Аннотация: Прощай - говорят тем, кого больше не увидят. Но если снова пожелают видеть, им самим нужно сказать "прощай".
--
Dear passengers, our flight has arrived at the "Zhukovskiy" airport! Outside temperature is minus twelve degrees. Current local time is ten hours thirty minutes. Please do not forget your documents and valuables. Thanks for your choice and have a nice day in Moscow!
Слава Богу -- а то уж думал, развернут из-за метели: за иллюминатором ни зги не видно! Хотя, возможно, это я просто давно на самолётах не летал -- в такую-то пургу. В этом правда, как-то последние лет, наверное, двенадцать не приходилось. Ты только сам-то не забывай: посадка -- полбеды. Вторая половина -- впереди, за "кишкой". Пофиг, что фамилия и имя другие: отпечаточки если захотят прокатать, пиши пропало всей конспирации! И плевать уже будет, кем там паспорт выдан -- рожа своя, в доску.
"Тьюм!" -- знак "пристегните ремни" с характерным звуком потух: вот и всё -- обратного пути уже нет. Пора на выход: кое-как разогнулись, забрали сверху маленький кейс с вещами. Куртку не снимали, так что в этом смысле полегче будет пробиваться к выходу.
--
Excuse me! Could you let me...
--
А, да!
Ничего, что по-английски -- зато язык знать не забудут! Главное, чтоб не поняли, что ты их и так понимаешь: помнится, в стародавнее советское время КГБ-шников в каждой студенческой группе было по две штуки. Обычной группе из тридцати человек. Каждый пятнадцатый. А тут -- двести тридцать два! Из них процентов девяносто -- дипломаты, возвращаются домой перед новогодними. Остальные -- иностранцы. И очень сомневаюсь, что численность разведчиков с той поры сильно уменьшилась.
--
Хэв э найс дэй! - жеманно улыбается мне стюардесса. Господи, как тебя вообще в рейс-то выпустили, с такой-то доброй душой?
--
Goodbye!
Ладно, это всё мелочи. Тёмный тоннель гибкого перехода в терминал сменяет свет в его конце, тёплый воздух из инфракрасных пушек на входе ерошит меховой воротник пуховика -- самого тёплого, что было в загашнике на случай ада на Земле. Не помню, чтобы летал прежде через "Жуковский", но кажется, с внешностью всё не так плохо, как думалось перед прилётом: плитка под ногами приятная, не скользкая, везде стекло-бетон, цвета яркие -- так и не скажешь, пока не заглянешь в окно, что за стеной разыгрался настоящий буран. Определённо, прогресс России к лицу. Слышали бы только это те, кто стоит во главе этого прогресса.
Глаза давно забытым движением цепляются за приятного пастельно-синего цвета пластиковый указатель: "Граждане РФ, РБ и стран ШОС". Нет, дорогие мои ботиночки -- не сегодня. И не завтра. И, скорее всего, уже никогда -- нам таперича дальше, с заполненным куском туалетной бумаги, именуемым "миграционной картой", топать до того, что дальше: "Other citizens". Надо же, а на русском продублировать поленились! Что ж, имеют право. Но стоило ли им пользоваться?
--
Good morning!
Здороваемся, протягиваем свой паспорт, слегка улыбаемся, косим из себя идиота -- универсальный рецепт любого знакомства с любым пограничником любой страны. Особенно, если за стеклом человек, только заступивший на свой пост. Правда, в этот раз повезло: мужик, судя по кругам под глазами, уже часов так девять отсидел в этой тесной будке наедине с базой данных потенциальных "зеков". Пухлая, красная, слегка волосатая рука с потёртым кольцом на безымянном пальце привычно схватила мою бордовую книжицу. Мутные серые глаза кратко глянули самую отвратительную в мире фотку и с настороженностью принялась искать в зеленоватых страницах заветную визу.
--
Purpose of the stay in Russia? - строго спросили меня.
--
Transit flight -- кратко бросил я.
Насупленные "брежневские" брови слегка подпрыгнули. Поиск визы вдруг остановился.
--
Where and when your departure will be?
--
This evening, 8 o'clock. Flight SU262 from Sheremetyevo to the Tokyo.
--
Do you have... boarding pass?
--
Ja, bitte schЖn.
Пока всё в порядке -- максимально уверенно протягиваю пограничнику через разделяющую нас щель в бронестекле распечатанный ещё в Берлине посадочный. Всё верно: гражданин Германии, прилёт из Берлина в Москву -- в десять тридцать, а уже в двадцать ноль-ноль -- вылет из Москвы, из другого аэропорта в Токио. Почти что стандартная ситуация: максимально комфортный перелёт с удобной стыковкой по минимальной цене. В конце декабря, в католический Сочельник дешевле просто не найдёшь!
Внезапно человек в форме цвета чуть подкисшего брокколи берёт лежавшую за стенкой телефонную трубку. В голове моментально холодеет: нет, только не это!
--
Пятый, у меня спорная. Спорная, повторяю.
Плохо дело! Только не на отпечатки, прошу! В горле сразу пересохло...
--
Пятый, какая спорная? -- сквозь шипение раздалось в трубке.
--
Подозрение на розыск. Совпадение лицевого паттерна на семьдесят девять процентов.
--
Интерпол?
--
Наш. Паспорт немецкий, на транзит в Японию.
Строго, по форме -- и безо всякого внимания к тому, что сам владелец паспорта прямо перед тобой и может понимать всё. Подбородком прижав трубку к уху, мужик не сводил взгляда с фотографии.
