Женщина сидит перед трюмо. Лицо, губительная смесь восточных диких глаз и укрощенных европейских скул с припухшими губами, говорит об ассимиляции народов и поражает неожиданным соседством форм. Прическа навевает мысль о вьюге. Просторный багровый халат слился с пуфиком пурпурного цвета. Вокруг томится легкий мрак. Дверь на балкон и окна закрыты плотными портьерами и потому мирское стало отрешенным. На парфюмерном столике пылают две огромные свечи, укрепленные в массивных канделябрах. Они расставлены по обе стороны сидящей дамы. В их свете отражение в зеркале представляется таинственной голографической картиной, выполненной в желто-черном цвете. Она напряженно всматривается в него. Звучит Кармен-сюита Щедрина. В глубине комнаты на диване полулежит косматый Михеев, он смотрит на неё и думает, что времени не существует. Потому что нельзя считать за ход времени игру калейдоскопа из страстей, желаний и явлений, не претерпевших заметных изменений ни по палитре, ни по составу за сотни или больше лет.
Странное это создание - мадам Присыпкина. За свои тридцать с лишним лет она никого никогда не любила. То ли судьба её хранила для более высоких чувств, потакая любым прихотям заласканного тела, то ли ею владел демон безысходной гордыни, наполненной отравой совершенства. Вследствие этого она обожала бывать в компаниях людей противоположенного свойства, в таких местах, где безраздельно царствует любовь. Её манили ни скука обделенного одиночества, ни поиск осмысленной гармонии, ни жажда томных зрелищ. Её манила страсть ниспровергателя кумиров и идей.
Присыпкина была творцом. Она любила ваять сцены розыгрыша привычных постулатов из такого податливого материала, каким является блаженный в сонме правил человек.
Обычно дома она тщательно готовилась к затеянным шедеврам, оставляя мужу роль миманса.
Муж её, крайне обаятельный меланхолик, в своё время поразил восторженное воображение юной искательницы приключений апокалиптическим выражением глаз, в которых она и решилась было утонуть. Да ничего не вышло. Там не оказалось нужной глубины.
Он знал две гениальные фразы, которые полностью перекрывали весь спектр жизненных проблем и поэтому составляли превосходную по своей законченности систему взглядов. Одна из них была: "Плевать, пустое всё!", а другая, не имевшая подобной категоричности, носила философскую двузначность: "Что будет, то и будет". Иногда она сочилась желчью: "Природа нас рождает для того, чтобы увидеть собственную глупость".
Жена не одобряла крайний негатив, однако использовала его, как выгодный фон для придания её рисункам зримой рельефности.
Знакомые, видевшие в этой паре знаки абсолютной интеллигентности, дорожили их вниманием, наперебой приглашали на торжества и вечеринки, чтоб понаслаждаться филигранностью беседы и угостить её игрой своих друзей.
Мадам Присыпкина вслушивалась в фразы музыкального концерта и насыщала ими призрачный объект, стараясь подобрать для линий тела и лица духовный, чувственный орнамент, чтоб окунуться в их союз и превратиться в созданный портрет. То был привычный музыкальный макияж. С одним отличием. Он был не столько на естественной, скорее на искусственной основе. Она готовилась на выход, чтоб цветом, жестом, формой поз, истомой взгляда обрушиваться озарением природы на жертвы, не знающих источников волны очарования, но неизменно попадающих в ловушку гения с талантом.
Вчера блистательная Алла Александровна с супругом Даниилом были приглашены на сбор друзей знакомым бизнесменом Обероном и там представлены чете скрипачки и художника.
- Как бы вы отнеслись, друзья мои, - засверкав коварными восточными глазами, приступила к делу прелестная гостья, - к предложению не унижаться разговором об искусстве?
Расправив в черном с красным переливом платье гибкий стан, уселась грациозно на диван, окинула летящим взором кресла, чем пригласила сесть.
- Конечно же, избави бог! - обрадовались те, осознающие дистанцию своих поделок до шедевров, делающую невыносимым обсужденье таковых. - Что может быть скучнее диалогов о работе?
