Манеа Норман : другие произведения.

Возвращение хулигана

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  Норман Манеа
  
  
  Возвращение хулигана
  
  
  Хвала за возвращение хулигана
  
  
  “Мы знаем, когда натыкаемся на литературное произведение, которое на всю оставшуюся жизнь меняет то, как мы видим, как мы понимаем даже то, что, возможно, верили, что понимали раньше. "Утонувшие и спасенные" Примо Леви. "Смерть Ивана Ильича" . "Моя ссора с Хершем Рассейнером" Хаима Грейда. Палата номер шесть . А теперь Возвращение хулигана . Я глубоко благодарен за эти живые, из плоти и крови, но неземные мемуары”.
  
  — Синтия Озик
  
  
  “Именно этот калейдоскопический экскурс в недавние и далекие вчерашние дни составляет основную часть ‘Возвращения хулигана’, наполненного множеством трогательных моментов и персонажей. Все рассказано с едкой ловкостью и лирической силой, которых мы ожидали бы от опытного романиста, подарившего нам ‘Принудительное счастье’ и ‘Черный конверт’”.
  
  — Ариэль Дорфман, Книжное обозрение "Нью-Йорк Таймс"
  
  
  “Захватывающая, притягательная летопись почти невероятных событий, которые могут произойти в одной жизни, особенно если эта жизнь прожита в Восточной Европе двадцатого века. Возвращение хулигана действует на стольких уровнях, что в конце концов оно ускользает от всех классификаций и раскрывается как искусство ”.
  
  — Франсин Проуз
  
  
  “Выдающийся писатель, чье видение тоталитаризма ближе к туманной угрозе Кафки, универсальной и все же усвоенной, чем к главному принципу Оруэлла .... Артистизм подтекста, интенсивность того, что может показаться состоянием сна, незаметно втягивает нас в полуосвещенное окно из-за отсутствия двери ”.
  
  — Ричард Эдер, Нью-Йорк Таймс
  
  
  “Наш мир, по его мнению, - это место, где смешное безраздельно властвует над всей человеческой жизнью и мучает каждого без передышки, и поэтому его нельзя игнорировать, потому что оно не собирается игнорировать никого из нас .... Он имеет в виду всех тех, включая его самого, кто был оставлен валять дурака в одном из многочисленных бродячих цирков в истории”.
  
  — Чарльз Симик, Нью-Йоркское книжное обозрение
  
  
  Возвращение хулигана
  
  
  Для Селлы
  
  
  Предварительные
  
  
  Барни Гринграсс
  
  
  Яркий весенний свет, словно эманация из рая, струится через большое панорамное окно шириной с саму комнату. В комнате находится мужчина, который смотрит вниз из своей квартиры на десятом этаже на шум внизу, на здания, вывески магазинов, пешеходов. Этим утром он должен снова напомнить себе, что в раю человеку живется лучше, чем где-либо еще.
  
  Через дорогу массивное здание из красного кирпича. Его взгляд привлекает группы детей, танцующих на уроках танцев и гимнастики. Желтые вереницы такси, застрявших в пробке на пересечении Бродвея и Амстердам-авеню, вопят, сведенные с ума утренним истеричным метрономом. Наблюдатель, однако, теперь не обращает внимания на суматоху внизу, поскольку он внимательно разглядывает небо, широкое пространство пустыни, по которому медленно, как звери пустыни, плывут облака.
  
  Полчаса спустя он стоит на углу улицы перед сорокадвухэтажным зданием, в котором он живет, - суровым сооружением без украшений, простым убежищем, не меньше и не больше, чем набор коробок для человеческого жилья. Многоквартирный дом сталинской эпохи, думает он. Но ни одно сталинское здание никогда не достигало таких высот. Тем не менее, он сталинист, повторяет он про себя, бросая вызов декорациям своей загробной жизни. Станет ли он сегодня утром тем человеком, которым был девять лет назад, когда впервые прибыл сюда, сбитый с толку сейчас, как и тогда, новизной жизни после смерти? Девять лет, как девять месяцев, наполненных новой жизнью в утробе приключения, дающего рождение этому совершенно новому утру, подобному началу перед всеми началами.
  
  Слева аптека, где он регулярно покупает свои лекарства. Он лениво разглядывает вывеску магазина — АПТЕКА "РАЙТ ЭЙД", написанную белыми буквами на синем фоне, — где внезапно пять пожарных машин, похожих на металлические крепости, продвигаются по улице с визгом сирен и клаксонов. Адское пламя может бушевать и в Раю.
  
