Безотцовщина. Слово-то какое ... Кто же я - тоже "безотцовщина"? Но самые яркие воспоминания моего детства проходят перед моими глазами - и на их фоне всегда - отец...
Что я помню?
...Лодка среди озера, полного мутноватой зеленой воды - и мы вытаскиваем из этой мути рыбацкие сети, и моим детским рукам не под силу справиться с огромной живой рыбиной, запутавшейся своими жабрами и плавниками в этой капроновой мешанине, и она бьется на грани между своей родной стихией и страшным смертельным пространством воздуха. Ее скользкое огромное зеленовато-желтое тело, протестуя, изгибается в сильном последнем движении и сбрасывает меня в ее мир - мир воды, и отец выкидывает сеть, которую он с таким трудом затащил в лодку, опять за борт и бросается за мной в теплую, полную жизни воду озера... Другое...Темное пустое помещение, где вдоль стен шеренгами стоят высокие стрелы лыж. Воздух напоен удивительными запахами благородного дерева и не менее удивительными запахами лыжных мазей. Они, мази, лежат в маленьких коробочках, как гуашевые краски. И каждая имеет свой цвет и запах. Розовая, оранжевая, голубая, темно-синяя. Я разглядываю эти чудесные брусочки, подношу их близко-близко к лицу, вдыхаю их скипидарно-смоляной запах и ловлю себя на мысли, что мне очень хочется попробовать ЭТО на вкус. А отец смеется и зовет меня выбирать лыжи. Он - инструктор по физкультуре в большом речном училище и его курсантам каждую зиму выдают новенькие фирменные лыжи для марш-бросков по огромным пространствам Алтайских степей. И вот мы уже несемся по сверкающему великолепию нетронутого блестящего снега : длинной цепочкой, стараясь не нарушить лыжню. И слышны только звуки скрипящего под деревом снега, хруст пробиваемого лыжной палкой наста и тяжелое дыхание идущего позади меня отца ... Или вот еще... Далеко, почти на горизонте, скрытом высокими зарослями зеленого камыша, на фоне спускающегося вниз и потому неяркого солнца, прямо в воздухе, возникает серый смерч. Я смотрю на него и понимаю, что это живой смерч, состоящий из множества...чего? Отец стоит рядом, приложив ладонь к глазам, и вглядывается в эту необычную для болот картину. А потом говорит: смотри внимательно и запоминай - это журавли. И тогда я начинаю осознавать, что же я вижу... Огромная журавлиная стая после дневного перелета садится в болота на отдых. Журавли опускаются без их курлыканий, широкими кругами, как живая воронка: внизу, у основания этой воронки-те, кто устал больше всего - молодые светло-серые птенцы, наверху: огромные темные птицы, своими серебристыми крыльями отгораживающие всю стаю от коршунов и степных кобчиков, поджидающих добычу... ... Ночь посреди огромной реки. Лодка между темной водой и темным небом, плеск волны о железное днище. Проплывающая мимо в полной тишине громада спящего теплохода, синее свечение лампочек-манков на носу и корме лодки, отец, трогающий пальцами натянутые лески спиннингов, когда слышится слабое треньканье привязанных к удилищам колокольчиков в ответ на прикосновение к леске там, глубоко под водой, неведомых рыб, пробующих наживку... ...Мама, только что пришедшая из больницы, где она провела почти месяц в палате для больных желтухой. Все ее руки в синяках от капельниц и уколов - она тяжело болела, и отец с его страшными словами: я ухожу...у меня есть другая женщина...возможно, она беременна. И неживой голос мамы: иди, беременных женщин нельзя волновать. И протягивающаяся ко мне рука отца: до свидания, дочь, и я отворачиваюсь от этой руки и от этого голоса, как мне кажется, навсегда... И потом это НАВСЕГДА становится навсегда, потому что мое следующее воспоминание - лицо отца среди белых тканей, его закрытые навсегда глаза, его крепко сжатые, чтобы никогда не улыбнуться мне вновь губы, землистая сухая кожа - и позади чей-то быстрый шепот: не вынесло сердце ухода из семьи.... Так кто же я - безотцовщина? - если мне было всего двенадцать, нет тринадцать лет, когда я ехала на бортовой машине, увозящей меня от моего папы, оставшегося лежать навсегда среди деревянных пирамидок русского кладбища...