Иржавцев Михаил Юрьевич : другие произведения.

Глава X X. ... и заходит солнце ...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Западный полюс
  
  
  Глава XX
  
  ... и заходит солнце ...
  
  1
  
  В отличие от папы, я в будни в синагогу не иду: молюсь дома. Да и как? Лишь читаю благословения и "Шма", надев талес и тфилин, по утрам; "Шма" перед тем, как ложиться спать после многотрудного дня. А папа идет каждое утро молиться в синагогу.
  Зато в субботу идем туда все вместе. Мы с папой и Гриня, он же Грег, впереди, сзади наши женщины: мамочка, Марина и Регина, или Реджина. И, двигаясь то впереди, то сзади, наше самое младшее, шумное, потомство.
  Гриня, правда, далеко не всегда там молится по-настоящему - только сидит и слушает, а потом уходит раньше времени: чаще всего, чтобы встретиться с Мишей, тоже уже Майклом, и Алексом. Миша, тот за компанию тоже может явиться в синагогу. А Алекс и Пола, как и многие американские евреи, лишь в пятницу вечером едут в "Темпл Исраел", большую реформистскую синагогу на Hollywood Boulevard. Туда же могут и повезти малышню всю нашу, которую потом отвозят к нам, и которую в субботу мы забираем с собой в нашу синагогу.
  А Розочка тоже идет в реформистскую синагогу, только в другую. Она ведь кто помимо всего? Кантор, синагогальный: о! Папа считает, что в него пошла. Конечно, если бы у ортодоксов было бы тоже принято, что женщина может быть раввином или кантором, она бы смогла петь в нашей синагоге, в которой в качестве одного из добровольных канторов до сих пор поет он.
  Не как когда-то уже, но по проникновенности, по-моему, с ним трудно сравниться. А когда он уступает место другому кантору и садится рядом со мной, внуки мои, его правнуки, непрерывно подбегают к нему получить конфету, которых у него для них полны карманы, или чтобы поцеловать его. И он весело и счастливо улыбается. Впрочем, они и меня, деда, тоже не обделяют вниманием.
  Самых маленьких мы берем на руки, когда нас вызывают к Торе. Предпочитаю при этом не называть, сколько раз хай [восемнадцать (иврит)] дам я за это в качестве пожертвования на синагогу, и говорю, как большинство: "Цдаку [пожертвование]". Мы с папой обсудили, что мне не стоит точно называть сумму, чтобы не выделяться среди тех, кто много дать не может. Хотя все и знают, что я очень не бедный.
  Еще бы! Только как профессор зарабатываю куда больше, чем получал там. Не говоря уже о доходах от консультации фирм. А ведь есть и своя: та, контрольный пакет акций которой принадлежит мне.
  Благодаря изобретению, сделанному еще там, на которое я не стал подавать заявку: кроме поощрительной премии я едва ли что-нибудь получил бы - поэтому жалко было тратить почти понапрасну свое время. Ну да: там рассчитывать на внедрение его было трудно слишком. Зато здесь обнаружил полную возможность этого и, главное, очевидность эффективности его использования.
  Мыслью поделился с нашими парнями - включая Алекса. И зять сразу оценил ситуацию: овчинка стоила выделки. Первым делом - получить патент. Составлять заявку самому, как я делал в СССР - ни в коем случае! Не надо думать, что в Соединенных Штатах живут одни только честные люди: только нормальные законы и их действительное выполнение не позволяют в открытую воровать идеи друг у друга. Но почему не обойти патент, если заявка составлена не совсем так, как нужно? Поэтому здесь этим занимаются лишь специальные юристы, умеющие составить её так, что не очень-то потом обойдешь.
  Потом: получив патент, не стоит продавать его. Зачем? Выгодней создать фирму и производить изделие самим. Он готов вложить в это свои деньги, а недостающие получить, выпустив акции и продав их. Мне деньги в неё вкладывать не придется: мой патент и будет вкладом. Да: зять мой был неплохим бизнесменом.
  Мои успехи для папы нашего и его успехи - полон гордости, когда ему говорят "Ваш зять" с добавлением какой-нибудь похвалы в мой адрес. Охотно прощают ему его шуточки, на которые он щедр всё еще.
  
  Кончается шахарит, утренняя молитва, и мы вместе со всеми выпиваем маленькую пластмассовую стопочку водки и едим традиционный чолнт. А потом все вместе, уже не врозь, как утром, не спеша идем домой.
  Женщины наши, как правило, остаются с ребятней в парке, а мы с папой идем домой. Ему хочется прилечь до обеда, а мне на полчаса, на час, а потом чем-то заняться, пока не вернулись все наши. Могу и включить свой компьютер, к чему папа относится вполне терпимо.
  На обед обычно собираемся в полном своем составе: папа с мамочкой, я с Маришей моей; дети наши, включая Мишу, Алекса и Полу; и вся наша драгоценная мелюзга. И подаются потрясающие блюда, приготовленные старшими нашими женщинами, прабабушкой Рахилью и бабушкой Мариной. И поются песни на идиш, на русском и на английском. Все поют. Лучше всех Рейзеле, но еще замечательно папа. А еще и Пола: на идиш и на английском.
  Но наибольший восторг вызывает голосок Беллочки, так во всем напоминающей свою мамочку в том же возрасте. Но и остальные наши - слава Б-гу! Младший братик Беллочки Питер, получивший имя в память моего учителя, Петра Федоровича Щипанова; Николас и Эндрю Грини с Региной. И, конечно, близняшки Хайди и Эмми Миши и Полы: мы с Мариной для них такие же дед с бабушкой, как и Ася с Игорем, которых они видели не часто; а прадед, любимый, и бабушка Рейчел и их - других они знают только понаслышке.
  А особенно замечательно - и, кстати, не так уж редко - когда с нами еще и вся наша родня: тетя Дора, Джуди с Саймоном, Брайан с Софи, пара их ребятишек. Нередко с нами и еще один: Эли, ныне тоже мой студент; я уговорил тогда Изика прислать сына ко мне после окончания школы.
  
  И не меньшую радость дают нам посещения нас дорогих нам людей из Израиля и оттуда - из России. Правда, не все приезжают так часто, как бы хотелось.
  Пару раз всего прилетал Саша, и это опять было время почти бессонных ночей, проведенных в разговорах с ним. Чуть больше навестили нас Аарон, которого даже мысленно не звал я уже Антошей, и Сонечка. Внешне она так не походила на ту молодую девушку, когда-то уехавшую в Израиль: седая совсем, но такая же живая, несмотря на свои недомогания и болезни.
  - Что, - сказала она Брайану, - ты думал, что если твою жену зовут, как меня, то ты сдержал свое обещание?
  - Но ты же сама сказала, что человек предполагает, а Б-г располагает. Нет?
  - Конечно. Поэтому она куда лучше меня.
  Зато достаточно часто приезжал Исаак - человек, в чем-то заменивший мне Колю. А из России только Ася и Игорь: навестить сына и внучек.
  От них и узнали, что стали мужем и женой Ванечка Гродов и их Тонечка. Валентина Петровна, его бабушка тогда сказала, что это теперь фамильная традиция Гродовых: жениться на тех, с кем вместе рос.
  
  Наличие средств дало возможность осуществить мечту, тщетную пока жили в СССР - увидеть мир своими глазами. В течение трех лет, когда наступал мой отпуск, мы вчетвером уезжали в Европу. Побывали в Англии, Франции, Испании, Португалии, Италии, Швейцарии. Только в Германию поездка не состоялась: я не мог преодолеть в себе, кем были убиты все мои близкие.
  А потом случилось непредвидимое: заболела внезапно наша мамочка. Стенокардией. И наступило время, когда мы каждую минуту опасались, что лишимся её. Папа не покидал её ни на минуту, днюя и ночуя в её палате в госпитале Seders Sinai: сидел возле и молился, а меня просил заказывать в нашей синагоге "Ми шаберах". Марина тоже была с ним. Я не реже двух раз в день приезжал туда, остальные - не меньше раза. Алекс предупредил врачей, что мы заплатим за всё, чтобы они нам только спасли её.
  И они делали всё возможное и невозможное. Они помогли или "Ми шаберах", но мамочка наша осталась с нами. Только за короткий срок, который только нам казался страшно долгим, из статной женщины с пышным бюстом превратилась в маленькую сгорбленную старушку. Случайно пришлось мне увидеть, как Марина надевала её ночную рубашку: грудь была как два пустых кожаных мешочка - как у моей бабушки, когда меня водили в баню в эвакуации она и тетя Белла.
  Конечно, после этого папа не решался на слишком длинные перелеты с ней за пределы Америки, а без неё не хотел никуда. Но что-то повидать им хотелось. И стали ездить туда, куда возили русские туристические фирмы Golden Star и Шаинских. В Сан-Диего и Санта Барбару; на Гранд Каньон; в Йосемитский парк, посмотреть гигантские секвойи. В Ванкувер - это уже была Канада.
  Почему-то после этих поездок заметили мы в них потребность побыть лишь друг с другом - без нас с Мариной, внуков своих и даже обожаемых правнуков. Нет, они не сторонились нас, продолжали проводить почти все время с нами, особенно с ребятками нашими, но с удовольствием шли куда-то гулять вдвоем, держась за руки, или уезжали одни на бывшей Гринькиной Тойоте Корола. Как узнали, на остров Naples в Лонг Биче. Там где красивые дома выходят фасадами к внутреннему кольцевому каналу или берегу бухты с причаленными катерами и яхтами; где весь год невероятная уйма цветов. И, главное, где тишина. Гуляли там часами и потом возвращались какими-то счастливыми и как-то даже помолодевшими.
  Мы с Мариной, конечно, понимали, в чем дело. Особенно после очередного посещения кампуса, территории, UCLA, Калифорнийского университета, в котором я преподавал. Папа с мамочкой, держась, как всегда за руки, шли впереди нас с Мариной. И вдруг мы услышали:
  - Look: an old couple in love! [Смотри-ка: влюбленная пара стариков!] - молоденькая чернокожая студенточка показывала своей белой подружке. Она смеялась: наверно, не понимала еще, что такое любовь на всю жизнь.
  А мы с Мариной только улыбнулись, крепче сжав наши руки: может быть, и о нас они могли уже подумать то же самое. Но, хоть имеем внуков, не чувствуем себя старыми. Несмотря на то, что хватает седины в волосах; правда, Марина по настоянию тети Доры, Розы и Регины красит их.
  А мамочка - нет: она вся седая, наша мамочка. Но знаем, никого нет на свете красивей её для нашего папы, гордо идущего впереди, держа её руку в своей. Ведь как хорошо, что они есть - родившие Марину и сделавшие сыном меня.
  Еще есть: когда многие ушли уже навсегда.
  
  Об этом мы узнавали, получая письма или во время телефонных звонков в Россию и Израиль.
  Почти одновременно ушли Сергей Иванович и Менахем. Потом Михаил Степанович, дед Миши, и вскоре Нюра, которая, по настоянию Аси, последние свои годы, всё-таки, прожила в семье сына.
  ... Умер и Аким Иванович. О смерти его нам сообщила в подробном письме самая старшая из оставшихся в России близких нам, Валентина Петровна.
  Примерно за год до того мне довелось говорить с ним по телефону: она позвонила и передала ему трубку. Поздоровавшись, он сказал:
  - Понимаешь, какое дело: Андрей Макарович, похоже, помирает. Мало ли что было: напиши ему, прошу очень. Обронил он, что, верно, неладно получилось у него с тобой. И у меня просил прощения: простил я его - он ведь немало хорошего тоже мне сделал. Насколько знаю, и тебе: прости его и ты - успокой.
  - Конечно: сегодня же напишу. Тоже помню: многому научил он меня.
  Рассказал он мне, каким застал он его, когда, узнав, что с ним, поспешил навестить. Не похожа была комната его на ту, какой была: не было сил у хозяина её создавать прежний порядок. Лежал он, поджав колени, на кровати поверх одеяла, а рядом стояла табуретка с пепельницей, полной окурков. Открыл только глаза, когда Аким Иванович вошел, и спросил:
  - А, ты! Чего пришел: посмотреть, как подыхаю?
  - Почему ты совсем один? Не нужен оказался этим своим - "истинно русским" людям - "памятникам"?
  - Они - люди? Старая курва Макаровна, что недавно окочурилась? Боров этот, Семка Лепешкин, который мозги мне пытался засрать, что Женя спер у него диссертацию, а не он пытался? Блядь его, Надька? Говно они, и только, - и он стал материться. Потом с трудом сел и закурил один из окурков. Спросил, помолчав: - Слышь, выпить у тебя с собой нету?
  - Нет. И не могло быть: не затем пришел. Скажи-ка лучше: на что ты живешь?
  - А тебе что? Что подадут, на то и живу. Работы и для молодых нет: они в бандиты поэтому идут. А я ж не могу. Сейчас даже и побираться не смогу пойти: скрутило совсем, мать его. А есть и нечего совсем.
  - Ну, так никуда и не ходи. Я тебе сейчас поесть принесу.
  Сходил, купил продуктов; сварил ему. С жадностью поел он. И отошел: совсем по-другому заговорил, прощения у меня попросил. И про тебя тогда упомянул.
  Пообещал вскоре опять придти и пошел к Валентине Петровне: посоветоваться, как с ним быть. Ведь и его жалко, и козу свою с курами бросить на даче тоже. Надо бы какую-нибудь женщину нанять, чтобы заходила к нему сготовить да убраться. И чтобы продукты ему покупала: ей денег дать, а то ведь может пропить. Только...
  Понимаешь, какое дело: своих у меня на это маловато. А ты, я слышал, сейчас имеешь не в пример прошлому: помоги, пожалуйста. Для себя не попросил бы - для него: ведь какой был мастер.
  - Ну, что вы, Аким Иванович: no problem . Ой, простите: никаких проблем. Возьмите сегодня же у Игоря: я с ним потом рассчитаюсь. Тысячи долларов пока хватит? Если нет, больше возьмите.
  - Много, куда столько?
  - Лекарства чтобы все были, сколько бы ни стоили.
  - Не помогут они уже: врачи говорят, не жилец он со своими почками.
  - Тогда хоть чем-то его побалуйте.
  Он еще стал благодарить меня. А я в тот же вечер написал Андрею Макаровичу большое письмо: про всё - как учил он меня всему и опекал, как поставили мы с ним ограду на могиле тети Беллы.
  Валентина Петровна сообщила потом, что ходила она сама с Акимом Ивановичем к Андрею Макаровичу. Сумела там договориться с его соседкой, что будут ей платить, если будет та заходить к нему, покупать ему и готовить, убираться у него. Неплохо платить. И она охотно согласилась. А на вопрос Андрея Макаровича, а на какие всё шиши, Аким Иванович и Валентина Петровна ответили, что на деньги, присланные мной, его учеником.
  Потом часто приходила проверить, как соседка ухаживает за ним, и приносила ему что-нибудь, что он с удовольствием ел. И не уходила сразу, сидела и говорила с ним - больше всего обо мне, о тете Белле.
  Она рассказала ему, как живу я здесь: про мою семью, моих детей и внуков. Про то, какое положение я занимаю, и насколько несравнимо с прежним материально обеспечен. Про собственный дом с бассейном, в котором теперь живу. Говорила и о себе: его поразило, что стал её сын раввином, и она не стала осуждать его за это.
  А в какой-то день попросил он, если можно, привести к нему священника. И назавтра умер. Вместе с Акимом Ивановичем они похоронили его по всем правилам - с отпеванием, и устроили достойные поминки потом.
  
  В ту субботу всё было, как обычно. Шли с ним в нашу синагогу впереди всех и говорили о чем-то на идиш. Сзади нас мамочка с Мариной и Региной: тоже разговаривали, но на русском. А ребятня, то и дело обгонявшая нас, исключительно по-английски.
  И в синагоге так же, как в любую другую субботу: женщины пошли за перегородку, а я и папа, надев талесы, уселись рядом и достали молитвенники. Ребята же присоединились к другим, носившимся в вестибюле.
  Время от времени они забегали в молитвенный зал, где никто не делал детям замечаний, что шумят, и подбегали к папе и ко мне. Целовали, почему-то, больше его, а он, счастливо улыбаясь, доставал им из кармана конфеты. Впрочем, охотно давал и другим детям.
  Папина очередь быть кантором была, и когда доставали свиток Торы. Его передали ему и он начал петь, и мы, все присутствовавшие, вместе с ним. Среди наших голосов выделяется звонкий голосок Энди, внука моего, а из-за загородки, отделяющей женскую половину от мужской, Беллочки.
  Когда он, произнеся всё положенное, начинает двигаться с Торой, и все спешат прикоснуться к ней - кто цицит 1 , кто рукой, а кто прямо губами, я вижу, какой радостью сияют его глаза, когда и правнуки его тоже подходят, чтобы коснуться Её. Он же произносит потом и кидуш, держа в руке серебряный бокал с вином.
  Мы выпиваем стопочку водки, едим чолнт 2 , который дома не готовят, и вкус которого я не знал, пока не стал здесь ходить в синагогу. Мальчишки наши уписывают его рядом с нами, а девочки возле наших женщин.
  
  Когда выходим на яркий солнечный свет на улицу, к нам подходят многие, чтобы попрощаться с папой и со мной.
  - Ну, что: до завтра! Вы, конечно, будете?
  - Ну, а как же!
  - Да, что хотел еще вам сказать: сегодня вы пели как никогда.
  Да, я тоже это чувствовал, когда он пел молитвы: с той же неизменной проникновенностью, но голос его опять звучал как раньше. Каким пел тогда - на нашей с Мариной свадьбе. Но выглядел он несколько бледным: должно быть, устал.
  Во всяком случае, когда пришли в парк, и ребятня разбежалась - кто на качели, кто на всякие горки, он подошел к мамочке:
  - Рохеле, я бы охотно пошел и придавил ушко до обеда. Ты не против: управитесь тут с ними без меня?
  - Неужели нет? Иди, конечно: отдохни. Только Женя пусть тебя проводит: что ты пойдешь один?
  Это меня устраивало как нельзя больше: смогу читать заинтересовавшую меня статью, обнаруженную вчера на интернете. Даже компьютер не надо включать для этого, когда папа ляжет: я распечатал её.
  Не терпелось засесть за неё, но папа шел медленно. Пожалуй, даже медленней, чем обычно, хотя ему, из-за его артрита, идти вверх по уклону, который я даже не замечал, было нелегко из-за появлявшейся боли. А на полпути он вдруг остановился, и я увидел, что он еще бледней прежнего.
  - Пап, ты чего? Нехорошо тебе?
  - Сам не пойму. Сказать, что совсем хорошо, таки не могу. Ничего: сейчас постоим - и сможем идти дальше. - Остальную часть пути я уже вел его под руку.
  Но дома от того, чтобы я постелил ему, категорически отказался. Позволил только, чтобы не мять, снять покрывало и улегся поверх одеяла. Я укрыл его пледом и задвинул жалюзи, создав полутьму. Перед тем, как я вышел из спальни, он сказал:
  - Ты только не вздумай сказать маме, что я по дороге расклеился. Посплю - и буду, как огурчик. Запомнил?
  ... Я погрузился в чтение, но через час, наверно, что что-то начало мне мешать: какое-то необъяснимое беспокойство. Оно усиливалось и мешало вникать в смысл того, что читал. Решил сделать перерыв и походить.
  Проходя мимо родительской спальни, почувствовал настоятельное желание заглянуть в неё, хотя будить папу никоим образом еще не хотел: обед был нескоро. Осторожно приоткрыл дверь туда.
  Он лежал на кровати - спал, и я хотел снова закрыть дверь. Но что-то мне мешало: я не сразу понял, что. То, что я почему-то совсем не слышал его дыхания. И страшная мысль вошла в сознание. Нет: не может быть!!! Хотя страшный мой опыт напоминал, как это происходит.
  Я быстро приблизился и поднял руку его: когда отпустил, она упала. Но, может быть... Может быть, он, просто, крепко еще спит, ухватился я за спасительную мысль и, снова подняв его руку, тряхнул. Но когда отпустил, она упала опять - и повисла с кровати. Как у бабушки тогда. Как у Беллы потом.
  - Папа!
  Скоро придут все они: мамочка, Марина, невестка с внуками. Придут и узнают, что произошло у нас - непоправимое. Мне не скрыть это, как тогда похоронку на Толю. Как скажу я маме и остальным? Как?
  Но тут же раздался звук открывающейся двери и затем быстрые шаги. Я вышел из спальни и увидел маму, держащуюся за сердце, за ней Марину. Маме было достаточно посмотреть на меня, чтобы всё понять.
  - Арончик! - она глухо застонала.
  Она даже не плакала потом, склонившись над ним: плакали мы - Марина и я, осиротевший в третий раз. Потом мы с ней вышли: я пошел в парк, чтобы предупредить Регину; она - должна была созвониться с нашими детьми, чтобы приехали туда и увезли к себе ребят. Они не должны увидеть мертвым его, любимого своего прадедушку: доброго и всегда веселого. Пусть запомнят навсегда только живым!
  Проходя мимо спальни, увидел, как мама, взяв руками папину голову, целует его губы.
  
  Я пришел на следующий день в синагогу еще до начала утренней молитвы. На вопросительные взгляды, почему без него, ответил:
  - Он ушел от нас, - и поднялся наверх, в офис раббая [раввина].
  Не считался с затратами, поэтому удалось быстро всё организовать: услуги Хевра Кадиша 3 , подготовку могилы на заранее приобретенном нами месте кладбищенской земли, автобусы для желающих принять участие в его погребении, ресторанное обслуживание поминальной трапезы после него.
  Раббай вышел со мной в молельный зал, когда шахарит уже закончился. Но мало кто разошелся, и меня сразу обступили:
  - Когда это произошло? Как?
  Сказали, когда рассказал им:
  - Значит, не мучился? Он таки заслужил такую легкую смерть. И дай нам Б-г такую же.
  ...Прощание с папой нашим происходило там же, в нашей синагоге. Гроб с ним стоял на возвышении, и его не открывали. Он лежал там уже обмытый, обернутый в тахрихим [саван] и талес, в котором молился столько лет.
  Мы все сидели в первом ряду, близкие его. Тетя Дора рядом с мамочкой, и рядом мы с Мариной, потом остальные наши: внуки его со своими супругами, Миша с Полой, Джуди с Саймоном, Брайан с Софи. И с ними Луи и Рамона. Нет только наших внуков: их оставили с двумя девушками - студентками, соученицами Эли, который тоже здесь.
  А в зале много тех, кто пришел попрощаться с ним. Даже больше, чем ожидали: если все захотят ехать на кладбище, придется срочно заказывать еще автобус. И они выходят и говорят о нем: какой он был. О его доброте; о любви, с какой его правнуки целовали его. О его юморе; шутках, порой казавшихся не совсем благочестивыми при глубокой вере его: он считал, что Отец Наш Небесный не накажет за них - Он радуется, когда дети Его веселятся. О его готовности поддержать и словом, и делом. И деньгами нередко тоже.
  Конечно, должны сказать и мы: я или Марина. Но не можем: чувствуем, начнем говорить - и разрыдаемся сразу. И говорит тетя Дора, а за ней Розочка.
  Какой был он, дедуля! Как прошел он войну, вернувшись увешенный орденами и медалями. Как любил он свою семью: бабушку, маму, её с братом, их детей - правнуков своих. Стал отцом для папы, потерявшего на войне родителей. И закончила так:
  - А теперь, дедулька, я спою для тебя, - и запела "Фрайтик ойф дер нахт" 4.
  
  Когда опускали в могилу его деда, привалился он ко мне, плача, сын мой. Как маленький, хотя за сорок уже, и виски совсем седые у него. И плакала дочь, привалившись к Марине. Мы сами огромным усилием сдерживаем слезы. Только мама не плачет, печально глядя, как скрывается в земле тот, в любви с которым прожила она.
  И поет хазн [кантор], с которым попеременно пел каждый день папа: "Эл молей рахамим" 5.
  ... Потом мы сидим за столами в синагоге, пьем и едим: поминаем его. Мама старательно подливает в мою рюмку:
  - Тебе сейчас надо.
  А водка не берет меня: лицо его перед глазами. Удивляюсь, с каким молчаливым спокойствием держит зато себя наша мама.
  
  С таким же видимым спокойствием держала она себя и в последующие несколько дней. Молчала, и мы старались её не трогать.
  Но вдруг перестала ходить: не вставала с кресла. Я с Гриней прямо в нем несли её к столу. Но ела она всё хуже, и слабела. По-прежнему молчала и только громко возражала, когда предлагали ей лечь в госпиталь или, хотя бы, пригласить к ней врача.
  - Нет, дети. Я сама врач: лучше знаю, что делать. Ни то, ни другое мне не поможет.
  - Но, мама, ты же непрерывно теряешь силы, - пыталась уговаривать её Марина. - Что будет, когда ты совсем ослабеешь?
  - Уйду - к папе: он ждет меня. - И вскоре тоже ушла от нас.
  ...Похоронили её рядом с папой. Так же, как и его: обернутой в тахрихим .
  А я стал хоть раз в день приходить в синагогу произнести кадиш по ним. И на стене появились и их портреты - рядом с портретами моей бабушки Лии, родителей моих, Беллы и дяди Коли, моих братьев Толи и Коли.
   Тетя Дора тоже ненадолго пережила младшую свою сестру.
  
