Линия фронта, как огненный змей, перекатилась за Буг и Неман, переползла через Карпаты, приближалась к Дунаю.
А Пашка, в это время, лежал на куче сена в сарае какого-то хутора и пытался задремать. Это у него получалось плохо. Саднило бок, ободранный при падении в овраг и дергало руку, пробитую пулей, полученной во время ночного драпа.
Плохо, что дергало. Очень плохо.
Пальцы и кисть были холодные, посиневшие и опухшие. Сосуд какой-то задело. Пашка старался об этом не думать. Прежде чем думать - как жить без руки - надо думать, как добраться до своих.
Но боль можно было терпеть.
Нельзя было терпеть другую боль.
Он был последним из разведгруппы, оставшийся в живых.
Всего два дня назад они вышли в рейд.
Визуальное наблюдение, 'язык', документы. Все как обычно.
Это был седьмой рейд Пашки. Не все они были удачными. Возвращались и пустые. Оставляли товарищей. Вообще - в разведке народ не задерживался. Только привык к человеку - а его уже в санбат везут. Или под жиденький автоматный салют хоронят. Или без салюта. А иногда и не хоронят. Это если в рейде.
Но так как сейчас... Так - впервые.
Линию фронта они перешли легко. Рывком проскочили через траншеи. Проскользнули через тыловые порядки. Час бежали как лошади. Сердце выскакивало из груди, стуча где-то в горле. Бежали, не обращая внимания на шум машин и лязг танковых гусениц - немцы подтаскивали резервы. Иногда слышалась и лающая речь немцев - к ней разведчики уже привыкли. Особенно Пашка. Он воевал уже три года. Начинал пограничником, а потом был стрелком, потом вторым номером в расчете ПТР, минометчиком - вернее подносчиком. А в разведку попал случайно.
После третьего своего ранения и после третьего своего излечения он загорал в запасном полку целых три недели. На фронт не торопился. Навовевался уже. Большей частью валялся на травке - грелся под щедрым июльским солнцем и вспоминал Соню. Таких, как он, не трогали офицеры. Чему их - вояк, отступавших по пыли сорок первого, атаковавших сквозь метель сорок второго, вгрызавшихся в землю сорок третьего - могли научить в запасном полку? Хотя и офицеры запасного были не тыловые крысы - через одного - хромые да сухорукие. Иногда только фронтовиков привлекали к обучению зеленого пополнения.
А потом приехали покупатели. Бравый капитан с иконостасом на груди звал в разведку. И Пашка, совершенно неожиданно для себя, шагнул вперед.
А ведь не хотел он больше воевать. Надоело. Хотел попасть куда-нибудь во второй эшелон. Чтоб дойти до конца войны живым.
А до него было уже рукой подать. Август сорок четвертого гремел победами на всю Европу. Мы уже в Восточной Пруссии, в Польше, в Румынии! Война вернулась туда, откуда пришла.
И не надо думать, что Пашка - трус. Две 'Отваги', 'Звезда' и 'Слава' третьей степени на груди у сержанта. Наградами не обделен. У некоторых, конечно, и побольше будет. Но тут уж как получится.
Просто Пашка устал от войны. А вот ноги сами шагнули, когда капитан, крутя усы, пристально разглядывал строй запасников.
Потом сержант долго пытался понять - почему он шагнул?
И понял. Потому что соскучился он по духу по тому... По пограничному духу. Служба пограничника и работа разведчика - похожи. Терпение, взаимовыручка, особая дружба, основанная на бессловесном взаимопонимании. Правда, задачи разные. Разведчик, он в тыл к врагу идет, а пограничник свой тыл защищает. Но это не главное...
Главное сейчас то, что разведдгруппа легла в польскую землю в полном, почти, составе. И только Пашка лежит на сеновале и истекает кровью. И ждет, когда темно станет. Чтобы добраться до своих.
Первым погиб Вовка. Глупо погиб. Уже под утро нарвались на какую-то часть в рощице. Часовой крикнул: 'Хальт!' и сразу, не дожидаясь ответа, дал очередь в сторону подозрительных шевелений.
Никого не зацепило. Только Вовку Смирнова. Две пули разворотили лицо. Группа дернулась в сторону. Тело Вовки тащили с собой несколько километров. Потом закидали валежником у приметного валуна и рванули дальше...