  Но в этом нет ничего серьезного, и в одно мгновение все возвращается на свои места — фотоателье, где он оформляет фотографию для своего нового удостоверения личности; закусочная по соседству; местный Starbucks; и, конечно же, McDonald's, вход в который украшает пара попрошаек. Далее идут пакистанский газетный киоск, индийская табачная лавка, мексиканский ресторан, магазин женской одежды и корейский продуктовый магазин с большими букетами цветов и витринами с желтыми и зелеными арбузами, черными, красными и зелеными сливами, манго из Мексики и Гаити, белыми и розовыми грейпфрутами, виноград, морковь, вишни, бананы, яблоки Fuji и Granny Smith, розы, тюльпаны, гвоздики, лилии, хризантемы. Он проходит мимо небольших и высотных зданий, смеси стилей, пропорций и судеб, Вавилона Нового Света, а также Старого света. Население под стать — крошечный японец в красной рубашке и кепке, раскачивающийся между двумя тяжелыми пакетами; светловолосый бородатый мужчина в шортах с трубкой, идущий между двумя крупными блондинками-спутницами в розовых шортах и темных солнцезащитных очках; высокая стройная босоногая девушка с коротко остриженными рыжими волосами, в обтягивающей футболке и шортах размером с фиговый лист; грузный лысый мужчина с двумя детьми на руках; невысокий толстый мужчина с черными усами и золотой цепью, свисающей с груди; нищие, полицейские и туристы тоже, и никто из них не кажется незаменимым.
  
  Он переходит Амстердам-авеню на Семьдесят второй улице и теперь находится перед небольшим парком, площадью Верди, треугольником травы, окаймленным с трех сторон металлическими перилами, над которым возвышается статуя Джузеппе Верди, одетого во фрак, галстук и шляпу, окруженного стайкой персонажей из его опер, на которых отдыхали безмятежные райские голуби. На ближайших скамейках сидят несколько местных жителей: пенсионеры, инвалиды, бомжи, обменивающиеся историями и ковыряющиеся в своих пакетах с картофельными чипсами и кусочками пиццы.
  
  В Раю нет недостатка ни в чем — в еде, одежде и газетах, матрасах, зонтиках, компьютерах, обуви, мебели, вине, ювелирных изделиях, цветах, солнцезащитных очках, компакт-дисках, лампах, свечах, висячих замках, собаках, автомобилях, протезах, экзотических птицах и тропических рыбах. И волна за волной продавцы, полицейские, парикмахеры, чистильщики обуви, бухгалтеры, шлюхи, попрошайки. Все разнообразие человеческих лиц, языков, возрастов, роста и веса людей в то невероятное утро, когда выживший празднует девять лет своей новой жизни. В этом новом мире загробной жизни все расстояния и запреты отменены, плоды с древа познания доступны на экранах компьютеров, Древо Вечной жизни продается во всех аптеках, в то время как жизнь несется с головокружительной скоростью, и что действительно важно, так это настоящий момент.
  
  Внезапно снова раздается сигнал адской тревоги. На этот раз никакого огня, но белый, ревущий джаггернаут оставляет за собой размытый кроваво-красный круг с красным крестом и красными буквами "СКОРАЯ ПОМОЩЬ".
  
  Нет, ничего не пропало в этой жизни после смерти, совсем ничего. Он поднимает глаза к небесам, которые позволили случиться этому чуду. Это ампутированный небосвод, поскольку бетонные прямоугольники зданий сужают перспективу до полоски голубого неба. Фасад справа, загораживающий обзор, образован коричневатой стеной, по бокам которой проходит сточная труба; слева - желтая стена. На этом золотом фоне, выделенном переливчато-синим цветом, написано сообщение ДЕПРЕССИЯ - ЭТО НЕДОСТАТОК В ХИМИИ, а НЕ В ХАРАКТЕРЕ. Предупреждение или просто информация — трудно сказать. ДЕПРЕССИЯ - ЭТО ИЗЪЯН В ХИМИИ, А НЕ В ХАРАКТЕРЕ, отображаемый пятью отдельными строками, одной за другой.
  
  Он пристально смотрит на строки священного текста, запрокинув голову назад. Вырванный из задумчивости, он отступает назад и обнаруживает, что снова идет по Амстердам-авеню. В его новой жизни есть преимущество — иммунитет. Вы больше не прикованы ко всем мелочам, как в предыдущей жизни, вы можете идти дальше с безразличием. Он направляется к ресторану-гастроному Barney Greengrass, известному своей копченой рыбой. “Это место напомнит тебе о твоей прошлой жизни”, - пообещал его друг.
  