  Боль потерь ушла не сразу, но жизнь брала своё. Шли, уже без родителей, все вместе в субботу в синагогу, и внуки подбегали за конфетами ко мне. И место рядом, на котором сидел папа, никто не занимал.
  И в воскресенье я снова шел в парк играть в теннис, пока Марина гуляла там с внуками. Или ехал с Алексом, Гриней, Мишей и Брайаном ловить рыбу: на озеро Биг Бэр либо на яхте в океан. Конечно, если не было гостей издалека.
  ...Станислав Адамович умер так же внезапно, как и наш папа. И Клава, не желая оставаться одной, вернулась в Москву. Поселилась у Зои: у той были внуки, и с мужем её, Валентином, были прекрасные отношения.
  В отличие от жены Толи: что за жизнь с ней имел сын? В оценке этого сходились все: и они, его родители, Клава и Станислав Адамович, и его дочери, полусестры Толи, и Зоя. Ну, что он в ней нашел? Подумаешь, певица: всего-навсего ресторанная.
  Но, переживая за Толю, обвиняли и его. Почему взвалил на себя все дела, которые в семье должна делать женщина: покупку продуктов, готовку, уборку, стирку? Чтобы могла она прекрасно проводить время с какими-то своими подругами?
  Но когда эти её подруги оказались мужиками, с которыми она тайком изменяла ему, Толя сразу же порвал с ней. А переживал страшно: больно было смотреть на него. Зоя и предложила матери совершить с ним путешествие к нам в Америку, чтобы как-то его отвлечь.
  Они приехали - как раз, когда еще гостил у нас Исаак. И произошло невероятное: он и Клава почувствовали симпатию и тягу друг к другу. Понятно было, почему.
  Я знал его обстоятельства после смерти Менахема: Фрума Наумовна ушла жить к своим детям, и он очутился один по вечерам. А после того, как отыскались и приехали Ципа и Менахем, он привык, что всегда кто-то есть рядом. И еще, что в доме есть женщина: сначала старшая его сестра, потом, после перерыва, когда Менахем и он жили без неё, Сашина мать - Фрума.
  Когда умер Рувим, она ушла жить к детям. Менахем правильно тогда сделал, предложив ей стать его женой: чтобы рядом была близкая ему женщина, дающая тепло своим присутствием. И это не было изменой памяти его сестры, как и для неё не было изменой памяти Рувима.
  Он особенно хорошо понимал это сейчас, когда под вечер оставался наедине с собой в квартире, где тишину нарушали лишь звуки телевизора или радио. А он даже не знал ни одной женщины, которую хотел бы видеть рядом. Да и не было сильной потребности в этом, пока жил не один. Женитьба на другой казалась ему изменой Зосе, не умирающей в его памяти. Обходился общением, не только исключительно физическим, с женщиной, удивительно похожей внешне на неё - женщиной предосудительной профессии. Сейчас не было и её.
  Он уже сильно не молод, и всё трудней оставаться ночью в одинокой квартире, куда он старается приходить как можно позже после разговоров и ужина у своих, которым кормит его Фрума, игр с её внуками. Наверно, и для него не было бы изменой тоже навеки ушедшей любимой, если бы и для него нашлась такая, вместе с которой ему было бы легче дожить оставшиеся годы.
  Он почувствовал очень быстро, что такая женщина есть: наша Клава. Красивая не внешне - внутренне: как любимая племянница его, Эстер.
  Поэтому старался побольше быть рядом. Присоединялся обязательно, когда Марина везла её и Толю куда-нибудь; потом стал предлагать самому свозить их в интересные места Лос-Анджелеса.
  И Клава сумела быстро разглядеть за его элегантной внешностью и изысканными манерами истосковавшуюся душу. Нравились его ум, его внимание, за которым угадывалось, что ему хорошо от её присутствия. Почувствовала, что и самой хорошо, когда рядом он.
  Мы с Мариной и Толя поняли, что что-то между ними происходит, когда Исаак отложил своё возвращение в Израиль. И Толя стал под любым предлогом уклоняться от совместных поездок: чтобы дать им побыть вдвоем.
  - Толечка, он тебе нравится? - спросила осторожно Марина.
  - Прекрасный человек. Только, наверно, не очень счастливый. - Когда я рассказал ему кое-что об Исааке, добавил: - Маме было бы, думаю, с ним куда лучше, чем как сейчас. Я ведь вижу: им хорошо друг с другом.
  - А ты? - спросил я.
  - Что: я?
  - Останешься один? Не сможешь же жить в семье Зои или других твоих сестер. А так хоть мама была с тобой.
  - Но ей же, правда, будет с ним лучше, чем с кем-нибудь из нас. Несмотря на то, что с Зоиным Валентином у неё отношения не хуже, чем были у тебя с Рахилью Лазаревной.
  - Ну, а ты? - повторил я свой вопрос.
  - Возьмусь за ум: попробую вернуться к Нине. Знаю, любит она меня всё еще: наверно, простит.
  - Завели бы вы с ней вовремя ребенка, не сбежал бы ты к этой красотке, - вставила Марина. - Не ушли бы никуда ваши диссертации.
  - Не ушли бы. Тем более, что они сейчас в России стоят, наши докторские степени?
  
  Сделал ли Исаак Клаве предложение или нет, мы могли лишь догадываться. С одной стороны, она улетела вместе с Толей обратно в Москву; он - в Хайфу. Но, с другой, в один и тот же день.
  Остальное мы уже узнали из письма Валентины Петровны: Исаак таки сделал ей предложение в последние дни пребывания у нас. Но Клава не дала согласия; правда, наотрез не отказала - обещала подумать. Ведь там, в России, её дети и внуки; сын после развода с женой очень одинок - как его оставить одного? Она не сказала, но он и так понял: там могила матери и прежних её мужей.
  Рассказала это Валентине Петровне, и та пришла в восторг: Исаак - это же такой человек, такая душа. Сколько делал он для своих, для Саши, а потом для её сына, когда слепым привезли его в Израиль.
  "А Толик?", возражала она. Но сын поделился с ней мыслью снова сойтись с первой своей женой, которая ей нравилась с самого начала. А когда он, радостный, пришел к Клаве вместе с Ниной, и они ей сказали, что снова начнут жизнь вместе, Валентина Петровна рассказала ему о предложении Исаака. Вдвоем сумели уговорить Клаву.
  Что её всё еще пугало? Проблема с Толей отпала, но ведь, однозначно, придется уехать к Исааку. Но он достаточно состоятельный, возразила Валентина Петровна, чтобы ты могла, когда пожелаешь, приезжать повидаться со своими детьми и внучатами. Ведь теперь не то время, когда она не имела абсолютно никакой возможности увидеть ни сына, ни внука, ни ближайшую подругу свою. И вызывать их - в Израиль.
  - Поверь, Клавочка, твоим детям будет хорошо, зная, что хорошо тебе, - наседала Валентина Петровна. - И тебе, и ему: он, как никто, заслужил это хотя бы напоследок. - Она рассказала Клаве о любви его к польской девушке, трагически потом погибшей от рук оккупантов; об этом Клава уже кое-что слышала.
  В общем, уговорили, и она позвонила в Хайфу и сказала: "Я согласна". И они стали обсуждать, как поженятся. В Израиле существует только религиозный брак, а он, хотя и вырос в традиционной религиозной семье, не будет настаивать, если она не станет менять веру. Она не то, что совсем неверующая, но совсем не религиозная? Всё равно. Они заключат светский брак где-нибудь за пределами Израиля.
  Перебрали много стран и городов, и он сумел убедить её остановиться на Кипре: оттуда сразу отправиться в Израиль, в Хайфу. Но он приедет за ней в Москву: познакомиться и с её дочерью, зятем, внуками. Последнее весьма обрадовало Валентину Петровну.
  
  2
  
  Настал момент, когда мы с Мариной решили, что необходимо уже побывать в России. Побудили к этому, в основном, не слишком веселые известия оттуда: всё меньше становилось тех, кого знали долгие годы.
  Ушли Новиковы, долгие наши соседи, с которыми отношения у Беллы были вначале не очень простыми. Виктор Харитонович, дядя Витя, последние свои годы из-за усиливавшегося склероза уже мало кого узнавал. Тамара, хоть и была значительно моложе, пережила его ненадолго: скончалась скоропостижно. Родственников у них не было: хоронили её Игорь и Ася.
  Не стало и кое-кого из бывших нашей родней благодаря браку Грини с Региной: матери Инны, Елизаветы Михайловны, и Ляли.
  ...Но та умерла не своей смертью. Подробности того, почему это произошло, я узнал вначале от Игоря, когда он с Асей приехал навестить сына, внуков и нас, а потом и от Виталия, партнершей по бизнесу которого Ляля была.
  Общий бизнес их процветал: благодаря обоим. Виталий умело осуществлял управление и техническое руководство. Вместе - внешние сношения фирмы, но не все: Ляля одна - те, где надо было более ловко и достаточно рискованно обходить законы. Конечно, приходилось ей иметь для этого дело с всякими людьми - в том числе и из криминального мира.
  Среди них был и бывший муж Инны, Захар Злотный, еще в восьмидесятых, полностью отсидев срок, вышедший на свободу. Подозрительно быстро поднялся он среди тех, кто начал занимать завидное положение, пользуясь тогдашними экономическими послаблениями.
  Подозрительно потому, что непонятно было, откуда у него взялись деньги, необходимые для начала. Тех, с кем он вел когда-то незаконные тогда дела, уже мало кого осталось: поумирали. А те, кто еще остался, к тому времени, вряд ли имели возможность существенно помочь ему - не говоря уже и об отсутствии желания делать что-либо для него.
  Не исключено, что, скорей всего, из криминальных источников: с его характером и энергией вполне мог завязать необходимые связи, находясь на зоне. Виталий, правда, предполагал, что кое-что мог он раздобыть и из других источников.
  Инна, еще когда они встречались, рассказала про тайник в его квартире, где обнаружили достаточно, чтобы получить максимальный срок: бриллианты, золото - и доллары и пистолет. Тайник обнаружили не сразу: подозрительно, что после вызова к следователю Ляльки, которая смогла, почему-то, не быть привлеченной хотя бы из-за родственной связи с её дядей, отцом Инны.
  Еще более подозрительным Инне казалось, что Лялька после тех событий стала жить материально гораздо лучше. Наверно, если знала о том тайнике, выдачей которого спасла свою шкуру, могла знать каким-то образом и о другом. Который не стала выдавать: воспользовалась его содержанием.
  Еще Виталий допускал, что она вполне могла возместить ему содержание того тайника, которым воспользовалась. К тому времени, благодаря не мелкой спекуляции, наверно, приумножила то, что взяла, многократно. Во всяком случае, что было у неё их более чем достаточно, знал он точно. Ведь именно на её деньги начали они свой бизнес, создав кооператив.
  Тем не менее, исходя из тех же предположений, что когда-то Инна, Злотный мог считать Лялю виновницей обнаружения тайника, благодаря которому пришлось отсидеть целых двадцать пять лет. И потому мог иметь отношение к её убийству. Прямых доказательств тому, при всем при том, не было.
  Считали, что, она, скорей всего, с кем-то не поделилась - или кинула, как говорится. И с ней расправились очень жестоко: забили - на труп её страшно было смотреть. Перед этим пытали: кроме разбитого лица были многочисленные следы от горящих сигарет, которыми прижигали ей кожу. Рядом молодой парень, любовник или жигало 6 , убитый ножом в сердце - ненужный свидетель.
  Мать её, Мирра Ефимовна, была в то время еще жива. Находилась в больнице для хроников - со страшным заболеванием, болезнью Альцгеймера. Уже никого не узнавала и ничего не помнила: даже не спросила, почему дочь больше не приходит. А другие - никто долго не переживал из-за гибели Ляли. Единственно, Регина: Ляля, не имея детей, любила племянницу и делала немало для нее.
  К сожалению, такое там происходило регулярно. Для меня история её гибели была слишком ярким примером того, что творится в стране, которую мы оставили: этого можно было вполне ожидать в то время, когда бизнес и криминал тесно переплелись.
  
  Ожидали, что встретит нас в Шереметьево-2 Игорь, и никак не ожидали увидеть вместо него Сергея, Ежа. К тому же, против обыкновения, необычно мрачного.
  - Опять кто-то умер? Твоя мама? - встревожено спросил я. И он сказал то, что я меньше всего ожидал:
  - Нет: Юра.
  - Листик?! - Как так: один из нас - уже не предков наших?
  - Да. Игорь с Асей летали в Турск на похороны его: сегодня только вернулись. Сейчас поедем на дачу: там все наши.
  У него дрожали руки: машину он вел с трудом. Я поэтому отобрал у него руль: права я не забыл прихватить с собой. Но переоценил и свои возможности: страшная новость выбила и меня из колеи. Марине, быстро заменившей меня, каким-то образом удавалось вести лучше нас обоих.
  За всю дорогу не произнесли почти ни слова. Страшно, помню, хотелось закурить, хотя бросил уже давно: Марина сумела заставить.
  
  Встретил нас один только Ваня, которому Сережа велел самому заняться разгрузкой наших чемоданов. А сами поспешили в дом.
  Застали всех в гостиной, где в студенческие годы провели столько веселых вечеров у камина. Сейчас он не горел: было не до веселья.
  Асю нельзя было узнать: вместо по-прежнему красивой, несмотря на возраст, спокойно уверенной, хозяйки процветающего дома моды перед нами была сразу резко постаревшая женщина, жавшаяся, как бы в поисках защиты, к Валентине Петровне. Лишь Игорь поднялся навстречу нам, но выглядел не лучше остальных. Мы уселись в ожидании невеселого разговора.
  Но появилась с кухни Люда с невесткой, Тоней, и позвала ужинать. Валентина Петровна велела налить всем водки - помянуть.
  - Юрочка, какой ведь он был! Умный необыкновенно, мудрый даже: сколько раз помогал выйти из трудной ситуации. И сколько знал он, выросший в настоящей нищете. - Она еще много других добрых слов сказала о нем.
  А мы все молчали: трудно было произнести хоть слово. Тоня только сказала, что завтра, в субботу, должен приехать Толя с женой. Зоя вместе с мужем останутся дома - с детьми: своими и их - её и Вани.
  Сразу после ужина Тоня пожелала всем спокойной ночи и увела Ваню: вымыть посуду и потом идти спать. Подошла, перед тем, как выйти, к Асе:
  - Мамочка, ты не забудешь принять лекарства, что я тебе дала? Папа, ты проследи, пожалуйста.
  - И ты, бабушка, тоже, - добавил Ваня.
  - Не забудем: примем. Идите и будьте спокойны, доктора наши.
  И мы остались одни - те, кто хорошо знал безвременно ушедшего. Разговор предстоял исключительно о нем. Начался с моего вопроса, как произошло.
  
  Звонок Кати раздался утром: Игорь как раз выходил, чтобы ехать к себе на завод. Но вернулся взять трубку.
  - Что? Юра? Умер?! Как? Когда? - услышала из спальни Ася и, выбежав, схватила у него трубку.
  - Катя? Когда похороны? Поняла: послезавтра, наверно. Ты держись только: мы прилетим.
  И Игорь на завод уже не поехал: стал звонить в аэропорт - заказал билеты на ближайший самолет, пока Ася быстро собиралась. Очень быстро: не умываясь и не причесываясь, побросала в чемодан что-то из одежды, взяла документы и деньги, надела черное платье и черный платок на голову и велела Игорю вызвать такси. Он хотел еще позвонить своему главному инженеру, что срочно уезжает, но она торопила: позвонит по дороге в аэропорт по сотовому телефону.
  Уехала, конечно, не завтракая, и не ела почти ничего и в самолете. И всю дорогу говорила о Юре. Почему умер он? Из-за чего? Катя в свой приезд в Москву ничего не говорила, что у него что-то неладно со здоровьем. Она тогда приехала на конгресс детских врачей: приглашение ей организовал Сергей. Одна. А Юра после того единственного раза, когда они приехали всей семьей, больше уже не приезжал.
  
  С трудом узнали его, лежащего в морге, а потом в открытом гробу, стоящем в конференц-зале комбината. Что-то угадывалось в застывшем навеки лице: какая-то не избытая мука.
  ...Катя, кинувшаяся к Асе, как к самому близкому человеку, не понимала до конца сама, что же с ним происходило все годы после его последнего приезда в Москву. Он так радовался тогда, очутившись среди людей, с которыми был очень близок в свои молодые годы. И которые так же радостно встретили его - как родного.
  Как же неожиданно захотел он через несколько дней перебраться в Москву - вместо того, чтобы еще несколько дней пробыть на даче вместе с ними. Почему, не объяснял. А она, видя, насколько он, почему-то, внутренне напряжен, не стала спрашивать. Хотя не совсем поверила, что только для того, чтобы успеть побывать в музеях.
  А на следующий день, в Третьяковке, он вообще напугал её. Предпочитал сидеть на банкетке: на картины почти не смотрел. Под конец отстал от неё, и, когда она вернулась за ним, обнаружила стоящим перед картиной Репина "Дуэль", неподвижно уставившись на неё. Страшно было смотреть на него: бледный, как мел, и в глазах мучительная боль.
  Она сразу увела его. На улице он даже не мог сам закурить: дрожали невероятно пальцы - сломал сразу сигарету. Сама достала ему. И когда судорожно выкурил её, захотела повести его поесть куда-нибудь. Может быть, с ним оттого, что почти не ели за завтраком. Но он не захотел: попросился домой.
  Ел он совсем плохо - она налила ему спирт, обнаруженный в серванте. Но он и пить не мог: ушел курить. А она осталась на кухне и тоже уже не ела - лишь ломала голову, что же могло с ним произойти.
  Какой-то совсем другой вернулся он вчера на дачу после поездки с Асей в Москву, чтобы купить ему зимнее пальто. Почему? Может быть, чем-то повлияла на него встреча с бывшей его любовью? Пойти и спросить его?
  А стоит ли? Зачем? Ведь с самых первых дней их знакомства и до сих пор не было ни тени сомнений в его любви - ничем не замутненной. Никогда. Любви к ней, к их детям - сильной очень.
  Но ведь прежняя любовь его оказалась такой красивой! Правда, она уверяла, что он её и не любил - это она его. Так ли? Голова такая тяжелая была от всех этих мыслей.
  Выпила под конец то, что было в его стакане: отпустило, и страшно захотелось спать. Ушла в одну из комнат и легла на диван: уснула сразу. А когда проснулась, обнаружила его снова в кухне: достаточно пьяного и, как будто, уже более спокойного. Она увела его в спальню, помогла раздеться и уложила. А напоследок он сказал что-то не очень понятное:
  - Да, правильно сказано: "Не будите спящих собак". Не надо.
  
  С той поры что-то надломилось в нем: время от времени ловила она в его глазах что-то, не отпускавшее его. Правда, нельзя сказать, что слишком часто: он по натуре был оптимист, жизнелюб. И рядом была она, его жена, на которую он так же продолжал дышать. Но иногда - да, иногда это было.
  И появилось то, чего больше всего боялась его мать-покойница, Марья Егоровна: что унаследует он её болезнь - сердца. До поры до времени казалось, что пошел в этом не в неё, а в здоровяка-отца, и обойдется всё, хоть и немало наголодался он в детстве.
  Нет: не обошлось, к сожалению. Не в тяжелой форме, правда, поначалу. Но Катя ведь врач: насторожилась - заставила курить хоть как можно меньше. Бросить совсем он не мог: в моменты тех редких, но продолжавших случаться внезапных приступов настроения, когда старался он прятать от неё глаза, без папиросы обойтись не мог.
  А если доводилось выпивать тогда же, веселей не становился. Но, похоже, несколько успокаивался, и Катя поэтому не считала нужным противиться.
  Но ведь внешне всё, казалось, шло у него прекрасно. Служебное положение завидное: главный инженер такого крупного комбината. Куча изобретений; кандидатская степень - наверно, при желании, мог бы добиться и докторской.
  Но тот запал, который появился благодаря моему настоянию, куда-то исчез: все выходные дни теперь предпочитал проводить с семьей - летом на рыбалке, зимой в лыжных вылазках. Ну, а остальное время в любимом своем занятии чтении стихов: библиотеку они собрали не маленькую. И Катя не настаивала, чтобы двигался дальше: Б-г с ней, докторской степенью.
  Росли их детишки. Степа, старший, тоже стал инженером: как отец и как дед. Алеша пошел по стопам матери: врач. А Машенька не по чьим из них: актриса.
  А еще регулярно переписывался он с Мишей: связывала их общая страсть к поэзии. Очень уж были они в этом похожи друг на друга. Юра обязательно каждый год дарил Мише на день рождения какую-нибудь книгу необыкновенных стихов: где только доставал он? Миша тоже в долгу не оставался: прислал фотоснимки Сашиных стихов, которые Юра многократно перечитывал. Считал их ценней всего, что имел в своей библиотеке.
  Но на предложения Кати снова съездить в Москву, повидаться со всеми обязательно отвечал отказом, и отговорки его, почему, не казались серьезными. Но, щадя его, она не настаивала.
  
  Заметное ухудшение состояния его здоровья произошло в последние несколько лет. Он уже постоянно носил с собой нитроглицерин. Но держался: работал напряженно, как и прежде.
  Но всё чаще стал он уединяться, чтобы никто не заметил какие-то мучительные мысли в его глазах. Только она: сразу чувствовала, что с ним. Пыталась как-нибудь отвлечь его, но далеко не всегда удавалось. Он молча слушал, но мысли его, казалось, были где-то далеко. А потом уходил в комнату, где находилось их библиотека, и надолго уединялся там.
  Однажды увидела она, как заходит он в церковь, в которой долго находилась одна из библиотек. Это удивило: к религии он ведь не проявлял почти никакого интереса. Несмотря на то, что Марья Егоровна, мама его, держала в своей комнате икону в углу, и настояла, чтобы внуков крестили. Но сын вырос больше под влиянием не её - своей учительницы, благодаря которой был не такой, как все.
  Подождав, тоже зашла в церковь - и увидела его, стоящего перед одной из больших икон. Губы его шевелились беззвучно. Неужели молился он? Как: не зная ни одной молитвы?
  Не решилась подойти к нему: ушла потихоньку. Но в тот же вечером по глазам угадала, что посещение церкви ему облегчения не принесло: тот же взгляд, ушедший в себя.
  А потом опять видела несколько раз, как заходит он в ту же церковь. Она уже следом за ним не заходила.
  
  В тот день главврач сам вошел в её кабинет - передать страшную весть. Забрала его только что "скорая помощь" - с инфарктом! Позвонил ему только что директор комбината: сказать ей.
  - Куда его отвезли? - только спросила она. И услышав, что в Первую больницу, как есть, в халате, вышла и побежала туда: та ведь неподалеку от детской поликлиники.
  Её знали - поэтому пропустили в отделение реанимации. Состояние его было тяжелым: врачи ничего не гарантировали. Да она и сама достаточно хорошо понимало, что шансы выкарабкаться слишком малы: достаточно было первого взгляда на него. Лицо, совершенно белое, и гримаса боли на нем - невыносимой. Глаза он открыл лишь на миг, когда она коснулась руки его.
  ...И потекли страшные дни и ночи рядом с ним. Ничего не лезло в рот, спала урывками почти ничего. И всё время заставляла себя верить - вопреки всему - что не уйдет он. Потому что не должен: он же нужен им - ей и детям. "Юрочка, живи!", кричало всё в ней.
  Но настал день, когда утихла боль. Она пыталась уговорить себя, что он прошел самое страшное и теперь уже медленно пойдет на поправку. Давила в себе мысль, что это значит только другое: организм уже кончил бороться - Юра сам когда-то рассказал ей, как умерла Белла.
  Она грела под горячей струей из крана куриный бульон в кружке и потом поила его им. Потом он даже съел у неё кусочек курицы, и она радовалась, видя. А силы были уже совсем на исходе: с трудом удавалось не закрыть хотя бы на пару минут глаза и подремать.
  - Как ты устала, родная моя, - сказал он. - Напрасно ты не разрешила ребятам сменить тебя, когда сегодня приходили.
  - Нет, я хочу быть с тобой - всегда.
  - Знаю. За что мне такое счастье, что встретил тебя? Я ведь до тебя никого и не любил. Веришь?
  - Конечно, Юрочка, - мысль об Асе даже не возникла: давно убедилась в том, что он только что сказал. И было в тот момент хорошо, и начали непреодолимо слипаться тяжелые веки. Она только слышала начало того, что он сказал:
  - Знаешь, я написал письмо... - дальше она не слышала: дрема одолела. Но через несколько минут очнулась и спросила:
  - Кому?
  А он не ответил. Повторила вопрос:
  - Кому написал? - он снова не ответил.
  И она увидела, что уже не ответит никогда: исчез пульс, не глядели еще открытые его глаза, в которых навсегда снова застыла мука. Должно быть, оттого, что увидел, что заснула она, и не сможет сообщить ей, кому письмо. Потому, что, значит, слишком важно было это для него.
  - Прости, Юрочка, - сказала она, закрывая ладонью ему глаза.
  Не смогла сразу позвать дежурных врачей: сидела и смотрела на него, ушедшего от неё навсегда.
  ...Отказалась от предложения кому-то проводить её домой - пошла одна по ночным улицам. Шла быстро: поняла, почему, только когда дошла до своего дома. Чтобы найти написанное им письмо: можно будет отправить, и душа его успокоится.
  Очень тихо вошла в квартиру - так, что дети не проснулись. Письмо нашла быстро - в ящике письменного стола, за которым он работал дома. Коняевой Анастасии Романовне: Асе.
  Почему ей? Ведь её он не любил: Ася сама ей сказала. Это она его любила. А он женился почему-то не на ней - красавице. Очень практичной, умелой. Зато муж её, Игорь - тот любит её, сильно: это видно. Как и она его: видно тоже. Наверно, не меньше чем Юрочка любил её, Катю, и она его.
  Но не было сил уже ни о чем думать: провалилась в сон - тяжелый, мертвый.
  
