" ...Тяжёлая штора хранит сумрак загородного дома. Лёгкий звон в голове от неспокойной ночи. Рыжая голова на плече. Взметнулась. Клюнула в губы.
- С утром!
- С утром. Кто же ты? Я не могу понять тебя. Кто ты?
- Я? Птица!
- Как было, Птица?
- А - было? - долгий взгляд из-под рыжей чёлки. Глаза - спокойная вода. Вода холодного горного озера. Чувства - в глубине.
- Кто ты?
- Птица!
- Не бывает таких рыжих птиц.
- Но вот же я?!- клюнула в губы. Улыбнулась. Жемчуг в глубине. Шепчет на ухо. Жар стыда! Немыслимый изгиб стремительного тела! Волосы - рыжим зонтом! Странная родинка на нежной складке... клюнула... волна уносит... пряный, пряный вкус... глубина... безмолвие...
...Молочно-белая в сумерках спина. Рыжие волосы. Тревожный запах тонких сигарет.
- У тебя очень красивые пальцы.
- Я знаю.
Пустая скорлупа кофейной чашки в гнезде длинных пальцев.
- Смотри, Птица - твой птенец улетел!
Ветер. Рябь по воде горного озера... Мёртвыми лепестками белой розы - осколки чашки на полу. Тонкая струна спины. Шорох невесомых одежд взмахом крыла. Столбик пепла забытой сигареты. Пёрышко терпких духов медленно плывёт. Тишина. Кто ты? Я - Птица! Где ты?..."
Жара... Я лежу на жёлтом песке под огромной сосной и смотрю, как она чудесной кистью рисует на прозрачном холсте неба лёгкие мазки облаков... Старый загородный дом смотрит на сосны широко распахнутыми глазами окон. Его дубовая, в стиле art nouveau, дверь обиженным ртом готового заплакать ребёнка зовёт в прохладу старинных комнат. Этот дом не любит жару. Его каменные стены, его тёмного дерева полы всегда прохладны. Он любит зиму, он любит затяжные дожди, когда его хозяин, скинув мокрые, холодные одежды, сидит у огромного камина на старом восточном ковре, и отсветы пламени мечутся в его глазах и бокале вина цвета рубина... И, вторя настроению человека, дом вздыхает, а иногда стонет дубовыми плахами пола...
"...Я искал твои следы на жёлтом песке под красными соснами, на серых камнях тропы, ведущей к тонкому горному ручью, падающему в пропасть. Я часами сидел у обрыва, глядя, как клубятся внизу облака, сквозь которые мерцают огни усталого города. Но тебя не было нигде - воздух не хранит следов улетающих птиц. Ты исчезла бесследно, и твой телефон маленьким серым камнем безмолвно лежал на широких ступенях крыльца. Долгие годы..."
Однажды утром что-то изменилось вокруг. Я выглянул в окно спальни. На широкой террасе, выходящей к обрыву, стояла тонкая, очень молодая девушка в белом, прозрачном на солнце палантине и широкополой шляпе.
- Здравствуй - сказала она - Я думала здесь никто не живёт. Я хотела писать город с высоты птичьего полёта,- и она махнула тонкой рукой в сторону лежащего на полу этюдника и большой холщовой сумки, а потом в сторону обрыва, на дне которого, в нарождающемся мареве знойного дня лежал пыльный город.
- Можно? Если нет, я уйду - тёмные глаза её, за невесомыми стёклами модных очков смотрели с немой просьбой.
- Можно,- ответил я,- Здесь, и правда, никто не живёт...
Поплыли один за другим тягучие летние дни. Вера, так звали девушку, приезжала по утрам на большой красной машине. Она привозила с собой корзину, в которой живописно лежали умытые фрукты и румяные деревенские лепёшки. Я нёс всё это на террасу, где рядом с мольбертом стоял плетёный столик, стул и кресло-качалка. Вера писала этюды, мы болтали о том, о сём, ели фрукты с лепёшками. Вера запивала их родниковой водой, а я - терпким вином урожая того года, когда я впервые повстречал Птицу. Стояло знойное лето, но на затенённой, продуваемой ветром террасе было хорошо. Вера, в прозрачном хитоне, восточных шальварах и немыслимом тюрбане на голове казалась Шахразадой, если бы не её тяжёлые золотые волосы, которые со вздохом облегчения вырывались порой из-под тюрбана и быстрой лавой накрывали её высокую шею и тонкие плечи.