  Здания вдоль Амстердам-авеню были возвращены из прошлого, старые дома, красноватые, коричневые, дымчато-серые, четырех-пяти-шестиэтажные, с железными балконами, пожарными лестницами, почерневшими от времени. Эти улицы Верхнего Вест-Сайда, когда он впервые столкнулся с ними, напомнили ему о Старом свете. Однако за девять — или уже девяносто? — за годы, прошедшие с тех пор, как он переехал в этот район, высотных зданий стало больше, и даже сорок два этажа его многоквартирного дома затмевают пропорции жалкой сталинской постройки — опять это коварное прилагательное.
  
  На первом этаже здания, как и прежде, расположены старые магазины — ювелиры с полным спектром услуг, ресторан Utopia, цветочный магазин Amaryllis, обувной магазин, видеосалон для взрослых, китайская химчистка, маникюрный салон, цыганская художественная галерея и, на углу Семьдесят шестой улицы, мемориальная часовня Риверсайд. Молодая девушка с толстыми ногами и длинными темными волосами, одетая в черное платье с короткими рукавами, черные чулки и толстые темные солнцезащитные очки, выходит из здания. Три длинные черные машины с затемненными стеклами, похожие на огромные гробы, припаркованы у обочины. Из них выходят элегантно одетые джентльмены в черных костюмах и черных шляпах, элегантные дамы в черных платьях и черных шляпах, подростки в строгой одежде. Еще раз метроном пробил час вечности для какой-то бедной души. Жизнь - это движение, он не забыл и спешит прочь. Один шаг, два, и он вне опасности.
  
  На тротуаре перед мясным рынком "достопочтенные братья Оттоманелли" (с 1900 года, гласит вывеска) стоят две деревянные скамейки. На той, что справа, сидит пожилая женщина. Он падает на другую, не спуская с нее глаз. Она рассеянно смотрит в пространство, но он чувствует, что она наблюдает за ним. Кажется, они узнают друг друга. Ее присутствие знакомо, как будто он чувствовал его раньше в определенные вечера, в определенных комнатах, внезапно наполненных защитной тишиной, которая окутывала его. Никогда он не чувствовал себя так средь бела дня среди шума повседневного мира.
  
  Пожилая леди встает со скамейки. Он ждет, пока она сделает несколько шагов, затем следует за ней. Он идет позади нее в медленном ритме прошлого. Он разглядывает ее тонкие ноги, изящные лодыжки, практичные туфли, коротко подстриженные седые волосы, наклонившиеся вперед костлявые плечи, платье без рукавов, без талии, сшитое из легкого материала в красную и оранжевую клетку на синем фоне. В левой руке, как и в прошлый раз, она несет сумку с покупками. В правой руке, как и в предыдущий раз, она держит сложенный серый свитер. Он обгоняет ее и делает резкий поворот. Она вздрагивает. Она, вероятно, узнает неизвестного мужчину, который в изнеможении рухнул на другую скамейку у "Оттоманелли". Они пораженно смотрят друг на друга. Призрак, ни с того ни с сего, на скамейке, на городском тротуаре.
  
  Все знакомо — походка, платье, свитер, коротко подстриженные седые волосы, лицо, которое наполовину видно за долю секунды. Лоб, брови, глаза, уши и подбородок - все как прежде, только рот потерял свой полный контур и теперь представляет собой просто линию, губы слишком длинные, лишенные формы; и нос расширился. Шея обвисает, кожа покрывается морщинами.
  
  Хватит, хватит … Он разворачивается и следует за ней на расстоянии. Ее силуэт, то, как она ходит, все ее поведение. Вам не нужны никакие отличительные знаки, вы всегда носите все с собой, хорошо известное, неизменное; у вас нет причин следовать за тенью по улице. Он замедляет шаг, погруженный в свои мысли, и видение, как он и хотел, исчезает.
  
  Наконец, на Восемьдесят шестой улице он достигает своей цели: Барни Гринграсса. Рядом с окном владелец сидит, развалившись в кресле, его сгорбленная спина и большой живот обтянуты свободной белой рубашкой с длинными рукавами и золотыми пуговицами. Шея отсутствует; голова, увенчанная пышной гривой белых волос, большая, нос, рот, лоб и уши плотно очерчены. Слева, за прилавком с салями и халвой, стоит рабочий в белом халате. Другой прилавок обслуживает секцию с хлебом, рогаликами, булочками и пирожными.
  
