или театр времён Станиславского и Немировича-Данченко
Дела давно минувших дней...
А.С. Пушкин
Голоден я был чертовски. Сравнение, согласен, не свежее, но и голод не такая уж новость. А для меня в ту далёкую пору, особенно.
Я был актёр. А, по-честному, актёришка, пребывающий у профессии, позволю себе заметить, в роли пасынка. Зато для меня - была и осталась любимой матерью.
На репетиции приходил с назубок выученной ролью, тогда как корифеи даже писаный текст читали с заминками.
Однажды, проходя мимо, режиссёр остановился и спросил:
- Послушай, Скляр, отчего ты не изменишь профессию?
- Не отпускает, Максим Максимович.
- Ума не приложу, что мне с тобой делать.
- А ничего.
- Как так?
- Обыкновенно. Где вы найдёте охочего на роль "кушать подано"?
- Пора на новые рубежи. Ты сколько лет в театре? Да за пять я... - он взвинтил руками воздух, указывая на небо. - К месту прирос, что ли?
- Местами ведаете вы.
- А ты не по таланту наглец.
Я долго размышлял об этом с ним разговоре и сделал вывод, в котором не усомнился бы каждый другой в моём положении: я замечен! Спустя время, встретив меня за кулисами, подозвал:
- Ролька у меня нашлась, закачаешься.
- Рад за вас. А для кого?
- Для тебя, дурила.
- Будет с вас, Максим Максимович. Ругать ругайте, но насмехаться, знаете ли, последнее дело.
Оказалось, не соврал. В ту пору популярны были пьесы о нашем замечательно времени и о времени плохом, ему предшествовавшем. Писавший о плохом знал его понаслышке, а потому перо его выделывало такие кренделя, хоть святых выноси. Я должен был изображать умирающего от голода рабочего на фоне пирующих, на свадьбе хозяйской дочери, экплуататарских классов. Заглянул в текст, а там, как микробов без микроскопа, слов не видать.
- Максим Максимович, - говорю, - там ведь текста для меня ещё меньше прежнего.
- Зато какая богатая мимическая игра. Ты Гамсуна читал? Так я и думал, потому что не читал тоже. Но наш завлит утверждает, будто у него целый роман посвящён голоду. Почитай, а чего не поймёшь, доработаем.
Дома оглядел буфетные полочки, а там ничего, кроме паутины. При таких условиях никакой Гамсун не нужен. И я с любовью припомнил, прежде раздражавшую меня фразу, о поданном кушанье.
А за стеной, слышу, сосед покряхтывает, как если бы мысленно ступеньки пересчитывал, вероятно, последние в этой жизни. Ибо перебрал в годах непозволительно много. Так бывает, когда смерть, увлекаясь охотой за молодыми, забывает о старцах. В нашей коммуналке он самый старый и всегда таким было на моей памяти. Но что никогда в нём не устаревало, тяга к женщинам. И сейчас не пропускает ни одну, правда, только взглядом. А ведь в свои девяносто похож на мумию с моторчиком в груди, оживающим в зависимости от принятого во внутрь. И тогда вовлечь его в воспоминания несложно, как девушку во внебрачную постель.
Вообще-то о прошлом я заботился мало, угнетало настоящее. Но чтоб утишить голод, решил отвлечься его россказнями. А он, если дать веру услышанному, бывший князь, а может лакей у бывшего князя. Я не пытался внести необходимую ясность, ибо не сомневался в одном: он был приближён, и основательно, к ныне забытой нами цивилизации. Старая, коротко говоря крепость, реставрации не подлежащая.
Словно в кино мелькали кадры из жизни Пажеского корпуса, офицерских собраний, столичных и провинциальных гостиных, где в вихре вальса кружились, в объятиях гусар и кавалергардов, девушки, ищущие женихов, или таковых заарканившие, и дамы, потерявшие всё, что можно потерять, и нашедшие то, что повезло найти. ... Едва разговор зашёл о женщинах, старика понесло, как щепку в море. Он ожил. Мутные, как промышленные стоки, глаза просветлели, обретя осмысленное выражение, а губы старательно выговаривали смазанные, утратившее фонетическое первородство, слова.
- О, женщины! - кряхтит этот развалившийся броненосец, дымя последней, к тому же перекошенной трубой. - Совершенно невероятные существа. Одна... извольте видеть... жена командира нашего полка... мы стрелялись...
- Бог с ними, женщинами, - успокаиваю сексуально озабоченного соседа, - они приходят и уходят, а пища из духовки остаётся. Не припомните, кстати, как развлекались в ваше счастливое время едой?
Ценою многих усилий, не впустую потраченных, до него доходит, наконец, мой интерес, совпадающий, повидимому, с возможностями его памяти. Он неестественно оживляется, лицо багровеет, глаза вываливаются из глубоких, как дно заброшенного озера, орбит, кашель сотрясает тело, как землетрясение пустыню, постепенно уступая потоку сознания, из коего предстояло выловить крупицы здравого смысла, придав им форму, удобную для восприятия. Итак, вот его рассказ в переводе с малопонятного на общедоступный.