--
Дата, место рождения совпали?
--
Нет.
--
Тогда пропускай. Наш бы не полез обратно.
--
Понял.
Фух! Только вслух не выдыхай, ладно? Два удара въездным штампом -- и паспорт вместе с посадочным и "миграционкой" возвращаются мне в руки.
--
Welcome to the Russian Federation! - точно заученной фразой прощался со мной человек в форме.
--
Thank you.
Маленькая зелёная лампочка на стойке турникета в сторону выхода как бы доказывает услышанное и подтверждает моё законное право на триумф. Воодушевление колоссальное, а лёгкость в ногах такая, что таможня уже проходится на одном дыхании: свершилось -- страх того, что за непонятным Штауером Криштианом опознают Соловьёва Константина, не оправдался. Новенький немецкий паспорт вместо уже истекшего российского, удачно подобранный рейс с длинной стыковкой, в разных аэропортах, так чтобы точно невозможно было отказать по принципу "а нахрена тебе" -- и вуаля! А в Токио меня уже давно ждут, как раз порадую перед праздниками.
И всё-таки, есть ещё кое-что: какое-то неприятное, тревожащее чувство, леденящее душу посильнее какой-то метели. Что-то, от чего никуда не деться и не спрятаться, ежесекундно пронизывающее нутро невидимыми лучами страха. Бесконечные стеклянные перегородки, "шахматкой" разделяющие зал прилёта на множество одинаковых, максимально запутанных коридоров. Ледяной свет светильников-"палок" с абсурдно высокого зеркала-потолка. Глазастые слуги-камеры, безучастно взирающие во все стороны на пустынный аэропорт. Рябящая в глазах униформа вяло бродящих из стороны в сторону по лабиринту вооружённых до зубов гвардейцев, которых как ни назови, лучше не станет: нет -- весь этот фарс, все эти декорации не Россия. Это -- то, что с нею стало.
Ледяной ветер под звуки безостановочно пищащих металлодетекторов сшибает с ног сразу по выходу из "Жуковского" -- вот где реально пуховик нужен! Проходим мимо клопов-бомбил, сосущих вместо крови твои деньги: немец по документам, в душе я всё ещё русский с маленькой жилкой еврейства, а потому нам по классике -- на автобус. Вон он, кстати -- едва видный сквозь снежную пелену силуэт до боли знакомого по давним московским будням детища "Белкоммунмаша". Номер 441Э, конечная "метро Котельники" -- неужто экспресс пустили?! Отличненько! Меняется столица! Благо, деньги ещё в Берлине поменял -- даже курс в аэропорту забыл глянуть. А какая разница, всё равно грабительский!
--
Девяносто минут, пожалуйста.
Едва просканировав билет на турникете, ноги сами собой потянули в самый конец салона: о да! Сиденье прямо возле движка, свободное -- ка-а-айф! Видимо, только подъехал. Помню, на таких из школы в "музыкалку" ездил: с "Войковской" три остановки, по пробкам только там и тепло было зимой. Особенно в последнюю -- ноги сводит от холода, пальцы кутаешь в рукавички -- греешься... Греешь...
Народ понемногу подтягивается: сразу видно, водила нормальный мужик -- как толпа подошла, сразу среднюю дверь открыл. С такой погодой легче лёгкого просто по дороге до транспорта замёрзнуть! А что воздух выпустит тёплый, это ничего -- надышим, нам не привыкать. Народ привычный: стюардессы, дипломаты без своей машины, на средней площадке второй пилот, кажется -- за вычетом иностранцев та же самая сборная солянка, что и в самолёте. Только без паспортного контроля и массовой паранойи. Да и КГБ-шники тоже люди -- домой хотят, к семье, к детям.
--
Осторожно, двери закрываются! Следующая остановка -- станция метро "Котельники"!
Знакомое, ни с чем не спутываемое шипение дверей под аккомпанемент записи протеже Герасимова ознаменует начало движения. Вой двигателя за пластиковым коробом становится натужным. Тех, кто стоит, чутка покачивает при выезде на автостраду, но никто, вроде, не возражает против нарастающей качки. Бесшумно отстукиваются передачи, а из тонкой щели между резиновыми уплотнителями дверных створок просачиваются маленькие шестигранники снежинок: умиротворяющее зрелище, почти забытое за долгие годы... Десять лет прошли. А всё же, мало что изменилось -- в этом России красота, и в то же время проклятье.
Подумать только: вот я, известный, может, и не на весь мир, но в той его части, что Первым зовётся, музыкант, "последний классик современности", как меня как-то раз пафосно обозвали в прессе -- а трясусь безвестно в обычном московском автобусе вместе с "кучей пролетариев" и никто меня не узнает! И к счастью, наверное: подняли бы шумиху, пришлось бы снова "немца" подключать. Не для того я столько летел, чтобы так опростоволоситься. Десять долгих лет путь сюда был заказан. Господи, как же давно это было: обычный рейс в Будапешт, с выступлением "талантливого юного дарования из России" для местной оперы, обернулся реальным политическим кошмаром. Потом четыре года перекрытых границ. Потом восстановление авиасообщения. Ни вернуться, ни уехать -- венгры ещё чуть не выслали прямо через фронт, благо немцы подсуетились. Бр-р-р! Как вспомнишь, так вздрогнешь. Родители, друзья -- все по ту сторону. Все контакты оборваны. И никого, кто мог бы помочь. Да и как тут поможешь, когда всё сразу настолько непросто стало...
--
Станция "Котельники"! Конечная!