- Скучнее только диалоги о любви, - промолвил мрачный Даниил, приблизившись поближе к приглашенной даме. Поодаль разместился Оберон.
- Не для того, чтоб возразить, - заметила скрипачка, приятной близорукостью прикрыв возникший бунт, - но чтобы кесарю отдать его, - она медленно приблизилась к апокалиптическим глазам, - постигла драма Вашу страсть? - и замолчала, видно, растерявшись, ощутив нескромность жеста, дающего возможность осудить её, истолковав невинное превратно.
Алла Александровна протянула руку для спасенья. Легко и мило рассмеялась.
- "Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла". А.С. Пушкин.
- Не может быть, чтоб это веселило, - скрипачка не всплывала.
- Душечка, - проворковал художник, - нам страсть - источник вдохновенья. Зачем винить живущих без неё?
Даниил вежливо сгустил тоску в глазах, что стало отдавать жеманством и даже легким хамством. Присыпкина поймала фальшь, как кошка мягкую добычу, и стала с ней играть. Впрочем, то было лишь вступлением в игру, прелюдией, разминкой перед боем.
- Конечно, можно тронуть струны тонких чувств изысканной натуры. Что будет? Дьяволом иль богом вскрикнет сердце? Сожмется в точку, убежит в неведомый свой мир, а может, опалит всех жаром страсти, да и умрет сгорающей звездой, растаяв пеплом в звездном мраке.
И повела рукой, как будто рисовала опаленный след. Движение - всего лишь переход абстракции возможного в реальность. Но как же ворожит его таинственных фантазий бред! Причуды призраков, химер. В огне танцует гениальность.
- Вы знаете, - продолжила, - откуда страсти свет? Хранится в тишине глубоких тайн ответ. Как подойти к неведомому знанью? По точкам равновесия проложен путь к молчанью. Но нам не дали пригласительный билет. Преступны мысли, пылкий ум лишь фальшь срывает с тонких струн. Возможно ль равновесье чувств, как равновесие источников земли, чтоб без звучанья этих струн небесное молчание услышать? Услышать, что таится в нем, какие страсти, боли, звуки? Проникнуть в звуки тишины. Молчанье управляет миром, взрываясь звуком и виденьем. То образы безжалостной войны. Как сны - изгои тишины, угрюмо движутся они. Не в том ли суть простого счастья - увековечить криком свою роль и в налетающем ударе увидеть ложную награду? Какое счастье не горчит, когда субъект его молчит?
Никто не отвечал. Чем можно ритму возразить? Но бдительность он может усыпить. Элегия заполнила пространство вечерним голосом мадам. Настало время перехода к заранее продуманным ходам.
- Но это там, за гранью чувств, где истина закутана в молчанье, по эту сторону нам хочется признанья. Успеха, блеска, красоты. Эй! Где овации, кто бросит нам цветы! Как нужен нам источник вдохновенья, затерянный в краю разбитых грез. Источник сантиментов, вздохов, слёз. Струит очарование божественный исток. Безмолвным призраком тоска над ним витает. Смотрите! Вы не видите? Горит она погостом на закате, как призрачен загадочный цветок! То появляется, то исчезает вдруг. Там обитает мой супруг.
В скрипачке жалость с нежностью смешалась.
- Скажите, Даниил, Вам Ваш талант любить мешает?
- Представьте, в той долине орхидей, тюльпанов, роз, нечистый все источники унес, теперь роса их орошает.
Царица встречи снова рассмеялась.
- Он, знаете ль, любитель фразы. Надеюсь, этим вас не удивил?
Художник неожиданно вспылил.
- Вы против выражения себя, лишая права прорасти зерну? Вы знаете, сударыня, зачем на землю он упал? - призывным взглядом обратился к бизнесмену, как будто ожидал возникшему сюжету смену, но тот зажег табак, курил, молчал.
- Чтобы его проросшим съели, - наступала Алла Александровна. - И тем кормить своих убийц. Иль вырасти для цели подавления других, как это делает забивший всех сорняк, стать бастионом для защиты собственного свойства? В зерне начало всей культуры. Вы правы, сударь! Если так, тогда в искусстве бездна диктатуры! Не пролегла ль история людей в её причудливых тисках, да с благодарностью, что стала не иной? Вы не находите сомнительною цель в мечте свободы выраженья? Она достойна уваженья, не будучи объявленной святой.