  Он приветствует владельца и молодого человека, стоящего рядом с ним, у которого к каждому уху приклеено по телефону. Затем он заходит в комнату слева, в зону ресторана. За столиком у стены высокий худощавый мужчина в очках в золотой оправе поднимает глаза от газеты и выкрикивает традиционное приветствие: “Как дела, малыш?” Знакомое лицо, знакомый голос. Изгнанники всегда благодарны за такие моменты. “Как дела?”
  
  “Немного. ‘Социальная система стабильна, а правители мудры”, - как говорит наш коллега Збигнев Херберт. “В раю живется лучше, чем где-либо еще”. Романист, которому адресованы эти цитаты, не увлекается поэзией, но, к счастью, это больше похоже на прозу.
  
  “Как дела? Расскажи мне последние новости. Новости отсюда, не из Варшавы”.
  
  “Что ж, я праздную девять лет жизни в раю. 9 марта 1988 года я потерпел кораблекрушение на берегу Нового Света”.
  
  “Дети любят годовщины, и Барни Гринграсс - идеальное место для таких мероприятий. В нем есть все воспоминания о гетто, чистый холестерин, О моей еврейской маме . Старый мир и старая жизнь ”.
  
  Он протягивает мне меню в пластиковой обложке. Да, все соблазны гетто здесь: маринованная сельдь в сливочном соусе, филе сельди шмальц (очень соленое), солонина с яйцами, язык с яйцами, пастрами с яйцами, салями с яйцами, домашняя рубленая куриная печень, фаршированная рыба с хреном. Куриная печень - это не паштет из фуа-гра и не американские цыплята, выведенные в инкубаторе, восточноевропейские цыплята. Рыба не похожа на рыбу Старого света, икра не похожа на те яйца, которые мы привыкли знать. Но люди продолжают пытаться, и вот заменители прошлого. Русская заправка ко всему, к ростбифу, индейке … Да, миф об идентичности, суррогаты воспоминаний, переведенные на язык выживания.
  
  Подходит красивый молодой официант. Он узнает знаменитого романиста и говорит ему: “Я прочитал вашу последнюю книгу, сэр”. Филип, кажется, не польщен и не расстроен этим приветствием. “В самом деле? И тебе понравилось?” Официант признал, что он был намного сексуальнее, но не в такой степени, как в предыдущей книге.
  
  “Хорошо, хорошо”, - говорит писатель, не поднимая глаз от меню. “Я буду яичницу-болтунью с копченым лососем и апельсиновым соком. Только белки, никаких желтков”. Официант поворачивается к неизвестному спутнику клиента. “А как насчет вас, сэр?”
  
  “Я буду то же самое”, - слышу я свое бормотание.
  
  Барни Гринграсс предлагает приемлемые заменители восточноевропейской еврейской кухни, но недостаточно добавить в меню жареный лук или добавить бублики и кнеши, чтобы ощутить вкус прошлого.
  
  “Итак, как тебе понравилась кухня Барни?”
  
  Ответа нет.
  
  “Хорошо, ты не обязан отвечать на этот вопрос. Ты собираешься возвращаться в Румынию или нет, что ты решил?”
  
  “Я еще ничего не решил”.
  
  “Ты боишься? Ты думаешь о том убийстве в Чикаго? Тот профессор ... как его звали? Профессор из Чикаго”.
  
  “Кулиану, одолжи Петру Кулиану. Нет, я ни в малейшей степени не похож на Кулиану. Я не изучаю оккультизм, как Кулиану, и, подобно ему, я не предавал учителя, и, подобно ему, я не христианин, влюбленный в еврейскую женщину и собирающийся перейти в иудаизм. Я всего лишь скромный кочевник, а не отступник. Отступник должен быть наказан, в то время как я … Я просто старая неприятность. Я никого не могу удивить ”
  
  “Я не знаю насчет сюрпризов, но иногда ты доставлял немало хлопот. Подозреваемый, становящийся все более подозрительным. Это не в твоих интересах”.
  
  
  Профессор Лоан Петру Кулиану был убит двадцать первого мая 1991 года средь бела дня в одном из зданий Чикагского университета. По-видимому, идеальное убийство — единственная пуля, выпущенная из соседней кабинки, попала прямо в голову профессору, когда он сидел на пластиковом сиденье в туалете для персонала Школы богословия. Неразгаданная тайна убийства, естественно, вызвала спекуляции — отношения между молодым Кулиану и его наставником, известным румынским религиоведом Мирчей Элиаде, с чьей помощью он был доставлен в Америку; его отношения с румынской общиной Чикаго, с королем Румынии в изгнании, его интересом к парапсихологии. Кроме того, существовала организация "Железная гвардия", движение крайне правых националистов, члены которого были известны как legionaria - легионеры. У Железной гвардии, которую Мирча Элиаде поддерживал в 1930-х годах, все еще были сторонники среди румынских эмигрантов из Чикаго. Говорили, что Кулиану был на пороге серьезной переоценки политического прошлого своего наставника.
  