  Только спала не долго. Из коридора пробивался свет, и она поняла, что и Алеша, и Маша уже встали. А она укрыта теплым пледом: значит, они, увидев её дома, поняли, почему.
  Позвала, и оба почти тут же появились. Маша плакала, Алеша - тот старался держаться. Сказал, что они, чтобы не разбудить её, не стали звонить Степе: едут к нему - он еще, наверняка, дома. Всё необходимое они сделают.
  - Может быть, Маше остаться с тобой? - предложил Алеша. Но она отказалась: хотелось остаться одной - выплакаться не на глазах у них.
  Протянула, было, им перед уходом письмо Асе, чтобы отправили заказным, но внезапно подумала, что для Юрочки оно было слишком важным, чтобы доверить его почте. Ася должна получить его обязательно: он же, явно, умер с мыслью об этом. Она сама передаст его Асе: поедет к ней - вот только похоронят Юрочку.
  ... Заснуть после ухода Алеши с Машей не удавалось, и она встала, занялась делом: завешивала зеркала в доме. А слезы катились и катились из глаз: Юрочки, с кем прожила единым дыханием все годы, ушел от неё навсегда. И как дальше жить теперь? С кем поговорить?
  С родителями, безусловно. Любили зятя, как собственного сына: Марья Егоровна сказала перед смертью, что не остается он сиротой. Но лучше, наверно, с Асей, когда отвезет ей его письмо.
  Умная она - Ася. Хорошая: зла на него не держала, хоть и не получилось у неё с ним. Для неё, для Кати, как сестра родная. Ведь не совсем понятно расстались они в тот первый раз - до сих пор не понятно. Сколько Ася делала тогда им: ей английский костюм скроила, самый модный в её жизни; Юрочке такое хорошее зимнее пальто помогла купить.
  И когда приехала, без него, на конгресс детских врачей, в первый же день перетащила к себе от Гродовых - и не могли они наговориться: обо всем. Только о Юрочке, почему-то, не спрашивала Ася, а когда она сама что-то рассказывала о нем, замечала, как как-то напрягались та и Игорь тоже.
  Взгляд упал на письмо. Что в нем: тайна, скрытая им почему-то от неё, от которой, казалось, не было раньше ни малейших их? Какая, если да?
  Взяла его в руки. Было оно слабо заклеено, и можно было бы легко раскрыть его: никто бы потом не узнал бы об этом. Но подавила в себе соблазн совершить то, что не смогла бы потом простить себе. Пусть сбудется последняя его воля - а она узнает в том случае, если только Ася сама захочет того. Если же нет, значит, ей и не следует знать.
  И, наверно, следует позвонить Асе, сообщить о том, что случилось. Да, надо - и немедленно.
  
   Вопрос светился в Катиных глазах, когда передавала Асе то самое письмо. Ушла тут же - на кухню: якобы чтобы покормить чем-нибудь Игоря. На самом деле, конечно, чтобы никто не мог Асе мешать прочесть письмо, предназначенное лишь ей.
  Игорь ел, несмотря на уговоры, еле-еле: не помогла и стопка спирта. Сидел и молча курил: Катя разрешила ему в квартире. Почти не говорили: было трудно обоим.
  Игорь вскочил, когда услышал Асино сдавленное рыдание: глухой вой, а не плач. Бросился к ней - Катя не последовала за ним.
  - Дура я, дура! Зачем врала: он же, все равно, не поверил. И не захотел послушать моего совета: поверить тому, что говорила ему, и успокоиться на том. Так горячо его убеждала, что он сразу всё понял: вру я - не говорю ему правду о его сыне.
  Ведь знала же: умный он - не поверит. Ты же предупреждал: я не послушалась. Разве же думала, что так он себя станет казнить за то, что сделал тогда? Г-споди, какая же я дура!
  Но полагала ведь, что поймет: раз, в результате, всё хорошо получилось. Не поженились с ним, зато и не разбежались потом. А встретил он Катю, идеально ему во всем подходившую, а я стала твоей женой, которую ты любишь такой, как я есть. Разве не так? Ну, скажи!
  - Не совсем: был еще ваш ребенок.
  - Ну, и что? Было бы Мише лучше, когда бы мы развелись? А так он жил в нормальной семье: ты был его отцом, настоящим - во всех отношениях. Так что, никто не пострадал. Почему он это не понял? Не смог - или не захотел?
  - Знаешь, ты его, действительно, плохо понимала: что он за человек. Расстаться с собственной невестой, лишь понимая, что семейная жизнь с ней не сложится, одно, а что она ждала от него тогда ребенка - совсем другое.
  Если бы он знал это наверняка, то, не сомневаюсь ни капли, не оставил бы тебя. Впрочем, ты сама его оставила.
  Ты извини: ты его таки до конца еще не простила, когда боялась сказать ему правду про Мишу. Осталась еще капля подозрения, что схитрил он тогда, сделал вид то лько, что поверил, будто ты только пыталась испытать его. Боюсь, что так.
  - Наверно, ты прав. Дед, Антон Антонович, ведь предлагал мне встретиться с ним, чтобы сказать, что не испытывала его, а сказала правду. Но мне тогда же много чего объяснил в отношении его, меня и тебя. И я решила, что так, как получилось, действительно, будет лучше. А теперь: хочешь прочитать его письмо?
  - Можно вместе с Катей?
  - Конечно. Имеет право: незачем мучиться ей - гадать, что мог он скрывать от неё. Иди к ней: я потом к вам приду.
  
  3
  
  Это письмо дали нам - тоже прочесть его. Решили, что читать его вслух всем должны будем мы - я и Сергей, ближайшие друзья Юры.
  Когда-то нас поразил его добровольный отказ от Аси - несмотря на то, что видели, конечно, ощутимое несовпадение их интересов. Но Дед и Коля сочли его тогдашнее решение верным: их брак не сулил из-за этого быть счастливым. Коля даже назвал его поведение мужественным и мудрым - в немалой степени на фоне собственных семейных обстоятельств.
  Как оказалось, он не знал всей картины: что Ася в это время ждала ребенка от Юры Листова. Знал лишь Дед - это сказал Игорь, когда мы читали письмо. И мы узнали тайну появления на свет Миши, которого до сих пор считали сыном Игоря.
  
  Юра писал о появлении Аси в его убогом жилище сразу после своего возвращения из больницы. О том, как преобразилось оно благодаря её уборке; об обеде, приготовленном ею - потрясающе вкусном после больничной еды. И было так хорошо, что забыл он тогда обо всем, что мешало ему сделать то, что ждала она - предложить ей стать его женой. Так произошло то, от чего мог появиться на свет Миша.
  Казалось бы, дальше поначалу шло прекрасно. Появилась, наконец, возможность улучшить значительно свое положение: перейти на номерной завод, где и платить будут больше, и жилье могут дать.
  Но вскоре желание осуществить принятое в тот день решение стало как-то уменьшаться. Она, конечно, была куда практичней его, но то, что - уже более уверенно - начала подсказывать ему, что и как должен он делать, не всегда было по душе. Но надеялся, что эти колебания пройдут через некоторое время: справится с ними.
  Но не успел. Шли тогда к Жене, и о чем-то говорили, но он одновременно думал как раз о той проблеме в их взаимоотношениях. Она застала его врасплох своими словами о том, чего он не ожидал: о том, что она ждет от него ребенка. И вместо радостных слов, которые ожидала услышать, увидела выражение его лица. Оно не смогло не выдать его испуга: новость никак не вязалась с еще не преодоленными колебаниями в нем.
  Он не сразу пришел в себя и после того, как она сказала, что это было лишь её испытанием его. Которое он не выдержал, а значит, не любил её, и потому "незачем дальше головы друг другу морочить".
  "Ты так сказала мне и исчезла. А я потом отправился домой. Думал о случившемся и в электричке, и всю бессонную ночь. Почему вздумала ты испытывать меня: лишь потому, что устала ждать предложения: не откладывая, идти в ЗАГС? Надо завтра поехать к тебе, раз не рванул за тобой сразу.
  Но, наверно, не был бы честен с тобой, если бы не сказал, что было еще. А была мерзкая мысль, где-то в самой глубине меня: неужели всё позади? И даже облегчение оттого, что ты сама так решила - сама. Старался отгонять её, но безрезультатно.
  А утром еще хозяйка моя, Алевтина, мне добавила:
  - Ты, милок, не шибко переживай: и другую найдешь. Подумаешь: красивая! Да разве в этим дело? Главное, жить вместе душа в душу. - Она попала в точку: ведь именно неуверенность в том, что с тобой это удастся, и заставляла меня всё время колебаться.
  И я не поехал уже в тот день: после бессонной ночи заснул, когда прилег ненадолго, но проснулся, и уже было темно. Не поехал и в остальные дни. Так и не смог еще окончательно решить для себя.
  Игорь, благородная душа, счел необходимым дать мне шанс вернуть тебя, когда вы подали заявление в ЗАГС. По его просьбе Женя организовал мой вызов в Москву, чтобы сообщить эту новость. Наверно, не ожидал, что я не воспользуюсь предоставленной мне возможностью.
  Но я слишком понимал, что Игорь подходит тебе куда больше, чем я. Неужели не видел, что любит он тебя: такой, какая ты есть - в отличие от меня? И так будет лучше потом нам всем: тебе, ему - и мне тоже.
  Понимал, конечно, и что не очень красиво буду выглядеть при этом - и не только в глазах других. Но, несмотря на это, был в тот момент уверен: так надо - как это ни трудно. Нелегко было и потом - до самой вашей свадьбы: не дать себе броситься к тебе в последний момент и всё переиграть.
  Смог: хотя и приехал я в тот день в Москву, своим появлением у него на работе встревожив Женю. Выяснил, что смогу переночевать у него: вы устраивали свадьбу на даче у Антона Антоновича. Причем ночевать там буду не один: вместе с Николаем Петровичем, сбежавшим из дома после очередной ссоры с женой. Он мне прямо обрадовался: моя компания ему в тот день подходила, как никакая другая.
  В шашлычной на Арбате, выпив, выложил я ему всё. А он сказал, что так и надо было: он вот только не смог так когда-то. Напоил меня, чтобы забылся я побыстрей. А на следующий день приводил в порядок.
  И чудо случилось со мной в тот день: встретил я её, Катю мою. Такую, какую неосознанно ждала душа всю предыдущую жизнь. Прости: даже когда встречался я с тобой. Под конец того дня зашли мы с Николаем Петровичем в кинотеатр, и там в тире оказалась она.
  Я уже не расставался с ней: стала она моей женой, родила мне трех чудесных ребят. И жили с ней душа в душу: счастливо. Все мы: и мама моя, которую забрали мы с ней к себе; и Катины родители.
  Материально жить, наконец-то, тоже стал нормально. Вскоре после приезда в Турск сделали меня руководителем бюро в отделе главного конструктора комбината и квартиру мне с семьей выделили. А потом приехал в командировку к нам Женя, насел на меня, чтобы я взялся за диссертацию: Катя его поддержала. И когда защитился, стал главным технологом на комбинате.
  А к этому еще и дивные места тут: река, тайга. Туда с тестем или сослуживцами на охоту; с женой и детьми на рыбалку и в турпоходы по реке на лодке с мотором. Чудо просто!
  А про тебя не забыл совсем: нет. Рассказал о тебе Кате: какая ты была красивая. Про то нелегкое решение, правда, не вспоминал и вины перед тобой тоже не чувствовал: знал - от Жени - что живешь ты с Игорем хорошо, и что стал он инженером. Что родился у вас сын, а потом и дочь. И, значит, всё прекрасно".
  
  Радостно предвкушал он, как снова очутится среди этих милых людей из своих студенческих, а потом первых инженерных уже лет, когда, взяв путевку, повез проездом через Москву своё семейство. И встреча оказалась, какой ожидал. Валентина Петровна бросилась навстречу и расцеловала его. А потом она, Ася, красивая, но уже по-иному - красотой зрелой женщины, тоже: не держала на него обиды.
  Как же сладостно - трудно найти другое слово - было оказаться там, где тебя все, без исключения, любят и восхищаются, считая умным и блестящим. И он смотрел, находясь среди них, на себя их глазами.
  Таким себя и чувствовал, упоенно разглагольствуя: убеждал Клаву пойти навстречу новому счастью. Убедил таки - и тем подтвердил собственную репутацию в глазах других - и своих тоже. Аж почувствовал ореол над мудрым челом.
  
  Лишь маленькая заноза появилась: чуть ли не сразу. Игорь, почему-то напрягся, сказав, что Миша, его с Асей сын, любит поэзию. Он бы не обратил на это особое внимание, если бы потом об этом же не сказала в их ночном разговоре и Валентина Петровна. Добавив: "Так знает её - ну, прямо как ты. Уж не думала ли она еще о тебе, когда зачинали они его?" И Клава потом повторила её слова.
  Он в этом убедился при первом же разговоре с их сыном. Странным показалось, насколько, почему-то, оказались сходны его и Миши поэтические вкусы. И еще: что не походя ни на кого из родителей, напоминал кого-то другого.
  Кого, понял вскоре. Дядю своего, брата матери - единственного из братьев, вернувшегося с фронта безногим инвалидом. Спившегося совсем и погибшего под колесами машины на ночной дороге. Еще одно непонятное совпадение.
  Сопоставил еще кое-какие факты. Миша, как ему сказали, родился прежде времени, семимесячным. Но если предположить, что Ася родила его не семимесячным, а нормально - девяти, то зачат он был именно тогда, когда приезжала она к нему: тогда произошла их единственная физическая близость. И значит тогда: это его - не Игоря - сын. И не испытывала Ася его в тот последний их вечер - сказала правду. А он... Ну, да: испугался - и она ушла.
  Да, но так ли это? И приписываемая ему мудрость изменила ему: своим прямым вопросом ей окончательно "разбудил спящих собак".
  Зачем? Ведь отлично понимал, что в любом случае изменить что-либо было слишком поздно. Отец Миши Игорь, даже если родился он от него. Но...
  Если б Ася убедительно доказала, что всё не так, то ведь можно бы ведь было спокойно жить дальше. Не виня себя. Не тая от жены, от любимой Кати, неприглядную тайну о себе.
  
  "Я задал тебе этот вопрос, когда мы одни сидели в кафе-мороженое. Вели задушевную беседу, вспоминали наше прошлое. Я попросил у тебя прощения за то, как мы тогда расстались. Ты ответила - по-моему, вполне искренне - что ни о чем не жалеешь, потому что все, зато, удалось и у меня, и у тебя, и потому смогли мы сейчас встретиться не врагами.
  Наверно, не надо было задавать тебе тот вопрос, и всё осталось бы прекрасно между нами: по крайней мере, видимость этого. Но я не удержался - спросил: Миша не мой ли сын?
  Мой вопрос застал тебя врасплох, как меня твои слова когда-то: я видел, как ты сразу напряглась. А я изложил, почему я так смог подумать.
  Ты на это ответила своими аргументами. Старалась говорить спокойным ровным голосом, улыбалась даже. Но я слушал и понимал, что ты просто стараешься уговорить меня, а правду не скажешь никогда. Ты ведь выдавала себя тем, как излишне много и подробно говорила. Как порой дрожали у тебя губы, и страх мелькал в глазах.
  Я сам прервал разговор на тему, мучительную для обоих, и мы ушли оттуда. По дороге домой мы еще пытались о чем-то разговаривать. Но я слишком отчетливо понимал, что возвращение в прекрасную мою молодость кончилось: вместе находиться нам будет неимоверно тяжко. И мне, и тебе, и Игорю тоже. Поэтому уговорил Катю перебраться на оставшиеся дни в Москву.
  Она сама пошла сказать об этом Валентине Петровне и тебе, а сам сидел у бунгало и курил. Пришел Игорь и сел рядом со мной. Ты, конечно, уже рассказала ему, и он знал: потому что, как и я, молчал и только курил.
  С тобой мы больше не виделись. Накормить нас завтраком встала Валентина Петровна. А ни тебя, ни Игоря уже не было.
  Я понимал: ты рада, что я уехал с дачи - главным образом, из-за того, что там находился Миша. Ты боялась - ты не верила мне полностью. И значит, ничего не забыла - не простила, все-таки, до конца.
  Боялась, наверно, больше всего того, что мы на много дней окажемся вместе на Юге. Понял по тому, как постаралась воспользоваться моей просьбой оставить у вас палатку до приезда оттуда - для того, чтобы Миша захотел поехать с Гриней и девочками совсем в другое место: не с нами.
  Катя повела меня в Третьяковку, но я почти не смотрел на картины. Пока не очутился перед "Дуэлью" Репина. Поразила меня сходством того, что испытывал стоящий на переднем плане смертельно бледный офицер, смертельно же ранивший только что другого, и я: ощущением непоправимости совершенного".
  
  В тот день пришлось ему, припоминая всё произошедшее много лет назад, взглянуть на себя другими глазами. Как он, которого почему-то считали особо умным, легко и сразу поверил, что Ася, только испытывала его, потому что надоело ждать, - не более того. По недомыслию?
  На деле оказалось, что не он - они были мудрыми: Ася, носившая в себе его ребенка; Игорь, немногословный, предельно благородный. Всегда предпочитавший больше слушать, чем говорить.
  Она права была: зачем её ребенку иметь отца, который испугался известию о его возникновении? Подумав, поняла, и что не удастся создать прочную семью с человеком, интересы которого так не совпадают с её. Предпочла создать её с Игорем, безответно любившим её до того - такую, как она есть. В отличие от него - умника, смотревшего тогда на них, если до конца быть честным хотя бы с собой, с чувством своего превосходства. Еще бы: они уступали в эрудиции им - ему и остальным.
  А ведь это грех: ощущение своего превосходства над другими. Так сказал тесть Жени, Арон Моисеевич. В свой праздник Йом-Кипур, когда на небесах утверждается приговор, вынесенный каждому, многократно повторяют сохранившие веру евреи о прощении своих грехов, в числе которых упоминается и этот.
  Еще страшно было, что появилась в его жизни тайна, которую надо скрывать от Кати, от жены своей. Как изменятся их до тех пор прозрачные во всем отношения, если она каким-то образом узнает, как поступил он? Что в результате вдали от него рос его сын, о котором он не знал, и на которого не потратил ни копейки, ни минуты.
  
  А потом жизнь взяла своё. Напряженная работа, растущие ребята, их болезни и болезни мамы и родителей Кати - всё это привело к тому, что стал реже и реже вспоминать о свое вине перед Асей.
  А Миша, хоть и был далеко, уже не исчез из его жизни. Они регулярно переписывались. И в письмах обсуждали многое - не только стихи.
  Заметное место в их обсуждениях занимал мало кому известный в СССР поэт Бен-Реувени, о котором многое поведал в письмах он. Миша выполнил свое обещание: прислал рулончики пленки, на которую были пересняты все Сашины стихи, найденные ими в тайнике.
  Знала ли Ася и об их переписке, и о стихах Саши? Конечно: зачем Мише было что-то скрывать от матери? Но Игорь ведь мог и предупредить его, что не обязательно, чтобы она знала. Чтобы не волновалась из-за возможного риска, тогда еще небезопасного.
  Но напрасно она боялась другого: попыток раскрыть Мише, кто он ему, он не делал. Не считал допустимым для себя: не было права на то.
  
  Не часто, но, все же, накатывали снова мучительные воспоминания о том. На осторожные вопросы Кати приходилось придумывать ответы, казавшиеся более или менее убедительными. Но приходилось, чаще всего, прятать при этом глаза. И верила ли она им или просто щадила его, не знал. А это было тяжело: таиться от неё - самого близкого человека на свете.
  Они, эти воспоминания, участились, когда резко ухудшилось здоровье. Уже трудно было врать каждый раз, и он старался тогда прятаться от Кати, которая, увидев, старалась всеми силами чем-то ему помочь. А она уже не могла это: потому что не знала, что мучает его.
  А что могло? Стихи? Но воспринимать он мог уже только такие, где была такая же острая боль, как в душе у него. В том числе и Сашины: Игорь неожиданно прислал посылку с его книгами и письмом, где сообщал о смерти Акима Ивановича.
  Что еще? Пришла мысль о том, что делали прежде в подобных ситуациях: обратиться к религии. До этого был далек от всего этого: мама больше по традиции держала у себя икону, но в церковь почти не ходила. Он сам заходил туда лишь из любопытства либо как экскурсант. Молитв, соответственно, не знал ни одной.
  Пытался, зайдя в церковь, молиться по-своему: произнося про себя те же слова, которые должен был, но не мог сказать Кате. Почему-то сразу не помогло. Думал, поможет в следующие разы. Снова заходил в церковь и пытался молиться таким же образом. Стало помогать, но не настолько, насколько надеялся.
  Может быть, для этого надо было уйти в монастырь - полностью в это погрузиться. Но такое же было совсем невозможно: как смог бы он нанести подобный удар Катеньке своей?
  
   "Врач предупредил меня о возможности инфаркта, и я тогда решил написать тебе это письмо. Катя пошлет его тебе, только если он случится, и я не переживу его.
  Зачем я пишу тебе его? Для того, чтобы знала, что то, что совершил я тогда - как говорится не по злобé, а сдуру - не прошло безнаказанным. И поделом: нечего было считать себя таким уж умным - даже смотреть с чувством своего превосходства на тебя и Игоря, не успевших прочитать столько, сколько я. Ведь это грех, как объяснил мне Арон Моисеевич.
  Еще для того, чтобы просить твоего прощения. Да: виноват! И себе я прощения за то дать не могу. Потому что ты ведь так сильно любила меня: ты - такая необыкновенно красивая.
  И попросить прощения за всё у Игоря. Ведь единственное хорошее, что я сделал тебе своим поступком, это то, что твоим мужем стал он - добрый и надежный, а не я - легковесный. Он же благородный до предела. Любя тебя, уговаривал меня скорее пожениться с тобой: думал не о своем - о твоем счастье. Потом просивший Женю сообщить мне о том, что вы подали заявление в ЗАГС, чтобы дать мне возможность вернуть тебя. А то, как он поспешил предупредить Женю о готовящемся выселении евреев? Подслушал бы кто-нибудь случайно, загремел бы на много лет в лагеря: знал ведь.
  Не могу забыть, с какой сердечностью встретил он меня в тот мой злосчастный приезд. Я слишком скоро понял тогда, как по всему сравнялся он с нами, когда-то обгонявших его. Поняв, что Миша мой сын, увидел, каким вырастил он вместе с тобой его. Ведь я сам не сделал для него абсолютно ничего.
  Я не смог стать по-настоящему верующим: не получилось у меня. Но если есть Б-г, пусть Он благословит вас за то, что вы такие. Верю, что в трудную минуту Катя моя сможет обратиться и к вам за поддержкой.
  Надеюсь на ваше прощение за совершенное мной по недомыслию. Хотя об этом я уже не узнаю.
  Прощайте,
   Юра, кающийся грешник"
  
  4
  
  - Какая же я сука: это ж по моей вине мучался он и рано ушел из жизни.
  Ну, зачем, спрашивается, не послушала я Игоря? Уговаривал же он меня: всё равно, поймет он, что его Миша сын. А я боялась, все-таки, а вдруг и скажет ему.
  Правда: не верила ему. Думала: зачем ему знать - ведь никто не знал, кроме нас с Игорем и дедушки, Антона Антоновича. Пусть тоже думает, как все: что Миша Игоря сын.
  А когда спросил, стала врать ему и уговаривать поверить тому, что ничего такого не было. Ну да: нашла дурака! Быстро раскусил меня.
  - Правда: нам ведь и в голову никогда не приходило, что Миша Юрочкин сын. Удивлялись лишь, насколько похож Миша на него в увлечении поэзией. Я даже думала, не о Юре ли ты еще думала, когда сотворили вы его с Игорем. А что на самом деле не догадывалась даже. Да и никто.
  - Нет: была одна, - возразила Ася Валентине Петровне. - Мерзкая баба, Макариха - ну, мать Васьки, который чуть Женю не отправил на тот свет. На поминках после похорон Васьки, когда стала она всячески обзывать бедную Зину, а я вступилась, бросила она мне, что больно быстро я родила: только поженились. И еще: от Игоря ли - не от другого ли Жениного дружка? Догадалась ведь, гадина.
  - Я тоже хорош, - вступил и Игорь. - Мать годами не пускать жить с нами мог, а с Юрой сделать так, как нужно - не сделал. Уступил: не пошел наперекор.
  А чего, спрашивается, она боялась? Да никогда он этого бы не сделал: голову даю на отсечение. А сказали бы мы ему правду, понял бы, что ни в чем не виним его - и не страдал бы так. Мы - мы с ним жестоко поступили: натворили непонятно что. Зачем? Хуже разве было бы, если бы и дальше могли бы общаться: как рад был он, снова среди нас оказавшись. А я: как мне было радостно снова его увидеть, поговорить с ним.
  Ведь удивительно, как он смог таким стать. Я ведь знаю, какое голодное детство у него было. У меня тоже всего хватало, но этого - нет. Чего, чего, а кормить отчим нас - кормил. Зато мать у него была лучше: видела, какой он способный, и не дала пойти работать раньше времени, чтобы меньше нуждаться. Делала всё, лишь бы сын получил образование и смог выбраться из кошмара деревенской жизни.
  Вот он восхищался, что не побоялся я Жене сообщить, что собираются выселять евреев, как раньше чеченцев и других. А сам он не рисковал тогда еще больше? Я в случае чего еще мог надеяться, что отчим постарается меня как-то отмазать: ради матери хотя бы. А он? Кто бы его защитил? Ведь ставил на кон всё своё будущее - и нормальную старость для матери в том числе.
  Помню, я повел их на чердак, где говорить было безопасней всего. Хотя и там мог быть кто-нибудь из дворовых пацанов, который потом растрепал бы новость другим, и дошло бы до кого не надо. Я спросил тогда: "Я могу всё говорить при нем? Он тоже еврей?" Он сам ответил: "Да", хотя на еврея ничуть не походил.
  - Я потом спросил его, почему он назвал себя евреем? - добавил я. - И он ответил: "Раз вам грозит беда, я тоже еврей - я с вами". И предложил спрятать меня и тетю Беллу в деревне у своей матери. Но потом спохватился: Лепешкин из той же деревни, что и он - приедет и донесет сразу.
  - Тот, из-за которого сын мой чуть на всю жизнь слепым не остался?
  - Он. Потом мы с Юрой инсценировали перед ним ссору "на национальной почве". Потому что Юра должен был быть вне подозрений, чтобы в случае ареста Гродовых помочь нам выбраться из тайника. А шестого апреля он первый мне сообщил об освобождении арестованных врачей.
  - Ох, страшное время было, - вздохнула Валентина Петровна.
  - Сейчас страшней вспоминать, чем тогда нам было: по молодости. В институт продолжали ходить; и в Большой зал консерватории, в кино, на каток.
  
