Исхизов Михаил Давыдович : другие произведения.

Повесть о первом взводе

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга о солдатах Великой Отечественной Войны.

   Михаил Исхизов
  
  
  
   На 1-ом Украинском фронте шли
   бои местного значения. Противник
   понес значительные потери в живой
   силе и технике. ( Из сводок"Совинформбюро".)
  
   "... Когда пишешь повесть или роман
   О таком тяжком деле, как война, фанта-
   зировать и брать факты с потолка как-
   то не тянет. Наоборот, всюду, где это
   позволяет твой собственный жизнен-
   ный опыт, стараешься держаться по-
   ближе к тому, что видел на войне
   своими глазами".
   Константин Симонов.
  
  
   ПОВЕСТЬ О ПЕРВОМ ВЗВОДЕ
  
   1. Отдых.
  
  Полк отдыхал третий день. Не на пополнение его отвели, не новую матчасть получать, а просто на отдых. Почти месяц на южном участке 1-го Украинского фронта стояло затишье. Ни наши, ни немцы ничего серьезного не предпринимали. И держать в такое время на передовой гвардейский противотанковый артиллерийский полк было просто не по-хозяйски. Вот и отвели его в резерв: пусть люди, пока есть для этого время, отоспятся, вымоются, постирают портянки. Но требовали полной боевой готовности, чтобы в любую минуту, если это понадобится, бросить все имеющиеся в полку шестнадцать стволов на танкоопасное направление.
  Полк расположился в Ясковицах, большом селе с утопающими в зелени серыми, давно не белеными мазанками. А в пяти километрах восточнее, в селе Шуляки, разместился штаб полка со всеми службами. С ним - первый взвод первой батареи: пятнадцать человек, считая командира взвода гвардии лейтенанта Столярова, два 57-миллиметровых орудия и один "студебеккер".
  Была раньше во взводе и вторая машина, но в нее недавно немецкая самоходка угадала зажигательным. "Студер" вспыхнул, как спичка. И произошло это в самом неподходящем месте: рядом, метрах в тридцати, расчет вел бой, а на горящей машине лежало ящиков двадцать снарядов.
  Что бывает, если враз взрывается снарядов, да еще в придачу к ним бензобаки, понятно каждому. По инструкции, в случае подобной опасности положено немедленно укатить орудие из опасной зоны или, хотя бы, укрыть расчет. Но немецкие танки вплотную подошли к нашей пехоте, и сержант Логунов продолжал вести огонь, как будто не пылала у него под боком машина со снарядами, которые вот-вот взорвутся.
  Могло кончиться плохо, если бы не Гогебошвили. Потом, когда все обошлось, лейтенант Столяров сказал, что у Гогебошвили великолепная реакция и высокое чувство ответственности. А хвалил лейтенант Столяров редко.
  Гогебошвили вскочил тогда в кабину горящей машины, рванул в степь и там спрыгнул на полном ходу. Взрыв полыхнул через каких-нибудь пять-шесть секунд. Но "студер" к этому времени ушел так далеко от позиции, что к орудию не долетел ни один осколок. А Гогебошвили отделался синяками и царапинами.
  Другую машину, взамен сгоревшей, обещали выделить при первой возможности. А пока взвод обходился одной и в походной колонне выглядел коряво. Одно орудие, как положено, цепляли к "студебеккеру", станины другого привязывали цепью к стволу первого. Получалась мудреная и некрасивая конструкция, весьма неповоротливая и, главное, неудобная, особенно если прямо на марше приходилось разворачиваться к бою. Когда это случалось, слышно было, как ворчали пушкари: "Ну вот, опять орудие отвязывать..."
  Первый взвод оставили при штабе не за какие-нибудь особые заслуги. Просто пришла его очередь дежурить. И никто во взводе особенно не обрадовался, потому что если дают отдохнуть и покемарить то лучше делать это подальше от глаз начальства.
  Отдых - отдыхом, но для орудий приготовили позиции. Врытые в землю и хорошо замаскированные, они перекрывали дорогу, ведущую в село с запада. У пушек стояли часовые. Точнее, не стояли, а посиживали на станинах, покуривали, да изредка, чтобы размяться, прогуливались вокруг позиции. Начальство не придиралось. Никуда орудие не денется. Устав караульной службы - он для мирной жизни, война вносит свои поправки.
  Но как ни свободно они себя чувствовали, часовой есть часовой: не разуешься, и ремень не сбросишь, и автомат все время в руках. Поэтому указание лейтенанта - сменять часовых через каждые два часа - не выполнялось. Во взводе вполне резонно рассудили, что летом, да еще на отдыхе, лучше стоять по четыре часа, но потом больше отдыхать. Лейтенант делал вид, что не замечает нарушения своего приказа.
  Единственный "студебеккер" пристроили под деревья так, что с воздуха заметить его было совершенно невозможно. Баки заправили под завязку, а один из шоферов, Долотов или Гогебошвили постоянно находился возле машины.
  Они очень разные, Степан Долотов и Володя Гогебошвили. Долотов широк и плотен, как медведь. Вернее - как белый медведь. Он совершенно белобрыс, даже брови и ресницы у него белые. Родился он и жил до войны в небольшом селе Архангельской области. С детства занимался охотой, в лесу чувствовал себя как дома. Воевать бы ему разведчиком или снайпером: ходил он бесшумно, стрелял отменно, но судьба распорядилась по-своему. Пришла в военкомат разнарядка - направить группу призывников на курсы шоферов, и стал Долотов водителем.
  Немногословный, неторопливый, в тесноватой гимнастерке, рукава которой были для него слишком короткими, казался он неуклюжим, но его большие и сильные руки умели абсолютно все и без дела не оставались ни минуты. С утра до вечера "облизывал" Долотов свою машину: то мыл ее, то не нравилось, как работает мотор, и он начинал регулировать зажигание, то часами кружил вокруг "студера", подтягивая болты и гайки, а иногда надолго забирался под кузов, и только перезвон ключей убеждал, что Степан там не спит.
  Когда состояние машины не вызывало у Долотова сомнения, он шел к расчету. Так же неторопливо и неутомимо копал землю, помогал чистить орудие, а если надо было замаскировать пушку, никто не мог сделать этого лучше него.
  Володя Гогебошвили - полная противоположность Долотову. Он смугл и черноволос. У него плечи борца и талия балерины, легкая походка и стремительные жесты. Водит машину Гогебошвили отчаянно и лихо. У себя на родине, в городе Ткибули, Гогебошвили работал шофером в шахтоуправлении. Жутко даже представить, что делал он на узких и опасных горных дорогах. Но ни одной аварии за ним не числилось, потому что водителем Гогебошвили был талантливым. Наверно, даже машины понимали это. Стоило ему сесть за баранку, как машина начинала нетерпеливо вздрагивать, готовая по первому желанию хозяина рвануться вперед на предельной скорости. Так приплясывает резвый конь, почувствовав в седле удалого всадника.
  И еще Гогебошвили любит оружие. Свой автомат чистит два раза в день. Есть у него и "вальтер", за которым он ухаживает так же нежно. А на поясе, возле правого бедра, красуется трофейный кинжал.
  Когда начинается бой, Гогебошвили старается найти повод, чтобы присоединиться к расчету. Лейтенант Столяров не раз запрещал ему принимать участие в боях, без особой на то необходимости. Шофер у танкоистребителей должен всегда находиться у машины: мало ли что может случиться... Но Гогебошвили уверен, что "особая необходимость" его участия в бою существует постоянно. При первых же выстрелах он бежит на огневую. Как правило, лейтенант тут же замечает это, и Гогебошвили приходится с той же скоростью бежать обратно к машине.
  Какие дела у солдата на войне во время отдыха? Оружие почистить, в баньке помыться, постирать обмундирование, пришить пуговицу, чистый подворотничок... Разве еще побриться. Это, если есть чего брить... А если на щеках лишь светлый пушок, и усы у гвардейцев еще только пробиваются? Один лишь намек на усы. По-настоящему во взводе бреются только двое: Гогебошвили, у которого черная и жесткая, как проволока, щетина вновь покрывает подбородок и щеки через полчаса после бритья, и ефрейтор Малюгин, ящичный первого орудия. У Малюгина усы есть. Небольшие, аккуратные, цвета спелой пшеницы гвардейские усы. Единственные усы на весь взвод. А если взять помасштабней, то и на всю батарею. Малюгину тридцать два года, и во взводе, где, кроме него, нет никого старше девятнадцати, его считают стариком. Учитывая возраст и то, что остались у него дома жена и двое детей, Малюгина берегут, насколько это можно сделать на фронте.
  Выделялся Малюгин во взводе не только усами и возрастом, но и своим вещмешком. Этот удивительно вместительный сидор Малюгин смастерил из двух обыкновенных вещмешков. Подбирал в него все, что могло когда-нибудь пригодиться. Не мог бывший колхозный кладовщик жить без запаса: от привычки никуда не денешься. И благодаря своему сидору оказывал Малюгин взводу услуги совершенно неоценимые. Потерял кто-нибудь пуговицу, нужен кремешок для зажигалки или трут для "катюши", требуется что-нибудь из шильно-мыльных принадлежностей, или кусок медной проволоки, сломалась, наконец, ложка, важнейший солдатский инструмент - шли к Малюгину. Знали - у Малюгина есть. И у Малюгина было. Он ворчал, до тоски скучно объяснял, что "вещь надо беречь", клялся, что отдает последнее, предупреждал, чтобы больше с подобными просьбами к нему не подходили, сами, мол, не маленькие - "дадено тебе имущество, так беречь его надо..." И давал. А когда опять что-нибудь нужно было, опять шли к Малюгину. И он снова давал.
  За два дня отдыха, с помощью Малюгина, во взводе все, что нужно отремонтировали, отрезали, пришили, постригли, почистили и теперь маялись от безделья. Поэтому, когда командир первого орудия сержант Логунов сел перематывать обмотки, возле него собрался почти весь расчет. Оказался здесь и рыжий Григоренко, замковый второго орудия. Он пришел к своему другу Птичкину, а Птичкина не оказалось на месте. Птичкин тайно от командира взвода отправился в село, устанавливать контакт с местным населением и задержался там дольше, чем это положено, если приказано "соблюдать дисциплину".
   Логунов и обмотки - это было для Григоренко не ново. Это длилось второй день, с тех пор, как у сержанта отлетела подошва от правого сапога, и старшина выдал ему ботинки с обмотками. Григоренко мог бы уйти, потому что знал наизусть все, что думает об обмотках сержант Логунов. Но сейчас Логунов собирался перематывать свои обмотки в присутствии лейтенанта Столярова, а тот не переносил небрежности или неаккуратности в одежде. И поскольку других развлечений в ближайшее время не предвиделось, Григоренко остался. Он сдвинул на лоб пилотку и улегся на выгоревшую травку возле Огородникова, невысокого, худощавого паренька с большими черными глазами.
  Гвардии лейтенант Столяров сидел у плетня на узенькой, в одну дощечку, скамеечке. Лицо у него круглое, мальчишеское, виски аккуратно подбриты. Ремень и портупея туго затянуты, из-за ворота гимнастерки выглядывает белоснежный подворотничок, а в ярко начищенные сапоги можно смотреться, как в зеркало. От лейтенанта слегка пахло одеколоном. Из-под козырька почти новой форменной фуражки неодобрительно наблюдали за Логуновым большие серые глаза.
  Логунов устроился на пустом ящике из-под снарядов и неторопливо покуривал самокрутку. Он был повыше лейтенанта и шире его в плечах. И хотя воротник гимнастерки был расстегнут, а рукава подвернуты, выглядел Логунов не менее подтянутым, чем командир взвода. Слегка прищурившись от яркого солнца, сержант внимательно рассматривал лежащие у ног ленты туго свернутых обмоток, словно искал в них что-то до сих пор никому не известное.
  - Вы случайно, товарищ лейтенант, не знаете, кто это чудо изобрел? - кивнул он на обмотки.
  - Не из-за чего трагедию устраивать, сержант, - лейтенанту не нравилась эта возня. - Нормальная обувь. Между прочим, старые солдаты считают, что обмотки гораздо практичней сапог.
  Лейтенант машинально посмотрел на свои легкие хромовые сапожки и попытался убрать их под скамейку.
  Логунов тоже посмотрел на командирские сапожки, потом на свои обмотки, взял один из рулонов и стал наматывать его на ногу.
  - Оцэж-такы гарны обмоточки мий дид з гражданской войны прынис, - не выдержал Григоренко. - Гарна штука. Рокив двадцать тэля на них прывязувалы, а воны всэ як новы. А потим кудысь згынули... Мабуть, цэ вона и е? Ты б, сержант, подывывся, там химичным карандашиком нэ напысаны дви буквочкы: "Мы" и "Гы"? То Мыкола Грыгорэнко, мий дид.
  Логунов неторопливо накручивал обмотку, не обращал на подковырки Григоренко никакого внимания. Но расчет не мог позволить, чтобы какой-то Григоренко подшучивал над командиром.
  - Послушай, Григоренко, почему это ты такой вредный? - спросил Огородников. - И шуточки у тебя какие-то странные и совсем не умные.
  - Да то ж нэ у мэнэ, - невинно улыбнулся Григоренко. - У дида такусеньки обмоточки булы.
  - Давайте снимем с Григоренко скальп, - предложил Трибунский. - У Гогебошвили как раз подходящий кинжал есть. А рыжий скальп, обменяем у американских союзников на свиную тушенку. У них там индейцы есть, они за такой скальп ничего не пожалеют.
  - Топал бы ты отседова, Григоренко, - посоветовал Малюгин. - А то ребята скальпу с тебя снимуть. Запроста. А там, глядишь, пока индейцев искать стануть и потеряють. Запроста. И ни скальпы не будет, ни тушенки.
  - Да я ж ничого, хлопцы, - Григоренко понял, что перебрал сейчас со своими шуточками. - Молчу. Бильш ни слова.
  - Вот так, лежи и помалкивай, - посоветовал Трибунский. - Есть две дырочки - сопи. С тебя хватить.
  Логунов, замотавший к этому времени левую ногу, критически осматривал свою работу. Получилось не особенно красиво. Обмотка легла буграми, а нижний ее конец выскользнул и беспомощно повис. Логунов нехорошо улыбнулся и начал сматывать ленту в рулон.
  - Очень неправильная обувка, - посочувствовал Огородников. - Для войны совсем неудобная. Человеку воевать надо, а ему приходится все время сидеть и обмотки наматывать. Воевать совсем некогда будет. Непонятно зачем такое придумали?
  - Цирк! - возня Логунова с обмотками надоела лейтенанту Столярову. - Настоящий цирк устроил, сержант. Не можешь с простым делом управиться.
  - Вах, почему цирк?! Зачем такое говоришь, товарищ гвардии лейтенант?! - Гогебошвили вскочил и заговорил быстро, горячо, сопровождая каждую фразу стремительным жестом. - А Огородников правильно сказал: человеку воевать надо! Он истребитель танков, а ты ему говоришь про обмотки, как будто он самая простая пехота!
  - Не горячись, кацо, - потянул Гогебошвили за край гимнастерки Трибунский. - Говори спокойно.
  - Не мешай! - отстранил тот руку Трибунского. - Очень тебя прошу, дорогой, не надо мне мешать. Я никогда не горячусь. Я всегда спокойный.
  - Гогебошвили очень спокойный, - поддержал его Огородников. - У нас, в Чебоксарах, я ни одного такого спокойного человека никогда не видел...
  - Старшина - плохой человек! - Гогебошвили не обращал внимания на пытавшихся удержать его от спора с лейтенантом товарищей. - Старшина совершенно странный каптерщик и жмот, он людям радость делать не хочет! Если человеку приятно бить фрицев в сапогах - сделай ему приятное, пусть бьет на здоровье! Если ему доставляет радость поджигать фашистские танки в сапогах - доставь ему удовольствие, пусть поджигает на здоровье! От этого всем хорошо будет!
  Старшину Белякина лейтенант Столяров презирал. Губастый, здоровенный двадцатипятилетний парень панически боялся всего, что хоть сколько-нибудь угрожало его жизни. Боялся разрыва снаряда, свиста пуль, даже огня орудий своей батареи. Он ни разу не принял участия в бою. И это ничтожество отказало в сапогах Логунову. Гвардии лейтенант Столяров считал, что из таких вот Белякиных надо душу вытрясать.
  - Может быть, ты и прав, Гогебошвили, - неторопливо сказал лейтенант, - только не надо шуметь, дорогой. Одно из достоинств танкоистребителя - спокойствие. Наверно, не успел старшина выдать сапоги. Сегодня выдаст.
  Столяров встал, привычно провел руками по плотно затянутым ремням, проверил, застегнул ли воротничок, и, осторожно ступая, чтобы не запылить блестящие сапожки, пошел вытрясать из старшины Белякина душу.
  - Как это? - спросил Гольцев, молоденький солдат, который попал во взвод недавно, с последним пополнением. - Как это старшина за два дня не успел? Это же его работа - сапоги выдавать.
  - Не знаешь ты, Гольцев, жизни, - покровительственно похлопал его по плечу сидевший рядом Малюгин. - Старшина как раз для того на должность поставлен, чтобы не давать сапоги. Ему материальные ценности дадены и должен старшина их беречь, а не раздавать направо и налево. Если каждому, хто попросить, давать сапоги, это што будеть?! Это, брат, такое будеть... - Малюгин попытался при помощи рук и мимики изобразить что-то, по его мнению, очень нехорошее, что непременно случится, если каждому, кто попросит, старшины станут выдавать сапоги.
  - Выдаст, - лейтенант ушел, и Логунов легко управился с обмотками. - Когда наш лейтенант ясно видит цель, на пути у него лучше не становиться. Еще сегодня вот эти украшения, - сержант звонко хлопнул ладонью по плотно затянувшей ногу обмотке, - я тебе, Григоренко, подарю. Вези спокойно после войны домой и привязывай телка.
  - Так тэля ж нэмае. А дид начнэ пытать, дэ воно. Вин же тоди знаешь што зробыть...
  Что может сделать дед Григоренко, так и осталось неизвестно, потому что совершенно неожиданно из-за угла ближней полуразваленной сараюшки появился Птичкин. Был он высок, тощ, с приятным подвижным лицом и большими торчащими в стороны ушами.
  - Это вы, о чем? - стремительно вмешался в разговор Птичкин, - Кажется мне, опять о ботиночках. Не понимаю, что в них плохого? Я лично носил их всегда с удовольствием. Лакированные. Не то что эти грубые сапоги, которые делают даже не из кожи, а из какой-то совершенно несимпатичной кирзы. Человека, который придумал этот кожзаменитель, я лично арестовал бы за вредительство. Кстати, вполне возможно, что он сейчас уже и сидит, как враг народа.
  - Если тебе так нравятся ботинки, почему ты их не носишь? - полюбопытствовал Огородников.
  - С этими вот галифе?.. - Птичкин критически оглядел свои выгоревшие на солнце и полинявшие от многочисленных стирок хлопчатобумажные шаровары. - К этим галифе они не совсем подходят. Не тот вид... Понимаешь, Огородников, в сочетании обуви и брюк должны существовать гармония и внутренний, едва заметный и эффективный шик... Нужна возможность немного пофорсить. А с этими галифэ такое не проханже... Но не будем отвлекаться от главного. Должен сообщить, что я только что чуть жестоко не пострадал. И не думайте, что ради какой-то личной корысти. Только из-за моей преданности коллективу и заботе о родном взводе.
  - Як же ты миг постраждаты? - отозвался Григоренко. - Я ж знаю, дэ ты був.
  - Дело не в том, где я был, рядовой Григоренко, а в том, что я сейчас прямо на нашего лейтенанта нарвался. А он весь из себя строгий грозный и принципиальный. Наверно, узнал, что где-нибудь поблизости ошивается заблудившийся немецкий танк. И вид у нашего лейтенанта такой, что я этому заблудившемуся немецкому танку совершенно не завидую. Но до того, как встретиться с танком, он увидел меня. Это у меня счастье такое, что в интересные минуты своей молодой жизни я всегда встречаю командира взвода. И сразу же начались необоснованные придирки: "Ты почему, Птичкин, не возле орудия?" "Ты что, Птичкин, здесь делаешь?" "Учти, Птичкин, я тебя насквозь вижу!" Ну, думаю, пока меня не было, взводный обзавелся рентгеном. Сейчас мне плохо будет. Даже морально подготовился. А он еще раз внимательно посмотрел на меня и говорит: "Затяни, Птичкин, ремень как следует, и чтобы ни шага из расположения!" - Зачем, спрашивается, вводить человека в заблуждение и пугать его? Этим своим: "Я тебя, Птичкин, насквозь вижу!.." - он меня когда-нибудь заикой сделает... А ведь ни хрена он не видел!
  Птичкин задрал гимнастерку и вытащил зажатую ремнем пол-литровую бутылку.
   - Это он не видел!.. - Птичкин дал возможность расчету осмыслить "явление бутылки". - Предлагаю, по случаю заслуженного отдыхая, по капельке перед обедом.
  - Покажи-ка, - попросил Логунов. Он прочел надпись на этикетке и вернул бутылку Птичкину. - Хорошая штука, а чего ты примус не захватил?
  - Почему примус? - не понял Гогебошвили. - Зачем?
  - Да, зачем нам, во взводе, примус? - поинтересовался и Птичкин.
  - Так ведь хороший денатурат. У нас дома примус был, мы его всегда денатуратам заправляли. Точно из таких бутылок. Дешево и сердито.
  - Теперь сами заправимся, - Птичкин улыбался, Птичкин был доволен, что порадовать товарищей.
  - Не советую, отрава.
  - Гогебошвили, ты как? - Птичкин был уверен, что эту жидкость можно пить, и получить от этого определенное удовольствие.
  - Нет, дорогой. Я вино пью, чачу пью... Даже чай пью. Денатурат не пью. Мне, понимаешь, букет совсем не нравится.
  - Понятно, им букет не нравится. Они привыкли "Цинандали" пить. А тебе, Огородников, тоже букет не нравится? У вас, в Чебоксарах, тоже "Цинандали" пьют?
  - К нам, в Чебоксары, "Цинандали" не везут. У нас вообще вино никто не пьет. В вине совсем мало градусов. Так зачем его пить? Бражку пьют, самогон хороший делают. Называется - "Первач". Есть, конечно, и такие, что водку пьют, сучок. Но таких мало. Это те, кто сами сделать не могут, или торопятся. А денатурат никто не пьет.
  - Почему не пьют?! - Птичкин был удивлен и разочарован. - Малюгин, ты у нас самый хозяйственный мужик. Добро пропадает! Неужели его пить нельзя? Малюгин, только не расстраивай меня...
  Малюгин взял у Птичкина бутылку, долго и внимательно рассматривал этикетку, несколько раз перечитал все, что там написано, понюхал раз-другой и задумался...
  - Технический продукт, - сообщил он. - Для техники предназначенный, вполне полезный. И пятна им выводить можно. Так что сгодится. А пить его не положено.
  - Вот тебе и на... А я так на твой опыт надеялся, Малюгин. И примуса тоже нет. Братва, никто не знает, где можно достать небольшой примус? Хоть бы на сегодняшний вечер. Разожжем примус, сядем вокруг и будем вспоминать прекрасное мирное время, когда можно было сбегать за бутылкой. Только чтобы не особенно дорого...
  - Но мужики его вообще-то пьють, - подумав, сообщил Малюгин. - Только очищать надо. От неочищенного, бываеть, слепнуть.
  - Что я говорил! - воспрял Птичкин и сразу забыл о примусе. - Очистим мы его о два счета. Иначе зачем бы мы во взводе держали ученого? Трибунский, ты человек с законченным средним образованием. Будущий учитель. Ты один знаешь больше, чем мы все вместе. Ты же химию изучал до самого конца. Скажи нам, как очищают денатурат?
  Бутылка перекочевала к Трибунскому. Он действительно собирался стать учителем. До войны собирался, сейчас отложил на неопределенное время. Вырос Трибунский на окраине города Златоуста, где мальчишки никогда не пользовались репутацией особенно примерных. Сережка Трибунский был среди них белой вороной. Он не участвовал в драках, не гонял голубей и не играл в футбол. Он читал. Читал за едой, читал во время уроков в школе, спрятав книгу под крышкой парты, читал, устроившись на земле, возле самодельных ворот, пока его товарищи гоняли футбольный мяч. Какой там футбол, какие голуби, если можно скакать на лихом мустанге по прерии, стоять у штурвала клипера, искать в пустыне засыпанные песком древние города.
  Не выпивший в свои девятнадцать ни единого грамма спиртного, Трибунский не понимал, зачем надо пить такую сомнительную жидкость, как денатурат, и, конечно, не имел ни малейшего представления, как и чем его можно очистить. Но грубоватая лесть Птичкина подействовала. Трибунский самым тщательным образом изучил этикетку, попытался вспомнить что-нибудь подходящее из школьного курса химии. Но химия не числились в его любимых предметах.
  - Надо подумать, - сказал Трибунский, - поразмыслить надо.
  - Подумай, поразмышляй, - морально поддержал его Птичкин. - Никогда не поверю, что наша передовая наука и народная смекалка не нашли десяток способов, чтобы очистить денатурат и сделать его полезным для населения продуктом.
  Трибунский думал. Расчет с интересом ждал. Расчет тоже верил в передовую науку и народную смекалку.
  - Не знаю как там с десятком способов, - признался Трибунский, - но, пожалуй, в наших полевых условиях для очистки этого горючего можно приспособить, коробку обыкновенного противогаза. - И популярно объяснил: - если противогаз очищает от вредных примесей сложные соединения воздуха, то жидкость он должен очистить легко. Ямайский ром мы, конечно, не получим, но пить можно будет.
  - Вот это дело! - просиял Птичкин. - Спасибо, учитель! Я и раньше подозревал, что наука может все, но не думал, что до такой степени. Учение - свет, и с меня причитается.
  Птичкин сбегал к машине, разыскал там коробку противогаза, а вместе с ней принес и котелок.
  - Держи, профессор, - передал он коробку Трибунскому. - Держи точно над котелком, чтобы ни одна капля не упала мимо. Каждая бесполезно пролитая капля оставит черное пятно на нашей с тобой биографии.
  Остальные молча наблюдали за тем, как Птичкин установил котелок, как Трибунский застыл над ним с коробкой противогаза в руках. Потом Птичкин осторожно, не уронив ни капли, вылил в коробку полбутылки денатурата. Вылил, подмигнул Григоренко и заглянул в котелок. В котелке было пусто.
  - Он сквозь различные очищающие элементы должен пройти, - напомнил Трибунский. - Очиститься и только тогда закапает.
  Птичкин бережно, тонкой струйкой, вылил остатки денатурата, с сожалением посмотрел на пустую бутылку, отложил ее в сторону и опустился на землю возле котелка.
  Сидели, ждали... Всем расчетом плюс рыжий Григоренко, как будто здесь шел сеанс коллективного гипноза, уставились на котелок, ловили момент, когда первая капля с легким звоном упадет на его дно.
  - Трибунский, почему это денатурат у тебя так долго не очищается? - не выдержал Огородников. - Наверно, надо так час держать или два? Да?
  - Не спешите, маэстро наводчик, это вам не бражка, - ответил за Трибунского Птичкин. - И не самогон. Когда придет время, тогда и потечет. Я правильно излагаю основную суть, академик?
  Но "академик" уже почувствовал, что его провалы в области школьного курса химии поставили под угрозу авторитет науки в первом взводе гвардейского полка. И спасти этот авторитет он был уже не в силах, как не в силах был вернуть денатурат обратно в бутылку. Оказалось, что противогаз предназначен лишь для того, чтобы очищать воздух. Только воздух. А влагу, в том числе и денатурат, активированный уголь мог только впитывать. Наверно, уже впитал... И не стоило оставаться рядом с Птичкиным, когда тот убедится, что наука в лице Трибунского не так уж и всемогуща.
  - Сейчас все пойдет как надо, - сказал он. - По всем правилам науки и техники. Подержи-ка, - передал он коробку Огородникову. - И будь внимателен, скоро все начнется. - Трибунский повернулся и не спеша ушел, с каждым шагом удаляясь от коробки противогаза, пустой бутылки и, самое важное, от Птичкина.
  - Что сейчас начнется? - Огородников посмотрел на удаляющегося Трибунского, потом на пустой котелок и снова на Трибунского. - Если сейчас все начнется, так почему он уходит?
  - Наверно, хочет, чтобы начиналось без него, - подсказал Логунов. Он догадывался, чем может окончиться очистка денатурата.
  - Не понял. Почему без него? Серега, ты куда? - позвал Трибунского Птичкин.
  Трибунский остановился, оглянулся, махнул рукой: "Оставайтесь мол, без меня обойдется..." и пошел дальше.
  Ждали. Время шло, но на дно котелка так и не упала с легким звоном первая капля. Не хотела падать. Постепенно все, в том числе и Птичкин, стали понимать, что капать не будет. И все-таки смотрели, надежда умирает последней.
   Затянувшееся молчание прервал Володя Гогебошвили.
  - Послушай, Птичкин, скажи пожалуйста, почему так сердито на противогаз смотришь? - Гогебошвили был предельно доброжелателен. - Кажется маленькая ошибка вышла. Наверно противогаз неправильный попался. Он как голодная цапля все в себя впитал и не хочет отпитывать. Но ты, Птичкин, не унывай. Не теряй бодрость духа. Хороший способ знаю. Для тебя что захочешь сделаю. Я из этой хитрой железной коробки, что изображает вредную цаплю, весь твой денатурат, до последней капли обратно выжму.
  - Это ты, Гогебошвили, загибаешь, - не поверил Малюгин. - Нет еще такой техники, чтобы обратно все выжать.
   - Почему так думаешь? - не согласился Гогебошвили. - Как вино делают, знаешь? Да?
  - Кто не знаеть. Тискають виноград, жмуть из него сок.
  - Молодец, правильно знаешь. Мы тоже жать будем. Коробку под колесо положим. Да? Машина тяжелая, как пресс. Да?! Даже еще тяжелей. Один раз переедем через коробку - выжмем денатурат. Если надо, будем два раза поедем, три раза поедем. У нас бензина полный бак. Все что было выжмем и еще больше.
  А Огородников то ли надеялся, что очищенный денатурат начнет все-таки капать, то ли делал вид, что надеется. Он не выпускал из рук коробку противогаза. Встряхивал ее, сжимал, стараясь что-нибудь выдавить. Пытался заглянуть внутрь. И делал все это усердно, деловито, с самым серьезным видом.
  Когда до Птичкина окончательно дошел комизм положения, он взял из рук Огородникова злополучную коробку и швырнул ее через плетень в какой-то заброшенный огород.
  
   * * *
  Лейтенант Столяров вернулся во взвод вместе с кухней. Он сидел в кабине "доджа три четверти", рядом с шофером, а из-за борта машины выглядывало перекошенное лицо повара Литвиненко. У повара болел зуб. Правая щека не просто опухла, а стала настолько толстой что, казалось, не имела к тощему Литвиненко никакого отношения.
  Солдаты окружили кухню. Шутить над поваром никто себе не позволил. Ты над ним один раз пошутишь, а он потом над тобой месяц шутить будет. Каждый старался выразить свое сочувствие. Но Литвиненко не слышал их слов, и глаза у него были грустные, задумчивые, устремленные куда-то в неведомое, где есть люди, которые по всем правилам, или, даже без всяких правил, могут, к чертовой матери, вырвать больной зуб. Повар механически, никого не замечая, орудовал черпаком, накладывал в котелки пшенную кашу. По случаю умопомрачительной зубной боли и потери в связи с этим, душевного равновесия кашу Литвиненко пересолил, а в котелки накладывал в два раза больше обычного. Упрека за изобилие соли ему никто не бросил, и от увеличенного пайка тоже не отказывались.
  С едой во взводе бывало всяко. Иногда ее имелось более чем достаточно - это, в основном, когда сидели в обороне. Но случалось и так, особенно при наступлении, что по несколько дней довольствовались сухарями. Приходилось и поститься... И когда представлялась возможность поесть как следует, "про запас", как говорил Григоренко, ее не упускали. Отсутствием аппетита никто во взводе не страдал.
  Логунов наполовину опустошил свой котелок, когда к нему подошел лейтенант Столяров.
  - Держи, сержант, владей, - протянул он тугой сверток.
  - Сапоги? - Логунов быстро поднялся.
  - Они самые. Старшина просил передать.
  - Я у него два раза был... Нет, говорит, твоего размера. Одни недомерки.
  - Он, видимо, тебя не понял. А может быть, сегодня утром подвезли. И вообще, поскольку сапоги имеются, отставить разговорчики на эту тему.
  - Слушаюсь, отставить разговорчики!
  Логунов развернул сверток. В нем были не какие-нибудь кирзовые и не какие-нибудь хромовые, а настоящие яловые сапоги. Прочно скроенные и хорошо сшитые. Новенькие, ни разу еще не надеванные... В них, если как следует смазать, хоть полдня броди по воде, ноги будут сухими. Эти сапоги зимой надеть на суконную портянку - никакой мороз не страшен, лучше любых валенок. И износа таким сапогам нет. Следи только, чтобы на каблуках да на носках подошвы были подковки. И смазывай каждый день. Непременно каждый день. Такие вот сапоги...
  Малюгин издали увидел. Не выдержал, подошел. Он поставил котелок с торчащей в каше ложкой возле логуновского и взял у сержанта сапог. Постучал костяшками пальцев по подошве, царапнул ее пожелтевшим от махорочного дыма ногтем. Потом, забрал в большую, покрытую мозолями ладонь голенище, смял его, отпустил, внимательно разглядывая, как медленно распрямляется плотная, добротная кожа.
  - Вещь! - оценил Малюгин. - Ежели им хороший уход дать, всю жизнь носить можно. - И в голосе его, кажется, звучало сожаление, что не даст Логунов этим добротным сапогам настоящего, как положено, ухода.
  - Добри чоботы, - подтвердил Григоренко. Он уже очистил свой котелок, взял у Литвиненко добавку и завернул к Логунову глянуть на обнову. - Из старых запасов. Сейчас такие не робять.
  - Переобувайся, сержант, - предложил Малюгин. - А то Григоренко ожидаеть обмотки. Ты же ему обещал, значить надо отдать.
  - Это точно, - согласился Логунов. - Обмотки ты, Григоренко, сейчас получишь.
  Переобуться Логунов не успел. Едва взялся он за обмотки, как спокойную жизнь взвода нарушил крик часового.
  - К орудиям!..
  Над селом взмыла и рассыпалась красная ракета. Вдагонку ей поднималась зеленая. Красная и зеленая - тревога! Приказ взводу: срочно прибыть к штабу полка.
  - О-ор-рудия к по-о-ходу! - пропел лейтенант Столяров.
  Не успел Логунов переобуться. И никто во взводе кашу доесть не успел. Вечно эти фрицы не вовремя лезут.
  В расположении взвода все мгновенно изменилось, Долотов очутился вдруг в кабине "студера". Только что сидел он, развалясь у переднего колеса, и с аппетитом уплетал пшенную кашу с салом. Но не успела отзвучать команда лейтенанта, а Долотов уже крутил баранку, и машина задом-задом двигалась к первому орудию... А второе подхватили всем расчетом, бегом покатили навстречу. И пока одно навешивали на крюк машины, станины второго прочно прикрутили цепью к его стволу. И тут же солдаты забрались через борта в кузов.
  Чуть больше двух минут прошло с того момента, как вспыхнули в небе сигнальные ракеты, а машина уже летела вперед, и лейтенант, пристроившись на подножке, приглядывался, что там делается, возле штаба?
  На площадке, обжитой за эти два дня взводом, остался "додж" с кухней и грустным Литвиненко, да лежали на земле горки пшенной каши, которую артиллеристы, не успели доесть. Высыпали. Не везти же с собой в бой пшенную кашу, даже если она с салом.
  
   * * *
  Возле дома, где размещался штаб, стояли командир полка майор Дементьев, начальник штаба капитан Крылов и два автоматчика из взвода разведки. Долотов притормозил машину, лейтенант Столяров спрыгнул с подножки, подбежал к командиру полка.
  - Товарищ гвардии майор, первый взвод первой батареи...
  - Хорошо, лейтенант... - прервал его майор. - Оттуда, - он показал на северо-запад, - идут немецкие танки. Кажется, штук пять. Как-то просочились к нам в тыл. Могут выйти на госпиталь. Представляешь, что тогда будет? Надо задержать, пока тридцатьчетверки подойдут. Кроме тебя некому. Обстановку понял?
  - Понял.
  - Представляешь, что они сделают, если выйдут на госпиталь?
  - Представляю.
  - Значит задержишь. Давай!
  - Есть, задержать, товарищ гвардии майор! - Столяров четко, как будто разговор происходил на плацу, вскинул руку к козырьку фуражки и резко опустил ее. Затем вскочил на подножку машины и кивнул Долотову.
  "Студер" рванулся, резко набирая скорость. И тут же кто-то стал стучать кулакам по крыше кабины. Столяров посмотрел. Тяжелая цепь, которую так трудно развязывать, когда это надо сделать быстро, сейчас развязалась сама, и второе орудие стояло среди не успевшего еще осесть облака пыли в полусотне метров от машины. Такое вот несчастье.
  Долотов нажал на тормоза, расчет второго орудия высыпал из кузова, побежал к пушке. Ее привычно подхватили, покатили, опять привязали. На этот раз намертво.
  Машина снова рванулась. И сто метров не прошла она, а цепь опять развязалась, и ударили о землю тяжелые станины орудия. Вот так случается. Уже не несчастье, а подлость какая-то.
  Логунов слышал разговор лейтенанта с командиром полка и понимал, как дорого сейчас время. Если танки прорвутся к госпиталю, они там такого натворят... Подумать страшно. А взвод не может выбраться за околицу.
  - Пошли! - он передал Трибунскому ручной пулемет, который держал на коленях, и перемахнул через борт "студебеккера". Не потеряв ни секунды, как будто они только и ждали этой команды, спрыгнули на землю Птичкин и Гогебошвили, ящерицей скользнул вниз юркий Огородников. Торопливо последовали за ними остальные.
  Лейтенант Столяров застыл на подножке машины. Взвод действовал быстро и четко, не ожидая команды. Но когда дорого каждое мгновение, бег времени ощущается особенно остро.
  "Медленно... Медленно все, - сжал зубы лейтенант. А удары сердца в бешеном темпе отсчитывали секунду за секундой. - Потом будут катить пушку... привязывать. Вечность. Как они медленно бегут! Если танки войдут в село, их не удержишь. Встретить одним орудием?.. Одним ничего не сделаешь. Надо двумя. Непременно двумя. Одно они сомнут..."
  "Минуты за три управимся, - рассчитывал командир второго орудия сержант Угольников, отмахивая длинными ногами двухметровые шаги. - Логуновские помогут. Лейтенант и оглянуться не успеет, как мы у машины будем. Баулин и Булатов пушку привязывали. Головы поотрываю. Сейчас мы всё сделаем... мигом... Мигом..."
  - Разгильдяи! - майор зло выругался. - Что делают?! Все под трибунал пойдем!.. Разжаловать лейтенанта. В рядовые!
  Лейтенант Столяров посмотрел в кузов. Там оставалось три человека. Бережно придерживал пулемет нетерпеливый и напряженный Трибунский. Малюгин, привычно предоставивший все, что связано с беготней и спешкой тем, кто помоложе. И Гольцев. Этот не успевал еще за остальными. Он стоял у борта машины, только собирался перебраться. Три человека вместо шести, и не самый подходящий расчет для встречного боя.
  Солдаты во главе с Логуновым все еще бежали к орудию. От штабного крыльца, спешил к пушке капитан Крылов. Вслед за ним - оба разведчика. Командир полка потрясал кулаками. И кричал. Что-то очень нехорошее кричал. На этом расстоянии нельзя было разобрать, что. Сюда доносилось только протяжное: А-а-а! В-а-а-с...А-а-а-ть.. А-а-а-ть! А-а-а! В-а-с-с!..
   Надо было принять решение. За считанные секунды. Единственно грамотным было: собрать пушки и действовать взводом. Но не было времени, чтобы поступить грамотно.
  - Отставить! - крикнул лейтенант уже перебросившему ногу через борт Гольцеву. Нырнул в кабину и бросил Долотову: "Жми!"
   Машина рванулась вперед.
  - Мы втроем остались? - удивился Гольцев.
  - И втроем не соскучимся, - пробурчал Малюгин. - Сейчас весело будеть.
  - Ничего! - подпрыгивая в такт взлетающей на ухабах машине, прокричал Трибунский. - Управимся! - Комполка сказал, что тридцатьчетверки должны подойти.
  - А если не подойдут?
  - Как это не подойдут? Подойдут!
  Машина вылетела из села, и солдаты увидели вдали темные квадратики. Это было совершенно не похоже на танки. Просто квадратики, маленькие, как спичечные коробки. И не разберешь на таком расстоянии: то ли стоят они, то ли медленно двигаются.
  - Идут! - ухватил Трибунский за плечо Малюгина.
  - Где идут? - Гольцев не мог понять, что эти маленькие темные кубики и есть те самые грозные танки, которые они должны остановить.
  - Там впереди мельтешать, - объяснил Малюгин. - Черненькие. Наверно, и "тигр" ползеть. Наклепали зверюг на нашу голову.
  Машина свернула с дороги и помчалась по полю к омету прошлогодней соломы. Такое нельзя было назвать полетом хотя бы потому, что груженый снарядами и с пушкой на прицепе "студер" не приспособлен для воздушных путешествий. Но ездой это тоже вряд ли можно было назвать. Мотор "студебеккера" надрывно ревел, каждая частица машины дрожала от напряжения, а пушка то тяжело ухала литыми колесами о землю, то взлетала и плыла за машиной в воздухе.
  Место для орудия лейтенант выбрал не сказать, что хорошее: - омет - прекрасный ориентир для танков. Но он и единственное укрытие. Больше некуда деваться. Не в чистом же поле принимать бой.
  За высоким и длинным ометом Долотов круто развернул машину.
  - Здесь! - лейтенант спрыгнул с подножки. - Десять ящиков!
  Малюгин и Гольцев подавали ящики, Столяров и Трибунский сволакивали их на землю. Быстро сняли с крюка пушку.
  - Долотов, за вторым орудием! Пусть станут возле той развалюхи, - лейтенант показал влево, где вдалеке чернело что-то вроде заброшенной сараюшки. - Когда танки атакуют нас, пусть ударят с фланга. Только тогда и ни на секунду раньше. Бить по бортам. Слово в слово передай. Пошел!
   Долотов умчался.
  Столяров поднял бинокль. Танки находились еще далеко. Их оказалось не пять, как говорил командир полка, а восемь. Два тяжелых и шесть средних танков шли по дороге один за другим, с небольшими интервалами. На таком расстоянии даже в бинокль они казались беспомощными и хрупкими, как игрушки. Но лейтенант знал, как быстро исчезнет это впечатление, когда они подойдут ближе. И вообще - праздник небольшой: одно орудие против восьми.
   Столяров опустил бинокль и повернулся к солдатам.
  Гольцев был бледен. Он улыбнулся командиру, но улыбка получилась беспомощной и виноватой. Первый бой предстоял человеку, первый в его недолгой жизни бой... Гольцев боялся и пытался скрыть свой страх. Малюгин нервно тер ладонью подбородок. Ему не нравилось, что они здесь всего вчетвером, а второе орудие и почти весь взвод остались в селе. А Трибунский держался спокойно и уверенно. Словно не боя ждал, будто предстояла ему работа. Нелегкая и неприятная работа, и надо выполнить ее как можно лучше.
  "Хорошо хоть Трибунский здесь, - оценил Столяров, - этот обкатанный".
   Старший лейтенант не знал, какое напряжение испытывал "обкатанный" Трибунский перед каждым боем, как трудно доставались ему эти последние минуты, когда есть еще время думать, есть время для того, чтобы испугаться. И чего стоило приучить себя, оставаться в эти минуты спокойным и уверенным.
  
   * * *
  
  - Ну как, гвардия, довольны? - постарался подбодрить незамысловатой шуткой свое немногочисленное войско лейтенант Столяров. - Сами в руки идут.
  - Снимем с "тигров" шкуры! - откликнулся Трибунский. - Я свою домой увезу. Брошу на пол возле кровати. Любуйтесь, Сергей Трибунский - охотник на тигров! Моя работа!..
  - Он тебе бросить, - пробурчал Малюгин. - Он тебе поохотится.
  - Не ной, Малюгин, - оборвал его Столяров. - Позиция неплохая. Беритесь с Трибунским за станины. Гольцев - на колесо! Выкатываем орудие!
  57-миллиметровое орудие весило всего тысячу пятьдесят килограммов или, в зависимости от обстоятельств, больше тонны. На учениях они катили пушку взводом. Легко катили, бегом... В бою, когда приходилось менять позицию, без особого труда делали это расчетом. Бывало, управлялись и вчетвером. И сейчас управились бы. Но еще весной, оберегая омет от шального степного пожара, кто-то окружил его широкой полосой вспаханной земли. С разгона метра два прокатили они орудие и колеса утонули в жирном степном черноземе.
  - Ну-ка, нажмем! - Столяров уперся плечом в ребристую резину колеса. Он видел, как напрягся Гольцев, как взбугрилась у него на спине гимнастерка, обтягивая вздувшиеся мышцы. Почувствовал слабый толчок - это Трибунский и Малюгин попытались рывком сдвинуть орудие с места. Но колеса застыли в глубокой колее.
  - Е-е-еще раз! - Столяров пригнулся и почти лег на колесо. Нажал, сколько было сил. А пушка ни с места, только ноги вспахали в рыхлой земле глубокие борозды.
  Они поняли, что попали в ловушку. Вчетвером не по силам выкатить пушку из этой предательской пашни.
  - Нажмем!.. Воевать надо, - хрипел Столяров. - Танки идут... Там госпиталь, всех перебьют... Еще раз нажмем!
  Нажимали... Вздувались и болели от напряжения мышцы. Уходили по щиколотку в пашню ноги. А орудие по-прежнему только слегка покачивалось на литых резиновых колесах. Приказ командира полка, их спешка - все это лишалось смысла, потому что они не могли вывезти орудие на огневую.
  Столяров в эти минуты не задумывался над тем, что виноват во всем он один. Если бы он не торопился. Если бы здесь находились оба расчета, пушки смогли бы на руках вынести к огневой. Столяров в эти минуты думал только о том, что надо сдвинуть орудие с места. И больше ничего для него не существовало: ни раскаленного солнца над головой, ни приближающихся танков с черными крестами на бортах, ни прошлого, ни будущего. Он был один на один с этой пушкой. Ее надо сдвинуть с места, потом вывезти на огневую. И от него, только от его личных усилий зависело все.
  Лейтенант пригнулся и подпер колесо спиной. Изо всей силы, так, что заболело в груди, попытался распрямиться, послать это ставшее неимоверно тяжелым колесо хоть на сантиметр вперед. Не было сил поднять голову, посмотреть, что делают товарищи. Но он знал, что сейчас каждый выкладывается, как только может. Гимнастерка на спине лейтенанта почернела от пота и пыли, мышцы окаменели от напряжения. Во рту стало сухо... Столяров понимал, что еще несколько минут такого напряжения, и он не выдержит, упадет и уже, наверно, не сумеет встать.
  Вдруг дышать стало немного легче и мышцы ног чуть-чуть расслабились. Он не сразу понял, что это орудие стронулось с места, едва-едва, на каких-нибудь десять или, может быть, пять сантиметров, но стронулось!
  - Пошла... - прохрипел он. - Пошла, ребята! Еще нажмем... По-ошла, ребята! Пошла... На-аша берет.
  - Бе-е-рет! - откликнулся где-то впереди, под станиной, Трибунский. - Бе-е-рет!..
  Орудие сдвинулось еще чуть-чуть, потом еще и еще... Движение это было едва заметным, но они ощущали его руками, впившимися в резину колес, прикипевшими к стальным станинам, чувствовали ноющими от напряжения мышцами.
  Чтобы вывезти орудие на огневую, предстояло пройти с ним метров пять-шесть. Это казалось громадным, бесконечным расстоянием, пройти которое совершенно невозможно. Но они должны были... Они сейчас жили только для того, чтобы пройти этот путь.
  Медленно, как в страшном сне, когда надо спешить, а ноги не слушаются и каждое движение, каждый шаг даются с неимоверным трудом, покатили они пушку к месту, которое Столяров наметил для позиции.
   Все-таки, сумели, вывезли орудие. А дальше просто. Привычно развернули станины, и Малюгин вырубил лопатой, ставшей вдруг тяжелой и тупой, канавки для сошников. Вот и все. Стояли, бессильно опустив руки, не в состоянии сдвинуться с места. Отдохнуть бы сейчас, хоть десяток минут, лечь на землю, раскинуть руки, дышать эти десять минут глубоко и спокойно.
  Столяров одернул выбившуюся из-под ремня гимнастерку, свел складки за спину.
  - Снаряды! - бросил он. - Четыре ящика. - Лейтенант понимал, как тяжело сейчас солдатам. Но не было времени для сочувствия?
  Волоча ноги по рыхлой пахоте, солдаты пошли за снарядами. Они принесли четыре ящика, как приказал лейтенант, и положили их рядком, возле орудия, за станинами. Трибунский ударом каблука сбил с крайнего ящика задвижку и открыл его. Заблестела бронза гильз.
  Малюгин опустился на корточки, выбросил деревянные планки, придерживающие снаряды, и подхватил крайний. Вынул из кармана большой клок ветоши, разделил его надвое. Половину бросил Гольцеву: "Не зевай, паря работай!" - и стал снимать со снаряда густую смазку. В этом был весь Малюгин со своей крестьянской обстоятельностью, хозяйской экономностью и предусмотрительностью. Бой еще не начался и неизвестно чем закончится, а он стирал со снаряда смазку, потому что если оставить ее, то после боя трудно будет чистить ствол орудия.
  Столяров подошел к прицелу, снял чехол и заглянул в окуляр. Танки были еще далеко. Но надо было начинать.
  - К орудию! - отдал команду лейтенант. Подождал немного и приказал: - Заряжай!
  Трибунский проверил, прочен ли упор у сошников, встал возле казенника. Малюгин недовольно поглядел на снаряды, с которых не успели снять смазку, сунул в карман ветошь, быстро шагнул к орудию и потянул рукоятку замка. Тот с негромким лязгом открылся. Трибунский плавно послал в приемник снаряд.
  