Быстро приехали! Даже помучить себя не успел. Ладно, ещё успею -- от остановки ещё минуты три топать. За дверью автобуса лицо сразу обжигает летящая со всех сторон снежная каша. Мокрый снег скользит под тонкой подошвой "зимних" ботинок, явно не ждавших от России такого приёма. Кое-как сворачиваю в переход метро: ух -- ну дела, так заметёт и не заметят! В само метро нам не нужно, дальше направо -- налево документы будут спрашивать, там граница административная. Точно, вон два гвардейца "гастарбайтеров" на донат себе выискивают!
Ну а мне и так направо нужно. Там всего один дом такой: Полубородова, двадцать шесть или как-то так -- в общем, типичный советский адрес. Домик -- типичный московский: "свечка" в двадцать этажей, из которых половина живёт, половина сдаётся. Мазохизм -- платить триста евро за халупу в полутора часах езды от города, просто потому, что "все так платят в столице" и альтернатив нет. Но думается, мазохизм в кровь уже подмешан и вытравить его получиться, только предложив нечто новое. Не хорошо забытое старое, а принципиально новое, достойное человека. Ну да кому здесь человек нужен? Увы.
Полумрак -- здравствуй, добрый друг: нет, одиноко болтающийся на своём голом как стриптизёрша на шесте патроне "ильич" -- это не свет. Говорю по своему опыту сцены -- впрочем, твоего излучения вполне достаточно, чтобы увидеть письменное доказательство того, что "машка шлюха" или кучу бычков, из приличия сложенных в каноничную банку из-под кофе. Осыпавшиеся белила, потёртые зеленовато-блевотного цвета стены -- обычная панелька, пропитанная запахом сигаретного дыма, алкоголя и разбитых мечт. Спросишь, и что я здесь забыл? Впрочем, сам знаешь на это ответ: одна-единственная квартира -- восемьдесят четвёртая. Вот эта, с покосившейся "четвёркой".
Какова вероятность, что ты до сих пор здесь живёшь? Что нам никто не помешает? Что я вообще буду услышан? Отступать-то, конечно, некуда, уже в Москве паренёк, а всё равно страшно -- до дрожи в пальцах, поджилках и отмороженной, уже слегка лысоватой голове. Казалось бы, столько всего уже пережил, столько всего передумал про себя в голове -- а всё равно, боишься как школьник! Словно откинуло на те самые десять лет назад. От тишины в ушах уже начинает звенеть: нет -- всё, хватит! Это надо сделать!
--
Динь-дон!
Старенький кнопочный звонок эхом отозвался где-то в глубине квартиры. Теперь или оттуда в течение минуты ответят, либо...
Толстая железная дверь без глазка отозвалась двумя грубыми механическими щелчками и чуть приоткрылась: всего на сантиметров десять -- сколько позволяла толстая цепочка. Но и этого вполне хватало, чтобы разглядеть за образовавшейся щелью крошечное как для взрослой женщины личико. Слегка волнистые, искрящиеся золотом каштановые волосы спадали чуть ниже покрытых чёрно-белым полосатым домашним халатом плеч, а из-под его подола проглядывала худенькая белёсая щиколотка в потрёпанном тапке. Две изумрудно-зелёных бусины на светлом полотне, с любопытством взирающие снизу вверх. Сердце пропускает удар: я не ошибся... Это точно ты.
--
Я Алёна. А вы кто?
Мускулы шеи чуть дрогнули: неужели забыла? Нет, исключено. Просто надо напомнить.
--
Я... кое-кто из твоего прошлого.
Секундное смятение быстро сменяется неподдельным шоком. Едкая смесь растерянности, удивления и, чего греха таить, гнева на глазах разливается по этому прекрасному лицу. Розовые губы слегка приоткрылись в непонимании: конечно, меня здесь не ждали. Как ни крути, теперь даже встреча наша была невозможна. В теории -- но на практике способ всё же имелся.
--
Т...ты?
--
Я, -- безэмоционально ответил я своему аккомпанементу, мысленно издав вой облегчения.
Ровно десять секунд потребовалось Алёне на то, чтобы изучить меня с пристрастием от головы до пят: как ни крути, даже вампир меняется со временем, чего уж говорить о простом человеке вроде меня. Там, где раньше была густая тёмная шевелюра, строй заметно поредел, щёки чуть пополнели, а вместо жидких усов старшеклассника -- немного отросшая в пути щетина. Не сказать, что меня ценили за красоту, но презентабельный внешний вид -- основа первого впечатления для любого "человека сцены". Я же, судя по всему, нарушил это правило -- во-первых, потому что пришёл наобум, а во-вторых, судя по своему внешнему виду, на ту самую сцену Алёна в ближайшее время выходить не планировала.
--
Зачем пришёл? -- наконец выдала она.
Яд, сочившийся с этого острого языка, определённо мог убить меня, будучи введённым внутривенно. К счастью, достать меня через дверь девушка не могла при всём желании, но легче от этого в груди не становилось.
--
Попрощаться.
--
Что?
--
Попрощаться -- спокойно повторил я свою причину визита.
--
Издеваешься? -- процедили мне в ответ.
--
Никак нет.
--
Врёшь!
--
Никак нет.
--
Точно, врёшь!
--
Не вру.
В споре залог успеха -- сохранять самообладание. Судя по тому, что лицо за дверью уже красное, я ненароком его добился.
--
Ты себя-то слышишь? -- шипела мне Алёна, -- Тебя разыскивают по всей стране, одно время даже в международный розыск объявили, благо что не добились, а ты просто заваливаешься ко мне спустя кучу лет, чтобы... попрощаться?
