Однажды, сочинив на досуге несколько маловразумительных опусов и почувствовав себя писателем, решил познакомиться с кем-нибудь из своих более именитых коллег. Я долго колебался в выборе, несколько дней неуверенно листая справочник писательского союза, потом вдруг решился и направился по избранному адресу.
В ту пору я был довольно неуверенный в себе юноша, к тому же не встречал живого писателя и потому не имел понятия, как должно с ними обходиться. Дабы не попасть впросак, я заготовил на этот случай первую фразу, которая, как надеялся, позволит произвести на знаменитого собеседника хорошее впечатление. С одной стороны, она обличала во мне культурного человека, а - с другой - подчёркивала самостоятельный и независимый характер.
Дверь отворилась, и я увидел толстенького, явно страдающего отдышкой человечка, в слабо державшихся на подтяжках куцых бархатных штанах, ныне именуемых шортами. Пришлось мгновенно перестраиваться, перенеся заготовленную фразу на последующее, а сперва уточнить:
- Простите, имею ли я честь беседовать со знаменитым писателем товарищем Эммаусом?
Владелец двери оглядел меня подозрительно и, переборов дыхание, ответил:
- Да, я Эммаус. А в чём, собственно, дело?
- Здравствуйте! - выпалил я. - Позвольте с вами познакомиться, коллега. Я тоже писатель.
Эммаусу страстно хотелось спрятаться за дверью, но что-то помешало сделать это сразу, и теперь не было другого выбора, как пригласить войти.
- Вольдемарчик, кто к нам пришёл? - оттуда-то из глубины просочился в прихожую хриплый женский голос.
- Не беспокойся, дорогая мамочка, - ответствовал Эммаус. - Писатель.
- Писатель? - удивился голос. - Какой писатель, Маршак?
- Сейчас узнаю... Извините, как ваша фамилия?
- Бездомный.
- Псевдоним или социальное положение? - не понял хозяин.
- Фамилия. Псевдоним - Иванов.
- Как, как? - настаивал голос.
- Бездомный, мамочка.
- Куда смотрит Литфонд? - хрипел голос. - Конечно, условия, в которых прозябают многие писатели, ниже всякой критики, но бездомных я не встречала.
- Это моя мама, - пояснил Эммаус, о чём я уже догадался. - В прошлом необыкновенно умная женщина и переводчица Данта. Сейчас не встаёт с постели.
- Примите мои соболезнования, - сказал я на всякий случай.
Он ввёл меня в небольшую комнатку, оказавшуюся его творческой мастерской. На письменном столе, чистом, как совесть младенца, возвышался небольшой скульптурный портрет хозяина "под Сократа".
- Хорошая штучка, - похвалил я. - Выразительная.
- Скульптор мамин друг, - пояснил Эммаус. - С чем пожаловали, молодой человек?
- Видите ли, - отвечал я, - у меня не было определённого плана, когда я шёл к вам. Могу почитать свои рассказы, на всякий случай их прихватил, но можно и просто побеседовать.
- А как у вас со временем?
- Вас интересует, не тороплюсь ли я?
- Угадали.
- Не тороплюсь. Но даже, если бы и торопился, ни что не могло бы отвлечь меня от беседы с таким выдающимся человеком.
- Что ж... - вдохнул Эммаус исходящий из моих уст фимиам. - Располагайтесь поудобнее, но тему для беседы придумывайте сами.
- Меня, главным образом, интересует, трудно ли сделаться знаменитым писателем?
- Смотря кому. Пушкину, например, было легко.
- А вам?
- Мне посложнее, но помогла мама.
- Она уже тогда переводила Шекспира?
- Данта. Она переводила его всегда.
- В чём же заключалась её помощь?
- Не выдержав моих страданий при каждом возвращении рукописей, взяла постоянно отвергаемую повесть и пошла к знакомому редактору.
- И он напечатал?
- Не сразу. Он сказал маме: "Роза, если бы ты не переводила Данта, я бы ещё мог тебя понять. Но с твоим вкусом"...
- Довольно нагло с его стороны.
- Мама пропустила услышанное мимо ушей, продолжая настаивать. "Фиша, - сказала она /фамилия редактор была Фишин, но мама упрощала её на правах близкой знакомой/, - это написано моим сыном и сравнивать его с Данте, в том смысле, какой ты имеешь в виду, не позволю.
- Тогда обратись к другом редактору.
- Я не сделаю этого, чтобы не обидеть тебя.
- Я не обижусь. Клянусь!
- Это ты сейчас так утверждаешь, - не отступала мама. - А лет через пятьдесят мы станем врагами только потому, что пронесла эту рукопись мимо твоего носа.
- Я уступаю, Роза, но предупреждаю, твой мальчик рубит сук, на котором мы оба сидим. Даже сейчас, будучи больной, мама способна вывернуть человеческую душу на левую сторону. А тогда... Бедняга подписал акт о безоговорочной капитуляции, и моя повесть увидела свет.
- А что потом?
- Поднялся страшный шум, словно я Вольтер, а моя повесть философская. Меня бранили писатели и критики. По заголовкам статей можно судить об ералаше в их головах: "Бред или новое слово"? и даже "Кто накажет литературного преступника?". И так далее, в том же духе. Один из заголовков "Господи, спаси и помилуй!", перестраховщики не пропустили в печать, и автор, в знак протеста отказался от публикации, но статью переслал мне, чтобы я не подумал, будто он не участвует в травле. Что же касается читателей, то они устроили настоящую охоту за журналом с моей повестью. Травля, как видите, имела успех. Пришлось допечатывать тираж, но на чёрном рынке цена его не упала. Постепенно всё стихло, и я остался в литературе.
- Больше не ругают?
- Изредка. Скорее, по привычке. Утверждают, будто я показал серости дорогу в литературу. Но это скорее по старой памяти, чем по свежим впечатлениям.
- Не могли бы вы помочь напечататься мне?
- Считаете себя серым?
- Признаюсь, я так не думаю. Но никакой способ пробиться не кажется мне непригодным.
- Вы далеко пойдёте... - Эммаус поглядел на меня, как глядят на прошлое, не усмирённое воспоминаниями. - Дерзайте! Даю вам свое творческое благословение. Уверен, через несколько лет мы с вами встретимся на каком-нибудь писательском форуме. Вы будите в президиуме, и я помашу вам из зала.
Я ушёл от него окрылённый. Но, как выяснилось, пророчествовал он хуже, чем писал. После смерти матери его никуда не приглашали и наша, предполагаемая встреча, не состоялась.