- А Вам как видится она? Таланту скромность не дана, достоин жалости любой, кто свой талант зароет.
- Тогда как должен прибыль дать, учил Христос, - помог ему хозяин дома.
Мадам невольно удивилась. В тылу скрывается союзник! Да кто какую роль ведет? Ах, впрочем, то неважно. Не время, не сейчас. Потом узнаем, кто чей узник.
Пока же легкий взмах руки.
- Талант подобен выпущенному джину, взлетевшему над собственной страной, лишь только для того, чтобы увидеть пропасть для паденья. Нет более опасной человечеству страны, чем та, где есть жрецы болезни озаренья. Как буйствуют, кричат магистры кисти, звука, слова! Не для того ль, чтобы взорвать взметнувшие талант основы? Ах, боже мой, как сладок миг паденья! Паденья, то есть - славы. А для чего иначе нужен взлет? Для разрушения, реформ, переворотов. А Вы предполагали - для полетов? Величественно едет колесо, рисуя путь истории людей, вращают его гении падения и взлета. И катится, растет оно. Кипит незрелое вино.
- Душе не нужно полотно? - не прост художника вопрос.
Она задумалась. Есть жесты при беседе, которые порой являются ответом. Плечами вяло повела. Погладила на платье ворс.
- Однако, для чего оно? Чтоб отразить на нем себя? Предстать портретом перед богом мирозданья, чтоб получить по лжи признанье? Так кто из нас к нему нас может повести? Или понять, что богу можно донести. Философы, поэты, циркачи? А может негодяи, палачи? Ученые, пророки и халдеи? Найдутся ли такие лицедеи, что перестанут быть собой?
Ах, как захватывает бой! Присыпкина, конечно, увлеклась.
То была грубая игра, схожая с пальбой по площадям. Но она нарочно повела её такой, чтобы загнать противника в укрытие и там уже начать разбой. Такая тактика бывала безупречной.
- Вы устали быть женщиной?
Ого, какой блестящий ход! Провал игры? Азартный, что помешанный. Что делать? Согласиться - значит сдаться, не согласиться - тоже сдаться. Поворачивая голову в сторону супруга, она продолжала смотреть в глаза художника. Её глаза при этом ничего не выражали, за исключением того, что они есть, прекрасные, влекущие, и с этим следует считаться. Мужчина должен ощутить её ответ. Он заключался в жесте поиска другого, поскольку этот, видно, слеп. Умный должен понимать, что женская игра всегда одна - заставить видеть лишь её. Нет, не игру, а женщину в игре. Сама игра - приманка для мужчины. Игрушка для его ума, его воображения, по существу не имеющая ценности для совершенства от природы. Художник, что ребенок от начал.
Взглянула почему-то на хозяина квартиры. Что тот заметил? Но хозяин благодушно промолчал.
- Данила, что делает мужчина, уставший от себя?
- Меняет женщину.
- А женщина мужчину?
- Возможно только платье.
Она засмеялась так удачно, что обнажилось белое плечо. В этом был продуманный вопрос, доступно ли партнеру видеть грань между игрой и грацией, как между слабостью и силой. А если да, то, как её себе он представляет? Волнует ли она его? Художник понял и сказал:
- Тогда она снимает платье.
Клубится сигаретный дым, то сизым холмиком, то гладью. Скрывает взгляд немого текста.
Прекрасно, дорогой! Прорыв мужского интеллекта! Он предложил открытую игру. Вот это ты, а это я. А что таится между нами? Дистанция имеет ясность, когда видна её опасность. Опасен грации призыв, когда не знать её мотив.
Мужчина ненавидит тайну. Откуда знать ему, что вот открой её, он по домам пойдет, в любую станет биться дверь, но ни в какую не войдет. Ни за какой из них ему ничто не будет. Что одиночество, когда уже нет тайны, и связь меж ними не случайна.
Художник побежит за её воображением, скрывающим за грацией угаданный призыв. И в лед, и в зной, и в свет звезды. Хоть в буйство бешеной грозы! Легка печальная улыбка.