Вдруг Пашка напрягся. За стеной сарая послышались голоса. Послышались? Нет. Пашка подполз к стенке сарая. Прильнул к щелке между досками, пытаясь разглядеть - кто там?
К хутору подходили двое.
Парень и девушка. Говорили по-польски. У парня на плече была винтовка. У девчонки тоже. Дело понятное - война идет. Но кто это? Людовцы? Крайовцы?
Поляки глубоко удивляли Пашку. Страну Гитлер захватил - а они между собой отношения выясняют. Армия Крайова воюет против немцев, против нас и против Армии Людовой.
Армия Людова против немцев, за нас и против Армии Крайовой.
Нашли, когда собачиться.
Хотя замполит говорил, что поляки всегда друг с другом дерутся по причинам, понятным только им самим.
Против поляков Пашка ничего не имел. Одно время даже повоевал рядом с ними. Парни в угловатых конфедератках из дивизии имени Костюшко дрались насмерть с немцами под Люблиным.
Правда, их обращения были непривычны - пан поручник, пан ротмистр. Словно в царское время.
Впрочем, это их дело. Лишь бы не предали.
Пашка отогнал от себя стратегические мысли, лихорадочно закапываясь в сено и продолжая наблюдать за парочкой.
Те подошли к сараю. Потом исчезли из поля зрения. Пашка приготовил автомат.
И точно. Дверь заскрипела ржавыми петлями. Как заскрипела вчера, когда шатаясь от усталости, боли и голода он вполз сюда на четвереньках.
Хутор, хутор... Одно название, что хутор. Дом был разбит прямым попаданием, забор повален, вокруг все истоптано длинными следами гусениц. Один сарай с сеном и стоял целым. Пашка еле забрался на верхотуру сарая, чтобы уснуть там, как говориться, без задних ног. И проспал до самого полудня.
Решение он принял сразу. Завалить парочку и сразу в лес. Пусть и днем. Долежит до темноты где-нибудь в кустах. А потом домой, домой. Как руку-то рвет...
Заскрипела лестница...
Паша облизнул губы, они почему-то сохли перед боем.
Из-за края настила высунулась голова парня. Румяное лицо. И веснушчатое. На доски тот забираться не стал. Просто загребал сено охапками и бросал вниз. Когда счел достаточным - спустился.
Пашка не выстрелил. Второй противник вне поля видимости. Он только поиграл пальцем на тугом спусковом крючке ППС-а, доставшегося ему от командира группы.
Лейтенант погиб через пять часов после Смирнова. Они улеглись в чащобе на отдых. Когда рассвело, оказалось, что эту чащобу облюбовал для стоянки немецкий танковый батальон. И все бы ничего, но когда разведчики спешно отходили, наткнулись на штабной автобус, вокруг которого, словно муравьи, сновали туда-сюда солдаты и офицеры этого батальона.
Пришлось дать бой.
Автобус закидали гранатами. Очередями автоматов
уложили штабных фрицев, не ожидавших такой подлости в своем тылу. Даже умудрились прихватить портфель какого-то гауптмана, катавшегося по земле от внезапного приступа боли в животе. Ну это для него внезапного. А для того, кто пускает короткую очередь из автомата, вполне понятно - чего это врага так корежит?
Так же и корежило лейтенанта Алешку Хоробрых, когда ему осколок в спину вошел. Они его тащили на плащ-палатке два часа без передыха. А немцы все били и били по лесу из танковых орудий.
Когда разведчики, наконец, остановились - лейтенант начал кончаться. Кончался он долго, загребая руками землю и скрипя зубами. Они успели выпить фляжку водки и съесть банку американской тушенки, густо намазывая ее на хлеб, пока он умирал. А когда умер, то они прихоронили его тело, закидав могилу валежником и камнями. Пустую же банку прикопали рядом. Потом двинулись дальше втроем. Впереди рядовой Помелов, позади Пашка. Между ними шел радист...
И только сейчас Пашка вдруг заметил, что солнце-то спускается на запад. Вечереет. Пора готовиться к выходу. Он осторожно пошевелился, прислушиваясь - что там внизу делается?
А внизу шуршали сеном.
-Марек, - вдруг послышался голос девчонки.
-Стефа, - ответил ей пацан.
А потом...