- Едали мы, батюшка, едали, - соглашается сосед. - Скрывать не стану, ели и едали, кушали и вкушали. Для того, можно сказать, и жили. Повоюешь, попьёшь, поешь - и к женщинам.
- А поконкретней, - тормошу его. - Только о еде, без всяких женщин. Что именно, когда и сколько?
- Без женщин, никогда... Как можно? Без них и аппетит не тот. А едали разное / он делает широкий жест, с каким хлебосольный хозяин приглашает гостей к столу /. Блинчики, будем говорить, с икорочкой. Сыр пармезан. Уха стерляжья. Расстегайчики. У Тестова, не в пример другим, особенно замечательные. Паштеты рыбные. Устрицы. Пирожки Филиппова с мясом, капустой и яблоками. Котлеты валлеруа...
"Разве возможно в такое поверить? - думалось мне. - Не иначе, старикан сбрендил. А, может, и вправду на свадьбе хозяйской дочери станут подавать эти самые валлеруа? Но меня там не будет, даже на репетиции. А мне бы сейчас хоть бы косточку, чтобы не совсем голая, как девица из стриптиза, а с мясным запашком".
А старик не унимался. Позже я понял, такое бывает: мы пожираем воспоминания и воспоминания насыщают нас.
- А уж как я на ушицу был лаком! - он мечтательно зажмуривается, и протяжный, словно ветер в трубе, вздох, разносится по десятиметровому пространству. - Из судачка, знаете ли! Глаз, настоящий глаз с радужной оболочкой и зрачком плавает в бульоне и глядит на тебя, как на лучшего друга. Это, сударь мой, не еда, а сплошное художество. В полном смысле этого благородного слова. Краски, краски, краски кругом, а посредине - музыка сфер.
Я заглядываю соседу в рот, словно в нём склад, где припасы эти громоздятся в ожидании потребителя, и откровенный мой интерес действует на угасающие старческие эмоции, как аплодисменты на актёра, рождая почти с осязаемой конкретностью всё новые и новые образы.
- А выпито кого-чего, это, сударь мой, никакой арифметикой не сочтёшь: зубровка, зверобой, спотыкачи, рябиновки, малиновки и хереса, мадера, портвейны, шампани, хоть последними назвал, а первейшими должны быть в нашем списке, а ежели, к примеру, коньяк, то не иначе, как от Шустова. Но водочка... водочка преобладала. Такой, как пензенская "Углёвка", заводчиком коей числился Мейерхольд-папа, чей сынок ныне у вас, театралов, за бога почитается, пить ни мне, ни тебе уже не придётся. Даже у Петьки Смирнова такой не было. Даже "вдовья слеза", как в Москве величалась коньюктура вдовы Поповой, хотя и превосходила смирновскую, но "Углёвке" даже в двоюродные племяшки не годилась. А уж под такое, чего только не подадут, всё в радость: селёдушка, сёмга-балычок, тёшка-холодец, осетрина на блюде. Мясо жареное, парное, холодное. И молодой жеребёночек, особенно, когда в пельменях. Жеребятинка замораживается, строгается ножом, лучку, перчика, соли, а сырые пельмени опять замораживаются, и мороженные - в кипяток. И вырезку бы не забыть. Кстати, по поводу вырезки существовал некий анекдотец, вычитанный мною из французской книженции, будто для вкуса кладётся оная на спину несъеденной лошадки, эдак суток на трое, чтобы всё под седлом... Попреет, просолится лошадиным потом, а уж после перчиком её и прямёхонько в разлюбезный живот. Прости и помилуй мя, Господи, за помыслы греховные и потому неуместные.
И тут уже ничего не слышу и не замечаю, потому что весь в слезах, как невеста в кисее. Таким и предстал спустя полгода перед зрителями: лежал, держась за живот, мысленно пропуская через себя стариковы россказни. И, по мере припоминания, росло во мне возмущение свадебным пирогом, которым угощались артисты в ролях заправских угнетателей. И у меня это выглядело так убедительно, что критика, не привыкшая обращать внимание на театральных букашек, только о том и кричала, что я один оправдал в глазах общественности революцию, ради таких, как я, совершённую.
После этого я уже не так голодал, поскольку в зарплате мне прибавили, но роль, и на неё похожие, осталась моей единственной "песней песней" на театральных подмостках. Ибо Максим Максимович был твёрдо убеждён и убедил меня: никакую другую мне не осилить, что подорвёт тем самым с таким трудом завоёванный мой авторитет и, что самое печальное, театра. Но у меня в планах, успокаивал он, инсценировка романа Кнута Гамсуна "Голод". Я его все-таки прочитал и уверен, что там ты себя покажешь.
Однако, столь долго лелеемый замысел так и не осуществился, из-за ареста замыслившего.