--
Ну-у-у...
Глаза задумчиво принялись изучать потолок. Ситуация становилась неловкой: кажется, меня не слышат. Не иначе, повязка Геры на глазах.
--
Как ты вообще попал в Россию? -- продолжала недоумевать она, -- Не хочешь объяснить?
--
А чего объяснять-то? Давай покажу -- я без колебаний потянулся во внутренний карман за своим новым паспортом. Тоже с орлом, почти такой же бордовый, как и старый, но выданный совсем другой страной и обладающий совершенно иными свойствами, о чём гордо гласила надпись тусклым золотом: "Bundesrepublik Deutschland".
Мою некогда коллегу этот ответ не удовлетворил.
--
Ну ладно, гражданство, а имя?
--
Поменял данные -- в рамках программы по защите беженцев из России и Беларуси. На бумаге я Штауер Криштоф, родился в Лейпциге. А то, что похож на Соловьёва вашего -- бывает, каким уж родился.
--
А как же виза? Там же отпечатки вроде нужны?! Документы и прочее...
--
Для транзита виза не нужна. Этим же вечером рейс в Токио.
Лицо Алёны продолжало недовольно раздуваться.
--
Напомни мне... -- раздражённо цедила она сквозь щель в двери, -- Что мешает мне просто позвонить сейчас в полицию и сообщить о том, кто ко мне наведался? Знаешь, они будут рады такой гражданской сознательности!
Носом выдаю протяжный выдох.
--
Ты злишься на меня. Но никогда не пойдёшь на сделку с совестью.
Это -- чистая правда: характер твой я знаю давно. И забывать не собирался: слишком уж хорошая память, служащая одновременно и даром, и крестом. Для меня ты всегда была своеобразной "матерью Терезой": репетиции в любое время дня и ночи, потому что "нашло вдохновение", помочь со спецом для настройки дорогого инструмента (нет, дядю Колю я не пущу!). А когда ногу сломал, стала живым костылём -- вывела под руку на сцену. Питер, февраль, гололёд, за двое суток концерт под угрозой срыва: тебя никто не просил. Но ты это сделала, под овации публики -- и просто сказала "Играй"...
--
Твоя правда... -- неудовлетворённо цыкнула эта же девушка спустя годы.
В подъезде повисла гнетущая тишина: никто не знал, как продолжить этот разговор. Тяжёлый, больной, нагноившаяся рана его долго тревожила меня. Да и Алёну, думается: с чего бы иначе так злиться, слать куда подальше? Десять лет варили эту кашу, расхлёбывать рано или поздно надо будет. Сейчас или никогда? Нет, пожалуй -- просто дальше по жизни с этим нарывом станет ещё тягостней. И судя по твоим смущённым щекам, думаю так не я один.
--
Может, впустишь? -- наконец решаюсь первым нарушить молчание, -- Негоже такие вопросы решать на пороге. Да и прохладно тут как-то.
Алёна заколебалась: кроме неё, в квартире никого нет -- очевидно, иначе меня бы сразу выпроводили, да и в халате встретила неспроста. Два изумруда лестничной клетки нетвёрдо метали взгляд то на меня, то на дверной косяк. Теперь ход за тобой, малыш: угроза из меня как из табуретки забор. Рояль в кустах не держу: я здесь только ради того, о чём и сама прекрасно знаешь. Я готов к переговорам -- но готова ли ты? Это, увы, уже от меня самого никак не зависит.
Внезапно дверной проём схлопнулся. Лицо, которого я не видел долгих десять лет, снова исчезло. Прошло десять секунд, двадцать, но звона дверной цепочки я так и не услышал, как вдруг послышалась возня. Короткий металлический стук -- и тяжеленная дверь медленно отворилась. Не полностью, но достаточно, чтобы впустить человека моих габаритов.
--
Замерзать уж не брошу -- спрятав взгляд в шевелюре, объявила мне хозяйка квартиры.
Спасибо, Алёна! Подумал я про себя, ступая на плешивый огрызок ковра в роли коврика. До боли знакомый интерьер снова встречал своего когда-то постоянного гостя: маленькая однушка, номинально как-то попавшая в черту Москвы -- очевидно, почти ничего не менялось здесь с тех самых пор, как на свет появилась одна талантливая скрипачка. Простые бумажные обои, видавший виды "опилочный" шкаф для одежды, старая люстра под хрусталь, в комнате виднеется всё тот же волшебный ковёр, привезённый другом её папы из самого Ирана, и так же пахнет пылью и корицей. Словно не прошли годы, где нам снова восемнадцать, на завтра репетиция, а послезавтра -- отъезд в другой город: лёгкое ностальжи, смешанное с кровью реальности, колет в бок.
Взгляд мой внезапно цепляется за выбивающуюся из полумрака деталь: фотография на полке шкафа. В этом месте её раньше не было, но что там, не видно из-за темноты. Рука скользит по выключателю, зажигая люстру над головой и взгляд сразу ловит изображение светловолосого мальчика лет трёх на фоне соснового леса.
--
Ботинки сам снимешь?
Сеанс моей любознательности прерывает вернувшаяся из предбанника Алёна. Строгий взгляд не терпит возражений и я кое-как из-за тесноты снимаю промокшую обувь.