Потом вдруг в Пашкином теле взялась, откуда-то кровь и прильнула к лицу. Даже руку стало меньше дергать.
Тихий девичий смех, шуршание, чем-то...
-Кохаю... - шепнул он.
-Кохай, - разрешила она.
В вечерней тишине вскрик. Потом стон. Пашка вцепился зубами в руку, пытаясь болью отогнать...
-Паш, ты меня любишь?
-Люблю!
-Честно?
-Честно, Сонь!
-Честно-пречестно?
-Сонь, ну что за дурацкие вопросы?
Она погладила его по пшеничным волосам.
-Женщины должны знать, что их любят.
-Я же говорил уже, что люблю...
-Говори чаще...Каждый день говори!
-Люблю. И буду писать тебе каждый день. И в каждом письме тебя любить буду!
-Сейчас полюби...
-Люблю, Соня...
-Люби, Паша!
Разошлись они по домам только под утро. За два часа до отправки грузовика до станции.
Мать сидела напротив, подперев подбородок рукой и грустно смотрела на завтракающего сына.
-Совсем у меня взрослый стал, - потянулась она рукой к голове сына.
Пашка суетно кивнул, поглощая куриный супчик с домашней лапшой.
-Вернулся б с армии, справили б свадьбу. Зачем тайком-то?
Пашка уткнулся взглядом в тарелку, не зная, что ответить.
-Было бы все по-человечески, а сейчас? Застыдят же ее, когда брюхатая одна ходить будет.
Краснел Пашка быстро. Сначала уши, потом щеки.
Но отложил ложку, собрался с духом:
-Пора, мать. Чай, грузовик уже стоит...
Начинался август сорокового года...
Материны пироги они съели еще в грузовике. А потом, как и обещал, он написал письмо ей еще в райцентре. Потом в поезде, потом на заставе писал.
А потом была война.
Четыре года прошло, как они не любились. Так и не довелось до дома добраться. Только в письмах любили друг друга. В каждом письме он ей напоминал, что любит, любит ее. Любит и идет домой. Только по пути надо в Берлин зайти. Фюреру усы сбрить.
А за два дня до крайнего рейда пришло от Сони письмо. Он, по обыкновению, ушел от всех - распечатать конверт и вернуться в полынь августа сорокового. Пусть на пяток минут, пусть...
'Здравствуйте, Павел!'
Сонька всегда была на 'Вы'! В письмах. Только в письмах.
'Простите и Вы меня. Полюбила я другого'...
В глазах не потемнело, нет. В глазах умер белый свет.
Взгляд лихорадочно бегал по строчкам, видя только - '...замуж...', '...простите...', '...желаю Победы...', ища - 'люблю, целую, жду'...
Ничего Пашка не сказал. Просто спрятал письмо в нагрудный карман, тот, что слева. И вернулся к ребятам.
-Кохаю, Стефа!
-Кохай, Марек!
'Да когда же они угомонятся-то?' - с раздражением подумал Павел.
На дворе темнело.
Как темнело, когда они с радистом хоронили Помелова. Откуда взялась мина на тропе? Тому оторвало ступни, и пока Пашка бинтовал оголившиеся мослы рядового, пока радист пытался залить водки в кричащий рот, Помелов внезапно помер.
Кто его знает от чего...
Просто взял и помер. От боли, наверное.
А когда он помер, радист распаковал радиостанцию. Было время передачи.
Радист стучал шифрованной морзянкой о батальонах, колоннах, батареях, а Пашка просто сидел под звездным небом августа и дышал. В отличие от Помелова, от лейтенанта, от Вовки Смирнова. Он вдыхал полной грудью сладкий запах сгоревшего тола и соленый запах крови. Настолько соленый, что даже языком его чувствовал.
Получив подтверждение приема, они двинулись дальше. Пашка нес документы, чудом захваченные у немецких танкистов. Радист тащил радиостанцию. Шли как индейцы из романов Фенимора Купера, не шелохнув веточки. И только оставляли за собой след на росяной траве. И птицы пели в след:
-Пить, Петя, пить!
Птицы польские, а поют по-русски!
Наши птицы, славянские. Чай, братья, все-таки.
Правда, сейчас Паша польский торопливый шепот не понимал. Улавливал только отдельные слова:
-Кохаю, Стефа!
-Кохай, Марек!
И шорох, и стоны, и полувсхлипы-полувскрики.