   * * *
  Танки шли на хорошей скорости, и лейтенант Столяров понимал, что нечем ему придержать их до прихода "тридцатьчетверок". А надо. "Представляешь, что они сделают, если выйдут на госпиталь?" - вспомнил он слова командира полка.
  "Если бы оба орудия... Танков восемь. Как их задержишь? - думал он, привычно прикидывая расстояние до приближающейся колонны. - Открыть огонь сейчас?.. Не остановятся, но с дороги свернут и ход сбавят. Это хорошо. Но быстро засекут место, где стоит орудие, и в восемь стволов расстреляют издалека".
  Подпустить ближе, на верный выстрел, и ударить но головному. Вложить ему снаряд под башню. Пока они глаза протрут, еще один можно приголубить... А остальные навалятся и расправятся с расчетом в считанные секунды. У них еще шесть стволов будет...
  Лейтенант не спускал глаз с приближающихся машин. Густой рокот моторов едва доносился сюда, но изматывал, вселял тревогу. А что будет, когда подойдут вплотную?! Столяров хорошо знал, как надрывно ревут моторы тяжелых танков, как прогибается и дрожит земля под гусеницами.
  "Попробуем придержать, - решил он. - Нужен один хороший выстрел. Снайперский. Ударить и сразу убрать орудие. Чтобы не успели засечь позицию. Тогда они задумаются. Вслепую не полезут. Фрицы, если их пугнуть, осторожными становятся. А пока они будут топтаться, если не "тридцатьчетверки", то Логунов подоспеет. Ударит им во фланг".
  Столяров навел на головной и медленно повел перекрестие прицела, удерживая его чуть-чуть впереди бронированной машины.
  - Рот открой, - велел Малюгин Гольцеву. - Когда стреляють, рот открывай, а то оглохнешь. Гольцев ничего не понял, но послушно разинул рот. Выстрел, хотя солдаты его и ожидали, ударил неожиданно и потому оглушительно громко. Резко откатился ствол орудия, и выброшенная из приемника гильза тоненько зазвенела. Малюгин послал в приемник второй снаряд.
  Первый выстрел оказался неудачным. Снаряд прошел поверх колонны и умчался куда-то в степь. Немцы его даже не заметили. Танки продолжали двигаться так же равномерно, не нарушая строя.
  - Перелет, - пробормотал Столяров. - Будем считать пристрелочным.
  Лейтенант не рассчитывал, что попадет первым снарядом, слишком далеко находились танки противника. Но когда к прицелу становится командир взвода, он должен показать класс. А тут - в белый свет, как в копеечку.
  Он еще раз прикинул расстояние до колонны, сбросил на прицеле деление и приник к окуляру. Целился долго и тщательно. Опережение - полтора корпуса... И выстрелил. Получилось! Снаряд угодил в лобовую броню головного танка и вспыхнул на ней яркой звездочкой.
  Трибунский причмокнул от восхищения. На такой дистанции, влепить со второго выстрела - это надо уметь.
  Столярову некогда было наблюдать за танками. Главное - попал. И фрицы представления не имеют, откуда прилетел снаряд. Орудие они на таком расстоянии вряд ли заметят, но к омету станут присматриваться.
  - Орудие в укрытие! - приказал лейтенант.
  Начиналась игра в прятки.
  Малюгин и Гольцев вырвали из земли сошники, свели станины. Трибунский ухватился за колесо... Лейтенанту хотелось посмотреть, что делается в поле, но не было времени оглянуться. Навалился на второе колесо, и пушка скрылась за ометом.
  Снаряд не пробил лобовую броню "тигра". Рикошетом ушел в сторону. Но танк замер, словно на пути его неожиданно оказалась неодолимая преграда.
  Всего пару секунд стоял головной танк, потом, словно опомнился, рванулся с дороги, неуклюже перевалил через неглубокий кювет степного грейдера и осторожно пополз по полю, отворачивая то влево, то вправо, как бы разыскивая дорогу, по которой ему предстояло войти в село.
  Остальные танки тоже среагировали: свернули в поле и, растянулись цепью. Медленно поползли вперед.
  Укрыв орудие, артиллеристы пристроились на краю омета и наблюдали за танками.
  Столяров остался доволен. Он заставил немцев сбросить скорость и выигрывал время. Но самое трудное было впереди.
  - Броня у них - не прошибешь, - пожаловался неведомо кому Гольцев. После удачного выстрела он опять приуныл. Раньше думал, что самое трудное попасть. И надежду возлагал на лейтенанта. Надеялся, что лейтенант будет колоть эти танки, как орехи. А тут - прямое попадание, но танк идет на них, как ни в чем не бывало.
  - Ничего, Гольцев, ничего. - Трибунский подгреб под себя охапку соломы и присел. - Скоро увидишь, как они горят. Великолепное, скажу я тебе, зрелище.
  - Горять они хорошо, - согласился Малюгин. - Только многовато их сегодня. И стрелять скоро начнуть.
  - Мы их пока просто пугнули, чтобы нахальства поубавили, - объяснил Столяров. - Подойдут поближе, мы из них металлолом для мартенов заготовим.
  Танки шли цепью с широкими интервалами. Выглядела эта цепь из восьми танков бесконечной, неуязвимой и грозной. Но двигались они медленно, осторожно, будто ощупывали перед собой дорогу. Танкисты, старались разглядеть замаскированные где-то впереди противотанковые орудия.
  За счет этой осторожности и выигрывал лейтенант Столяров драгоценные минуты, а пусть, даже, и секунды. Немцы не могли предположить, что на пути у них стоит только одно орудие, да и то с неполным расчетом.
  Трудно было удержаться, не открыть огонь. Столярову больше всего хотелось сейчас ловить их в перекрестие прицела и стрелять. Крошить снарядами броню. И Трибунский смотрел на лейтенанта с нетерпением. Глаза солдата требовали: "Давай, лейтенант! Чего тянешь?!" А Малюгин не выдержал:
  - Медленно идуть, - намекнул он. - Сейчас в самый раз ударить. Пока очухаются, штуки две накрыть можно.
  - Рано, Малюгин, подождем еще немного. - Столяров тянул время. Пока они не знают, где стоит орудие, пока они думают, что их встречает батарея, они будут медлить.
  Но и подпускать танки вплотную тоже нельзя. Раздавят.
  - Все! Выкатываем орудие! - решил лейтенант.
  Они установили пушку. Столяров припал к прицелу...
  - Снаряд! Еще снаряд! Снаряд!.. Снаряд, снаряд!
  Пять выстрелов ударили подряд. Первый - мимо. Второй и третий - в броню и пробили ее, разорвали. Танк замер, внутри него что-то вспыхнуло, повалил черный дым. Четвертый - мимо... Пятый - точно в цель. То ли водителя зацепило, то ли гусеницу содрало: машина развернулась и застыла. Подставила борт. Бери ее, добивай!
   Но добивать некогда. Танкисты орудие засекли. У них еще шесть стволов. С противным скрежетом слева зарылся в землю снаряд. И еще один - впереди. И еще, и еще... Несколько угодило в омет и сразу запахло гарью... Танки были бронебойными. И это спасло. Если бы стреляли осколочными, никто бы не уцелел.
  - Вывозим орудие! - приказал Столяров. - Станины! Быстро!
  Игра в прятки продолжалась.
   Малюгин и Гольцев вырвали из земли сошники и свели станины. Трибунский и Столяров налегли па колеса.
  Снаряды ложились близко, рядом. И неестественно было торчать возле пушки, если можно пробежать всего десяток метров и укрыться от смерти... Это, наверно, самое большое противоречие на войне, - а быть может, не только на войне, - противоречие между инстинктом самосохранения и чувством долга.
  Орудие пошло почти сразу. Оно медленно двигалось по пройденной ранее колее, и рядом с колеей прибавлялись на земле глубокие следы от сапог.
  Наверно это правда, что во время боя у людей прибавляются силы. Столяров почувствовал, что они могут катить орудие бесконечно: сколько надо и куда надо. Значит, можно не просто укрыть его, можно занять новую позицию и продолжать бой...
   - На тот край! - тяжело выдохнул он, с трудом переставляя ноги, вязнущие в рыхлой земле. - Они нас здесь будут ждать... А мы их оттуда...
  Установили орудие у левого края омета. Танки не стреляли. Не в кого было стрелять. Они медленно шли вперед, опасались, что орудие, которое обстреляло их, здесь не одно. Гольцев принес два ящика снарядов.
  
   * * *
  Быстро развернулись и выпустили десять снарядов. Кажется, в один танк угадали. Или в два. А может и не угадали. Разве на таком расстоянии разберешь? Да и разбираться некогда.
  Танки ответили беглым. И снова они катили орудие на противоположный край омета, на прежнее место. А там горела и дымила подожженная снарядами солома.
  - Горит, - уставился на огонь Гольцев.
  Пушка встала.
  - Гольцев, чего остановился?! - закричал, срывая голос, Столяров. - Пусть горит! Дымовая завеса! Под дым! Покатили!
  Стреляли из дыма, прижав пушку к горящем омету. Врубили два снаряда в "тигр", а тому хоть бы что. Остановился и выстрелил пару раз. Но не попал. Потащили пушку на левый край и оттуда сумели остановить один танк... И опять тащили пушку, и ящики со снарядами, и опять стреляли.
  Встречный бой, он самый тяжелый и бестолковый.
  
   * * *
  А потом увидели, как завертелся на месте и остановился танк, по которому они не стреляли.
  - Второе орудие подошло, - понял Столяров. - Успели!
  Возле развалюхи, куда лейтенант приказал поставить второе орудие, мелькали вспышки выстрелов.
  И сразу стало легче. По-прежнему, выбивались из сил, волокли пушку, по-прежнему бегали за снарядами, и лейтенант Столяров ловил в перекрестие прицела танки... Но были уже не одни. А это совсем другое дело...
  Но танки неумолимо приближались. Впереди шли оба "тигра". У этих лобовая броня такая, что ее и бронебойный из 57-миллиметровки не брал. Если бы в гусеницу попасть... Но такое, чтобы из орудия да в гусеницу - это только в кино бывает. Бой продолжался. Ничего еще не кончилось.
  - Товарищ лейтенант, - закричал Малюгин. - Товарищ лейтенант, наши идуть! Поспели! В самый раз!
  Столяров оглянулся. Точно, идут! С запада, наперехват немецким танкам, мчали "тридцатьчетверки". Вот и все. Для артиллеристов бой закончился. Придержали. И главное - без потерь.
  
   * * *
  Они остались возле орудия. Лица у всех были черными от пыли и копоти. И только у Столярова вокруг правого глаза, которым он прижимался к окуляру прицела, белел кружок. В остальном он ничем не отличался от солдат. Такая же почерневшая от пыли и пота гимнастерка, измятые, испачканные землей шаровары, серые, покрытые плотным слоем пыли сапоги. Вряд ли кто-нибудь узнал бы в нем щеголеватого офицера, каким он выглядел всего полчаса назад. Ворот гимнастерки у лейтенанта расстегнут, ремень и портупея лежат на земле. Лейтенант Столяров без ремня и портупеи - такое не только Гольцев, но и знавший командира добрых полтора года Малюгин, видел впервые.
  Невдалеке от лейтенанта устроился Гольцев. Опирался спиной на теплую, прогретую солнцем станину и блаженно улыбался. Настолько хорошо Гольцеву еще никогда не было. Такой бой - а он не сдрейфил. Наравне с Трибунским и Малюгиным воевал. И побили они эти танки. Вдрызг. Аж пять штук. Или четыре? Нет, все-таки пять. А сами все целы, никого даже не зацепило. И командир хороший, с таким не пропадешь.
  Сбросив сапоги, растянулся на земле Трибунский. Закинул руки за голову, смотрел на легкие облачка, проплывающие в синем небе. Возможно, видел там что-то свое, такое, чего никто другой увидеть не мог.
  У колеса на корточках сидел Малюгин и с удовольствием курил самокрутку.
  Земля вокруг них была в густых оспинах от немецких снарядов. На припорошенной соломой темно-зеленой траве блестели золотом гильзы, валялись никому теперь не нужные серые шершавые ящики из-под снарядов. А над орудием, над дымившимся ометом, над разбитыми танками, над всем бескрайним полем стояла тишина: светлая, торжественная... Только после хорошего боя, во время которого все гремит и грохочет, во время которого глохнешь, и команды не столько слышишь, сколько угадываешь, можно понять, как это здорово, когда тихо. Настолько тихо, что можно услышать, как пролетела пчела, как стрекочет в траве кузнечик.
  Трибунский поднялся, посмотрел на разбитые танки.
  - Накрушили. Другого слова и не подберешь. На-кру-шили, - повторил он по слогам. - Хорошо звучит.
  - Были танки и нет танков, - хихикнул Гольцев. - Железо, а горит. Я и не знал, что железо гореть может.
  - Коптять, - поморщился Малюгин. - Вони от них много. Все кругом провоняли. Чего это фрицы в своих танках такое возять, что от них так сильно воняеть?
  - Пусть коптят, главное - мы с вами металлолом заготовили. Я, в свои пионерские годы, никак не мог план по металлолому выполнить, - вспомнил лейтенант Столяров. - Мечтал, что когда вырасту, больше всех соберу. И вот, пожалуйста.
  Все рассмеялись, как будто услышали что-то очень веселое и остроумное. А оно так и было: после боя, если жив остался, что ни скажешь - хорошо получается.
  Потом лейтенант посмотрел на часы и сказал:
  - Бой длился ровно семнадцать минут.
  И опять все рассмеялись. Особенно весело Гольцев. Он, Гольцев, понял, что это лейтенант так шутит. Гольцев был уверен, что бой продолжался час, или два часа.
  - Теперь понимаешь, Гольцев, - сказал, поднимаясь, Столяров, - какое это простое дело - бить фашистские танки. Только надо спокойно и аккуратно. Что мы видим сейчас перед собой?
  - Подбитые танки, товарищ гвардии лейтенант, - Гольцев тоже поднялся с теплой земли.
  - Нет, Гольцев, это не танки.
  - Доброкачественный металлолом, - подсказал Трибунский.
  - Совершенно верно, высококачественный металлолом для мартенов. Понял ты это, Гольцев?
  - Понял, товарищ гвардии лейтенант!
  - А раз понял, то будет из тебя, Гольцев, хороший пушкарь и настоящий гвардеец. Ну-ка, подойди сюда.
  Гольцев подошел к лейтенанту.
  - Давай, что ли, Гольцев, поборемся, - неожиданно предложил лейтенант.
  Он обхватил Гольцева и попытался сделать подсечку. Но Гольцев был крупней Столярова, тяжелей и сильней его. Солдат устоял, обхватил свое непосредственное начальство, подтянул его к себе, немного пригнулся и, совершенно неожиданно, поднял над головой.
  - Отпусти Гольцев! - кричал лейтенант, беспомощно и смешно размахивая ногами в воздухе. - Отпусти, а то хуже будет... Пять нарядов вне очереди! Трибунский, уйми этого бычка!
  Трибунский бросился на выручку лейтенанту. Все трое упали на землю и барахтались там, пыхтя и покряхтывая.
  А Малюгин покуривал самокрутку и с улыбкой смотрел, на то, как они возятся. Гольцеву было восемнадцать лет, Трибунскому и лейтенанту Столярову по девятнадцать, а Малюгину целых тридцать два года.
  
   * * *
  Всем взводом они ехали к штабу полка и вспоминали подробности короткого боя. А за машиной торжественно плыли оба орудия. Второе цепью привязали к первому. И сейчас это нисколько не портило гвардейского вида взвода. Цепь держала крепко, надежно.
  На ящиках со снарядами сидел гвардии сержант Логунов в новых яловых сапогах. А Птичкин трепался.
  - Это же совершенно разные вещи: сапоги и танки. Но теперь, благодаря нашему опыту, вполне можно написать большую научную книгу под названием: "Роль яловых сапог в истреблении фашистских танков". И раскрыть эту важную роль на конкретных примерах жизни нашего взвода. Профессор, я излагаю достаточно научно?
  - Вполне научно, - подтвердил Трибунский. - Но взвод хочет знать, куда девались обмотки? Нехорошо получилось. Григоренко считал, что обмотки уже у него в сидоре и собирался подарить их после войны деду, который разводит телят, потому что этому деду нравиться привязывать телят обмотками...
  - Учитель, имейте терпение, будет вам про обмотки, будет вам и про Григоренко. А пока не мешайте очевидцам, - после того, как они врезали по немецким танкам Птичкину необходимо было "разрядиться" и слушали его с удовольствием. - Добежали мы тогда до пушки и стоим... Потому что машины нет, снарядов тоже нет. Нет даже лейтенанта, который должен нами командовать. И что теперь делать с пушкой, без снарядов и без лейтенанта, никто не знает. Кругом шестнадцать. А если говорить по-научному: тупиковая ситуация. Коллектив должен сражаться, а он не сражается. Топчется на краю деревни и даже ствол у пушки направлен не на запад, как это положено, а совсем в другую сторону.
   Больше всех беспокоился Гогебошвили. Потому что перевозку орудия должен обеспечить он, но машины нет. А народ собрался настырный: вполне могли заставить его вези пушку на себе. Особенно Огородников. Не знаю, чем Огородников занимался в своих Чебоксарах, но здесь, на фронте, у него привычка такая: перед обедом стрелять по фашистским танкам. Причем он уже пять или шесть дней эти танки не видел. А тут они сами в руки идут, и грех не воспользоваться. А с другой стороны, обстановкой очень заинтересовался командир полка. С высокого штабного крыльца он, правда, не спустился, но стал говорить о нашем взводе всякие нехорошие слова. Такие нехорошие, что нам всем, включая сюда и Григоренко, стало стыдно. Обстановка накалялась и следовало немедленно действовать. Но в пушке нашей, сами знаете, живого веса больше тысячи килограммов. Скажи, кацо: взялся бы ты лично, без помощи автомобильного транспорта, доставить на позицию орудие?
  - Лично не взялся бы, - признался Гогебошвили. - На "студере" доставил бы, с лошадью тоже. Без них не взялся бы.
  - Слышали. А пришлось бы взяться. И неизвестно что бы из этого получилось. Но на его, Гогебошвилино, счастье сержант Логунов вспомнил про свои яловые сапоги. Сапоги остались в кузове, и ему сразу захотелось побежать за ними. Но, вы же все это знаете, у нашего сержанта высокое чувство ответственности. Он не мог оставить без своего командирского глаза ни казенное орудие, ни своих подчиненных. Поэтому, отправляясь за сапогами, он решил забрать с собой весь наличествующий состав и пушку. А мы что? Мы народ дисциплинированный. Как начальство прикажет, так и делаем. Облепили орудие - кто за что мог ухватился, и понеслись. Впереди, конечно, сержант Логунов. Ведь немцы на танках, и, если эти барахольщики узнают, что на машине имеется пара новых яловых сапог, они непременно постараются их захватить в качестве военного трофея.
  Но пока мы бежали, обмотки у сержанта начали разматываться, потому что крупным специалистом по этому виду обуви он стать еще не успел. Практики маловато. И когда Долотов подал нам "студер", оказалось, что обмоток на ногах сержанта уже нет, а из ботинок телепаются портянки, и выглядят они, как белые флаги. Если бы, не дай бог, кто-нибудь из посторонних увидел, такое, он бы мог подумать, что мы, всем гвардейским взводом, бежим сдаваться... - Григоренко, ты чего хихикаешь? Ему сейчас смешно. А когда он увидел, что обмоток нет, он не смеялся. Сержант сиганул в машину, только портянки мелькнули. Тут Григоренко и сообразил, что обмотки остались где-то на дороге, и застыл, как памятник Минину и Пожарскому. Но те знали, что надо делать, у них была очень ясная и четкая цель: изгнать из Москвы белополяков. А Григоренко не знал. Бросить пушку и бежать за обмотками он не мог по долгу службы, а от обмоток не мог отказаться по своему бережливому характеру и из уважения к деду. Хорошо, Мозжилкин увидел григоренковскую растерянность. Он, как наводчик, побоялся остаться без замкового, сгреб Григоренко и бросил его в кузов. А то наш Григоренко он так и остался бы на дороге думать. И вполне возможно, что его бы в тот же день расстреляли, как дезертира. Потому что ни один суд не поверил бы, будто у него до такой степени медленно протекает мыслительный процесс.
  Подал нам Долотов транспорт, Григоренко загрузили в кузов, Гогебошвили успокоился, а сержант Логунов нашел сапоги, нежно обнял их и только после этого дал команду: "Вперед!"
  Заняли мы позицию, а машину отправили в деревню, чтобы она там укрылась. Но фрицы ее усекли, и им не понравилось, что Долотов мотается туда-сюда и каждый раз приезжает с новой пушкой. Поэтому они стали стрелять в его машину бронебойными снарядами. Хорошо хоть, что мимо.
  А наш сержант, как увидел такое, стал нервничать... На его месте каждый бы себя точно так же чувствовал. Ведь что получалось? Обмоток уже нет, сапог еще нет, а если фрицы угадают в машину, то этих новеньких яловых сапожек вообще не будет.
  "Который?" - спрашивает меня сержант. А вид у него решительный и ясно, что покушение на сапоги фрицам обойдется дорого.
  Я объясняю, что если в машину даже и попадут, то сапоги, вполне возможно, уцелеют, потому что кожа горит плохо. Но его это не успокаивает. И тогда я показываю, какой танк старается испортить сапоги.
  Сержант, не говоря ни слова, берет за плечи Огородникова, который привычно пристроился возле прицела, чтобы заняться своим любимым делом, выдергивает его оттуда, как гвоздик из стенки, и занимает место наводчика. Потом начинает стрелять по этому несчастному танку. Правда, очень волнуется и никак не может попасть. Но это же Логунов. Он стрелял усердно и настойчиво, пока не всадил снаряд туда, куда ему хотелось. Танк вспыхнул, как бензохранилище.
  Только тогда сержант отошел от орудия и разрешил нам тоже немножко пострелять. Но он уже так напугал фрицев, что они начали драпать. Огородникову пришлось стрелять им вдогонку. Он успел подбить всего один танк. Так что, сапоги эти фрицам дорого обошлись.
  
  
   2. Дорога
  
  Командир полка прочел приказ и молча передал его начальнику штаба. Тот быстро пробежал глазами отпечатанный на машинке короткий текст, подумал немного и стал читать второй раз. Делал это он медленно, то и дело останавливался, прикидывая что-то.
  - Что-нибудь непонятно? - спросил майор.
  Капитан медлил с ответом. Он подошел к столу, на котором лежала карта, вгляделся в нее.
  - Все понятно, - начальника штаба отложил приказ, взял один из лежащих на столе остро заточенных карандашей и легонько обвел им точку на карте. Потом так же осторожно - другую точку и провел между ними тонкую ровную линию. - До Лукашовки километров сорок. Рядом.
  - Не торопясь, за час будем на месте.
  - Там сказано: "Скрытно, с наступлением темноты", - напомнил капитан.
  Оба помолчали. Понимали, что если не просто "с наступлением темноты", но еще и "скрытно", то это вряд ли обычная передислокация. Это значит, что на участке, куда надо прибыть "скрытно", ожидается что-то серьезное.
  - Готовь приказ, Петр Сергеевич, - прервал молчание командир полка. - Батареям подготовиться к маршу... Колонне выстроиться у штаба полка в двадцать ноль-ноль. Следование в порядке батарей. Что еще?
  - Все, Иван Васильевич.
  - Распорядись, чтобы ужин был поплотней. Неизвестно, когда и как придется завтракать. Пусть выдадут расчетам сухари. Что-нибудь из консервов. Если есть. Машины еще раз проверить. Чтобы моторы как часы работали.
  - Будет сделано.
  - С этим все... - майор Дементьев взял со стола приказ, заглянул в него и снова положил на стол. - Второй параграф?..
  Капитан Крылов, хорошо знал характер командира полка и улавливал малейший оттенок в изменении его настроения. Чувствовал, что в печенке сидит у майора этот второй параграф. Да и у капитана он тоже был в печенке.
  - Второй параграф, второй параграф... - капитан склонился над картой и долго всматривался в переплетение красных и черных линий дорог и цветные карандашные пометки: ромбики, треугольники, стрелки...
  - Приказано направить один взвод в Лепешки, - Крылов обвел на карте красным кружочком точку, возле которой мелким курсивом значилось "Лепешки". - Срочно, в течение ближайших трех часов. До этих Лепешек тоже километров сорок. Дорога совершенно открытая, - капитан легко прошелся карандашиком до Лепешек. - Идет через две деревушки и одну небольшую рощицу. А вообще - степь. Если что, укрыться почти негде. Они всю дорогу, как на ладони будут.
  - Тебе не нравится, что днем?
  - Не нравится.
  Майор Дементьев подошел к карте, легко ступая по скрипучим половицам аккуратными сапожками. Каблуки у сапожек были вдвое выше обычных. Для него специально набивали такие каблуки. Не хотел командир полка выглядеть маленьким среди рослых подчиненных. Майор воевал с первых дней. Начинал командиром огневого взвода. Теперь вот - полк. Три ордена на груди, тугие ремни портупеи и лихо закрученные чапаевские усы придавали тридцатидвухлетнему майору вид весьма воинственный. А росточком не вышел. Этот недостаток и должны были компенсировать высокие каблуки.
  - И мне не нравится, - майор оперся небольшими крепкими ладонями о край стола. - Надо думать, что командиру корпуса тоже не нравится, - поднял со стола страничку с приказом. - А он, видишь, написал: "... срочно выдвинуться к населенному пункту Лепешки и оседлать дорогу". Черным по белому: "... полку - с наступлением темноты, скрытно...", "взводу - срочно..."
  - Все я, Иван Васильевич, понимаю.
  - Вот и хорошо, что понимаешь. А думаешь ты о том: как бы их "мессер" не встретил?
  - Думаю.
  - И я думаю, - признался Дементьев. Лицо у командира полка стало непривычно грустным и почти добрым. Редко случалось капитану Крылову видеть майора таким.
  - Может возьмем грех на душу, придержим взвод до темноты, - предложил он.
  - Нет, - и уже ни грусти, ни доброты во взгляде. Командир полка. - В корпусе знают, что делают. Прикинь, если выедут вечером, а на рассвете бой принимать? Не успеют позиции подготовить. Не зароются. И не отдохнут перед боем.
  - Все правильно, - согласился капитан.
  - Раз правильно, то соображай, кого пошлем. Думай, на то ты и начальник штаба.
  - Думаю, Иван Васильевич...
  Капитан подошел к окошку, распахнул его, посмотрел в небо. Очень ему хотелось увидеть тучи: густые и черные, чтобы к дождю, а еще лучше - к грозе. Но не было там ни грозовых туч, ни даже самого легкого белого облачка.
  В такой же светлый, безоблачный день застигли в июле сорок первого года немецкие "юнкерсы" на марше полк, в котором младший лейтенант Крылов командовал огневым взводом. И не сделавший ни единого выстрела тяжелый артиллерийский полк резерва главного командования перестал существовать. Из трехсот с лишним человек осталось в строю около пятидесяти. И два орудия. Был кадровый полк, хорошо обученный, натренированный, не раз отличавшийся на стрельбах, и в течение каких-нибудь двадцати минут его не стало. Все друзья лейтенанта, с кем жил в одной комнате, ездил на учения, проводил свободное время, ходил на танцы в РДКА, солдаты, с которыми свыкся, - все они остались там, на пыльной дороге. А из младшего лейтенанта Крылова вынули в госпитале двадцать четыре мелких осколка... Лежат они у него сейчас в коробочке - все двадцать четыре. Тело начштба с той поры покрыто красными и синими шрамами, впадинами, буграми. Как сумели, так и заштопали его в то нелегкое время хирурги прифронтового госпиталя.
  С тех пор, после этой бомбежки, стало в Красной Армии на одного веселого младшего лейтенанта меньше. Вместо него появился совершенно другой человек: хмурый, сдержанный, расчетливый. И каждый бой он старался построить так, чтобы сберечь людей. Это заметили в корпусе и перевели Крылова на штабную работу. Так он и не понял: то ли повысили, то ли понизили.
  Капитан расстегнул ставший вдруг тесноватым воротничок гимнастерки и вернулся к столу.
  - Первый взвод первой батареи, - предложил он.
  - Столяров, значит? Почему Столяров? Другие что, хуже драться станут?
  - Да нет же, Иван Васильевич. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю: одно дело - драться в составе полка или, хотя бы, батареи, другое - если тебя отделяют от полка шестьдесят с хвостиком километров. Предвидеть все невозможно, и заранее все указания не дашь. А у Столярова в основном старички. Расчеты крепкие, сработались. Мы из последнего пополнения туда только два человека направили. В других взводах много молодых. И Столяров, если что, указаний от нас ждать не станет. Привык думать сам.
  Майор сердито посмотрел на начальника штаба. Не нравился майору лейтенант Столяров. За то, что старается все решать сам, как раз и не нравился. Командир полка повернулся, прошелся по комнате, тоже заглянул в окно, словно хотел там что-то высмотреть, и только после этого вернулся к столу, возле которого стоял капитан Крылов.
  - Вообще-то, ты прав, - согласился он. - Пошлем Столярова. Народ у него крепкий, опытный.
  
   * * *
  Старший лейтенант Барышев и лейтенант Столяров стояли перед командиром полка. Барышев высокий, широкогрудый, могучий и красивый. От комбата веяло силой и удалью. Лейтенант Столяров ростом пониже, и в плечах не слишком широк. И никакого особого героизма в нем не ощущалось. Самый обыкновенный лейтенант. Аккуратен - да. И не более того. Но воевал Столяров не первый год и дело свое знал.
  - Полк перебрасывают на другой участок, - майор подошел к карте, - вот сюда, к селу Лукашовка. Но, не весь полк.
  Майор посмотрел на офицеров, подождал, не задаст ли кто-нибудь вопрос. Офицеры молчали.
  - Но не весь полк перебазируется к Лукашовке, - повторил майор Дементьев. - Первый взвод первой батареи получает отдельное задание. Взводу приказываю выйти на дорогу Саборивка - Бобрин и оседлать ее у села Лепешки. Сделать это надо не медля, в ближайшее время.
  "В ближайшее время" - майор произнес просто и буднично, как само собой разумеющееся. А означало это, что не менее часа взвод будет в пути днем, при ясном безоблачном небе. И в каждую минуту этого часа могут сорваться из ясного неба самолеты с черными крестами на крыльях.
  Комбат и командир взвода на "ближайшее время" не прореагировали. Война - она и есть война. Ничего хорошего от нее никто не ждет. А приказы надо выполнять.
  - Лепешки эти где-то северо-западнее Бобрина, километрах в десяти, - продолжил майор. - По данным разведки немцы собираются бросить в этом направлении оперативную группу и ударить во фланг корпуса. Впереди группы прорыва, естественно пойдут танки. Задача: оседлать дорогу, окопаться по полному профилю. Танки остановить. Еще лучше - уничтожить. Остановим танки - сорвем противнику операцию. Задание ответственное, поэтому посылаем лучший взвод. Все понятно?
  - Так точно, понятно! - сообщил комбат Барышев.
  - Ты что скажешь, лейтенант?
  - Задание понятно, товарищ гвардии майор. Сделаем все, чтобы выполнить его.
  - Разбанзаем мы их долбанные танки! Чего тут! Пусть только сунуться! - громыхнул комбат. Человек крупный и голос у него по росту.
   Майор улыбнулся, окинул взглядом могучую фигуру.
  - Отчаянный ты у нас мужик, Барышев. Прямо героический, спасу нет. Ты ведь сейчас думаешь, что пойдешь с первым взводом. Так?
  - Так точно, товарищ гвардии майор. Раз такое задание, должен быть на самом горячем участке!
   - Напрасно думаешь. Ты, брат, с полком пойдешь. Со вторым своим взводом. Ты мне под Лукашовкой сгодишься.
  - Разрешите обратиться, товарищ гвардии майор! - снова громыхнул комбат. Не мог он согласиться с таким несправедливым решением. Собирался в два счета доказать, что без него в этих занюханных Лепешках не обойдутся.
  - Не разрешаю. Все равно, по-твоему, не будет. Взвод поведет гвардии лейтенант Столяров. Есть вопросы, лейтенант?
  - Есть, товарищ гвардии майор.
  - Спрашивай.
  - От кого можем ожидать поддержку? Когда и откуда? Наши соседи? Где находятся, какими силами располагают?
  - Затрудняюсь ответить, лейтенант. В приказе по корпусу сказано, что с вами будет взаимодействовать танковое подразделение. Пехота - само-собой. Встретитесь на месте, в Лепешках. Там и разберетесь. Обсудите. Уточните планы взаимодействия. И держитесь. Действуйте по обстановке. Приказано стоять там завтра весь день, до наступления темноты. Вечером возвращайтесь. Будем вас ждать. Держите курс на Лукашовку, там узнаете, где находится полк. Более ничего сообщить не могу. Сам больше ничего не знаю. Возможно, что-то измениться. Ориентируйтесь по обстановке. Тебе, лейтенант, и твоему взводу доверяем.
  - Спасибо, товарищ гвардии майор. Постараемся оправдать.
  - Еще вопросы есть?
  - Вопросов нет, есть просьба.
  - Давай, проси.
  - Хотелось бы получить еще один боекомплект.
  Лейтенант посмотрел на начальника штаба, призывая его в свидетели, что просьба обоснованна и достаточно скромна.
  - Где я тебе возьму еще один боекомплект? - пожал плечами майор. - Лишних снарядов ни на одной батарее нет.
  - Дайте из резерва.
  - Резервом я могу распорядиться только в чрезвычайных обстоятельствах, - не задумываясь отказал майор. - Сейчас ничего чрезвычайного не вижу.
   - Полк будет в районе Лукашовки, - напомнил лейтенант. - Там сейчас склад боепитания. И сразу можно восстановить резерв. А судьба фланга корпуса, возможно, будет зависеть от десятка ящиков снарядов.
  - Ты смотри, - рассмеялся майор. - Все-то он знает, на все у него уже решение есть. Что скажешь, начальник штаба, дадим ему из резерва боекомплект?
  - Думаю - можно дать... - Капитан Крылов подумал и поправился: - Надо дать.
  - Считай, лейтенант, что боекомплект ты получил. Все?
  - Никак нет. Во взводе нет ни одного ящика осколочных, а, судя по предполагаемой обстановке, будем иметь дело и с пехотой противника.
  - Не знаю, как с осколочными, - майор задумался. - Давно не имели с ними дела. Где я тебе их возьму?
  - У зама по боепитанию, - подсказал Столяров.
  - Откуда у него?
  - У него есть, - вновь позволил себе проявить излишнюю осведомленность лейтенант. - Я знаю.
  - И это ты, значит, знаешь?.. - Майор сердито посмотрел на лейтенанта. - А может быть, тебе этого знать не положено. Ты, лейтенант, выше головы не прыгай!
  - Так ведь воюем, товарищ гвардии майор. Без снарядов - никак.
  Надо было оборвать лейтенанта. Чтобы знал свое место. И сдерживало майора вовсе не то, что командир взвода был, по сути, прав. Это не имело никакого значения. Важно было, что уходил для отдельной операции хороший взвод. Майор там несколько человек лично знал: командиров орудий знал, наводчика Огородникова - хороший парнишка, еще двух-трех мог бы припомнить... И действительно, возможно, от ящика-другого осколочных многое будет зависеть. И выполнение приказа командующего корпусом, и существование самого взвода.
  - Старшего лейтенанта Васютина ко мне! - приоткрыв дверь, потребовал командир полка. - Быстро!.. Еще что нужно, лейтенант?
  - Больше ничего не нужно.
  - Часа на подготовку хватит?
  - Хватит, товарищ гвардии майор.
  - Через час выступаете.
  Дверь отворилась, и, отдуваясь, предстал перед командиром полка старший лейтенант Васютин.
  Снабженец, - это не должность и не профессия. Это - образ мысли, определенный талант и, наконец, способ существования. На гражданке у Васютина был, без малого, пятнадцатилетний стаж работы снабженцем в достаточно солидных организациях. Естественно, в армии его опыт оценили, и менее чем через полгода после призыва он стал зам. командира полка по матобеспечению. Человеком Васютин был радушным, характер имел добрейший. Но, как и положено занимающему столь ответственную должность, невероятно скупым на казенное имущество.
  - Васютин, надо первому взводу, - майор кивнул в сторону Столярова, - выделить дополнительный боекомплект снарядов.
  - Так где я их возьму? - развел руками Васютин. По натуре своей человек гражданский, никак не мог он привыкнуть к армейским порядкам и правилам. - Там же на складах такие жлобы сидят... Не дают нам лишних комплектов: хоть кланяйся, хоть плачь - не дают. И у меня лишних нет. А батарейцы ничего знать не хотят, - завел Васютин любимую шарманку. - Им каждый день по боекомплекту давай, все равно мало будет... И куда они столько снарядов расходуют? Совершенно не считают... - он укоризненно посмотрел на Барышева и Столярова, - а Васютин доставай.
  - По-твоему, мы слишком много стреляем, - не удержался Барышев. - Если бы мы вообще не стреляли, хорошая жизнь была бы у тебя, Васютин. А как тогда с войной быть?
  - Да я же не против, чтобы стреляли, - не стал отвечать Васютин на каверзные вопрос: "Как быть с войной?" - Стреляйте себе на здоровьечко. Только экономненько. Увидели танк, возьмите снарядик и подбейте его. Так вы же в каждый танк по два ящика пуляете! А потом оказывается - Васютин зажимает боеприпасы. Нечего мне зажимать! Это тем, кто расходует думать надо.
  - У тебя что, нет в запасе пары боекомплектов? - поинтересовался майор.
  - Так откуда? - удивился Васютин. - Кто мне их даст? Не положено.
  - Скажи ты мне тогда, Васютин, на кой хрен мне в замах кот, который мышей не ловит?
  - Так это... Х-м-м... - Васютин мысленно споткнулся, посмотрел на майора, на комбата и опять на майора. - Если так надо, то можно конечно найти... Выдам, пусть стреляют, - и доказал тем самым, что он относится к котам, которые мышей ловят и держать его начальником боепитания имеет смысл. - Если хорошенько поискать... Есть у меня, кажется, небольшой резерв.
  - Правильно делаешь, что резерв имеешь, вот он и пригодился, - похвалил командир полка. - Но это, Васютин, не все еще. Осколочные у тебя есть?
  - Какие там осколочные?.. - отмахнулся Васютин. В расстройстве, что придется выдать резервный боекомплект, он потерял бдительность и пожаловался: - Ящиков двадцать, так это разве запас?..
  - Отдашь лейтенанту.
  - Товарищ гвардии майор!
  - Отдашь!
  - Все?..
  - Все!
  - Слушаюсь, - покорился Васютин. И за этой покорностью опытный человек мог понять, что не двадцать ящиков осколочных снарядов составляют его запас.
  - И гранат выдели, сколько попросят.
  - Слушаюсь, выделить, - не стал спорить Васютин. Очевидно, гранаты у него имелись в излишке.
  Майор подошел к Столярову, положил ему руку на плечо.
  - Народ у тебя хороший. Окопайтесь как следует. Про ложные позиции не забудь.
  - Все как надо сделаем, товарищ гвардии майор.
  - Вот и хорошо. Выполните задачу - ищите полк в Лукашовке, - майор помолчал, будто пытался что-то вспомнить, потом неожиданно сказал: - Ты это... Береги людей, лейтенант.
  
   * * *
  Едва офицеры сошли со штабного крыльца, Барышев дружески шлепнул лапищей по плечу лейтенанта.
  - Повезло тебе, Столяров!
  Звучали в его голосе неприкрытая зависть и обида, что не ему, командиру батареи, человеку постарше и поопытней, доверили ответственное задание.
  Еще в сороковом поступил Барышев в артиллерийское училище. Но учили их не пять лет, как положено. Выпустили весь курс, месяца через три, после того, как началась война. Дали по кубарю - и уже командиры. Закончил он училище в числе лучших, и его оставили обучать курсантов. Но не мог Барышев в такое время сидеть в тылу. Не такой характер и не за тем он стремился стать артиллеристом. Если откровенно, то боялся, что война закончится, а он так в тылу и просидит ее всю, как штатский шпак. Просился на фронт. Писал рапорт за рапортом. На первый - просто отказали. После второго, вызвал замполит, обозвал дезертиром и порвал рапорт в клочья. После третьего он оказался на ковре у самого начальника училища. Тот первым делом врубил Барышеву как следует, затем объяснил, что самая важная сейчас задача - готовить кадры. И, наконец, доступно сообщил, что училище лейтенант Барышев, конечно, может покинуть, но рядовым в хозвзводе.
  Потом, вдруг, все как-то резко изменилось. Собрали их, восемь молодых командиров. Замполит толкнул речь. Сказал о том, что предоставляется им возможность защищать Родину, перед которой они все в долгу, напомнил о том, что должны они беречь честь училища, которое их воспитало, обучило славной профессии артиллериста, и дала путевку в жизнь. А дальше - сухой паек на три дня, литер в карман, предписание - явиться и так далее...
  Хлебнул комвзвода Барышев в сорок первом все что положено и не положено. Полной мерой. Но уцелел. Мало того - еще и воевать научился. И в сорок втором пришлось хлебнуть. А в сорок третьем - чего не воевать?! На гимнастерке комбата красовались два ордена Красной Звезды и орден Красного Знамени. Но более всего гордился он медалью "За отвагу", которой его наградили в сорок первом. Не многим довелось получить такую медаль в тот год. Для людей понимающих значила она не меньше высокого ордена.
  Но настоящего подвига, к которому стремился старший лейтенант, совершить ему пока не удавалось. Для этого подходящий случай нужен. Гвардии старшему лейтенанту Барышеву ни единого подходящего для этого случая пока не подвернулось. Но он не унывал. До конца войны было еще далеко, так что надеялся.
  И надо отдать должное комбату: уж если самому ему не везло, он делал все, чтобы помочь тому, у кого появлялась хоть малейшая возможность отличиться в бою. Помогал бескорыстно, от всей души... Но, конечно, завидовал. Тут ничего не поделаешь.
  - Ты их на четыреста метров подпусти, и точка! И глуши! - инструктировал он лейтенанта Столярова. - Ты Огородникову скажи, пусть под башню бьет... Уязвимое место. Этот попадет. Но четыреста метров, ни больше, ни меньше. Самая хорошая дистанция.
  - Понял, - Столяров хотел сказать, что он и сам знает и про Огородникова, и про уязвимые места и про четыреста метров, но удержался, не стал обижать комбата. - Меня, Петр Степаныч, пехота беспокоит. То, что мы с танками будем взаимодействовать, это хорошо. С танкистами споемся. А насчет пехоты майор как-то очень неопределенно сказал. Я так и не понял: будет там пехота или нет?
  - Пехота?.. - Конечно будет. Без прикрытия нельзя. А вообще-то - кто их знает... - Барышев остановился. - Орудия направят, танки подбросят, а о пехоте могут и не подумать. Штаб корпуса от передовой далеко, - не любил комбат штабных, и не особенно доверял им. - Могут прошлепать. Если пехоты не будет, туго вам придется.
  Он сдвинул фуражку на лоб, почесал затылок, оглянулся на дом, в котором находился штаб полка, словно ждал, что оттуда подскажут, как быть, если пехоту к Лепешкам не подбросят? Столяров тоже остановился и оглянулся. На крыльце дома они не увидели никого, кроме скучающего часового, и, разумеется, никаких указаний, как быть с пехотой, от часового поступить не могло.
  - Я тебе пулемет дам, - осенило комбата. - У меня в машине хороший "дегтярь" лежит, новенький, сам пристреливал. Как часы работает. Для себя берег, на всякий случай. Но раз такое дело - бери! Кому-нибудь из своих "старичков" дашь. У тебя там орлы. Что Трибунский, что Мозжилкин, что Птичкин. Пусть отсекает пехоту.
  - Спасибо, Петр Степанович, пулемет пригодится...
  - Брось, лейтенант, никаких "спасибо". Пойдем собирать взвод в дорогу взвод.
  Барышев повеселел. Он отдавал пулемет, который здорово поможет взводу. Себе бы пригодился, а он отдал. Ему для дела ничего не жалко. Если нужно, последнюю гимнастерку снимет...
  - И диски бери. Шесть штук, - комбат и в щедрости своей не мог остановиться на половине дороги. - Там, когда фрицы попрут, перезаряжать некогда. Ты им пулеметную засаду устрой. Мне бы туда с вами... Мы бы им врезали!
  - Не отпускают, - посочувствовал Столяров. - Наверно, считают, что командир батареи должен заниматься задачами более сложными, более серьезными. - Столяров, как и многие в полку, хорошо знал больное место комбата.
  - Не пускают, - помрачнел Барышев. - Прямо по рукам и ногам вяжут. А чего там сложного?! Это с сорокопятками было сложно. Снаряды сорокопяток от их брони как горох отскакивал. Выведешь их на позицию и прощай Родина! А с нашими орудиями воевать одно удовольствие.
  Они шагали по безлюдной улице широко и размашисто, а впереди, обгоняя их, плыли две тени. Одна широкая, большая, другая потоньше и почти наполовину короче.
  
   * * *
  - Встать! Смирно! - Мозжилкин увидел начальство и, как положено, поднял взвод.
  Встали, конечно. Не сидеть же развалясь, когда на тебя комбат идет. Да еще такой крупный и отчаянный комбат, как Барышев. Но на фронте эта команда выполняется не так поспешно, и не так четко, как в тылу. Да и "смирно"... Как бы это сказать?.. Стояли, конечно. И руки по швам... Но не тянулись, не застывали.
  - Вольно... - громыхнул комбат. Ему и не надо было, чтобы перед ним застывали. Не строевой смотр впереди, не парад, а бой. - Что, орлы, засиделись, скучно?
  - Так точно, товарищ гвардии старший лейтенант, - отозвался Огородников. - Совсем скучно без танков. И Птичкин очень переживает. У него даже совсем характер портиться начинает.
  - Переживает, говоришь? Птичкин, почему переживаешь?
  - Так ведь серьезная проблема возникает, товарищ гвардии старший лейтенант. А от нее всякие нехорошие мысли происходят.
  Хотелось Птичкину потрепаться... Почему бы и не дать ему такую возможность? Барышев был уверен, что шутка перед боем - самое то, что нужно.
  - Выкладывай свою проблему, Птичкин. - Разберемся и вредные переживания устраним.
  - Вы, товарищ гвардии старший лейтенант, наверно заметили, что я, по своему характеру и устоявшимся привычкам, человек совершенно гражданский?
  - Да уж, заметил, - подтвердил комбат. - Но кажется, большинство гражданских привычек сержант Логунов из тебя уже успел выбить.
   Успел, - согласился Птичкин, - но частично. Осталось еще вполне достаточно. Я ведь призван в армию временно, для того, чтобы участвовать в сокрушении фашистской военной машины и ее чокнутого фюрера. Получается что-то вроде договора: я уничтожаю танки, их военная машина рассыпается, и я возвращаюсь к гражданской жизни, где люди не ходят в строю. Каждый ходит сам по себе. Мне это нравится.
  - Это ты напрасно, - не согласился комбат. - Строй - это красиво.
  - Вы не подумайте, я не против строя вообще. Понимаю, многим нравится, и пусть ходят. Никаких возражений у меня по этому поводу нет. Но сам я лучше - по тротуару, не торопясь и не печатая шаг.
  - Для того, Птичкин, чтобы ходить по тротуарам, надо, сначала с фрицевскими танками разобраться. - Комбат образно, но вполне понятно каждому военнослужащему сообщил, что, по его мнению, непременно следует сделать "с фрицевскими танками". Взводу понравилось.
  - Точно, - согласился Птичкин. Но вместо того, чтобы все это сделать мы сидим. А время идет. Спрашивается, чего сидим?
  - Достал ты меня, Птичкин, - Барышев притворился озадаченным. Он привычно сдвинул фуражку на лоб и почесал затылок. - А ведь Птичкин прав, лейтенант, - повернулся он к Столярову. - Чего сидим? Надо с этими фрицевскими танками что-то делать.
  - Надо, - согласился Столяров. - Тут, говорят, к Лепешкам фрицы танки подбрасывают. Может этими заняться?
  - А что! Рваните в Лепешки, тут всего километров тридцать. Пусть люди делом займутся. Только... - комбат повел взглядом по солдатам, - порядка не вижу. Как они в бой пойдут в таком виде? Распустились...Огородников, ты почему такой расхристанный? Где ремень?
  - Здесь ремень, товарищ гвардии старший лейтенант. - Огородников полез в карман и вытащил свернутый в тугой рулончик брезентовый ремень. К третьему году войны кожи на солдатские ремни не хватило и их стали делать из толстых нитей. - Такой день, что забыл про него. У нас, в Чебоксарах, ремень совсем не носят. Когда хорошо покушаешь, штаны без ремня держатся.
  - Вот дам я тебе Чебоксары, дождешься ты у меня, - пригрозил Барышев наводчику. - Ты на кого похож? Ремня нет, пилотка на ушах держится, гимнастерка расстегнута... Гвардеец должен быть красавцем, чтобы девки от одного твоего вида млели! Привести себя в порядок! А ты, Григоренко, на кого похож?! Зарос как поп! Позор для всей батареи. Такого патлатого ни одна девка не поцелует.
  - Та ножниц добрих нэмае, - стал оправдываться Григоренко. - Ти, що у сержанта, воны ж ни рижуть, воны скубуть.
  - Скубуть, значит. Гогебошвили, у тебя бритва в порядке?
  - Грузинская бритва, товарищ гвардии старший лейтенант, как огонь. Грузинская бритва всегда в порядке.
  - У этого рыжего запорожца гриву возьмет?
  - Конечно. Грузинской бритвой даже проволоку брить можно.
  - Если к завтрашнему дню не пострижется, побрить Григоренке голову! Под Котовского!
  