Она смеялась, рассказывая о подругах, ухажёрах, городских новостях и смех её походил на звон тонких серебряных браслетов, обвивавших её запястья и прозрачную кожу щиколоток. Она уже привыкла ко мне, не отводила, как прежде глаза, одежды её бывали порой прозрачны до безрассудства, и тогда во взгляде её мне виделся некий вызов, вызов молодой женщины, с пробуждающимся осознанием своей красоты и пробующей нарастающую мощь магии своего взгляда, как пробуют осторожно тонкий лёд на реке.
Даже старый дом принял её - уже не гас неожиданно свет в подвале, куда она спускалась за вином. Не хлопали ружейными выстрелами ставни библиотеки, где она, забравшись на самый верх, охала над старыми книгами, языка которых не знал даже прежний хозяин дома. Иногда Вера приезжала с огромной седой собакой, очень старой, но с таким взглядом, от которого хотелось замереть, и, глядя в пол, стоять, не двигаясь и не дыша. Собака лежала у мольберта, положив большую голову на толстые лапы, смотрела сквозь перила террасы на лежащий внизу город и не обращала на нас никакого внимания.
Обычно в послеобеденное время я поднимался к себе в кабинет и работал до вечера, а иногда и всю ночь. Вера писала этюды, потом, забравшись с ногами в качалку, читала толстую старинную книгу на незнакомом мне языке, которую нашла в библиотеке. О чём была эта книга, Вера не говорила, но иногда она горько плакала над ней и в такие минуты я видел, как она ещё молода. Потом она накрывала мольберт тонкой кисеёй и, крикнув мне - Пока! - уезжала. Но в тот день, когда она впервые приехала с собакой, обычный распорядок изменился. Я, как всегда, работал у себя на втором этаже, когда услышал за окном какие-то неясные звуки. Дописав страницу, я встал из-за стола и подошёл к окну. На огромном валуне, принесённом сюда глетчером сотни веков назад, на невесомом ковре с завораживающим взгляд узором, который я привез когда-то из Дербента, лежала Вера. Из одежды на ней были только её браслеты. Её чуть загорелое тело было настолько вызывающе юным и прекрасным, что у меня заныли зубы. Огромная собака, лежавшая рядом, увидела меня в окне и издала низкий, на пороге слышимости рык. Вера открыла глаза, заметила меня и густо, сквозь лёгкий загар покраснела. Но не прикрылась, а только смотрела на меня тёмными глазами. Я отступил вглубь комнаты. Рык прекратился. Но в сумерках кабинета яркой, выжженной солнцем картиной, светилось передо мной её нагое тело.
Ничего не изменилось в наших отношениях. Но каждый раз, когда она приезжала с собакой, всё повторялось. Я работал в кабинете и ждал уже неясного звона её браслетов. Затаив дыхание подходил к окну и отодвигал тяжёлую портьеру. Собака издавала свой похожий на гул землетрясения рык. А я стоял и смотрел на это уже ставшее бронзовым, такое знакомое тело. На тонкие пальцы ног, на точёные колени, на высокий лобок с короткими, выгоревшими на солнце волосками, на плоский живот, на юную грудь, на глубокие впадины подмышек закинутых за голову рук. На её тонкое лицо. На её тёмные глаза. А Вера долго смотрела на меня, потом глаза её медленно закрывались и она, казалось, засыпала. Я уходил вглубь кабинета, садился за стол и некоторое время ничего не воспринимал. Постепенно это стало как допинг. После нашей безмолвной дуэли мне работалось легко и споро.