  - Так мог такой человек предать тебя, как ты тогда подумала? - вернулся к прежнему Игорь. - Нет же!
  - Конечно, нет. Взял всю вину за произошедшее на себя, а я ведь виновата перед ним куда больше.
  Ну, да: любила его - страшно. Именно, страшно: для него - что могла я дать ему? Красоту, заботу, уют и чистоту - могла, да. Только: потому, что ему и другое было обязательно - полное взаимопонимание. Чтобы, как написал он, могли "жить вместе душа в душу" - это главное. И тут я - пас: потому что наши интересы здорово не совпадали. Неужели же не видела?
  Он-то слишком хорошо понимал. Если бы не мой к нему приезд, когда только вышел он из больницы! Я ж невольно завлекла его в ловушку: слабого в тот момент. Старалась изо всех сил: навела у него чистоту, соорудила обед, какого он давно не имел. И посчитал он это главным - забыл, что еще не могла я ему дать.
  Решился он на то, чему до того так противился. А я - рада стараться: стать его. Вместо того, чтобы его остановить: он же не стал бы настаивать.
  И всё: посчитала, что капкан захлопнулся - мой он теперь. И заодно, что могу, как уже почти жена его, что, считая, что забочусь о нем, могу нет-нет да командовать им. На что и напоролась: он в письме ясно сказал об этом.
  А ведь могла понять: видела, как жили Коля и Лариса. У нас было бы похожее - в том числе, и финал. Та любовь моя ослепила меня: думала только о себе, о своем счастье с ним - не о том, будет ли хорошо ему.
  Дедушка, Антон Антонович, многое мне объяснил: что к чему. Что не могло у нас получиться: слишком мы разные. Ведь так и было. А с Игорем получилось, хоть он быстро стал обгонять меня в том, что ценилось у вас.
  
  - Но таким, как Юра я стать, всё равно, не смог. Он же просто поражал меня: откуда в этом деревенском парне столько внутренней элегантности. Что тебя и привлекло в нем. А его это же в Кате его: поэтому выбрал её, а не тебя.
  - Катя... Ведь не сказала она ничего, когда Игорь прочел ей письмо его. Почему? Не простила мне муки его, наверно.
  То, что я не захотела поверить: не воспользовался он просто моими словами, что лишь испытывала его, чтобы избавиться от меня. Затаила подозрение вместе с обидой, и не сказала ему правду, когда догадался он: вместо того, чтобы сказать её.
  Велика вина моя: как заслужить мне её прощение? Чем? Может быть, хоть материально ей помочь: ведь как она будет без него? На нем же всё держалось: главном инженере комбината.
  - Не понятно только, в чьи руки попадет этот комбинат в скором времени: директор его сказал мне. А у детей Юры материальные дела не ахти. Степа три месяца не получает зарплату. Алеша из-за этого не решается жениться на своей девушке. У Маши тоже: не ясно, что будет с их театром.
  Надо подумать, не перетащить ли их к нам? Здесь легче помочь им: просто получать от нас материальную помощь они не согласятся. Захотят ли только покинуть Турск: там его могила и могила его матери и Катиных родителей.
  - Степу ты возьмешь к себе на завод? - спросил Игоря Еж.
  - Да. Это и имею в виду.
  - А я возьму на себя устройство Кати и Алеши. С Машей, я думаю, тоже сумеем что-то придумать.
  - А мы с Женей пришлем деньги приобрести им жилье, - сказала Марина и посмотрела на меня. Я кивнул: конечно.
  - И Миша не должен в стороне остаться: он же брат им, - произнес Игорь. - Только пока не знает это.
  - Мы ему скажем? - спросила Ася.
  - Да, - тоном, не терпящим возражений, ответил ей Игорь. - Я пообещал Листику, когда его опускали в могилу. - Ася покорно опустила голову.
  - Вы отпевали его? - спросила напоследок Валентина Ивановна.
  - Заочно, - ответила Ася. - Я сказала, что надо, и мы сходили с Катей. Прощание с ним было в конференц-зале комбината. Много было речей: как много знал он, сколько сделал изобретений. Только Игорь мой сказал, что и какой необыкновенный знаток и любитель поэзии был. А перед тем, как закрыть гроб, я поцеловала его холодный лоб и, сказав, что давно его простила, сама попросила у него прощения.
  Похоронили его на том же кладбище, где похоронена бабушка Жени. Нас водили к её могиле: Леня - который сказал, что вы жили у них, когда были в эвакуации.
  
  - Мальчики - мальчики вы мои седые, деды все уже! Вот и не стало одного из вас - не меня, которая до сих пор, почему-то, живу. Людочка, принеси-ка им что-нибудь: пусть выпьют. И мы с ними.
  - Не надо, баба Валя: не хочется, - возразил ей Игорь.
  - Ладно. Но тогда хоть закурите. И мне дайте.
  Курить захотелось и мне, и я спросил Марину:
  - Можно тоже? Только одну.
  - Кури, кури, - не возражала она.
  Мы курили, и я смотрел и вспоминал. Та же большая комната с камином, перед которым, запалив в нем веселый огонь, столько вечеров сидели мы на шкуре белого медведя, облезшие остатки которой всё еще лежат на полу. Комната, в которой был наш "мальчишник-девишник", блестящая выдумка безвременно ушедшего Юры Листова - нашего Листика. А потом и свадьба его бывшей девушки с одним из его друзей.
  А за окном бесился проливной дождь. Небо тоже лило вместе с нами слезы свои по нему.
  
  5
  
  Толя, приехав, стремглав вбежал в дом; Нина и Зоя, не торопясь, шли за ним. А он кинулся к нам.
  - Женя! Марина! - и крепко обнял обоих. Видно было, как соскучился он по нам. Наверно, мы не меньше.
  Близкий, неимоверно родной человек! Которого знал я с самого его рождения, и Марина носила на руках, чтобы уснул, в новогоднюю ночь, когда мы с ней опять повстречались. Заботливый опекун и вождь всего нашего следующего поколения; один из лучших моих студентов, затем работников в моем отделе. Настоящий младший мой братик, любивший маленьким забираться ко мне в постель, и для которого мой авторитет был непререкаемым с того же времени.
  Сколько времени уже прошло с той поры, как Клава протянула его, новорожденного, Белле со словами: "Это наш Толя". Уже не слишком молод он: под пятьдесят ему. И полнеть начал: наверно, Нина рада опять кормить повкусней его - своего мужа. В отличие от той, которая сумела когда-то увести его от неё, соблазнив смазливым лицом и восторженно влюбленным взглядом ему в глаза.
  Просто, Нина, тоже одна из моих студенток, из одной с ним группы, была совершенно другого типа. Тоже способная, как и он, весьма трудолюбивая - но не из разряда красоток, способных кому-либо вскружить голову. Одинаковые интересы сблизили их - они подружились.
  Было похоже, что не более того - во всяком случае, с его стороны. Но, видимо, за годы учебы, очень привыкли друг к другу настолько, что решили и дальше быть вместе. Для меня, надо сказать, это их решение было несколько неожиданным.
  А вот и она, и с ней Зоечка, которая сразу бросилась мне на шею.
  - Дядя Женя! - и затем обняла Марину.
  - Зайка, ты? А нам сказали, ты не приедешь: из-за детей.
  - Но я так соскучилась, что Валечка предложил остаться с детьми без меня: он у меня добрый. Вот увидите, когда познакомлю с ним.
  - Это не тот ли белобрысый, что довелось один раз увидеть с тобой в театре?
  - Он самый: белобрысенький.
  
  А Нина лишь протянула с серьезным видом руку для пожатия: я для неё так и остался бывшим её профессором. Серьезность, надо сказать, её главная отличительная черта. Во всем: в учебе в институте еще, затем в работе и учебе уже в аспирантуре. И в домашних делах также: достаточно хорошая хозяйка, хоть и без умения создавать уют в доме. Зато вкусно готовит всякие не слишком замысловатые блюда.
  Но к этому еще добавляется некоторая занудливость. Из-за неё, собственно, я несколько и удивился, когда он заявил, что они женятся. Тем более что на любовь их отношения как-то не походили: не заметно было какой-либо романтичности в них. В результате брак их развалился уже после того, как прожили вместе не так уж мало лет.
  История его с женщиной, к которой он ушел довольно внезапно, началась с одного банкета в ресторане после защиты диссертации одного из его коллег. Нина на него придти не смогла. Он сделал комплимент в адрес певшей там привлекательной молодой женщины, и сидевший рядом с ним предложил пригласить её за их стол, когда она освободится. И их приглашение она приняла.
  Постарались усадить её рядом с Толей, который к этому времени был уже достаточно под этим делом. А потому в несколько восторженном восприятии внимания, которое она обратила почти сразу именно на него. В ней было для него эдакое одуряющее очарование - от всего: яркой внешности, длинных ног в туфлях на очень высоких каблуках, умело приоткрытых чуть-чуть соблазнительных мест, запаха духов. То есть, того, что напрочь отсутствовало в супруге его.
   Надо думать, что и он произвел на неё впечатление: надо сказать, что Толечка наш внешностью пошел в своего действительного отца, Станислава Адамовича, мужскую стать которого когда-то оценила многоопытная Тамара. Когда расходились, спросила, не проводит ли он её, и он не стал отказываться. Про Нину, уже ждавшую дома, почему-то забыл.
  Когда вышли и сразу не смогли поймать такси, предложила пойти пешком. А погода была прекрасной, и они шли не спеша. И в полутьме так дивно блестели её глаза, окруженные наведенными темными тенями, когда поворачивала к нему голову, что его собственная кружилась. Тем более что она иногда что-то негромко пела для него. Жутко приятно было, оборачиваясь, видеть идущую рядом женщину, опирающуюся на его руку: модно одетую, с прекрасной фигурой.
  Всё было так романтично: как никогда прежде. И в общем, как понимаю, похоже на новогоднюю историю Саши когда-то. Но закончилась, все-таки, иначе: ограничилась лишь поцелуем её руки на прощание.
  
  Но на том закончилось не всё: через несколько дней он снова явился в тот ресторан. Она, кончив петь очередную песню, сама подошла к его столику. И потом подходила во время каждого очередного перерыва. Предложила подождать её и снова проводить домой, и он снова не отказался. Как оказалось, она уже знала, что он кандидат технических наук: наверно, он её сам сказал прошлый раз.
  И пошло, и поехало: Толечка влип - что называется, как муха в варенье. Понятное дело: надоела пресные взаимоотношения с Ниной, а здесь обещали внести нечто пряное в его жизнь. И он сбежал от Нины к Тине, как она себя называла.
  Что не вызвало ни малейшего восторга ни у Клавы и Станислава Адамовича, ни у нас всех. Быстро разобрались, что Нине она не чета слишком во многом. Он и сам рассказал, какой беспорядок - артистический - у неё в квартире, и что предпочитает ужинать с ним в ресторанах, чтобы не готовить дома. Умение подать себя превосходило сильно то, что знала: хватало лишь, чем блеснуть для начала.
  Но: любовь зла - полюбишь и козла. Ослепила она таки Толечку: боюсь, что исключительно тем, что была более искусной с ним в постели. Все годы, пока жили, буквально все домашние дела были на нем - не на ней, хотя жили почти исключительно на его заработок старшего научного сотрудника. Он это терпел, но не очень терпели мы, его близкие - в первую очередь, родители.
  Она же предпочитала заниматься лишь тем, что ей нравилось: приобретением модных "шмоток", как она выражалась, уходом за собственной внешностью и частым участием в бесконечных компаниях: с обильным возлиянием. Нередко без него. Нравилось ей, к тому же, изображать себя несчастной. Не повезло ей в жизни, видите ли: прочили ей, с её голосом, блестящую будущность - певицы, если не оперетты, то эстрады, а очутилась всего лишь в ресторане. Чушь, конечно: голосок у неё был небольшой - тем более что она могла достичь при её лени?
  А бедный дурачок наш всё терпел, но зато гордился успехом, каким пользовалась его жена в компаниях, считая, что многие непременно ему завидуют. И, будучи сам верным ей, не видел и не подозревал, что не такой уж невинный характер носит её кокетство и флирт с другими.
  Она-то уже считала, что он и дальше ничего не заметит никогда, на чем и нарвалась. Ему еще, считаю, повезло, что квартиру не пришлось разменивать при разводе: она оставалась прописанной в собственной квартире, которую, перебравшись к нему, сдавала - почему-то кроме одной комнаты в ней.
  ... Встретился вновь с Ниной незадолго до того, как должен был улететь с Клавой к нам, в Лос-Анджелес. Удивило, что обрадовалась она их не неожиданной встрече: захотелось увидеть её - он позвонил. Знал от мамы, которая предпочитала общаться с ней, а не его второй супругой, что она оставалась все годы одна, и спрашивает про его дела - не забыла его. Сравнил жизнь с ней с той, которую вел с Татьяной, и понял лучше достоинства первой своей жены. Потому и услышали мы от него о его намерении, вернувшись в Россию, просить у Нины прощения и снова к ней вернуться.
  
  Толя знал уже о смерти Юры, которого прекрасно помнил: особенно после веселого представления перед нашей свадьбой, на котором ему дали роль мальчика-с-пальчика. Но хотелось узнать от Коняевых и, как и почему.
  Одного взгляда на Асю было достаточно, чтобы понять, что её трогать не стоит. Предпочел просить Игоря пройти для разговора к "нему": в бунгало. С их разрешения я тоже пошел: главным образом, хотелось курить.
  Пришлось затопить: после шедшего всю ночь дождя там было сыро. Оно, вообще, казалось каким-то заброшенным, опустевшим. Ну да: новое поколение, появлявшееся лишь летом, не спешило прибрать его к своим рукам. Книг тоже не было: наверно, унесены в дом для лучшей сохранности. Или увезены в Москву: настали времена, когда хранить их у себя стало безопасным.
  Мы курили, и Игорь негромко отвечал на вопросы Толи. Пораженный новостью, чьим сыном был Миша, сказал:
  - Почти как со мной. Только я не думал об этом, хоть и помнил, что вначале называл папу дядей Колей. Он, все равно, остался для меня папой: он, а не Станислав Адамович. Того я очень уважал, но как папу - так не любил. И называл не "папа" - "отец". Я думаю, ты так и останешься отцом и в Мишиных глазах, если узнает.
  - Узнает: обязательно. Я это твердо решил. И Ася больше не станет препятствовать.
  - Вы сами скажете - или это должен сделать я? Мне, наверно, легче. - Может быть: для наших детей он значил не меньше нас, родителей. Таким и оставался - общим старшим братом.
  - Только сами. Но тебе спасибо, Толик. Ну, что: поговорили, покурили - и пошли обратно? - он не предлагал выпить. У нас ведь принято пить лишь по хорошему поводу.
  
  Вернулись к остальным, и мне сразу бросилось в глаза, как изменились по сравнению с прежними его и Нины отношения. То, что, сразу увидев, насколько расстроен он после разговора с Игорем, подошла и спросила:
  - Что, Толенька: не по себе тебе? Давай дам тебе что-нибудь: примешь - и пройдет.
  - Да нет, Нинуль. Это другое: я тебе потом расскажу.
  Марина заметила тоже. Порадовались за них. И поразились повторению истории, произошедшей на наших глазах: с давними нашими соседями, Новиковыми - Виктором Харитоновичем и Тамарой, резко изменившимися после вынужденной разлуки. Похоже, и для Толика и Нины тоже: отношения их стали куда теплей, чем прежде. Тогда Татьяне, все-таки, можно и спасибо сказать.
  ... О Юриной смерти больше старались не говорить. Только о другом. Валентина Петровна рассказала нам о последней своей поездке в Израиль. Подробно и обо всех.
  О любимом Нахумчике и его девушке, с которой никак не поженится. О сыночке своем, рабби Аароне, и о Сонечке: её здоровье продолжает сильно всех беспокоить. О Фруме Наумовне, с которой не могли наговориться. О Саше и Эстер и их дочерях. Об Эстер очередной раз сказала, что непонятно, как эта замечательная женщина могла кому-то когда-то казаться некрасивой. О Саше: что всё такой же, и что вышел из Ликуда и вошел в партию Исраель Бейтену - ну, Наш дом Израиль, если непонятно. О его и Эстер старшей дочери, Малке, и её муже Цви, что значит "олень"; его родителях - отставном полковнике Шломо, разочаровавшимся в своем прежнем кумире, генерале Ариеле Шароне, из-за политики уступок арабам, совершенно непонятной и ей; о его жене Ревитали - когда-то, говорят, ярко рыжей. О многих других там. Без конца вставляла слова и выражения на иврите: кен, ло, беседер, бейт кнессет.
  - Предлагали перебраться туда, но для чего? И тут ведь сын и внуки. А еще и могилы Сережи и Антона Антоновича. Ничего, и тут проживем как-нибудь: не пропадем.
  - Сергей сейчас нормально зарабатывает?
  - Не сказала бы. Но пока у нас что-то есть: после того, как мы продали дачу.
  - ?? Но мы ведь здесь!
  - Потому, что Игорю с Асей. Купили, но оформили сразу на Тонечку с Ваней. Смешно, да? Фактически, просто подкинули нам довольно значительные деньги. Слава Б-гу, что у них дела так обстоят.
  Еще кое-что, небезынтересное для нас, узнали из разговора Игоря и Толи об их делах и заводе. Толя, оказывается, работал давно у Игоря, и они обсуждали возможную покупку у Виталия Стерова его бизнеса - бывший совместного бизнеса его и Ляли.
  - Чего вдруг? Пошатнулись дела?
  - Наезжают те, кому Ляля осталась должна, - ответил Игорь. - Могут сделать с ним, что и с ней.
  - Инна Марковна требует, чтобы отдал им всё: лишь бы оставили его в покое. Говорит, что не может дальше жить в постоянном страхе за него, - добавил Толя.
  - На что же будет жить, когда останется безо всего?
  - Что-то тогда постараемся ему подкинуть - так, чтобы Злотников не пронюхал.
  - Злотников? Захар? Жив еще?
  - Да: и не угомонился. Крутит крупными делами, и никакой черт его не берет, волчару.
  
  
  6
  
  С мехутоним [сватом и сватьей (идиш)] нашими, Виталием и Инной, мы увиделись уже на следующий день: они сами приехали на дачу, чтобы никто другой не успел забрать нас к себе.
  Зная их, можно было ожидать, что встреча с нами была необычайно для них важна. Недаром же они к ней так готовились, судя по столу, который ожидал нас - ломившемуся всем, что когда-то доставал он у своего отца, директора большого гастронома.
  О смерти Юры Листова они знали - от Толи, наверно. Об этом и поговорили, выпив за его память. Но чувствовалось, что им не терпится поскорей перейти к своим проблемам, в решении которых я мог чем-то помочь. Я не стал испытывать их терпение: сказал о том, что стало известно об их делах.
  - Всё так, - подтвердил Виталий. - Но мне трудно решиться это сделать: столько сил, времени и труда ведь это стоило.
  - Ах, ему трудно решиться! А он, ты думаешь, станет ждать? Как же!
  Досомневаешься, пока с тобой не сделают то же, что с Лялькой. С ней - хоть за дело: натворила немало - мне её даже не жалко, пусть сестра двоюродная мне.
  А тебя - тебя жалко: я не моя покойная мама, которая подвергала папу немалой опасности - особенно, когда поддерживала Захара. Нет: я твоя жена и не готова стать твоей вдовой.
  Да пропади оно всё пропадом, лишь бы знать, что можно спать спокойно, не опасаясь, что они с тобой в любой момент могут расправиться, - Инну нельзя было остановить.
  Кажется, она, действительно, любила его. Я мог сколько-то сомневаться в этом, случайно видя её то с одним, то с другим мужчиной. Но доводилось встречать и Виталия с какой-нибудь женщиной - иногда в компании со Стасом, давним его приятелем. Когда заговорил с ним однажды об этом, он сказал: "Понимаешь, дурные привычки бросить ой как трудно". При этом жили дружно, без скандалов: скорей всего, делали оба всё шито-крыто.
  Но пожертвовать всем - лишь бы закрыть его от страшной опасности! Этого я от неё, какой знал в молодости, честно говоря, ну никак не ожидал. И потому сказал:
  - Раз так, продавай: Игорь пообещал, что не все деньги пройдут по бухгалтерским документам. Получишь в тихую тоже кое-что.
  - Только успокоится ли Захар, получив эти деньги? Не старается ли отыграться на нем и из-за меня? - высказала тем ни менее сомнение Инна.
  - За что?
  - Что не стала ждать его: бросила, когда был за решеткой? Если решил мстить всем?
  Ну, отомстил Ляльке - и успокоился бы на этом: ей-то было за что. Ведь успела попользоваться тем, что он припрятал. Да, не сомневаюсь, она именно, спасая шкуру, и выдала следователю сейф, в котором у него обнаружили и драгоценности, и доллары, и пистолет.
  А ведь спала с ним, сука подлая. Сама же мне и сообщила - прямо в лицо: чтобы уколоть, когда я чем-то разозлила её.
  И про то, - обернулась она к мужу, - с тобой, вот - нет! Потому, что такое, как ты - это самое не для таких, как она, а лишь для меня. Так это? - спросила грозно.
  - Нет, - ответил он недоуменно.
  - Ах: значит, тоже спал с ней?
  - Да нет же - нет! Чего не было, того не было. Чем хочешь, поклянусь.
  - Хорошо: верю. Но что, все-таки, делать? Вы, свекор и свекровь нашей дочери, не подскажите ли что-нибудь?
  - Знаете, что? - сказала Марина. - Коли так, то лучше вам исчезнуть. К нам, в Америку.
  Без подачи документов на въезд на постоянное жительство: оно займет не так мало времени. Приедете, а там придумаем, как вам остаться и получить green card 7.
  Но деньги отдать придется, если не хотите рисковать, что они и там сумеют найти вас. Работу, конечно, в вашем возрасте едва ли найдете - кроме, разве только, такой, как уборка у кого-нибудь или уход за престарелым или больным человеком.
  Но думаю, это не потребуется: зять и дочь ваши вполне в состоянии обеспечить вас до легализации. Зять - программист; дочь - аккомпаниатор успешной певицы, нашей дочери. Сват еще состоятельней.
  Устраивает? Сколько дать вам на обдумывание?
  - Неделю, хорошо? - попросил Виталий.
  - Неделю? - снова набросилась на него Инна. - С дерьмом своим расстаться не решишься: жизнью лучше рисковать? Да пойми, где мы сейчас живем. Где рвут вовсю глотки друг другу из-за чего только можно. Где убивают людей без конца. Не видишь, что ли? Почему я понимаю, а ты - нет?
  Да: это была совсем другая Инна. Не та: избалованная с детства, не привыкшая к заботам.
  - И вспомни еще, - добавила она. - Кто у нас здесь остался? А там дочь, там внуки наши. Ну, так и провались оно, что имели здесь: и без этого проживем.
  - Проживете, - подтвердил я. - Сватья ваша высказала всё, что собирался я - только более четко и конкретно. Вообще, дорогой, женщины проявили большую активность и решительность, чем успел я, и оказался способным в данную минуту ты.
  Решайся. Или ждешь от меня приказа, как от бывшего начальника?
  - Ладно, ладно, - начал сдаваться Стеров. - Но до завтра я, все-таки, подумаю, - последнее произнес он твердо.
  ... Только Инна решила, что он уже почти согласился: завтра скажет да. Марина мне утром рассказала, что когда мы, мужчины, отягощенные выпитым и съеденным, спали глубоким сном, Инна еще долго обсуждала с ней конкретные действия, которые надо, не откладывая, начать.
  