   * * *
  - Теперь давайте поговорим серьезно, - предложил комбат. - У этих Лепешек завтра фрицы собираются пробиться на фланге корпуса. С неприятными для нас последствиями. Надо их придержать. Там наши тридцать четверки, пехота. А противотанковых орудий нет. Вашему взводу приказано выдвинуться к Лепешкам и занять линию обороны. Раз посылают взвод, думаю, взводом и управитесь. Вот и все дела. Командуй, лейтенант. Меня посылают со вторым взводом. Тоже по делу. Справимся, опять соберемся вместе. А пока - удачи вам.
  Ушел комбат не оглядываясь. Оглядываться на тех, кто уходит в бой - плохая примета. Барышев в бога не верил, и в приметы не верил. Но, на всякий случай.
  
   * * *
  Птичкина и Гольцева лейтенант Столяров отправил навести порядок на машине. Следовало подготовить место для еще одного боекомплекта. Птичкин распределил работу по справедливости, соответственно стажу службы во взводе. Гольцев переносил в дальний конец кузова и укладывал в штабелек пятидесятикилограммовые ящики со снарядами, Птичкин приводил в порядок цинки с автоматными патронами.
  - Ты с ними поласковей обращайся, мягко и бережно, - поучал Птичкин Гольцева. - Бронебойный снаряд - изделие нежное. Ты небрежно отнесешься, бросишь ящик, а он взорвется. За ним, от детонации, все остальные. Чем мы тогда стрелять будем?
  - Взорвется? - Гольцев замер с ящиком в руках. - Я же аккуратно.
  - Аккуратно он, - Птичкин ногой подвинул цинк с патронами и присел на него. - Тут не просто аккуратность, тут нежность нужна. Ты знаешь, какой чуткий взрыватель у болванки?
  - Не знаю, - Гольцев осторожно уложил в штабелек пятидесятикилограммовый ящик. С сомнением посмотрел на остальные.
  - Он не знает! - возмутился Птичкин. - Какой ты, Гольцев, после этого артиллерист?! Чему вас только в запасных полках учат? Запомни, у болванки три внутренних и очень чутких взрывателя. Один головной и два боковых. Все три большой взрывной силы. Сам понимаешь: броню у танка надо насквозь прошибить. Вот снаряды такими мощными взрывателями и оснастили.
  - Как это боковых? - не понял Гольцев. - Они что, сбоку у снаряда?
  - Вот именно. Последнее достижение нашей передовой науки и техники. Академики сообразили. Встречаются, конечно, сейчас еще снаряды, у которых нет боковых взрывателей, но это - старой конструкции. Если такой рикошетом пойдет... Знаешь, что такое рикошет?
  - Слышал, а видеть не приходилось, - признался Гольцев.
  - Видеть ему не приходилось... Где ты в тылу рикошет увидишь? С этим научным явлением техники можно познакомиться только у нас, на фронте. Рикошет это... Представь себе, Гольцев, - выстрелило орудие. Наводчик, скажем, точно в башню прицелился. А танк в это время повернулся. И снаряд ударяет в башню не острым своим концом, а боком. И конечно, прошибить ее не может - броня. Снаряд отскакивает и падает на землю. Это и есть рикошет. Никакой от снаряда пользы. А танк спокойно пойдет дальше. Куда пойдет? Как думаешь?
  - Куда? - заинтересовался Гольцев.
  - Куда, куда?.. На кудыкины горы. На тебя пойдет. У фрицев в танках сейчас такой прибор стоит: если рикошет, он сразу определяет откуда стреляли, дает азимут, танк недуром прет к этому месту и давит орудие вместе с расчетом. Поэтому срочно изобрели боковые взрыватели и начали в ударном порядке их устанавливать. Теперь, если снаряд боком о броню ударится, фриц, по старой привычке, соображает, что легко отделался. А пока он радуется, взрыватель срабатывает, и весь экипаж отбывает в бессрочную командировку. А загробной жизни, как тебе известно, не существует. Так что амбец всему экипажу. Ты с этими снарядами обращайся осторожно и нежно. Словно не снаряд это, а красивая деваха, краля, со всеми вытекающими из этого обстоятельствами, как сказал бы наш комбат. У тебя какое образование?
  - Восемь классов кончил.
  - Восемь... Тогда понятно... Учиться надо, Гольцев. Тебе бы все это еще в школе рассказали. Надо десять классов кончать, как Трибунский.
  - Не мог. Война, работать пошел.
  - Это ты правильно поступил. И где ты, Гольцев, работал?
  - На заводе.
  - На каком заводе, что ты там делал?
  Гольцев молчал, будто не слышал вопроса, продолжал укладывать ящики.
  - Не стесняйся, Гольцев, говори, - не отставал Птичкин. - Я ведь понимаю, что разные бывают работы: престижные и не особенно престижные. Но все профессии у нас почетные, все работы заслуживают уважения. Так что не стесняйся, я пойму.
  - Сборщиком я работал, - признался Гольцев. - Нужны были на заводе сборщики. А так я в токари хотел.
  - Сборщиком - это тоже неплохо, это профессия. А что ты собирал на своем заводе? - допытывался Птичкин.
  - Снаряды мы собирали, бронебойные. - Гольцев смотрел на Птичкина чистыми невинными глазами. - Только у нас взрыватели на них еще не ставили. Мы выпускали еще снаряды старой конструкции.
  - Снаряды? - уточнил Птичкин. - Бронебойные?
  - Снаряды. Бронебойные.
  Птичкин хохотнул. С удовольствием глядел на спокойное лицо солдата и улыбался.
  - Ну, Гольцев, ты, я вижу, не пропадешь. Но учти, если в следующий раз станешь мне голову морочить, накажу. Поскольку я старший по званию, и разыгрывать меня ты, салажонок, не имеешь права. Понял?
  - Да я же ничего, - Гольцев тоже улыбнулся. - Мне же интересно было послушать...
  - Не имеешь права. До чего мы докатимся, если меня, кадрового артиллериста, станет разыгрывать зеленый новобранец!? Все устои рухнут. Конец света. О нашем разговоре, Гольцев, никому ни слова. Понял?!
  - Понял, товарищ гвардии младший сержант.
  - Раз понял, то давай помогу.
  Они заканчивали, когда к машине подошел Григоренко.
  Вначале он с удивлением наблюдал, как Птичкин наравне с новобранцем Гольцевым укладывает снаряды, потом спросил:
  - Що там у вас, скоро кинчаетэ?
  - У нас почти все готово, мой рыжий друг, - сообщил Птичкин. - Этот мы сейчас положим сюда. А этот, Гольцев, клади туда. Вот и все. Можно считать, что мы свое задание выполнили успешно.
  Он легко перемахнул через борт машины. За ним спрыгнул и Гольцев.
  - Знаешь, Григоренко, наш Гольцев, оказывается стремится повысить свое артиллерийское образование. Интересуется, какой системы взрыватели в болванках. Понимаешь, совершенно не представляет себе, какая разница между боковыми и головными взрывателями, хотел бы узнать подробности о рикошетах: от чего они происходят и к чему приводят (подложил он мину, Григоренко, который тоже любил разыгрывать новичков. Такое стремление к знаниям следует поощрять. А мне некогда ему эти важные для артиллериста детали объяснить. Помоги человеку. Выбери полчасика, расскажи, что к чему, и все остальное.
  - Цэ я можу, - согласился Григоренко. С удовольствием согласился. - Чому ж нэ помогты чоловику, як йому хочется розибратысь. Допоможемо. А яки тоби калибр цикавить, Гольцев? Мабуть, наш? Тому що всэ от калибра заважить...
  Но Григоренко вспомнил, зачем пришел сюда, и заскучал...
  - Тильки зараз нияк нэ можу, - с искренним сожалением признался он. И объяснил: - Прийдется тоби трошки потэрпыть. Лейтенант наказав, - он повернулся к Птичкину, - щоб мы с тобой збигалы до коновала.
  - Это зачем?
  - А за бинтами. Щоб у кожного расчета був повный набор перевязочных средств. Лейтенант турбуется, що хто-нэбудь можа подряпатысь, або що...
  - Бинты понадобятся.
  - Я тэж так думаю, що бинты згодяться. Я так и сказав лейтенанту, що трэба взять побильш, а для цього мэни трэба дать кого-нэбудь в допомогу. Тильки щоб людына сурьезна була, ответственна и розумила важлывость задачи. Так лейтенант зразу и кажа: "Птычкина возьми в допомогу, вин у нас сурьезный и ответственный".
  - Прямо так и сказал, что Птичкина тебе в допомогу?
  - А щоб мэни аж два дни сала з салом нэ исты! - поклялся Григоренко.
  - Раз ты про сало заговорил - верю. Но проверю у лейтенанта, кто из нас кому помогать должен. Тем более что у меня в вещмешке кусок сала имеется. Розовое такое сало, с мясными прожилочками. Ладно, Гольцев, топай, доложи лейтенанту, что на машине полный порядок. Можно еще один боекомплект уложить. А про взрыватели и про все остальное Григоренко тебе непременно расскажет. Он у нас по этому делу первый специалист.
  - Цэ так, - согласился Григоренко. - Допоможемо. Расскажу.
  - Ты меня не забудьте позвать, когда будешь молодяку рассказывать про взрыватели, - попросил Птичкин. - Очень мне бывает интересно тебя, Григоренко, послушать. Особенно когда ты рассказываешь о новейшем вооружении.
  
   * * *
  Они шли мимо первого орудия.
  - Хорошая ты моя, умница, - раздался негромкий голос из-за щита. - Вот так... Вот так... Сейчас тебе будет совсем хорошо...
  Григоренко и Птичкин остановились. Замерли.
  - Кто-то там есть, - прошептал Птичкин.
  - Ага, - подтвердил Григоренко. И кажись нэ один.
  - Как тебе? Хорошо тебе? - продолжил голос за щитом. - Ты любишь, когда тебя вот так гладят?
  - Огородников, - определил Птичкин. - Ну дает... Ну Огородников...
  - Глянем... - глаза у Григоренко разгорелись.
  - Вот теперь тебе должно быть совсем хорошо. - не скупился голос на ласковые слова. - Я, когда домой вернусь, всем про тебя рассказывать стану.
  - Может не надо, - усомнился Птичкин. - Пусть...
  - А мы издаля, - прошептал Григоренко. - Мешать нэ будэмо. Тильки одним воком. Вин и нэ почуе.
  - Ну-у пошли...
  И они пошли. Тихо. На цыпочках. Осторожно, неслышно обошли бруствер.
  За щитом стоял Огородников. Один.
   Он неторопливо протирал прицел белоснежным шелковым лоскутком - парашютиком от трофейной осветительной ракеты.
  - Ты у меня лучше всех, - Огородников отступил на полшага, оглядел свою работу и остался доволен. Шелковый лоскут он положил в карман и ласково провел рукой по казеннику. - Красавица ты моя. Ты их не бойся, ты их с первого снаряда бери: и "тигров", и "пантеров", и "фердинандов", и всех других зверюг... Будь умницей. Тебя сам комбат Барышев уважает. А он хороший человек. Вчера я домой письмо послал. Мамане и батяне, и Вале... Про тебя тоже рассказал. Хорошая у меня Валя, веселая. Она тебя тоже любит, так что ты старайся... А, знаешь, что мне Валя написала? Я тебе прошлый раз рассказывал, так это еще не все...
  Огородников по-прежнему на замечал гостей.
  Лицо у Григоренко расплылось в широчайшую улыбку, и он уже открыл рот, чтобы сказать что-то веселое и ехидное. Но не успел, потому что перед его длинным носом появился вдруг здоровенный кулак Птичкина. А второй рукой Птичкин наклонил к себе голову Григоренко.
  - Человек с пушкой разговаривает, - прошептал он. - Понимаешь, салага, с пушкой! Она у него живая. Друзья они. Попробуй только вякнуть!
  - Та я ж ничего, - так же шепотом, обиженно ответил Григоренко. - Хиба ж я нэ розумию?! Вин розумие, а я ни. Хай балакае на здоровьечко. Пидэмо до коновала.
  - Только тихо...
  Они отступили за бруствер и сделали полукруг, чтобы не помешать Огородникову. А тот по-прежнему разговаривал с пушкой, и они понимали друг друга.
  
   * * *
  Литвиненко с кухней приехал раньше обычного. Был он в добрейшем расположении духа. Все, что вокруг него происходило, казалось повару прекрасным. А в каше, сегодня, как никогда ранее, было много свиной тушенки. Нашли все-таки для страдальца зубодера. В армии, как утверждал еще генералиссимус Суворов, все есть, надо только поискать... Нашли. А там - пару минут терпения и повар Литвиненко из страдальца превратился в счастливчика. Как хорошо становится человеку, когда его избавляют от больного зуба, знает только тот, кто прошел через подобное испытание. Какое это, оказывается, счастье. Делай, что хочешь, и думай, о чем хочешь. А еще - имеешь возможность осторожно ощупывать кончиком языка место, где еще вчера находился источник умопомрачительной боли.
  Первым делом Литвиненко передал солдатам два больших походных термоса.
  - Вам отдельно от полка отправляться, так это вот каша. Чтобы горячим и пообедать могли, и поужинать. А здесь вот свежий хлеб, только утром испекли, - он подал большой бумажный мешок, в котором было не меньше десятка буханок. - А тут еще, для любителей повеселиться, десяток банок "Второго фронта", - повар подал второй бумажный мешок, такой же большой, но заполненный едва на четверть. - А теперь налетай, братва, сегодня гречкой кормить буду.
  Литвиненко обступили. Грех упускать момент, когда повар добр и бесконечно щедр. Тем более, солдаты всегда старались как следует поесть перед дорогой. Кто знает, как там будет дальше? Литвиненко знал, что взвод уходит куда-то, отдельно от полка, а главное - отдельно от кухни, и насыпал щедро.
  
   * * *
  Гогебошвили поел, взял у повара кружку горячей водички и стал править на ремне бритву.
  - Ты чего это? - подошел к нему Малюгин. - Мы же с тобой сегодня утром брились. Твоя проволока еще и не отросла как следоваеть.
  - Григоренке голову надо побрить.
  - Не связывался бы ты с рыжим, - посоветовал Малюгин. - У него такие лохмы - бритву посадишь. Там сначала машинкой как следовает пройти надо. На худой конец - ножницами. А бритвой уже потом.
   - Получил приказ от комбата. Командиру не могу отказать.
  - Так тебе Григоренко и дастся. Он как твою бритву увидить, враз сбежить.
  - Зачем сбежит? От такого хорошего дела никто не бегает. Спасибо скажет. Григоренко, - позвал Гогебошвили, - иди сюда, дорогой, очень важное дело есть. Только для тебя, дорогой.
  Придерживая левой рукой котелок с кашей, подошел Григоренко. Продолжал неторопливо есть. Остановился.
  - Чого тоби, кацо?
  - Давай голову брить будем, - дружелюбно предложил Гогебошвили. - Смотри, - он взмахнул бритвой, - как шашка, сверкает. Малюгин мыло дает, целый кусок. У фрицов французское мыло на Украине добыли. Понимаешь. Такой вот хороший трофей. Прямо как адикалон "Шипр" пахнет. Даже еще лучше.
  - Какое мыло, - возмутился Малюгин. Не для того он трофейное мыло прибрал, чтобы у Григоренко патлы брили... - Нет у меня никакого мыла.
  - Не мешай, дорогой, принципиальный разговор идет, приказ комбата выполнять надо, а ты с каким-то мылом лезешь... Зачем мешаешь!
  - Да я ничего, - опешил Малюгин. - Немного, конечно, есть. Раз такое дело - могу дать.
  - Вот и хорошо. Садись, Григоренко, не стесняйся. Кашу потом скушаешь. Сейчас я тебя брить буду. Как комбриг Котовский станешь. Знаешь, был такой в гражданскую. Герой! Совсем на него похож станешь. Самый красивый будешь.
  - Это того... не-е-е... - попятился Григоренко. - Я и так красивый.
  - Ай-яй-яй, - покачал головой Гогебошвили. - Почему не хочешь? Сам комбат Барышев он нем думает, хороший совет дает. А он боится с клочком шерсти расстаться. Они же у тебя все равно рыжие... Садись, дорогой, кушай свою кашу. Я уговаривать буду.
  - Ховай свою шаблюку, - Григоренко отступил еще дальше. - Бо брить голову я у тэбэ нэ стану. Пиду до Угольникова, хай машинкой скубэ... - И он ушел подальше от Гогебошвили, чтобы спокойно доесть кашу... А там видно будет. Не хотелось Григоренко лишаться своей шевелюры, но понимал: раз комбат приказал, то придется. Но лучше уж машинкой...
  - Не хочет, - развел руками Гогебошвили. - Ничего не понимает человек. Совсем несознательный. Сам сейчас бриться буду.
  - Второй раз за день? - удивился Малюгин.
  - В бой идем, - блеснул зубами Гогебошвили. - Сам понимаешь, дорогой, в бою человек красивым должен быть. Как пойдешь в бой небритым? Все удивляться будут.
  - Так это молодым покрасоваться. А мне уже ни к чему.
  - Человек всегда молодой, пока хочет быть молодым. На Кавказе человек в семьдесят лет молодой считается. А тебе сорока нет, какой ты старик? Будешь бриться, совсем молодой станешь. Всегда красивым будешь.
  - Ну-ну, - сказал Малюгин и взялся за кашу. А когда очистил котелок, подумал-подумал и пошел к повару за горячей водой. Хотя, обычно, брился он не чаще чем раз в три дня. Кто его знает, Малюгина, возможно он поверил Гогебошвили и решил стать еще красивей.
  
   * * *
  Мозжилкин и Огородников пристроились возле машины. Они были одногодками. Но крупный Мозжилкин выглядел старше своих лет, а невысокий, щуплый Огородников так и остался мальчишкой. В свободное время наводчики (элита у артиллеристов) любили посидеть вдвоем. Вот и сейчас они ели кашу и неторопливо беседовали. Один из под Чебоксар, другой из под Рязани - почти земляки.
  - Хороша каша, - похвалил Огородников и работу Литвиненко, и сам продукт. - Я до армии никогда гречневую кашу не ел. У нас почему-то гречку не сеют. Приеду после войны домой, достану семена и буду выращивать. Такая каша всем понравится, все с удовольствием есть будут.
  - У вас гречиха, видно, не растет. Климат не тот, или земли не годятся, потому и не сеют.
  - Как это не растет? У нас все растет. И климат у нас очень даже тот. У нас рожь знаешь какая? Как мой рост. Картошку - с каждого квадратного метра целый мешок собираем. А ты говоришь: "не растет". У нас куры самые большие в стране. Прямо как гуси. И яички они несут громадные, вот такие, - Огородников пальцами рук изобразил размер яичек, которые несут куры Чувашии.
  - Загибаешь, - не поверил Мозжилкин. - Такие яйца наверно только у страусов получаются.
  - Страусы, это те, которые по Африке быстро бегают? - уточнил Огородников. - Длинноногие. И перья у них красивые.
  - Они самые.
  - Нет, у страусов таких больших яиц быть не может. Там, в Африке, сплошная пустыня. А величина яйца не от роста птицы зависит, а от кормов. Страусы по пустыне бегают, кругом песок, жара и жрать им нечего. У них, чтобы нести большие яйца, корма не хватает. Наши куры целый день едят, больше ничего не делают. И климат у нас здоровый. Поэтому и яйца большие. А я сырые яички люблю. Так люблю, Мозжилкин, прямо сказать не могу, - разоткровенничался Огородников. - Маманя курей держит, штук десять. Я летом рано утром встаю, корову выгоняю, потом бегу в курятник, и сразу яичко выпиваю. Все витамины там имеются и белок, сам знаешь. У нас, вообще, очень хорошая земля, скотина все лето пасется. А у вас?
  - А у нас, в Рязани, грибы с глазами. Их едят, а они глядят, - вспомнил Мозжилкин.
  Огородников сначала не понял, как это "грибы с глазами". Потом до него дошло:
  - Хорошая шутка.
  - Ага, - согласился Мозжилкин. - Грибов у нас много. Мать к празднику всегда пироги печет: с грибами, с капустой, с луком... Душистые, румяные... А как пахнут! - чтобы Огородников понял, какой удивительный запах у пирогов, он прикрыл глаза и повел носом, втягивая воздух и постанывая от удовольствия.
  - У нас тоже пироги пекут, - сообщил Огородников.
  - Отхватишь кусок, ладони в две, - не слышал его Мозжилкин, - а он высокий, пышный, как рот ни разевай, все равно не лезет. И откусываешь то сверху, то снизу...
  - А мы, как урожай соберем, с батей в Чебоксары едем, - поведал свое Огородников. - Батя лошадь в колхозе берет, и едем обновы покупать. Кому рубашку, кому пальто, кому сапоги. А себе батя, кроме всего, папиросы "Казбек" покупает, три-четыре пачки. Дорогие, но красивые. На коробке Кавказ нарисован. Те самые горы, где Гогебошвили живет. Потом, когда выходной день, батя после обеда газету читает и одну папиросу курит. Зеркало большое тоже однажды купили. В Чебоксарах все есть...
  - Большой город Чебоксары?
  - Очень большой! - Огородников перестал есть и уставился куда-то в сторону, пытаясь представить Чебоксары. - И красивый, богатый. Дома высокие, заборы все покрашены. На каждом углу по фонарю горит. А у большого магазина - два фонаря. Еще пожарная каланча есть. Высокая. Если на нее залезть, наверно, весь город увидеть можно.
  - Я в Рязани бывал, - задумался Мозжилкин. - Тоже хороший город. Только я всего два раза туда ездил, маленьким еще. Теперь уже ничего не помню... Помню - пирожные покупали, - усмехнулся он.
  Мимо наводчиков куда-то по своим делам шел сержант Угольников, командир второго орудия. Он остановился, прислушался к разговору и не выдержал:
  - Пирожного ему хочется?! А мороженого тебе не хочется?! Ты, Огородников, чем слушать его, лучше бы мастерством поделился, подучил моего мазилу стрелять. Или прицел бы ему свой хоть на один бой одолжил. Может, он мажет потому, что прицел негодный.
  Мозжилкин с недоумением посмотрел на командира, но промолчал.
  А Огородников молчать не стал.
  - Понимаешь, сержант, тут много от командира орудия зависит, - он смотрел на Угольникова, прищурив правый глаз, как будто целился. - У нас Логунов хороший человек. Понимаешь? Никогда на наводчика не кричит. Он просто говорит: "Огородников, уничтожь этот танк к той самой матери... Если на наводчика не кричать, он всегда попадает.
  - Умный какой, - рассердился Угольников. - Офонареть можно, какой умный. А я тебе скажу, Огородников, что ни хрена ты стрелять не умеешь. Везет тебе, вот и все твои секреты, - он забыл, что совсем недавно говорил о мастерстве Огородникова. - Захвалили тебя. А когда мажешь, все делают вид, что не замечают. А я замечаю. Ты не очень-то... Тоже мазила...- Угольников повернулся и ушел.
  - Что это он у вас такой не умный? Давно спросить хочу, - поинтересовался Огородников.
  - Тут, понимаешь, такое дело... - Мозжилкин поскреб в затылке, - ему хочется, чтобы наше орудие считали лучшим в полку... Стреляем вроде не хуже других, воюем не хуже других, а ему этого мало. На него и находит. Злой становится. Пошумит-пошумит, потом сразу остынет. А так он человек неплохой, ты не обижайся.
  - Я и не обижаюсь. Он говорит, что думает. Я тоже говорю, что думаю.
  - Пошли к орудиям, - предложил Мозжилкин. - Посмотрим, как там и чего.
  - Пошли, - согласился Огородников.
  
   * * *
  Пулеметы - любовь Логунова. И следует сказать, он пользовался взаимностью. Железо ведь - а чувствует и ласку, и уважительное к себе отношение. Каждый пулемет, который оказывался в руках Логунова, работал как хорошие часы.
  У Логунова на машине всегда можно было найти пулемет, а иногда и два. Никто не знал, где он их берет, артиллерийскому взводу пулеметы не положены. Но стремление Логунова незаконно приобретать нештатное оружия не пресекали. На фронте такое допускается. Потому что идет не во вред общему делу, а на пользу. Нештатный пулеметик и выручить может.
  Сейчас у Логунова было два ручных пулемета. Один - наш, другой - трофейный. Для трофейного лентами с патронами набили целый ящик из-под снарядов. Для нашего Логунов припас пяток дисков.
  Готовить это оружие к бою Логунову помогал Трибунский. Они расстелили плащ-палатку, разбирали на ней пулеметы, чистилисмазывали, набивали патронами диски.
  Трибунский тоже был с ручными пулеметами на "ты". Но произошло это далеко не сразу. Он шел в армию уверенно и с желанием. Знал, что сумеет быть там не хуже других. Как герои книг, которыми Трибунский зачитывался, был он, в мечтах своих, отчаянным парнем со стальными мускулами, точным глазом и мгновенной реакцией.
  Но в первые же дни пребывания Трибунского в запасном полку стало ясно, что до стальных мускулов и точного глаза очень далеко. Силенки у него оказалось меньше, чем у других. Не хватало сноровки и выносливости. На теоретических занятиях он схватывал все легко. Но сколько их было, в запасном полку, этих теоретических: "уставы" да "политчас". Когда доходило до практики, ничего у него не получалось. Ползать Трибунский, как выяснилось, не умел, бегал плохо. Граната у него летела не туда, куда надо. За внешний вид тоже доставалось. Он не умел как следует намотать портянки, набивал волдыри на ногах и постоянно хромал. Командир взвода смотрел на него, как на обузу, а командир отделения, которое из-за Трибунского считалось отстающим, терпеть его не мог. Товарищи по взводу смеялись над его беспомощностью.
  Самолюбие не позволяло Трибунскому быть хуже других, но он все время чувствовал: хуже. И тянулся изо всех сил. Когда сослуживцы отдыхали, он снова и снова разбирал и собирал винтовку или ручной пулемет. Делал это до тех пор, пока каждая деталь, каждый винтик не становились послушными. Раз пять-шесть за день выбирал время, чтобы сбегать к турнику, на котором едва мог подтянуться один раз. Учебную гранату бросал до тех пор, пока хватало силы удержать ее в руках. Каждое утро на физзарядке, которую никто не принимал всерьез, он выкладывался.
  Трибунский не высыпался, уставал и от постоянных перегрузок похудел так, что его однажды, к радости командира отделения, хотели отправить в госпиталь, как дистрофика.
  Но прошло месяца два, и он втянулся в будни солдатской службы. Ладони огрубели, покрылись желтыми мозолями, мышцы стали упругими, движения уверенными. И уставать Трибунский стал меньше. Теперь, в суматошные минуты тревог, он успевал стать в строй одним из первых. Во время марш-бросков, уже не ему помогали, а он брал у обессилевших, ставшую вдвое тяжелей, винтовку или вещевой мешок. Из ручного пулемета стал стрелять лучше всех в роте и занял второе место на батальонных стрельбах. Но он хорошо понимал, что это еще не все, что самое трудное ожидает его на фронте.
  Первый бой Трибунский выдержал. Было ли ему страшно? Да, конечно. Но мучило другое чувство, более сильное, чем страх смерти: боязнь в чем-то отстать от товарищей.
  На четвертом месяце фронтовой жизни его ранило. Пуля застряла в мягких тканях левой ноги. В госпитале ее вынули, но рана заживала плохо, и он пробыл там больше месяца.
  Потом опять запасной полк, но уже бывалым солдатом, с красной ленточкой - знаком ранения - на гимнастерке. Снова на фронт. Попал в артиллерийский противотанковый полк. Во взводе Трибунского встретили хорошо. А премудрости артиллерии ему пришлось осваивать на ходу. Справился и с этим. Но по-прежнему перед каждым боем боялся допустить какую-нибудь слабость, сделать что-то не так.
  
   * * *
  В расположение взвода въехал "форд", груженый снарядами. С машиной приехали старшина Белякин и старший сержант Земсков, комсорг батареи, командир отделения разведки. Старшина привез объемистый сидор, набитый всякой всячиной, а Земсков снял с машины "дегтярь" и две коробки с дисками.
  - Комсоргу привет! - окликнул его Логунов. - Провожаешь?
  - Привет! Я вам пулеметик привез. Как часы работает. - Земсков присел рядом с Логуновым, положил пулемет на плащ-палатку.
  - Хорош, - погладил вороненый ствол Логунов. - Ваш, от щедрот?
  - Зачем от щедрот? На такие машинки мы скуповаты. Разведчикам сгодятся. Комбат со своего плеча жалует. А при пулемете шесть дисков.
  - Приехал поднимать нам бодрость духа?
  - Не стану поднимать. С вами отправляюсь. Комбат беспокоится, как бы вы пулемет не замылили. Хочет, чтобы после боя вернули. Я и взялся за ним присматривать.
  - Понятно. Только мне он ни к чему. Видишь, какая у нас парочка?
  - Вижу. Я и сам с ним управлюсь. Вдвоем может и пригодимся.
  - Вдвоем пригодитесь. Ты лейтенанту доложи.
  - А как же.
  - И старшина с нами? - спросил Трибунский.
  - Нет. Старшине нельзя. Кормилец он наш и поилец. Его с вами оставь, так непременно каким-нибудь шальным осколком зацепит. Батарея оскудеет. Белякин это тоже понимает и старается не забегать туда, где жарко.
  - Человеку жить хочется, и это, вообще-то, хорошо, - рассудил Трибунский.
  - Хорошо, - согласился Логунов. - Он подвинул к Земскому цинк с патронами. - Помогай. Если тебе тоже жить хочется, набивай диск.
  - Хочется, - Земсков раскрыл диск для "дегтяря" и стал укладывать в него патроны: трассирующий, бронебойно-зажигательный, обычный... - Жить каждый хочет и должен хотеть. А вот выжить... Слово какое-то неприличное.
  - Как думаешь, выживет? - поинтересовался Логунов.
  - Хрен его знает. Снаряды ведь ложатся не только на переднем крае, везде достать может. Но тяжело ему. Все время думать, что могут убить, от таких мыслей свихнуться можно.
  - С ним поговорить надо по-хорошему, - как бы посоветовал Земскову Трибунский. - Вас, комсоргов, для того и назначают, чтобы вы с людьми душевно разговаривали. И разъясняли текущий момент.
  - Правильно рассуждаешь, учитель. Говорил я с ним. Разъяснял, примеры приводил. Все он понимает. Но не может ничего с собой поделать. У него в характере заклепок не хватает. В свое время их не поставили, а сейчас не просунешь. А так старшина старательный. Если чего достать - он справляется.
  - Может ты не сумел подходящие слова найти? - спросил Логунов.
  - Может и так, - не стал возражать Земсков.
  
   * * *
  Старшина Белякин обходил солдат, спрашивал, не нужно ли кому чего?
  Просили табак, нитки, спички...
  Все это старшина предусмотрительно захватил с собой. Махорка "Моршанская" - чемпион среди горлодеров. Коробки спичек большие, с кулак величиной. Нитки толстые, крепкие. Пришил - вечно будут держать.
  - Вы, ребята, нитки берите, - подсказывал Малюгин, - нитки завсегда пригодятся. Если кому тяжело, я в свой сидор положу.
  - Положить-то ты положишь, а как их потом из твоего сидора достать? - пошутил Птичкин.
  - И не стыдно? Это я для тебя ничего не доставал? - обиделся Малюгин.
  - Ладно, не сердись, сейчас добудем нитки, - Птичкин подошел к Белякину. - Прошу по случаю крайней необходимости две катушки.
  - Зачем две? - выдать сразу две катушки одному человеку Белякин не мог. На то он и был старшиной, чтобы не давать по многу.
  - Собираюсь перелицевать свои галифе, - объяснил Птичкин.
  - Перешивать? Зачем?
  - Для красоты.
  - Для красоты?.. - Старшина опытным глазом окинул вылинявшее за лето "вещевое довольствие" Птичкина. - Чего их перешивать? Они уже того...
  - Так не эти. У меня, товарищ старшина, в сидоре совершенно другие есть. Неприкосновенный запас. Но великоваты. Нас после этого боя наверняка отведут для пополнения и отдыха. Я их перешью и к местным барышням пойду в красивых новых галифе. Думаю, что для такого важного дела вы не пожалеете двух катушек.
   Белякин сдался, не пожалел.
  Птичкин немедля вручил их Малюгину.
  - Это чтобы ты понял, как я тебе доверяю, Малюгин, - заявил он. - Передаю безвозмездно. Потому что перед твоим сидором, Малюгин, я в неоплатном долгу.
  Не один Птичкин воспользовался добротой Белякина. Каждый, даже те, кому ничего не требовалось, брал у старшины что-нибудь. Нельзя упускать такую возможность.
  Подошел старшина и к Логунову.
  - Как, сержант, сапоги не жмут?
  Он подмигнул Логунову, как будто по поводу этих сапог между ними происходило что-то веселое, известное только им двоим.
  - Хорошие сапоги. - Логунову не хотелось говорить о сапогах. Но и грубить старшине не следовало.
  - Рад, что понравились. Ты, Логунов, приходи, все, что нужно, подберем, - и старшина еще раз подмигнул.
  Видно, разговор у лейтенанта Столярова со старшиной Белякиным произошел обстоятельный. И старшина хорошо понял лейтенанта.
  
   * * *
  Позади остались крайние домики села. Гогебошвили свернул на полевую дорогу, идущую рядом с разбитым тягачами и танками грейдером, и повел "студер" быстро и мягко.
  После того как загрузили второй боекомплект, в кузове стало тесновато. Машину почти до уровня бортов забили ящиками со снарядами. Возле кабины снаряды не укладывали. Оставили что-то вроде прохода. Там сложили вещмешки, разместились оба командира орудий, наводчики и, конечно, Малюгин. Остальные, кто как мог, уселись на ящики со снарядами.
  Ехали молча. Все посматривали вверх. Солнце стояло почти в зените. Ясное, бездонное, удивительно чистое небо раскинулось от горизонта до горизонта. Красота! Из этой красоты в любую минуту могла свалиться беда. Но начальство приказало оседлать дорогу еще сегодня и, надо полагать, существовали, у начальства, на этот счет, какие-то серьезные причины. А может и не существовали: кто-то из штабных сказал, другой, не подумал, написал. Бывает... Гогебошвили гнал машину на предельной скорости. Не нравилось ему красивое чистое небо. Хвост пыли тянулся бесконечной лентой, не успевал осесть на землю, а машина уже скрывалась вдали...
  - Не могли дождаться вечера, - тоскливо протянул Баулин, заряжающий второго орудия. - А он сейчас как выскочит, как даст. И укрыться негде...
  Выдал то, о чем думали многие. Но одно дело думать, другое - сказать. Не принято говорить такое.
  - Не каркай! - оборвал его Малюгин.
  - А что я такого сказал? Небо вон какое... А мы днем.
  Тебе человек интеллигентно советует не каркать, - пришел на помощь Малюгину Птичкин. - Так неужели ты не можешь выполнить такой доброжелательный совет и заткнуть на ближайшие полчаса свою мухоловку?!
  - Чего вы ко мне пристали? У меня свое начальство есть. Нужно будет, скажет.
  - Сказали тебе, заткнись! - взорвался Угольников. - Я твое начальство, понял!
  Баулин обиженно замолк.
  Справа и слева, сколько могли охватить глаза, шли поля, безжизненные, одичавшие. Не одна дорога пролегала когда-то по этой степи: от села к селу, к выпасу, к пашне, к реке. Заросли они сейчас сорной травой, и никуда теперь не вели.
  Солдаты смотрели на дикие поля и молчали. Ко всему может привыкнуть человек: к тяжелой работе, к сорокаградусным морозам, к постоянным опасностям. Даже война, явление для нормального человека совершенно неестественное, стала привычной частью их жизни. Но никогда не сумеет человек, без душевной боли, видеть одичавшую, заброшенную землю.
  С тоской смотрел на эти поля Огородников. Вспоминал, как брала его с собой в поле мать... Постелит в стороне рядно, поставит рядом сумку с буханкой подового хлеба и бутылкой молока. Даст в руки игрушку: "Сиди, Васек, никуда отсюда не уходи", - и мотыжит картошку.
  Постарше стал - батя брал с собой. Когда десять лет исполнилось, отец для него косу смастерил - маломерку, но настоящую, легкую, звенящую. Поставил рядом с собой траву косить. До чего хорошо на сенокосе! Мужики цепочкой идут. Косы: "вжик-вжик" и его коса, вместе со всеми: "вжик-вжик". Он еще не мужик, но уже и не пацан. Вместе со всеми махал косой, и обедать его сажали вместе со всеми. После обеда ложились отдыхать на свежее, пахнущее солнцем сено. Засыпал сразу, как проваливался куда-то, а просыпался один, заботливо укрытый отцовским пиджаком. Не опомнившись еще от сна, хватал свою косу, воткнутую черенком в землю, и бежал туда, где вышагивала по полю цепочка косарей.
  Потом работал сеяльщиком, возницей. Любую работу делал, но больше всего любил косить.
  Как только война закончится, надо сразу домой побыстрей ехать. Мать и батя совсем старые стали. Тяжело им работать... А земля наверно пустая. Столько травы пропадает, и работать некому. Остановить бы сейчас машину и каждому в руки косу... Другие ведь тоже стосковались. Вон как Малюгин на эту траву смотрит, и Григоренко, и Мозжилкин... Обрадовались бы все...
  Огородников прикрыл глаза и представил, как идет по полю взвод, растянувшись клином. Как свистят косы, как ложится у ног валки травы... Впереди гвардии лейтенант Столяров, за ним сержант Логунов, а третьим он, Огородников, наводчик. Красота какая...
  Машина промчалась через небольшую деревушку, растянувшуюся вдоль дороги. Вообще-то не было уже этой деревушки. Как памятники жившим здесь когда-то людям, торчали закопченные печные трубы. Только два дома уцелели. Стояли они почти рядом, ничем, видно, раньше не отличались от других, но по какой-то непонятной прихоти не тронула их война. А зловещую тень свою на них бросила. Переполненные ужасами войны, испуганно глядели они на дорогу черными, зияющими, как раны, дверными проемами и пустыми глазницами окон.
  Между домами темнели воронки от бомб. Какая-то женщина в длинной темной кофте забивала окно куском фанеры. Возле нее стояли двое ребятишек и собака. Никто из них не обратил внимания на проносящуюся мимо машину. Даже собака не выскочила на дорогу, не залаяла.
  А потом, километрах в пяти от разбитой деревушки, "он" и появился. Небольшой одномоторный самолет вынырнул из-за облачка и пошел невысоко над землей, пересекая курс машины. Ждали ведь, что может случиться такая подлость, а он все равно появился неожиданно.
  - Вот они и прибыли, здрасте вам! - Птичкин поглубже надвинул пилотку. - Только его нам не хватало... А не пошел бы ты... - и Птичкин дал пилоту очень хороший совет, куда тому следует отправляться и что делать там, куда он прибудет.
  Пилот его, конечно, не услышал, но, возможно, действительно собирался лететь куда-то подальше. Он, кажется, не заметил пылящую по дороге машину. И каждый подумал, что вроде бы пронесло. Может же у этого шального фрица быть задание более важное, чем обстрел одинокой машины.
  А мог и обстрелять... Впереди, всего километрах в трех - минутное дело для машины, - к самой дороге подступала рощица. Подходящее место, чтобы укрыться.
  - Жми! - велел лейтенант Столяров. - Надо проскочить!
  Машина и так шла на максимальной, но Гогебошвили, кажется, умудрился выжать из нее еще что-то.
  А самолетик - теперь уже - самолет, и можно было узнать в нем сто девятый "мессер", - развернулся, сделал полукруг и пошел вдоль дороги, навстречу машине. Вот уж действительно: здрасте, а мы вас не ждали...
   И нельзя остановить "студер", дать солдатам сойти, разбежаться по полю. Неподвижную машину "мессер" разнесет в щепу наверняка. Только маневр, быстрый, неожиданный для пилота, мог спасти. Гогебошвили впился глазами в самолет: надо угадать, когда "мессер" ударит и отвернуть на какую-то долю секунды раньше. Всего-то на долю секунды...
  А сидеть во время обстрела на ящиках со снарядами - дело дохлое, хуже не придумаешь. Никакие нервы не выдержат. И солдаты сыпанули через борта на полном ходу. Прыгали, кто как сумел. Некогда было выбирать место или удобный для прыжка момент.
  Логунов остался в кузове. Широко расставил ноги, оперся локтями на кабину, прижал к плечу приклад трофейного "МГ". Вглядывался в "мессер". Ждал, когда можно будет нажать на спусковой крючок, чтобы встретить... Зазвенела в чьих-то руках металлическая, туго набитая патронами лента. Логунов посмотрел. Малюгин присел рядом, быстро перебирал железные звенья, проверял, плотно ли набиты, досланы ли патроны до упора.
  - Прыгай! - крикнул Логунов.
  - Ребят прикрыть надо.
  - Прыгай, прикрою!
  - Не, одному несподручно будеть...
  Наверно Малюгину сейчас больше всего хотелось спрыгнуть с машины и зарыться в землю... Но ребят надо было прикрыть. И машину. И орудия. И конечно, Логунову хорошо бы иметь в таком деле напарника.
  - Ну, давай! - и Логунов забыл про Малюгина. Ловил в прицел "мессер".
  Гогебошвили угадал нужную ему долю секунды. За мгновение до того, как фриц открыл огонь, шофер резко рванул машину влево. Длинная очередь крупнокалиберных пулеметов "мессера" задела лишь кабину машины и ушла в поле. Промазал и Логунов. Сержант был классным пулеметчиком, а самолет шел настолько низко, что Логунов вполне мог бы его достать. Если бы не неожиданный маневр Гогебошвили. Или, если бы пулеметы "мессера" не достали Логунова.
  Можно сказать: повезло и тем и другим. Разошлись.
  
   * * *
  Самолет скрылся за горизонтом, а машина промчалась еще метров сто и остановилась. Распахнулась дверца кабины, и Гогебошвили спрыгнул на землю.
  - Чего остановился?! - закричал Логунов. - Гони орудия к роще!
  - Понимаешь, лейтенанта убило... - Гогебошвили смотрел растерянно и отрешенно, его блестящие черные глаза стали какими-то тусклыми. - Кажется, совсем убило лейтенанта. - Он стоял неподвижно, шевелились только ставшие почему-то серыми губы.
  - Лейтенанта в укрытие! Сам за баранку! - приказал Логунов.
   Гогебошвили вместо того, чтобы броситься выполнять приказ, только переступал с ноги на ногу, растерянно глядел на сержанта.
  "Какое тут в степи укрытие, - понял Логунов, - Разве только кювет..."
  - Укрой в кювет!
  Гогебошвили послушно подхватил лейтенанта Столярова на руки и бережно понес его к кювету.
  "Как это так - убило?" - до Логунова только сейчас дошли слова Гогебошвили. Он не раз видел лейтенанта Столярова в бою, ценил его как умного и, что тоже немаловажно, удачливого командира. Не раз попадал лейтенант в сложные переплеты, но не имел ни одного ранения. И вот теперь не в бою, а просто так: ехали, ехали и на тебе: "Лейтенанта убило..." - Прилетел "мессер" и расстрелял на марше. Это было дико, непонятно и неестественно, хотя смертей за последних два года Логунов повидал немало.
  Может быть, лейтенанта только ранило? Не разобрался Гогебошвили. "Конечно, ранило, - уговаривал себя Логунов. - Ранило..."
  - Малюгин, цел?
  - Порядок. Только он сейчас вернется.
  - Встретим. Готовь патроны.
  "А как остальные?" - Логунов окинул взглядом поле. Взвод рассыпался метрах в трехстах от машины. Одни остались там, куда спрыгнули со "студера", лишь немного отползли в сторону. Другие перебрались подальше от дороги. Кто-то лежал, кто-то сидел, и все смотрели в небо, в ту сторону, куда улетел "мессер" и откуда в каждую секунду он мог появиться снова.
  Кажется, все целы. Но на таком расстоянии разве разберешь?
  Кто-то поднялся и быстро побежал к машине. Логунов узнал Трибунского. "Значит, цел. Хочет взять второй пулемет, - понял Логунов. - Не успеет. "Мессер" вот-вот появится. Не успеет..."
  - Трибунский, ложись! Слышишь, ложись! - закричал Логунов и взмахнул рукой сверху вниз. - Ложись, я тебе говорю!
  Привыкший подчиняться командиру, Трибунский послушно упал на землю.
  - Спрятал лейтенанта, хорошо спрятал... - у машины стоял Гогебошвили.
  "Вернется же "мессер", непременно вернется, холера. Надо спасать машину и орудия", - только об этом сейчас и думал Логунов.
  - Давай вперед метров на двести, а потом в степь... Подальше от ребят - торопливо сказал он шоферу. - Выйдет на нас - кружись волчком, но машину и пушки из-под огня выведи! Понял?!
  - Пусть летит! - закричал Гогебошвили. - Пусть летит! - глаза у него стали почему-то круглыми, бешенными. - Я ему карусель устрою! Ни одна пуля в пушки не попадет!
  - Помчали! - Теперь все зависело от таланта Гогебошвили. И от того, насколько повезет.
  Гогебошвили мягко, как-то даже ласково тронул машину с места. Как раз в это время Логунов и увидел вдали приближающуюся в небе точку. Она стремительно росла. Возвращался "мессер". Логунов постучал по кабине, показал на истребитель шоферу и потянулся пулемету. А Гогебошвили сорвал машину с дороги и пошел, и пошел в степь, уводя самолет от взвода. Так раненая утка, подставляя себя под удар, уводит хищника от выводка.
  Самолет шел не с той стороны, куда он скрылся, и откуда его ждали. Где-то там, за горизонтом, он сделал полукруг и заходил сейчас, как и в первый раз, со стороны солнца.
  Возвращающийся самолет видели уже все. Кто сразу распластался, приник к земле, кто продолжал следить за приближающимся "мессером", готовый вжаться в землю, когда он подойдет поближе.
  Беззащитным и беспомощным чувствует себя человек, когда лежит на земле и видит идущий на него вражеский истребитель, оснащенный скорострельными пулеметами. Если бы ответить огнем на огонь? Так нечем ведь! Просто лежишь и ждешь, когда в тебя станут стрелять. И вся твоя защита от несущих смерть пулеметов - вылинявшая ткань хлопчатобумажной гимнастерки.
  "Хоть бы маленькая ямка, - думал, вжимаясь в землю, Трибунский. - Если бы сейчас земля провалилась, и можно было укрыться... - Он кожей чувствовал нацеленные на него пулеметы. Именно на него... - А если в голову?! - Он представил себе, как пуля из крупнокалиберного пулемета ударяет в голову, и голова раскалывается, словно арбуз. - Только бы не в голову. Только бы не в голову!" - осталась одна-единственная мысль. Не зная, что сделать, чтобы уберечься от страшного удара, он прикрыл голову руками. Прикрыл ладонями от крупнокалиберных скорострельных пулеметов.
  Логунову некогда было думать, что и как случится, если в него попадут. Он держал в руках оружие, сам должен попасть. И думал он только об этом.
   Вернулся... - шептал Логунов, как будто громким разговором боялся спугнуть приближающийся самолет. - Вернулся... Эт-то хорошо... Сейчас мы тебя встретим... По мотору... Надо по мотору. Раз ты вернулся... мы встретим...
  Он подпустил истребитель метров на шестьсот и нажал на спусковой крючок. Прозвучала короткая очередь, пулемет дернулся и умолк. Перекос патрона. Пустяковая задержка. Чтобы устранить ее, нужно всего несколько секунд. Но за эти секунды "мессер" вплотную подойдет к машине, обстреляет ее и скроется за горизонтом.
  - Пригнись! - крикнул Логунов Малюгину. Присел на корточки и прижался к борту машины.
  "Студер" взревел и прыгнул вперед. Потом так же неожиданно накренился и помчался куда-то вправо, кажется, только на двух колесах. Неожиданно остановился на мгновение, словно хотел затаиться, снова прыгнул и пошел опять на двух колесах, но теперь уже круто влево, влево... влево... "Мессер" не успевал разворачиваться за машиной, выкручивающей столь немыслимые виражи. Длиннющая очередь прошлась по кабине, вспахала поле и "мессер" скрылся за горизонтом.
   Гогебошвили за каких-нибудь пять минут два раза спас взвод, машину и орудия.
  