Фигура в халате скрывается на кухне, попутно зажигая свет. Немного обескураженно снимаю пальто, обнажая под ней тёплый синий свитер на молнии с широким воротником и туго затянутый вокруг шеи чёрный шарф. Неспешно прохожу вслед в сторону зоны принятия пищи, теплясь надеждой хотя бы на горячий чай, но похоже, незваному гостю он не светит: время завтрака давно прошло и хозяйка уже стояла у раковины, ополаскивая посуду. Полусфера металлического чайника убрана подальше с зеркальной глади индукционной плиты: кажется, с дозой кофеина по утрам ты всё-таки завязала.
--
Не в тему вопрос, но... -- любопытство всё же берёт надо мной верх, -- Тот мальчик на фотке... твой сын?
Шум воды в кране прекращается. Руки, гораздо более привычные к смычку, чем к губке, поспешно тянутся к вафельному кухонному полотенцу.
--
А что? -- безлико спросили меня в ответ.
Взгляд Алёны развернулся в мою сторону: кажется, я влез, куда не следовало.
--
Твои глаза.
Шмыгнув носом, мать ребёнка ничего мне не ответила, а просто чуть сомкнула ресницы. Есть вещи, о которых не хочется рассказывать, даже если они очевидны.
--
Так всё-таки, зачем пришёл?
Ладонями Алёна крепко вцепилась в неизменную массивную деревянную столешницу, переместив при этом вес тела с одной ноги на другую. За украшенным рядом из кактусов окном по-прежнему бушевала нетипичная для Москвы, но типичная русская метель и вал из снежной крупы за стеклом только это подтверждает, отчего при свете дня на кухне было темно, как в аквариуме.
--
Как и сказал ранее,... -- присел я на табурет неподалёку, -- Я пришёл, чтобы попрощаться.
--
Ну вот, опять заладил -- уголок рта нервно дёрнулся, -- Ты вообще понял, что сказал?
--
Понимаю...
--
Ну и?
--
Понимаю, что хочу попрощаться, -- чуть повысил я голос, дабы быть услышанным -- Иногда важно просто подвести черту, закрыть главу в жизни.
--
А разве мы её не закрыли, а? Разве не ты сам её закрыл? Тогда... сколько лет назад?
--
Десять.
--
Неважно! -- пылая гневом, Алёна уже не сдерживалась, -- Годы прошли, мир поменялся, ты сам это прекрасно понимаешь! Так зачем снова травить душу? Неужели у тебя родственников нет, друзей на худой конец? Ты мог их осчастливить, приехав к ним -- а вместо этого завалился ко мне на порог! Вот что ты за человек, а?
Руки крепко сцепились в замок, пытаясь расслабиться под таким напором: воинственный настрой женщины, затаившей на меня обиду, можно понять. Я не идеален -- ни как музыкант, кто бы что ни говорил, ни тем более как человек. Есть слова, действия, поступки, за которые потом было очень стыдно, за которые хотелось и хочется попросить прощения у тех, кому я сделал действительно больно. За то, что столько лет не связывался, что оставил их, когда началось то, что началось -- когда был так нужен. За то, что не сказал, что приеду, никому из друзей или близких. Но летел я сюда не за этим.
--
С родными и друзьями я уже попрощался. Всех, кто имел контакты со мной, попросил передать тем, с кем не имел. Ты единственная стояла особняком -- из моего окружения ни у кого с тобой связей не было.
--
Мог через менеджера передать...
--
Она устранилась, как только сообщили о военном положении, -- с болью в сердце рассказывал я о том, что произошло десять лет назад с моей стороны границы, -- Всех, кто был за пределами страны, обязали получать разрешение на выезд пост-фактум. Я в жизни бы его не получил без отправки на фронт, а ты знаешь всё моё отношение к идее быть пушечным мясом. А без него и сейчас границу не пересечь: если не иностранец -- сразу в тюрьму. Оставалось только просить убежище.
В ответ Алёна раздражённо запрокинула голову.
--
К чему вообще это всё? Мы же ещё до того, как армагеддон начался, разошлись, сам прекрасно помнишь.
Балда -- ничего ты не понимаешь!
--
Не мешай личное с рабочим, -- парировал я эту фразу Алёны, -- Да, разошлись. Но это было наше личное дело...
--
А кто выступает, по-твоему?
--
Скрипачка и пианист. Не Костя с Алёной, а музыканты, что радуют своей музыкой людей. Но в Будапеште ты выступать отказалась.
--
Как думаешь, почему, Кость? Это же не сломанная нога, когда можно второй перебирать педали, но и без них профи, вроде тебя, обойдётся. Концерт двоих, в первую очередь -- это всегда слаженность игры, без которой это будут просто два мастера своего инструмента, две хозяйки на одной кухне -- говорила она так, будто перед ней не давняя любовь, а её малолетний сын, -- Каково мне было бы выступать с тобой после всего, что было? Это же эмоции, чувства, они всегда были, есть и будут частью игры! Или они для тебя ничего не значат?
В области груди неприятно сжалось: увидеть перед собой Алёну спустя десять лет в таком виде было совсем тяжко. Боль, излучаемая из самых глубин души несчастной, передалась и мне. Но ещё тяжелее было видеть в этих изумрудно-зелёных омутах того, кем я стал для женщины, некогда ставшей моим спасением.
--
Думаешь, не понимаю, что такое эмоциональный настрой? -- бормотал я, едва шевеля губами, -- Я ведь рассказывал, как однажды чуть не перестал играть просто потому, что надоело?! Надоело постоянно перебирать клавишами одно и то же, по десятку раз, под звук метронома. Как космонавт, забытый в открытом космосе, перестаёшь слышать самого себя -- это настолько вымораживало, что хотелось просто расколотить это чёртово пианино и пойти в грузчики! Тогда я и встретил тебя -- сколько нам было, когда впервые играли? Четырнадцать? Или пятнадцать?