Однако этим извинился за ошибку. И предоставил ей возможность вести и дальше за собой. Теперь ей нужно было ощутить его опору равновесия. А он запрятал своё "Я" на территории размером в бесконечность. Он думает, что крепок он. Нелепая беспечность.
- Она попробует понять себя. Нет смысла в смене форм и обстановки, - откуда-то пропел чудесный голосок его жены.
Мадам Присыпкина и дама встретились холодными глазами.
- Михеев! - отвлеклась от воспоминаний Алла Александровна, - бывает зависть к отражению?
- К какому, друг мой? К своему или чужому?
- К чужому отражению? Ты шутишь? Объясни!
- Когда мы смотрим на другого человека, мы видим не его, себя, точней его сквозь нашу призму, свою систему взглядов, мысли и мотивы, впечатленья, тем самым видим наше отраженье. Любой предмет у нас в душе рисует нам воображенье. Чужим же отраженьем может быть портрет, когда художник пишет нас и придает портрету те черты, которые его волнуют или злят, и этим отражает в нем себя. Портрет хоть наш, но это холст, впитавший кровь, что истекала из него при виде нас.
- Так значит, пребываем мы в зеркальном замкнутом пространстве. Кого же в зеркале мы видим? Я долго не могла понять - кого? Вчера мне показалось, что узнала. Я ведь не то, что отражение несет. Оно туннель в бескрайний мир, где истина рождает виды с призывом к ней и отрицанием меня. Так где же истинная я? И бешенство грызет меня, и зависть к отраженью возникает.
- Всё, что за зеркалом - иллюзия и больше ничего.
- Но я хочу войти в него!
- В иллюзию? Но это формула несчастья! Смешно, наивно счастлив тот, кто получает, что желает, и беден он в сравнении с другим, кто этим вздором не страдает.
- Смешно ему. А сам завидовал кому?
- Да. Мужу твоему.
Мадам Присыпкина смеётся.
- Да тебе нужно моё тело! Зачем тебе, свободному от пошлой страсти?
- Мой друг, свободен тот, кто потерял себя, кто пуст, бредет по полю ночью пилигримом. А потому необходимо ощущение стены. И пусть она - всего лишь ложь, но как та ложь ему необходима! Стена даёт понять, что человек не умер. А иногда дает понять, что жив. Особенно - поверхность тела. С мечтой о ней, с ума сводящей, бешеной, преступной, и вместе с этим недоступной, я чувствую свободней! Но чувствую дыханье преисподней. И в помыслах преступник я. Как я хочу убить тебя!
- За это я люблю тебя, Михеев! Но потерпи, еще не время. Потом, потом...
Она вглядывается в зеркало и снова там глаза скрипачки.
- Понять себя? - воскликнул Даниил. - Вам это удается? Других - и то понять нельзя.
- Позвольте, это просто! Вы в доме - Вам тепло, на улице Вам холодно, войдите снова в дом! Нет дома, так постройте. Понять себя - понять, что сделать это Вам мешает.
- Ваш дом, наверное, обитель радости, гармонии, труда. И если он для всех, то можно ль мне туда?
Скрипачка мило засмеялась. Уткнулась снова в Данииловы глаза.
- Всем беспризорникам мы рады.
Присыпкина возникла из засады.
- Конечно, в этом доме хорошо. Порядок, чувство и покой. Смиренная покорность постулату. А что кладется на расплату? Всё та же жизнь, к которой Вы же призывали. Где дерзость вольности, где драма, наконец? Вне дома, за его порогом. Ведь он, ваш дом, лишь скромная песчинка в храме, название которому - весь мир!
- Как странно! - молвила скрипачка, - Вы ведь недавно призывали таланту поскромнее стать. Возможно ль это увязать?
Данила хмуро усмехнулся.
- Вы мне позволите сказать? Когда талант ваяет глупость, как можно драму отрицать?
Шутка вызвала восторг. Смеялась и Присыпкина.