   * * *
  Логунов услышал, как пули рванули железо кабины и тут же упал от сильного удара в голову.
  "Попал-таки, - лениво, как-то даже спокойно поплыла мысль, как будто это касалось не его, а кого-то другого, - Плохо, что в голову... Отвоевался... А как орудия? - вспомнил он. - Орудия как?" Логунов открыл глаза, увидел на гимнастерке кровь, и снова закрыл. Рядом застонал Малюгин. Машина все ехала и ехала куда-то... Ехала мягко, слегка покачивалась... От этого покачивания Логунову захотелось спать. Когда открыл глаза, машина стояла. Возле нее кто-то разговаривал. Логунов прислушался, но не мог понять, кто говорит и о чем говорят.
  Заскрипел борт, кто-то тяжело перевалился в машину и пополз по ящикам. Кажется, в его сторону. Потом он услышал прерывающийся голос Трибунского.
  - У-уложил обоих... С-сука!.. - и Логунов удивился, потому что Трибунский никогда не говорил такого. Учителю нельзя.
  Кто-то наклонился, расстегнул ему ворот гимнастерки. Он увидел Трибунского.
  - Жив! - обрадовался тот.
  - Жив, - отозвался Логунов. - Зацепило. Ничего особенного. Отремонтируют. - Когда заговорил, ему стало лучше. Он поднапрягся и с трудом сел, привалился спиной к борту. - Что с Малюгиным?
  - В шею ранило, - сообщил Птичкин, который тоже оказался в машине.
  - Тяжело?
  - Нормально, жить будет. Сейчас я его перевяжу.
  Логунову захотелось посмотреть, что там с Малюгиным? Попробовал повернуться, но голову опять резанула боль, и он закрыл глаза.
  Трибунский понял, что сержанту плохо.
  - Ну-ка, дай я толком посмотрю. Чего там у тебя? - Он осторожно провел рукой по голове Логунова. На затылке выделялась громадная, величиной почти с куриное яйцо, шишка. Кожа на ней была рассечена, и из этого места медленно сочилась кровь: заливала голову, стекала на щеки, на гимнастерку.
  - Что там? - спросил Логунов.
  - Повезло тебе, сержант, здоровенная шишка.
  - Как это шишка? - не поверил Логунов. Он чувствовал, что череп раскололо. И боялся даже подумать, как это выглядит.
  - А так! Здоровенная шишка и царапина при ней. Йодом надо помазать, за недельку заживет.
  - А кости? Ты внимательно посмотри. Кости разбило?
  - Кости? - Трибунский осторожно прошелся пальцами вокруг шишки. - С костями, вроде, все в порядке. Это не от пули. Это тебя, как будто, дубиной по голове стукнули. Следует, конечно, заскочить в санбат, пусть посмотрят, хуже не будет. Но, думаю, к вечеру войдешь в норму. Повоюем еще. Ты только руками туда не лезь. Сейчас я тебя перевяжу. А что с пулеметом?
  - Патрон у этого несчастного фрицевского пулемета заклинило. Зря "дегтярь" не взял.
  - Заклинило?
  Трибунский взял в руки пулемет, из которого стрелял Логунов. Вернее, то, что осталось от пулемета. Потому что сошки каким-то чудным образом изогнулись на манер бараньих рогов, а ствола вообще не было. От него остался только короткий обрубок, как будто срезал кто-то ствол острым ножом и выбросил его.
  - Это, называется, заклинило?!
  Логунов встал. Чувствовал он себя уже почти сносно, только голова по-прежнему очень болела. Он взял у Трибунского то, во что превратился пулемет и уставился на обрубок ствола.
  - Нуда, патрон заклинило и я пригнулся. А "мессер" по пулемету угадал, - сообразил Логунов. - Понимаешь, прямо по стволу. - Он недоверчиво покачал головой, удивляясь такому редкостному случаю. - А тот прикладом меня по голове...
  Логунову было неприятно, что он растерялся от такого пустяка. Если разобраться, не ранение даже, вроде бы, дрыном ударили. А он разлегся. Нехорошо получилось!
   - "Мессер" улетел? - спросил он.
  - Улетел. Надо голову перевязать, - напомнил Трибунский.
  - Погоди... Малюгин, ты как?
  - Да ить зацепил, бродяга... - гимнастерка Малюгина была в крови, а шея укутана белоснежным бинтом. Птичкин расстарался.
  - Значит жить будем. Повоюем еще.
  - Повоюем, - согласился Малюгин. - Чего не повоевать.
  - Голову перевязать надо, - Трибунский и бинт уже приготовил.
  - Постой, - отмахнулся Логунов. Он вспомнил про Столярова... - Лейтенанта ранило. Первой очередью. Вы не видели? Может быть, Гогебошвили паникует? Посмотрите, что с лейтенантом. Я тоже сейчас...
  Птичкин и Трибунский тут же исчезли из кузова. Морщась от боли, Логунов осторожно перекинул ногу через борт. Называется, дрыном ударили... А голова при каждом движении взрывается от боли, как будто там сидит хороший осколок. Медленно, в три приема, он опустился на землю.
  Возле машины на спине лежал лейтенант Столяров. Гогебошвили успел принести сюда лейтенанта и стоял рядом. Голова у Столярова прострелена насквозь. Пуля вошла чуть выше лба и вышла на затылке. Лицо и гимнастерку залила запекшаяся кровь. Губы плотно сжаты, а глаза раскрыты и смотрят в небо, откуда прилетел и куда скрылся убивший его летчик.
  Отвоевался лейтенант Столяров. Произошло то, во что Логунову не хотелось верить.
  Логунов, Трибунский, Птичкин, Мозжилкин и Гогебошвили стояли возле тела лейтенанта. К машине собирались расчеты. Подходили, снимали пилотки. Кто-то прихрамывал, кто-то прыгал на одной ноге, и двое помогали ему. Вдали двое несли кого-то. Кажется, не одного лейтенанта Столярова потеряли они в этот день.
  Голова у Логунова опять закружилась, и он неловко сел на землю. Подошел Трибунский. На этот раз не спрашивал, не предлагал: рванул обертку с индивидуального пакета и стал перевязывать сержанту голову. Логунов послушно подчинился.
  - Напахал он здесь... - Птичкин снял пилотку, сунул ее в карман. - Еще кого-то достал.
  Логунов обернулся. Подходили Угольников и Долотов. Несли на плащ-палатке солдата. Возле машины остановились, опустили ношу на землю, расправили плащ-палатку. На ней, вытянувшись во весь невысокий рост, лежал Огородников. Лежал тихо, не шевелился, будто по команде "смирно", которую он так не любил.
  - Убили? - спросил Логунов, хотя понял уже, что нет Огородникова.
  - Очередью полоснуло, вот так, - показал Угольников от левого плеча к правому бедру. - Мы с ним рядом лежали. А какой наводчик был. Другого такого нет в полку. Такая вот судьба-сука, лучших убирает.
  Трибунский закончил бинтовать, и Логунов встал. К машине собрался весь взвод. Последними подошли Мозжилкин и Григоренко. Между ними, придерживая их за плечи, прыгал на одной ноге старший сержант Земсков. Логунов механически отметил: четыре человека выбыли из строя.
  - Оба? - спросил, ни к кому не обращаясь, Земсков.
  Ему не ответили.
  - Большое несчастье, - Гогебошвили как будто очнулся. - Понимаешь, неправильно я сделал. Надо было остановить машину. Тогда лейтенант был бы живой, и Огородников тоже был бы живой.
  - Почему не остановил? - устало посмотрел на шофера Угольников.
  Лейтенант приказал. Сказал: "Жми, Гогебошвили, на всю железку. Быстро. В лесу спрячемся!" Я жал. Но лес слишком далеко стоял. Не успел.
  - Правильно сделал, что жал, - Земсков попытался подтянуть ногу и сморщился от боли. - Если бы ты остановился, "мессер" машину разнес бы в щепу. И пушки мог бы покалечить.
  - Да, матчасть разбил бы, - подтвердил его Малюгин. - Это точно.
  - А прыгать на полном ходу как?! - возмутился Угольников. - Шеи мы все посворачивать могли и руки-ноги переломать. Сам теперь сидишь, ногу покалечил. Прыгуны... Цирк устроили.
  - Ты думаешь, Угольников, промазал бы "мессер" в машину, если бы она стояла? - спросил Трибунский. - Представь, рубанул бы он по снарядам, что в кузове лежат. Что бы тогда осталось от взвода?
  - Что-что!?. Ни хрена бы от нас не осталось, - отрубил Угольников, как будто это не он только что Гогебошвили выговаривал.
  - Считай Гогебошвили, выручил ты сегодня взвод, - поддержал расстроенного шофера Земсков. - Два раза подряд от "мессера" ушел. Он прямо над головой висел, хвостом чуть кабину не задел, а ты ушел. Такое, брат, не каждому удается. Мастер.
  Он снова попытался наступить на больную ногу, и опять у него не получилось.
  - Что с ногой? - подошел к нему Логунов.
  - Сам не пойму. Когда прыгал, подвернулась. Наступить не могу... Вывихнул, наверно. А может и сломал. Тогда совсем хреново.
  С большим трудом сняли с Земскова сапог. Правая нога в щиколотке раздалась, припухла, отливала синевой. А стопа и вовсе торчала наискось. Вывих или перелом?
  Птичкин осторожно ощупал ногу. Земсков закусил губу, терпел.
  - Вроде вывих, - решил Птичкин. - Надо бы сейчас и вправить, пока свежий. Сейчас не вправим, потом хуже будет, разнесет ногу, как полено.
  - Умеешь что ли? - спросил Земсков.
  - Дело нехитрое. Видел я, однажды, как ногу вправляют, как раз щиколотку. Может кто другой умеет? - обратился Птичкин к собравшимся.
  Умельца не нашлось.
  - Значит я, - решил Птичкин. - Но больно будет. Потерпишь?
  - А куда мне деваться? - кажется, Земсков хотел улыбнуться, но улыбка у него не получилась.
  - Раз такое дело - полечим тебя сейчас. Придержите его ребята.
  Трибунский взял Земскова за плечи, Григоренко обхватил вторую ногу, а Птичкин еще раз ощупал стопу, пошевелил ею осторожно.
  - Готов? - спросил он.
  Земсков кивнул - давай.
  - Держите крепче, - попросил Птичкин и рванул щиколотку.
  Земсков вскрикнул, лоб у него мгновенно покрылся каплями пота.
  Может костоправ-доброволец что-то и не так делал, но получилось. Птичкин еще раз осторожно ощупал ногу.
  - Болит, конечно?
  - А ты как думаешь? - Земсков выдохнул, посмотрел как-то рассеянно... - Ладно, бывало хуже.
  - Должно поболеть. Вывих все-таки. Вправил я тебе стопу. Теперь перебинтовать надо, и потуже. Через пару дней будешь в норме, - заверил Птичкин. - И палку тебе хорошую надо. Придется пока с бадиком поковылять.
  Он забинтовал Земскову ногу. Поверх бинта плотно завернул портянку и прикрутил ее шпагатом.
  Остальные в это время молча, словно в почетном карауле, стояли возле Столярова и Огородникова.
  - Надо похоронить, - сказал Малюгин.
  Встал и Земсков, тяжело оперся на плечо Птичкина.
   Смерть человека на войне не менее тяжела, чем в мирные дни. Погибают не просто близкие люди, а товарищи, с которыми делил все тяготы фронтовой жизни, которых ты не раз выручал из беды и которые не раз спасали тебя. И это усиливает горечь утраты.
  - Здесь могилы потеряются, - Логунов с неприязнью посмотрел на бескрайнее, заросшее сорняками поле. - Похороним в роще, там тихо. Хорошее, спокойное место. И нам здесь оставаться нельзя. Могут другие прилететь. Положите на машину лейтенанта и Огородникова... Долотов, поведешь. Если появится "мессер", не жди команды. Жми на всю железку и маневрируй. Как это сделал Гогебошвили. Остальным прыгать на ходу.
  Получилось, что Логунов отдал команду. Не Угольников и не старший по званию Земсков. И все послушно выполнили ее...
  Положили Столярова и Огородникова на ящики со снарядами. Помогли забраться в кабину Земскову. Долотов осторожно повел машину, и через несколько минут, которых не хватило раньше, чтобы уберечь взвод, "студебеккер" был в роще. Здесь стояла удивительная тишина. В тени высоких деревьев замерли сочные травы. Крутила бесконечную карусель мошкара, растягивали узорные сети паучки...
   В этой роще не было войны.
  
   * * *
  Они осторожно сняли погибших. Помогли спуститься Малюгину и Земскову. Могилу вырыли на поляне возле высокой, но молодой еще березы. Широкую могилу на двоих.
  Солдаты стояли, смотрели на убитых товарищей, прощались и не могли проститься.
  - Скажи пару слов, - шепотом подсказал Земсков Логунову.
  - Не могу, - отказался Логунов. - Может ты...
  - Надо тебе. Ты с ними воевал. Должен сказать.
  Логунов выступил вперед, уцепился правой рукой за приклад автомата, левой оперся на ствол березы.
  - Вот так, ребята, - сказал он негромко. И все повернулись в его сторону. - Им и двадцати нет. Жить бы и жить. А приходится хоронить. Наш лейтенант, гвардии лейтенант Столяров. Он хотел стать инженером, мосты хотел строить, чтобы каждый мог перейти любую реку, не замочив ног... Но пришла война, и он стал артиллеристом.
  Гвардеец Василий Огородников - сын крестьянина и сам крестьянин. Остались у него далеко отсюда, в Чувашии, отец и мать. И город Чебоксары, который он любил. А сколько подбил он фашистских танков, вы все знаете... Они погибли в бою, хотя сегодня они не сделали ни одного выстрела, не подбили ни одного танка, не убили ни одного фашиста. Но они погибли в бою. Нам продолжать этот бой. За себя и за них. Во всех боях они будут вместе с нами. И вместе с нами придут к победе.
  Логунов подошел к погибшим, опустился на колено и поцеловал в лоб Столярова, затем Огородникова. Кивнул Птичкину. Тот спустился в могилу и расстелил плащ-палатку. На нее уложили тела и укрыли их другой плащ-палаткой. Логунов зачерпнул горсть прохладной земли и осторожно, как будто боялся нарушить покой погибших, бросил ее в темную могилу. За Логуновым потянулись остальные... Потом разобрали лопаты.
  Над могилой вырос невысокий желтый холмик. В изголовье поставили высокий столб, вершину которого Долотов стесал топором. На белой древесине Трибунский вывел крупными печатными буквами имена погибших, их фамилии и чуть ниже: 1924-1943 - год рождения и смерти товарищей своих.
  - Становись! - отдал команду Логунов.
  Взвод выстроился в одну шеренгу.
   - В честь наших погибших товарищей... Огонь!
  Четырнадцать автоматов ударили громом в ясное небо.
  На войне тоже бывает ясное и красивое небо. Но его не очень любят.
  
   * * *
   - Отойдем в сторонку, - предложил Земсков Логунову и Угольникову. - Поговорить надо, посоветоваться.
  Отошли. Остановились у высокого пенька на краю поляны.
  - Присядем, - предложил Земсков.
  - Присядем... - Голова у Логунова по-прежнему болела. И не хотелось ни о чем думать. Лечь бы сейчас на теплую травку, закрыть глаза и дремать... Но куда денешься? Приходилось терпеть. Посоветоваться, и верно, следовало. - Ты в кресло, а мы на травку.
  - В кресло, так в кресло, - Земсков осторожно опустился на пенек, поудобней пристроил больную ногу.
  - Посидим, покурим... Дела у нас хреновые и табак горлодер, - угрюмо протянул Угольников. Вынул из кармана кисет и тяжело уселся на траву.
  - У меня "Беломор", - Земсков достал помятую пачку, - если от них что-нибудь осталось, когда я о грешную землю грохнулся. Берег папиросы. Думал, приедем, устроимся, перекусим. А потом и покурим. Настоящий "Беломор", как до войны.
  Среди помятых, изломанных папирос они нашли шесть штук целых. Закурили.
  - Молодец Гогебошвили, - вспомнил Земсков. - Если бы не он, потеряли бы полвзвода. Наверняка. И машину. Это точно. "Мессер" упрямый попался. Два захода.
  - Джигит, гребанный, - Угольников глянул на Гогебошвили, который что-то рассказывал солдатам. - Как на лошади скакал. Пусть бы и скакал по своим горам. Я бы ему водить машину запретил. Как ненормальный каруселил. Я думал - машину перевернет. Вот тогда бы мы повеселились. Тогда бы нам совсем хорошо стало. И думать не надо было бы, что дальше делать.
  - Так ведь вывел из-под "мессера" и машину и орудия.
  - Вывел... А не хрена было ехать днем. Дурацкий черт нас понес, да еще в такую погоду, - Угольников зло сплюнул. - Ночи для нас нет, что ли? Ночью бы проскочили, запросто. Штабная крыса придумала, а мы расхлебывай.
  - Крыса - не крыса, а если утром танки встречать? За ночь как следует не окопаешься, - напомнил Земсков.
  - Значит прошлой ночью надо было туда взвод перебросить. Соображать же следует. Нельзя вот так - под "мессер" подставлять.
  - Кто знал, что он прилетит.
  - А какого хрена они там сидят наши отцы-командиры?! Раз сидят, значит должны знать. А не знают, так и не хрена там зады просиживать, нас под "мессеров" гонять. Мы им не оловянные солдатики.
  - Умный ты, Угольников, все знаешь, - по тому, как Земсков это сказал, можно было понять, что не считает он Угольникова умным. - Не пойму, чего тебя у орудия держат? Тебе срочно надо в штаб перебираться. В корпус, а еще лучше в армию. Тогда и война бы по- другому пошла.
  - Да уж не послал бы взвод днем, под "мессера" - окрысился Угольников.
  Логунов прислонился спиной к молодой, теплой от осеннего солнца березе. Неторопливо курил. Прикидывал, как теперь быть?
  - Хреново все у нас получается, - как будто подслушал его мысли Угольников. - Взвод есть, а командира нет. И Огородникова нет - он же наводчик от бога. Я его в свой расчет переманить хотел. А он за тебя, Логунов, держится, как будто ты его салом кормишь.
  - Ладно, хватит трепаться. Что делать будем? - спросил Земсков.
  - Что, что... - Угольников оглянулся на желтый песок могилы. - По-умному, так надо возвращаться в полк. Командир погиб. И едем неведомо куда.
  - Это - по-умному. А если по делу? Нас послали фрицев встречать. Там где-то дыра, ее закрыть надо.
  - По делу? По делу... Не люблю я дырки закрывать. Мы ведь толком и не знаем, что лейтенанту приказано было. Ну не знаю я, как нам быть. Хреновые у нас дела.
  "Хреновые у нас дела... - Логунов не слушал, о чем там Земсков и Угольников рассуждают. - Без командира остались... И Огородникова нет. Малюгин ранен. Надо в медсанбат доставить. У меня башка болит, ничего не соображаю. Какой из меня вояка. Земсков на костыле прыгает, тоже не подарок...
  - Чего ты не знаешь? - рассердился Земсков. - У нас приказ есть. - Его не Столярову дали, а взводу. Есть лейтенант, нет лейтенанта, а выполнять приказ взводу. Значит, идем на соединение с танкистами.
  - На соединение... А куда? - спросил Угольников. - Взводный знал куда идти. А я не знаю. Ты знаешь?
  - Ну... - Земсков сообразил, что и он толком не помнит, куда взводу идти. Лейтенант что-то говорил, а Земсков не прислушался. Думал о чем-то другом... - Точно не помню. Что-то вкусное. Вроде Краюшки... Или Ватрушки. Найдем. Поспрашиваем и найдем.
  - У кого поспрашиваем? - возмутился Угольников. - Местных никого нет. И сплошной линии фронта нет. А если к фрицам зарюхаемся? Логунов уже однажды зарюхался. Помнишь? Так еле выскребся. Повезло ребятам. В полк надо возвращаться. Узнаем хоть, куда идти надо. И взводного дадут.
  - Чего ты во взводного уперся!? Без взводного не можешь?
  - Могу, только пусть тогда мне самому толком расскажут, что делать надо.
  По всему выходило, что прав Угольников. И места назначения они толком не знали, и к фрицам зарюхаться можно. И толком не знали, что лейтенанту Столярову приказали. Но возвращаться в полк, тоже, вроде, нельзя. Получиться, как будто из боя вышли, без приказа...
  - Чего молчишь? - окликнул Земсков Логунова. - Задремал что ли?
  - Нет, задумался.
  - Что думаешь?
  - Без командира плохо, и без Огородникова плохо, - Логунов говорил медленно и негромко. Голова болела. - И впереди ничего хорошего. Толком что нас там ждет - не знаем, но чувствую - вляпались.
  - Слышал, о чем мы здесь рассуждаем?
  - Нет. Как-то... Я же говорю - задумался.
  - Угольников говорит - возвращаться надо в полк.
  - С чего бы это? - удивился Логунов. - Дела у нас, конечно, хреновые. Но и в полку нас не ждут... Что ты комбату скажешь?
  - Что, что?! - вскинулся Угольников. - А скажу. Что по-людски надо. Под "мессера" послали. И куда ехать не знаем. Не сказали, понимаешь, нам.
  - Логунов, а ты знаешь, в какую деревню нам? - спросил Земсков.
  - Лейтенант говорил - в Лепешки. Километров сорок. Думаю, половину пути мы уже отмахали.
  - Точно, Лепешки! - обрадовался Земсков. - Слышишь, Угольников - в Лепешки. Я и сам теперь вспомнил.
  - Может и Лепешки, - не стал спорить Угольников. Но плечами пожал и отвернулся, в знак того, что он в этом не уверен и потому ответственности никакой не несет.
  - Так оно и есть, - Земсков в одну длинную затяжку докурил "Беломорину" и уткнул окурок в землю. - Орудия в порядке, ни одно не зацепило. Машину зацепило, но на ходу. Боеприпасы: два комплекта. Какого черта еще нужно! Едем в Лепешки!
  - Командира взвода нам нужно, - уперся Угольников. - Понимаешь!? Снаряды есть, и пулеметы есть. Все есть, а командира взвода нет.
  - Нехорошо без лейтенанта, - признался Логунов. - Но не поворачивать же из-за этого.
  - Может, с народом посоветуемся, - предложил Угольников. - Послушаем, что народ скажет.
  - Ага, митинг устроим, - предложил Земсков. - Спросим у народа: выполнять приказ командира полка или не выполнять?
  - Анархия - мать порядка, - подсказал Логунов.
  - Чего вы на меня набросились?! Ничего я такого не сказал... Дай еще одну пшеничную. Забыл уже какой он, "Беломор", - Угольников закурил, сбросил левый сапог и стал перематывать портянку. - Сбилась, как бы ногу не натереть.
  - Решили, - болела голова. Ни спорить, ни просто разговаривать Логунову не хотелось. - Принимай, Земсков, взвод. Веди нас в Лепешки.
  - Почему я? - спросил Земсков.
  - Как положено, старший по чину.
  - Не сумею я командовать огневым взводом. Я же разведчик. С пулеметом - пожалуйста. А что касается орудий, то я, братцы, - ни уха, ни рыла. Не знаю с какого конца пушку заряжают. Кому-то из вас надо взвод принимать.
  Прав был Земсков. Разведчики ребята шустрые, но что касается стрельбы из орудий, действительно - ни уха, ни рыла. А комвзвода, хоть сам и не стреляет, но должен знать, что к чему.
  - Дела... - Логунов считал, что из Угольникова будет плохой комвзвода. А что делать? Ни Земсков, ни сам Логунов не могут. Остается Угольников. - Если кому-нибудь из нас, то Угольникову. Я сейчас на положении раненого. Вон какую чалму Трибунский намотал. И голова все время болит, раскалывается. Соображаю плохо.
  - Ну уж, нет! - Угольников легко поднялся с земли, топнул ногой, проверяя, хорошо ли легла портянка. - Мое дело - орудие. Я за орудие отвечаю, а за взвод я ответственности не несу, здесь мое дело - сторона. Пусть кто хочет, тот и командует.
  Земсков и Логунов переглянулись. Угольников всегда был немного с вывертом. Нервный он был какой-то и очень самолюбивый. Но такого они не ожидали. Потому что взвод сейчас надо было принимать ему.
  - Чего переглядываетесь? - понял их Угольников. - Сказал - не буду, значит - не буду. И заставить меня вы не имеете права. Кто из вас командовать станет - мне все равно.
  - Вот и решили, - спокойно подвел итог Земсков. - Оба мы с тобой, Логунов, убогие. У меня нога болит, у тебя голова. Но я разведчик, а ты артиллерист. Значит, принимай взвод. А мне помогите встать. Болит стерва. Ходить еще можно. А подняться не могу.
  Они помогли Земскову встать и пошли к взводу.
  - Построиться! - приказал Логунов.
  Все быстро заняли свои места. Угольников и Земсков тоже встали в строй.
  - Принимаю командование взводом, - объявил Логунов. - Продолжаем движение к месту назначения. По машинам!
  
   3. Подготовка
  
  - Кажется прибыли, - сообщил Птичкин. - Вот они, наши долгожданные Лепешки. Лепешки, к которым мы так стремились.
  - Думаешь они? - усомнился Трибунский. - Что-то быстро мы сюда добрались.
  - Мы и ехали не медленно. А местечко очень симпатичное. Сады... Возле каждого домика сады... Что, по-твоему, это может быть, если не населенный пункт с приятным и вкусным названием Лепешки?
  - Не знаю... В этих местах люди густо жили. Здесь деревенек полно, на каждом километре.
  - Пусто, - отметил Григоренко. - Ни людыны, ни скотыны...
  - А дома стоят... - пробурчал Угольников, будто был недоволен тем, что домики здесь целы, не разрушены. - Ни одного разбитого. По этим местам фронт туда-сюда, наверно, раз пять проходил. Должны были все разнести.
  - Так война еще не кончилась, - объяснил Птичкин. - Если мы здесь окопаемся, а потом фрицы припрут, то завтра к вечеру не будет здесь никаких Лепешек. Не сомневайся, Угольников. Но трубы от печей останутся. Как и положено. Одинокие печные трубы - одно из неприглядных лиц войны.
  Машина шла по дороге, но дорога эта была, одновременно, и главной улицей деревеньки. Небольшой - десятка три домов. Каким-то чудом уцелела она в огне войны. Но жители давно покинули ее. Об этом кричали серые стены давно не беленых мазанок, покосившиеся прямоугольники плетней, болтающиеся на ветру распахнутые калитки, заросшие бурьяном огороды и одичавшие сады.
  Машина медленно шла по пустынной улице.
  - Должно быть - Лепешки, - прикинул Логунов. - Если по времени, что мы сюда добирались, то прибыли.
  Долотов промолчал. Откуда ему было знать, Лепешки это или не лепешки? А просто так молоть Долотов не любил.
  - Как думаешь? У вас, шоферов, говорят, чутье особое на дороги и на местность?
  - Не знаю, - убедительно ответил Долотов сразу на все вопросы.
  Ехали медленно. Логунов внимательно поглядывал по сторонам, прислушивался. Если Лепешки, то где-то здесь должны стоять танки. Пехота окапываться... Наверное уже окопалась. Ждут фрица. Пехоте что: ячейку вырыл, и готов. Орудие закапывать не надо, машину укрывать не надо. Живут же люди...
  Добрались до окраины деревушки. Тихо. Ни людей, ни танков, ни пехоты.
   "Значит, не Лепешки, - понял Логунов. - Значит, ехать дальше... Хуже нет, если не знаешь точно, куда... Можно и к фрицам залететь... И небо не для нас, - он глянул в бесконечную синь: проплывают белесые облака, но мало их. Считай - безоблачное небо. Значит опять под "мессера"... Не везет, так не везет".
  От стены крайнего домика отделился человек: черный комбинезон, черный танкистский шлем. В руках автомат. Подошел к дороге.
  "Танкист. Все-таки Лепешки", - обрадовался Логунов. - Вот и хорошо. Совсем другое дело. Значит прибыли".
  Долотов тоже решил, что прибыли. Остановил машину.
   - Куда двигаемся, братья-славяне? - поинтересовался танкист.
  Логунов отворил дверцу:
  - Лепешки? - ответил он вопросом на вопрос.
  Танкист оглянулся на мазанки, будто хотел удостовериться. Удостоверился.
  - Лепешки, самые настоящие... Вы к нам? Чего это вас так мало?
  - Нам как раз в Лепешки и надо, - на второй вопрос Логунов отвечать не стал. Чего объяснять: сколько есть, столько есть. Сошел на дорогу. - Зови командира.
  Танкист пожал плечами, повернулся в сторону дома:
  - Товарищ лейтенант, вас спрашивают!
  Из дома вышел еще один танкист, тоже в комбинезоне, но без шлема. Невысокого роста, голова, как и у Логунова, перевязана, а над потемневшим бинтом - копна соломенного цвета волос. Голубые глаза и веснушки, щедро рассыпанные солнцем по щекам, носу и подбородку, придавали ему легкомысленный вид. Не лейтенант, а мальчишка в комбинезоне танкиста.
  - Прибыли! Ну, молодцы! - громко, так что его и на другом конце деревушки наверно можно было услышать, обрадовался танкист и расцвел широченной улыбкой, из-за которой стал выглядеть еще моложе. - Комбриг сказал, что противотанковая непременно подойдет. А мы ждем, ждем. Думали уже - забыли про нас. Было уже один раз такое, едва выкарабкались. Чего это вас так мало? Где остальные? Здесь пушечки, чувствую, ох как понадобятся. Скоро подойдут?
  - Про остальных не знаю, - сообщил Логунов.
  - Говори, сержант, погромче, - попросил танкист. - Плохо слышу. На той неделе шарахнуло по машине. Хорошо снаряд рикошетом пошел. А то бы концы отдали. А так - ничего, только кровь из ушей пошла. Небольшая контузия и слышать стал плохо. У нашего брата это бывает, пройдет со временем. Давай знакомиться: - командир танкового взвода лейтенант Иванов, - и протянул руку. - Так сколько еще орудий подойдет? Чего они тянут? Вам же окапываться нужно.
  - Сержант Логунов, - прокричал Логунов и пожал руку танкисту. Тоже командир взвода.
  - Орать не надо, - попросил Иванов. - Просто погромче говори. Так где остальные пушкари?
  - Наш взвод послали. Про других не знаю, - Логунов тоже надеялся, что раз участок важный и непременно здесь удержаться надо, то соберут в этих Лепешках побольше народа.
  - Дела... - лейтенант Иванов поскучнел и веснушки увяли, стали какими-то тусклыми, серыми. - Если фрицы десятка два танков бросят, хреново нам будет. У меня всего три машины. Я думал, хоть батарею подбросят.
  - Может и подбросят, откуда я знать могу. Из нашего полка - один взвод. Так ведь есть и другие.
   - Вряд ли. У нас здесь, сержант, второстепенное направление, - Мне, понимаешь, везет, как утопленнику. Всегда на второстепенном направлении оказываюсь. Я ведь и на Курской дуге был. Но весь корпус под Прохоровкой, а мы где-то сбоку, под Обаянью. Такие вот дела. Не пришлют нам больше никого. Комбриг так и сказал: "На главном направлении всё в кулак соберут, а вам остатки. Вот вы и соображайте, как из такого хренового положения выкрутиться". Значит - остатки. Два орудия... Снарядами хоть запаслись, или тоже?..
  - Два боекомплекта. Для второстепенного направления вполне достаточно, - пошутил Логунов.
  - Значит соображаете, - Иванов подмигнул. - На второстепенном иногда бывает жарче, чем на главном. И мы запаслись, - поглядел на машину, на орудия: - пушки вы чудно возите. Это сейчас так положено, в целях экономии транспорта, или от плохой жизни?
  - И то и другое. Одна машина сгорела, а орудия возить надо. Начальство обещает, что как только... - так сразу вторую и дадут. Пока на одной довоевываем.
  - Обещают - это хорошо, - по тону можно было понять, что не верит танкист в обещания начальства. - Что-то не густо вас.
  - Сколько есть. "Мессер" по дороге встретил.
  Лейтенант пристально посмотрел на машину, разглядел искромсанный верх кабины.
  - А ничего, машину, вроде едва зацепило.
  - Двое убитых, один ранен, - сообщил Логунов. Вспомнил про Земскова и поправился: - Можно считать, что двое раненых.
  - Понятно. Нас тоже не густо. С задачей ты, надо думать, знаком. Задача - проще некуда: закрыть дорогу. И держать ее до завтрашнего вечера. Если даже танковая дивизия пойдет - все равно держать. Создаем видимость крупной группировки и отвлекаем силы противника. Завтра к вечеру наши вроде должны где-то в другом месте фронт прорвать и здесь фрицы сами откатятся.
  - Чего же, все простенько, - согласился Логунов. - Дивизию держать. Чего проще... У тебя, говоришь, три танка?
  - "Тридцатьчетверки".
  - Хорошие танки. - И пушки у меня хорошие. Ты таких еще, наверно, не видел. Ствол длиной четыре метра с хвостиком. Средний танк насквозь прошивает.
  - Симпатичные пушечки, - лейтенант с интересом посмотрел на орудия. - Длинноствольные, вроде зениток. Я, и верно, таких еще не встречал. Ты, сержант, бодрость духа не теряй... Это наш комбриг советует. На все случаи жизни. Знаешь песню: "В танковой бригаде не приходится тужить..." его любимая. А может и сам сочинил. Кто знает? Не пошлют же они сюда и вправду дивизию. Думаю, управимся.
  - И я так думаю, - Логунову лейтенант понравился. - Дивизию они не пришлют. Чего целую дивизию гонять на второстепенное направление? Бросят сюда какую-нибудь шоблу. Управимся.
  Прищурившись от бьющего в глаза солнца, Логунов вглядывался в дорогу, по которой могли придти немецкие танки. Ничего особенного: обычный грейдер, весь в выбоинах и колдобинах, земля сухая, потрескавшаяся от многодневного зноя. Логунов по привычке, как будто здесь предстояло копать, ударил каблуком, попробовал определить, насколько тверда, жестка земля. Но на рыжей глине осталась лишь заблестевшая на солнце белесая царапина.
  Лейтенант Иванов тоже ударил каблуком по дороге.
  - Бетон! - сообщил он. - Настоящий бетон! Солнце ее, наверно, на метр прокалило.
  - Да, погодка... Копать нам сегодня и копать, - вспомнил Логунов. - Надо поскорей местность осмотреть, определиться. Работы у нас по самую макушку.
  - Сейчас пойдем. Позицию вам подобрали неплохую. Наш комбриг выбирал. - По тому, как произносил лейтенант слова "наш комбриг", чувствовалось, что это и есть высочайший для него авторитет. - Ты свои пушки убери. Залетит шальной фриц, а вы как на ладони. Танки мои видишь?
  - Не вижу, - признался Логунов. Еще раз оглянулся: - Хорошо припрятали. Красиво сделано.
  - То-то... Уметь надо. Маскировка - это, брат, великое дело. У меня ребята - мастера. Приткнули к мазанкам и так, чтобы под деревьями... Фриц, если даже над самими крышами, бреющим пройдет - не увидит. Ты своих тоже приткни, к дому и к сараю. И пусть машину ветками прикроют. Пойдем, покажу куда. Знаю я одно подходящее место.
  
   * * *
  Машину и орудия поставили вплотную к обшарпанной мазанке. Слева мазанка, справа - пара одичавших яблонь, сверху - кроны этих яблонь. Если над деревней и повесят "раму" не засечет. Земсков остался за старшего, Логунов и Угольников пошли за танкистом, знакомится с местностью.
  - Позицию вам выбрали великолепную, - Иванов остановился возле высокого куста лещины, неожиданно выхватил из висевших на поясе ножен небольшой широкий кинжал и одним взмахом срубил толстую ветвь. - Между прочим - эсэсовский, вот надпись. "Блют унд файер" - произнес он якобы на немецком. Переводится: "Огонь и кровь". - Иванов показал трофейный кинжал сержантам и ловко бросил его обратно в ножны. - Взял у одного эсэсмана. Здоровенный был, как бык. У нас как раз танк загорелся... И его тоже рядом горит. Выскочили. Схватились врукопашную. Ребятам нормальные фрицы попались, а мне настоящий слон. В нем, наверно, килограммов сто, а то и больше. Чуть он меня не кончил. И придушил бы. Ручищи у него как траки. Я уже почти и не дышал. Только кто-то в него в это время пулю всадил. Не знаю кто. Там не только наш экипаж был. Сразу несколько танков горело. И наших, и ихних... Под Обаянью тоже жарко было. Я потом хотел этот кинжал отдать тому, кто меня выручил. Искал, искал, так и не нашел... Теперь сам ношу.
  Лейтенант остановился, поглядел на сержантов:
  - Вы на Курской были?
  - Были, - кивнул Логунов.
  - Конечно. Сюда абы кого не пошлют. А где вы там были?
  - У Прохоровки.
  - О-о! У Прохоровки... - танкист еще раз оглядел спутников, почти что с завистью. - У Прохоровки, это да! Тогда понятно...
  Зашагали дальше. А что именно стало понятно лейтенанту Иванову, Логунов и Угольников так и не узнали, потому что не сделали они и десятка шагов, как рядом, из-под развесистого куста, неожиданно выскочил большущий серый заяц и рванулся в поле.
  - Ух, косой! Догоню-у-у! - закричал лейтенант.
  Он громко затопал ногами, пригнулся, как будто и вправду вот-вот рванется за зайцем.
  - Ого-го-го! - шумнул на зайца и Логунов.
  А Угольников вложил в рот четыре пальца и свистнул так громко и пронзительно, что заяц должен был от этого разбойничьего свиста убежать на край света.
  Но не убежал. Заяц неожиданно остановился, обернулся, присел и уставился на помешавших ему людей. Это был не просто заяц, из таких, что возил дед Мазай, а заяц закаленный войной. Совсем другая порода. Он не испугался вооруженных людей. Просто остановился, чтобы посмотреть, чего это здесь расшумелись? Кто знает, какие чувства владели зайцами, которые два года жили в прифронтовых условиях?
  - Вы посмотрите на серого! - рассмеялся Логунов. - Ребята, да он нас ни в грош не ставит.
  - Ай зайчина, ай матерый, - стал припевать Угольников.
  Лицо у него подобрело, глаза стали веселыми, озорными. Будто он вовсе и не самый занудный в полку сержант.
  - Я его сейчас сниму, - лейтенант Иванов расстегнул кобуру, стал вынимать пистолет.
  - Зачем? - придержал его за руку Логунов.
  - Так сидит ведь...
  - Жалко, - сказал Логунов.
  - Кругом война, а он выжил. И не боится нас, - лицо Угольникова опять стало тяжелым, жестким. - Отчаянный заяц.
  Лейтенант нахмурился. Он посмотрел на спокойно сидевшего зайца, перевел взгляд на зажатый в руке пистолет и неожиданно покраснел. Как вспыхнул. В одно мгновение и лицо, и уши, и даже шея стали у него ярко-красными. Иванов повернулся спиной к спутникам. Неловко ему стало и за пистолет, и за то, что зайца захотелось убить. А более всего, наверно, стыдился от того, что покраснел, как девчонка. Теперь незнакомые люди могут невесть что подумать о нем, боевом офицере, командире танкового взвода. По такому пустяку - и сорвался.
  - Крупный, я и не знал, что бывают такие большие, - Логунов с интересом разглядывал серого. - И с характером.
  - Да уж, и чувствует здесь себя хозяином,- поддержал его Угольников. Они как будто договорились не заметить ни того, как сорвался лейтенант Иванов, ни то как он покраснел. Хоть и комвзвода, а мальчишка. - Сколько их расплодилось за войну... Охотников сейчас нет, вот они и разбегались. Отчаянные нынче зайцы пошли, ничего не боятся.
  Лейтенант Иванов тем временем пришел в себя. Когда он повернулся, лицо у него было нормальным с симпатичными конопушками, а губы растянулись в смущенную улыбку.
  - Свалял дурака, - сокрушенно покачал он головой. - Ни разу, понимаете, ни разу в жизни не видел живого зайца. Горожанин я. А книг про охотников и про зверей прочел уйму. Первая необдуманная и глупая реакция. Тут и пистолет под рукой. Дико, конечно...
  Лейтенант нарочито медленно, пытаясь подчеркнуть не то солидность свою, не то спокойствие, уложил пистолет в кобуру, неторопливо застегнул ее. Жестом предложил Логунову и Угольникову продолжать путь.
  Заяц сидел на том же месте. Проводил их взглядом, почесал лапкой возле уха, совсем как кошка. А когда они ушли достаточно далеко, неторопливо отправился к кусту, возле которого его спугнули. День стоял жаркий, и в тени развесистого куста представлялась ему неплохая возможность подремать. Пока опять не станут стрелять.
  Иванов и сержанты поднялись на небольшую высотку. Подножие ее мягко переходило в степь, сливалось с нею. На склонах, поближе к вершине, на фоне порыжевшей, поблекшей травы выделялись темно-зеленые пятна невысоких кустарников. Сама вершина высотки оказалась плоской и широкой. Справа, как на ладони, расстилалась серыми домиками и зеленью садов деревушка, впереди хорошо просматривалась степь с растянувшейся по ней темной дорогой.
  - На этой высотке ваши орудия и надо поставить, - как подарок выдал Иванов. - Комбриг всю округу обошел. А сюда поднялся, глянул и сказал: "На ящике с песком такую позицию никто не разрешит соорудить. Скажут - слишком хорошая, в жизни такие не встречаются. А жизнь совершенно неожиданно может подсунуть сюрприз. Если у пушкарей коэффициент соображалки достигает хотя бы сорока процентов, они свои орудия здесь поставят". - Ну как? Подходяще?
  Что тут скажешь? Прав был комбриг. И соображалка у пушкарей сработала нормально. Позиция выглядела сказочно удобной. Дорога вначале расстилалась прямо к высотке, на которой они стояли, но, не дойдя до нее метров семьсот, сворачивала на юг и шла еще метров четыреста вдоль высоты. Затем опять поворачивала на восток, прямо к Лепешкам.
  Между высотой и дорогой, почти на всем ее протяжении, лежал глубокий, с обрывистыми краями овраг, уходивший далеко в степь.
  - Шикарную позицию для орудий твой комбриг выбрал, - оценил
  Логунов.
  - Подходящее место, - одобрил и Угольников. Редкий случай, когда ему что-то понравилось. - Опытный видно мужик.
  - Не то слово, - расцвел Иванов. - Наш комбриг еще в Монголии воевал, на Халхин-Голе. Тут такое дело... Их танки пойдут по дороге, это понятно. Кто по целине погонит машину, если дорога есть, и ничего ему на этой дороге не угрожает? Вы ждете, пока танки повернут на юг и подставят борта. И крошите их. У вас полминуты будет, пока они сообразят, что к чему. Не меньше. А когда они сообразят, то развернуться пойдут на вас и тоже откроют огонь. Тут уж кто кого... Хорошо окопаетесь, наверняка обойдется. Но и это недолго будет. Метров пятьсот пройдут, а там овраг. Такой овражище... Сами видите, натуральный противотанковый ров. Фрицы сообразят, что добраться до вас нельзя. А перестреливаться на открытой местности с орудиями: кто кого, танки не любят. Значит, снова они должны вернуться на дорогу, чтобы пойти в обход, вдоль окраины Лепешек. А вы их, тем временем, крошите...
  - Не проханже, - поморщился Угольников. - Не выйдет.
  Танкист с удивлением глянул на него.
  - Чего это не выйдет?
  - Не пойдут они на нас оттуда, - Угольников ткнул пальцем в сторону дороги, за оврагом. Овраг.
  - Почему не пойдут? Самое для фрицев разумное - развернуться и рвануть на орудия. Вполне грамотно. Оврага оттуда не видно.
  - Самое для фрицев разумное, прежде чем придти сюда, на карту глянуть, - напомнил Угольников. - Фрицы, они тоже не дурные и вполне грамотные. Прежде чем начать наступление, должны посмотреть: куда им идти и как идти.
  - Конечно, посмотрят, - согласился Иванов. - Но такой мелочи, как овраг, на нормальной карте нет. А крупномасштабных у фрицев быть не может. Даже у нас таких карт нет.
  - У нас нет, а у фрицев вполне могут быть, - не согласился Угольников.
  - Могут, - поддержал его Логунов. - "рамы" целыми днями в небе болтаются. Аэрофотосъемка.
  - Ну и что? У нас тоже аэрофотосъемка есть, а ты хоть раз видел крупномасштабную карту? - спросил Иванов и сам ответил: - Не видел. Наш комбриг постоянно напоминает: "Раздолбайство - категория международная и присущая всем армиям. Берите, ребята, всегда упреждение на раздолбайство". Ты что, для фрицев исключение делаешь? Думаешь, у них в штабах раздолбаев нет? - поинтересовался танкист.
  - Пожалуй, прав твой комбриг, - согласился Логунов. - Должны быть раздолбаи и у них.
  - А если сообразят? - Угольников не сомневался, что у фрицев в штабах имеются раздолбаи. Но всегда рассчитывал на худшее, такой неприятный характер был у сержанта. - Может у них главный раздолбай сейчас в отпуске.
  - Если так, то ничего мы не теряем, - Иванов, в отличие от Угольникова, надеялся на лучшее. А возможно, он эту проблему со своим комбригом уже обсудил. - Тогда фрицы сразу идут в обход оврага, чтобы пройти через Лепешки и ударить по вашим орудиям. Вы разворачиваетесь и встречаете их...
  - Не разворачиваемся и не встречаем, - прервал его Логунов.
  - Как это? - не понял танкист.
  - А так это... Если нам надо ударить по колонне, когда она еще на марше, а потом встретить танки, когда они рванут к оврагу, то орудия надо поставить вон там, - Логунов показал на левую окраину высотки, на которой они сейчас стояли. - А когда танки пойдут на нас из Лепешек, орудия должны быть вон там, - он показал вправо, в сторону деревушки. По другому нельзя. Понимаешь?
  - Как же так, - растерялся Иванов. - А комбриг сказал, что можно...
  - Ваш комбриг танкист, - напомнил лейтенанту Логунов. - И ты танкист. И рассуждаете вы, как танкисты. На танке можно в одну сторону пострелять, потом быстро переехать и пострелять в другую сторону. А у нас пушки. И чтобы на прямой наводке работать, для них надо "пятачки" подготовить. У орудий брони нет, без укрытия танки наши пушки быстро расшибут. Поэтому надо для них специальные окопы соорудить. И возить их машиной с места на место под огнем - дело дохлое. Быстро накроют.
  - Как же теперь?.. - А комбриг сказал: " Здесь артиллеристы их и встретят"...
  Чтобы встретить их и здесь, рыть нам в два раза больше, - он посмотрел на Угольникова и Птичкина, - Не знаю... Боюсь, не успеем...
  Птичкин промолчал, только пожал плечами: " Как скажешь, командир..." Угольников промолчать не мог:
  - Ну, прямо, сплошная хренатень прет, - возмутился он. - Нам, чтобы по-настоящему обжить эту высотку, пару дней надо. А за день... Ну, не двужильные же мы. Чего они там, в штабах?.. Ни хрена не соображают?! Вчера надо было начинать.
  - Что предлагаешь? - спросил Логунов. - Будем мы копать, или не будем, танки все равно пойдут.
  - А ничего я не предлагаю! - Угольников сердито сплюнул. - Нас же так подставили, что деваться некуда. Придется вкалывать как каторжным...
  - Подставили, не подставили, а деваться нам некуда, - Логунов глянул в сторону Лепешек. - Роем "пятачки" и здесь. И пулеметные гнезда тоже. Так?
  - Так, - подтвердил Птичкин.
  - Попробуем, может и успеем, - пожал плечами Угольников. - А если и успеем, так вымотаемся...
  - Сколько успеем, - решил Логунов. - А вы? - спросил он у Иванова. - Встретим мы здесь фрицев. А вы тогда здесь зачем? Вы что делать станете?
  - Вот! - обрадовался танкист, что артиллеристы решили принять план комбрига. - В этом то и все дело! Когда вы огонь откроете, они же больше ничего соображать не будут, решат, что вы здесь одни и без оглядки на вас попрут. Вам продержаться всего-то минут пяток. Мы тянуть не станем. Как только мимо Лепешек танки пройдут, мы и выходим. Бьем их с тыла. Комбриг говорил: " Клещи им надо устроить!" Мы и устроим. Вы с одной стороны, мы с другой. И кранты им.
  - Ну, ты стратег, лейтенант, - искренне похвалил танкиста Логунов. - Как будто академию кончал.
  - Ага, саратовское танковое училище. Четырехгодичный курс. Но за шесть месяцев, - ухмыльнулся он. - На фронт прибыли, первым делом отоспались. Потом отъедаться начали. Это же после училища - курорт. А со стратегией, это наш комбриг все рассчитал. Он здесь все излазил, все осмотрел. И набросал план боя.
  - Интересный у вас комбриг.
  - Не то слово. Он еще и в Финскую воевал, Линию Маннергейма на танках штурмовал. А это, скажу я вам, такой орешек был...
  - Чего это он: с таким стажем и всего комбриг?
  - Так его после Финской посадили. Его каким-то шпионом объявили: не то японским, не то испанским. Или сразу и тем и другим. Война началась, сказали: "Ошибочка вышла". Выпустили, дали взвод. Сейчас комбриг.
  - Про пехоту ваш комбриг ничего не сказал? Нам много и не надо. Хоть бы один взвод.
  - Как не сказал? Полной мерой выразился. Сказал, что судя по бардаку, который здесь наблюдается, пехоты нам не подбросят и это хреново.
  - У фрицев пехота будет, - напомнил Угольников. - Они без пехоты - никуда. Они за своими танками на машинах катят. Когда заварушка начнется, автоматчики в овраг скатятся, укроются там, потом полезут на высотку. А нам не до них будет, нам бы с танками управиться.
  - Комбриг то же самое сказал, - подтвердил Иванов. - А еще он сказал, что если артиллеристы попадутся умные, они должны бы пару пулеметиков захватить. Тогда все проще будет.
  - Мы как раз попались умные, - сообщил Логунов. - Путеметиками запаслись.
  - Вот и хорошо, - просиял лейтенант. - Ну, ребята, вы даете... Значит, и здесь порядок.
  - Пулеметы есть, стрелять из них некому, - пожаловался Угольников. - Может выделишь кого?
  - Никак, - развел руками Иванов. - Три танка, три экипажа. Машины: ни одного человека убрать нельзя.
  - Понимаю, - согласился Логунов. - Выделим людей к пулеметам.
  - Оголим орудийные расчеты, - предупредил Угольников.
  - Не оголим. Земсков с пулеметом пришел. Водителей у нас два. Один без машины.
  - Значит, занимаете позицию, ждем гостей.
  - Занимаем.
  - Тогда ведите сюда своих орлов.
  