--
Пятнадцать.
--
Не суть -- суть в том, что у меня теперь был новый метроном. Но с ним играть гораздо сложнее, потому что это живой человек. Он не попадает в ноты так, как ты хочешь, под него нужно подстраиваться, и он будет подстраиваться под тебя. Но эта живая сила и вернула мне интерес к игре, за это я тебе и сейчас благодарен.
Кажется, моё признание прошло мимо ушей -- преисполненное гневом, в лице Алёны не дёрнулся ни один мускул.
--
После расставания... я всё равно просил менеджера уговорить тебя выступить. Потому что хотел видеть тебя на сцене рядом. Да, больно, страшно, обидно, соль на рану -- называй как хочешь, но я хотел тебя видеть. Понимаешь? А когда стало ясно, что придётся одному тянуть концерт, понял, что сыграть с такой же отдачей просто не смогу физически. Я уже привык подстраиваться под твою игру. Под тебя. Но я пошёл -- и сыграл на пределе тогдашних возможностей. Потому что музыка даёт людям счастье. И даже если несчастен один лишь я, если не выйду, несчастны станут все.
Откровенно говоря, в тот вечер я сыграл не идеально -- хотя люди всё равно аплодировали. Тогда я ещё не знал, что "Ленинградская" Шостаковича станет для меня в некотором роде пророческой. Первое за два года выступление без аккомпанемента. Зрители отвечали взаимностью, как это было всегда, им было приятно услышать "талантливого мальчика", критики строчили бравады, когда я сам готов был упасть в обморок прямо на сцене. Пальцы еле попадали в такт, ноги не гнулись -- мир музыки, заново открытый мне, снова захлопнул передо мной двери, ускользнул вместе с тобой. До самой последней секунды я надеялся, верил, что получится вытащить тебя в Будапешт, но ты оказалась непреклонна.
--
Зрители шли на тебя, а не на меня. Ты был для всех гением, не я. Понимаешь? Я была лишь второй скрипкой в твоей игре. И не пытайся отнекиваться! -- ревностно перебила меня Алёна, -- Думаешь, я не хотела поехать? Да и сейчас хочу, только кто меня выпустит-то одну?! С таким-то знакомством.
Искра растерянности в голове моей промелькнула ту же секунду.
--
Тут ты неправа, Алён. Ты великолепно играешь, причём сама по себе. В отличие от того же...
--
Ты когда меня последний раз слышал?
В голосе скрипачки не было гнева или обиды -- скорее, смесь чего-то, похожего на тоску по ушедшему в мир иной доброму другу, и злости на саму себя за то, что не успела сказать при жизни. Сжимавшие столешницу изящные пальцы заметно побелели, шея слегка заёрзала в поисках несуществующего инструмента. Магия музыки, застывшая в памяти, воспроизвела в голове нежную мелодию, извлекаемую смычком в этих маленьких, но очень проворных ручонках.
--
Не думай, не забросила -- предугадала Алёна мои худшие опасения, -- Просто я далеко не такой профессионал, как ты думаешь.
--
Так развивайся.
--
Честно сказать... -- почесала она затылок, -- Сейчас у меня другие приоритеты.
Я снова вздохнул: та фотография сынишки всё же была неспроста.
--
Семья никогда не помеха.
--
Кто бы говорил.
Надо же -- помнит! Были годы, когда и мне так казалось. Особенно после того нашего "развода" с Алёной -- сама мысль о том, что с какого-то момента жизни до старости лет меня будет по закону преследовать своим присутствием некий человек противоположного пола (да, господа "желтушники", музыканты бывают гетеросексуалами!), звучала издевательски. Зачем эта обуза? Семья, потомство -- сам институт брака рассматривался тем юнцом лишь как придаток, единственно удобный с точки зрения передачи наследства. Кто-то скажет, просто не созрел, кто-то подумает -- не нашёл своего человека, а кто-то и не увидит проблемы вовсе, в этом деле у каждого рецепт свой. Ну а я просто достал из потрёпанного бумажника маленькую цветную фотографию, где на фоне Бранденбургских ворот рядом с моей довольной физиономией стоит высокая блондинка с искренней улыбкой на лице и очень добрым сердцем, скрытым под нордическим характером.
Увидев меня с кем-то, Алёна, конечно же, удивилась немного, но виду не подала.
--
Как звать?
--
Эмили. Год назад обвенчались -- сказал я, убирая фотографию.
--
Тоже твоя... скрипка?
Грудь снова больно кольнуло воспоминаниями: кажется, пора рассказать всё начистоту.
--
Я больше не играю в паре. Только один.
Новость неожиданная -- в этот раз Алёна этого уже не стала скрывать.
--
Почему?
--
Потому что не могу. Не имею права.
Взгляд, прежде направленный куда-то в область столешницы, усилием воли встретился с лицом напротив. Думается мне, здесь и сейчас -- тот самый этюд биографии, когда нужно встретиться с прошлым, не прячась за ширмой нерешительности, а глядя смело ему в глаза. В эти изумрудно-зелёные зеркала, которые когда-то оставили меня в музыке.
--
Как-то раз мы поклялись друг другу, что больше ни с кем не будем играть вместе. Ты ведь помнишь это -- правда, Алён?
Память меня почти никогда не подводит. Мою давнюю пассию, очевидно, тоже.
--
Это было давно.
--
У клятв нет срока давности.