- Чудесно, браво, - говорила, - почти не надо дополнять. Ну, разве что совсем немного. Когда талант лишь для семейства, он хуже всякого злодейства, чтобы себя там проявить, других он должен подавить. Искать свет надо в океане, а не в застенках корабля. Искать небесную звезду, что чисто светит, не сгорает, пылает, жжет, дотла сжигает, кого-то счастьем озаряет, а с кем-то тихо говорит. Зовет глухих и в этом драма. Зато мы строим крепкий дом и в нем зажиточно живем. Ответьте нам, художник, какой же смысл в творении, когда в нем нет порочного вопроса? Порочного с привычной точки зрения. Не разгадаете порок, какой от Вас, простите, прок? Или творение лишь инструмент для самоутверждения?
Тот посмотрел холодными глазами.
- Вы вспоминали Пушкина. Так вспомните ещё: "И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал".
Это прозвучало просто глупо, плоско, безразлично. Она увидела: в жене его основа. Но тот, кто вырос на земле, по ней ногами ходит. Обременительная связь. Ну, что же, будем рвать, раз он того желает. Художник хочет полетать.
- И этим самому себе полезен? Раз цели благостной служил и много преуспел на этом. Приятно пользу сознавать? Как не любить себя за это?
Штурм бастионов начался, жестокий, беспощадный. Художник растерялся. Тут проявился Оберон.
- Искусство - вред, раз от него нет пользы. А польза - радость для себя. Вот, если радости той нет, какая радость для другого?
Ага! Удар союзником по тылу. Прекрасно, только вот зачем? Везенье, что разлука.
- Какая чушь! Вы все сошли с ума! Какая радость? Только мука!
- Да бросьте, всё пустое, господа! - воскликнул Даниил. - Вы помните? "Нам целый мир - пустыня". Отечество - в покое, доме и в друзьях, в том, без чего и выжить невозможно!
Художник продолжал кипеть. Он был готов взорваться.
- Вы призываете небесное молчание понять и помолчать для этой цели! А я же видел, Вы хотели - Вас! Но Вы же сами не молчанье! Молчанье - ложь, коль говорит.
- Как странно бредит снег, шуршащий под ногами. Поймёте Вы его, скажи он вдруг словами?
- Но Вас, сударыня, я понял!
- Боюсь, Вы ничего не поняли, дружище! - усмехнулся бизнесмен. - Бьюсь об заклад. А коли поняли, изобразите образ, что удалось найти.
- Зачем искать, коль не найти? - добавила язвительно мадам.
- Как повод путает причину! Небесный ангел бьет мужчину, - тихо произнес художник.
- Ах, если б мог я не родиться, так лучше б вовсе не родился и этим уважал себя, - помог ему догадливый Данила.
- Милый, - обратилась скрипачка к мужу, - искренность не переходит в фальшь?
- Давайте остановимся на этом, - Присыпкина неспешно поднялась, чем побудила меланхолика подняться. - Фальшь слышна за гранью темы.
Она была довольна. Недосказанность похожа на покидаемый перрон.
Скрипачка ощутила сиротливость. Она не поняла источника её, но отдалась пронзительному чувству.
- Мне грустно сознавать, что я не уловила Ваш мотив. Возможно ль что-нибудь попроще?
- Так предложите Вашу тему.
- Примите приглашение на завтра быть у нас, я всё скажу словами скрипки. Никто из вас не возражает?
- Михеев, что такое - музыка?
- Да то же самое, что крик. Крик боли, радости, тревоги. Выраженное чувство не теснит. Что сделано - приносит облегченье.
- Ты лжешь, играют для других.
- А в одиночестве, ты полагаешь, не играют?
- А искренность, в чем искренность игры?
- Она идет от правды смерти.
- От правды жизни, хочешь ты сказать?
- Плывя в реке, реки не увидать. Лишь с берега увидеть можно.
- Как может мертвый заиграть?
- Мертвый тот, кто перешел к другой, противоположенной системе взглядов, пройдя сквозь смерть - вторые роды. Отвергни то, что любят все, и полюби отвергнутое ими. И наложи тот мир на этот. Ты покажи в веселье грусть, как ночь скрывает день от глаз, что злое доброе, красивое - убого. В уродстве скрыта пламенная страсть и ангельская нежность. Ты покажи, как доброта коварной сладостью своей лелеет ложь и потому потом аукнется ещё больней.