В один из таких дней Вера, вместо того, чтобы уехать, поднялась ко мне в кабинет. Я развернулся в кресле и смотрел, как она идёт мимо книжных полок, ведя тонким пальцем по корешкам книг, шаг за шагом приближаясь ко мне. Нежный шёлк её хитона, казалось, что-то шептал, скользя по дубовым панелям пола.
- Эти книги написал ты?
- Не все.
- Лето заканчивается.
- Да.
- Я почти закончила картину.
- Неужели?
Наконец она подошла ко мне, посмотрела на лежащую на столе рукопись и, глубоко вздохнув, села ко мне на колени... Сердце ухнуло и остановилось. Её загорелые руки легли мне на плечи и серебряные мониста на браслетах нежно зазвенели.
- Я решила не ехать сегодня домой. Я лягу в каминной, на тахте,- с этими словами она наклонилась и поцеловала меня. Это был самый сладкий и самый мучительный поцелуй в моей жизни. Наши сердца так бешено бились, словно хотели вырваться наружу и обнять друг друга. Я сидел оглушённый и ослеплённый, и только губы мои жили своей жизнью. Вера взяла мою руку и положила её себе на грудь. Сердце остановилось во второй раз. Потом она резко отстранилась, встала, и пошла из кабинета. У двери она задержалась и глухим голосом сказала - Да, с этой минуты Арго престанет рычать на тебя. Так я узнал, как зовут её сурового стража.
Наступил вечер. Я сидел на террасе, отпивал вино из бокала и медленно переводил взгляд с одного этюда на другой. Этюдов было много, они лежали, висели, стояли повсюду. На некоторых был далёкий город, на некоторых был изображён я, пара была с головой Арго. Я сидел и пытался разобраться в том, что творилось у меня в голове. А была там полная сумятица. Я хотел, я очень хотел пойти к Вере и - не мог.
Я знал - только один человек всегда легко разрешал эти мои смятения. Я почти физически ощутил, как её рука взъерошит мои волосы, как она посмотрит сквозь рыжую чёлку и скажет - Ну что, ты опять запутался в своих женщинах? Только чудо могло вернуть мне её сейчас, через столько лет. Поцелуй Веры горел на губах, и я понимал - двух чудес в один день не бывает. Размышляя об этом, я каким-то шестым чувством вдруг ощутил, как всё переменилось вокруг. Мне стало нечем дышать. Время остановилось.
Я медленно повернул голову и увидел её. Мою Птицу. Она стояла у входа на террасу и, склонив голову набок, молча смотрела на меня.
- Здравствуй.
- Здравствуй.
- Ты стал совсем седой.
- А ты совсем не изменилась.
- Ты не один?
- Нет.
Она взошла по ступеням и, подойдя к окну спальни, спросила:
- Она там?
- Нет.
- А где?
- В каминной.
- На нашем ковре?
- Не знаю.
- Кто она?
- Вера...
Птица медленно повернулась ко мне и переспросила:
- Ты сказал - Вера?
- Да.
В её руке возникла сигарета и изящная дорогая зажигалка. Она глубоко затянулась, так, что обтянулись высокие скулы. Медленно-медленно выпустив дым, она пошла по террасе, всматриваясь в этюды. У некоторых она задерживалась, брала в руки и чему-то улыбалась.
- Значит, ты опять запутался в своих женщинах?
-Да.
Она мельком взглянула на меня и подняла с пола этюд с головой собаки.
- Ты не находишь, она стала лучше писать?
- Кто?
- Вера.
- Вы знакомы?
- Конечно - она повернулась и внимательно посмотрела мне в глаза - Она же моя дочь...
...Мир рухнул. Словно кто-то огромный в гигантском кинематографе жизни рванул на себя простыню экрана. Две женщины. Такие разные. И такие - похожие! Такие дорогие мне. Женщины, которых я люблю. И которые любят меня. Любят?! Любят! Огромный экран продолжал растягиваться и трещать по швам. И перед тем, как в кинотеатре жизни погас свет, я услышал последние слова:
- Она наша дочь...