--
Ты же свободный человек! В чём проблема? -- всплёскивая руками, девушка искренне возмущалась.
--
Даже если бы мог, не хочу. Ведь тогда наше с тобой обязательство не будет ничего стоить. А равно -- и наше знакомство.
Окаменев на своём месте, Алёна выглядела настолько растерянной, что не могла вымолвить ни единого слова, вместо этого просто разинув рот. Могу тебя понять: преодолеть такой путь, с реальным риском для жизни, чтобы сдержать слово, которое легче было бы просто забыть. Тому, кого не видел много лет, человеку, который вряд ли захочет тебя видеть. Был соблазн, каюсь -- но не смог. Я не такой человек.
--
Знаешь, меня предупреждали -- признался я, -- Ещё в самом начале наших встреч -- что роман этот может быть недолог. Я не верил, хоть и в итоге ошибался. Больно обжёгся. Но знаешь, -- сглотнул я ком в горле, -- Я не жалею. Обо всём, что случилось. Как ни крути, это был опыт -- к тому же, интересный. При всём, что между нами было сказано, ты хороший человек. Без тебя я бы не был тем, кем являюсь сейчас. И, возьму на себя смелость предположить, это взаимно.
Непонимание, поразившее женщину напротив, словно остановило пургу снаружи. Завывания ветра в вентиляции тут же прекратились, снег прекратил засыпать оконную раму на третьем этаже и небо озарила короткая вспышка холодного зимнего солнца. Просветление, пришедшее спустя годы, на секунду окатило две заблудшие души на одной кухне яркими красками -- и к горечи расставания, злости на содеянное примешались другие, прежде почти забытые эмоции. Смущение розовыми пятнами поползло по щекам, волосы, рассеянно убранные за уши, снова играли своим каштановым золотом: словно передо мной не взрослая женщина, домохозяйка, мать, а та же, беззаботно отдающаяся своему инструменту муза подающего надежды юного пианиста.
--
Потому и приехал... попрощаться.
Ненадолго вспыхнув своим белым пламенем, солнечный диск снова скрылся то ли за тучами, то ли за бесконечной колоннадой домов за окном.
--
И что же ты... хочешь для этого сделать? -- пролепетала Алёна.
Язык проскользнул по внутренней поверхности верхних зубов.
--
Расторгнем нашу клятву. Раз и навсегда.
--
А потом?
Взгляд, прежде не сходивший с лица собеседника, дрогнул и я снова вернулся к изучению столешницы.
--
А потом... каждый будет свободен.
Молодец, сделал это: теперь ход за тобой. Я снова позволил себе излить душу, открыться тебе -- а примешь или нет, это будет уже твой выбор. Отныне моя совесть чиста, ибо по крайней мере, попытался загладить рану. Глупо, конечно, по-детски вот так заваливаться домой, предлагать вспомнить давно забытое -- но тот, кто признаёт свои ошибки, имеет право на прощение. По молодости ли, в беспамятстве или отчаянии: надо пробовать, а не бояться.
--
Хорошо.
Взгляд Алёны, спокойный и открытый, не терпит двойного толкования или дополнительных разъяснений. Это дарует мне изрядное облегчение.
--
Помнишь текст? -- на всякий случай спросил я.
--
А что?
Из заднего кармана извлекается сложенный вчетверо лист блокнота. Кто полезет за непонятной, замусоленной распечаткой на таможне?! На то и был расчёт.
--
Ты что, записал всё? -- Алёна явно опешила от такой дотошности.
--
По памяти, как вспомнил.
--
Ну то есть, записал!
Первый раз за всё время встречи с наших лиц срывается усмешка. Пожалуй, на тему памяти меня можно подкалывать бесконечно, и это ни капельки не обидно.
--
Кстати, мы так и не подумали, как расторгать будем, если что -- замечаю я, перечитывая и так прекрасно известный текст.
--
На то и смысл был, что ты хотел! -- заметила Алёна.
--
Тогда предлагаю просто сказать друг другу "Прощай".
Зелёные глаза задумчиво устремились к потолку.
--
Просто "прощай"?
--
Скорее всего, мы больше не увидимся, так что это будет логическое завершение нашего знакомства.
Озвучивать очевидное не всегда приятно: пожалуй, это как раз такой случай. Но это то, ради чего я приехал. Ты знала, что, возможно, больше меня не увидишь. Так чего удивляться, что человек, дерзко нарушивший это право на забвение, исчезнет снова?
--
Что ж... разумно.
Выглядела Алёна спокойной и расслабленной, лишь нервно теребящие пояс халата пальцы и слегка опущенный нос явно этому противоречили. Прежде такая гордая и сильная, словно только что осознала, что происходит. Почему так? Что вообще только что случилось? Куда идти дальше? Не знаю, врать не буду: вопрос будущего одинаково тревожен для всех. Но кажется, для меня оставаться здесь больше нет причины.
--
В таком случае, -- ладони упираются в колени и я приподнимаюсь с табурета -- Мне пора.
Женщина напротив скупо кивает в ответ. Впервые за долгое время мы без лишних слов согласны во мнении: всё так, как есть -- от судьбы не уйти, моя миссия здесь выполнена. Дом, когда-то даровавший нам счастье, больше не примет с распростёртыми объятиями. Останется лишь память о том, как десять лет назад один пианист и одна скрипачка с нетерпением ждали здесь своего нового дня. Воспоминания, наполняющие голову при виде этой однушки на "Котельниках", словно надеются удержать меня ещё ненадолго, но я не верю им, и просто надеваю обратно свои ботинки.
--
Тебя проводить?