   * * *
  Логунов оставил возле машины и орудий Гогебошвили и Земскова. Остался и Малюгин, которого сержант хотел отправить в госпиталь с первым попутным транспортом. Остальные разобрали лопаты, кирки, ломы и пошли обживать высоту.
  Птичкина Логунов назначил вместо себя командиром первого орудия. Если не считать Гогебошвили, в расчете Птичкина теперь оставалось всего два человека, и Логунов перевел туда наводчиком Григоренко. Уравнял расчеты: теперь в каждом по четыре человека. Оно и так, возле орудия никогда больше пяти не было. Так что нормально. Воевать можно.
  Новоиспеченный командир орудия привел расчет на облюбованное новым комвзвода место, поручил Григоренко рыть щели, а сам с Трибунским и Гольцевым взялся за "пятачок" для пушки. Птичкин сбросил гимнастерку и тельняшку, и на его левой руке, повыше локтя, зашевелилась, ожила симпатичная русалочка с развевающимися голубыми волосами и длинным чешуйчатым хвостиком. Остальные, следуя примеру командира, тоже разделись. Привычные к земляным работам артиллеристы копали неторопливо. Гольцеву, хоть он и был здесь самым крупным и самым сильным, приходилось трудней. Работать с землей тоже надо уметь.
  Свое назначение командиром орудия Птичкин принял как должное. Он пришел в полк зимой, уже младшим сержантом, и тогда еще мог рассчитывать на эту должность, если бы хоть немного разбирался в артиллерии. Но в артиллерии Птичкин не разбирался совершенно, кроме того, считал свое пребывание в огневом взводе временным и намеревался перебраться в полковую разведку. А если не направят его в разведку, то пусть переводят в пехоту. Хорошо бы - в морскую пехоту. Птичкин не хотел стрелять издалека. Фашисты нужны были ему рядышком, чтобы он видел, как падают они после его выстрелов, чтобы у него была возможность достать кого-нибудь из них руками. И существовали на то у Птичкина веские причины.
  Володя Птичкин встретился с войной вплотную еще в сорок первом, когда группа немецкой мотопехоты прорвала фронт и неожиданно вышла к маленькому приморскому городку, в котором Птичкин жил. Случилось это в минуты, когда едва-едва начинал брезжить рассвет. Маленькие города спят в это время особенно крепко.
  Немецкая мотопехота ворвалась в сонный, ничего не ожидавший городок, что называется, с ходу. И тот проснулся от грохота мотоциклетных и автомобильных моторов, взрывов гранат и автоматных очередей.
  В первые минуты никто ничего не понял. Не понял и Володя. Просто выбежал на улицу посмотреть, что там делается.
  Улица была пустынной, а вокруг все дрожало от взрывов и стрельбы. Володя добежал до угла, выглянул на главную улицу, проспект Карла Маркса, и тут же укрылся за высоким крыльцом. По дороге катили мотоциклы. Штук десять или пятнадцать мотоциклов с колясками. Седоки колясок, не приподнимаясь, не вглядываясь, что делается во дворах, мимо которых они проезжали, швыряли туда гранаты. Птичкин не видел их лиц, но почему-то представил себе, что лица у них, в это время, даже не злые, а серые, скучные и равнодушные...
  За мотоциклистами шла колонна грузовиков. Из машин беспрерывно палили из автоматов: по крышам, по окнам, по заборам, по тем, кто выбежал на улицу. Немцы навалились на город неожиданно и тот пал, не сделав ни одного ответного выстрела.
  Теперь вместо того, чтобы воевать с фашистами, как это делали все порядочные люди, Птичкину предстояло сидеть в оккупации. А вот этого он допустить не мог. У Птичкина оставался один выход - пробраться в залив, а там, на баркасе, к нашим. Это, конечно, если в заливе еще нет фашистов. А если они туда уже добрались, то придется уходить на шлюпке, что спрятана в плавнях, на всякий случай.
  Володя выбежал на улицу босиком, в трусах и тельняшке. И сейчас у него не было времени, даже для того, чтобы забежать домой попрощаться и взять хотя бы брюки. Он, не раздумывая, побежал заливу, где стояли баркасы их рыбколхоза.
  Когда Птичкин примчался к баркасам, там уже были Васька Гордиенко и Мишка Бичевин. Васька, как и Птичкин, в трусах и даже без тельняшки. А Мишка Бичевин при полном параде, поскольку прогулял допоздна и отсыпался в баркасе. Надеялся, что там его никто не потревожит. Тут же примчался и Левка Адаров. Все четверо с одной улицы, одногодки, корешки. И то, что они, не сговариваясь, оказались в это утро здесь, - вполне понятно. Что же им еще делать, если не пробираться к своим?
  - Ну что, хлопцы, тикать будем? - с тоской спросил Бичевин.
  А что делать? Конечно, тикать... Не об этом они мечтали... У всех значки ГТО, все "Ворошиловские стрелки". Они готовы были, защищать свой город. Только чем защищать, веслом, что ли? Город фашисты уже захватили... Вот-вот явятся они и сюда, в залив. Надо уходить в море, добираться до своих, проситься на корабль и бить фашистов.
  На первом же баркасе, который они осмотрели, бензобаки оказались полностью заправленными. Но едва успели они отойти каких-нибудь метров двести, как на берегу появились два мотоциклиста. Вначале они что-то кричали ребятам, потом ударили из пулемета. Васька Гордиенко упал. Пуля попала ему в голову. Потом ахнул и сполз на дно баркаса Мишка Бичевин. Ему пулей пробило грудь.
  - Маневрируй! - просипел он севшим вдруг голосом перехватившему штурвал Птичкину. - Маневрируй, сбивай их с прицела.
  Птичкин маневрировал. Неожиданно для пулеметчика поворачивал баркас то влево, то вправо, то на какое-то мгновение сбрасывал скорость, то выжимал ее до отказа.
  Потом что-то сильно ударило в бедро, и сразу потекла по ноге горячая струйка крови. Он дал мотору самые большие обороты и, придерживая штурвал одной рукой, другой зажал рану. Тем временем Левка снял с Бичевина рубашку, изорвал ее на полосы и забинтовал парню пробитую грудь.
  Они все-таки оторвались от немца, ушли в море. Тогда и Птичкина перевязали. Сняли с него тельняшку и затянули ногу. Боевые хлопцы были, а перевязать как следует никто не умел. К этому не готовились - девичье дело. Перевязка получилась не особенно удачной. Кровь к этому времени течь перестала, но бедро жгло как огнем.
  Почти весь день шли они под палящим солнцем. Бичевин потерял сознание, бредил, просил пить. А как его напоишь, если на баркасе ни капли воды? Не успели перед отходом проверить, не до этого было. Да если бы и проверили, не сумели бы захватить. Смачивали лоскут рубашки в морской волне и обтирали им Бичевину сухие, потрескавшиеся от зноя и жары губы. Потом кончился бензин. И вряд ли увидели бы они когда-нибудь берег, если бы не подобрал их, уже под вечер, бронекатер из пограничной охраны.
  Бичевин умер в госпитале. Птичкина подлечили. После госпиталя он попросился на корабль. Но на корабли не брали. Наоборот, сколачивали из матросов батальоны и отправляли их на оборону Одессы. И Птичкина направили в морскую пехоту. Хоть и не на корабле, а все же со своими, с морячками.
  Под Одессой Птичкина опять ранили. На этот раз в плечо. И опять вывозили морем. Теплоход с ранеными вышел из порта ночью, без огней, надеялись до рассвета проскочить к своим. А фашисты пронюхали. Видно, был у них в городе свой человек. Час какой-нибудь прошел после выхода теплохода из порта, и завыли в небе "фоккеры". Развесили осветительные ракеты, так что стало светло как днем. Только свет страшный, неживой.
  И началось...
  Птичкин даже не представлял себе, что такое может быть. На палубе рядами лежали тяжелораненые, а сверху их поливали свинцом из пулеметов. Один заход, другой, третий... Раненые, не в силах двинуться, отползти в сторону, молча смотрели в небо, сжав зубы, без стона, без крика встречали смерть... Пули стучали, как град. Под их ударами вздрагивали, шевелились, поворачивались уже не раненые, а дважды, трижды убитые... Птичкин плакал от бессильной злости. И клялся, что будет убивать фашистов, где только увидит. Только о том и будет думать, чтобы убивать их. Потому что это были не люди. Люди бы не смогли так.
  Потом появились наши истребители и отогнали фашистов. Вызванный по радио эсминец проводил теплоход до порта.
  В госпиталь Птичкина привезли не только с пробитым пулей плечом, но и с двумя ранениями в грудь. Восемь месяцев провалялся он в госпиталях. Потом батальон выздоравливающих, запасной полк, курсы младших командиров и снова запасной полк. И только после этого - сюда, в полк противотанковой артиллерии.
  Вначале все ему не нравилось. Но после первого боя, когда он увидел, как горят немецкие танки, Птичкин решил, что и здесь можно воевать.
  Постепенно брали у Птичкина верх природный оптимизм и веселый характер. Он по-прежнему шутил и не унывал, когда было трудно. И только когда видел фашистов, мгновенно менялся... Исчезала улыбка, серые глаза темнели.
  Птичкин хотел стать наводчиком - сам бить по танкам. Но Логунов назначил его командиром орудия, и Птичкин подчинился. Принять орудие у Логунова - это тоже кое-что значило.
  
   * * *
  - Перекур! - объявил Птичкин и с силой вогнал лопату в кучу рыхлой земли. Он стер со лба обильный пот. Симпатичная русалочка на его руке поблекла от пыли. Только хвост у нее, по-прежнему, был ярко-синим.
  Трибунский положил лопату рядом с собой и присел на горку прохладной земли. Если у Птичкина от пота взмокло только лицо, то Трибунский был мокрым до пояса, и до пояса покрыт прилипшей к телу белесой пылью.
  На четвереньках из раскопа выполз Гольцев и устало поднялся, распрямляя спину.
  - Ну и служба, - пожаловался он. - Я, когда покупатели приехали, попросился в ваш полк, потому что - танкоистребители. Это, же какая, я думал, красота. Гвардейский значок, пушечки на рукаве и истребляй танки... А когда нет танков, отдыхаешь на природе.
  - Что тебе не нравится? - поинтересовался Трибунский. - Ну народ пошел... - пожаловался он неведомо кому. - Природы, к которой ты, Гольцев, стремишься, вокруг нас полно. Я бы, даже, сказал, что иногда наблюдается излишество. А истреблять танки очень просто...
  - Спасибо, знаю я как это делается, - Гольцев посмотрел на лопату, патом на покрытые мозолями ладони... Так мы же не воюем. Мы все время, землю роем, как кроты. Я за два месяца только один раз и видел, как танки горят. Землекопы мы, вот кто. Я этой лопатой вот так навоевался, - он провел по горлу ладонью, позволил каждому представить, как он навоевался лопатой.
  - Какой же ты еще салага, Гольцев, - добродушно ухмыльну лся Птичкин. - Такой большой, и вроде, даже умный, а рассуждаешь, как бревно неотесанное. Не понял еще самого главного.
  - А что самое главное? - Гольцев с интересом уставился на Птичкина.
  - Этого я тебе не скажу. И никто не скажет. До самого главного, надо, Гольцев, самому дойти.
  - Хорошо, дойду я и до самого главного, у меня терпения хватит, - сообщил Гольцев. - Но я сейчас о том, что мы не пехота. Пусть пехота копает свои окопы. А наше дело - стрелять.
  - Ты наверно думаешь, что мне нравиться копать? Или Трибунскому? Что это у нас увлечение такое... Нам, Гольцев, просто жить хочется, - сообщил Птичкин. - Если ты стремишься истреблять танки, так ты сначала привыкни землю копать. А то, понимаешь, некому будет истреблять эти танки. И когда ты это сообразишь, тебя от лома или лопаты не оторвешь, как сейчас невозможно оторвать от нее Григоренко. Григоренко, вылазь! - повысил он голос.
  - А як фрыци прылетять, куды ж командыр орудия ховатысь полизэ? - поинтересовался Григоренко, продолжая выбрасывать землю.
  - Кустов кругом полно. Если понадобится, можно будет и под кустик спрятаться.
  Григоренко выпрямился, оперся на лопату и с любопытством посмотрел на Птичкина.
  - Колы ж цэ ты таким хоробрим зробывся? - спросил он, налюбовавшись на своего командира. - Подывлюсь я на тэбэ, як прилэтять. Ты ж тоди, як ямку з долоню найдэшь, то скорийш голову ховаты в ней будэшь, а куды казенну часть динэшь? Бэз ней тэж нэ обийдешься. Колы, напрыклад, присисты тоби сподобытся.
  Григоренко демонстративно отвернулся и снова зазвенел лопатой. Из щели густо полетели комья земли. Силенки у Григоренко хватало, да и сноровки тоже.
  - Слышал, - повернулся Птичкин к Гольцеву. - Если Григоренко, этот ленивый, как байбак, Григоренко, с его отвращением к физическому труду...
  Птичкин говорил громко, чтобы Григоренко услышал его. И Григоренко слышал. Он перестал копать, положил руки на край раскопа и с интересом уставился на Птичкина.
  - ...Григоренко, который не чешется, если его укусит комар, - продолжал Птичкин, - потому что ему лень даже почесаться... Если этот самый Григоренко в поте лица своего так упорно роет землю, то это не просто надо. Это совершенно необходимо для сохранения его, григоренковской, драгоценной жизни. А сохранив свою драгоценную жизнь, он тем самым наносит колоссальный урон фрицевским танкам. Понял?
  - Понял, - спорить Гольцеву не хотелось. Бесперспективное это занятие - спорить с Птичкиным. Да и получалось не особенно удобно. Если рыл землю Григоренко, о лени которого во взводе ходили легенды, это значило немало... И получалось, что он, Гольцев, разглагольствует, а Григоренко тем временем работает, роет щель, в которую он, Гольцев, полезет спасаться, если что. Гольцев снова взялся за лопату, но Птичкин остановил его.
  - Это хорошо, что понял... Раз взялся за лопату, значит, понял. Но лопату ты пока оставь. На данный текущий момент тебе дается совершенно другое задание. Самое ответственное. Сбегай в деревню, принеси пару ведер воды. Ведра на машине... Заодно и отдохнешь. Коллектив хочет пить и вся надежда на тебя.
  - А где там искать воду? - неосторожно спросил Гольцев. - Когда проезжали, не видел я там ни одного колодца.
  - Гольцев, Гольцев, - вздохнул Птичкин. - Не разочаровывай меня, пожалуйста... Ты же рядовой солдат. Тебе дают ответственное задание, а ты начинаешь выяснять у командира, как его выполнить. Так, Гольцев, ты карьеры не сделаешь. Боюсь, с такими наклонностями не станешь ты полковником. Как думаешь, Трибунский, станет он полковником?
  - Фигура вроде подходящая, - задумался Трибунский. - И голос хороший. Но тактического чутья не хватает. Если его хорошо и систематически воспитывать, - может, и станет. Но надо воспитывать денно и нощно.
  - Будем воспитывать, деваться некуда. Рядовой Гольцев, за во-дой ша-а-го-о-м марш!
  Гольцев отправился за водой, а Птичкин подошел к щели, где, как хорошая машина, работал Григоренко, и уселся, опустил ноги.
  - Давай-ка закурим, - предложил он.
  - Оцэ дило! - Григоренко оставил лопату, ловко подпрыгнул и уселся по другую сторону окопчика. - Покурымо командырского. За твою нову должность. Доставай свий табак. Командырский табак краще.
  - На машине кисет остался, - похлопал себя по карману Птичкин. - Покурим твоего, за твою новую должность. Наводчик - это тебе тоже не кот начихал. Теперь все танки, какие ни есть, - твои.
  - Так и мий на машине, - с удовольствием сообщил Григоренко. - Ну що то за житте такэ? Люды начальством сталы, а курнуть нэмае, - он встал, отряхнул прилипшую к шароварам землю и оглянулся. - Пидэм до сусидив, там разживэмось.
  Расчет второго орудия тоже отдыхал. На куче свежей земли сидел широкогрудый, крутоплечий, черный, как грач, Мозжилкин. Рядом с ним, сложив ноги калачиком, пристроился невысокий, большеголовый Булатов. Оба неторопливо покуривали. Чуть в сторонке Долотов, как и остальные, без гимнастерки, насаживал лопату на новый черенок. А на краю раскопа Угольников скучно отчитывал Глебова, стройного черноволосого паренька, который, как и Гольцев, пришел во взвод с последним пополнением.
  - Черенок не железный, с ним аккуратно надо, - думая о чем-то другом, поучал сержант. - Лопата - она тоже твое личное оружие. А как к личному оружию надо относиться? Ласково надо относиться к личному оружию. Ты представь себе, что будет, если каждый солдат сломает у своей лопаты черенок. Представил?
  - Так точно, представил, - доложил Глебов.
  - Ни хрена ты, Глебов, не представил. Потому что нет у тебя понятия, как надо беречь военное имущество. Вернешься после войны домой, и ломай там свои черенки от лопат. Сколько хочешь - ломай. А казенную вещь береги как зеницу ока.
  - Я чуть нажал, а земля такая, что не вывернешь, вот он и сломался, - оправдывался Глебов. - Не думал я, что так получиться может.
  - Думать надо, вояка.
  - Черенок сломал? - вмешался Птичкин.
  - Сломал, - Угольников укоризненно разглядывал унылого Глебова. - Ты полюбуйся: хлипкий, тощий, в чем только душа держится, а казенный черенок с одного маха уничтожил.
  - Ай-ай-ай, какая неприятность, - посочувствовал Птичкин, решивший выручить Глебова. - И что у тебя в расчете за бестолковый народ. Они у тебя все лопаты переломают, окапываться нечем будет.
  - А у тебя что, не ломают? - недовольно покосился Угольников.
  - Ломают, - признался Птичкин. - Трибунский только что сломал.
  - Эге ж, - подтвердил Григоренко. - Так зломыл аж дзинкнуло, и лопаты нэмае.
  - То-то, - сменил пластинку Угольников. - Наш Глебов ничуть не хуже твоего профессора. - Ты, Глебов, не тушуйся. И с них пример не бери. Действуй так, как я тебя учил. Понял?
  - Понял, товарищ гвардии сержант! - довольный, что нудный нагоняй кончился, Глебов пошел к Долотову, который заканчивал насаживать лопату.
  - Допомогчи не трэба? - Григоренко уселся рядом с Мозжилкиным, поднял лежащий возле хозяина кисет, оторвал кусок газетки, отсыпал табака и передал кисет Птичкину.
  - Помощнички... - Мозжилкин взял у Птичкина значительно похудевший кисет. - Чего это сами не запаслись? Старшина всем раздавал. Или свой экономите?
  - Отдам в двойном размере, - пообещал Птичкин. - Как только войну закончим, так сразу и отдам. - Он прикурил от трофейной зажигалки, дал прикурить Григоренко. - Ну и бумага у тебя, Мозжилкин. Картон какой-то. Где ты такой достаешь?
  - Не нравится, не бери, - спрятал газетку в карман Мозжилкин.
  - А что это у вас Баулин без отдыха трудится? Баулин! - позвал Птичкин. - Вылезай на поверхность, объявлен всесоюзный перекур.
  Из щели по-прежнему слышалось тяжелое уханье лома. Баулин не отзывался.
  - Никогда не думал, что щель можно копать с таким увлечением. - Птичкин подошел к окопу. - Ребята, да он камень долбит. По-моему, гранит. Месторождение новое открыл. Вылезай, геолог!
  Он нагнулся, отобрал у Баулина лом и протянул руку.
  - Вылезай, шахтер. С таким усердием, и таким ломом землю насквозь продолбить можно и провалиться к антиподам, в Африку. А там хищные, зубастые крокодилы. Нужны тебе эти крокодилы?
  - Зубастые? - Баулин угрюмо посмотрел на щель, как будто проверял, не лезут ли из нее крокодилы... - Мне только крокодилов и не хватает, - он сел, снял сапоги, расстелил на них потемневшие от пота портянки и только тогда закурил.
  - Ты почему камень долбишь, или нормальной земли тебе не хватает? - спросил Птичкин. - Рыл бы свою щель метрах в трех от этого места.
  - Бестолку - повел плечами Баулин. - И там то же самое будет.
  - Невезучий он, - объяснил Мозжилкин.
  - Невезучий я, - подтвердил Баулин.
  - Как это понять? - заинтересовался Птичкин.
  - Ему все время не везет, - снова объяснил Мозжилкин. - За что бы ни взялся - не везет. Судьба у него такая, или сглазил кто.
  - Не бывает так, чтобы человеку все время не везло, - не согласился Птичкин. - Существует правило чересполосицы. Черная полоса и белая, потом опять черная, но за ней непременно белая. Вот так сочетаются везение и невезение.
  - Угу, як у той зебры, - поддержал Птичкина Григоренко.
  - У меня зебра не получается, - Баулин затянулся самокруткой и опять сердито посмотрел на щель, которую ему предстояло докапывать. - У меня белые полоски напрочь отсутствуют. За одной черной, другая черная идет. Другие рядом копают - ничего, а у меня камни... Если мне часовым стоять - сразу дождь начинается. Обувь я ношу сорок второго размера, самую вроде бы ходовую. И должна она без задержек проходить. Но как сапоги получать, так мне непарные достаются: один сорок первого, другой сорок третьего. Попробуй потом обменять. Да чего там! Два ранения у меня, - Баулин дотронулся до двух красных полосок, пришитых на гимнастерке повыше левого кармана. - Это каждый видит. А куда меня ранило? - Баулин скорчил кислую физианомию и замолчал. Не хотелось ему говорить - куда ранило.
  - Куда? - успел полюбопытствовать раньше других Булатов.
  - Куда, куда... В казенную часть.
  - Оба раза? - Птичкин сумел спросить с явно выраженным сочувствием.
  - Оба. Первый раз в левое полушарие. Осколком так резануло, что это левое полушарие на два расшарахало. И кровища... Куда денешься, отвезли в санбат. Лыбитесь... - Баулин с укоризной посмотрел на товарищей. - А мне не смешно. Ко всем раненым нормально относятся, с сожалением. А мне, хоть в санбат не попадай. Как узнают куда меня ранило, непременно лыбиться начинают. Братва, как будто им больше поговорить не о чем, все о моей казенной части рассуждают: как же это получилось, да что же дальше будет... И все намекают на обстоятельства, во время которых я к противнику тылом своим находился. Из пушки, говорю, стрелял. Лыбятся, на драп намекают. На перевязку идешь - еще хуже: сестрички, хорошенькие все, в белых халатиках, задницу мне мазью смазывают и хихикают. А перевязка каждый день... Мне эти хиханьки хуже смерти. Я даже по ночам плохо спать стал. Никогда раньше со мной такого не было. Ночью спал, как бревно, и днем старался минут триста прихватить... А в санбате всю ночь ворочался, прислушивался. И казалось мне, что дежурные сестрички только обо мне и шепчутся, только надо мной и хихикают. Две ночи не смог уснуть. На третий день пошел к главврачу, прошу отпустить меня в полк, потому что мочи моей нет терпеть все подначки и хихики. Так он посмотрел на меня вприщурку, поправил свои очки, интеллигент собачий, и напрочь отказал. И причину дурацкую придумал. Задница, мол, у меня осколком распорота и сидеть я на ней не могу. Я ему объясняю, как человеку, что сидеть мне не обязательно. Когда снаряды надо подавать, не посидишь. И вообще, у нас, в артиллерии, вся служба стоя проходит, как у лошадей. А он: "По уставу не положено, чтобы с незажившей раной - и в строй. Вне зависимости от того, на заднице эта рана, или на голове".
  Сбежал я из санбата в свой полк. Так месяца не прошло - недалеко от нашего орудия снаряд взорвался. Троих ранило. Одного в руку, другого в ногу. А я со своим невезением, получил два осколка в правое полушарие. Ну вот... А ты, Птичкин, ржешь, как жеребец, которого овсом накормили, - обиделся Баулин. - Тебе бы так разок врезало по заднице, так не ржал бы.
  - Да ты что? Это у меня судорога такая. Она всегда от усталости появляется, - попытался оправдаться Птичкин. Я же понимаю твои страдания, так что полностью сочувствую. А дальше что было? Опять в медсанбат?
  - Все, кончаем ночевать! - отдал команду Угольников. - Некогда лясы точить. Нам еще копать да копать. Какие приключения ты на свою задницу еще нашел, следующий раз расскажешь.
  Солдаты разобрали лопаты, а Птичкин и Григоренко пошли к своему раскопу. Здесь их ожидали два ведра холодной воды, которые Гольцев спрятал в тень под куст, да еще укрыл от солнца и пыли ветками.
  Воду Гольцев принес колодезную, чуть-чуть солоноватую, но холодненькую и вкусную. Они вволю попили и снова взялись за лопаты.
  
   * * *
   Часов через пять "пятачки" для орудий были вырыты в полный профиль. Пришло время размещать орудия.
  Тихо урча, на высотку поднялся "студер". Установили орудия, разобрали боекомплект. Машину отогнали за высотку, чтобы не просматривалась с дороги, и прикрыли ветками. Затем принялись за маскировку. Орудия были едва видны: над землей поднимались только стволы да верхушки щитов. Возле них повтыкали ветки, будто здесь кусты растут. Потом резали пласты дерна и укрывали ими брустверы, которые отсвечивали светлой землей на фоне зеленой травы.
  Логунов собрал взвод. Лейтенант Столяров всегда это делал перед боем. Давал установку. Так то лейтенант... Логунов не знал о чем говорить. Призывать?.. Так они и сами знают, что делать...
  Взвод привычно построился. На правом фланге самый высокий Птичкин, на левом - опирается на палку Земсков. Нет у него места в строю взвода, значит - на левый фланг. Лица обожженные осенним, но все еще горячим солнцем, обмундирование вылинявшее, запыленное, руки в ссадинах.
  Логунов прошелся взглядом по строю. Ничего не меняется. Птичкин и в строю ухитряется стоять, будто с барышней беседует... Трибунский голову опустил, устал... Да и все устали. Долотов задумался о чем-то. О лесах, что ли, своих... Вот характер. Все делает молча, неторопливо, вроде бы медленно, а получается у него быстрей, чем у других, как бы они ни торопились... Огородникова нет... Он бы сейчас что-нибудь поправлял, переминался с ноги на ногу, вертелся. Минуту человек спокойно выстоять не мог на одном месте. За это ему всегда попадало от комбата, хотя уважал его комбат, это точно. Золотой был наводчик. Хреново завтра будет без Огородникова. Григоренко станет к прицелу, а ему до Огородникова ему далеко... Постричь его надо. У других не так заметно, что заросли. А этот рыжий, за версту видно... Вернемся в полк - надо стрижку устроить. У Угольникова машинка есть. Хотя, чего об этом? Вернемся - назначат взводного... А Угольников опять чем-то недоволен. Разве разберешься, чем недоволен Угольников? Он всем недоволен. Как они уживаются с Мозжилкиным? Угольников кричит, бегает, а Мозжилкин, как будто не слышит его. Пригнется у прицела: занят, не трогай... И Булатов у них хороший парнишка. Маленький, росточком метр с шапкой, но быстрый - огонь. Ничего не боится. Из какой-то глубинки в Башкирии. Когда в армию призвали, впервые железную дорогу увидел и поезд. Баулин... Уверен, что невезучий. Какой он невезучий? Два года воюет и легкими ранениями отделался. Хотя, ранения - действительно... Гогебошвили переживает. Без дела сидел... Лопату ему надо в руки, пусть копает. А Земсков ведь неплохо из пулемета стреляет. Угораздило парня ногу подвернуть... Гольцеву тоже досталось. Ему и Глебову. Не привыкли они еще к такой работе. Да и все устали... Земли перевернули - гору. Думают, что на этом все...
  - Вот что, ребята, - сказал он. - Все, что у нас было тяжелого и хорошего, связано с лейтенантом Столяровым. Теперь нам принимать бой без него. Трудно и непривычно. Но мы не должны уронить! - он не сказал, чего они не должны уронить, да и не знал, что надо сказать и как сказать. Но его поняли. - Теперь о том, что делать будем...
  Логунов еще раз оглядел строй. По заведенным лейтенантом Столяровым правилам, надо сейчас сказать, как он думает построить бой.
  - По танкам огонь откроем, когда они еще на марше. Полминуты у нас будет, пока засекут. За эти полминуты надо им врезать. Когда очухаются - рванут на нас... А ни хрена у них не выйдет. Овраг видели? - Логунов кивнул в сторону оврага, - похлеще противотанкового рва будет. Уткнуться фрицы в овраг и опять повернут к Лепешкам, чтобы с той стороны выйти. Мы ведем огонь. Не знаю сколько у них будет машин, но думаю - немало. И это еще не все. Те, которых мы не достанем, обойдут овраг и мимо Лепешек, на нас. А мы, со своих позиций их встретить не можем. Значит надо нам готовить позиции для орудий и со стороны Лепешек. Перекатываем туда пушки и встречаем фрицев. Наши танкисты заходят им в тыл. И берем мы их с двух сторон. Такая вот карусель получается. Но без вторых позиции не обойтись. Так что работы у нас сегодня еще навалом. И надо успеть до темна, чтобы ночью как следует отдохнуть.
  Логунов посмотрел на недовольную физиономию Угольникова и сказал, не только ему, всем:
  - С нашими танкистами полный контакт. Так что разберемся. Получится. Но будет еще и пехота, - напомнил он. - Непременно у фрицев пехота будет. Пока эта пехота в машинах - она наша. Приготовить осколочные. Те автоматчики, что уцелеют, скатятся в овраг и оттуда пойдут на нас. Орудиям не до них будет. Придержим фрицев пулеметами. Долотов, берешь "дегтярь". Прикрываешь левый фланг, орудие Угольникова.
  Логунов посмотрел на Земскова: не передумал ли? Земсков кивнул: "не передумал, назначай".
  - Земсков, берешь второй "дегтярь". Прикрываешь правый фланг и орудие Птичкина.
  Теперь предстояло рыть ячейки для пулеметов.
  - Товарищ сержант, - подал голос Булатов. - Посмотри, к танкистам машина пришла. Наверно, какие-нибудь новости привезли.
  Логунов пригляделся. У дома, где расположились танкисты, стоял бензовоз. Кто-то из танкистов переговорил с водителем и пошел впереди машины, которая тут же скрылась за домами.
  - Это хорошо, что пришла. Птичкин! Быстро, в два счета оборудовать позицию для Земскова. Ячейку, подходы, все как полагается. Угольников! Помочь Долотову. Я к танкистам. За меня старший сержант Земсков.
  
   * * *
  К танкистам пришел заправщик. Оказывается, горючего у них оставалось на донышке. Повеселевшие танкисты заправляли машины.
  Логунов договорился с водителем заправщика, что тот захватит с собой Малюгина и передаст донесение командиру полка. Тут же, на листке, который вырвал для него из трофейного блокнота лейтенант Иванов, Логунов написал донесение, в котором сообщил обо всем, что произошло со взводом, и о принятом решении.
  Малюгин чувствовал себя хорошо. Рана побаливала, но была не тяжелой, и, главное, собирался он сейчас уехать подальше от этой стрельбы, от этих постоянно прущих на орудие фрицевских танков. Подальше от войны. Ранение свое он переживал не особенно. Легкое ранение для солдата - как отпускной билет, даже в какой-то степени выигрышный билет. Ранило - значит, не убило. И теперь, в ближайшее время, убить не может. Вначале должны подлечить. И каким бы ты ни был смелым, усталый и измотанный, за годы войны, легкое ранение воспринимаешь как отпуск. Месяц или два можно отдыхать на чистой постели, спать, когда тебе хочется. Симпатичные сестрички за тобой приглядывают. А там, возможно, на недельку-другую и домой отпустят на дополнительное излечение.
  - Езжай, Малюгин, лечись, отдыхай, - напутствовал солдата Логунов. - Подлечишься, приезжай обратно в полк, в наш взвод. Попросишься - должны направить.
  - Это можно, во взвод. Ребята у нас хорошие, - согласился Малюгин. - А правда, товарищ сержант, что после ранения отпуск дають? Или, может, брешуть, выдумывають?..
  - Как правило, дают для окончательного излечения и поправки здоровья. Думаю, дома ты тоже побываешь, встретишься со своими.
  - Это правильно делають, - одобрил Малюгин. - Дома и солома едома. Самое хорошо подлечиться можно. Жена теперь вместо меня работаеть в колхозе кладовщиком, - доверительно сообщил он. - Она у меня баба умная и деловая, ну почти как я. Ее там все слушають. Я, когда возвращаться во взвод буду, непременно сала привезу. У нее должно быть...
  Потом Малюгин раскрыл свой пухлый сидор и вытащил оттуда восемь пачек моршанской махорки, самого шикарного горлодера.
  - Это ребятам передайте. Пусть побалуются. Про запас держал... Пусть курють и поминають добрым словом.
  Малюгин снова нырнул рукой в сидор и достал, сохранившуюся еще с довоенных времен жестяную коробку из-под монпансье. Порылся в ней, вынул два темных камешка. Затем оторвал клочок бумаги и аккуратно завернул их.
  - Это Птичкину. Любить он своей зажигалочкой пофорсить, а она у него уже не тое... Там кремешок скоро кончится. Пусть зарядить новый и форсить.
  Гогебошвили он передал новенький оселок - бритву править, Трибунскому - кусок белого материала на подворотнички. Самому Логунову отдал офицерский фонарик с запасной батарейкой. А потом вынул небольшой, туго набитый мешочек.
  - Тут пуговицы, нитки, иголки, - объяснил он. - Мозжилкину отдайте. Он парень ничего, хозяйственный. Только упредите, чтобы не транжирил направо и налево. А то они зараз растащуть. Приеду - проверю.
  Логунов попрощался с Малюгиным, еще раз напомнил, что во взводе его будут ждать, и чтобы он непременно возвращался, передал донесение водителю.
  
   * * *
  - Вот и все, - Логунов поглядел вслед заправщику, что увез Малюгина. - Мои уже, наверно, и окапываться закончили. До утра - свободное время, можно отдыхать.
  - Ночью они не пойдут, - согласился Иванов. - Но посты я уже выставил. Могут прислать разведку.
  - Могут... У нас два часовых. У орудия всегда кто-то дежурит. Кто первый увидит фрицев, дает два зеленых свистка. И все сразу на ногах.
  - Два зеленых свистка - это вы хорошо придумали, - оценил Иванов. - Главное - фрицы не заметят. А заметят - не догадаются.
  - Не догадаются, - подтвердил Логунов.
  У ближайшей мазанки, где сидели танкисты, кто-то запел. Негромко, вполголоса.
   Слева перелесок, справа вырос ДОТ.
   Только нам приказано...
   Только нам приказано...
   Нам сейчас приказано:
   Все что видим сокрушить
   И вырваться вперед!
  Товарищи певца подхватили:
   Любо, братцы, любо...
   Любо, братцы, жить!
   В танковой бригаде не приходится тужить!
   Любо, братцы, любо...
   Любо, братцы, жить!
   В танковой бригаде не приходится тужить!
  - Ого, у тебя тут, оказывается, певцы, - Логунов прислушался. - И неплохо у них получается.
  - Экипаж Скиданова. В той жизни он на сцене филармонии пел. Сейчас водитель. Лихой парень. И ребята у него подобрались хорошие. Петь тоже любят. А эта песня у нас, вроде, бригадная.
  Скиданов опять затянул:
   А первая болванка, а первая болванка...
   А первая болванка, попала танку в лоб,
   Первая болванка...
   Первая болванка...
   Механика-водителя
   Загнала прямо в гроб!
  И опять трое лихо рванули:
   Любо, братцы, любо...
   Любо, братцы жить!
   В танковой бригаде не приходиться тужить!
   Любо, братцы, любо...
   Любо, братцы жить!
   В танковой бригаде не приходится тужить!
  Логунов остановился:
  - Невеселая, а хорошо получается. Тоска и удаль... Самая солдатская песня для войны.
  - Как живем, так и поем, - Иванов тоже остановился, прислушался.
   Скиданов опять затянул:
   Потом зажигалка попала в бензобак...
   Вторая зажигалка попала в бензобак.
   Вспыхнул танк, как факел...
   Вспыхнул танк, как факел,
   Гроб пылал как факел,
   А я выбрался кой-как.
  Ребята дружно подхватили:
   Любо, братцы, любо...
   Любо, братцы, жить!
   В танковой бригаде не приходится тужить!
   Любо, братцы, любо...
   Любо, братцы жить!
   В танковой бригаде не приходится тужить!
  И снова Скиданов:
   Меня вызывают в особый отдел...
   Меня вызывают в особый отдел:
   Почему, скотина,
   Ты такой мерзавец?
   Почему, мерзавец,
   Вместе с танком не сгорел?!
  И снова:
   Любо, братцы, любо...
   Любо, братцы, жить!
   В танковой бригаде не приходится тужить!
   Любо, братцы, любо...
   Любо, братцы, жить!
   В танковой бригаде не приходится тужить!
   Хорошая получилась у танкистов песня. Логунов вспомнил, в "Чапаеве" солдаты в ночь перед боем тоже пели "Черного ворона". А запевала тянул:
   Я им отвечаю, я им отвечаю...
   Я им отвечаю,
   Я им говорю:
   В следующей атаке...
   В следующей атаке...
   В следующей атаке обязательно сгорю!
  И в четыре голоса, лихое, бесшабашное:
   Любо, братцы, любо...
   Любо, братцы жить!
   В танковой бригаде не приходится тужить!
   Любо, братцы, любо...
   Любо, братцы жить!
   В танковой бригаде не приходится тужить!
  - Здорово у вас получается, - оценил Логунов. - А как с этим... с цензурой?
  - С цензурой?.. Причем тут цензура? Народное творчество. Да там ничего такого и нет.
  - Кто захочет, тот найдет.
  - Так у меня контузия, - напомнил Иванов. - Я после нее плохо слышу. Да и услышал бы... Кто я такой, чтобы в песнях разбираться?
  - Особист может помочь, - подсказал Логунов. - Он как раз в песнях и разбирается. У всех особистов широкий диапазон знаний и возможностей. По нашему, полковому, знаю.
  - А ну их всех!.. - рассердился Иванов. - Дальше фронта не пошлют. А песня хорошая. И знаешь, что я тебе скажу: в нашей бригаде можно. Наш комбриг вместе с Рокоссовским сидел. Одну баланду хлебали. Корешки. И особист у нас тоже... Как бы тебе это сказать...
  Иванов задумался... прикидывал, как поточней объяснить, какой у них в бригаде особист.
  - Бывший танкист. Тоже немного контуженный, плохо слышит и хлебал баланду вместе с Рокоссовским, - подсказал Логунов.
  - Вроде того, - улыбнулся Иванов. - Умный у нас особист и дельный. Бывают и такие.
  - Пожалуй, - согласился Логунов. - Должны быть и такие.
  
   * * *
  После обеда, пока солдаты отдыхали. Логунов отошел в сторону, присел на бугорок и закурил. Попытался представить, что еще сделал бы лейтенант Столяров. И ничего не придумал, только остался неприятный осадок. Логунов был уверен, что лейтенант сделал бы все лучше и, наверное, совершенно иначе. И что многое он, Логунов, упустил. Непременно упустил.
  " Надо браться за вторые позиции, - решил он. - Некогда отдыхать. И в сторону Лепешек приготовить "гнезда" для пулеметчиков".
  Позвал Угольникова и Птичкина.
  - Весь день копаем, - набычился Угольников. - Руки уже лопату не держат.
  Столярову такое не сказал бы. А Логунову сказал. Этот, хоть и командует взводом, но свой брат, сержант. Да и командует временно.
  - Устали, - согласился Логунов. - А что делать? Все равно надо.
   Угольникова и сам понимал, что надо. Промолчал.
  - Вымотались все и браться за лопаты неохота. Но все же знают, что копать надо. Будем копать. Пот не кровь.
  Помолчали. Слушали, как стрекочут в траве кузнечики. Ни Угольникову, ни Птичкину не хотелось поднимать людей и опять рыть сухую и жесткую землю.
  - Пойду поднимать своих землекопов, - сообщил Птичкин, - а то они уже, наверно, ошибочно решили, что земляные работы закончены и вполне могут морально разложиться. Мое появление с хорошей новостью будет вполне к месту. Представляю себе, как обрадуется Григоренко, когда узнает, что надо еще копать и копать
  
   * * *
  Вечерело, а взвод все еще копал. Логунов тоже разделся до пояса и работал вместе с остальными. Копали медленно, с трудом всаживая лопаты на штык в плотную целину, осторожно, чтобы не сломать черенок, выворачивали комья и рывком выбрасывали потяжелевшую землю на бруствер.
   Вырыли запасные позиции для орудий и перенесли туда часть снарядов. Оборудовали еще два пулеметных гнезда и небольшой наблюдательный пункт. Выровняли короткие дороги между основными позициями и запасными. И снова маскировали - укрывали дерном светлую землю и желтую глину на брустверах. Так продолжалось, пока не стемнело. И только тогда Логунов, который и сам устал до предела, согласился, что пора кончать.
   Взвод собрался возле первого орудия. Попили водички, сложили лопаты. Каждому хотелось прилечь, распрямить спину, расслабить затекшие мышцы. И больше ничего не хотелось: ни разговаривать, ни есть, ни двигаться... Война стала для них еще и тяжелой, изнурительной работой. И работа эта была не менее важная, чем сам бой. Исход боя в какой-то степени зависел и от нее.
  Над высотой стояла тихая ночь. Свежий ветерок приятно охлаждал раскаленные солнцем и разгоряченные работой тела.
  - Поужинать надо, - напомнил Логунов. - Самому есть не хотелось, но взвод следовало накормить.
  - Не хочется что-то, - отозвался Мозжилкин. - Ничего мне сейчас не хочется. Меня сейчас краном не поднимешь. У меня от этой лопаты руки дрожат, как у алкоголика. Я сейчас ложку в руке не удержу.
  - И я нэ хочу, - поддержал Григоренко. - Потим поимо, трошки згодя.
  Если Григоренко, известный своим неутомимым аппетитом, отказывался от еды, то можно было себе представить, насколько люди устали.
  - Тишина какая, прямо не верится, что война, - Трибунский лег на спину, закинул руки за голову. - И тепло... У нас на Урале ночи холодные. Днем жарко, иногда жарче, чем здесь, а ночью холодно. Не разляжешься, как мы теперь.
  - У нас тэпло, - лениво подтвердил Григоренко. - У нас зимы тэж тэплы. Без капелюха ходыть можно.
  - Не такие уж теплые здесь зимы, - не согласился Птичкин. - Были бы они теплыми, не пришлось бы одному товарищу, не будем указывать на него пальцем, свою боевую шинель, казенное имущество, ночью, тайно от товарищей в землю закапывать.
  - Цэ ж на кого ты намекаешь? - поинтересовался Григоренко.
  - На кого намекаю, на того и намекаю. Кроме меня и того человека, никто эту жуткую таинственную историю не знает, - с трудом разминая затекшие мышцы, Птичкин приподнялся и уселся поудобней. - Помните, что творилось лютой зимой, когда Мозжилкин сделал свое гениальное изобретение и внедрил его в жизнь, в нашей гвардейской батарее?
  Про гениальное изобретение Мозжилкина помнили. Он тогда, можно сказать, спас батарею.
  В обороне, зиму танкоистребители переносили сравнительно легко. Заняли позицию, построили блиндажи. Постреляли, потом погрелись. Опять постреляли, опять погрелись. Жить можно.
  В наступлении все гораздо сложней. Остановилась батарея на сутки или, скажем, только на одну ночь. А кругом чистое поле. Ни дома, ни сарая, ни блиндажа. И строить блиндаж не из чего. И смысла никакого строить его: чуть рассветает - опять вперед, на запад. Позиции для орудий подготовили, щели вырыли... Никуда не денешься. Без этого нельзя. Теперь можно отдыхать. Кто свободен от караула - пожалуйста, ложись, спи до утра.
  А какой отдых и, тем более, сон, если мороз жмет? Даже не мороз, а морозик, всего градусов десять... Костер разжечь нельзя, он тебе разожжет... Вот и разминаешься всю ночь, изображаешь бег на месте... Есть такой способ греться. Потом присядешь на ящик со снарядами, вздремнешь чуть-чуть и вскакиваешь. Опять прыгать надо, пока пот не прошибет. Если просто сидеть, то и при десяти градусах можно дуба дать.
  Утром идти вперед. И бой, возможно, не за горами, но расчеты двигаются, словно сонные мухи осенью. А если таких ночевок две-три подряд? Невозможно человеку трое суток не спать. И спать невозможно. Пропадешь.
  Мозжилкин предложил тогда изготовить маленькие железные печурки: двадцать пять сантиметров длиной и пятнадцать в ширину. Такую можно в щель поставить. Сам Мозжилкин эти печурки и смастерил. И жизнь у расчетов пошла распрекрасная... Забирались два-три человека в щель, а сверху накрыли ее плащ-палаткой. Разжигали печурку и спали там до утра. В тепле спали. Взвод ожил благодаря этим маленьким печкам. Батарея ожила...
  И все шло как нельзя лучше, пока, однажды, командир полка, майор Дементьев, не повстречал солдат, у которых полы шинели были прожжены. Понятно: холодрыга и во сне каждый тянется к теплу, а печка ласковая, но не просто тепленькая, а раскаленная. Что от этого может произойти, ясно каждому. Но человек во сне, ни думать, ни рассуждать о последствиях, не способен. Поэтому казенное имущество подвергается некоторому ущербу, а внешний вид солдата тоже претерпевает... Сами понимаете.
  Майор Дементьев, естественно, возмутился, что подобное безобразие твориться во вверенной ему гвардейской части и сказал все, что он по этому поводу думает, в дозволенных высокообразованному командиру артиллерийского полка выражениях. И приказал, чтобы каждый, "колхозник" у которого шинель "... ... ...", обрезал ее по то самое место "... ...", которое обгорело.
  Об этой истории с печками имени Мозжилкина и напомнил сейчас Птичкин.
  - Так вот, - продолжил он, - после этого строгого приказа, некоторые артиллеристы стали гусаков напоминать. У одного, смотришь, шинель по колено, у другого - еще выше, едва прикрывает оперение... - Произошло странное и противоречивое явление. Как некоторые философы выражаются: "Единство противоположностей". С точки зрения рядового и сержантского состава, печки имени Мозжилкина, принесли значительную пользу, поскольку народ стал высыпаться, не страдал от холода и мог теперь воевать с полной отдачей. Но, с точки зрения командования, внешний вид полка с каждым днем становился менее внушительным. Какая-то легкомысленность появилась в форме одежды. И это расстроило командира полка, о чем вы все хорошо знаете...
  Во взводе любили слушать Птичкина. Солдаты подвинулись поближе к рассказчику.
  - История, о которой я хочу рассказать, случилась, как сейчас помню, где-то сразу после Нового года... Попросился как-то ко мне в щель, погреться у печурки, мой лучший друг Григоренко. Так, Григоренко?
  - Брэшэ вин, ох и брэшэ... - отозвался Григоренко.
  - Не признается. Ладно, к этому вопросу мы еще вернемся, - решил Птичкин. - Влезли мы в щель. Трибунский плащ-палаткой сверху прикрыл, а мы растопили печурку и дали храпака. И вижу я совершенно великолепный сон. Но то, что это был сон, я понял только потом, когда проснулся. А приснилось, что стою я посреди поля и с удовольствием смотрю на горящую фрицевскую боевую технику. У фрицев, как всегда "орднунг", что значит по-ихнему - порядок: "тигры", "пантеры" и другое танки с хищными именами горят справа от меня, "фердинанды" и более мелкие самоходки - слева. Зрелище, скажу вам, приятное для каждого артиллериста. Особенно для такого, который связан с танками. Смотрю я на этот натюрморт...
  - Не "натюрморт", а "батальная живопись", - поправил друга Трибунский.
  - Ничего подобного, товарищ художник, - возразил Птичкин. - "Натюрморт", если я не ошибаюсь, профессор, как раз и означает - "Мертвая природа". Наиболее популярными считаются живописные полотна на тему "Битая дичь". Так как, по-твоему, товарищ искусствовед, следует называть картину, на которой изображены горящие фрицевские танки? Битая ли это дичь? Или вы считаете, что горящие "тигры" и "фердинанды" дичь недостаточно битая?
  - Достаточно битая, - признал свою ошибку Трибунский. - Горящие "тигры" - есть самый натуральный натюрморт. Подтверждаю.
  - То-то... Представляете себе, какая гарь стоит над полем и какая вонь от этих горящих "тигров"?! Глаза режет и дышать невозможно. Но сколько, по-вашему, можно не дышать? Конечно, сама картина радовала душу и соответствовала моим профессиональным вкусам, поэтому я терпел. Терпел сколько мог. Когда стало невмоготу - проснулся. И сразу сообразил, что нет никаких танков, а я лежу в обыкновенной щели. Но задохнуться от вонючей гари по-прежнему можно.
  Пытаюсь понять, отчего это, но спросонья ничего сообразить не могу. Григоренко тоже проснулся и как-то странно смотрит на меня. А от, как вы знаете, в прежней жизни телят разводил, и в запахах должен разбираться. Спрашиваю его: "Ответь мне, Григоренко, чем это так мерзопакостно воняет? От этого запаха глаза режет". - "Шерстью, - совершенно спокойно сообщает он. - Паленой шерстью". И тут я обратил внимание на то, что глаза у него самым неподходящим образом веселые. И сразу закралось мне в душу подозрение... "Что это горит?" - спрашиваю. - "Шинельное сукно". - А чья это, - спрашиваю, - по-твоему, шинель горит?" - "Твоя", - отвечает он, нисколько не задумываясь... "Почему это, - спрашиваю, - моя? А может быть, это как раз твоя?" - "Нет, - отвечает, - если бы моя, то салом пахло бы. Я на кухне два дня наряды отбывал, повару помогал. А сейчас запаха сала не слышно. Просто паленой шерстью воняет. Если не веришь, принюхайся".
  Кто-то хмыкнул, и по взводу пробежал легкий смешок. Но Птичкин, казалось, не заметил этого. Он продолжал рассказывать серьезно и обстоятельно.
  - Принюхался я - точно, салом не пахнет, сплошная шерстяная вонь, будто кто-то варежку в огонь сунул. Я тут же даю скачка из траншеи, сбрасываю шинель, бегло осматриваю - цела. Осматриваю внимательно и детально - целехонька, ни одной подпалины. Григоренко, надо отдать ему должное, тоже выбрался из щели, чтобы оказать мне посильную помощь. И тут я вижу, что у него на спине шинель тлеет и вот-вот огнем пойдет.
  Потушили мы шинель, но дыра в ней к этому времени уже выгорела, как раз между лопатками: два кулака туда свободно влезали. Григоренко, как это все увидел и прочувствовал, сразу заскучал. Если выполнять приказ командира полка, то что тогда получится? Даже шинелью это назвать нельзя будут. Воротник и плечики. Командир полка, если увидит Григоренко, вот так, не по форме одетого, рассвирепеет. И повышения в должности тогда уж Григоренко не светит, это точно. А он рассчитывал получить звание младшего сержанта. И я не мог допустить, чтобы его мечта потерпела крушение из-за такой несправедливой случайности. Отдал я ему свою шикарную шинель, а на себя, временно, пока достану другую, натянул его сиротскую. Сверху маскхалат надел. Пригодился. Маскировка стопроцентная.
  Григоренко полез восстанавливать справедливость.
  - Брэшэшь ты, Птычкин, ну и брэшэшь...
  - Это я вру?! - возмутился Птичкин.
  - Ты, - добродушно подтвердил Григоренко.
  - Это почему же, позволь поинтересоваться, я вру?
  - А потому брэшэшь, ще нэ було того.
  - Чего это "того нэ було"?
  - Нэ пропалывав я шинэльку, то ты шинэльку пропалыв.
  - Хорошо, сейчас разберемся, кто из нас пропаливал... Ответь мне на один единственный вопрос. При свидетелях. Скажи, друг ситный, откровенно и коротко: лазил ты ко мне в щель покемарить и согреться?
  - Цэ було, - признался Григоренко.
  - Хорошо, с этим вопросом ясно. А теперь пусть скажет взвод: кто помнит, как я дней десять ходил в маскхалате поверх шинели? Лейтенант Столяров приказал мне однажды немедленно снять его. Он посчитал, что маскхалат стал черным, и я демаскирую подразделение.
  Это могли подтвердить почти все. Птичкин действительно долго ходил в маскхалате, и лейтенант Столяров сделал ему втык.
  - Так я тот маскхалат специально носил, чтобы скрыть Григоренкову нестандартную шинель. Для чего бы я иначе столько времени в белом ходил, как привидение. Как народ: убедительно?!
  Народ решил, что убедительно.
  - Хорошо, что старшина мне к этому времени другую шинельку подобрал. Я тогда маскхалат и скинул. А подпаленную григоренковскую шинельку вернул хозяину и он, втихаря, чтобы никто не видел, закопал ее в тайном месте. Как пираты свои клады закапывали. Но кому, скажите, такой клад нужен?.. Подтвердить это, конечно, никто не может. Но я врать не стану, вы меня хорошо знаете, - Птичкин потянулся так, что хрустнуло в суставах. - Только у меня от таких длинных разговоров всегда почему-то аппетит разыгрывается. Гогебошвили, послушай, дорогой, нет ли у тебя на машине чего-нибудь кисленького вроде жареного поросенка или крем-брюле?
  - Как раз есть, дорогой, - не растерялся Гогебошвили. - Совсем как родной брат-близнец на крем-брюлю похоже. Гречневая каша с вторым фронтом.
  - М-да... Для моего изысканного вкуса несколько грубовато. Но в данном случае может подойти, - снисходительно согласился Птичкин. - А из деликатесов? Печенье какое-нибудь сингапурское, бисквиты бразильские или, скажем, буханочка черного хлеба?
  - Есть, уважаемый, для тебя все есть! Даже две буханки. Такие как ты, кацо, хочешь. Совсем черный! Черней не бывает.
  - Так чего же ты, дорогой, сидишь?! Почему ты, генацвале, не несешь это все на стол? Почему людям удовольствие не делаешь? Почему тебе все напоминать надо?!
  - Извини, дорогой, что сам не догадался. Для тебя моментально стол накрою - Гогебошвили с трудом поднялся, развел несколько раз руками, разминая мышцы. - Пойдем со мной, Трибунский. Видишь, человек кушать хочет. Хлеб принесем, кашу тоже принесем. Пусть кушает на здоровье!
  - Хорошее дело, - согласился Трибунский. - Птичкина непременно надо покормить. Иначе он когда-нибудь выпадет из тельняшки и потеряется... Да и всем поужинать не мешает.
  