  В понедельник сразу после завтрака поехали в Востряково. На машине Инны, хотя она сама осталась дома.
  У ворот кладбища уже ждали Валентина Петровна и Ася, которая сразу уехала: спешила в свой дом моды. А мы пошли по до конца не просохшей после прошедших дождей дорожке к дорогой нам могиле.
  Она так и осталась одной из самых скромных среди других. Я, даже когда уже мог, не стал ничего менять: та же мраморная плита с именами лежащей здесь Беллы и всех остальных, поставленная совместно Гродовыми и Соколовыми; незамысловатая ограда, сваренная и установленная мной вместе с очень не простым Андреем Макаровичем. Дверка её открывается не полностью: мешает ограда расположенной впереди могилы с дорогим гранитным памятником.
  Когда, приехав вместе с Андреем Макаровичем, обнаружили это, он предложил мне привезти ножовку и вырезать часть, мешающую нам открыть дверку полностью. Но я, подумав, решил, что так будет меньше соблазна у кого-то забраться внутрь, и Макарыч со мной согласился.
  И все-таки, большую ветвь липы, простиравшуюся над могилой, когда покидали Россию, кто-то ухитрился обломать. Недавно совсем: она, с еще ярко-зелеными молодыми листьями, валялась рядом с оградой. И ограду следовало покрасить.
  Чем я первым делом и занялся после того, как смели и убрали старые перепревшие листья: Игорь прислал всё необходимое - банку кузбасслака и кисть. А Марина, пока красил, вымыла плиту и уложила дерн, тоже присланный Игорем. Когда-то мы сажали на могиле цветы: оранжево-коричневые бархатцы; но я давно знал, что у евреев цветы должны быть лишь для живых. А Валентина Петровна лишь смотрела, уже не имея достаточно сил помогать.
  Потом я стал читать "Эл молей рахамим", по очереди называя каждое из дорогих имен. И закончив и постояв в молчании сколько-то минут, пошли к другим могилам: бабушки Фиры и, на другой части кладбища - через дорогу, Коли, Сергея Ивановича, Акима Ивановича, Андрея Макаровича, Новиковых. К последней вплотную подойти не удалось: низко расположенная, она утопала в воде.
  ... - А там, в Израиле, еще и могила Рувима, - говорила Валентина Петровна, когда везли её на московскую квартиру Гродовых, где по-прежнему жила со старшим сыном и невесткой. - Скольких уже не стало.
  На что Марина ответила стихами Жуковского:
   О милых спутниках, которые наш свет
  Своим сопутствием для нас животворили,
   Не говори с тоской: их нет;
   Но с благодарностию: были.
  
  Виталий, конечно, сказал "да": вернувшись к вечеру, мы застали Стеровых за заполнением необходимых форм. Уже приезжали в Штаты: знали, что и как. Еще Виталий сообщил, что обо всем успел договориться с Игорем.
  Инна была довольна: добилась! Сказала, когда мы уселись за стол:
  - Главное: принять для себя решение - остальное, как бы не было трудно, уже проще. Но еще: как вовремя вы появились - я одна его бы не уговорила.
  - Слушай, но я тебя просто не узнаю: ты - и не ты, - не удержался я.
  - Что ты хочешь? Знал же меня молодой дурой, вдребезги избалованной моей мамой. Счастье еще, что папа снова появился и уже не дал мне сделать то же самое с Региной; еще и попала она в компанию ваших детей. А так могло бы быть не лучше, чем со мной. Это ж я сейчас уже набралась кое-какого ума-разума.
  Как узнал много позже, уже в Америке, Виталий с Игорем приняли все меры предосторожности, чтобы о подробностях их переговоров никто не пронюхал. Опасаясь подслушивания, писали записки - причем в заведомо безопасных от каких-либо тайных камер наблюдения. Их передавал потом Толя. В таких же местах их читали и сразу потом рвали, а затем спускали в унитаз в туалете. Хотя и это не могло гарантировать стопроцентную надежность. Но какая-то надежда была, и настроение у Стеровых улучшилось.
  Что нельзя было сказать про нас. Отвезя после кладбища домой Валентину Петровну, решили отправиться в Третьяковскую галерею, и там, не сговариваясь, пошли сразу в зал, где висела картина, о котором упоминал Юра в письме своем.
  И увидали то, что поразило его - остекленевшие глаза того, кто только что смертельно ранил другого. Сильней передать ощущения непоправимости совершенного трудно. Мы сразу почувствовали, что он чувствовал в те минуты ужаса. Не сразу отошли и ничего больше смотреть не стали.
  Впечатление это не оставляло: состояние было подавленным. Извинившись перед Виталием и Инной за то, что, якобы, устали, ушли в отведенную нам спальню. Но так и не легли: сели рядом и молчали. Прижались друг к другу только: так становилось легче.
  
  7
  
  Мы постоянно натыкались на свое прошлое: внезапно. Как встреча в метро, в котором захотелось вновь очутиться.
  Я обратил внимание, что какая-то маленькая женщина, похожая на старушку, улыбается явно нам - не приближаясь, однако. Лицо её казалось почему-то знакомым.
  Я напряг память, где мог видеть её, но вспомнить не получалось. Тихонько показал на неё Марине: может быть, она узнает.
  - Да ты что! Это же Оля Осинская. - И мы улыбнулись ей. Позвали:
  - Оля! - тогда только она подошла.
  - Здравствуйте, Евгений Григорьевич, Марина Ароновна!
  - Здравствуй, Оля! Прости, что не сразу узнал тебя.
  - Ничего удивительного: как признать бывшую студентку в такой старушенции, какой я стала? - к сожалению, выглядела она, действительно много старше своих лет.
  Потом уже, в разговоре на скамейке Белорусской Радиальной, где мы вылезли вместе, узнали, почему так. Погиб в Афганистане муж, кадровый офицер, а потом, уже в Чечне, и сын, тоже пожелавший, как отец, стать офицером. Остались еще двое дочерей, есть и внуки.
  А жизнь стала трудной: часто задерживают зарплату, и приходится помогать им из пенсии, которую получает за мужа и сына. На том и держатся. Но и с пенсией получилось неразбериха какая-то: пришлось приехать в Москву, чтобы добиваться правды в министерстве обороны. Нет ли у нас каких-либо связей там?
  Она, почему-то, даже обрадовалась, когда сказал, что никаких. Потому что не живем уже в России - уехали в Америку.
  - В Америку? - переспросила она.
  - Да. Живем в Лос-Анджелесе.
  - Вот оно что!
  И она попросила помочь ей получить вызов для работы по уходу за кем-то в нашем городе либо в другом. Что толку, что она инженер: карьера её еще в Советском Союзе не сложилась из-за того, что без конца кочевала с мужем по гарнизонам. Теперь с этим вообще глухо: приходится жить на те военные пенсии. А необходимо еще помогать дочерям с внуками.
  Знает о тех, кто уезжал в Штаты работать по уходу. Прекрасно заработали и приехали с деньгами: сумели приобрести квартиры себе, а многие и детям. Её не пугает такая работа: справится.
  - Помогите, пожалуйста, если можно, найти такую для меня: чтобы получить вызов. Буду вам страшно благодарна. Конечно, если вам не трудно.
  - Я думаю, что получится, - ответила ей Марина. - Кое-кого знаю, за кем ухаживают женщины из России. Через них сумею, безусловно, выйти и на тех, кто захочет пригласить тебя.
  А я предложил ей деньги. Она смутилась, стала отнекиваться:
  - Зачем? Я же не знаю, смогу ли отдать.
  - О чем речь? Сможешь! Приедешь, начнешь зарабатывать - и отдашь. - Последнее её убедило: взяла, все-таки. В них, видимо, здорово нуждалась в тот момент. А потом спросила:
  - Вы про Изика ничего не знаете?
  - Отчего же? Видели его каждый раз, когда приезжали в Израиль. Всё у него хорошо: высоко оплачиваемая работа, прекрасная жена, отличный сын. Кстати, жену зовут Голда: это еврейский аналог русского Ольга. Думаю, не случайно.
  Она улыбнулась:
  - Но, думаю, не жалеет, что не получилось со мной.
  - Может быть. Он стал религиозным - под воздействием, главным образом, Антона Гродова. Тот ведь принял иудаизм и с ним новое имя - Аарон. Даже стал раввином.
  - Следовало ожидать это. Значит, всё правильно: я ведь никогда не нашла бы себе место в том, - она расстегнула верхние пуговицы пальто: стал виден крестик на шее. - А что у вас? Вы ведь о себе еще ничего не сказали.
  - Кроме того, что ушли родители, всё, как там говорится, о'кей. Остальное увидишь сама, когда приедешь. Скоро, я полагаю.
  А теперь предлагаю сходить поесть: в это время у меня ланч. Не вздумай только отказываться: мне еще кое о чем необходимо с тобой поговорить.
  В шашлычной, куда мы пришли, сказал ей, чтобы учила английский: она его, призналась, сильно подзабыла. А Марина, чтобы вставила два недостающих передних зуба: американцы к этому особенно чувствительны - поэтому для работы по уходу необходимо.
  Я предложил ей, поэтому, еще денег: то, что дал из взятого с собой, было, конечно, слишком мало. Договорились встретиться, чтобы дать их ей и получить копии её документов, которые могут понадобиться.
  Ела она, стараясь не показать, насколько голодна, но моментами это было, всё же, заметно. Наверняка, изо всех сил экономила на своей еде.
  Еще поразило, насколько даже в такой шашлычной, отнюдь не перворазрядной, стало дороже. Заметно дороже даже, чем у нас - в Соединенных Штатах. А ведь заработки здесь несравнимо ниже.
  
  Наверно, нам следовало уйти оттуда вместе с Олей. Но мы задержались: поговорить. Всё о том же: о смерти Юры Листова.
  Говорили достаточно негромко, и поэтому сильно удивились, когда услышали из-за высокой спинки сидения:
  - Надо же: прибрал его Б-г таки - Юрку Листова! Хόрόшό! Туда ему и дорога, еврейскому прихвостню.
  Ведь вечно нос драл: воображал себя умнее всех, хоть жрать ему с евоной мамашей нечего было. Потому как больно они гордые были, Листовы: что мать, что сын.
  Папаня покойный, бывалочи, ежли какая ему не откажет, так тоже не обидит: подкинет того-сего. Он и к ей, тетке Марье, раз подкатил: так она заорала, а Юрка папаню моего лопатой, лопатой. Ну, и сосали лапу и еще тот самый.
  По голосу, по оканью и, в первую очередь, по сказанному я безошибочно признал Лепешкина. И захотел, как в далекие студенческие годы, заткнуть ему пасть. Пьян сам, конечно, не был - выпил всего пару рюмок за встречу с Олей, но вскочил, пошел быстро к краю ряда. Марина устремилась за мной.
  А к их столику заставил себя подойти медленно - спокойным шагом. Они сидели вчетвером: Семка с Надеждой и какая-то сильно накрашенная женщина с еще одним мужиком. Увидели меня, и раздалось:
  - Ой! Смотрите: какие люди! Женя, Мариночка! Сколько лет, сколько зим! Ой! - непонятно только было, чего больше было в Надеждиных словах - кривляния или попытки сгладить обстановку: лицо мое не выражало желания спустить Лепешкину его слова. Зато Семен это сделать и не пытался:
  - Смотри, дочуня: он самый это, про которого говорил тебе. Ну, который диссертацию спер у меня.
  - Да ладно тебе, Сень, - одернула его Надька. - Жень, да ты не обращай на его слова внимания: несет незнамо что, когда выпьет.
  - Только недаром говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, - оборвал я её. - Что твой муж собой представляет, имел возможность слишком хорошо узнать. Когда еще студентом бил его по морде за оскорбление своей национальности. И когда двинул ему, когда бросился он на меня с отбитым горлом бутылки.
  - Сеньк, да ты что? Ведь за это тебя бы точно посадили. Уже не отмазала бы. Итак, сколько обошелся твой наезд на них: ведь и машину продали, чтоб этим Гродовым деньги, о которых Стас с ними договорился, отдать - для того, чтобы отстали. А ты... Бесшабашная ты у меня головушка, Сенечка!
  - Русский я человек: мы все такие. Верно говорю, Федор Васильевич?
  - Верно, Семен Кондратьевич. На то мы и русские. Слышишь, ты: выйдем, может, да поговорим? - он начал вставать. Марина побледнела.
  Но испугалась и Надежда:
  - Федь, Федя, не связывайся ты: разойдемся по-хорошему, - но тот продолжал подниматься. Ситуация становилась явно небезопасной: если придется с ним драться, то трудно сказать, будет ли перевес на моей стороне.
  Слабеньким и сейчас нельзя еще меня считать: всячески поддерживаю форму. Играю не в гольф, к которому пытался приохотить меня зять-американец, а в теннис. Хожу вместе с женой в gim [гимнастический зал], плаваю в бассейне у себя во дворе и в тихой бухте Лонг Бича. Плюс, я трезвый, что нельзя никак сказать о нем. Но зато он почти наполовину моложе.
  И, главное, я слишком помню нож, который уже ничего не соображавший Васька Фомин всаживал в меня. Поэтому до конца подняться с места ему не дал.
  - А ну: сидеть! Кому сказано! - прикрикнул на него и вытащил из кармана сотовый телефон, которым снабдил Игорь. - Посмеешь двинуться, немедленно вызову взять вас всех. Уйти потом не дам: в случае попытки буду стрелять без предупреждения. Так что шутить не советую. - А сам смотрел, какую бутылку лучше схватить, чтобы опустить ему на голову.
  - Не бери на понт, - уже более смирно проворчал он.
  - Молчать! - снова рявкнул я на него. - Еще не понял?
  - Федь, не дури: не ищи на свою жопу приключений, - произнесла дама его, лепешкинская дочь.
  - Правда, Федь: послушай Анжелочку. Оно нам нужно: чтобы в милиции или еще где стали тебя проверять? Так ведь? - стала уговаривать его и Надежда.
  Верно, так оно и было, потому что он притих. А Надежда продолжала стараться установить со мной мирные отношения:
  - Жень, а ты с Мариной садитесь с нами. Выпьем мировую: что век-то злобу друг на друга держать? Не по-нашему это.
  - По-каковски не по-нашему? - не меняя тон, задал я ей вопрос.
  - Не по-русски: по-каковски еще? Мы же русские люди, - смиренно ответила Надежда.
  - Ну, в этом чересчур сомневаюсь. На настоящих русских людей, каких знаю, совсем вы не похожи. Те нам делали только добро. А вы...
  - Ну, а что мы? Ну, если только не можешь забыть, что он дистиртацию попробовал спереть. Так ведь не спер. Ну, а драка потом: так не он же её начал. А я разве что тебе плохого сделала?
  - Ты? А кто пытался шантажировать нас угрозой показания в суде, что Саша совратил тебя, невинную, и бросил потом беременной? Хотя деньги на аборт взяла совсем с другого. Да и девственной ты уже была, как говорится, лишь в коленочку, - я не стал сообщать, что это слова Виталия: считал, незачем ему где-нибудь светиться сейчас.
  - От обиды я это тогда: ведь любила его такой чистой любовью, а он поверил чьей-то клевете на меня. Да разве ж я... Думаю, жалел он потом, вспоминая меня - молодую, красивую: не то, что старая страшила, на которой зачем-то женился.
  - Что ты можешь понять? Она - женщина редкой души. Ну, а насчет клеветы: именно я услышал случайно твой разговор с подругой, о которой имел представление, кто она, и передал ему.
  И еще за вами числится: затащили известного вам Андрея Макаровича в союз "русских людей", в общество "Память". А что сделали потом - когда он с вашей помощью пропил всё, что имел? Ведь бросили совсем одного - не нужного вам больше. Вы - так называемые "русские люди". Так неужели стану я пить с такими?
  А теперь вот что: мы уходим, а вы должны оставаться здесь, пока не позвоню, что вам можно уйти. А до того сидеть здесь, понятно? Не пытайтесь выйти без моего звонка: вас немедленно заберут. И еще: обо мне не болтать. Иначе... Надеюсь, вы не полные дураки.
  - Евгений Григорьевич, а правда, что ты в Америку подался? Васин мне давно еще сказал, - подал голос Семен.
  - Что? - строго одернул его я и приложил палец к губам. - Всё-таки не понял? Быстро: номер телефона.
  Я занес его в память мобильника и, стараясь сохранять прежний суровый вид, пошел к выходу. Марина молча следовала за мной.
  
  Сели на улице в первое же такси и быстро уехали. Но я назвал водителю совсем другой адрес - не Стеровых. Поэтому покатили совсем в другую сторону. Вылезли у станции метро. Такси сразу же уехало, и мы спустились в него.
  Наверно, сделали не напрасно. Потому что, когда я позвонил им в центре сверху, на переходе с одной линии на другую, в ответ на мое разрешение уйти услышал:
  - Да пошел ты сам на... - дальше следовал исключительно мат. - Да мы, если хочешь знать, и сразу ушли бы, если бы всё было допито. А потом Анжелка сразу сунулась проверить, и никого ничего. Кабы не Анжелкины бздиловатые родители, другой разговор у меня с тобой, старый хрен, получился бы.
  - Как сказать... Причина лишь в том, что пока решили с такой мелкой шушерой не возиться, - на всякий случай продолжал я игру. - Последний совет: избегайте еще раз попадаться мне. Не поймете, может быть хуже.
  "До свидания" ни я ему, ни он мне, как понимаете, не сказали.
  
  Ожидал, что Марина сразу выдаст мне сразу всё, что думает по поводу моей небезопасной выходки. Представлял себе четко, что могу услышать.
  Что я чуть не довел её до инфаркта: неужели этого не понимал? Она же после того, как я чудом выкарабкался с того света после ударов Васькиного ножа, всю жизнь дрожала за меня. А я вдруг снова лезу на подобную возможность, как молодой петух: совсем перестал соображать - даром, что профессор, и голова давно седая. Ведь что было бы, если бы они, будучи потрезвей, сразу же поняли, что я блефую: драки бы тогда не избежать. И что бы я делал - что?
  Я слишком увлекся, произнося молча её обвинения: на последний вопрос ответил вслух:
  - Да успел бы схватить бутылку со стола - была как раз под рукой - и долбануть ему по башке. - Спохватился, но увидел: Марина улыбается.
  - Ишь ты: какой герой! Никак от тебя не ожидала. И вообще-то, чего ты полез? Собака лает, ветер носит.
  - Обидно было спустить ему. Эдакое ничтожество смеет про умершего так говорить. Он, который с трудом смог институт окончить, смеялся над тем, что Марья Егоровна предпочла вместе с сыном голодать, чем, как другие солдатские жены и вдовы, ложиться под его отца, платившего за это уворованными от них же продуктами. Просто не простил бы себе, если бы смолчал.
  - Наверно, ты прав. Он бы и посчитал, что ты струсил.
  - Правда, ты так считаешь?
  - Но он же специально провоцировал тебя теми словами, подслушав наш разговор. Ладно: как говорится, проехало. Все-таки, постарайся, чтобы подобное больше не повторилось.
  Я пообещал: потому что не знал то, что еще ждало.
  
  8
  
  Когда подошли к дому Стеровых, Марина первая обратила внимание, что свет не горел в окнах их квартиры. Решили, что их нет дома, и я стал доставать ключ, чтобы войти. Но дверь оказалась запертой еще и на цепочку.
  - Непонятно, - сказал я, и тогда послышался голос Виталия:
  - Женя? Я сейчас, - он появился из темноты и снял цепочку.
  - В чем дело? - спросил я его, когда вошли.
  - Звонили днем, когда меня не было: требовали не тянуть. Намекнули, что заберут Инну и станут держать у себя, пока не отдам им всю стоимость своего бизнеса.
  - Из-за чего задержка?
  - Могу отдать им всё, что Игорь Михайлович оформил через бухгалтерию, уже через несколько дней. Но ты же знаешь: где гарантия, что они после этого оставят нас в покое? Как могу я им верить?
  Спрятать бы где-то Инну: тогда я бы попытался добиться такой гарантии.
  - Почему сидите в темноте?
  - Боюсь, что могут нагрянуть в любой момент. Из темноты удобней стрелять по ним: я их буду видеть, а они меня нет.
  - Один? Против всех, кто явится? Несерьезно. Надо немедленно исчезнуть: другого выхода нет.
  - Предусмотрели и это: собрали всё, что возможно. Исчезли бы уже, но ждали вас: чтобы не отыгрались вместо нас на вас. А звонить тебе на мобильник отсюда не рискнул.
  - Понял. Зови Инну: пусть поможет Марине собрать наши вещи тоже.
  Инна появилась откуда-то из ванной комнаты, в которой, единственной, горел свет. Похоже, близкая к истерике. А моя старушка еще пыталась шутить:
  - Но ты же обещал, что подобное больше не повторится.
  - А ты помнишь, что ответил Сонечке Брайан на то, что обещал он ей жениться на такой же, как она, а женился на лучше её? "Человек предполагает, а Б-г располагает".
  
  Он, Всевышний, явно и располагал, и поэтому неожиданно раздался звонок квартирного телефона, прервавший мои судорожные мысленные поиски, как связаться самому с кем-то из наших. Несомненно, они сразу ринутся мне на помощь. Все - Игорь с Ежом и младшие с ними: Толя, Валентин, Ваня. Ася наверняка не будет от этого в восторге: им придется рисковать из-за Виталия и Инны, которые так и не стали "своими".
  Виталий протянул мне трубку:
  - Тебя.
  - Женя, братишка, - услышал я, как чудо, голос Леши Уткова. - Где ты там? А мне Толик позвонил, что ты приехал: я и прилетел в Москву - повидать тебя. Я у него. Давай прикатывай сюда срочно: Ниночка такой стол накрыла!
  Лучшего в тот момент быть не могло. Леша Утков, который на поминках Коли сказал, "Теперь меня за старшего брата держи", генерал-лейтенант в отставке, мог помочь куда больше, чем все другие "наши".
  - Ты позвонил как нельзя вовремя: сможешь помочь.
  - Случилось что? Серьезное?
  - Может случиться в любой момент. На свата моего наезжают: угрожают взять его жену заложницей, пока не отдаст им деньги, которые требуют. Надо исчезнуть, но опасаемся выйти из квартиры: где гарантия, что не подстерегают?
  - Всё: понял. Ждите: подошлю, кого надо. Если те появятся раньше, сумете продержаться?
  - Постараемся: есть пистолеты и охотничья двустволка. Дверь в квартиру бронированная.
  - Звонок в квартиру будет по той же песне. - Мне не надо было говорить, какой: "Потому, потому что мы пилоты...".
  А пока мы с Виталием сидели в коридоре в напряженном ожидании. Оружие лежало под рукой, наготове. Женщины находились в комнате, в которой Стеровы поместили меня с Мариной: торопливо собирали при свече наши вещи.
  
  Ожидание, показавшееся бесконечным, окончилось серией звонков, составлявшей условный ритмический рисунок. Но на всякий случай я подошел к двери с пистолетом. Через глазок увидел офицера. Спросил:
  - Вам кого?
  - Я от вашего брата, - ответил он, и я открыл.
  Вошедший офицер оказался полковником: авиации, судя по крылышкам на фуражке и погонах. У двери встал солдат с автоматом; еще несколько стояли на лестнице.
  - Кажется, успели, - сказал полковник. - Какие-то две подозрительные машины подъезжали к дому: при нашем приближении развернулись и укатили. Велено эвакуировать вас побыстрей. Вещи есть?
  Включили в коридоре свет, и я показал на чемоданы, выставленные в него. Их подхватили солдаты, вынесли во двор к ожидавшим там машинам.
  Заметил, как Инна, перед тем, как выйти, оглянулась и на несколько мгновений задержалась: уже не надеялась больше войти сюда. Прощалась: в этой квартире с высокими потолками и окнами прошла вся её жизнь.
  ...Я поблагодарил полковника, когда выехали.
  - А как иначе: вы же не чужой нам, Евгений Григорьевич. Столько о вас наслушались от бати нашего, Алексея Владимировича. О героическом брате вашем, Анатолии Николаевиче Литвине, его друге; и о Николае Петровиче Медведеве.
  А вы до сих пор считаетесь почетным членом нашего авиаполка. Кто мог ждать, что доведется мне увидеть вас? Батя, Алексей Сергеевич, как сказал по телефону, что вы в опасности, я сразу поднял наряд, и на помощь.
  Так: вас с женой Алексей Сергеевич велел сразу к нему доставить, а насчет остальных, что прикажете сделать? Есть где им схорониться? Могу предложить у нас в закрытом военгородке: туда никто просто так не пройдет.
  Я немедленно согласился: это было куда надежней, чем на даче, куда я предполагал их поместить, помня о скрытом убежище, до которого никто не доберется. Остановились на минуту, чтобы перегрузить наши чемоданы к нам, а их в ту машину.
  Я тем временем сообщил Виталию, что их повезут в воинскую часть, где будет безопасно для них. Пусть оттуда не выходят: когда надо, я буду звонить.
  После чего Марина перешла к нам в машину, и мы разъехались.
  
