока с краю до опушки-то дойдешь. А тамака хуторами все. Хульварки, чо ли? А не, хульварки-то у фрицев. У этих запамятовал.
В дверь падаю почтой внезапной. В доме никого. Одна баба. Тонка больно была, я щепу на лучину больше лучил. Хвать меня под руки да и в кровать тащит. А я базлать не могу ще, мычать больше. Раздела, укрыла, да воды принесла. Я-т попил, да опять в потемки.
Со сна глаза разлепляю - утро. Встаю. Белье одно на теле. А, вишь, под одеялом да на простыне. Чей-то, думаю, гошпиталь? Не. Баба вчерашня рядом сидит да молится не по-нашенскому. Матка все, да баска. Чо, думаю, за баская матка у нее? За глазом слежу, в углу Матерь Божия стоит. Ну кукла така, не сама, конешно. Потом уж узнал, что у этих пшеков, баска-то друго слово. У нас красива да ладна, у этих Божья. Ну да мысля-то понятна, чо. Встал, чо с постеле-то. Где, говорю, винтарь? А вона, в под кроватей лежит. Как-то меня разморозило сразу. Одёжа-то ладно. Винтарь-то важнее был. А она и одежу постирала. Тож рядом, стопочкой. Рукой кажу, выдь, мол. Поняла, вышла с горницы. Оделся кое-каком. А шатат жо! Ну следом за ней. Выхожу в другу комнату.
Стол, значит. За столом немец сидит и суп хлебат. На меня зыркнул и дальше хлебать. Ну вот те здрасьте, германский пролетариат. Как и войны нет. А евонный карабин возле колена. И я не успею, и он не успеет. Дак и пшечку жаль, полы ей гадить...
Вот, чо делать-то?
Он опять - зырк. Я пенек с глазами. На бабу. Она сидит, губы белые и имями шевелит, пшекает. А глаза у нее блядовитые, вот истинно говорю. Бабу как видать-то? По глазам видать. Вот страшно ей, а глаза все одно блядовиты. Быват.
Так и я сел.
Стол-от худоват, конечно, был. Картоха там, сальцо, огурчики. Так солдату бедно не быват, когда кормят-то. Вот он супротив, я тута, баба коло-рядом. Жрем. Ну как жрем? Немец жрет, я-т меньше. Контузия, с нее особо не хотса. Она сидит, сидит, да спохватилась. Бутылку на стол. В стаканы льет. Нюхнул - вино вроде. Сливой пахнет. Немец хвать стакан, лыбится, гад, хайль, говорит. Я ему, чо хайло-то хайлишь? Не сорок первый, не скалься. Вона Германия-то, капут тебе фриц. Он и кивает. А немец бывалый, опять по глазам видно. Возрастом как раз младшим мне погодком. Видно, войну видал не раз. И лыбится все. По стакану, показывает? Не, на голову показываю, мол, контуженный. Он смеется: Иван, аллес, Иван! Криг капут! Аллес капут!
Жри, говорю.
А баба по нам зырчет да эти... Четки перебират. Лядовита, а набожна. Как так?
Ну, пожрали. Смотрим друг на друга. Он хмыкнул, встал. Каску на башку, карабин на плечо, ранец за спину. Подмигнул и пошел.
А я чо? И я пошел.
Он на заход пошел, немцы-то они всегда с ночи идут. А мне куды? Дак на восход вроде, ак ведь опять - в наступлении оно непонятно, где наши-т? Оно, ведь, и фриц в тылу-то могёт.
Смотрю ему в спину, думаю, чо не стреляю? Вона, сколь народу изнахратили, домов ухайдакали. А не могу в спину стрелять. Чо как? Жрамши же за одной божницей. Не, было друго как-то. В сорок третьем.
Тож попал в курощип. Ползу. В кустах стонет кто. По-нашему стонет. Я туды - поди земляк? Не, фриц. Кишки-то порваты, вот и стонет. А я ево и придушил. Грудями навалился, руками в горло вчепился, ногами ноги обхватил. Больно, думаю, несподручно. Еще б две руки-то... А придушил же. Чо ему? Все одно не жилец. Как по-нашему то? Ну наши так медведем ревут, а те как зайцы верещат. Этот шатуном страдал. А фриц чо? Так в ихней форме-то.
А тут не могу в спину, что ты?
И досада какая на себя случилася! Кругом стыдно. А рука нейдет к затвору.
И тут - хлоп! Немец упамши, как споткнулся. А и с кустов Колькя выходит, лыбится. Вот, грит, дядь Вань, рука-то ничо ще, пашет.
Ну мы и домой, чо, зашкандыбали. Дошли. Потом и до Берлину.