Когда ж они закончат-то?
Пашка подумал о том, что надо бы спуститься с сеновала и как-то выйти из сарая, не поднимая шума, но что-то его останавливало.
Что? Он не знал, не понимал.
Он так и задремал, нервным сном разведчика, и снилась ему вовсе не Соня, а лейтенант, укоризненно смотревший на него.
-Что ж ты спишь-то, а?
-Так товарищ лейтенант... - пытался оправдаться Пашка. - Раненый я. И контуженный.
-Ты - раненый. А мы убитые! Что ж ты нас подводишь, а?
Иногда Пашка снова просыпался, снова слышал шепот влюбленных, а потом снова задремывал...
И снилось ему, как он после Победы едет в Москву, выбирает там самую раскрасавицу из всех раскрасавиц, а потом едет домой с молодой женой и идет под руку с ней по главной улице, а Сонька глаза прячет. А он, между прочим, с трофейным велосипедом! Вот так вот! Подходит Сонька к нему и говорит:
-Кохаю, Марек!
Пашка удивляется, но сказать ей ничего не успевает. Потому что просыпается от нового шума.
Во двор разбитого хутора въезжал немецкий бронетранспортер.
Именно из такого высыпались немецкие егеря, когда они с радистом выскочили из очередного леса на поляну. Вот ведь как случается на войне. По грибы, что ли приехали?
Да нет, не по грибы. Пашка понимал, что немцы устроили облаву на русских разведчиков. И пусть это сорок четвертый, а не сорок первый, и пусть, что фрицы уже издыхают, но дело они свое знают...
Радист это на себе ощутил.
Когда эти гитлеровские собаки пошли цепью, густо поливая пулеметным и автоматным огнем лес, одна из очередей стеганула радиста по ногам.
Пашка было потащил его на себе, но тот сказал ему:
-Слышь, сержант... Догонят... Оставляй!
И Пашка его оставил. Только кивнул напоследок.
Потому что те бумаги из штабного автобуса были важнее, чем радист. Они, кстати, так и не успели познакомиться.
Пашка уходил все дальше и дальше. И слушал, как в шепелявый стук немецких автоматов вгрызался звонкий 'ППС'. Слушал, пока пальбу не остановил грозный взрыв гранаты.
И только под вечер он заметил, что левый рукав маскхалата пропитан кровью. Наскоро перебинтовав его, он побежал дальше, теряя сознание на краткие мгновения, пока не выскочил к этому хутору. Вернее, к остаткам хутора...
Из кургузой машины посыпались пятнистые солдаты.
Внизу же залопотали что-то:
-Марек! Марек!
-Пся крев, матка боска...
И Пашка вдруг решился.
Он подполз к краю настила и посмотрел вниз.
Нагота тел его ослепила. Но глаза он не отвел.
-Эй, - осторожно позвал он.
Парень попытался дернуться к винтовкам, любовно сплетшимся ремнями в углу. Пашка в ответ покачал головой, показал ствол ППС и ухмыльнулся:
-Марек! По-русски понимаешь? Розумеешь?
Парень угрюмо мотнул головой. А девка закопалась в сено.
-Черт... - ругнулся Паша. - Я русский. Советский. Понимаешь?
Марек кивнул.
-Возьми! - Паша бросил на пол окровавленные бумаги. - Передай нашим. Или своим. Понял?
Парень настороженно смотрел на бледное лицо разведчика.
-Одевайтесь быстро. Оба. Бегом, матку вашу боска! Я прикрою!
Пашка отполз к своему наблюдательному пункту - то есть к щели между досками.
Немцы осторожно подходили к сараю.
Сержант переполз к окну у торцевой стены. Приготовил гранаты. Две. Последние. На одной запеклась кровь лейтенанта.
Когда застонали ржавые петли дверей, он распахнул ставни и дал длинную очередь. И кинул гранату.
Вторую оставил на последний раз. Нет. Не на последний. На крайний. Вона лейтенант уже погиб, а кровью своей трех егерей свалил. И Пашка сейчас свалит. Так что, повоюем еще!
Сержант Павел Иванович Ильин был одним из шестисот тысяч советских солдат, погибших за освобождение Польши.
За несколько часов до его смерти была зачата жизнь.
Так было восстановлено равновесие между смертью и жизнью.