Женщина оторвалась от зеркала, поднялась и задумчиво прошлась по комнате.
- У Гарсиа Лорки, - сказала она, - есть такие слова: "Бродит Ка,рмен с диким взглядом и с седыми волосами". Он этот реквием себе адресовал?
Ответа не последовало, поскольку дело было не в ответе. Стон не является вопросом. Продолжила, рассматривая пол.
- А кажется, что мне. Как мать порвала пуповину, с тех пор оторванной брожу. Нигде нет места мне. И рядом никого. Как много выпало мне воли! В свободе боль, когда иной нет боли.
- Послушай, почему бы нам с тобой не убежать к чертям собачьим?
Михеев стремительно вскочил и подбежал к ней.
- Ты одинока, ты сожжешь себя! Ты - бездна огненной стихии! Ты мне нужна, как я тебе! Ты это чувствуешь и знаешь! Я без тебя сойду с ума!
- Ты не герой, Михеев, ты мыслитель. Мыслителям нужна прозрачная вода, а мне же - пьяное вино. С твоею крепкой головой сойти с ума, брат, невозможно. Мне нужен тот, кто в пропасть может броситься, забыв спросить, какой в том смысл. Мне нужен абсолютно безрассудный парень. Найдется эдакий герой - он будет мой, а если нет, то "бродит Ка,рмен с диким взглядом и с седыми волосами".
За окном раздался грохот грома. Портьеры распахнулись. Порыв ветра влетел в комнату, раскидал легкие предметы, сбил пламя свечей.
- Вот, Михеев, голос моего героя!
Она выбежала на балкон и раскинула руки навстречу разбушевавшейся стихии.
- Здравствуй! - закричала. - Возьми меня!
Вихрь разметал халат, растрепал прическу. Присыпкина счастливо рассмеялась.
- Ну, сладко ж быть в твоих объятьях!
В мрачной комнате Михеев стоял бледный и яростный. Он ощутил себя не у стены, а в каменном мешке, из которого не было абсолютно никакой лазейки.
- Михеев, почему же в людях нет такой стихии?
- Потому, что она вопль, исторгнутый природой.
- О чем кричит природа?
- Она рожает.
- Что рожает?
- Души тех людей, которые для этого созрели.
- Как?
- Она их призывает к смерти. Она пытается удовлетвориться ими так же, как роженица дитем.
- Так пусть возьмет мою!
- Сотнями таких берет. Но все незрелые ещё. Вот и рычит, трясет, сжигает. Но всё впустую. Измельчал народ. И суждено ей дальше накаляться.
- Ну, а какую она ждет?
- Которая сродни самой природе. Придаст ей смысл её самой. Чтоб стала мирной тишиной.
- Твою, что ль?
- Может и мою.
Присыпкина смеётся.
- Да что в тебе большого, друг Михеев?
- Чудовищная ненависть к тебе.
Зазвонил телефон. Хозяйка подошла, обмолвилась короткими словами и положила трубку.
- Проводи меня к гостям, Михеев. Там Даниил, там Оберон и нас зовут.
Дверь им открыл восторженный художник. Он радостно светился, глазами гостью целовал.
- Да вы промокли! Раздевайтесь. Какая редкая гроза! О Вас, - Михееву, - достаточно наслышан, Вы - чувством мыслящий философ, хранитель тайн, безмерно рад. Прошу, прошу.
Они вошли в комнату и остановились, пораженные увиденным. На диване оживленно беседовали Данила со скрипачкой, которые по случаю прибытия гостей прервались для приветствия вошедших. А те не отрывали глаз от странного предмета.
С ним рядом находился бизнесмен.
Предметом было полотно с написанной картиной. На ней была изображена Алла Александровна в желто-черных тонах, окутанная флером романтизма на абсолютно черном фоне. Но поразило не мистическое сходство этого портрета с давешним зеркальным отражением в свечах, а демонизм восточных глаз с улыбкой грустного, чужого всем ребенка и поразил венок колючий в волосах. Лицо пугало жуткой тайной, как будто бешенством неистовой любви. Изображение казалось отражением, витающем в мистическом пространстве.