   * * *
  
  После ужина Логунов выставил часовых, остальным разрешил ложиться спать. Ночь была теплой... Солдаты здесь же, на траве, расстелили шинели и улеглись. Автоматы прихватили с собой. Лежали, курили, неторопливо переговаривались. Спать никому не хотелось.
  - Мабуть, скоро дощ пидэ, - заметил Григоренко, глянув на небо. - Хмарытся...
  - Хорошо бы, - Мозжилкин глянул в высь. - И верно, тучи наплывают. Хорошего бы сейчас дождика, может фрицы и не пойдут. Они ни морозов, ни дождей не любят.
  - Сейчас для дождя плохое время, - вздохнул Булатов. - Люди сейчас хлеб убирать надо. А как убирать, если дождь, если вода кругом? Мы в сорок первый никак хлеб убрать не могли. По вся Башкирия дождь шел. Надо государству хлеб сдавать, надо Красная Армия кормить, а дождь вся пшеница повалил. Солома загнил, зерно прорастал... Прямо даже плакал старики, когда смотрели, как хлеб пропадал.
  - А-а, какое несчастье, - цокнул языком Гогебошвили. - Весь хлеб пропал?
  - Нет, не весь... Много собрали, почти всю хлеб. Все, кто мог, в поле вышел, и старики, и дети. Серпами убирали, потом сушили. Плохой зерно получился, совсем худой, но все равно хлеб. С тех пор дождь не люблю. Когда дождь идет, сразу про тот хлеб вспоминаю.
  - А у нас хлиб убралы. Пид озимые як раз доща трэба.
  - У вас другой земля, другой погода, - согласился Булатов. - У нас озимый пшеница не сеют... Знаешь, Григоренко, к нам однажды ягоду очень вкусную привезти с Украины. Совсем еще весна шел, а ягода уже выросла. Как вишня, только большая и сладкая. Забыл, как называется... У вас такая растет?
  - То чэрэшня... Ни, нэ растэ у нас, Булат, бильш чэрэшня. Нимци биля хат вси дэрэва повырубалы.
  - На дрова?
  - Ни, боятьця, що из-за дэрэва гранату в викно кынуть, або з ружжа пульнуть. Воны усэ повырубывалы, щоб за вэрсту було видно, хто до хаты йдэ.
  - Ты извини, Григоренко, - Трибунский подвинул свою шинель поближе. - Я вот что хочу спросить: очень тяжело было в оккупации?
  - А як ты думав... Адразу, що из иды було, усэ забралы. Потим худобу усю подчистую. Хлопцив та дивчат - в ниметчину. Потим и сэло спалылы.
  - Как же вы жили?
  - Мы? - Григоренко как-то странно посмотрел на Трибунского. - Батько з сорок першого на фронти. Маты в зиму вмэрла вид запалення легких. Старшый брат у полицаи нэ пишов, його нимци вбылы. Мы з дидом в партызаны подалысь. Так и жилы...
  - Григоренко свернул цигарку, выбил "катюшей" искру и, будто забыл о разговоре, долго раздувал тлеющее красное пятнышко.
  - Всем спать! - велел Логунов. - Завтра наговоритесь.
  Замолчали. И верно, спать пора.
   Логунов закинул за плечо автомат и пошел проверять посты. Благо идти далеко не пришлось. У второго орудия дежурил Баулин.
  - Все в порядке, товарищ старший сержант! - доложил он. И тут же добавил с удовольствием: - А небо затянуло. Красота!
  - Спать хочешь? - спросил Логунов.
  - Очень хочу, - признался Баулин. - Вроде держишься, а сон втихаря подкрадывается и наваливается, аж терпеть невозможно. - Баулину хотелось скоротать время разговором. - Хоть бы дождь, что ли, пошел, сразу бы сон разогнало.
  - Где я тебе дождя возьму, - поддержал разговор разгадавший хитрость солдата Логунов. - Ты потерпи. Главное - не стой, ходи больше. Взвод спит. Тебе сколько еще?
  - Через час Глебов сменить должен.
  - Час быстро пролетит. Ты главное - прислушивайся. Ночь тихая, раньше услышишь, чем увидишь...
  У первого орудия Логунов застал двоих - Гольцева и Земскова.
  - Не спится что-то, - объяснил Земсков. - Нога побаливает. А ему повеселей.
  - Ни к чему вдвоем, - не согласился Логунов. - Завтра бой, силы беречь надо. Гольцева скоро сменят. А тебе как раз и полежать.
  - Належался. А при разговоре про ногу забываю. Тут у нас с Гольцевым разговор интереснейший.
  - Как хочешь, твое дело.
  - Товарищ гвардии сержант, а вопрос задать можно? - спросил Гольцев.
  - Задавай.
  - Вы, говорят, с сорок первого года воюете?
  - С сорок первого.
  - Когда война началась, вы что подумали?
  Логунов вгляделся в белеющее в темноте лицо Гольцева, но, как ни старался, выражения глаз не уловил и не понял, к чему тот задал этот вопрос.
  - Умного ничего не подумал. Подумал приблизительно то же самое, что и ты.
  - Так я же думал, что мы их сразу разгромим и уже через месяц будем в Берлине.
  - И наверно, тебе было обидно, что ты не успеешь повоевать и покрыть себя славой?
  - Примерно так.
  - И был уверен, что после нападения Гитлера в Германии революция начнется, - подсказал Земсков.
  - Конечно, - подтвердил Гольцев. - И про революцию тоже...
  - И я рассуждал примерно так.
  - А когда фашисты нажали? - не отставал Гольцев.
  - А когда нажали - пошел воевать.
  - Я не об этом. В сорок первом, в сорок втором вы были уверены, что победим? Тогда так отступали, что газеты страшно было читать, радио слушать страшно. Вы в это время верили?
  "Верил или не верил?" - Логунов вспомнил первые дни войны.
  Он пришел в райком комсомола. Думал - ему там дадут направление в военкомат, чтобы в армию взяли. Досрочно, добровольцем. А секретарь райкома, девушка лет на пять старше его, Валя Андрушкевич, осунувшаяся, с усталыми глазами, встретила его, как будто только утром они виделись.
  - Логунов, - сказала она, едва он вошел в кабинет, - хорошо, что пришел. Хотела посылать за тобой. Собери человек десять хлопцев покрепче и идите по этому адресу. Будете помогать переоборудовать школы в лазареты, - и протянула ему бумажку с адресом.
  Он начал говорить ей про фронт, про военкомат, про то, что он не может по адресу... Она терпеливо слушала его. А когда умолк сказала:
  - Логунов, раненых очень много. Их спасать надо. Иди.
  После этого он не мог спорить, доказывать. А она попросила комсомольский билет. На страничке, где стояла последняя отметка об уплате членских взносов написала: "Секретарь райкома В. Андрушкевич" и поставила дату.
  - Это на всякий случай, - объяснила. - Мало ли что может случиться... До свидания, Логунов.
  Больше он ее не видел... Переоборудовали школы. Потом принимали раненых, потом помогали их отправлять. А потом немцы подошли к самому городу.
  Верил или не верил?.. Логунов вспомнил, как подполз он к окопу, вырытому на окраине города, может быть, всего в километре от госпиталя, раненых из которого уже вывезли, как неуклюже скатился в этот окоп. Подобрал винтовку, несколько рассыпанных на земле обойм и лег в цепь. Никто не спросил его ни о чем. В те дни нередко случалось, что к взводам прибивались штатские парни... Потом уже, когда они вышли из боя, политрук, командовавший ротой, спросил, откуда он, кто такой и что думает делать дальше. А больше ничего не спросил, в бою и так все видно. Политрук записал фамилию, год рождения и велел старшине поставить на довольствие.
  Их рота уходила из Смоленска в числе последних.
  Тяжело они отступали. Но и тогда, в беспросветном сорок первом, не было у него даже мысли такой, что немцы могут победить в этой войне...
  - Верил, - сказал он. - Ничего не понимал, но верил.
  - В общем - да, - подключился Земсков. - Воспитаны так. В партию верим. В Советскую власть... Не все, может быть, но большинство. А раз верим, то ничего с нами никто сделать не сможет.
  - И я верю, - сказал Гольцев.
  - Все мы из одного теста, - положил ему руку на плечо Логунов. - Завтра день тяжелый. А ты, Земсков, иди спать. До рассвета не так много осталось.
  - Останусь я, - не согласился Земсков. - Подежурю. Пусть парень поспит. Я сегодня весь день бездельничал. А он с лопатой намаялся.
  - Оставайся, - согласился Логунов. - Подежурь. В этой темноте увидишь не много, главное - прислушивайся, - посоветовал он и Земскову.
  - Понял, понял... - улыбнулся тот. - Забываешь, что я разведчик. Все будет в полном порядке.
  Странно как-то даже, если задуматься. Утром должен здесь разгореться бой. И может быть, кому-то из них оставалось жить считанные часы. А они собирались провести эти оставшиеся им считанные часы во сне. Но, с другой стороны, перед боем надо отдохнуть. Да и не собирался никто из них умирать. Жить они собирались.
  
  
   4. Бой
  
  Утро было пасмурным. За ночь тучи плотно укутали небо, и степь помрачнела. Без солнечных лучей потухли буйные краски полевых цветов, потемнели изумрудные листья кустарников, пожухли травы. Перед высотой, на которой окопались артиллеристы, лежала бесцветная, безрадостная равнина. Не поле, не земля, а "местность военного времени". Тоска.
  Взвод позавтракал остатками каши и сухарями. Хлеб кончился. Зато сухарей Литвиненко выдал столько, что еще дня на два хватит. И "Второй фронт" - банка на двоих. Вполне достаточно. Развели небольшой костер, и вскипятили ведро воды. Сахар тоже имелся. Заварки ни у кого не нашлось, но считалось, что пили чай. После завтрака прибрались на "пятачках", проверили маскировку и кое-где подправили ее, разобрали индивидуальные пакеты и рассовали их по карманам, чтобы имелись у каждого под рукой. Открыли ящики и сняли со снарядов смазку. Ждали, готовились.
  Колонна немецких танков и пехоты появилась около полудня.
  - Идут! - доложил Трибунский. Он наблюдал за дорогой. - На горизонте фрицы.
  - Расчеты по местам! - распорядился Логунов. Отдал команду вполголоса, хотя до колонны было еще так далеко, что не только разговора, но и пулеметной очереди не услышали бы. - Пулеметчикам занять гнезда. Сидеть тихо, не высовываться. Нас здесь нет. Гогебошвили - к машине и ни шага от нее. Командиры орудий - за мной.
  Пригнулся, поспешил на наблюдательный пункт. За ним - Птичкин и Угольников. Втроем они заполнили небольшой окопчик. В бинокли хорошо можно было рассмотреть колонну. Впереди семь танков и легковая машина. Затем грузовики с пехотой. Замыкали колонну еще четыре танка.
  - Нахально идут, - Птичкин опустил бинокль. - Чего-то эти фрицы слишком смелые? Разведку не выслали, головного дозора тоже нет.
  - Вчерашний "мессер" это тебе не разведка? - напомнил Угольников. - На полсотни верст вперед мог все осмотреть. А он кроме нашей одинокой машины ничего не увидел. И доложил, конечно, что раздолбал ее. Может взвод затем днем и послали, чтобы "мессер" нас увидел? Военная хитрость, мать иху. Вот фрицы и знают, что никого здесь нет, идут без опаски.
  - Может и так, воздушная разведка - Логунов тоже вспомнил вчерашний "мессер". - А может просто знают, что на этом участке у нас дыра.
  - У нас, вместе с танкистами, пять стволов. По два танка на ствол, плюс один, - прикинул Птичкин, - и мы бьем первыми, неожиданно, из засады. Как в шахматах: белые начинают и выигрывают.
  - Пожалуй, можно управиться, - согласился Угольников.
  - Так-то так, - Логунов тоже считал, что с танками можно управиться... - Пехоты у них, братцы, многовато... А пехота - это вам не танки. Что с пехотой делать будем?..
  - Два "дегтяря", - напомнил Птичкин.
  Угольников снова поднял бинокль, не танки рассматривал, считал машины с пехотой.
  - Двумя "дегтярями" такую ораву не удержать... Чтобы их прижать, стрелковая рота нужна, не меньше, - Угольников опустил бинокль, сердито глянул на Логунова. - И какого хрена нас сюда послали с пехотой воевать? - спросил он, как будто это Логунов его сюда послал.
  - Вернемся в полк, ты это у майора спроси, - посоветовал Логунов. - Он тебе объяснит. Ты лучше скажи, что с пехотой делать?
  - Что, что? А я знаю?.. Осколочные, вроде, у нас есть...
  - Двадцать ящиков, - подсказал Птичкин.
  - Двадцать ящиков, двадцать ящиков... - не прекращал бухтеть Угольников. - А что нам с ними делать?! По пехотуре стрелять? А кто танками займется? Три тридцатьчетверки с этими танками не управятся. Слишком много. Хреновина получается.
  Действительно, хреновина получалась. Не танки закованные в броню и оснащенные пушками, угрожали артиллеристам, а какая-то пехота, автоматчики.
  - Надо накрыть пехотуру, пока она на машинах. - Логунов оторвал взгляд от пылящей по дороге колонны. - Сделаем так: Угольников, берешься за пехоту. Осколочными.
  - Почему это я? - не мог Угольников привыкнуть, что Логунов, вообще-то, такой же командир орудия, как и он, приказывает.
  - Сам сказал, что пехота захлестнуть может. Правильно сказал. Вот и надо с ней разобраться. Мозжилкин наводчик опытный, сделает. У Григоренко опыта не хватает. Так ведь?
  - Да уж где там... - такое Угольникову понравилось.
  - Вот и займись пехотой. Пока они на машинах. Одним снарядом полвзвода убрать можно. Кроши их осколочными. Когда расползутся, залягут, придержи немного, потом переноси огонь на танки. Бери на свою долю те четыре, что замыкают колонну.
  - Может, легковушку накрыть: там офицерье? - предложил Угольников.
  - Хорошо бы... - Логунов задумался... Как бы лейтенант Столяров поступил? Без командиров могут и растеряться... Вряд ли, у них дисциплинка, тут же и заменят. А если уничтожить несколько машин с автоматчиками, этих уже никто не заменит. Пожалуй, так рассудил бы лейтенант... - Легковушку пока не трогай. Офицером больше, офицером меньше, хрен с ними. Главное для нас сейчас - пехота. Вначале только по пехоте, и ничего больше.
  - Понял, сделаем.
  - Птичкин, берешь первую группу танков. Начинаешь с головного. Все твои.
  - Ясно. Начнем с головного.
  - Идите, готовьтесь. Огонь по моей команде.
  - Птичкин и Угольников ушли к орудиям, а Логунов стал рассматривать в бинокль Лепешки в которых укрылись наши танки. Там было тихо и пустынно. Вряд ли кому могло прийти в голову, что в этой небольшой деревушке, которая полностью на виду, стоят сейчас готовые к бою машины. Исчезли танки, а вместе с ними исчезли и танкисты, что сидели утром на завалинке.
  Вражеская колонна приближалась медленно и неотвратимо. Впервые Логунову приходилось принимать бой как командиру взвода. Но сейчас он не думал об этом. Неуверенность, которую чувствовал вчера, когда взвод еще только готовился к бою, прошла. Все казалось простым и ясным: вот - они, вот - мы. А на несколько ходов вперед Логунов еще не умел рассчитывать и поэтому просто не думал о различных вариантах боя, которые могли возникнуть.
  
   * * *
  Григоренко снял чехол с прицела и неторопливо потягивая самокрутку, смотрел на ползущую по дороге колонну.
   Не первый раз он видел танки с черными крестами на бортах. Но сегодня ему не снаряды подавать, сегодня ему стрелять. Совсем другое дело. Боязно, потому что знал: попасть в двигающийся танк не просто. А надо будет попадать. Да не в один. Смотрел Григоренко на приближающиеся танки и прищуривался, будто целился. Трибунский стоял с другой стороны орудия, тоже рассматривал колонну. Многовато их, и пехота... Так не в первый раз. А рядом Гольцев. У этого - первый. И первый бой.
  Минуты перед боем всегда тягостны. Потому что есть еще время думать, рассуждать. И вспомнить, вдруг, что, как бы ты ни был готов, неизвестно чем закончится для тебя этот бой.
  - Дай-ка! - Птичкин взял у Григоренко чинарик и жадно затянулся, аж губы обожгло. Бросил окурок, привычно наступил на него каблуком, рывком расстегнул пуговицы гимнастерки. Нахмуренные, нависшие над потемневшими глазами брови и глубокие морщины, легшие поперек лба над переносицей, делали сейчас Птичкина лет на десять старше.
  - Как коленки? - зло спросил он. - А то у некоторых слабость в коленках наступает, как только фрицевские танки появляются.
  Солдаты удивленно смотрели на командира.
  - Ты, Птичкин, брось, - Трибунский поправил пилотку. - Не заводись. Давай о деле.
  - Нэрвы бэрэжи, - посоветовал Григоренко. - Ты на нас, Птичкин, нэрвы нэ расходувай. Бачишь, скильки нимцив по дорозе пылюку пускають, вот на них нэрвы и кидайся.
   Птичкин опомнился: чего это он напустился на людей...
  - Сорвался, - признался он. - Идут, гады, как на параде. Не могу на это смотреть. - Берем первые шесть! Первый, потом последний... А потом все остальные... Все наши. На бога не надеяться. Григоренко, ты у нас сегодня бог войны! Смотри, рыжий, первый - непременно надо сделать одним выстрелом. Промажешь - голову оторву!
  - Трэба так трэба... - кто знает, что чувствовал Григоренко, получив указание, чтобы "одним выстрелом".
   Григоренко пригнулся к прицелу. Тонкий, длинный ствол орудия медленно приподнялся над землей и, опережая колонну, плавно двинулся в сторону головного танка. Обогнал его, как это положено, на два корпуса... Так и пошел, будто вел танк за собой. И стали они с этой минуты неразрывно связаны невидимой ниточкой, называемой судьбой. Была теперь эта громадная стальная машина, с пушкой, пулеметом и всем своим обученным завоевывать и крушить экипажем, в полной зависимости от григоренковского умения и ненависти. Умения у него пока имелось не очень много, но ненависти хватало.
  - Внимание! Приготовиться к бою! - приказал Логунов.
  - К бою! - повторил Птичкин.
  - Снаряд! - потребовал Григоренко.
  - Н-на! Трибунский послал снаряд в приемник орудия. До начала боя оставались секунды.
  
   * * *
  Угольников вернулся к орудию, обошел вокруг него, выискивая какой-нибудь непорядок, но ничего не нашел и рассердился. Пнул носком сапога ящик со снарядами.
  - Это что такое?!
  - Снаряды, - объяснил Мозжилкин.
  - Сам вижу, что снаряды... Убрать! Приготовить осколочные!
  - Так танки ведь.
  - Сам вижу, что танки. Танки потом. Сначала автоматчиков накроем, пока они в машинах, все вместе. Потом рассыплются по полю - попробуй, возьми их. За каждым что ли гоняться прикажешь?.. Они нам тогда дадут, мало не покажется.
  - Так пулеметы есть. Они как раз для пехоты изготовлены.
  Мозжилкин, сколько служил в противотанковой, по пехоте ни разу стрелять ему не приходилось.
  - Чего ты мне про пулеметы?! Это разве оружие?! Мы одним осколочным уложим фрицев больше, чем пулемет за день.
  - А танки? - не мог понять командира наводчик, потому что был настроен, как говорят радисты, на одну волну - на немецкие танки.
  До войны работал Мозжилкин в МТС слесарем. К машинам относился с уважением. Знал: если машину в дело пустить, она все, что захочешь, сделает.
  А немцы без техники вообще ничего не могут, хлипкие они без танков. Угрохать из пушки десяток фрицев считал Мозжилкин делом пустячным и несерьезным. Не для того пушки и делают. Танк - это да! Танк - машина... С танками и воевал. Не пехоту какую-нибудь фрицевскую, зачуханную, бил, а танки.
  Имелись у Мозжилкина и личные счеты с немецкими танками. Под Воронежем ударил танковый снаряд в щит его орудия. Считай, всего правого верхнего угла - как не бывало. Повезли Мозжилкина в госпиталь с осколком в груди. Чуть левей угодил бы осколок, и никакого госпиталя не надо. После Прохоровки - опять госпиталь. И тоже повезло. Вскользь прошел осколок. А мог бы остался наводчик без правой ноги. Такие взаимоотношения сложились у Мозжилкина с немецкими танками. И стрелять по пехоте, когда рядом танки, считал он занятием несерьезным и даже обидным.
  - Первое орудие ударит по танкам. А мы пехоту накроем. Для начала - это главное, - объяснил Угольников. - Разделаемся с автоматчиками, пока они в машинах и переносим огонь на танки. Те четыре, что замыкают колонну - наши.
  Значит, танки тоже будут его, Мозжилкина. Это меняло дело. Можно для начала и пехоту накрыть. А потом взяться за танки.
  - Остальным понятно? - спросил Угольников.
  Остальные - это Баулин, Булатов и Глебов. Им не выбирать цель, не стрелять. Снаряды подавать. Какие прикажут, такие и подадут.
  - Понятно... - отозвались остальные.
  - Четыре ящика осколочных. И шевелись!
   Глебов и Булатов поспешили к осколочным, которые лежали отдельно. Баулин - заряжающий, откинул крышки.
  - До черта там фрицев, - это Глебов о ползущей по дороге колонне. - Сколько они нагнали на наши две пушки...
  - Все прут и прут, - осудил фрицев и Баулин. - Как будто мы двужильные. Человеку же когда-нибудь отдохнуть тоже надо. Как мы вчера копали, так, по нормальному, три дня отдыха надо каждому дать.
  - Хватит бурчать, - оборвал его Угольников, - хочешь отдыхать - езжай на курорт. Сейчас тебе путевку выпишут.
  - Внимание! - послышалась команда Логунова. - Приготовиться к бою!
  - По местам! - приказал Угольников. - Осколочным! Пять снарядов! По машинам!
  - Снаряд! - потребовал Мозжилкин.
  
   * * *
  Земсков лежал в тесном окопчике и с тоской думал, о том, что боль в щиколотке не утихает. Доктор Птичкин обнадежил, сказал, что к утру пройдет. А нога болит, не перестает. И ночью поспать не удалось. Наверно связки порваны. А может просто вывих и при вывихе так должно быть?.. Птичкин тоже не очень в этом разбирается. До чего все плохо получилось. Танки идут, а у него нога... И если откровенно, то ему сейчас не до танков. Замполит говорил: "Ты, главное, с народом будь, моральный дух поддерживай и, соответственно, личным примером..." Вот он и лежит сейчас в гнезде, "поддерживает" свою ногу... Правильно Логунов сказал: с такой ногой пользы от человека немного. А хоть бы и никакой - уехать он все равно не может... Но почему никакой пользы? С пулеметом - еще какую пользу принести можно. Столько автоматчиков - это вам не кот начихал. Он и Долотов всех этих автоматчиков придержать должны. А боль в ноге пройдет. Не пройдет - потерпит. Это же смешно - человек на войне ногу вывихнул... Патронов хватит. Десять дисков... "Ты держись, - сказал ему Логунов, - без тебя и Долотова нам крышка. Захлестнут автоматчики. Орудиям танками заниматься надо. Сам понимаешь..."
  Значит, надо держаться. Во все, что делается на дороге, вмешиваться не станет. Да и бестолку на таком расстоянии. Когда фрицы скатятся в овраг, выберутся оттуда и пойдут на орудия, тогда и ударит. Только тогда. Неожиданно для фрицев. А тесновато в этом окопчике. Пулеметное гнездо... Придумали название... Гнездо и есть. С больной ногой и не повернешься... Земсков прижал к плечу приклад пулемета, прицелился в намеченную им точку на краю оврага, где он должен срезать цепь автоматчиков. Нормально. Все должно пойти нормально... Опустил приклад и стал ждать.
  
   * * *
  Долотов установил пулемет, лег, прижал к плечу приклад, прицелился, повел стволом по краю оврага. Стрелять было неудобно. Он поставил пулемет немного левей, снова примерился. Теперь получилось все, как надо, и Долотов с силой вдавил сошки в плотную землю. Коробки с дисками открыл и положил рядом, слева так, чтобы можно было, легко и быстро дотянуться. Затем вынул из сумки для противогаза, шесть "лимонок" и аккуратно вставил в каждую запал. Все шесть поместил в небольшую нишу, которую еще вчера выбил в стене окопа. Еще раз, по-хозяйски оглядел свое имущество и остался доволен.
  Он вынул из кармана объемистый кисет, щедро расшитый бисером. Кисет пришел к нему откуда-то из Сибири, в посылке с подарками. Свернул цигарку крупного калибра, прикурил и, уселся поудобней: сейчас, однако, можно и покурить в удовольствие. Фрицы полезут, некогда будет.
  Серая колонна медленно ползла по серой степной дороге. Долотов не любил степь. Она виделась ему какой-то нежилой, все открыто, пусто, никакой красоты. То ли дело - лес. Долотов вспомнил архангельские леса... Деревья в два обхвата, густые подлески, через которые, пока пройдешь, вволю топором помашешь. И все живое. Дотронешься ладонью до дерева - кора теплая, дышит. Тропинки в лесу, и те живые. Идешь, а она стелется, стелется, виляет, все вперед, вперед, и не остановишься...
  "Разве можно такое сравнить со степью? - думал Долотов. - Пустота, здесь, серость одна, поэтому фашисты сюда и наползли. Танки, они ведь тоже неживые, железные. По лесу, однако, не прошли бы со своей броней".
  - Приготовиться к бою! - услышал он команду Логунова.
  - Начинается... - Долотов выглянул из окопа. Колонна еще далеко. И автоматчики на машинах. Но из орудий достать можно, сейчас и начнут. А браться за пулемет еще не скоро. Есть время покурить. Значит покурим...
  Оба орудия ударили одновременно.
  
   * * *
  У Григоренко получилось. Лучше и Огородников бы не сумел. По трассе видно было, что попал под башню головного танка. Что там произошло, отсюда не определишь. Очевидно, снаряд вспорол броню. Внутри танка рвануло, и он замер. Одним меньше.
  Машина, что следовала за ним, круто развернулась на месте, и третий танк едва успел вильнуть в сторону, чтобы не столкнуться с ней.
   Григоренко этого не видел. Прилип к прицелу, нашел танк, замыкающий первую группу. Тот застыл: мишень, бери его... "Возьмем и цей..." - сквозь зубы выдавил Григоренко и нажал на спусковой. Не взял. Трасса снаряда прошла впереди машины. Он повернул колесико прицела. Еще один выстрел...
  - Перелет! - сообщил Птичкин. - Куда смотришь?! Дистанция - четыреста!
  Гильза упала на землю, зазвенела. Трибунский послал снаряд в приемник.
  Григоренко и сам видел, что перелет. А танк медленно двинулся, сполз с дороги и стал переваливаться через кювет. Григоренко слился с прицелом, медленно повел ствол орудия впереди машины, ловил нужные полтора корпуса. Ловил... - "Да я ж тэбэ... Да я ж тэбэ..." - Нажал на спусковой механизм и опять промазал.
  Случается такое. И наводчик опытный, и прицел точно установлен и выстрелил вовремя, а снаряд идет мимо. Потому что на полет снарядов влияют многие другие факторы, специалисты в области баллистики знают. И знают, что учесть все невозможно. При каждой стрельбе из орудия нужно еще немного везения. А оно - то есть, то нет...
  А танк вдруг свернул с дороги вправо и рванулся, набирая скорость, к высоте, где стояли орудия. Тут и вбил в него Григоренко снаряд. Танк как бы подпрыгнул на месте, потом крутнулся на одной гусенице и замер. Из щелей повалил густой черный дым.
  
   * * *
  А Мозжилкин промазал. Такое случается и у самых опытных наводчиков. Снаряд разорвался далеко за колонной.
  Командиры орудий всегда недовольны подобными промахами. Не признают командиры орудий никаких побочных факторов. И точно знают, кто виноват.
  Угольников только крякнул от досады, посмотрел на Мозжилкина с сожалением и сказал: "Перелет. Сто метров. На прицел смотри, раззява..." А больше ничего не сказал, хотя ему очень хотелось вспомнить все, что он думал по поводу перелетов, и о Мозжилкине тоже. Но удержался, потому что не стоило во время стрельбы говорить об этом наводчику.
  Зло покусывая губы смотрел Угольников, как Мозжилкин поправляет прицел, как медленно вращает маховички поворотного механизма. И с каждой секундой ненавидел наводчика все больше. За то, что промазал, за невозмутимость, за неторопливые движения, за то, наконец, что Мозжилкин попал в расчет к нему, а не к кому-нибудь другому.
  Ударил еще один выстрел, и снова мимо. На этот раз снаряд упал, не долетев до колонны. Угольников взорвался.
  - Баба! - завопил он. - Мазила! Уходи от орудия, к чертовой матери!
  Мозжилкин и не оглянулся. Снова поправил прицел и выстрелил. Третий снаряд разорвался в кузове грузовика.
  Время... время... Каждая секунда растягивалась у артиллеристов до бесконечности. А у немцев время летело стремительно... Разрыв снаряда... Еще один разрыв, а они не успели еще сообразить, что произошло, не успели остановить колонну.
  - Вот так! - закричал Угольников. - Молодец Мозжилкин. Круши их ко всем матерям!
  Выстрел! Снаряд разорвался в кузове еще одного грузовика, заполненного солдатами.
  
   * * *
  Колонна остановилась. Горохом посыпались из машин серо-зеленые фигурки и залегли в кювете, рассеялись по полю. Они еще не стреляли, они еще не знали, куда надо стрелять, не поняли, откуда грозит опасность. Но это уже был готовый к бою отряд.
  
   * * *
  Танкисты разобрались, откуда ведут огонь орудия. Танк, по которому второй раз промазал Григоренко, блеснул вспышкой выстрела. Прошуршал и где-то недалеко шмякнулся снаряд.
   "Болванка, - отметил Логунов. - Значит, осколочных у них нет. Это хорошо".
  На наблюдательном пункте, да еще в должности комвзвода, Логунов чувствовал себя неуютно. Он привык находиться возле орудия, с расчетом. Там все вместе, заняты делом. А здесь один. Вот они, товарищи, рядом. Но все равно один.
  Бой развернулся по-настоящему за самое короткое время. Логунов видел, как в начале колонны застыл вражеский танк. Как влепил Мозжилкин осколочным в одну машину, затем во вторую. Хорошо начали. Правильно. Все шло так, как они и прикидывали.
  Но немцы опомнились быстро. Пехота рассыпалась, залегла. Мозжилкин накрыл ее еще десятком осколочных.
  А танкисты разобрались, наконец, откуда их обстреливают и открыли ответный огонь...
  - Отставить осколочные! - приказал Угольников. - Бронебойными, по танкам, огонь!
  - Вот это дело, - Мозжилкин повеселел, быстро повел ствол орудия к группе танков, замыкавшим колонну. Они по-прежнему стояли на месте. Булатов и Глебов подвинули в сторонку ящики с осколочными, на их место поставили бронебойные.
  
   * * *
  "А дальше что? - прикидывал Логунов. - Не могут они так вот стоять и перестреливаться с нами. Должны пойти вперед. За тем и явились сюда. Куда пойдут? К Лепешкам, или прямо на нас, рванут по прямой? Знают про овраг или не знают? Комбриг считает, что и у фрицев должны быть раздолбаи, - вспомнил он. - Правильно, раз есть армия, должны быть и раздолбаи. Посмотрим..."
  Танк из первой группы перевалил через кювет, остановился, выстрелил два раза и пошел напрямую, к высотке. За ним еще четыре машины. Помчались чтобы подавить орудия. Не к высотке они спешили, а к оврагу. Вот тебе и "рама", и аэрофотосъемка... Не посмотрели фрицы как следует карту, прошлепали. "Прав комбриг, - обрадовался Логунов. - Раздолбаи - категория международная, границ не имеющая".
  Танки шли быстро, выжимали из моторов все, что могли. Стреляли на ходу. Напугать хотели. Хоть и немцы, но на "авось" надеялись. Но "авось" - он "авось" и есть. Снаряды шли в белый свет, как в копеечку. Артиллеристы отвечали. Невозможно не стрелять, если на тебя бронированные махины прут. Но и танк, когда он на полном ходу, да еще маневрирует, не достанешь. Разве только случайно. "Случайно" не получалось.
  И у фрицев танковая атака не получилась. Разогнались лихо, по-настоящему: крушить и давить. Пять танков на два орудия и всего каких-то полкилометра. Делать нечего... И вдруг, нате вам: овражище, похлеще любого противотанкового рва.
  Передовая машина замерла, как в стену уткнулась. Овраг такой, что если рухнешь туда, даже на танке, больше тебе уже ничего и не надо будет. Танкисты сообразили, что вляпались. Машина тут же, на месте, развернулась и, ни секунды не медля, помчалась в обход балки. Остальных очевидно, по рации успели предупредить. Это, хоть до оврага и не добрались, тоже повернули.
  Артиллеристы и отыгрались. Тому, первому, Григоренко вбил снаряд в моторную группу. Танк после удара застыл и из щелей повалил густой черный дым. Так они иногда горят. Пламени не видно, оно внутри, а наружу только дым и гарь.
  - Порядок, - оценил Птичкин. - Теперь достань тот, шустрый, что вырвался вперед.
  Григоренко кивнул и повел ствол орудия к шустрому, который мчал к Лепешкам.
   Мозжилкин тоже послал снаряд вслед за убегающим танком. Непонятно куда угодил, но железная зверюга скособочилась и завертелся на одном месте, как собака, что ищет собственный хвост. Вторым снарядом Мозжилкин добил его.
  
   * * *
  Автоматчики очухались, разобрались, что к чему, и короткими перебежками двинулись к высотке. Когда орудие прекратило обстрел, они и вовсе осмелели. Уже не перебежками и не пригибались, в полный рост пошли. Земсков прикинул - сотни две. Этим овраг не преграда. Наоборот, хорошее укрытие. Одна цепь спустилась в овраг, другая. Теперь жди...
  Земскову от этой их манеры идти, как на прогулке, открыто и уверенно, от того, что их так много - стало жутковато... "Вдвоем целую роту остановить надо... Конечно, два пулемета... Но и они тоже не с голыми руками идут..."
  Его недавно выбрали комсоргом батареи. Неожиданно это получилось. Пришел замолит, толкнул речь: о том, что комсомольцы всегда должны идти впереди, и еще что-то говорил, разве вспомнишь. Потом заявил, что Земсков хороший разведчик и, значит, будет он хорошим комсоргом. Вот и выбрали. Единогласно. Он толком не представлял себе, что должен делать, как комсорг. Спросил у замполита. "Сейчас у меня времени для обстоятельного инструктажа нет, - сообщил замполит и дружески похлопал его по плечу. - Я тебе потом все подробно растолкую. А пока запомни главное: должен ты, теперь, Земсков, быть для всех примером, во внешнем своим облике, сознательности и боевой активности, постоянно вести воспитательную работу в коллективе, а также находиться на самом важном боевом участке. И лично отвечаешь за моральный облик каждого комсомольца. Так что действуй. А встретятся трудности, приходи, советуйся. Смело советуйся". Потом, как-то все не было времени, то у Земскова, то у замполита. Так что до инструктажа не дошло и не посоветовался ни раза... Чувствовал Земсков, что не тянет он на комсорга. Как вести воспитательную работу в коллективе не знал, потому и не пытался этим заниматься. Тем более, комбат и так всех воспитывал. И взводные воспитывали. Отвечать за моральный облик не приходилось - никаких ЧП не происходило. А в смысле важных участков, где ему теперь следовало быть, так вся батарея, вроде, находилась на важных участках... Да и выбирать, где ему быть, он не мог: куда приказывали идти, туда и шел. Но когда взвод Столярова послали отдельно от всех, в какие-то никому не известные Лепешки, Земсков прикинул, что это, наверное, как раз то, о чем говорил замполит, и напросился. Комбат разрешил. Теперь надо было показывать пример в боевой активности... Вместе с Долотовым. Придержать автоматчиков. Не был бы комсоргом, не сидел бы здесь, в гнезде. Хотя, кто знает... Долотов, тот вовсе и не комсомолец. А тоже лежит с пулеметом. Ничего особенного. На то и война. Комсомолец ты или не комсомолец, никуда от нее не денешься.
  От этих мыслей Земскову стало спокойней. Он даже удивился, почему на него навалилась жуть? И обрадовался, что не было в это время никого рядом.
  
   * * *
  Автоматчики выбирались из оврага и сразу ложились, отползали. Опасались, что их встретят огнем. Не встретили. Они и осмелели. Поднялись, пошли в полный рост. Длинной очередью Земсков скосил пятерых, или больше... Не поймешь. Легли все. Они еще не разобрались, откуда стреляют, ответили беспорядочным огнем, наугад. Но лежали недолго. Поползли, кое-кто перебегал. Земсков встречал их короткими очередями, как его когда-то учили в полковой школе. После каждой очереди видел, как падает серо-зеленая фигурка, а то и две.
  Он мог бы долго их так держать, прижимать к земле, не давать подняться. Он мог бы их так держать, пока не кончатся патроны. А патронов у Земскова было много, еще полных девять дисков. Немцы отвечали огнем из автоматов, неприцельным, случайным. В коротких паузах между очередями Земсков прислушивался, старался уловить в треске автоматных очередей знакомый звук работы пулемета Долотова. Но Долотов почему-то молчал.
  По неслышимой Земскову команде цепь автоматчиков начала загибаться, обходить ячейку справа. Долотов, конечно, видел, что автоматчики обходят напарника и, если не вступал в бой, значит, что-то там у него произошло. Может быть, пулемет отказал? А может быть, прошила его шальная пуля и лежит он сейчас на дне своей ячейки, истекающий кровью, не в силах подняться, не в силах дотянуться до пулемета... Если так, то это конец. Еще несколько перебежек, и немцы подойдут на бросок гранаты.
   Земсков бил и бил из пулемета, теперь уж длинными очередями, почти не целясь. Лишь бы задержать надвигающиеся на него цепи, лишь бы выиграть еще несколько минут... Он все еще ждал, что в эти последние минуты вступит в бой Долотов или еще что-нибудь произойдет. О смерти не думал, не до этого. Надо было придержать автоматчиков, не дать им выйти на орудия.
  
   * * *
  Логунов видел, как меняется рисунок боя. Казалось, только что они открыли огонь, только что началась дуэль артиллеристов с танками, только что высыпала из балки немецкая пехота. А танки уже шли в обход, чтобы ударить с фланга и автоматчики, которых Земсков плотно прижал было к земле, обходили его полукольцом.
   Логунов попытался разглядеть затаившиеся в засаде "тридцатьчетверки", но не нашел их.
  "Хорошо замаскировали. Смогут ударить неожиданно. Но три против шести... Удержат ли они шесть немецких машин? А пулемет Долотова молчит... Может быть, Долотова уже нет? - Логунову не хотелось думать о таком, - Без поддержки Долотова автоматчики обойдут Земскова. Тогда - взводу хана. И танки наши не помогут".
  Логунов с трудом успевал учитывать изменения, что происходили на поле боя. Только сейчас он по-настоящему понял, как хорошо быть командиром орудия. Стреляй и думай только об одном - как бы не промазать. А что делать сейчас? Развернуть одно орудие и осколочными, по пехоте? Или послать кого-то к Долотову, посмотреть, что с ним, если надо - подменить... Или, пока есть время, перебросить орудия на новые позиции и ждать, пока начнется свалка в Лепешках, а там и ударить?.. Пожалуй, главное сейчас - автоматчики. Слишком много их. Два пулемета не удержат.
  - Отставить огонь по танкам! - приказал он. По пехоте... Гранатой! Взрыватель осколочный... Десять снарядов... Беглый.... Огонь!
  
   * * *
  Долотов представить себе не мог, что доставляет столько неприятных минут Земскову и Логунову. Автоматчики выбрались из оврага и пошли на Земскова. Ячейка Долотова осталась в стороне. Он и рассудил: когда Земсков положит цепи, когда прижмет их к земле, они начнут обходить пулемет. Вот только - справа или слева? Если примут вправо от Земскова - тогда плохо. Не поможешь парню. Если влево - окажутся между двумя пулеметами. Поэтому ждал, не высовывался.
  Пошло так, как хотелось Долотову. Автоматчики стали обходить Земскова, загибая цепи влево.
  "Вот и хорошо. Теперь, главное, не торопиться. Пусть подойдут поближе, - решил он. - Чем ближе подойдут, тем меньше их уйдет отсюда. Только надо, чтобы Земсков продержался еще две-три минуты..."
  Земскову приходилось тяжело: впереди автоматчики, и на фланге автоматчики. Успевай, поворачивайся... Он не успевал. И никто на его месте не успевал бы. Автоматчики все ближе подползали к ячейке. Вот-вот захлестнут...
  "Держись, паря, - мысленно подбадривал его Долотов... Пусть собираются, пусть... пусть... Побольше наберется, и мы из них лапшу настругаем. Еще немного..."
  А когда автоматчикам оставалось, последний раз подняться, сделать последний бросок, когда они уже были уверены, что вот-вот покончат с этим пулеметом, Долотов ударил. Одной очередью срезал не меньше десятка. Охотник.
  В те же секунды среди автоматчиков выросли два черных и страшных, как смерть, дерева, потом еще два и еще...
  От секущих, кромсающих все осколков, цепи автоматчиков замерли. Кто-то лег, уткнулся лицом в землю, кто-то старался уползти, кто-то бросил автомат и помчался к спасительному оврагу. Не все сумели отойти. Только те, которым повезло.
  
   * * *
  Немецкие танки ворвались в село, повернули и по широкой деревенской улице устремились на артиллерийские орудия. Ничто уже не могло удержать их. Шли они на предельной скорости, чтобы с размаха ворваться на высотку, смести все своей бронированной мощью. И уже были заряжены орудия, чтобы уничтожать, а водители всматривались в узкие щели, прикидывали, как будут крошить гусеницами остатки орудий, как будут вминать их в землю.
  
   * * *
  - Птичкин! Орудие на запасную! Быстро! - отдал команду Логунов.
  - Орудие на запасную! - повторил Птичкин. Трибунский и Гольцев вырвали засевшие в земле сошники и свели станины. Откуда-то вынырнул Гогебошвили и ухватился за колесо, Григоренко навалился на другое. Птичкин метнулся к стволу и кошкой повис на нем... Орудие покатили по подготовленной еще вчера для этого колее. Считанные секунды ушли на то, чтобы снять его с позиции.
  А для Логунова, не выпускавшего из поля зрения приближающиеся танки, все происходило до невозможности медленно. Слишком медленно освобождали они станины, как-то лениво, словно нехотя, сдвигали... Неторопливо покатили пушку.
  - Быстрей! - закричал он. И вспомнил о пехоте. Вот такая поганая жизнь у командира взвода...
   Логунов оглянулся. Откатившиеся было немецкие цепи пришли в себя, выбрались из оврага и снова поползли вперед. Не умолкая, стучали оба пулемета.
  Как там Угольников станет отбиваться?.. Надо помочь, но сначала танки...
  Логунов догнал пушку, ухватился за станину рядом с Гольцевым.
  Они успели установить орудие, подготовили снаряды. Григоренко пригнулся к прицелу... Немецкие танки приближались... Время выйти и нашим. Но наши не появлялись, чего-то ждали. Оставались в хорошо замаскированной засаде.
  "Сейчас выйдут, - вглядывался в мазанки и сады Лепешек Логунов. - Сейчас... Самое время ударить..."
  А не выходили, не ударяли. За хатками, за сараюшками, за яблонями не видно наших танков. Хорошо замаскировались...
  "Как же так? - не мог понять Логунов. - Они же должны... Или ждут, пока фрицы с нами схлестнутся и только тогда? Но мы против шести танков не устоим. Раздавят. Надо было сюда и второе орудие... Вот тебе и лейтенант Иванов со своим комбригом... В танковой бригаде не приходиться тужить... - вспомнил он. - Хорошо хоть одно орудие перебросили. Чего уж теперь?.. Сколько сможем..."
  О том, что это последний бой, не думал. Некогда было сейчас об этом думать.
  Установили орудие. Наверно рекорд поставили. Так не смотр, ведь, не учения и не показуха. Танки, вот они... И не стреляют, гады, решили давить...
  Григоренко прилип к прицелу
  Надо успеть... Хоть один... Хорошо бы два...
  - Снаряд!
  Затвор захлопнулся.
  Надо успеть.
  