--
Не стоит -- ещё полиция остановит, что с иностранцем якшаешься, ну его к чёрту. Дорогу в "Шереметьево" знаю, не заблужусь уж.
--
Ладно...
Впопыхах набрасывая на себя куртку, забываю взглянуть на часы -- да и какая разница, рейс только в восемь! Добраться даже по таким дорогам днём в Шарик вполне реально. Небрежно отряхиваю слегка промокший от снега воротник куртки, проверяю наличие паспорта, кейса, как вдруг, перед самым порогом, меня вдруг осенило -- другого шанса не будет:
--
Знаешь, хотел задать ещё... всего один вопрос. Последний.
Так не хочется оборачиваться, снова видеть это до боли знакомое лицо. Ведь есть на то весомая причина:
--
Ты помнишь, почему мы расстались? -- нетвёрдо спрашиваю я.
Наступить на больную мозоль, не только себе, но и некогда любимой женщине -- да, парень, это надо уметь "так" прощаться! Хочется зарядить себе по лицу, но больно уж странно будет выглядеть. Секунды кажутся бесконечно долгими в ожидании ответа и, склонив голову, я наконец разворачиваюсь к Алёне, чтобы застать её в непонимании:
--
Я.... не помню -- тихо шепчет она, -- А ты?
Губы сжимаются, и я слабо киваю головой.
--
И я... тоже забыл.
Ноги плавными движениями переносят за порог, откуда всё сегодня и начиналось. Мы смотрим друг другу в глаза и понимаем, что это -- наш финальный аккорд. Пора поставить "коду" в симфонии, но никто не решается это сделать. Слабо верится до сих пор, что передо мной человек, в ожидании встречи с которым я провёл десять лет. И каждый год это было своё ожидание. А сейчас мне должно в последний раз принять инициативу. Как бы ни противны были гендерные стереотипы, "как мужчина".
--
Ну, прощай.
Тяжёлая металлическая дверь медленно закрывается, и за секунду до того, как раздаётся громогласный щелчок замка, из-за двери Алёна еле слышно шепчет мне:
--
Прощай.
Кофе -- холодный, угольно-чёрный и до невозможности горький, его почти нетронутая чашка стоит возле меня на кофейном столике. Металлический стул спинкой больно врезается в затёкшую спину. Шум реактивных двигателей взлетающих и садящихся железных птиц, объявлений для пассажиров "на всех языках мира", звона посуды в баре возле, шороха ног звучит в ушах глухо, как из-под воды. Полный одновременно грусти и надежды, мой взор устремлён в исчерченное белыми штрихами инверсионных следов голубое небо: снежный буран, с которым я боролся всё утро, к вечеру наконец развеялся и на столицу России-матери опустилась та фотогеничная "красавица-зима", которую все так любят. Серебристая сталь кейса приятно играет бликами в лучах заходящего солнца, соревнуясь по яркости с крыльями пришвартованных почти вплотную к стеклянным стенам терминала самолётов: до рейса, который унесёт меня в Токио, ещё несколько часов. Но эта пересадка в Москве уже длится для меня целую вечность.
Какова была вероятность того, что ты до сих пор там живёшь? Маленькая квартирка в Котельниках, тяжёлая клеть для маленького человека. Стоило ли оно того? Для меня -- да. Но Алёна... Мириады мыслей возились в голове, аки броуновские частицы -- из-за одной скрипки, которая изменила в моей жизни всё. Грустно было узнать, что ты заперта здесь, без права на выезд. Что почти забросила музыку, которая трогала сердца наравне с моей. Всего один концерт в Будапеште разделил нас на "до" и "после". Но мне кажется, при всём этом ты всё-таки нашла своё место в жизни. Ты оказалась сильнее, чем я думал, и это меня в тебе восхищает.
Оставив свой напиток, я подхожу к ближайшему телефонному автомату в зоне видимости. Забавно -- принимает только евро! Обычно в международной зоне доллары брали. Ладно уж: с металлическим звоном монетка улетает в жерло приёмника, давая мне сделать один звонок на полторы минуты. Набираю хорошо знакомый номер. Пошли гудки...
--
Hello!
Знакомое британское мурлыканье доносится из трубки.
--
Hello, Emili? -- отвечаю я.
--
Kris, is it you? Are you okay?
--
Yea, I'm...
--
Where are you?
Голос на том конце телефона был заметно встревожен: вечно за меня волнуется! Надеюсь, слова о том, что я уже выехал из Российской Федерации, её остудят.
--
I'm... Into the transit zone already. So then keep calm. I'm OK, don't worry.
--
Did you... meet her?
Не упустив случая, Эмили спросила меня о том самом. Если б ты знала...
--
Yes.
--
And how?
--
Fine. For both of us.
Сдержанная попытка успокоить супругу больше похожа на оправдание, чем на объективную оценку. Тем не менее, этого достаточно, чтобы на том конце с облегчением выдохнули.
--
Emi, -- решаюсь наконец спросить, -- Could I ask you a favor?.
--
Which one?
--
Do you... want to rehearse with me after the arrival?
Надо же -- столько раз отказывал, и тут на тебе! Хотя, в этот раз желание начать всё сначала может помочь, заодно Эмили разыграется. Кажется, я сумел её этим порадовать.
--
Of course! Yes, I do!
--
Okay, see you in Tokyo.
--
Bye! Merry Christmas! Chu!
Сглотнув слюну, отвечаю на её поцелуй взаимностью.
--
Merry Christmas.
В динамике раздаются короткие гудки. Я вешаю трубку.