  - Товарищ генерал, докладываю: задание выполнено, - отрапортовал, вытянувшись в струнку, полковник, когда отворилась дверь квартиры на ту же условную серию звонков: "Потому, потому что мы пилоты...".
  Я сразу попал в крепкое объятие Уткова. Расцеловались с ним, и он обнял Марину. Затем повернулся к полковнику:
  - Спасибо, Борис: быстро сработал.
  - Ну, так как же, Алесей Владимирович: наш ведь! Почетный член авиаполка: из военных легенд, что вы нам рассказывали. Довелось ведь увидеть: так неожиданно.
  - Знакомься тогда еще с одним, - пододвинул к нему Утков Толю. - Продолжение тех легенд: сын Николая Медведева. Зовут Анатолием: в честь Анатолия Литвина.
  - Очень рад увидеть. Надо же: как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
  - Посидишь с нами? Отметим встречу.
  - Одну можно, и поеду сразу. Хочу сам проследить, как их там устроили.
  Когда он уходил, Утков взял со стола две из трех стоявших на нем бутылки водки и протянул ему:
  - Угости солдат: заслужили.
  - А вам самим осталось?
  - Нет. Ни к чему нам: поговорить надо.
  И, правда: ой как надо было. Ведь не виделись неведомо с каких пор! И даже не смогли попрощаться, когда покидали Россию. Изменился он сильно, Леша Утков, закадычный боевой Толин друг: годы брали свое.
  О себе он рассказывал немного: были у него на это свои причины. Зато меня расспрашивал подробнейшим образом. Обо всем и обо всех. Рассматривал фотографии, которые я показывал ему.
  - А жаль, что тебе пришлось уехать: жаль! Понимаю, не очень стали сейчас нужны такие, как ты. А они, как понимаю, сразу за тебя ухватились.
  - Да: получили вызов на интервью вместо обычных двух лет уже через месяц.
  - Понятно: ты состоял в специальном списке тех, в ком Америка заинтересована.
  Долго смеялся над аферой, провернутой тогда нашей молодежью.
  - Быстро как время пролетело: детишками ведь их еще помню. А у них уже у всех такие же есть. - И стал спрашивать про папу и маму. - Чудесный он был, Арон Моисеевич. Я в Хосте отдыхал и заехал к ним в Мацесту; после еще заезжал, пока там был. Сдружились мы с ним. А Рахиль Лазаревна какая была замечательная. Такая дружная пара.
  - Да: папа с мамой и ушли почти одновременно.
  - Ты их так и называл?
  - Да: даже мысленно.
  Про Юру он уже знал: от Толи.
  - Помню их по вашей свадьбе. Такая красивая девушка она была; а какими влюбленными глазами смотрела тогда на него. А как другой твой друг: поэт? Не видел его больше?
  Я рассказал про поездку в Израиль и про трагическую историю любви Саши и матери его старшей дочери. Про Антошу, ставшего раввином. Про Исаака, мужа Клавы.
  Разговор закончился, когда за окном уже начинало сереть: светало.
  
  Не надо думать, что мы лишь предавались воспоминаниям, начисто забыв о проблемах и возможной опасности. Но стали обсуждать с Лешей лишь после того, как ушли спать Толя с Ниной. Марина легла еще раньше: устала и наволновалась за этот день.
  Рассказал ему, не вдаваясь в лишние подробности, предысторию: про родителей Инны и Захара Злотного, как "отбил" он у меня Инну, и как потом неожиданно встретил его с Лялей, её двоюродной сестрой. Затем, обстоятельства ареста Злотного, отца Инны и соседа моего, дяди Вити, которого Леша помнил по нашей свадьбе. О роли, которую, по подозрению некоторых, сыграла в них Ляля. Об организации кооператива в восьмидесятых вместе с Виталием Стеровым, с которым я вместе учился в институте и потом работал много лет, мужем Инны.
  Что год тому назад Ляля была зверски убита: Виталий и Инна считают, что за этим стоит Злотный. Пересказал Леше всё, что сказали Инна и Виталий об этом.
  Решили с ним уже не ложиться: выпив кофе покрепче, ехать к Борису - обсудить там с Виталием возможные действия. Кофе Леша сварил сам: по-восточному - крепчайший. Уже после ухода Толи и Нины: не стали понапрасну посвящать их в свои планы. А Марину пришлось разбудить: одну оставить не решились.
  В принципе, Утков был целиком согласен, что отдать деньги придется: никуда не денешься в творящемся вокруг. Но как получить гарантии, что после этого их точно оставят в покое?
  Это и стали сразу обсуждать. Виталий считал, что ему надо пробовать выйти на Злотного. Мы это отклонили: небезопасно. Вчера те, кто должен был забрать заложницей Инну - скорей всего, это они и были - драпанули, увидев подъезжающие машины с вооруженными автоматами солдатами. Зато сегодня могут захотеть взять в заложники его самого.
  Тогда он предложил обратиться к помощи старинного своего приятеля, Стаса. Я, однако, засомневался, насколько Стасу можно доверять. Сказал почему: когда-то он воспользовался тем, что Гродовы отказались взять деньги с Лепешкина, из-за которого Антон чуть не остался навсегда слепым. Стас, взявшийся тогда уладить дело, оказывается, от Надежды это скрыл - получил с неё эти деньги: якобы для них. В общем, неплохо погрел руки.
  - Ты знал об этом? - спросил я Виталия.
  - Про деньги - нет. Он мне только про машину тогда сказал, что удалось довольно дешево у Надьки её купить. Вообще-то, что он жук тот еще - знаю.
  - Вот именно. Так как бы не попытался он погреть руки и сейчас: деньги ведь не в пример тем. Может быть, лучше к Арсену Барсегянцу обратиться: с ним дело спокойно можно иметь.
  - Кто такой? - спросил Утков.
  - Муж Ларисы: Колиной бывшей. Или, может быть... - я почему-то подумал, а не лучше ли всего с Захаром встретиться самому: может быть, ко мне он может испытывать доверие.
  - Что? - спросила с нетерпением Марина.
  - Да нет: ничего, - ответил я: незачем было понапрасну заставлять её беспокоиться.
  Позвонил Асе, чтобы взять номера сотовых телефонов Арсена и Ларисы, но узнал, что они уехали отдыхать: в Испанию, где у них имелся свой дом.
  
  9
  
  Решила дело мелочь: Инна случайно вспомнила о билетах в театр на тот же вечер. А Утков сказал, что раз им лучше пока не высовываться, то ими можем воспользоваться мы: похоже, нас никого те еще не вычислили.
  За доллары, предложенные мной, быстро нашелся у входа третий билет, только мне пришлось сесть отдельно от Уткова и Марины. И в начале антракта ко мне подошел неожиданно тот самый Федор, кавалер Лепешкинской дочери. Меньше всего я ожидал увидеть его в театре: физиономия его не говорила о наличии интеллекта. Невольно напрягся: помнил его пьяные угрозы.
  Но вел он себя на редкость смирно. Наклонившись ко мне, негромко сказал:
  - Извините за беспокойство, Евгений Григорьевич: Захар Самойлович желает побеседовать с вами, - и он показал в сторону ложи. Оттуда на меня смотрел и улыбался какой-то плотный старик. Был на кого-то похож, но припомнить сразу не удавалось.
  - Кто? - спросил я, и Федор протянул мне визитную карточку. "Захар Самуилович Злотный", прочитал я. То, что успел услышать о нем, делало встречу с ним небезопасной, но я решил не отказываться. Может быть, таким образом удастся уладить дело между ним и Виталием.
  - Где мы можем это сделать?
  - Захар Самойлович сказал, где вам удобней. Пока просит пройти к его ложе, если не возражаете.
  - Мне надо будет только кое-кого предупредить.
  - Как вам будет угодно.
  К Леше и Марине подходить не стал: воспользовался мобильником. Говорил отрывисто, чтобы у Федора создалось впечатление, что меня здесь охраняют. Пошел с ним к ложе, и Леша взглядом проследил, куда я шел.
  
  Показалось, что Захар рад нашей встрече. Я тоже изобразил удовольствие на лице и сразу согласился пожертвовать спектаклем ради разговора с ним. Спустились в буфет, где уже был накрыт столик, и выпили за встречу через столько лет.
  - Фактически, целая жизнь прошла. Насколько знаю, у вас гораздо счастливей, чем у меня.
  - Были и у меня не самые радостные моменты.
  - Да, мне говорили, что вас чуть не отправили на тот свет. И что-то про то, что пытались отобрать диссертацию. Но, как говорится, врагам назло, не удалось ни то, ни другое. И как вам сейчас за границей? Очевидно, не хуже, чем было здесь?
  - Там? Несравнимо лучше. Во многих отношениях: там за то же самое платят гораздо больше. Хотя в сравнении со многими я и здесь плохо не жил.
  - Надо думать: будучи доктором наук. Ваши дети, надеюсь, устроены тоже?
  - Грех жаловаться: у них неплохие специальности. Сын программист; дочь - певица с именем.
  - Внуки?
  - Слава Б-гу, есть.
  - Рад за вас: поверьте, искренне. И весьма завидую: мне не настолько повезло в жизни. Слишком большой её кусок был вычеркнут за то, что сейчас является абсолютно законным. Вы, надеюсь, не считали, что с нами так и надо было поступить?
  - Нет: в условиях дефицита, созданного порочной системой, вы, нарушая закон, делали полезное дело. Было, кому объяснить это мне.
  - Вы мне всегда очень нравились, честно вам говорю.
  Я улыбнулся:
  - Не думаю, что и тогда, когда являлся вашим соперником. Так ведь?
  Захар тоже ответил улыбкой:
  - Ну да: тогда я, по глупости, ненавидел вас. Еще не знал, что за фрукт эта красавица, от которой ничего хорошего не увидел. Но не мог не начать уважать вас за то, как красиво вы тогда уступили мне поле боя: с каким достоинством. Я ведь считал себя победителем, а вас - проигравшим. Всё оказалось наоборот.
  - Да, я благодаря вам выиграл. Выигрыш тот не мог бы сулить ничего, кроме брака с ней, который непременно бы распался. А так я снова встретил ту, которая стала моей женой. Кстати: не знаю, известно ли вам событие того же дня, способствовавшее Инне принять ваше предложение?
  - Нет, - он заинтересовался. И тогда я рассказал ему о том, что произошло в метро, когда мы ехали в "Пекин". Еще и историю, предшествовавшую моему знакомству с Инной. Видел, что мой рассказ еще больше располагает его ко мне.
  - Я тогда стал разыскивать её вместе со своим другом, который, к сожалению, совсем недавно умер. И он, встретив случайно, привел её на Новый год. Больше мы уже не разлучались. - О том, как это чуть не произошло после моего окончания института, упоминать не счел нужным.
  - На редкость романтическая история, - сказал он, когда я кончил. - И что: в вашей жизни не было еще женщин? Ведь вы не только тогда могли, но и сейчас должны достаточно им нравиться.
  - Мне это не нужно было: можете поверить.
  - Охотно верю. Одна любовь: на всю жизнь. Что ж: завидую вам тогда еще больше. У меня было иначе: немало женщин, но с которыми не хотелось быть долго. Наверно, кроме одной. Итак, откровенность за откровенность: вам рассказать могу.
  
  Помните, вы встретили меня в поезде с Лялей, двоюродной сестрой Инны? Я еще тогда нервничал, не сообщите ли вы об этом вашему соседу, Новикову, а он отцу Инны: наверно, вы это видели. Ведь тогда даже поддержки матери Инны, через которую добивался от её мужа не мешать мне, лишился бы: всё бы рухнуло. Но вы пообещали Ляле молчать - думаю, что не от вас Инна, уже после моего ареста, узнала о нашей связи.
  - От самой Ляли: сказала ей во время ссоры.
  - Ненавидела её: говорила, за то, что та и её мать, пользуясь тем, что дядя оказывал помощь семье убитого на фронте брата, помыкали ею и её больной матерью. Но мне тогда казалось, что она может не только ненавидеть - еще и любить: меня.
  Что говорить: после моей жены, бросавшей мне, как кость собаке, физическую близость, я получал у её сестры всё недостающее. И не только в постели, где была необычайно хороша. Весьма ведь неглупа, с перчиком: скучно с ней никогда не было. А она давала понять, насколько высоко я стою в её глазах: с таким обожанием смотрела ими на меня. С ней мне было хорошо во всех отношениях, и для меня она была большим, чем моя холодная красавица-жена.
  Еще, к тому же, не раз помогала мне провертывать разные дела: оказалась в этом блестящей помощницей, понимавшей всё без подсказки. И я расслабился: начал её доверять - слишком много. На чем и погорел.
  Наверно, что-то подмешала мне в кофе или в бокал с вином, что проболтался я о тайнике в своей квартире, сыгравшем потом решающую роль в том, какой срок мне дали. Еще из одного доставала она нужную мне однажды сумму: самому мне там появляться было нельзя.
  Крепко подозреваю, это она накатала на нас телегу, чтобы потом забрать всё из него и, может быть, когда-нибудь, и из первого. Но тот ей, видимо, пришлось выдать, чтобы отмазаться перед следователем.
  Наверняка, рассчитывала, что я уже не выйду оттуда совсем; а если выживу, то стану полной развалиной. Была явно напугана, снова увидев меня - и не таким, как предполагала. Пыталась мне что-то врать, но я припер её к стенке. Пришлось признаться, что воспользовалась деньгами из моего тайника: якобы, просто не хотела, чтобы они пропали при обмене на новые в шестьдесят первом году.
  Потребовал, чтобы вернула их, но она сказала, что они все в деле. Организовала с мужем Инны кооператив, который уже начал нести золотые яйца. Предложила отчислять мне значительную часть прибыли. Меня это устроило: понимал, насколько трудно наладить новое дело. Согласился, получив кое-что сразу.
  Но обиду за вырванный, слишком большой, кусок жизни не забыл. Поэтому не стал ничего предпринимать, чтобы помочь ей выпутаться из последней её аферы. Хотя и имел такую возможность, и слишком понимал, что ей грозит.
  Не считал нужным жалеть её: она же не жалела никого. Ни меня, который, как мне казалось, был ей небезразличен. Ни дядю своего, очень доброго к ней. Довольно мудрого, как я понял не сразу: чувствовал предел, который не следовало переходить. Просто это было не по мне: я предпочитал крупный риск возможности жить незначительно лучше общей массы. Иначе не интересно.
  Но без неё бизнес уже не дает прежних доходов: муж Инны неплохой технический руководитель, и только. Рисковать, как она, то ли вообще не способен, то ли был слишком напуган тем, что сделали с ней.
  Смысл сохранения этого бизнеса поэтому исчез.
  
  Я понял, к чему он ведет. Счел необходимым не играть с ним в кошки-мышки: лирическая взаимная подготовка закончилась - началась деловая часть разговора.
  - То есть, предпочли бы получить стоимость этого бизнеса? - в лоб спросил я Захара.
  - Именно так, - напрямую ответил и он. - Считаю, что вправе: фактически он создан на мои деньги. Ведь нынешний его владелец, Виталий Александрович Стеров, наверно, так не считает: готовится скрыться за границей. Может быть, не знает, что при желании человека можно отыскать где угодно?
  - Знает. И поэтому согласен передать полностью стоимость бизнеса на условии полной гарантии безопасности.
  - А кому он нужен после того, как отдаст всё? Требовать то, чего у него нет, кому может придти в голову? Знаете, мне непонятно: объясните, пожалуйста.
  - Их опасения касаются возможности вашей мести.
  - Моей мести? Кому?
  - Инне. За то, что бросила вас в тот момент.
  - Вот оно что! Но какой дурак станет требовать, чтобы совсем молодая женщина стала ждать его целых двадцать пять лет? Кому это нужно? Только это?
  - Только. Ведь можно понять их опасения: смерть Ляли их причина.
  - Можете их успокоить на этот счет. Мстить мне не за что. Поверьте, я не обману: беспредел не признаю. Ведь вам же я верю.
  Можете передать господину Стерову мои условия: пусть обдумает их. Я думаю, на сегодня мы сделали уже всё возможное. Да, еще передайте ему, что опасаться за свою жену и себя ему дальше не нужно: я умею держать обещание.
  ...На выходе меня ждала военная машина: Утков, конечно, вызвал. Сам он уже уехал вместе с Мариной на той, на которой мы приехали. Захар вышел позже меня, но я заметил Федора, который, несомненно, доложит хозяину о машине, в которую я сел, и солдате с автоматом, вышедшем открыть мне дверь её.
  
  События решили форсировать. Вызвали для совещания Игоря и Толю. Проинформировал их обо всем, что сказал Злотный.
  - Придется решаться: большей гарантии вряд ли добьемся. Думаю, то, что он знает, под чьей защитой вы находитесь, заставит его вести себя осторожно, - высказал мнение Игорь.
  Но излишне рисковать, решили, не стоит. До самого последнего момента Стеровы пусть остаются в военгородке. Переговоры и передачу денег ему под конец будем проводить на их квартире, куда Виталия сможет привозить машина - с охраной, если Злотный появится там со своей.
  - В документах на продажу нам не подкопаешься. Ты-то, Виталий Александрович, напирай на то, что оборудование не новое: изношено. Едва ли он сумеет доказать, что в совершенно нормальном оно состоянии. Это ж только благодаря своевременной профилактике, которую ты проводил. За то и доплачиваю тебе отдельно. Не бойся, я на этом не прогадываю: ведь никакого перемонтажа не требуется.
  - Давай только, Игорь Михайлович, оформим на всякий случай продажу тебе нашей квартиры.
  - Не помешает.
  
  В переговорах пришлось мне участвовать тоже, так что далеко не везде смогли мы побывать. Также и повидать всех. НИИ, в котором проработал столько лет, находилось в плачевном состоянии: почти никого из прежних сотрудников там не застал. Что, все-таки, успел: прочитать лекцию в своем институте.
  Захар, надо сказать, вел себя безупречно, и осложнений поэтому не было. Но решили судьбу лишний раз не испытывать: сразу после передачи денег вылететь в Америку. Вшестером: мы, Стеровы - и Коняевы.
  Брайан, с которым я успел переговорить, пообещал заняться получением green cards для родителей Регины. Хотя и предупредил, что это не просто, и потому может занять достаточно времени. Наличие свидетельств под присягой Игоря и Аси в дополнение к моему и Марины об опасности пребывания Стеровых в России может способствовать в этом деле. Но Игорь и особенно Ася ехали в первую очередь для другого: раскрыть Мише тайну его появления на свет.
  Провожали все "наши" и Леша. Дабы лишний раз припугнуть тех, кто мог представлять для нас угрозу, специально надел генеральскую форму и прикатил в сопровождении Бориса Борисовича, полковника, с несколькими солдатами. Трудно сказать, насколько это действительно было нужно, хотя мне и показалось, что в толпе мелькнуло лицо Федора, шестерки Злотного.
  С Леши взял я клятвенное обещание приехать ко мне в этом же году. А Валентина Петровна сказала, обнимая нас в последний момент:
  - Хорошо, что успела повидать вас: думаю, в последний уже раз.
  
  Часы перелета с пересадкой в Париже не показались долгими: освобождались от напряжения предыдущих дней. Женщины не возражали, когда я, Игорь и Виталий заказывали стюардессе бутылку водки. Они и сами не отказались выпить по стаканчику её, разбавив томатным соком.
  Помогло это всем: оживились сразу. Инна, улыбнувшись, снова похорошела. Я даже сказал ей по этому поводу комплимент. Она засмеялась:
  - Ого: ты исправляешься! Марин, ведь твой муж мне это сказал лишь раз, когда только начали встречаться.
  - Он прав: ты же была в таком напряжении - порой страшно было смотреть.
  ... А в аэропорту в Лос-Анджелесе, выйдя после таможенной проверки, оказались в окружении всей нашей многочисленной родни. И первыми бросились к нам внуки наши: все без исключения. Только потом подошли Николас и Энди к Инне и Виталию, Хайди и Эмми - к Асе и Игорю:
  - Our Russian grandparents have come, too! [Наши русские дедушки и бабушки тоже приехали! (англ.)]
  Загрузили в машины багаж и покатили: к нам. Лишь Игоря и Асю сын с невесткой повезли раньше к себе, но оттуда вскоре тоже явились к нам. А мы успели до их появления принять душ, и все вместе уселись за накрытый стол.
  Мы были снова дома: где покой и безопасность. В своем доме - с большим двором, в котором любят резвиться внуки. Где наша синагога, куда мы снова пойдем в субботу, чтобы вознести в молитве благодарность Тому, кто каждый раз приходил нам на помощь в минуты опасности, которые уже почти не кажутся реальными.
  Похоже, только Ася с Игорем не испытывали те же чувства, что мы: впереди у них был разговор с Мишей. Конечно, уже за сорок ему: давно не мальчик. И все же: как воспримет он неожиданную новость?
  
  10
  
  Он помрачнел, когда услышал о смерти Юры.
  - Не ожидал! А мне так о многом хотелось ему снова написать, поделиться мыслями. Ведь он как никто понимал меня: может быть, даже лучше, чем я себя сам. Для меня это в полном смысле потеря человека, родного по духу.
  - Не только... - откликнулась, было, Ася, но остановилась. И добавил Игорь:
  - Да: не только по духу. Он твой отец: не я. Только никто, кроме нас и Деда нашего об этом не знал и даже не догадывался. Не знал и он, пока не приехал тогда. Он ведь был очень умный: увидел тебя и не мог не догадаться, чей ты сын. А мы...
  - Не надо! Это я не хотела сказать ему правду о твоем появлении на свет. И в результате... - она протянула сыну прощальное Юрино письмо.
  Он дважды прочел его, потом протянул письмо обратно и сказал:
  - Мне не всё понятно. - И тогда Ася рассказала, что предшествовало его рождению.
  - Теперь понял, - произнес он, молча выслушав её, и поднялся. Достал из бара два квадратных стакана и бутылку виски. - Папа, тебе со льдом?
  - Нет: без него.
  - Мама, тебе тоже что-нибудь налить? Разговор ведь и для тебя не был легким.
  - Нет, спасибо. Я лучше пойду, прилягу. Когда Пола с девочками приедут, разбудите меня, если усну. Может, сначала принести вам, чем закусывать?
  - Не надо. Иди: ляг.
  Она ушла. Молча отхлебнули из стаканов, и Игорь стал рассказывать о Юре, какой удивительный был человек: насколько блестящий.
  - Понимаешь: Женя, Саша и Сергей росли в интеллигентных семьях, где много с детства получали. А он: выросший в деревне, без отца; детство которого прошло в страшной нужде, хлебнувший голод? Белая ворона, только в студенческие годы попал в соответствующую ему среду. Я ...
  - А Толя знает? - прервал его Миша.
  - Да, конечно. Ты это к чему?
  - К тому, что наши ситуации схожи. Но папой Толя звал дядю Колю - не Станислава Адамовича. Я тоже: папой могу называть лишь тебя. Да, знаю, кем дядя Юра мне являлся; помню о сродстве и наших с ним душ, но... Что теперь? Ведь столько лет прошло: я был твоим сыном - и им останусь. Да?
  - Да. Но есть еще кое-что: твои два брата и сестра там, в Сибири. Хочу забрать их и Катю к нам: материальные обстоятельства их сейчас не ахти.
  - Понял: всё, что потребуется, готов для них сделать. И в первом же очередном приезде в Россию слетаю к ним, если они еще не переберутся. Хочешь еще виски?
  - Нет, спасибо. Тоже пойду: что-то устал.
  После его ухода Миша снова плеснул виски в свой стакан. Но пить не стал: начал звонить Грине, прося приехать.
  
  Виталий и здесь оказался таким же, как был прежде, начиная с того времени, когда работал под моим началом: продолжал придерживаться определенной дистанции между нами. И первое, что он сделал: через несколько дней после приезда попросил Марину и дочь помочь подыскать ему с Инной квартиру.
  - Зачем? Вы же можете жить с нами. Знаете, сколько нас тут жило вначале? - не поняла Марина, зачем.
  - Мы разные люди, и поздно уже менять свои привычки. Поверьте, Марина, будет лучше, если каждый будет жить у себя.
  Она не могла не согласиться, что он прав: кое-какие привычки Инны не совпадали с её. Мелочь пока, но как могло это обернуться в дальнейшем? Это Гринька привык жить с нами, своими родителями: вкусней мамы никто не накормит. А Регина была заранее "воспитана женой" и потому во всем с ним согласна. Да еще достаточно много отсутствовала дома, разъезжая по гастролям в качестве аккомпаниатора Розы.
  В рекламном журнале, которым Марина воспользовалась, неожиданно оказалось объявление на меньшую из двух квартир, в которых мы жили после приезда. Она, зато, была на первом этаже, и в жару в ней было не так жарко, как в той, где поселились наши дети - под крышей. Поэтому тогда удавалось обходиться без кондиционера: стоявшие там работали плохо. Мы не стали сами менять их: вскоре решили приобрести собственный дом.
  К удивлению, плата за неё успела возрасти более чем вдвое. Но и другое жилье не было уже дешевым. И Виталий сказал:
  - Пока осилим. А там посмотрим.
  Наверно, еще рассчитывал начать какой-нибудь бизнес: трудно было себе представить, после привычной напряженной работы, стать одним из тех, кого ему показали в парке. Тех, кто весь день проводил там за домино и картами - в лучшем случае, за игрой в шахматы.
  А за их получение green cards Брайан принялся еще раньше. Хотел, сам и по желанию родителей, делать это бесплатно, но и тут Виталий настоял на том, что заплатит. Родство, даже отдаленное, хоть и родство, но дело есть дело.
  В конце концов, объяснил он нам, Игорь и ему дал достаточно. Деньги те и переводить не пришлось: передали в российский филиал фирмы Алекса, который будет ему выдавать здесь необходимые суммы.
  Согласился принять от нас в подарок только одну из Тойот Корола, на которых прежде ездили, пока не встали основательно на ноги, Гриня и Миша. Их не стали продавать: продолжали изредка пользоваться.
  