   * * *
  Тридцатьчетверка незаметно выскользнула из-за серой, полинявшей от дождей, хатки и пристроились к машинам противника. Те уверенно шли вперед. Всего то и надо было им подавить два орудия. Шесть маневренных стволов против двух неподвижных. Тут и делать нечего. Вперед, вперед!.. У танкистов нет такой привычки - оглядываться. А зря... Полыхнула пушка тридцатьчетверки: раз, другой... Оба снаряда по моторной группе. И порядок. У фрицев - минус один танк. По головному ударило орудие Птичкина. У фрицев - минус два. Еще пара тридцатьчетверок осторожно выползла из укрытий. Опять полыхнули пушки. Немецкие танкисты так и не поняли, что произошло. Не успели понять.
  
   * * *
  - Катим орудие обратно, на основную! - Логунов не забывал об автоматчиках, о том, какая опасность грозит Угольникову.
  Только после команды Логунова до Птичкина и остальных дошло, что напрасно они торопились сюда, напрасно катили пушку. Танкисты и сами разделались с фрицевскими машинами. А орудие, созданное специально для того, чтобы бороться с танками, крушить их, рвать броню, нужно сейчас чтобы остановить какую-то пехоту, с которой артиллеристы вообще никогда не связываются.
   Надо было торопиться туда, откуда раздавались короткие пулеметные очереди, рассыпалась барабанная дробь автоматов, да резко ухала пушка Угольникова. Логунов не поверил в танкистов и, перебросил первое орудие к Лепешкам. Вообще-то правильно поступил. Но правильно, это еще не значит разумно. Неизвестно, к чему это приведет. Но не переиграешь. Что сделано - то сделано... И только Григоренко не удержался:
  - Ось так мы и будэмо бигаты, таскать гармату туды-сюды биля нимця? - ни к кому не обращаясь, проронил он.
  - Заткнись, рыжий, - посоветовал ему Птичкин.
  И Трибунский неприязненно посмотрел на Григоренко. На месте Логунова, он поступил бы точно так же. Если танки пошли, надо встречать, и ни на кого надеяться не следует.
  Рыжий заткнулся.
  Логунов подождал, пока сведут станины, ухватился за правую, остальные привычно пристроились. Покатили орудие.
  Немецкие автоматчики не видели скоротечного танкового боя, происходившего по другую сторону высоты. Их цепи перестроились и широким полукольцом охватывали позиции взвода. На левом фланге по-прежнему стучал пулемет Земскова, на правом их старался придержать Долотов. Но фрицы приближались. Осторожно, медленно, ползком, все ближе. Тоже не новобранцы. Понимали - доползут "на бросок гранаты", и все... конец пулеметчикам. А там и до орудий недалеко.
  
   * * *
  - Вот и все... - Мозжилкин поднялся, глянул над щитом на залегших автоматчиков, повернулся... - Клади, Булат, снаряд обратно в ящик. На сегодня, сержант, вроде бы, отстрелялись.
  - Вроде да не с Володей... Наползли, гады, плюнуть некуда, - недовольно отозвался Угольников. - Сам вижу, что отстрелялись.
  - Слишком близко? Стрелять уже совсем нельзя? - спросил Булатов.
  - Нельзя, Булат. Нельзя...
  Пехота наползла густо. И очень неудобно для артиллеристов залегла. Встречать ее сейчас автоматами - никакого толка, далековато еще, только патроны расходовать. А из орудия уже стрелять нельзя. Слишком близко. Такая вот хреновина получалась: орудие есть, снаряды есть, патроны тоже есть, а стрелять нельзя. Надо, ждать, пока подойдут еще ближе. А ждать, оно, как известно, хуже всего. Еще хуже, чем догонять... Да и чего дожидаться?.. Всего пяток автоматов у артиллеристов. Пехоты наползло побольше чем полсотни. И тоже у всех автоматы.
   - Придется нам, Булат, воевать мелким калибром, - Мозжилкин снял с плеча автомат, проверил, хорошо ли закреплен диск. - Шестьдесят патронов есть, а перезарядить уже не успеем. Какой это умник придумал, что только по одному диску на автомат?.. Сержант, ты случайно не знаешь?
  - Тебе, сколько ни дай, все равно мало будет.
  - Неправильно ты рассуждаешь, - не согласился Мозжилкин. - Если дается человеку техника, то непременно определенный запас должен к ней быть. И запчасти. К автомашине, например, всегда запасное колесо выдают. В комплекте. Если что, быстро заменить можно. И к автомату должен быть запасной диск, а то и два, потому что во время боя заряжать диск некогда.
  - Это я виноват, - уныло сообщил Баулин. - На меня такая напасть. А вы рядом. Невезение явление заразное, как инфекция и, вроде тяжелой артиллерии, по квадратам бьет, вот и вас крылом накрыло. Без меня ничего бы такого и не случилось.
  - Ага, конечно из-за тебя, - подтвердил Угольников. - Этот, их командующий, Фон Барон, как узнал, что ты здесь, так сразу и послал сюда всю эту вшивую команду и приказал, чтобы без тебя не возвращались. Вот они и лезут.
  - А хрен ему! - к Фон Барону, хоть тот и командующий, Баулин относился без всякого уважения. - У меня еще три противотанковые есть. Подойдут поближе - громыхну... От них перья полетят.
  - Что нам теперь делать?!
  У Глебова это был первый бой. В книгах читал, в кино видел. И ждал, побаивался... Да, боялся, и ничего в этом позорного нет. Жить хотелось. А знал, что могут убить, или покалечить... Видел он и похоронки, и инвалидов. И вот, наконец - первый бой. Оказалось, что все просто и совсем не страшно. Подносил снаряды. Быстро, бегом. Баулин заряжал, Мозжилкин стрелял. И все издалека, как в тире... Танки подбили, а в автоматчиков - осколочными. Все шло хорошо. оказалось, что совсем здесь не страшно... Пули иногда свистели, это верно. Неприятно, когда они "вжикают", могут и зацепить. Но из расчета никого даже не ранило... И Глебов понял, что ему очень повезло: в артиллерии воевать не трудно и не опасно. Это в пехоте убивают и калечат, а он в артиллерии. О том, что погибли Огородников и Столяров, Глебов как-то забыл. И не чувствовал он сейчас никакого страха. А тут сам Угольников, который не первый год воюет, говорит - "отстрелялись". И готовить автоматы... Но это же совсем другое... Их всего пятеро, а автоматчиков так много...
  - Мы теперь, как "Варяг"? - спросил Глебов.
  - Это который не сдавался врагу... Да, вроде того, Глебов, - Мозжилкину и песня нравилась, и про крейсер он знал. - Только они почти все после войны домой вернулись. А у нас, брат, положение пиковое... И всего по одному диску.
  - Все равно: как "Варяг"... - дался ему этот "Варяг". Да и не о команде крейсера, который утонул почти сорок лет тому назад, думал сейчас Глебов. Просто он понял, что и в артиллерии могут убить. Но ни Мозжилкин, ни Булатов, ни Баулин, никто из расчета не боялся. И Глебов почувствовал, что тоже не боится. Ничего не боится: ни ранения, ни смерти. Станет стрелять из автомата, как все остальные. И тоже пожалел, что нет запасного диска.
  - Занимаем места по брустверу, - приказал Угольников.
  "Пятачок" для орудия - тот же окоп. Да он и есть окоп, только просторный, удобный. Их всего пятеро. Выбирай себе место, самое удобное, самое хорошее: хочешь справа от орудия, хочешь слева... А если нравится, можно прямо, там где ствол. Так что устроились, можно сказать, с удобствами. Автоматы приготовили. Ждали.
  А немцы не шли. Кто-кто постреливал. Но не поднимались, не перебегали. Никто даже ползти не пытался. Лежали совсем недалеко от позиции артиллеристов и, вроде, не собирались ее захватить.
  - Чего это они, уснули? - спросил Баулин.
  - Тебе что, не терпится? - поинтересовался Угольников. - Опаздываешь куда-нибудь?
  - Не, я вообще-то подождать могу. Но непонятно. Вот они - мы. А их в десять раз больше. Чего они не идут?
  - Ты бы на их месте пошел?
  - Еще как.
  - Почему?
  - Не "почему" а по приказу. Лейтенант приказал бы: "Вперед!" и пошли бы мы. В два счета взяли бы такую высотку.
  - Если они сейчас пойдут, ты что делать станешь? - спросил Мозжилкин.
  - Как что? У меня автомат. И противотанковые. Пока они до меня доберутся... - Баулин не стал рассказывать о том, что станет делать с фрицами, которые до него добираться.
  - В том и дело. Немцы тоже не первый год воюют. Знают они таких как ты. И не дурные, чтобы идти под твои пули. Их танки пошли в обход оврага, на Лепешки. Разделаются там с тридцатьчетверками и придут сюда, утюжить наши орудия. Тогда они и поднимутся, пойдут на нас. Спокойненько, без потерь.
  - Ну, одно слово - немцы... Все у них не так, не по-людски! Наши бы за это время три раза рванули на орудия и давно бы все кончили.
  - Так то наши, а то ихние... Немцы, брат, народ аккуратный. Тельняшки не рвут...
  - Значит, нам их пока не ждать? Не пойдут...
  - Кто знает, если у них командир ретивый и хочет медаль получить, может поднять свою команду.
  - Понятно... А давайте я их пугну, - предложил Баулин.
  - Кулаком помашешь, или еще что-нибудь такое?.. - поинтересовался Угольников.
  - Не, брошу противотанковую.
  - Пустое дело, не достаешь.
  - Так доставать и не надо. Это я им намекну, чтобы не торопились. Чтобы знали, что у нас запас такой есть. И если они пойдут, то здесь в окопе дураки сидят и станут противотанковыми гранатами пулять. Немцы умные, намек должны понять.
  - А что, давай, громыхни...
  - Мужики, вы к стеночке и пригнитесь, - попросил Баулин. - сейчас я им козу заделаю. Не дай бог зацепит кого-нибудь.
  Он вынул из ниши гранату, как бы взвесил ее рукой... Тяжелая.
  - Ну... Пошла, - привстал и бросил за бруствер. Метров на десять. И быстро лег.
  Рвануло так, что земля задрожала, как будто рядом упал снаряд хорошего калибра. Да вроде того оно и было. Противотанковая - не "лимонка", броню корежит. Хорошо рявкнуло. И все как положено: осколочки прошелестели, "пятачок землей припорошило. Потом сразу стало тихо-тихо. Где-то далеко что-то стучало, что-то взрывалось... Но слышно все это было плохо, как через подушку. А здесь, возле "пятачка" тихо.
  - Ну и дает противотанковая, глохнешь от нее. - Бакулин поковырял пальцем в одном ухе, затем во втором. - И тяжелая очень, всю руку отмотал. В пехоте такая не пойдет. Упаришься таскать ее с собой. На машине можно...
   А что там, за бруствером? Воронка, должно быть, немалая. И как фрицы? Удивились, наверно: чего это рвануло, возле самого орудия? Или поняли намек Баулина? Как тут не выглянуть?
  Осторожно выглядывали. Лежат фрицы. Что они подумали, непонятно. Но не отходят. И вперед не ползут. Наверно поняли намек и рвать тельняшки не собираются. Ждут, когда подойдут свои танки.
  И Глебов выглянул. На самое короткое время: интересно же... Поднялся над бруствером, посмотрел на воронку, на автоматчиков... Повернулся, хотел что-то сказать... И упал. Шальная пуля. Чтобы вот так попала... - наверно раз в сто лет случиться может. Или в тысячу лет. Но случается.
  Мозжилкин перебросил автомат за спину, подошел к Глебову, дотронулся до его плеча, - Глебов, ты это что?
  Подошел Булатов. Мозжилкин тем временем перевернул солдата на спину. Чуть повыше правой брови, на высоком чистом лбу виднелась красная отметина. Из нее медленно сочилась кровь.
  - Все. Отвоевался. - Мозжилкин снял со лба Глебова прилипшую к брови зеленую травку, тоже, видно срезанную пулей, и положил почему-то себе в карман.
  - Первый бой у парня и такое получилось... - Угольников, на что уж привык к всякому, растерялся от такой неожиданной гибели. - Чего полез?.. И так все понятно. Нечего высовываться.
  - Тебе понятно, ему не понятно. Первый бой у парня, - напомнил Мозжилкин. - Тех, у которых первый бой, привязывать надо, чтобы никуда без спроса не лезли.
  - Первый - самый поганый, - подтвердил Баулин, - по себе знаю. Ничего еще не понимаешь, и всякий репей к тебе цепляется. Зато, если ты три боя продержишься, тебя уже запросто не возьмешь. Чтобы тебя, если ты три первых боя выдержал, взять, надо два центнера железа израсходовать.
  - Почему два? - спросил Булатов. - Два центнера это ведь очень много.
  - Почему два - никто не знает. Но так положено - два.
   - Мозжилкин нагнулся, расстегнул у Глебова гимнастерку и достал из вшитого внутри кармана документы. - Возьми сержант.
  Документов у Глебова оказалось немного. Красноармейская книжка и комсомольский билет. А еще там было два письма. Треугольники. Угольников раскрыл комсомольский билет. С маленькой фотографии на него смотрел черноволосый круглолицый паренек с широко раскрытыми глазами, будто удивлялся чему-то. Совсем еще пацан. И была на нем не гимнастерка, а вышитая рубашка с расстегнутым воротом. Красивая рубашка, Угольников сам когда-то носил такую. Очень давно.
  - Тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения, - прочел Угольников. - Восемнадцать лет... Надо Земскову отдать...
  - Вот тебе и "Варяг", - вспомнил Баулин.
  
   * * *
  Логунов понимал, что двумя пулеметами автоматчиков не остановить. И из орудий на сотню метров стрелять не станешь. Надо просить танкистов о помощи. Он послал в небо две зеленые ракеты. А что теперь?.. Совсем не вовремя разболелась голова. Вчерашний удар не прошел бесследно. Логунов попытался ослабить, сдвинуть сжимавший голову обручем бинт, но тот, пропитался кровью и присох к ране. Так просто его теперь не снимешь.
  "Надо было утром сделать перевязку. Теперь придется ждать, пока бой закончится. Долотову плохо. Обойдут они его. Отходить парню надо. Но пока патроны есть, архангельскому медведю и в голову не придет, что можно отойти. И отсюда не прикажешь. А они уже близко. Как бы гранатой не достали".
  Только успел подумать Логунов, и неожиданно поднялась из ячейки небольшая темная фигурка и тут же исчезла. Рванула граната. Снова поднялся Долотов и снова рвануло. Не они его, он их гранатами достал. Это только Долотов так смог. Ничего не скажешь. Силен архангельский парень. Лимонками достал фрицев наверно метров за сорок, а то и дальше... Разметал цепь перед ячейкой. И опять заработал "дегтярь". Держится Долотов.
  А у Угольникова плохо. Слишком близко подошли фрицы к орудию... Стрелять уже нельзя. Отбиваться автоматами... А что автоматы? Их там пятеро, а фрицев не меньше чем полсотни и тоже с автоматами. Пропадает расчет... Выручать надо. Как?.. Если отсюда ударить, осколочными?.. Уложить цепи фрицев, разметать... Дурь... Слишком опасно. Фрицы рядом с орудием. Уйдет один снаряд на "пятачок" и нет расчета... Нельзя так рисковать. А если фрицев не остановить... Тогда все... хана... пропадут ребята. Сам сумел бы положить снаряд метрах в ста от "пятачка"? Вообще - сумел бы, - решил Логунов. - А сейчас не сумею. Голова болит, соображаю плохо. Птичкин или Григоренко? Птичкин несколько дней к прицелу не подходил... Григоренко сегодня стреляет, набил глаз... значит ему...
  - Мужики, надо ударить по фрицам, что идут на орудие Угольникова, - Логунов или понял что другого выхода нет.
  - Чего? - не понял Птичкин. - Из автоматов не достанем.
  - Осколочными.
  - Так это же... - Птичкин понял и растерялся.
  - Перебьют расчет.
  - А если ударишь по своим?
  О таком и думать не хотелось. Ударишь по своим - трибунал! Это точно. А потом всю жизнь еще и казниться будешь.
  - Не я. Григоренко.
  - Я?! - теперь Григоренко не понял. Есть Логунов, Есть Птичкин. А стрелять ему. - Не, я нэ можу.
  - Больше некому, Григоренко. У меня башка трещит, плохо соображаю. Птичкин почти неделю к прицелу не подходил. Ты сегодня стрелял, Григоренко. Хорошо стрелял. У тебя глаз привык, понимаешь?! Это самое главное. Так что получится... Только ты. Больше некому. Надо выручать расчет. Не поможем - перебьют ребят.
  Григоренко молчал, только головой покачивал, отказывался стрелять.
  - Выхода нет, Григоренко. Ты посмотри, какая орава на них прет, а их всего пятеро. Может сейчас еще и меньше. Приказать я тебе не могу, а уговаривать некогда.
  - Не, - отказался Григоренко. - Не смогу я. Промажу.
  Птичкин стоял рядом. Молчал.
  - Фрицам один рывок. Ребята их не сумеют остановить. Нам что, ждать, пока фрицы ворвутся на "пятачок" и перебьют наших? Тогда стрелять будем?..
  И почувствовал: понял Григоренко, что другого выхода нет. И стрелять придется ему.
  - Ты по краешку по самому. Главное - зацепить фрицев, они побегут. - Надо выручать ребят. Пока я тебя уговариваю, их перебить могут.
  - Цэж, колы попадэш по краюшку...
  - Все, решили. Пять снарядов. Они побегут. Тогда еще пяток, вдогонку. Ты сумеешь!
  - Ну-у-у... - тянул Григоренко...
  - А я к Угольникову. Приглядывайте за мной. Как только доберусь до расчета, открывайте огонь. Не доберусь - тоже стреляйте.
  
   * * *
  Логунов прикинул расстояние, отделяющее его от второго орудия, перебросил за спину автомат, осторожно выполз из "пятачка"... Все, пошел... Быстро поднялся и пробежал метров пятнадцать. Возле ног вспыхнули фонтанчики взрытой пулями земли. Упал и быстро отполз в сторону. Прижался щекой к траве, а она, оказывается, теплая. И земля теплая. Не хотелось вставать... А надо. Еще пару секунд... Медленно считал... Три... четыре... пять... Резко вскочил и сделал еще один бросок - опять метров на пятнадцать... Добираться приходилось по чистому полю. Дурное дело. Мишень. Можно было и под прицельный огонь попасть, и под шальную пулю. Логунов вскакивал, перебегал, падал. Запоздалые автоматные очереди резали воздух над его головой, а он полз, обдирая руки, вскакивал, бежал, падал и снова полз.
  
   * * *
  - Смотри, сержант, Логунов к нам добирается, - сообщил Булатов. - Зачем сюда ползет? Здесь помирать придется.
  - Чего это его понесло? - удивился и Угольников. - По полю, как заяц скачет.
  - Раз торопиться к нам, значит по делу, - рассудил Мозжилкин. - Просто так, чтобы поговорить, не побежал бы.
  - Подождал бы со своим делом.
  - Видно не может ждать...
  - Так не добежит же. Срежут мужика.
  - Не, не срежут. Раз бежит под огнем, значит дело важное. Значит повезет. Оно так бывает, добежит, - решил Мозжилкин.
  И верно, повезло Логунову, добежал. Точней - дополз. Последних метров тридцать - только ползком, головы не поднимешь. Пули, как шмели вжикают, непонятно как не зацепило. Дополз и рухнул на "пятачок".
  - Ты чего?! Жить надоело?! - сердито встретил его Угольников.
  Объяснять было некогда. Сейчас Григоренко огонь откроет.
  - Всем лечь! - закричал Логунов. - Всем лечь!
  Никто не послушался: чего ложиться, дело к концу идет... Надо фрицев встречать.
  - Сейчас наши ударят! - рявкнул Логунов. - Первое орудие, осколочными! Ложись!
  Дошло. Поняли. Такая вот хрень получалась... Прицел пять, по своим опять... Наши - по своим. А!.. Все равно умирать, так с музыкой, вместе с фрицами... И хлипкая надежда: а может обойдется, может не зацепит... Рухнули, вжались в землю.
  И Логунов лег. Легче стало на душе. Сумел добежать, сумел предупредить, а это главное.
   Тут и рвануло. Вроде, сразу за бруствером. В небо столб земли и осколки над головой зашелестели, достали аж за дальний край "пятачка". И еще раз рвануло, опять где-то рядом. И еще... Не знаешь, куда следующий снаряд угодит...
  Последнее дело, вот так лежать. Когда бой идет: ты стреляешь, в тебя стреляют. Занят. Каждую секунду занят. Думать некогда и бояться некогда.
  А если лежишь под огнем. Просто лежишь. Бывает у солдата на фронте подобное "свободное время". Тогда и начинаешь думать. Всякое в голову приходит. Потом не все и вспомнишь. А вспомнишь, так никому рассказывать не станешь.
  
   * * *
  Григоренко остался возле прицела. Сел на станину и смотрел в сторону "пятачка", где находился расчет Угольникова.
  Гольцев так и не понял, что Григоренко сделал. Ну, выстрелил несколько раз. Так он и раньше стрелял. А Птичкин и Трибунский достаточно повоевали, чтобы понять. И смотрели на парня с удивлением и великим уважением.
  - Ты такой наводчик, Григоренко, - Птичкин не мог найти подходящее слово, которое могла бы объяснить, какой Григоренко наводчик. - Такой наводчик... Понимаешь, Григоренко, таких наводчиков вообще не бывает. Как ты это сумел? Десять снарядов уложил...
  Григоренко не ответил. Будто и не услышал. Лицо у него было усталым, осунулся, будто весь день мешки таскал, или грузил что-то тяжелое... Все обошлось. И он не мог понять, как это получилось. Не верилось ему, что все обошлось. Есть в баллистике какая-то умная формула, которая объясняет закономерность рассеивания при стрельбе. И по этой формуле, хоть один снаряд, из десяти, да должен был лечь на "пятачок". А больше и не надо было. Григоренко этой формулы не знал. Он, кажется, даже не знал, что такое "баллистика". Просто понял, что стрелять надо и очень боялся, что снаряд может уйти к своим. Но обошлось. И сейчас, когда все кончилось, у него, внутри как будто что-то оборвалось. Ничего ему сейчас не хотелось, ни стрелять, ни разговаривать, ни думать. Просто сидел бы и смотрел в никуда.
  
   * * *
  Еще один снаряд ударил совсем рядом... Еще один... "Сейчас еще... - Логунов вжимался в стенку "пятачка"... - Куда ударит следующий? - А следующего не было. - Должно быть десять, - соображал Лгунов. - А сколько прошло? Надо было считать... Нет, наверно все... Кажется получилось. Надо встать и посмотреть. - Вставать не хотелось. Если бы сейчас командир приказал - вскочил бы. - А приказа нет, значит можно лежать... Вдруг вспомнилось: он сам сейчас командир взвода. Ему и вставать первым, и других поднимать".
  Логунов встал, быстро глянул за бруствер. Там воронки и тела убитых автоматчиков, тех, кого достали осколки. А остальные? Остальные далеко. Остальные скатываются в овраг. Молодец Григоренко. А расчет лежит. Все целы. Обошлось! Получилось!
  - Встать! - отдал команду.
  Поднимались медленно, прежде всего смотрели за бруствер, потом друг на друга.
  - Никого не зацепило? - спросил Логунов.
  - Вроде никого, - неуверенно протянул Мозжилкин.
  - Не, обошлось, - подтвердил Баулин.
  - Меня, кажется, - Угольников поднял руку. Рукав гимнастерки был мокрым от крови.
  - Давай перевяжу, - Мозжилкин вынул перочинный нож, разрезал рукав... Рана была небольшой. Полоснуло осколком, будто порезало, но неглубоко и кость не задело. С таким ранением и в санбат идти неудобно.
  Мой осколочек, - занудно возник Баулин. - Мы же рядом лежали. Мне он и предназначался. Ошибочка, значит, произошла.
  - Ты, Баулин, это прекрати, - отчитал его Угольников. - Следующий раз ложись подальше от меня, да и от всех остальных. Чего это мы за твою невезучесть рассчитываться должны. Или в другой взвод переходи. Вы посмотрите на него: сам невезучий, а его осколки ко мне летят...
  - А Глебов что? - только сейчас увидел лежащего на земле Глебова Логунов.
  - До того, - сообщил Угольников. - Как раз перед тем, как ты пришел. Шальная пуля. А бить по своим, ты что ли приказал?
  - Не по своим, по фрицам.
  - Хм-м... - Угольников посмотрел за бруствер, рядом, метрах в двух виднелась воронка. - Отчаянный ты мужика, Логунов, - признал он. - Я бы не сумел.
  - Так побили бы вас автоматчики.
  - Побили бы, - согласился Угольников. - Но все равно не сумел бы. Птичкин стрелял?
  - Нет, твой Григоренко.
  - Рыжий!.. - изумился Угольников. - Как это ты его заставил? Да он у прицела всего раза три - четыре стоял.
  Логунов и сам удивился, как это он понадеялся на Григоренко.
  - Некому больше было стрелять... А Григоренко сумел. Чего сейчас об этом говорить...
  
   * * *
  Со стороны Лепешек, на высотку поднялся танк. Железная коробка и пушка торчит. Издалека не разберешь: наш или немецкий. Танк он танк и есть.
  - Этого нам еще не хватало, - увидел танк Угольников. - Все, хватит мотать, завязывай, - велел он Мозжилкину. - Баулин, Булатов, вы что, не видите?! Разворачиваем орудие.
  - Не надо, наши, - остановил солдат Логунов.
  - Так ведь оттуда фрицы, - напомнил Угольников.
   - Нет там больше фрицев. Наши идут. Они немецкие танки разбанзали. Сейчас с автоматчиками разберутся.
  
   * * *
  Автоматчики были возле края балки, когда кто-то из них заметил танки. И конечно же, решили что это свои, немецкие танки, которые пошли в обход оврага, через Лепешки, чтобы уничтожить орудия. Увидели и остановились... Поняли, что артиллеристам сейчас будет не до них. Артиллеристы обречены. Сейчас можно уже не ползком и даже не пригибаясь, идти к высотке, где стояли орудия и покончить с ними...
  Они и шли. С одной стороны, к орудию приближались танки, с другой - цепи идущих в полный рост автоматчиков.
   Когда ударили танковые орудия. Раз, другой, третий. Тогда поняли, что это за танки и повернули. Кто сумел добежать до оврага, тот спасся. Десятка два автоматчиков выбрались из балки и скрылись за холмом.
  
   * * *
  "Тридцатьчетверки" подошли к позиции артиллеристов. Люки открылись, из них вылезли танкисты. Все невысокие, молодые, в черных промасленных комбинезонах.
  - Все! Отстояли Лепешки! - веснушки у лейтенанта Иванова светились, будто их специально начистили по такому случаю. - Видели, как мы их?! Комбриг у нас и стратег и тактик. Это он подсказал: пропустить и ударить с тыла. На машинах ни одной царапины. И твои ребята сильны! Ничего не с кажешь, снайперская стрельба! Головной танк с первого снаряда завалили. А автоматчиков, автоматчиков этих сколько положили... Был у них "Дранг нах остен", теперь "Драп нах вестен!" Только у них, чтобы драпать, почти никого не осталось.
  - Вы тоже здорово поработали, - признал Логунов. - Красиво их в деревне накрыли. И сюда вовремя успели. Еще минут десяток, и нам бы крышка. Они уже вплотную подошли.
  - На том стоим! В танковых частях всегда порядочек! У тебя как, все целы?
  - Хорошего парня убило. Первый бой у него.
  - Обидно, когда в первом бою, - лейтенант помрачнел. - Только пришел, и на тебе. Хотя, когда старичков теряешь, тоже обидно. Привыкаешь, как братья...
  - Что дальше делать будем, лейтенант?
  - Ждать будем. Они теперь думают, что у нас здесь не меньше танкового полка и артиллерийский дивизион. Когда оправдываться будут перед своим начальством, там такого наговорят... Если фрицам и взаправду Лепешки нужны, они сюда такую силищу могут стянуть, что, мамочка моя, даже страшно становится... - но по тому, как говорил об этом лейтенант, по его веселым глазам видел Логунов, что нисколько тому не страшно. - В танковой бригаде не приходится тужить. Будем держаться.
  - Думаешь, нужны им Лепешки? Опять пойдут?
  - Кто их знает, что им нужно, и что они там планируют. Нам приказ - держаться до темна. Не придут - еще лучше.
  - И у нас - до темна... - Логунову тоже не хотелось, чтобы "опять пришли".
  - У вас как с резервами, боги войны? Вам, может, боезапас подбросить? - предложил лейтенант. - У нас этого добра нынче навалом. Можем поделиться.
  - Вообще-то, не помешает, только калибр у нас разный.
  - Один калибр! - лейтенант хохотнул и похлопал ладонью по животу. - Один у нас калибр, могучий и безотказный! Могу подбросить десяток банок "второго фронта". Берите, пока не передумал!
  - Берем, - кто же откажется... - Такой калибр нам вполне подходит.
  - Наши лошадки сейчас по "гнездышкам" разбегутся, пусть кто-нибудь с нами махнет.
  - Гогебошвили, езжай с танкистами, привези боезапас, - велел Логунов.
  Танкисты, а с ними и Гогебошвили уехали, а Логунов вспомнил про пулеметчиков.
  - Гольцев, сбегай за Долотовым, - велел он. - Пусть идет сюда. Потом заглянешь к Земскову, поможешь ему добраться... Баулин и Булатов, сходите к этим, которые там разлегшись, - он кивнул в сторону поля, усеянного убитыми автоматчиками. - Посмотрите насчет гранат. Надо собрать все, что есть. Нам не помешает. Остальным прибраться на позиции: убрать гильзы, пустые ящики, чтобы ничего под ногами не валялось.
  
   * * *
  Пока на позиции наводили порядок, Логунов пошел на наблюдательный пункт и снова, в который уже раз, стал осматривать местность, лежащую за оврагом: дорогу, и поле, и невысокие холмы, за которые дорога уходила.
  Смотрел и думал, как может сложиться бой, если фашисты вернутся... Теперь они знают, что на высотке орудия. И про овраг знают. Значит, не пойдут по дороге, а двинутся, прямо по полю, на Лепешки. И будет их немало. Танковый бой пойдет в деревне, между домами, между сараюшками... Ничего толком не увидишь и своим не поможешь. Предположим, наши танкисты отойдут... - не хотелось думать, что нашим танкистам, возможно, и отойти не удастся. - И фрицы - сюда, на высотку. На выходе из Лепешек их и встречать. Значит надо переходить на запасные позиции. Хорошо, что успели вчера подготовить.
  
   * * *
  Гольцев шел медленно, тяжело ступал по иссеченной пулями и осколками, земле. Он нес Долотова. Голова шофера лежала на плече у Гольцева, а правая рука беспомощно свисала вниз.
  "Теперь Долотов, - Логунов не мог поверить, что Долотова нет. Большой, всегда спокойный и неутомимый Долотов воевал третий год и лишь один раз был легко ранен. Логунов был уверен, что именно Долотов пройдет войну до конца. Неторопливо доделает на ней все, что нужно, вернется домой и займется другими, мирными делами... Когда взвод отдыхал, Долотова не слышно было и не видно. Да и в бою он вроде бы ничего особенного не делал. И все-таки, не раз, именно Долотов выручал взвод. Да и сегодня, если бы не его пулемет, еще неизвестно чем все закончилось бы. И вот теперь Долотов..."
  Навстречу Гольцеву поспешили Угольников и Мозжилкин. Но он не остановился, и они пошли рядом: один - справа, другой - слева, как в почетном карауле. А Гольцев ступал осторожно, бережно нес товарища. И лицо у него, впервые прикоснувшегося к смерти, как-то сразу осунулось. Возле бруствера он осторожно опустил шофера на землю. И все увидели, что гимнастерка на груди Долотова иссечена пулями. По широкой груди, от плеча до плеча, прошла автоматная очередь.
  - Он там целую гору их наворотил. Лежат вокруг... - всхлипнул Гольцев, и по щеке его поползла слеза. - У него руки к пулемету прикипели. Я еле пулемет забрал. Он мертвый стрелял... Пока у него патроны в диске не кончились, стрелял...
  - Поплачь, Гольцев, не стесняйся, - положил ему руку на плечо Птичкин. - Это можно...
  - Там пулемет остался и диски еще, - вспомнил Гольцев, - я пойду, принесу.
  Поднялся и пошел к ячейке Долотова.
   " А Земсков! - вспомнил Логунов. - Неужели и его?" Он всмотрелся в сторону, где находилась ячейка Земскова, но пулеметчика не увидел.
  - Трибунский, - Логунову не хотелось верить, что Земскова тоже нет, - сходи к Земскову, помоги ему добраться сюда.
  
   * * *
  Земсков хотел встать. Но лишь наступил на ногу, кольнула такая боль, что в жар бросило. Да и не в ногу кольнуло, а прямо куда-то в сердце. Он вскрикнул и упал...
  "Надо полежать, - решил Земсков, - полежу немного, и пройдет. Да и зачем туда идти?.. Может, надо здесь оставаться. Понадобится - позовут. Или пришлют кого-нибудь. Лучше бы, конечно, прислали, потому что нога здорово болит. А надо не просто идти, но и пулемет с собой нести, и диски. Сам не доберусь".
  Хотелось пить. Земсков снял с пояса фляжку, встряхнул. Фляжка была заполнена больше чем наполовину. Он сделал несколько больших глотков. Пить все еще хотелось, но Земсков решил больше воду не расходовать: неизвестно, сколько придется ему быть в этой ячейке. И снова повесил фляжку на ремень.
  Потом улегся на дно ячейки и стал думать о том, что Логунов молодчина. Вчера заставил всех копать до изнеможения. Хватило характера заставить. Григоренко наводчиком поставил, лентяя и болтуна Григоренко - наводчиком. А получилось - три танка подбил. Наклепали фрицам, здорово наклепали... До чего надоела боль в ноге. О чем бы ни подумал, все равно к ней возвращаешься. Силы хоть отбавляй, а с этой ногой - как маленький. И один все время...
  - Вставай, старший сержант, - оторвал его от размышлений Трибунский, неожиданно возникший над окопом. - А то там Логунов все глаза проглядел. Боится, не случилось ли с тобой чего.
  - Что со мной может случиться? - Земсков осторожно сел, старался не тревожить ногу. - Ничего со мной случиться не может. У меня здесь курорт. Лежи и тучки считай.
  - Долотова убило.
  - Как Долотова?! - Земсков попытался подняться и сморщился от боли.
  - В самом конце боя. Автоматной очередью грудь прошило...
  - Пошли, - Земсков подхватил палку, с трудом выбрался из ячейки и, морщась от боли, заковылял к орудиям.
  Трибунский захватил пулемет, диски и последовал за ним.
  
   * * *
  Гогебошвили оставил машину в укрытии и явился на позиции взвода с сидором, набитым консервами.
  - Подходи, разбирай, генацвале! Танкисты подарок прислали. Второй фронт! Хочешь - смотри, хочешь - кушай!
  Логунов обернулся, но ничего не сказал. Остальные как будто не слышали. По хмурым лицам Гогебошвили понял: что-то произошло. Настороженно подошел поближе и увидел Долотова. Остановился возле убитого и снял пилотку. Так он стоял, может быть, с полминуты. Потом шмякнул пилотку о землю.
  - Собаки! - глаза у Гогебошвили стали круглыми, ноздри тонкого носа затрепетали. - Такого человека убили! Сержант, скажи, почему мне воевать не даешь?! Друзей убивают, а меня воевать не пускаешь! Не хочу машину водить! Понимаешь?! Другие стреляют, мне стрелять не даешь. Я их сам стрелять должен! Понимаешь! Дай мне пулемет! Я их как бешеных собак стрелять буду. Даешь пулемет? Да! Даешь?!
  - Ладно, - сказал Логунов. - Будешь воевать. Убивай их, как бешеных собак...
   В такие минуты человеку отказать нельзя. Но и давать шоферу пулемет Логунов не хотел. В первую очередь, орудия должны стрелять. А расчеты поредели. Гогебошвили был у Логунова единственным резервом.
  - Дашь пулемет! Да?!
  - Нет, не дам. Пойдешь к орудию. Танки на нас пойдут. Понимаешь?! Пушки должны стрелять. Быстро стрелять, понимаешь?! А снаряды подавать некому. Пойдешь к орудию.
  Подошли Баулин и Булатов. Они положили у ног сержанта две охапки немецких гранат с длинными деревянными ручками. Не успели немцы пустить их в ход. Не подпустили их Долотов и Земсков на бросок гранаты.
  
   * * *
  Их оставалось одиннадцать.
   "Тут тебе и противотанковая артиллерия, и пехота, и саперы, и все, что хочешь. Воюй, взводный, не тушуйся! Тебя еще и танки поддерживают, аж три грозные машины. Приходилось и хуже, когда ни танков рядом, ни срока, до которого надо держаться... А нам всего-то до темна здесь и простоять".
  Логунов смотрел, как расчеты ели свиную тушенку с сухарями, которыми щедро снабдил взвод Литвиненко, и думал о том, что теперь вместо Долотова надо поставить к пулемету Трибунского. Не хотелось забирать его из расчета, но ничего не поделаешь. После Долотова Трибунский - лучший пулеметчик во взводе. Второй пулемет, как и раньше, возьмет Земсков. А Гогебошвили пойдет к первому орудию.
  Солдаты и перекусили, и установили орудия на запасных позициях, и пулеметные гнезда подготовили, а немцы все не шли. Не идут, и не надо. Без них даже лучше. Если вообще не придут - совсем хорошо будет. Солдаты отдыхали. Кто курил, кто дремал. Вчера основательно устали, а короткая ночь пролетела быстро. И бой вымотал. В бою иногда за час так вымотаешься, будто весь день вкалывал. Почему бы и не вздремнуть, если выдалось для этого время...
  
   * * *
  Уже много дней в штабе фронта готовились к прорыву немецкой обороны. И вот это время наступило. Стягивались в один могучий кулак танковые корпуса. Занимали позиции тяжелые гаубичные полки и дивизионы "катюш". Изготавливались стрелковые дивизии. А на участках, откуда под покровом ночи сняли стоявшие там войска и где ожидался активный поиск немцев, выставили заслоны, задача которых продержаться только один день. Заслоны эти были двойными и даже, подчас, тройными... Дальше в тыл, километрах в тридцати от Лепешек, стояла еще одна хорошо укрытая засада. А еще дальше, недалеко от Шуляк, в которых еще вчера отдыхали артиллеристы, перекрывала дорогу третья.
  Но и сам замысел, и время его исполнения хранились в тайне. Каждое подразделение знало только свою узкую задачу, и не то что солдаты, даже и командир полка майор Дементьев не знал стратегического замысла командования и значения в этой операции взвода, которому он отдал приказ оседлать дорогу.
  В штабе армии, конечно, не рассчитывали, что первым в заслоне встанет взвод под командованием сержанта Логунова и что танкистов возглавит веснушчатый лейтенант Иванов... Молоденький лейтенант, пацан еще. И не возлагали именно на них особые надежды. Просто, отдали приказ, и были уверены, что те, кому поручили, - выполнят его. Вне зависимости от того, во что это обойдется.
  
   * * *
  Логунов не сомневался, что фрицы, которые драпанули и остались в живых, сообщат по команде о засаде, и, если появится еще одна колонна, там будут хорошо знать, где стоят орудия.
  "А мы орудия убрали, - рассуждал он, - и поставили их на новые позиции, замаскировали как следует. Фрицы это сообразят. Станут искать, куда мы пушки девали? Вот этого не надо. Пусть они нас за дураков считают. Хоть бы минут двадцать".
  Он подозвал командиров орудий.
  - Тут такое дело... Из старых наших позиций надо ложные оборудовать. На машине две жерди. Возьмите одну, распилите, вот вам и орудийные стволы. Из снарядных ящиков соорудить щиты. Поставить так, чтобы чуть-чуть поднимались над землей, и замаскировать. Но так, чтобы, когда фрицы искать станут, непременно нашли.
  Управились быстро. Через полчаса Логунов отошел метров на двести, посмотрел на прежние позиции и остался доволен. Чуть-чуть поднимались над землей щиты орудий, немного ниже темнели длинные стволы. Все это укрыли травой, но так, чтобы стволы выделялись, и края щитов выглядывали. Как будто орудия замаскировали аккуратно и тщательно, но от опытного глаза не спрячешь.
  Ложные есть. Логунов уселся на облюбованный бугорок возле первого орудия, посматривал на уползающую за горизонт дорогу, соображал нельзя ли еще что-нибудь сделать...
  - Сержант, - оторвал его от размышлений Мозжилкин, - а ты не знаешь, зачем мы здесь устроились? Наших ведь ни спереди, ни сзади - никого. Все ушли куда-то.
  - Потому, наверное, чтобы все уйти смогли, мы здесь и устроились, - Логунов прикидывал, нельзя ли приспособить вместо мин связки немецких гранат.
  - Наверно, где-нибудь прорыв готовят? - не отставал Мозжилкин.
  - Мне не докладывали. Если очень интересуешься, загляни в штаб, когда вернемся. Тебе там все подробно растолкуют.
  - Конечно, интересуюсь, - Мозжилкин пропустил предложение Логунова заглянуть в штаб. - Должен же я знать, почему мы здесь! Все ушли, а мы торчим. Тут ведь такая каша может завариться, что и ноги не унесешь. Значит, имею я полное право поинтересоваться, какой стратегический план выполняю.
  - Чего тебе непонятно? - Птичкин открыл глаза, сладко зевнул и, окончательно сбрасывая дремоту, сел.
  - Ничего не понятно.
  - Не прикидывайся, Мозжилкин, все тебе понятно. Имеется приказ: не пропустить фрица по этой дороге. Значит, должен ты, как опытный наводчик, надежда и опора взвода, маневрировать огнем и колесами и не пропускать. А ты паникуешь.
  - Не, я не паникую... Это я для разговора. А то все молчат... Наверно скоро бой, а перед боем всегда муторно, поговорить хочется для отвлечения.
  - Может, фрицы сюда сегодня больше не сунутся, - высказал Гольцев вслух мысль, занимавшую всех. - Всыпали мы им, чего во второй раз лезть.
  - Придут, Гольцев, - не согласился Птичкин, - такая у них подлая натура. У них, наверно, приказ пройти по этой дороге. Не знало же их, фрицевское, начальство, что поперек дороги встанет наш взвод, пополненный таким орлом, как Гольцев.
  - Не знало, - подтвердил Мозжилкин. - Это точно... Раз такое дело - будем ждать. Но по мне, так могут и не приходить. Я лично в гостях не нуждаюсь.
  - А если дотемна не появятся, ждать не будем, - напомнил Угольников. - Как, Логунов? Если не подойдут до темна, на машину и к своим?
  - Если, - неохотно ответил Логунов.
  
   * * *
  Из-за далекого бугра, на горизонте, черным жуком выполз танк. Неслышно выполз и застыл. Потом медленно продвинулся вперед и снова остановился.
  "Разведка, - понял Логунов. - Остальные там, за бугром. Теперь они идут осторожно. Интересно, сколько их там?.."
  А танк снова продвинулся вперед и встал. Так, короткими рывками, как перебежками, он добрался до поворота дороги, откуда хорошо были видны искромсанные, разбитые немецкие танки, и Лепешки, и высота, на которой окопались артиллеристы. Теперь это были не бесшумные медленные движения, а быстрые броски, с громыханием мотора, с лязгом гусениц. Недалеко от сожженной колонны танк встал.
  Логунов инстинктивно вжался в край окопа. Чувствовал, как тщательно обыскивают высоту в перископ танкисты, и ему казалось, что самое важное сейчас - укрыться от их взглядов. Если они не увидят его, то не увидят и все остальное. А ложные позиции они должны увидеть. Непременно должны.
  Танк стоял долго. Потом неожиданно развернулся и пустился наутек, на предельной скорости, виляя то в одну сторону, то в другую, будто опасался получить снаряд в корму.
  Танк пропал за бугром, в степи снова стало тихо и пустынно. А минут через двадцать, опять выполз из-за бугра. Тут же за ним показался второй, следом выкатил третий...
  "Начинается... - Логунов глянул на часы. - восемнадцать с хвостиком. Задержись танки еще на каких-нибудь два часа, взвод покинул бы высоту... Но что об этом думать, если вот они, здесь.
  Логунов насчитал тринадцать танков. За ними пылили три грузовые автомашины. В бинокль он видел сидящих в машинах автоматчиков в касках и пятнистых плащ-палатках. Нашим танкистам, что укрылись в селе, этот участок дороги не был виден, и Логунов, как условились, выпустил в небо две красные ракеты.
  - Сержант, пехота... - оторвал от наблюдения за танками Трибунский.
  Логунов оглянулся. Рассыпавшись редкой цепью, к балке шли немцы, десятка два. Видимо, хотели, в разгар танковой атаки, выйти артиллеристам в тыл. Пусть хотят. Но присмотреть за ними надо: когда выйдут из балки, перебросить им навстречу один из пулеметов.
  
   * * *
  Немецкие танки остановились на приличной дистанции от села и стали обстреливать Лепешки. Знали, что там где-то стоят наши машины. Но били наугад, по площади. Вскоре загорелся дом и столб черного дыма поднялся в безветренное небо. Потом загорелись еще два дома. Видимо, немцы, убедились, что ответный огонь им вызвать не удастся, и решили поджечь деревню, заставить наши танки выйти из укрытия. Но и это ничего не дало. Логунов видел, как одна из наших машин, стоявшая у загоревшегося дома, осторожно, чтобы не выйти на открытое пространство, перебралась к соседнему строению и укрылась за ним.
  
   * * *
  Неожиданно невдалеке разорвался снаряд, следом за ним - второй. Расчеты залегли. Рвануло еще два раза. Логунов выглянул за бруствер. Танки, как и раньше, обстреливали село. Стреляли не они. А кто?
  "Мины... - наконец дошло до Логунова, - они где-то минометы установили". Рвануло еще. На этот раз, на "пятачке" покинутом артиллеристами. Вместе со столбом земли взлетели обломки ящиков из-под снарядов.
  "Прямое попадание, - привычно отметил Логунов, - быстро они накрыли наши орудия. Ладно, пусть громят. Им поспокойней. И нам поспокойней. Если бы мы на запасные не перебрались, они бы сейчас нас как раз и достали. Откуда стреляют? Где-то близко... Из оврага... - Логунов вспомнил: когда пехота перебиралась в балку, ему показалось, что солдаты что-то несут... Минометы несли... Конечно из оврага, - он вскинул бинокль: - Все правильно, вот и корректировщик... Этих надо убирать... Кого послать?.."
  Пригнувшись, пробрался к Логунову Птичкин и встал рядом, у бруствера.
  - Сержант, они в балке укрылись. Как только откроем огонь, засекут наши позиции. Хана нам тогда. Что-то делать надо.
  "Птичкина и послать, - решил Логунов. - Чтобы наверняка, надо двух... Гогебошвили рвется в бой ... Птичкина и Гогебошвили".
  - Посмотри, на краю балки головка торчит - Логунов передал ему бинокль, - там наблюдатель. Видишь?
  - Вижу... Корректировщик.
  - Из балки они и стреляют. Должно быть два миномета. Будем убирать.
  Мина грохнула совсем близко, и они присели. Щит орудия окатило градом осколков. Кажется, минометчики постепенно выходили на взвод.
  - Ты и Гогебошвили... - Не хотелось Логунову посылать туда ребят... Метров семьсот до балки. Если ползти, то как раз к ночи и доберуться. Следовало большую часть пути проделать бегом. А заметят, значит, все, нет тебе уже дороги ни вперед, ни назад. Там и останешься. Проще бы самому пойти. Еще неделю - да что там неделю, два дня тому назад - он и пошел бы. А сейчас нельзя. Сейчас надо оставаться со взводом.
  - Будь спокоен, командир, - понял Логунова Птичкин. - Сделаем и вернемся. Корректировщика снять надо.
  Снова невдалеке от орудия грохнула мина. С противным клекотом рассыпались осколки. Кто-то вскрикнул. Логунов и Птичкин обернулись. Возле орудия стоял на коленях Григоренко, выставив вперед окровавленную руку. Возле него, тоже на коленях, скрываясь от осколков за бруствером, стояли Трибунский и Гольцев. Гольцев резал ножом рукав гимнастерки Григоренко, Трибунский рвал зубами обертку индивидуального пакета.
  - Сейчас соберусь, - сказал Птичкин.
  - Ты присматривай за Гогебошвили, чтобы не зарывался. Нам шофер нужен. Действуйте быстро и осторожно. Надо наверняка. Я к Угольникову. Когда будете готовы, махни рукой. Откроем огонь. После третьего снаряда выходите.
  