- "Иду от вас и к вам приду", - этими словами Христа названа картина, - сказал подошедший художник.
Скрипачка прижала скрипку к подбородку и извлекла смычком мелодию "Кармен-сюиты".
"Наверно, я сошла с ума", - подумалось вошедшей. - "Да это заговор!" - наступательно приблизилась к супругу. "Подлец, предатель!" - кипело бледное лицо. А скрипка излучала жесткий и рельефный вальс, переходящий в ритмы хабанеры. Слабо закружилась голова. "Они снимают с меня всё. Осталась только тряпка платья".
"Любовь, любовь!" - стонала скрипка. - "Меня не любишь, ну так что ж, зато тебя люблю я!".
Как безысходно, горько бьется сердце! Что сможет сердце защитить? Ну разве нет ему доступного желанья в вуали грёз себя забыть? Оно предстало обнаженным. Как больно звуки бьют его! Стараются загнать, убить. Как будто за порогом храма ему не велено любить.
Загнать свободного зверька! Свободен он за гранью чувства. Свобода там, где нет искусства, где нет картинного мирка.
Где страсть себе нашла приют? Неужто там, где её бьют? Или в фантазии, что стала нереальной? А может в памяти и светлой, и печальной?
В бессильной ярости беснуется гроза. Темнеют у мадам глаза.
Летят ли звезды друг от друга? Что, больше нет законов круга? Как будто выдох сделал бог. А далее начнется вздох? Пространству нужно обновленье. Но в чем оно? В телах кипенье, всё чистое отдать ему, а прах сжимается в тюрьму, чтоб захватить нечистый дух. К божественной задаче глух, витает он повсюду в мире, в любые селится квартиры. Теперь вопрос - кто съест кого, но где и как узнать его? Кружится странный хоровод, вокруг сражение идет.
Мадам сама пришла в движенье, отдавшись пылким звукам скрипки. Лишь тень блуждающей улыбки являла тайное волненье. Супруга гонит и манит, манит и гонит её мука. Пусть танец скажет всё без звука.
"Светит в небе, сгорает звезда, я снимаю с себя всю одежду и иду, и иду в никуда, захватив лишь на вечность надежду".
Как глупо улыбается в ответ.
Бескрайность заключается лишь в том, что в образованном пространстве отношений всё меньше, меньше откровений, всё больше отчуждение растет, поскольку понимание сложнее. И мы становимся беднее. Стеною расстояние встаёт. Не можем ей ничем противостоять. Растущую бескрайность, словно стенку, не взорвать.
Присыпкина ударила супруга по лицу и бросилась на выход. Она неслась не вниз на улицу, а к молниям на крышу. За ней устремились Михеев и художник.
- Ведьма, стой! Ах, дьявольская ведьма! - орал Михеев.
- Ну, что, герой! Теперь твой час! - став на край, вскричала дама.
Гром рвал небо, молнии неистово метались. Носились бешеные вихри.
- Боишься?
- Неведом страх отчаянной душе, что рвется в океан взлетевших в небо диких волн, чтоб вырваться из гнета притяженья, - рычал Михеев, направляясь к ней, продавливая грудью встречный ветер. Он шел, как будто то была бескрайняя дорога. Да, он согласен с этой женщиной уйти по той дороге дальней. Ведь он герой!
В последнее мгновение достигнувший его художник сумел толкнуть куда-то прочь неотвратимо движущееся тело. Вихрь подхватил Михеева, ударил молнии разряд и крик летящего героя соединился с криком бури.
Стихия, поглотившая философа, вдруг стала тихой, маленькой и жалобно заплакала дождем.
На крыше художник опустился на колени перед раскинувшей руки женщиной, пораженный её видом. У неё был дикий взгляд и седые волосы. Она кричала что-то в небо, но разобрать слов было невозможно. А внизу скрипачка тихо гладила Данилу, припавшего к её плечу.
Оберон аккуратно завернул картину, скатав рулоном полотно, положил на столик деньги и вышел вон.
Он с самого начала знал - кого и для чего созвал.