  Утков, как и пообещал, прилетел в том же году. И его прилет совпал с прилетом к нам Саши и Эстер. Неожиданным при этом оказалось, что одним самолетом. Как выяснилось, благодаря пересадке и его и их в Детройте.
  Еще более неожиданным было их появление на выходе тоже вместе. Саша первый увидел нас и, оборотившись к Уткову, показал, где мы стоим. И подошли они одновременно, но Саша уступил Леше, как старшему, очередь первым обняться со мной. Затем обнял Утков Марину и напоследок Инну и Виталия, пожелавших тоже встретить его.
  Быстро забрали с карусели их чемоданы, перевезли на тележках в паркинг, где мы и Стеровы оставили машины, и, погрузив багаж, покатили к нам. Леша и Саша ехали со мной, женщины сели в машину к Виталию.
  - Как получилось, что вы оказались вместе? Неужели места тоже оказались рядом? - полюбопытствовал я.
  Оказалось, Утков узнал Сашу еще до посадки в самолет: увидел - и вспомнил нашу свадьбу и поэта, чьи стихи были тогда прочитаны. И Эстер великодушно заняла место Уткова, чтобы дать им поговорить. Чем они и занимались, пока летели. Между прочим, успели и выпить и перейти на "ты".
  А дома внуки наши, втайне от нас, приготовили Леше сюрприз: встретили дружным пением "Потому, потому что мы пилоты", исполняемым с сильнейшим английским акцентом, и портретом Толи: Литвина. Растроган Леша был чуть ли не до слез.
  Но общий большой сбор в честь приезда гостей мы отложили на воскресенье: даже из детей были лишь Гриня с Региной, живущие с нами. Потому что решили, что после длительного перелета людям нужно дать отдохнуть.
  Но, похоже, Саша не испытывал такого желания: нетерпеливо дожидался, когда кончится застолье. Пил с нами всего ничего: особенно в сравнении с Лешей и мной. И когда встали из-за стола, и мы повели в спальни на втором этаже Эстер и от души нагрузившегося Лешу, остался в столовой, сказав мне:
  - Не задерживайся, если можешь: очень хочу поговорить.
  Честно говоря, я к этому был не совсем готов: выпил тоже достаточно. Лучше было бы отложить разговор на завтра, но по его взгляду понял, что нельзя. Поэтому, устроив Лешу, сразу спустился вниз.
  - Ты в состоянии разговаривать со мной? - спросил Саша.
  - Да. Только неплохо выпить прежде кофе.
  Я сварил его достаточно крепким. Мы успели отпить лишь по несколько глотков, когда он сказал то, от чего хмель у меня сразу исчез:
  - Я не хотел говорить при всех. Мама умерла - совсем незадолго перед нашим отъездом. Но это еще не всё: Валентина Петровна тоже. В один и тот же день с ней.
  - И их уже нет: о!
  - Еще узнал от Уткова, что еще раньше не стало Юры Листова: ты, почему-то, скрыл это от нас.
  - Она... Валентина Петровна... запретила. Сказала: "Не надо, чтобы Фрумочка узнала, что не стало уже одного из вас, младших. Слышишь? Я сама скажу ей: не сейчас".
  И мы замолчали. Потом он сказал:
  - Последний месяц они общались каждый день. По Интернету. Благодаря Веб-камерам могли по часу и более даже видеть друг друга.
  Фруму Наумовну похоронили в тот же день, через шесть часов после того, как умерла: так положено в Израиле. И сразу после её похорон улетели в Москву Аарон и Соня. С ними Нахум: хоронить вторую бабушку. И еще Клава и Исаак.
  - А теперь, Женя, расскажи мне подробно про Юру: как и почему он умер? - и мне пришлось рассказать всё о нем - Листике. Страшную тайну, внезапно раскрытую им: источнике его мук, приблизившим смерть. Принес и дал прочесть ксерокопию предсмертного письма Асе.
  ... Мы не сомкнули глаз до утра. К восьми часам были уже в нашей синагоге, и он вместе со мной читал там кадиш - по всем троим.
  
  На большой прием в честь прибывших гостей приехали и совсем дряхлые родители Саймона, мужа Джудит. В сопровождении Оли, ухаживавшей и постоянно живущей с ними. Но машину вела не она, а еле ходившая вне нее мать Саймона.
  Оля считала, что ей страшно повезло, что мы сумели устроить её к ним вскоре после возвращения из России. Исключительно благодаря тому, что ухаживавшая за ними монголка, у которой заканчивался срок рабочей визы, собиралась возвратиться домой. Не была уверена, что в скором времени вернется в Штаты, хотя здесь даже на такой работе удавалось зарабатывать ощутимо больше, чем преподавая там в музыкальной школе.
  Оля появилась лишь за неделю до её отъезда, но этого оказалось достаточным, чтобы та успела подробно ознакомить её с тем, что и как должна будет она делать. И не только: как можно дополнительно еще подработать при желании, если у неё сложатся такие же отношения со стариками, как у неё. Ей они позволяли и в не выходные её дни достаточно часто пойти к кому-нибудь, чтобы убрать жилье: познакомила, к кому.
  Они сразу понравились друг другу: она и старики. Они были довольны, как она старательно всё делала: в какой идеальной чистоте содержала квартиру, как вкусно им готовила и как неподдельно внимательна была к ним. И если ей надо время от времени уйти, чтобы подработать сколько-то, никогда не возражали.
  И она пользовалась этим, не щадя себя: использовала для этого и свой единственный свободный день в неделю. Потому что была возможность заработать столько, сколько никогда еще не могла, и послать деньги дочерям с внуками в Россию. Но, уходя, без конца звонила по сотовому телефону, проверяя, не забыли ли они вовремя принять лекарства или поесть.
  Нас беспокоило, не подорвет ли она себе здоровье. И Марина предложила ей, когда она принесла нам деньги, чтобы начать отдавать свой долг, чтобы она вместо этого приходила к нам убирать дом. Ссылаясь на его размеры, смогли предложить ей неплохую плату.
  Но знали, что у нас надрываться ей не придется: в доме чистота постоянно поддерживалась всеми. За этим неукоснительно следила Марина, после смерти нашей мамы старшая наша женщина в семье. С самого раннего возраста приучала и внуков поддерживать порядок, а когда подросли, стали, как это было принято, платить им за разные работы в доме и на огороде во дворе. Это шло им на пользу: получали представление о стоимости денег - каким трудом можно заработать ту или иную сумму их.
  Оля, правда, вскоре заявила Марине, что за то, что ей приходится у нас делать, так много никто не платит. Но Марина сказала:
  - Перестань, пожалуйста. Почему ты нас за чужих считаешь? Мы же можем и обидеться. - И она вынуждена была смириться. Но старалась делать больше того, что мы считали нужным: приходилось её останавливать.
  ...Её усадили между "папси" и его женой, и она не столько ела сама, сколько беспрерывно ухаживала за ними. И ни на кого больше не обращала внимания, пока ей в глаза случайно не бросился парень, сидевший рядом с Сашей. Один из её взглядов на него я перехватил. Подошел к ней и спросил:
  - Очень похож?
  - На кого, Евгений Григорьевич?
  - Как: на кого? Это его сын: Изика. Зовут его Элиэзер. Хочешь, познакомлю?
  Она не сразу ответила:
  - Наверно, не стоит. Пусть он не знает, какой я стала: помнит лишь, какой была когда-то. - Я понял, что имеет в виду того, чьей первой любовью была она.
  
  С первого же дня Николас не отходил от Уткова. Еще бы: человек из семейной легенды - боевой друг of Uncle Tolya and Nicolas Medvedeff, чьи фотографии на стене в living room [гостиной]. Настоящий военный летчик: что могло быть выше в глазах нашего внука?
  Самолеты, авиация были его страстью: чуть ли не с самых ранних лет. Стены в его комнате оклеены многочисленными изображениями их. Помнит не только названия всех их: буквально всё. Чем сразу и обратил на себя внимание Уткова.
  Они сдружились. Сколько интересного узнал Ник от Леши: о воздушных боях, в которых тот участвовал с самого начала войны с немцами. Слушал, затаив дыхание, и запоминал, как велись схватки в воздухе.
  Леша рассказывал захватывающе: мы с Сашей не раз тоже сидели и слушали. Саша, кажется, понимал то, что он говорил, много лучше меня. Еще бы: журналист, военный корреспондент во время Шестидневной и войны Судного дня. Он-то и спросил Лешу, что тот думает об израильских летчиках.
  - Летчики что надо! То, что совершили они в самом начале Шестидневной войны: не только уничтожили авиацию арабов, но и сорвали готовившееся участие советской на стороне тех. И тем предопределили победу, - об этом я слышал тогда от Коли. - А операция "Энтеббе"!
  - Но, все-таки, не такие, как ваши? Да? - нетерпеливо спросил Ник.
  - Ну: как сказать! В единственном бою между ними в семидесятом году победили ведь израильские летчики 8 , - ответил Леша. - Ты знаешь, о чем я говорю? - обратился он к Саше.
  - Ну да: 30 июля. 24 советских истребителя Миг-21 против 16 израильских: 4 "Фантомов" и 12 "Миражей". Сбиты были пять советских самолетов и не одного израильского.
  - Летчик первого сбитого самолета был, знаешь, кто? Борис: ты его знаешь, - повернулся Леша ко мне.
  - Борис Борисович? Полковник?
  - Он самый. Был сбит ракетой на высоте 10 тысяч метров. Сумел катапультировать и приземлиться. Видел всё, пока медленно спускался. Ведь израильтяне устроили нашим ловушку: вели себя вначале, как "Скайхоки", и Миги полетели сбить легкую добычу. А, оказалось: превратились "Скайхоки" в "Миражи", к которым еще прибавились "Фантомы".
  Я беспомощно оглянулся: все эти названия мне ничего не говорили. Внук это сразу понял:
  - Да ты что, дед? "Скайхоки" - штурмовики, палубные: у них скорость не такая, как у "Миражей". Ведь "Миражи" - истребители. Ясно?
  Пристыженный, я замолчал и, уже не задавая вопросов, слушал Лешин рассказ об известных ему подробностях того боя.
  - После этого полеты наших самолетов в зоне Суэцкого канала были специально прилетевшим маршалом Кутаховым, командующим ВВС, запрещены. Такой щелчок по носу получили!
  - А египтяне лишь злорадствовали: нечего было русским шпынять им, что не могут ничего сделать с нашими летчиками, - добавил Саша. - И в результате того боя, после которого СССР отказался от защиты Египта в воздухе, Насер вынужден был согласиться на прекращение огня.
  
  Мужской наш разговор прервало появление женщин: Марины, Эстер и Регины.
  - Ник, а тебе не кажется, что уже следует быть в постели? Лиз давно там, - потребовала от сына Регина.
  - Мам, но я-то уже большой: у меня скоро бар-мицва 9 , - возразил Николас.
  - Вот и иди: прочти "Шма". Не забудь только выпить прежде молоко, - не уступала Регина. Покойный дед не баловал её, хоть и любил больше всех: она делала так же. Для их же, детей, пользы. Подумаешь: большой он - старше Лизочки, названной именем умершей незадолго до её рождения прабабушки, Елизаветы Михайловны. И Ник больше не спорил: поднялся и направился к двери. Но перед тем как выйти, сказал:
  - Alex, we"ll talk tomorrow, okay? [Алекс, мы завтра поговорим, хорошо?]
  - Sure, my friend [Конечно, дружок], - тоже по-английски заверил его Утков. Когда Ник, попрощавшись, вышел, сказал: - Но вы молодцы: парнишка прекрасно у вас и по-русски говорит.
  - Это всё бабушка его, - обняла Марину за плечи Регина. - Недаром была столько лет учительницей литературы. Если бы не она, читали бы они столько? Ведь большинство детей здесь предпочитает лишь играть на компьютере.
  - Но между собой внуки наши по-русски совсем не говорят: только по-английски. Так им легче. А Беллочка и по-испански может: научилась от латинос [латиноамериканцы (мексиканцы, сальвадорцы и др.)] в своей школе.
  - И не только: на идиш тоже, - с гордостью добавил я.
  - Ну, уж это твоя заслуга.
  - И покойных родителей наших. А ты, Леша, по-английски, оказывается, говоришь совершенно спокойно.
  - А куда было деться, когда посылали военным советником к нашим "друзьям"? Учить арабский? Я предпочел бы иврит.
  - А вы приезжайте к нам: научитесь, - предложила Эстер. - Беллочка тоже пусть приедет. При её лингвистических способностях быстро выучит не только иврит, но, при желании, еще и арабский.
  
  - А парень, похоже, станет, таки, военным летчиком. Вот попомните мои слова, - заговорил неожиданно Леша совсем на другую тему.
  - Думаешь, им тоже придется воевать? Не хотелось бы! - отозвалась Марина.
  - Крепко опасаюсь. Ситуация на сегодняшний день малоутешительная.
  - Да: зеленое продолжение нацизма - исламизм, - сразу поддержал его Саша.
  - Точно: его продолжение. Взять тех же арабов и персов: на чьей стороне были во время Второй мировой войны? Да на стороне Гитлера.
  - Именно: сотрудничали с ними. Могу назвать, кто конкретно: будущий президент Египта Анвар Садат; иерусалимский муфтий Амин аль-Хусейни, сбежавший в Германию во время войны - родственник, кстати, Ясира Арафата. А прогерманское восстание в Ираке в 41-м году, подавленное англичанами? Еще и персы, чье участие в войне на стороне Гитлера было предотвращено военной оккупацией Ирана в том же году Англией и СССР, - подтвердил Саша.
  Леша одобрительно посмотрел на него - и тут же спросил:
  - Полагаю, ты немало знаешь, и как происходило и происходит так называемое освободительное движение. Борются эти самые угнетенные народы за свои права и независимость: но за свои только - на права других таких же угнетенных народов им глубоко наплевать. Если бы не женщины здесь, сказал бы и грубее.
  Опять же, начну с арабов. Получили они после Первой мировой войны от англичан и французов государства, Сирию и Ирак. В которые были включены и территории, населенные курдами. Мечтающими и потому потом боровшимися за свою независимость, потому что считали, что чем они хуже других. Ведь независимость курдам нужна из-за того, что арабы в этих странах попирали их права. Правда, и украинцы не отстают от них: в отношении русинов 10 .
  Еще про арабов: то, что творят они в Судане. Беспощадно уничтожают черных африканцев: не только христиан и этих, анимистов, на юге, но и мусульман в Дарфуре. Миллионы убитых: как это расценивать? Почему только именно туда не вводят войска ООН?
  Лезли ведь и к нам: воевали в Чечне. Для меня это было одной из причин, по которой я весьма настороженно относился к чеченской независимости.
  - Были и другие причины? - спросил Саша. - Чеченцы разве не имеют на нее право, как все другие народы?
  - Только при соблюдении одного непременного условия: уважения не только своих, но и чужих прав. Чего не замечалось, к сожалению.
  Да, перед этим народ большая вина за то, что сделали с ним при Сталине. Но может ли это оправдать то, что не преследовалось у них при Дудаеве: факты похищения ими людей и обращение их в рабов? Еще и их враждебность к Америке и Израилю: типично исламистская. А методы их борьбы: захват в заложники детей и использование террористов-смертников?
  - Ну, а то, как и против них воевали российские войска? Как бомбили Грозный? Это как? - задал сразу Саша встречный вопрос.
  - Преступление, конечно. Тоже: и то, и то. Не подумайте, что я оправдываю войну против них.
  Но я и не понимаю, как вы ведете себя в отношении арабов. Каждый раз побеждаете в войне с ними, а потом чуть ли не извиняетесь за это.
  Не понимаю, и как можно терпеть их обстрелы и теракты, продолжая снабжать их буквально всем. Неужели до сих пор не поняли, что добром с ними договориться не удастся? Я же имел несчастье близко познакомиться с ними: имею о них очень четкое представление.
  - В этом я с тобой согласен. Целиком и полностью. Считаю, что на обстрелы следует отвечать моментальным прекращением подачи им электричества, топлива - и даже воды и продуктов.
  Вместо обмена сотен сидящих в тюрьме террористов на похищенного ими израильтянина, вешать их, пока его не вернут. Причем так, как делали англичане, подавляя их мятеж в Ираке: завернутыми в свиную шкуру - чтобы лишить надежды попасть в их рай. Вот это на них таки действовало.
  А если это не поможет - что ж: тогда полностью выселить из нашей страны. Такое предложение уже было: после Шестилетней войны - когда мир был настолько в восторге от нашей неожиданной победы над всеми ими, что смог бы проглотить это. Но не воспользовались - нет.
  А ведь они не церемонятся с нами: евреев-то изгоняли 11 . Еще как: в гораздо большем количестве, чем так называемых "палестинских беженцев". Захватывая еврейскую собственность.
  Да: я так думаю. Но не все: другие иначе. В частности, моя дорогая супруга. У неё есть свои аргументы подтверждения мнения, не совпадающего с моим. И эти аргументы тоже достаточно убедительны. Она сейчас сама их скажет.
  - Скажу, конечно. То, что говорила я - и многие другие. Потому что мы народ, помнящий не только причиненное зло, но и сделанное нам добро. И потому не желающий творить зло другим: готовый простить его. И предлагающий мир враждующим с ним.
  Ибо прародитель наш подал нам пример милосердия. Когда Всевышний сказал ему, что собирается покарать жителей Содома и Гоморры за грехи их, то спросил Авраам: неужели погубит Он праведного с нечестивым? Ведь не может так быть от Него!
  Не пощадит ли Он эти города ради пятидесяти праведников, коли найдутся в них? И Г-сподь пообещал пощадить. А Авраам спросил еще: а если до пятидесяти праведников не достанет пяти? И тогда тоже, сказал Всевышний. Но Авраам продолжал спрашивать: а если найдется их лишь сорок? И ради сорока тоже, ответил Всевышний. Но, может быть, лишь тридцать их найдется, опять спросил Авраам. И тогда, сказал Всевышний. А ради двадцати? И ради двадцати тоже. А если только десять? И ради десяти.
  Понимаете, Леша, мы ведь помним, что и арабы спасали евреев. В частности, в Хевроне - во время погрома 29-го года. Это не сбросишь со счетов.
  - Но основная их масса шла громить и убивать. Как и немцы, среди которых тоже были отдельные, спасавшие евреев - кому вы сейчас сажаете деревья в Яд ва-Шем. Извините, что вас перебил, - возразил Утков.
  - Но как можем мы в ответ карать праведного с нечестивым? Уподобиться тем, кого обвиняем? Стать с ними на одну доску? Почему даже Саша не смог сжечь труп арабки, чуть не убившей его - матери убийцы матери его дочери? И Шломо, который лишь чудом успел спасти его от её пули, сказал: "Да, правильно: мы же не звери, как они".
  - Ну, так и карайте лишь нечестивых: террористов, находящихся в ваших тюрьмах. Пусть попробуют потом раскрыть пасть всякие арабские защитнички: вы же не трогаете их так называемое "мирное население".
  Насчет последнего, кстати, хочу сказать следующее. Их поведение, по-моему, рано или поздно вынудит вас принять меры в отношении его. Сколько можно терпеть безнаказанно их наглые выходки, швыряние камней, сжигание государственных флагов? Тем более, когда такое смеют делать арабы - граждане Израиля, пользующиеся всеми социальными его благами.
  - Меры: какие? Неужели стрелять по ним тогда?
  - Нет. Пусть живут - но только за пределами Израиля: скатертью дорога. В любую арабскую страну или их государство. Имею в виду Иорданию: почему надо создавать же для них еще одно государство? В чем же тогда принцип: два государства для двух народов.
  Саша к словам Уткова добавил:
  - Основания для этого имеются. Первое - это то, что при разделе в 1921 году подмандатной Палестины англичане запретили, в нарушение полученного от Лиги Наций мандата, евреям селиться на восточном берегу Иордана, а несколько существовавших там селений были срыты.
  И второе: после образования Израиля евреи из-за преследований были вынуждены в массовом количестве покидать арабские страны, бросая свое имущество. В некоторых еще осталось ничтожное количество евреев, а в таких, как Йемен и Аден - ни одного. Наверно для праведников-арабов, за которых ратует милосердная моя жена, в Израиле тоже сумели бы сделать исключение: разрешить остаться.
  А вообще, я могу ей сказать еще кое-что. Я, хоть и не религиозен, Тору ведь знаю не так уж плохо. И что сказано там в книге Д"варим [Второзаконие], глава 25, стих 19? "И вот, когда успокоит тебя Г-сподь, Б-г твой, от всех врагов твоих со всех сторон, на земле, которую Г-сподь, Б-г твой, дает тебе в удел для владения ею, сотри память об Амалеке из поднебесной; не забудь".
  - Но вспомни то, что сказал нам наш рабби Аарон. Что Всевышний позволяет существовать потомству Амалека лишь для того, чтобы Израиль не сошёл со своего верного пути. Как только Израиль меняет его, грешит, сразу усиливается потомство Амалека - и властвует, терроризируя Израиль. Оно ослабевает, лишь когда Израиль возвращается на праведный путь, - сразу возразила ему Эстер. - Разве не так происходило всё с нами и происходит до сих пор? Наказание шло следом за отступление народа от указанного нам в Торе пути.
  Ведь в ней и было предсказано всё, что с нами происходило. "Если же не будешь слушать голоса Г-спода Б-га твоего и не будешь стараться исполнять все заповеди Его и постановления Его, которые я заповедую тебе сегодня, то придут на тебя все проклятия эти и постигнут тебя". И еще: "И рассеет тебя Г-сподь по всем народам, от края земли до края земли... Но и между этими народами не успокоишься... ; жизнь твоя будет висеть перед тобой ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей".
  А мы ждем, что Всевышний простит нам всё и пощадит нас. Но, ожидая его милосердия, не должны ли мы сами проявить его?
  Спор, наверно, затянулся бы, если бы Саша, решив, наверно, что Уткову достаточно продемонстрировали уже политические разногласия даже в его семье, не произнес улыбаясь:
  - Вот и поспорь с ней. Я ей одно, она мне - другое. Но решать приходится вместе: на то у нас и демократия.
  "Замечательная система - если только не считать её существенного недостатка: предоставления равных прав и умным, и дуракам", очередной раз подумал я. К этому неутешительному выводу пришел давно, но предпочитал ни с кем им не делиться. Кто-то ведь может принять это на свой счет.
  Откуда взялась эта мысль в моей голове? Да после одной притчи, рассказанной как-то папой. Откуда он взял её, совершенно не помню: думаю, скорей всего из Талмуда. Она вот о чем:
  Плывут двое в лодке, и один начинает сверлить коловоротом дыру в дне её. Другой пытается остановить его:
  - Что ты делаешь? Мы же утонем!
  А тот ему:
  - Отстань от меня! Я же тебе не мешаю делать, что ты хочешь - так не мешай же и ты мне.
  
  Эпилог
  
  Мне снился кошмарный сон.
  ...Нестерпимая боль от ножевых ран, от которой единственное избавление - надвигающаяся смерть. Я не сопротивляюсь чему-то, влекущему меня то ли в трубу, то ли в туннель: уходящий далеко - в бесконечность. Там освобождение от муки, и покорно начинаю двигаться по нему в эту даль. И уже становится видно медленно увеличивающееся пятнышко света: там конец его - конец моей жизни.
  Но до него я не дохожу: внезапно что-то останавливает меня - теплое и родное. Ощущение ладонью Марининой груди: как магнит тянет оно меня обратно. И боль уходит: можно дышать. Еще что-то исходит от неё, груди её, к которой прижата моя рука: вливающее в меня силы жить.
  ... И я проснулся. Рядом лежала она - вернувшая меня во сне с того света любимая жена моя. И прижимала крепко мою руку к своей немолодой груди.
  Я тихо лежал рядом, стараясь не потревожить её - радость всей моей жизни. И пришло внезапно на память случайно услышанное: давным-давно.
  
  Я ехал в электричке в наши экспериментальные мастерские, в которых после окончания института работал по распределению Юра Листов. Ехать было два часа с небольшим, и я, чтобы не терять время понапрасну, углубился в материалы, прихваченные с собой. Старался не обращать внимания на разговоры вокруг, но один из них, за спиной моего сиденья, привлек его.
  - Мне женщина одна в очереди, знаешь, что рассказала? Ты тоже, наверно, не поверишь.
  - Ну, почему? Может быть, и поверю. Ты говори: слушаю я.
  - Соседка у неё в Склифосовского медсестрой работает: от неё она и услышала. Привезли к ним, понимаешь, одного молодого мужчину: порезал его какой-то ножом. Ткнул, не помню сколько раз, рядом совсем с сердцем: в общем, сказала, как только не умер, пока везли его. Сразу операцию ему там сделали, но надежды, что выживет, не было. И жена его упросила врача дать ей быть с ним в последние его минуты.
  Ну, вот. Оставили её с ним там, а сами вышли: ничего уже нельзя было сделать. А потом вот: самое главное - соседка её зашла когда снова. Думала, что всё уже - отошел он, и надо забирать в морг, а такое увидела - глазам не поверила! Жена-то его платье зачем-то расстегнула и руку его к одной из грудей своих, голой, прижала. Представляешь?
  - Руку: мертвого?
  - Да нет: живой он. И даже не стонет и не хрипит больше - спит и дышит во сне ровно. Вот!
  - Ну, и что такого? Поборол, стало быть, организм.
  - Да ты слушай - не перебивай. Та-то женщина, соседка её, считает, через то и остался муж её жив. Чудо, то есть, совершила жена его.
  - А что: может, так оно и было. Чего ведь только не бывает. Я тебе тоже, что расскажу сейчас...
  Но дальше их разговор я не слышал. Потому что ушел в тамбур курить. Когда вернулся, их уже не было: видимо, сошли с электрички. И я снова углубился в свои материалы. А услышанное вскоре забыл.
  