   * * *
   Угольников велел открыть два ящика осколочных.
  - Ты только попробуй промазать, - скрипел он, - если с первого снаряда этого фрица в рай не отправишь, я тебя из взвода выживу. Сам пойду к командиру полка просить, чтобы тебя к Белякину в помощники определили. До конца войны будешь портянки считать.
  Мозжилкин привык к перепадам настроения у своего командира и не обращал внимания на скрип. Он поглубже натянул пилотку, поглядел на корректировщика в бинокль, прикинул расстояние, подумал немного, установил прицел и, медленно подкручивая маховички наводки, повел ствол.
  - Готово, - коротко доложил он.
  Логунов дождался знака Птичкина и дал команду открыть огонь.
  О портянках и сухарях не могло быть и речи. Первым снарядом корректировщика сдуло. Второй и третий обрушили край балки.
  
   * * *
  Птичкин и Гогебошвили бежали, сколько было сил. У каждого на боку сумка с гранатами, за плечами автомат. Им казалось, что если не пригнуться, то снаряд или мина непременно заденут, так низко пролетали они над головой: наши снаряды с негромким, но грозным шелестом, их мины, завывая и скрипя так, что мурашки по коже. И только одно спасение от них - как можно быстрее вперед... Там, ближе к оврагу, можно опуститься на землю и ползти, прижимаясь к ней, не отрываясь от нее. А это совсем другое дело. Бежали, задыхаясь от напряжения, не чувствуя ни тяжелого автомата, ни гранат, ни сапог. Вот такое бывает у солдат "второе дыхание".
  Когда они приблизились к балке метров на сто, Лагунов прекратил огонь. Птичкин и Гогебошвили тут же рухнули на землю. Взвод уже ничем не мог им помочь. Теперь все зависело от самого простого: заметят их или не заметят?
  Пока не заметили. Надо было быстро ползти к балке, а они теряли драгоценные секунды. Лежали, задыхаясь, ловили воздух широко открытыми ртами.
  Первым опомнился Птичкин. Он осторожно поднял голову, огляделся. Гогебошвили лежал рядом, рукой достать.
  - Вперед, - едва слышно, хотя услышать его никто, кроме Гогебошвили, здесь не мог, прошептал Птичкин, - вперед...
  И пополз, вжимаясь в землю. Нужно было сейчас слиться с ней, стать невидимыми. Полз Птичкин ловко и быстро. Морская пехота - моряки сухопутные, плавать некоторые не умеют, а ползать должны как следует.
   Гогебошвили ползать не умел. Ни разу в жизни ему еще не приходилось ползать. Даже в армии. Он и в армии на машине гонял. Способу, которым продвигался в сторону балки Гогебошвили, нет названия на русском языке. Может быть, на грузинском есть, а на русском нет. Он ковылял, переваливаясь с бока на бок, опираясь то на колени, и локти, то на ладони, то просто подтягивался на животе... А курлыкающие над головой осколки заставляли его прижиматься грудью к земле. И думал он в это время только об одном: - нельзя отстать от Птичкина. Все, что у него имелось из силы, терпения, гордости и самолюбия, - он вкладывал сейчас в то, чтобы не отстать.
  Птичкин подполз к краю балки, оглянулся, махнул рукой Гогебошвили: быстрей, мол... Затем осторожно заглянул вниз. Прямо под ним, уставившись трубой в небо, стоял миномет. Метрах в десяти разместился второй. Возле них суетились солдаты. Одни подавали мины, другие бросали их в трубы минометов.
  Притащился Гогебошвили и лег рядом, уткнулся носом в землю. Весь запас сил парень израсходовал, но добрался. И все, больше уже ничего делать не мог. Птичкин осторожно похлопал напарника по плечу. Тот поднял голову, понял... Но не было у него сил что-то делать... Птичкин стал вынимать из сумки гранаты. Гогебошвили сжал зубы и тоже открыл сумку.
  - На счет три, - шепнул Птичкин.
  Гогебошвили кивнул.
  Они подтянулись к краю оврага.
  - Один... Два... Три! - прошептал Птичкин.
   Оба одновременно приподнялись и бросили вниз, на позиции минометчиков, по гранате, по второй, третьей... Громыхнули взрывы. Особенно сильно рвануло после четвертой пары: попало в лоток с минами.
  Птичкин вскочил на ноги. Один миномет лежал, зарывшись жерлом трубы в землю. Другой скособочился на одной ноге, поджав другую, перебитую осколком. А в стороне и возле самих минометов лежали вжавшиеся в землю солдаты. Птичкин бросил последнюю гранату, рванул из-за спины автомат и стрелял, пока не кончились патроны в диске.
  Рядом строчил автомат Гогебошвили.
  - Собаки! Бешеные собаки! - кричал, Гогебошвили. И еще что-то кричал по-грузински, длинное и злое. Птичкин не знал грузинского языка, но понимал, что это ругательства. Закончил Гогебошвили на чистейшем русском, вполне понятном Птичкину языке.
  
   * * *
  - Ну как, порядок? - встретил их Логунов.
  - Разделали гадюшник... - Птичкин был доволен вылазкой. - Оба миномета вдрызг.
  - А расчеты?
  - Какие могут быть сомнения... - Когда Гогебошвили поднялся на краю балки, с гранатой в одной руке, автоматом в другой, и стал ругаться, минометчики пришли в ужас.
  - Подожди, дорогой, - остановил его Гогебошвили, - я не ругался, это я с ними так разговаривал.
  - Ты ругался. Вы бы слышали, как ругается этот сын гор. В жизни такого не встречал, даже в портовой пивной. А туда приходили крупные специалисты. Он ругался, как сапожник, которому выплатили премиальные. И сразу на двух языках.
  - Не трепись, - попросил Логунов. - Они что, удрали?
  - Почему удрали? Не за этим мы туда ползли, сбивая коленки. Так, генацвале?
  - Так, - подтвердил Гогебошвили.
   - Можешь записать: при смелой вылазке наших артиллеристов уничтожено два батальонных миномета и до пятидесяти солдат противника.
  - До двадцати, дорогой, - поправил его Гогебошвили.
  - Хорошо, - не смутился Птичкин. - До тридцати.
  - Двадцать! - стоял на своем Гогебошвили.
  - Ну что ты пристал, - возмутился Птичкин, - тебе что, фрицев жалко? Нет, я его взял с собой, - обратился он за сочувствием к Трибунскому, - хорошее дело для человека сделал. Так он мне теперь слова сказать не дает. Ну что ты так смотришь на меня, дорогой? Ну что ты так смотришь? Я же говорю, уничтожено два миномета и двадцать фашистов.
  - Сержант, танки пишлы, - доложил Григоренко.
  
   * * *
  Пять танков по-прежнему обстреливали деревушку. Сейчас из-за холмов вышли и двинулись к деревне еще две группы, по четыре танка в каждой. На броне сидели автоматчики. Танки шли медленно, осторожно, будто прощупывая брод в реке. То один, то другой делал короткую остановку, стрелял и снова двигался вперед.
  Получалось, по четыре танка на каждый наш, да еще один в остатке. Если бы немецкие машины оказались сейчас поближе к орудиям, Логунов открыл бы огонь. Но стрелять почти за два километра? Толку от такой стрельбы никакого. А орудия демаскируешь. Оставалось одно: смотреть на танковый бой и дожидаться своей очереди.
  Наши танкисты подпустили немцев к околице и ударили в упор. Застыла одна немецкая машина, слетела гусеница у другой, и он завертелся на одном месте, задымила третья. Остальные, продолжая стрелять, подходили к деревне, ныряли в стелющийся по земле дым пожара и исчезали между домами.
  
   * * *
  Танковый бой шел в селе. Суматошный и совершенно беспорядочный танковый бой между домами, сараюшками, курятниками. Бой, во время которого никто никого толком не видит, никто не знает, где свои, где чужие, и каждая машина действует на свой риск и страх, каждый экипаж воюет сам по себе. Бой с засадами, неожиданными выстрелами из-за угла, без фронта, без тыла, без флангов.
  Таким наблюдали его артиллеристы. Они видели, как метались по деревне бронированные машины, как прятались они за строениями, как, неожиданно пройдя сквозь полуразрушенный дом, выходили в тыл друг другу и стреляли, стреляли.
  Артиллеристы ничем не могли помочь нашим танкистам. В этой суматохе, когда то одна, то другая машина на мгновение появлялась из-за горящего дома и тут же исчезала, невозможно было разглядеть, какая из них своя, какая - чужая. А и разглядишь, выстрелить все равно не успеешь.
  Почти все село уже охватило пожаром, а бой постепенно смещался к северной окраине Лепешек, к артиллерийским позициям. Глухие выстрелы танковых пушек звучали все реже, и наконец, стало тихо. Прекратилось всякое движение. Над Лепешками поднимались столбы дыма и пламени.
  - Хорошие были ребята, - сказал Трибунский.
  - Почему они не отошли? - лицо у всегда невозмутимого Баулина вытянулось, уголки губ опустились, словно он собирается заплакать.
  - Куда отойти? - спросил Птичкин.
  - Сюда, к нам. - Мы бы их прикрыли. Еще как прикрыли бы. Потом разом бы ударили, вместе.
  - Не могли они отойти, - Логунов, не отрываясь, смотрел на горящее село, пытаясь разглядеть там что-нибудь. - В чистом поле их бы просто расстреляли. Три - против тринадцати... А в деревне они могли драться. Вот и воевали...
  - Лейтенант у них был веселый, - вспомнил Птичкин. - Твой земляк, Трибунский, уралец.
  - Все мы земляки. Одна у нас земля... У нас одна, у фашистов - другая. - Логунов по-прежнему не сводил глаз с горящей деревни, то ли ожидая, что в просветах дыма и огня появятся немецкие машины, то ли не верил, что все кончено, надеялся увидеть своих.
  И увидел. Из села вырвалась тридцатьчетверка. Развернулась на одной гусенице и помчалась вдоль горящей деревни. За машиной тянулся черный шлейф дыма, сквозь который пробивались оранжевые языки пламени. Видимо, экипаж пытался на высокой скорости сорвать огонь ветром. Возможно, это удалось бы, но из-за домов выползли два немецких танка и открыли огонь по горящей машине.
  "Тридцатьчетверка" тоже выстрелила, развернулась и понеслась им навстречу. Еще раз блеснул огнем ствол пушки, и один из вражеских танков застыл. Две машины шли навстречу друг другу.
  Немецкий танк выстрелил. Расстояние сократилось настолько, что промахнуться было невозможно. Но промазал немец, видно нервы подвели. Наш танк, не открывал огонь, шел на сближение.
  - Да стриляй же! Стриляй! - не выдержал Григоренко.
  Но опять выстрелил немецкий танк и опять промазал. И случилось неожиданное: вражеский танк остановился и начал пятиться от тридцатьчетверки. Уже не дым валил из нее - пламя поднималось над моторной частью огненным парусом. В таком танке воевать нельзя, из него надо уходить. Пробегут короткие секунды, и экипаж не сумеет покинуть горящую машину.
  - Что он делает! - закричал Гольцев. - Они же столкнутся!
  И столкнулись! Тридцатьчетверка настигла немецкий танк и со всего разгона, всей тяжестью ударила в него, поднялась на дыбы, подмяла машину и придавила ее к земле. Огонь перебросился на фашистский танк, и обе машины запылали ярким костром.
  Артиллеристы молча глядели на эта два танка и пожирающий их огонь.
  - Теперь все, - нарушил молчание Логунов. - Ты все это, Трибунский, расскажешь своим ученикам. Они про такое должны знать. Даже через сто лет должны знать. Каждый, кто останется жить, должен об этом рассказывать.
  Лгунов снял пилотку. Солдаты обнажили головы: черные, русые, рыжие...
  - Теперь наше время, - сказал Логунов. - Из деревни они пойдут к нам, на высоту. Птичкин, с тобой у орудия остаются Гогебошвили и Гольцев. Больше некому. С Угольниковым - Мозжилкин, Баулин и Булатов. Земсков и Трибунский - к пулеметам.
  - А я? - удивился Григоренко. - Про мэнэ забулы?
  - А ты ранен.
  - Эге- ж, воны мэнэ можуть, а я их нэ можу. Ни, цэ нэсправэдлыво. Птычкин, ты ж мий командыр. Ты скажи, можу я, чи нэ можу?!
  - Можешь... Все ты можешь, Григоренко. Все ты можешь, - Логунов неожиданно для всех и, пожалуй, для самого себя, взъерошил ладонью рыжие, давно не знавшие ножниц и машинки, отросшие не по уставу волосы Григоренко. - Иди к орудию. Помогай. Делай там все, что сумеешь.
  
   * * *
  На позицию взвода пробрался танкист. Лицо у него было черным от копоти и пороховой гари. Комбинезон на спине прожжен и висел лохмотьями. Кисть левой руки закручена потемневшим от крови и грязи бинтом. В правой руке он держал танковый пулемет с диском. Возле первого орудия танкист тяжело опустился на землю и положил пулемет на колени.
  Он сидел, казалось, не замечая собравшихся вокруг него артиллеристов, и молча глядел на догорающие танки.
  А артиллеристы не сводили глаз с танкиста. С его осунувшегося с красными воспаленными глазами лица, с обгоревшего комбинезона, с краснеющей сквозь лохмотья одежды сожженной, покрытой волдырями спины.
  - Один остался? - спросил Логунов.
  Танкист молча, не глядя на сержанта, кивнул головой. Он все еще был там, в горящей деревне, где остались его товарищи. И непонятно было, к чему относится его кивок.
  - Сколько вы их там пожгли, в деревне?
  Танкист опять промолчал. Казалось, он не слышал или не понял вопроса.
  "Может быть контужен, - подумал Логунов. - Не слышит или не может говорить..."
  - Кто это у вас на таран пошел? - задал он еще один вопрос, чтобы окончательно проверить, слышит танкист или действительно оглох.
  Услышав про таран, солдат как будто очнулся. Посмотрел на Логунова, на притихших артиллеристов.
  - Дайте попить, пересохло все... - заговорил он тихим, сиплым голосом.
  Трибунский дал танкисту фляжку с водой, и все смотрели, как он долго пил, запрокинув голову, прижимаясь к горлышку фляжки обожженными губами. Губам от прикосновения к металлу было больно... Он отрывал их от горлышка, и вода проливалась. Струйки ее стекали по подбородку, по шее и исчезали за черным воротником пыльного, прокопченного комбинезона.
  Танкист отдал Трибунскому пустую фляжку и утерся ладонью. Глаза его как-то посветлели, обрели осмысленное выражение, и он снова, теперь уже внимательно, оглядел артиллеристов.
  - В деревне вы сколько машин пожгли? - повторил вопрос Логунов. - Понимаешь, нам надо знать, сколько у них осталось, сколько они против нас бросят.
  - Кто знает... - танкист говорил тяжело, останавливаясь и хрипло вдыхал после каждой короткой фразы, - там такая карусель пошла. Мы две коробки сожгли. Потом кто-то нам в корму врезал... Выбрались из машины, кругом автоматчики... Шагу ступить нельзя... Ну вот. Я выбрался, - он пожал плечами, то ли недоумевая, как это ему удалось, то ли не понимая, зачем он это сделал, если все его товарищи остались там.
  - А лейтенант?
  - Лейтенант... - танкист со вздохом всхлипнул, - вот он, наш лейтенант, - и показал на сцепившиеся в смертельной схватке танки. Один - немецкий, с черным крестом на борту, - беспомощно распластался, прижатый к земле. Другой - наш, как будто стремительно рванувшийся ввысь, к небу, но на мгновение остановившийся и застывший в этом последнем рывке.
  - Зачем он так, мог бы из орудия, - пробормотал Гольцев.
  - Не мог он из орудия, - с недоумением посмотрел на него танкист, - у него боезапас кончился... - Так что мне делать? - спросил он у Логунова. - Они скоро сюда придут.
  - Спину надо перевязать, - напомнил Логунов, - обгорела она у тебя.
  - Нельзя меня сейчас перевязывать. Очень больно будет. А мне стрелять надо пусть пока подсыхает... Живы останемся - перевяжем. Ты мне, сержант, место в бою укажи.
  - Диск полон? - спросил Логунов.
  - Пустой. С полным я бы разве пришел...
  Логунов внимательно разглядывал пулемет. "Дегтярь", типичный "дегтярь", но покороче. А диск в два раза толще. Патроны, видно, в два этажа укладываются. И сошек нет. Наверно, в танке пулемёт крепится на кронштейне. А как с таким в поле воевать?
  - Как ты с ним управлялся, когда из танка выбрался?
  - А что делать, - танкист пожал плечами и поморщился от боли, - другого нет...
  - Стреляешь хорошо?
  - Механик-водитель я. Но ты не думай, сумею. Ты мне только место укажи.
  - Понятно...
  "К орудию бы поставить танкиста, снаряды подавать, - прикинул Логунов, но он видел, как тяжело давалось танкисту каждое движение, как морщился он от боли. А у орудия - бегом-бегом... - Пусть полежит у пулемета. Третий пулеметчик - тоже неплохо. И душу ему надо отвести. Для этого самому стрелять нужно, а не снаряды подавать".
  - Понятно, - повторил он, - нам пулеметчик нужен позарез, Баулин, помоги зарядить диск...
  Логунов снова перебрался на наблюдательный пункт. Устроился поудобней, вынул из чехла бинокль и стал рассматривать горящую деревню, ждал, когда появятся немецкие танки.
  Сколько раз за прошедшие два года приходилось ему, вот так притаившись, ожидать танковую атаку...
   В госпитале, в одной с Логуновым палате, лежал раненный в грудь артиллерист. Он много рассказывал о своих сорокапятках, о ребятах, которые жгли немецкие танки на прямой наводке... Логунов слушал и немного завидовал ребятам, которые запросто расправлялись с танками. Сам он всегда чувствовал себя перед танками, мягко говоря, несколько неуютно. И еще Логунов знал на собственном опыте, что танки - это у немцев основная сила. Поэтому очень хотелось ему быть там, где эту силу уничтожают... В госпитале, он услышал, узнал, где и как это делается...
  Маршевую часть, в которую попал Логунов после госпиталя, послали на пополнение в танковую армию. Их выстроили на широком поле, возле какой-то прифронтовой станции с разрушенными постройками и воронками от бомб возле путей. Сюда приехали "покупатели" разбирать пополнение по частям и подразделениям. Первым перед строем прошел майор Дементьев. Невысокий, тонкий в талии и широкий в плечах, с небольшими, закрученными кверху усиками и лихо сбитой на затылок папахе, он походил на Чапаева. Когда майор спросил, кто хочет воевать в танкоистребительном полку, вперед вышло человек шесть. Логунов вспомнил раненого артиллериста и тоже вышел.
   Азам военной профессии обучали быстро. Остальному доучивали в боях...
   Теперь Логунов мог встречаться с немецкими танками на равных: кто быстрей, кто точней, кто удачливей... Были и засады, и прямая наводка, и трудные, неожиданные встречные бои, когда едва успеваешь развернуться и установить орудие. Всякое бывало.
  
   * * *
  Порыв ветра взметнул стелющийся по земле дым, и на окраине деревни показался немецкий танк. В бинокль Логунов видел, как он медленно, словно выискивая цель, повел стволом орудия влево, затем вправо. Тут же выполз второй танк и остановился возле первого.
  Логунов без особого интереса рассматривал эти танки - насмотрелся за годы войны. Его интересовало - сколько их?
  Ждать пришлось недолго. Разбрасывая горящие бревна, из деревни вырвался на полном ходу еще один танк, за ним второй.
  "Четыре... Что-то маловато, - прикинул Логунов. - Должны быть еще. Сколько же их там наши побили? Но не три же осталось?"
  Логунов понимал, что бой будет трудным, может быть, последний его бой. Но эта мысль отступала куда-то на второй план. Сейчас он думал об одном: сколько немецких танков уцелело, сколько они сумеют бросить на высоту?
  Подошел еще один танк.
  "Вот и остановились бы на этом. Для взвода вполне достаточно, - подумал Логунов. - Даже многовато... Расчеты неполные. - И тут он увидел быстро бегущий по окраине деревни шестой танк. - Так... Этот уже лишний... Неужели там есть еще?"
  Оказалось - есть. К собравшимся на околице машинам вскоре присоединились еще один танк. Потом подтянулась пехота. Пехоты оказалось немного, неполных два взвода, не больше. А вот танков многовато - семь машин. Логунов понял, что больше уже не будет.
  "И на том спасибо, - невесело подумал он, - значит, танкисты прибрали семь штук. Три наших танка - шесть немецких. Неплохой расклад. Больше от них и требовать нельзя. Теперь на наших два орудия - семь... А может быть и больше... Возможно, не все еще вышли из деревни."
  Танки стояли недолго. Вскоре они развернулись широкой цепью, и пошли к высотке. Стреляли на ходу. Надеялись попасть в притаившийся взвод, или просто пугали...
  Орудия приготовились к бою. Ящики со снарядами, как этого требовал лейтенант Столяров, лежали сразу же за станинами. Отдельно болванки, отдельно осколочные.
  Птичкин снял гимнастерку, аккуратно сложил ее. Остался в линялой, до дыр застиранной и не раз штопанной тельняшке. Он заглянул в окуляр прицела, попробовал, легко ли ходят маховички и остался доволен. Григоренко нянчил снаряд, готовый послать его в приемник, и Гольцев приготовил снаряд. Гогебошвили стал на место замкового.
  Второе орудие тоже изготовилось. Мозжилкин, как всегда, был спокоен и нетороплив. Он расстегнул воротник гимнастерки, подвернул рукава. Поглядывал на немецкие танки, ждал, когда они подойдут к рубежу, на котором можно будет открывать огонь. На место замкового встал сам Угольников. Забинтованная правая рука его висела на перевязи. Лицо командира орудия осунулось, щеки запали, подбородок, зарос щетиной, вытянулся.
  Танки шли широкой цепью, загибающейся в полукруг, хотели охватить высотку с трех сторон. Этого не следовало допустить. Орудие не пулемет. Его не станешь поворачивать то в одну сторону, то в другую.
  - Заряжай! Наводить по крайним! - подал команду Логунов.
  Замковые одновременно рванули рукоятки. Замки неслышно опустились, приняли снаряды и тут же плотно прикрыли их своими стальными телами.
  Стволы орудий медленно поплыли: один вправо, другой - влево.
  Танки не торопились, старались пока не отрываться от пехоты, прикрывали ее броней. Это настойчивое монотонное движение действовало на нервы угнетающе. Казалось, что остановить его никто не в силах.
  "Пора, - решил Логунов". Он опустил бинокль и приподнялся в неглубоком окопе. Расчеты застыли у орудий. Пулеметчики замаскировались, притаились в ячейках, и Логунов с трудом разыскал их среди бугорков, заросших порыжевшей травой.
  
   * * *
  Орудия ударили одновременно. Танки, как будто выстрелы заставили их очнуться от дремы, рванулись вперед, не обращая внимания на отставших автоматчиков. Снова вспыхнули стволы танковых пушек, и на высоте поднялись фонтаны разрывов.
  Коротки бои между танками и орудиями противотанковой артиллерии. Считанные минуты нужны танку, чтобы пройти отделяющее его от орудий расстояние. Он на предельной скорости мчится к ним, многотонный, закованный в броню, стреляет на ходу по расчетам, укрытым за тонким, не спасающим от танковых снарядов щитом. Но в эти считанные минуты он весь на виду, как спичечный коробок на ладони. Бери его, но не медли. Он ведет огонь, значит, надо выстрелить раньше. И не торопись. Промахнешься, и, кто знает, будет ли у тебя возможность выстрелить еще раз.
  Снаряд, выпущенный Птичкиным, угодил в гусеницу крайнего справа танка, и та, сорванная страшным ударом, растянулась на земле. А танк завертелся на одном месте, потом застыл и быстро повел стволом орудия, выискивая, откуда ему попало. Не успел найти. Второй снаряд угодил в борт, машина скособочилась и задымила. Открылся люк башни, и из него вынырнула темная фигурка танкиста. Тут же прозвучала короткая пулеметная очередь, и фигурка эта словно переломилась пополам, повисла на броне.
  "Трибунский, - отметил Логунов, - молодец, Трибунский".
  Ударил длинной очередью танкист. Как бы откликаясь, заработал пулемет Земскова. Эти отсекали пехоту.
  Танки стреляли осколочными. Вокруг орудий поднимались столбы разрывов. Шуршали над головами артиллеристов осколки и, еще горячие, кромсали у их ног землю рваными зазубренными краями.
  Птичкин вбил снаряд в ходовую часть еще одного танка. Даже отсюда он увидел, как брызнули в стороны обломки колес и сорванные траки. Танк ответил выстрелом, снаряд разорвался недалеко от орудия, обдал артиллеристов приторным запахом сгоревшей взрывчатки и комьями земли. Птичкин выстрелил еще раз, опять угодил в ходовую часть. Танк снова ответил, снаряд, разорвался в нескольких метрах перед орудием. По щиту застучал град осколков.
  Куда ты, Птычкин, дывышься! - закричал Григоренко. Вин жа нам пушку спортыть!
  - Я ему испорчу! Его родная мама не узнает, - откликнулся Птичкин, - на, холера, получай!
  Он вогнал в борт танка один за другим два снаряда. Внутри машины что-то рвануло...
  В этот момент снаряд разорвался прямо на позиции орудия.
  Логунов услышал этот взрыв в суматошном грохоте боя и посмотрел в сторону первого орудия. На позиции было безлюдно. Пушка молчала. Не пригибаясь, не обращая внимания на режущие воздух пули и осколки, он добежал до орудия.
  У ящика со снарядами, широко раскинув ноги, лицом вниз лежал Григоренко. Левая рука вытянутая вперед, зажала снаряд. У стены "пятачка" сидел Гогебошвили. Он увидел Логунова и попытался подняться, но упал. Снова попытался и опять упал. Что-то у него было с ногами. Отброшенный взрывом от прицела, лежал, уткнувшись лицом в стенку раскопа, Птичкин. Посеревшая от пыли тельняшка была разрезана на спине острым осколком, из раны сочилась кровь. И только Гольцев, кажется, уцелел. Он сидел на земле и бессмысленно глядел остекленевшими главами на Логунова.
  - Жив?! - крикнул ему Логунов. И Гольцев как будто проснулся от этого окрика. Он помотал головой, как это делает собака, отряхиваясь от воды, задвигал челюстью, будто дожевывал что-то, и сплюнул черную от набившейся в рот земли слюну.
  - Жив... - сказал он, удивленно и стал быстро ощупывать голову, грудь, руки, ноги, чтобы самому убедиться... Живой я!
  - Снаряд! - заорал Логунов. - Какого черта разлегся! Снаряд! - И стал наводить на ближайший танк.
  Он слышал, как закрылся замок, выстрелил, промазал, выстрелил еще раз... И вдруг увидел, как тяжелая стальная башня, словно воздушный шарик, взлетела, повисла на какое-то мгновение в воздухе и рухнула на землю.
  
   * * *
  Мозжилкин подбил крайний на своем фланге танк. Но экипаж уцелел, и орудие продолжало вести огонь. Пока Мозжилкин добивал его, к позиции устремился другой танк. Опытный водитель вел его быстро и осторожно. Вместо того чтобы пойти на орудие в лоб, он все время менял направление, отворачивая то в одну сторону, то в другую. Мозжилкин целился, стрелял, но какой-то долей секунды раньше танк, как будто водитель его чувствовал намерение Мозжилкина, сворачивал, и снаряд летел мимо. А танк неумолимо приближался к орудию. Пушка его не замолкала, но при этой карусели он тоже не мог сделать ни одного точного выстрела. Ругался и грозил Угольников, мрачно сопел Баулин, юлой вертелся, подавая снаряды, Булатов, а танк оставался неуязвимым. Мозжилкин вспотел от напряжения. С таким хитроумным водителем, с такой точной маневренностью опытный наводчик встречался впервые.
  Никто из занятого этим поединком расчета не заметил, что еще один танк шел к второму орудию.
  Только Земсков видел это, но пулеметом танк не остановишь. Кляня свою беспомощность, Земсков все-таки полоснул из "дегтяря" по смотровым щелям водителя. Танк на мгновение остановился и выстрелил по назойливому пулемету, но промахнулся.
  Земсков ответил длинной очередью по башне. Потом снова прошел строчкой по щели водителя.
  Танк развернулся и пошел на пулеметную ячейку, давить дурака-пулеметчика.
  "Другое дело, - Земсков не верил, что удастся отвлечь на себя танк. И вот - получилось. - Теперь мы тебя хорошей противотанковой гранатой угостим..."
  Танк, громыхая гусеницами, шел на пулемет. Всего какая-то сотня метров разделяла их: бронированное, дышащее огнем чудовище и русоволосого паренька, укрытого от пуль и снарядов всего лишь хлопчатобумажной гимнастеркой. Но у Земскова были две противотанковые гранаты. Не так уж мало...
  - Иди сюда, - поманил танк Земсков, и опять ударил по смотровым щелям водителя.
  Водитель не выдержал, свернул.
  В это мгновение их увидел Мозжилкин, который разделался, наконец, с самым трудным в своей солдатской жизни танком. Увидел, понял угрожающую Земскову опасность и, насколько это возможно, быстро повел в их сторону ствол орудия.
  Танк же, отвернувший было от пулеметной очереди, словно опомнился, понял, что ничем ему не грозит этот пулемет, развернулся и пошел на ячейку.
  Земсков снял с бруствера пулемет, взял в каждую руку по противотанковой гранате и присел на дно ячейки. Надо было дождаться, пока танк пройдет через окоп, потом подняться и бросить ему вдогонку гранаты.
  Но танк не стал переползать через ячейку. Он остановился прямо на ней и завертелся на одной гусенице.
  Над головой у Земскова потемнело, от скрежета гусениц и рева мотора заложило уши, и тяжелая земля рухнула, навалилась на него...
  Танк вертелся над ячейкой Земскова, когда Мозжилкин выстрелил. Машина дернулась и застыла. Не в силах остановиться, Мозжилкин всадил ему в броню еще один снаряд. Хотел добавить, но не успел. Возле орудия взметнулся столб земли. Густым градом рассыпались по щиту осколки. Сбитый с ног ударной волной, Мозжилкин с трудом приподнялся. Острой болью ломило виски, резало глаза. Боль - для солдата привычна. Мозжилкина поразила тишина. Не было слышно ни выстрелов, ни взрывов, ни какого-нибудь разговора. Он подумал, что очень долго лежал без сознания. Так долго, что бой за это время закончился, и взвод то ли погиб, то ли уже покинул высоту. А его не нашли.
  И от мысли, что он здесь один, Мозжилкину стало совсем плохо. Он с трудом добрался до бруствера и выглянул...
  В поле, по-прежнему полыхал бой. Танки стремились к высоте. Рвали землю снаряды. В клубах чада и пыли, как молнии, сверкали короткие вспышки на позиции первого орудия.
  Мозжилкин понял, что оглох. Он знал - такое нередко бывает при контузии, но не представлял, что так тяжело переносить тишину. Открытие, что бой продолжается, в какой-то мере успокоило его. Стало легче: пусть оглох, но зато со взводом, со своим. А где они?
  Угольников лежал на земле оправа от орудия. Голова у него была неестественно приподнята, и острый подбородок упирался в землю. Широко открытые глаза застыли, а лицо стало белым, совершенно белым, как мел. На боку, подогнув колени и скорчившись, как во сне, лежал Баулин. А рядом - снаряд, который он так и не донес до орудия. Возле станины сидел на корточках Булатов. Левой рукой он бережно придерживал окровавленную, искромсанную осколком правую руку. Расширенными круглыми глазами с ужасом смотрел на наводчика, на его залитое кровью лицо.
  - Чего смотришь! - закричал Мозжилкин. - Снаряды давай! Снаряды давай!
  Булатов что-то беззвучно прокричал в ответ. И Мозжилкин подумал, что заряжающий не слышит его. Может быть, тоже контужен и тоже лишился слуха.
  - Снаряды! - крикнул он еще раз, на всякий случай. И чтобы Булатов его понял, если даже оглох, показал пальцем на Булатова, потом на ящик со снарядами, потам на казенник орудия.
  Булатов снова что-то беззвучно прокричал и подхватил левой рукой снаряд. Прижимая к груди окровавленную правую, он на коленях подобрался к орудию и сунул снаряд в приемник. Потом повернулся и пополз за другим снарядом. И только сейчас Мозжилкин увидел, что ступня правой ноги у Булатова в крови.
  Он сжал зубы, чтобы как-то унять головную боль, склонился к прицелу. В глазах потемнело... Мозжилкин потер лицо руками, размазывая кровь. Опять прижался глазом к окуляру: поле, чистое поле и более ничего... ничего... Наконец какой-то танк вполз в окуляр... Вот и хорошо... Не надо искать... сам пришел... Мозжилкин навел перекрестие на машину и выстрелил. Пораженный снарядам танк прошел еще с десяток метров и застыл.
  Это был хороший выстрел. Мозжилкину даже показалось, что он видит дыру в лобовой броне и паутину расползающихся от нее трещин. И пожалел, что Угольникова уже нет. Угольников обрадовался бы такому выстрелу.
  В это время что-то толкнуло его в левый бок. Удар был настолько сильным, что он задохнулся. Перед глазами вдруг возникла яркая красная точка. Она стала расти, потом превратилась в красный круг. Круг расширялся, расширялся, вспыхнул и исчез. Наступила темнота. и наступила темнота. Бок у Мозжилкина разрывался от боли, не хватало воздуха. Он попытался вдохнуть, но не смог. Колени подогнулись и, не в силах выдержать навалившуюся тяжесть, он упал между станинами.
  
   * * *
  Бой постепенно затихал. Изредка раздавались автоматные очереди. Им отвечал пулемет.
  "Только один пулемет... Танкист, - определил по почерку Логунов. - Из пулеметчиков прикрытия остался только он. Земскова и Трибунского уже нет". - Логунов вспомнил, что не спросил танкиста, как его зовут. Танкист, и все.
  Поле заволокло дымом горящих танков. Логунов хотел сосчитать, сколько же они подбили, но из-за дыма ничего толком нельзя было разобрать.
  "Наверно, штук пять, - прикинул он, - из Лепешек их вышло больше", - Логунов попытался вспомнить, сколько, и не смог... Но больше пяти...
  Здесь они остались с Гольцевым вдвоем. И Гогебошвили. Пока тихо, надо перевязать парня...
  Он подошел к шоферу, опустился на колени.
  - Ноги, - пожаловался тот, - понимаешь, совсем стоять не могу. Как воевать буду - не знаю.
  Логунов разрезал пробитые осколками голенища сапог. Потом осторожно, по шву, распорол штанины шаровар. Два осколка угодили в правую ногу, один - в левую.
  - Совсем плохо? - спросил Гогебошвили.
  - Нет, совсем не плохо, - успокоил его Логунов. - Очень даже хорошо. Кости целы. В госпитале подремонтируют, танцевать будешь. - Гольцев, перевяжи...
   Логунов подошел к Григоренко. Тот лежал навзничь у ящика из-под снарядов. Тонкий, длинный, как кинжал, осколок вошел ему в спину пониже левой лопатки и, видно, достал до сердца. Логунов поднял Григоренко, отнес за бруствер и там положил.
  Когда обернулся, увидел Птичкина. Тот поднялся и теперь стоял, придерживаясь за стенку "пятачка".
  - Жив! - у Логунова дыхание перехватило от радости. - Жив!
  - А что со мной сделается, - Птичкин криво, через силу улыбнулся. - Они же осколочными пуляют... А на меня нужно бронебойный. Как на танк...
  - Контузило, ранило?
  - Ерунда. - Птичкин добрался до ящиков и сел. - Меня волной тряхнуло и об землю... В башке муть одна, ничего не соображаю. Рассказать кому-нибудь, кто меня знает, так он смеяться будет, как ненормальный...
  - Григоренко убили, - сообщил Логунов, - осколком прямо в сердце. Из пулеметчиков только танкист остался.
  - Век я фашистов кровью умывать буду, век не рассчитаюсь. Это же такие гады... Такие гады... А где они, фрицы, мы что, кончили их?
  - Не знаю... Но что-то притихли. Мы им как кость поперек горла: разгрызть не могут и проглотить не могут... Скоро опять должны навалиться. Ты не мог бы до второго орудия дойти? Что-то тихо там. Надо глянуть. Доберешься?
  - Какой может быть вопрос, доберусь или не доберусь?! Что ты со мной, как с салагой, разговариваешь? Надо значит, доберусь.
  - Контузия все-таки.
  - Контузия... Ну, упал человек, так что об этом разговор вести. Сейчас хлебну глоток и пойду. Жалко, что в такие моменты приходится пить воду. В такие моменты желательно пить что-нибудь такое бодренькое.
  Он сиял с пояса трофейную фляжку, долго, не отрываясь, пил, потом плотно завинтил колпачок, положил фляжку на ящик, крякнул, поднялся и, пригибаясь, пошел ко второму орудию.
  
   * * *
  Птичкин положил их рядом, за "пятачком", у невысокого колючего кустарника. Вначале длинного тощего Угольникова, рядом с ним крепкого широкоплечего Мозжилкина, потом Баулина, невысокого, коренастого, с безмятежно-спокойным лицом, и последним - маленького, легкого Булатова.
  Они лежали плечом к плечу, как будто стояли в строю: ровная шеренга, руки по швам, лица строгие... Только обмундирование у них не подходило для строя - иссеченное, изорванное осколками, окровавленное... Птичкин развернул по ветру плащ-палатку и укрыл всех четверых. Больше ничего не мог для них сделать.
  Осколки густо прошлись по орудию. Ствол и станины в оспинах и глубоких царапинах. Две рваные дыры в щите, с десяток острых как шипы осколков впилось в резину колес.
  "А пушка цела, - отметил Птичкин, - все живое побило, а она цела".
  - Мы еще и постреляем, командир, - оказал он, как будто продолжал разговаривать с Логуновым. - Ты у одного орудия, я - у другого. Мы их еще умоем. Вот к этому орудию, да еще бы и прицел...
  Кронштейн, на котором раньше крепился прицел, словно ножом, срезало, и вся хитрая оптика валялась здесь же, возле станины. Не прицел уже, а кусок железа. Птичкин даже не стал поднимать его.
  Он смотрел на расстилающееся впереди поле и думал, что, если подпустить танк поближе, можно обойтись и без прицела. Навел по каналу ствола и стреляй. Ему ничего подобного делать не приходилось, но слышал легенды, что у бывалых артиллеристов такое случалось. Можно попробовать и самому.
  Он еще раз осмотрел поле и наметил себе рубеж, до которого подпустит танк. На глазок навел на это место ствол орудия, открыл замок, заглянул в канал ствола, но ничего кроме крохотного кусочка поля не увидел. Два ящика со снарядами положил рядом, возле самого замка. Бегать за каждым снарядом будет некогда.
  Теперь можно отдохнуть. Он очень устал, пока добирался сюда. Царапина на спине - пустяк, а взрывной волной тряхнуло основательно: болела голова, болели мышцы, болели кости. Не было, кажется, такого местечка, которое не ныло, не стонало от боли. А ноги и руки стали тяжелыми и непослушными.
  Птичкин сел на ящик, прижался спиной к теплой стене раскопа и вытянул ноги. Случайно взглянул на тельняшку и увидел, какая она ветхая и грязная. Еще разок заштопать, два раза простирнуть - и все. Придется выбрасывать. И не останется с ним больше ничего от моря...
  Вскоре из стелившегося по высоте дыма вышли два танка и деловито направились в его сторону. Птичкин с трудом поднялся и подошел к орудию. Два - это много... С двумя не оправиться. Опять захотелось курить. Хоть бы одну затяжку и сразу стало бы легче. И боль прошла бы... А нечего было курить, кончился табак...
  - Ну и жизнь наступила, - сказал он вслух, неведомо к кому обращаясь. - Мало того, что на человека два танка идут, так у него и тельняшка порвалась, и курить нечего...
  
   * * *
  Логунов почти сразу увидел идущие на второе орудие танки. Пока он возился у прицела, Гольцев зарядил орудие. Это был уже не тот Гольцев, что два дня тому назад, и даже не тот, что утром. В этом бою он переступил невидимую черту, которая отделяет новичка от бывалого солдата.
  Танки шли на второе орудие, а Логунов представления не имел, в каком там все состоянии. Птичкин не вернулся, значит, помогает расчету... "А может быть, он свалился? Контузия все-таки. Ладно, держись Птичкин, прикроем..."
  
   * * *
  Танк шел прямо на орудие. За ним, метрах в ста - второй.
  "Хоть один надо взять... - Птичкин глянул на танк, посмотрел в канал ствола... - А ни хрена не видно... Врали бывалые, ох и врали... А я его все равно возьму..."
  Еще раз прикинул - танк шел прямиком на орудие. Хочет проутюжить... Вот и хорошо... Опять прикинул: ствол орудия смотрел точно в лобовую броню. А! Все равно пропадать... Бросил снаряд в приемник и сразу нажал на спусковой механизм.
  И рвануло! Наверно метрах в пятидесяти, Птичкина опять снесло взрывной волной. А танк застыл. Получилось. Без прицела, а врезал. Расскажи кому-нибудь, не поверят.
  
   * * *
  Из густого от копоти дыма выползла тупорылая громада танка. Взбесившаяся от ужасов боя, ослепшая в клубах черного тумана, машина бессмысленно ползла вдоль высоты. Увидела пушку, поняла, что страшный ствол ее обращен в другую сторону, резко развернулась и, разбрасывая траками комья сухой земли, бросилась к орудию. Ни склонившийся к прицелу Логунов, ни застывший со снарядом в руках Гольцев не видели танк, не слышали визга и скрежета металла, устремившегося к ним чудовища.
  А Гогебошвили видел приближающуюся смерть. Он вынул из ниши противотанковую гранату, дотянулся до бруствера и осторожно положил ее. Затем, приподнялся, уцепился руками за край окопа и вытащил из "пятачка" ослабевшее от потери крови, непослушное тело. Боль темнотой полоснула по глазам, омыла холодным потом спину. Покачивая головой, чтобы как-то освободиться от боли, он дотянулся до гранаты, изогнулся, затолкал ее рукоятью за ремень на спине и пополз навстречу танку.
  Обессиленное тело не хотело двигаться. Задыхаясь от напряжения, он выбрасывал руки вперед и подтягивался на них, волоча за собой тяжелые, непослушные ноги, в которых то нестерпимо жгло, то ударяло острой, пронизывающей мозг болью. После каждого такого рывка поднимал голову и смотрел вперед, чтобы не потерять направление. Гогебошвили казалось, что ползет он стремительно и быстро. Он видел, как сокращалось расстояние после каждого его рывка, но не понимал, что прополз всего три-четыре метра, а расстояние так быстро сокращалось оттого, что танк шел ему навстречу.
  Гогебошвили не видел, как впереди, на половине дороге между танком и орудием, поднялся Трибунский. Он выполз из ячейки, медленно поднялся и, пошатываясь, пошел навстречу танку. Лицо его было залито кровью. Иссеченная осколками гимнастерка стала бурой от смешавшейся с кровью земли. Левая рука висела плетью.
  Наверное, даже для людей, прикрытых прочной броней и смотревших на Трибунского лишь в узкие прорези смотровых щелей, он был страшен. Танк замедлил ход и отвернул, чтобы обойти идущего ему навстречу человека с гранатой в руке.
  Трибунский тоже повернул и, так же тяжело ступая, пошел наперерез бронированной машине. То ли танкисты потеряли его из виду, то ли были уверены, что он не успеет пересечь им дорогу, но танк продолжал свой путь. А Трибунский нашел в себе какой-то неведомый запас сил и шагал ему наперерез все быстрей, с трудом удерживая в руке тяжелую и дорогую ношу.
  Он достиг нужного места, устало опустился на землю, дождался, пока танк окажется рядом, даже не бросил, а положил гранату под дрожащую от напряжения гусеницу...
   А Гогебошвили все еще полз, впивался пальцами в землю, ломал ногти, обдирал в кровь лицо. Он услышал грохот взрыва, но полз, и по щекам его стекали капли пота, смешанного со слезами.
  
   * * *
  Логунов поймал в перекрестие прицела танк, который шел на второе орудие. И вдруг увидел, как блеснул светлячок трассы бронебойного снаряда на лобовой броне. И, кажется, даже, увидел, что броня раскололась от чудовищного удара. Может быть это ему показалось. Но танк действительно застыл... Значит все правильно, значит это Птичкин...
  На второе орудие шел еще один танк. Секунда, другая и он будет у бруствера... Логунов перебросил перекрестие прицела на броню. Танк стремительно приближался к орудию, прицелиться как следует было некогда. Надо стрелять. Выстрелил - промах, еще снаряд, и опять мимо. А танк уже у бруствера. Третий - есть! На таком расстоянии бронебойный снаряд 57-миллиметрового орудия, прошивает танк насквозь. Бронированная громадина безжизненной грудой металла перевалил через бруствер, рухнула на орудие. Логунов не знал, что подбил сейчас последний танк из группы, атаковавшей высоту.
  
   * * *
  Логунов и Гольцев принесли Гогебошвили. Скрестили руки скамеечкой, посадили его, велели держаться покрепче и понесли. Гогебошвили послушно все выполнял, глядел на них невидящими глазами и молчал. Когда они положили его на траву невдалеке от "пятачка", парня прорвало.
  - Жить не хочу! - прошептал он. - Трибунский совсем неживой был, встал, и танк разорвал! Я ничего не сделал... Совсем ноги не годятся!.. Зачем так жить?! Кому надо?!
  - Прекрати истерику! - оборвал его Логунов, - и умойся. Черт знает, на кого похож...
  Гогебошвили притих. Гольцев помог ему сесть, полил в ладони. Гогебошвили послушно умылся, лег на траву и закрыл глаза.
  - Вот так, - сказал Логунов, - отдохни пока, а мы сходим ко второму орудию.
  От второго орудия они принесли на плащ-палатке Птичкина и положили рядом с Гогебошвили. Птичкин был без памяти. Ни один осколок, ни одна пуля не задели его. Когда танк рухнул на орудие, пушку развернуло, и тяжелая станина ударила Птичкина в грудь. Логунов раздвинул ему губы и влил в рот немного воды из фляжки, Птичкин проглотил воду, открыл глаза, хотел что-то сказать, но не смог и снова потерял сознание.
  - Ты, Гольцев, побудь с ребятами, - поднялся Логунов. - Пойду, посмотрю...
  Тучи над горизонтом раздвинулись, и стало видно, как красный диск солнца опускается за край земли. Внизу, под высотой, пылали Лепешки. С домов, подожженных снарядами, пламя перебросилось на другие, и теперь не было здесь ни одного дома, не тронутого огнем. Одни уже догорали и просматривались издали черными пепелищами, а другие только-только вспыхнули, выбросили в небо рваные языки пламени и смерчи черного дыма.
  А за селом он увидел небольшую группу автоматчиков. Они уходили, хотели поскорей убраться от неприступной высоты. Это было все, что осталось от немецкой колонны.
  "Драпают", - равнодушно отметил Логунов, и сразу забыл про этих автоматчиков, мелких и незначительных на фоне горящего села.
  Накренившись набок и опустив длинный ствол пушки, стоял танк, подбитый Трибунским.
  "Учитель... - Логунов всегда немного удивлялся Трибунскому и до конца не мог его понять. Сейчас, кажется, понял: - Это же надо, вот так добраться до танка".
  Потом он пошел к ячейке танкиста. Тот лежал, откинувшись на спину. Грудь ему прошила автоматная очередь, где-то уже в конце боя. Все, что мог, сделал танкист. До конца здесь стоял со своим неудобным танковым пулеметом...
  "Так и не перевязали ему обгоревшую спину", - вспомнил Логунов...
  А Земскова он не смог увидеть. Комсорг остался в узкой, как могила, ячейке. Как памятник ему, стоял над этой могилой разбитый немецкий танк.
  Логунов медленно шел по высоте, которую они отстояли, всматриваясь в землю, взрытую снарядами, исхлестанную осколками. Обыкновенный клочок земли... Только к нему примыкала еще и Украина Григоренко, и Смоленщина Логунова, и Урал Трибунского, и Башкирия Булатова, и Кавказ Гогебошвили... Потому и цеплялись они за каждый метр, за каждый клочок. Вот такая земля... Какую же она должна иметь цену, если столько хороших ребят погибло, защищая ее...
  Начало смеркаться. Логунов обошел пахнущий горелой резиной и раскаленным железом танк. Прежде чем вернулся к орудию он стряхнул пыль и грязь с обмундирования, сорвал клок травы и протер им сапоги, застегнул все пуговицы на гимнастерке, затянул ремень и расправил складки... Наверно так сделал бы лейтенант Столяров.
  - Будем собираться, - сказал Логунов, присаживаясь возле Гогебошвили. - Солнце село. Скоро стемнеет. Фрицы отошли, надо возвращаться в полк.
  Гогебошвили открыл глаза и с недоумением посмотрел на командира.
  - Непонятно говорю?
  - Понятно говоришь. Очень даже понятно. Но я машину вести не могу. Ноги стали плохие, совсем не годятся. Не могу ехать...
  - Вместе поведем. Я за баранку сяду, ты - рядом, будешь говорить, что и как делать... Так потихоньку и доедем.
  - Вах! - Гогебошвили приподнялся на локте и с уважением посмотрел на командира. - Хорошо придумал! Все расскажу, как надо. Только не спеши.
  - Спешить не будем, хорошо доедем.
  - Ребят здесь похороним? - спросил Гольцев.
  - Нет. В полк повезем.
  Все было сказано, все решено. Взвод выполнил задание. Следовало возвращаться в полк.
  - Пора, - поднялся Логунов.
  Впереди была еще половина войны.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"