  Конечно, это произошло с нами: когда Васька Фомин чудом не попал ножом мне в сердце. Понятно, почему на протяжении стольких десятков лет прижимает она к правой своей груди мою руку. Верит, что это и дальше охранит меня от опасности и беды. Как сумело спасти тогда.
  Моя жена: единственная на свете - всё для меня. Как и я для неё. Нам хорошо и радостно, когда с нами наши дети, наши внуки. Но часто хочется быть только друг с другом: как до того ушедшим папе с мамой. Сидеть где-то в парке рядом и говорить - или молчать: все равно. Или долго идти, держась за руки.
  И наверно, кто-то, глядя на нас, головой показывает другому: "Look: an old couple in love!". Смеются, как та молоденькая черная девочка? А может быть, завидуют, мечтая иметь то же в собственной жизни.
  Ведь это же счастье: иметь единственную, неувядающую, любовь на всю жизнь - с молодых лет до самой старости. Незамутненную: когда никого другого не было и не могло быть. Как смеялась порой Марина, когда говорили ей, как обхаживает меня та или другая женщина. "Понятно: он же у меня красивый", отвечала она, зная, что это не грозит ей ничем.
  
  Ну да: я же у неё не Виталий Стеров, мехутн [сват (идиш)] наш, до сих пор оглядывающийся тайком от Инны на проходящую мимо красивую женщину, особенно молодую. А с чего бы это, спрашивается? Инна и красоту сумела сохранить в достаточной степени, и доказала, какая она жена. С детства избалованная, не знавшая забот за спиной мужа и его отца, не задумываясь, бросила всё, лишь бы сберечь мужа.
  Мне кажется, что она при этом довольна жизнью, которую ведут они здесь. Если не надо проводить до school-bus [школьного автобуса] кого-то из внуков, не только своих, вставали не рано и после завтрака отправлялись в парк: там и у него и у неё были свои компании. Он играл в домино и карты, а она имела с кем поговорить. Еще обожали отправляться в Лас-Вегас: в казино. Мы с Мариной там ни разу и не были: рассмотрели его с самолета, когда он делал в нем промежуточную посадку, и этого нам вполне хватило.
  Денег, взятых с собой, им хватало продержаться до времени, когда начнут получать SSI. Надеялись, к тому же, получить и Восьмую программу: платить за жилье придется немного. Но решили тогда квартиру не менять: та, в которой жили, была совсем недалеко от парка. Поэтому сами заменили в ней кондиционер, чтобы не страдать в жару.
  По-прежнему предпочитали держаться от нас в некотором отдалении. Единственное, на чем я смог настоять, было их непременное присутствие в пятницу вечером за нашим субботним столом вместе с дочерью и внуками.
  Но тесному общению в другое время мешала сохранившаяся разница уровней наших интересов. К сожалению, её быстро обнаружили наши общие внуки, чьим развитием неустанно занималась Марина, что повлияло на то, как отличалось их отношение к родителям матери в сравнении с тем, как относились к нам.
  
  Гораздо ближе мы с нашей американской родней. И еще: с нашими старыми друзьями в России и Израиле. Не часто, конечно, но все же навещаем друг друга. И еще: общаемся через Интернет. Веб-камеры позволяют, разговаривая, видеть друг друга. Я больше всего с Игорем и Ежом, Толей, Лешей на связи с Россией и с Сашей, Исааком, Ароном и Изиком - с Израилем. Марина - та с Асей, ну и, конечно, с Людой, а в Израиле с Эстер и Клавочкой. С Эстер у неё такое же сродство душ, как у меня с Исааком.
  Кое с кем обмениваемся лишь письмами. С Катей, Листика вдовой: она ведь отказалась покинуть Турск, когда дети её перебирались в Москву. Но один единственный раз приезжала в Лос-Анджелес - правда, не к нам: к дочери. Машенька тоже здесь живет: приехала к нам в гости и уже не уехала. Потому что познакомилась с человеком, актером в Голливуде: получила с его помощью какие-то небольшие роли в нескольких картинах, а потом стала его женой.
  Еще с Аней, любимой девушкой Толи, брата моего. Муж её слишком больной, чтобы поехать с ней, а оставить его даже на попечение детей во время своего отсутствия не может решиться. Из-за этого: не из-за денег. Я предложил прислать их, приглашая к нам, но она объяснила, что не в этом проблема: сын её - достаточно преуспевающий бизнесмен.
  
  
  **
  
  Мысль возвращается к только что приснившемуся.
  Почему приснилось мне это? Исключительно, верно, из-за того, что случилось этим вечером: услышал снова Шестую симфонию Чайковского, которую избегал слушать после того раза - вскоре после смерти Беллы.
  Услышал её тогда первый раз в жизни. Анна Павловна, ставя для нас пластинки из имевшихся у неё, в силу какой-то причины избегала некоторые: в том числе те, на которых оказалась она. Я обнаружил их, когда приехал навестить Деда. Один: ребята в этот день шли на какой-то только что появившийся фильм, а я в кино тогда не ходил.
  Они были в картонной коробке: каждый, как тогда положено, в бумажном конверте с круглым вырезом посередине. Я обратил внимание именно на эту коробку: вспомнил, что еще ни разу её не слышал - Анна Павловна ведь не хотела, чтобы мы её слушали раньше времени. С первых звуков понял, из-за чего.
  Показалась, что она обо мне: о моей судьбе - безрадостной после ухода последнего самого близкого мне человека. Ждет ли что хорошее меня дальше? Музыка сразу подчеркнула гнетущую безнадежность этого: нет в жизни ничего, кроме неё.
  Светлая мелодия, возникшая в середине первой части, сказала лишь о том, что это мечта лишь, в которой успокоиться пытается душа. Мечта нереальная, несбыточная: она резко обрывается новым ударом, обрушивающимся на надеющегося уйти в спасительную иллюзию, сон. Никогда!
  И звучит что-то, похожее на скорбный плач над усопшими навеки. А потом, не затихая, то что бушует в душе, не находящей покоя. Снова возникающая светлая мелодия звучит уже грустно: это лишь напоминание о безнадежной мечте обрести его.
  Затем появившаяся вальсовая тема также не звучит радостно, хотя нет в ней и предыдущей надрывной муки. Что это? Примирение, вынужденное, с невозможностью истинной радости, счастья. Только: оно не дает полного успокоения.
  И жизнь идет дальше, как в марше - резком: не становится вальсообразным - плавным, ровным. Жизнь лишь как бесконечное мелькание чего-то. И не звучит уже ничего светлого.
  В заключительной части одно только скорбное надгробное рыдание. Даже появляющееся на миг нечто, похожее на светлую мелодию в первой части, звучит так же печально, как остальное.
  Пластинки, на 76 оборотов, хоть и большие, заканчивались быстро: приходилось часто переставлять их. И у меня уже не хватало терпения засовывать их обратно в конверты: на столе росла стопка их.
   Дед, уходивший по каким-то делам, появился, когда затихали последние звуки симфонии. Увидев мое лицо, залитое слезами, не говоря ни слова, сгреб пластинки и конверты в коробку и унес куда-то. И сказал, появившись вновь:
  - Пойдем-ка. - Я молча последовал за ним.
  На кухне на столе уже стояла нераспечатанная бутылка: простой водки - не настоянной на апельсиновых корочках. И что-то на тарелках.
  Дед налил мне полный стакан и немного себе:
  - Пей: полегчает. - И я выпил его сразу. Но закусывать не стал: достал папиросы, и Дед не возражал, чтобы курил в доме.
  Постепенно мозг обволок хмель, но совсем несильный. Я стал слушать, что говорил мне Дед:
  - Что поделаешь: жизнь пройти - не поле перейти. А жить, все-таки, нужно: ведь для чего сложили головы все твои? Чтобы ты жил. И был счастлив: иначе, зачем жить?
  Я вспомнил, что сказала мне перед самой смертью Белла: помнить, что мой главный долг перед ней - быть счастливым. И кивнул в ответ.
  ... Пластинок этих я уже больше не видел. И избегал слушать эту жуткую для меня симфонию. Не шел на концерт, даже по абонементу, если она была в его программе. А если звуки её внезапно раздавались из репродуктора, сразу вытаскивал вилку из розетки.
  Но иногда они возникали в голове, и требовалось немалое усилие, чтобы подавить их. Со временем это удалось полностью.
  Только когда произошла по моей вине ссора с Мариной - она уехала, и я не знал, на что мне надеяться, эти звуки снова появлялись во мне.
  
  Беллочка сказала, что оркестр из России будет исполнять Чайковского, и все выразили желание пойти. Я узнал о вчерашнем концерте в Hollywood Bowl самым последним, когда прилетел из Сан-Франциско. Голова еще была занята мыслями о том, что обсуждали там, и я не сразу спросил, какие именно вещи Чайковского. Оказалось, две его симфонии: Первую и Шестую.
  Ну, Первая его симфония, "Зимние грезы", - это отлично. А Шестая... Ведь тот раз, когда впервые услышал её, так и остался единственным. Хотя со временем впечатление, произведенное на меня тогда, я объяснял лишь жутким своим настроением сразу после смерти Беллы. Тем ни менее, как-то само так получалось: я её больше не слышал.
  Решил: Шестая так Шестая. Тем более, Беллочка очень хотела, чтобы и я пошел. Пообещала мне с бабушкой билеты по доллару: ей как ашеру, то есть билетеру, предоставлялась такая льгота.
  Мы с Мариной посмеялись: для нас ведь стоимость билетов не проблема. Просто девочке хочется похвастаться немного: вот что я могу! Это её первая работа: не бесплатная. Школа, где учатся она и Лиз, Hamilton School, специально организовала для старшеклассников летом работу там. Не из-за денег: чтобы могли слушать как можно больше хорошей музыки. Ведь у обеих наших девуль великолепный музыкальный слух, и, как их мамы в детстве, они учатся музыке. Hamilton School и есть школа, где ей учат.
  Многие из students, учеников, этой школы дополнительно берут уроки у какого-то еще педагога, иногда весьма не дешевого. Мы, естественно, тоже не пожалели бы денег на это, но ... Дело в том, что такой педагог - и очень неплохой - имеется в нашей собственной большой семье. Это мама Лиз: наша невестка.
  Светлая память ему за то, как воспитал Регину дед её, Марк Анатольевич! Поразительно трудолюбивая, и терпению её с детьми приходится поражаться. А умение с ними обращаться так напоминает любимую воспитательницу наших детей - "Людмилу Николаевну", жену моего друга детства Сережи Гродова.
  Из-за того, что Регина занимается и с её дочерью, Роза не возникает, что ей приходится чаще самой себе аккомпанировать при разучивании новых вещей. Ведь кроме наших девочек занимается невестка со Стивом, старшим внуком Брайана. И еще с несколькими детьми, родители которых охотно платят ей хорошие деньги за каждый урок. А с одним мальчиком, афро-американцем, бесплатно; она прочит ему будущность замечательного музыканта.
  
  Прикатили мы туда заранее, как и все. И тоже как все, с прихваченной едой. Это как традиция: перед концертом - пикник.
  Припарковались легко и быстро: встретившая на повороте с Highland к Hollywood Bowl симпатичная черная полицейская знала нас, Bella's grandparents [бабушку и деда Беллы]. Беллочку нашу она обожала: девочка же такая ласковая.
  А она встретила нас у самого входа, чтобы выполнить обещанное. С гордостью вручила нам совсем дешевые билеты и повела к лифту: все наши уже были на одной из площадок, примыкающих к Hollywood Bowl.
  Марина достала жареную milk-fish: обожаю её, хотя в ней полно косточек. Осторожно вытаскивал их, продолжая слушать тех, кто говорил. Покончив с рыбой, и сам вступил в разговор.
  Поев, сгребли свой мусор и бросили в стоявшую рядом со столом урну. И пошли занимать свои места. Отказались поменяться с Розочкой и Алексом на лучшие: хотим на те, что взяла наша внучка. Нам хорошо вместе со всеми, но еще лучше только вдвоем.
  ...И вот первые звуки симфонии "Зимние грезы" 12 : с разу возникает перед глазами подмосковный лес и сверкающий снег. Мы катим по нему на лыжах: я впереди всех, прокладывая лыжню. А за мной она, обретенная любовь моя, Марина. За нами Юра Листов и Ася, и за ней Игорь. Потом "младшенькие": Антоша и Сонечка. Следом супруги Гродовы младшие: Еж и Людочка. Саша катит последним, погруженный в какие-то мысли.
  Солнце сияет в небе и слепит, отражаясь от поверхности снега. Двигаемся, пересекая поляну к лесу, и потом среди высоких сосен, елей и берез в белых шапках снега. Воздух морозен и вкусен, как ничто иное: дышишь полной грудью, и чувствуешь себя замечательно бодрым и счастливым.
  А ведь жаль, что нет здесь этого. Надо уезжать на Big Bear, чтобы увидеть снег. Потому что здесь, в самом Лос-Анджелесе, настоящей зимы не бывает: и перед самым Новым годом кусты усыпаны цветами.
  А в перерыве Беллочка спрашивает нас:
  - Дедуля, я вам хорошие места взяла?
  - Прекрасные! - отвечаю я: совершенно искренне. Ведь были мы с её бабулей только что совсем молодыми. Высоко: ну да! А как мы сидели, когда были студентами? Только на галерке: так же держась в темноте за руки.
  Спускаемся по лестницам к выходу. Там торгуют компакт-дисками, и внучка уговаривает купить два из них: с этими симфониями. Ведь она и здесь пользуется льготой: ашерам диски продают со скидкой. Ну, до чего практичные они: американцы - внуки мои!
  
  Первые звуки Шестой удивили меня: не то! Вступали медленно, тихо: совсем не так, как тогда. Фаготы, сразу хрипло, громко вступив, зазвучали в моем мозгу: тревожно, жутко. Царапая душу, надрывая сердце 12 . И дальше тоже: не то!
  И я встал, чтобы уйти. Марина повернулась ко мне:
  - Что?
  - Не нравится: совсем не та интерпретация. Не могу слушать. А ты сиди: я подожду тебя у выхода, - и ушел.
  Почти бежал вниз по лестницам, преследуемый звуками симфонии. Не теми, что доносились приглушенно: другими, продолжавшими звучать в мозгу - не забытыми. Снова говорившими обо мне: мальчике, потерявшем самых близких своих.
  О том, как внезапно узнал я, что нет уже ни моей мамы, ни папы, и тут же, и бабушки. Ясно и отчетливо, о том кошмаре, который творился в детской еще душе у меня тогда. Из которого ой как не сразу удалось выбраться.
  Потом донесся отголосок исполнения светлой темы, и я мысленно ощутил, как кто-то поднял меня и крепко прижал к себе: почувствовал родной запах. Толя! И заплакал я - от счастья: увидел живым его. Стали надеяться, что больше уже не случится с нами страшное: вернется наш Толя с войны вместе со своей Аней.
  Но громовые звуки резко обрывают эту тему надежды 13 : в руке у меня извещение о гибели его. Мои слезы с зажатой в руке похоронкой на чердаке и первая горькая папироса, сунутая Игорем мне в сведенные губы. Мука последующих дней, когда я скрывал от Беллы, что не сбылась наша с ней надежда. День победы, в который не мог я радоваться вместе со всеми. И внезапное появление Коли, когда тайна моя раскрылась.
  А потом... Потом ушла и Белла: тоже. Но успела перед самой смертью рассказать мне удивительную историю любви моих родителей. Чью жизнь оборвала война. О ней, это истории, завещанной мне перед последним своим вздохом, говорила появившаяся вновь светлая тема.
  
  Я спустился к самому выходу. Напряженным усилием удалось подавить звучавшее во мне. И я несколько успокоился.
  Сколько прошло времени, пока я вспомнил о Марине - о том, что она могла начать беспокоиться, точно сказать не мог. Начал подниматься, и услышал усиливавшиеся маршеобразные звуки третьей части симфонии 14.
  И я остановился: перед глазами возникло страшное видение. Из того времени: когда обнаружил папино письмо о гибели мамы и извещение о его рядом с мертвой бабушкой. В кошмарных снах тогда: приближающееся лицо немецкого солдата в рогатой каске.
  Я почти бежал, пока снова не очутился на площадке перед выходом. Продавец музыкальных дисков еще был на месте: ждал конца концерта, чтобы продать их еще. Когда я подошел к нему, он, видимо, хотел что-то спросить у меня - наверно, я выглядел странно, но я опередил его:
  - Excuse me, do you smoke? [Простите, вы курите?]
  - Yes, I do. [Да, курю.]
  - May I buy a cigarette from you, please? [Могу я купить у вас сигарету?]
  - Sure, sir, [Конечно, сэр] - он протянул мне раскрытую пачку и достал зажигалку. Я закурил и протянул ему доллар.
  - Thank you so much, [Благодарю вас] - я повернулся, чтобы уйти.
  - No, it is too much, sir. [Но это слишком много.]
  - Yes, it"s okay, [Нет: ничего] - я быстро отошел и сделал глубокую затяжку.
  Кто-то неожиданно положил мне руку на плечо - догадался: Марина. Не успел ничего сказать, она первая:
  - Кури, кури: ничего, - поняла сразу, что со мной происходит: мы ж давно друг друга понимаем без слов. - Давай-ка поедем домой.
  - Но ведь еще не кончилось: иди, дослушай.
  - Не обязательно. Пошли.
  Машину повела она.
  
  ***
  
  Мы вошли в дом. Она включила свет и сразу повернулась ко мне:
  - Может быть, выпьешь? Тебе надо успокоиться, - принесла мне лед, пока я доставал из бара виски. Алекс, мой зять-американец, приучил пить его только так. А она сказала, пока я наливал его:
  - Они скоро приедут. Не надо, чтобы они видели тебя сейчас.
  Конечно: незачем. Выпью - и уйду в нашу спальню. Бутылку и лед прихвачу с собой: на случай, если того, что в стакане, окажется недостаточно. А пока я подошел с ним к стене, на которой были развешаны портреты.
  Те же - и не те же. Гриня, Миша и Пола, пользуясь компьютерной техникой, создали копии их очень высокого качества и подобрали соответствующие рамки к ним.
  И стало их уже больше, чем в Москве, когда уезжали. Тогда уже кроме прежних - бабушки, моих папы и мамы, Беллы, дяди Коли и Толи - появились фотографии ушедших позже: Деда и Коли. К ним ребята наши предложили добавить портрет своего прапрадеда. Потом постепенно появились портреты других папы и мамы: Марининых, ставших давно и моими.
  Но я смотрел лишь на тех, кого потерял тогда. Поднимал стакан перед каждым из их портретов и делал глоток в память. А потом ушел в спальню: спрятался.
  
  Пить я больше не стал: даже то, что оставалось в стакане. Постель до моего прихода Марина успела постелить. И я разделся и лег, хотя сомневался, что мне удастся уснуть сегодня.
  Услышал, как появились они. Через недостаточно плотно прикрытую дверь донесся вопрос Алекса:
  - Mom, what happened to papa? [Мама, что произошло с папой?] - он называл нас так: как я родителей Марины.
  Ему очень понравилось, как они относились ко мне, своему зятю: захотел, войдя в нашу семью, того же в отношении себя. Ведь его родители погибли в автомобильной катастрофе, когда еще он учился в университете, и он должен был сам заботиться о себе и сестре.
  - Why do you think so? [Почему так думаешь?] - ответила Марина.
  - But, I saw him going away just in the beginning of the second part of the concert. It seemed to me papa was upset. [Но я видел, как он шел в самом начале второго отделения концерта. Мне показалось, что папа был расстроен.]
  - Yes, you"re right: he was. See, my dear: as a child, he lost in it almost all his closest relatives during the terrible Second World War. And then, the last of them. [Ты прав: был. Понимаешь, мой дорогой: когда был он ребенком, происходила война - ужасная Вторая Мировая война. Он в ней потерял почти всех своих родных, а потом последнюю из них.]
  - I know: his parents, grandmother, uncle and cousin. And, after that, his aunt. That music, I guess, reminded him of them. I can understand too well: I felt very sad myself, too. It is impossible to forget our dearest people at all. I sympathize with him because I love him, believe me. [Я знаю: родителей, бабушку, дядю и двоюродного брата. И, после, тетю. Та музыка, полагаю, напомнила ему о них. Понимаю слишком хорошо: мне самому было очень грустно. Сочувствую ему - ведь я люблю его: поверь.]
  - I know, my dear son . [Знаю, сынок.]
  Да, хороший зять мне достался: и умный, и добрый. Детей обожает: с ними проводит большую часть своего свободного времени. Беллочка даже не подозревает, что он ей не родной отец.
  
  Потом он ушел, и стало совсем тихо. Но я не спал: ворочался, пытаясь что-то еще вспомнить. Вспомнил не сразу: не прочел "Шма" перед тем, как лечь. Встал, надел халат поверх пижамы и обмыл руки.
  После молитвы почувствовал некоторое успокоение, и глаза начали слипаться. А потом пришла Марина, и я сразу заснул, как только почувствовал, что она легла рядом.
  И тогда приснился мне тот сон.
  
  Потом мне захотелось повернуться, и я осторожно потянул свою руку. Но она еще сильней прижала её, и я услышал:
  - Нет, нет, родной: не покидай нас - Гринечку и меня! - и еще крепче прижала мою руку. - Ты чувствуешь, любимый мой: это моя грудь, которой ты с такой радостью и благоговением всегда касался. И ты не должен умереть! Я не дам! - она произносила всё, не просыпаясь, и я понимал, что снится ей.
  Да: не дала! Любовью своей вернула меня, когда умирал: не пустила туда, откуда не возвращаются никогда. Уже не могло быть сомнения, что услышанное случайно в электричке произошло именно с нами.
  И я не ушел тогда: остался жив. Появилась у нас еще дочь, удивительно похожая на свою прабабушку: черноглазая и с белокурыми волосами. И сын с дочерью выросли и подарили нам внуков. У самой старшей, Беллочки, грудки уже, как бугорки, и мы можем ждать, что недалеко время, когда созреет она, чтобы первой подарить нам желанного правнука либо правнучку. А за ней уже остальные. И будут они подбегать ко мне в синагоге, как их родители к папе нашему, чтобы получить конфету или поцеловать меня.
  И не только это. Еще смог получить ученую степень и благодаря этому бóльшую возможность создать немало. Даже судя по тому, что эта страна захотела немедленно меня принять, можно понять, чего стоил я в её глазах.
  И всё благодаря ей - моей жене. Тому, что смогла она - и только - она спасти меня. Тем, что прижала мою руку к своей груди, на которой держит её до сих пор.
  Влив через то прикосновение в меня силу души своей. Составляющей вместе с моей единую душу, разделенную пополам. Поэтому, согласно каббале, мы являемся истинными супругами. Так разъяснил нам папа.
  Наверно, он был прав. Как иначе объяснить, что мы снова встретились после того, как по моей вине сразу после знакомства я потерял её след? Только этим: что на небесах было, все равно, предназначено это - соединение на земле обеих наших половин единой души.
  
  В слабом свете начавшегося рассвета я различаю черты дорогого мне лица. Прекрасного для меня, несмотря на годы. Лица любимой - жены моей.
   Вспомнил, как когда-то Антоша, ныне рав Аарон, еще не будучи иудеем и выдающимся раввином, опустившись на колени, обнял, слепой, Сонечкины ноги и произнес: "Ты всё для меня: ничто мне больше не нужно, кроме тебя рядом. Ты единственная моя любовь, единственная моя радость. Лучше тебя не было, нет, и не будет для меня никого. Ты самая красивая, умная, добрая - ты самая замечательная. Как сказано до меня: да святится имя твоё!" Кто ждал, что он может сказать так пронзительно?
  Только Дед знал тогда, что последние те слова из православной молитвы "Отче наш", а не "Гранатового браслета" Куприна, как считали мы все.
  И еще вспоминаю: слова еврейской молитвы в том давнем сне о вечной жизни, где был я собственным дедом.
  
  И вошел он в свой маленький дом в Тетерске, куда потом сами привели меня ноги, и где жили у тети Фани тогда я и моя семья. Вошел, вернувшись из старой синагоги, где встречал субботу общим пением "Леха доди". И пригласил войти он ангелов, сопровождающих его на всем пути оттуда, дивной молитвой "Шолом алейхим", и отпустил он их. И подошел он поцеловать жену свою, любимую мою бабушку, и детей своих. Один из которых, годовалый - папа мой, будущий красный конник, убитый в бою в Сталинграде; а вторая, шестилетняя - дорогая моя тетя, Белла, заменившая мне маму, погибшую там же.
  И был накрыт стол, и зажжены были свечи: две женой его и одна дочерью. И на белой скатерти были накрыты салфеткой две халы, и стояла бутылка субботнего вина, и благоухала перцем фаршированная рыба на блюде. А дом радостно сиял еще большими, чем всю неделю, чистотой и порядком. И оба празднично, нарядно одеты были: он, с расчесанной надвое бородой - в длинном атласном капотэ; она, с прекрасными черными глазами и дивными светлыми волосами, какие редко бывают - в шелковом платье своем и с тонкой ниткой жемчуга на шее.
  И сияют любовью к нему глаза её, и произносит он в душе своей слова праздничной молитвы "Эшет хаиль ми имца": "Кто найдет жену, столь совершенную? Дороже жемчуга она ценою".
  
  
   1кистями талеса1*
  
   3 ХЕВРА́ КАДДИША́ - погребальное братство.3*
  
   6Мужчина-проститутка, альфонс.
  
   7"Зеленая карточка" постоянного жителя Соединенных Штатов.
  
   9 Совершеннолетие мальчика-еврея - в 13 лет .9*
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"