  Убийство в Чикаго, это правда, совпало с публикацией моей собственной статьи о легионерском прошлом Элиаде в Новой Республике в 1991 году. ФБР предупреждало меня быть осторожным в отношениях с моими соотечественниками, и не только с ними. Я не в первый раз говорил об этом со своим американским другом. Кулиану, Элиаде, Михаил Себастьян — еврейский друг Элиаде — эти имена часто всплывали в наших разговорах в предыдущие месяцы.
  
  По мере приближения даты моего отъезда в Бухарест Филип настаивал, чтобы я четко сформулировал природу своих тревог. Я продолжал терпеть неудачу. Мои тревоги были неоднозначными. Я не знал, то ли я боялся встретить там себя прежнего, то ли я боялся вернуть свой новый образ, дополненный лаврами эмигранта и проклятиями родины.
  
  “Я могу понять некоторые из твоих причин”, - говорит Филип. “Вероятно, должны быть и другие. Но эта поездка могла бы, наконец, излечить тебя от восточноевропейского синдрома”.
  
  “Возможно. Но я еще не готов к возвращению. Я еще недостаточно равнодушен к своему прошлому”.
  
  “Точно! После этого путешествия ты будешь. Те, кто возвращаются, возвращаются исцеленными”.
  
  Мы зашли в тот же старый тупик. Но на этот раз он упорствует.
  
  “Как насчет того, чтобы повидать нескольких старых друзей? Несколько старых мест? Ты сказал, что хотел бы увидеть некоторые из них, несмотря на то, что не совсем готов к этому. На прошлой неделе ты что-то говорил о том, чтобы пойти на кладбище навестить могилу своей матери ”.
  
  Следует долгая пауза. “Я видел ее снова”, - наконец говорю я. “Этим утром, полчаса назад. Я направлялся сюда, и вдруг там оказалась она, сидящая на этой скамейке на Амстердам-авеню, напротив магазина Оттоманелли ”.
  
  Мы снова замолкаем. Когда мы уходим от Барни Гринграсса, наш разговор возвращается к знакомым темам и возобновляет свой веселый тон. Мы прощаемся, как всегда, на углу Семьдесят девятой улицы. Филип поворачивает налево, к Коламбус-авеню. Я продолжаю спускаться по Амстердаму к Семидесятой улице и моему не-сталинскому сталинскому многоквартирному дому.
  
  
  Джормания
  
  
  Фигура офицера Портофино вернулась ко мне, как только я ушел от Барни Гринграсса. Широкое лицо, томный взгляд, аккуратно причесанные волосы, маленькие руки, маленькие ступни, дружелюбная улыбка. Невысокий, хрупкий мужчина в темно-синем костюме и синем галстуке.
  
  Он поспешил рассказать мне, почти сразу же, как мы встретились, что он был учителем химии в средней школе, прежде чем переключился на свою нынешнюю профессию. Его одежда квадратного покроя напомнила мне офицеров румынской службы безопасности, но его манеры были приветливыми, уважительными, без малейшего следа хитрости или грубости полицейского-социалиста. Казалось, он хотел защитить вас, а не запугать или завербовать с помощью коварных манипуляций полицейского-социалиста.
  
  На самом деле, он не предложил мне защиты, ни пуленепробиваемого жилета, ни человека в штатском, ни даже мгновенно ослепляющего спрея, рекомендованного дамам без сопровождения. Вместо этого он дал мне умеренный и дружеский совет, разумный, как у бабушки. Я должен стараться узнавать лица, которые казались знакомыми на улице, постоянно менять маршруты прогулок и время, когда я выходил за газетой; я не должен открывать письма подозрительного вида. Он даже не рекомендовал мне “залечь на дно”, обычный совет в таких ситуациях. Он дал мне свою визитку с номером домашнего телефона на случай чрезвычайных ситуаций. Однако моя погруженность в себя и беспечность в социальных ситуациях остались прежними, несмотря на талисман, которым он меня наделил. Но моя нервозность и беспокойство возросли.
  
  Причиной моей встречи с офицером Джимми Портофино стало мое эссе о Новой Республике. Обсуждая так называемого феликса калпа Элиаде, его “счастливую вину” — то есть его отношения в 1930-х годах с фашистской Железной гвардией, у которой даже сегодня есть сторонники как в Румынии, так и в Америке, — в статье затрагивалась опасная тема. Администрация Бард-колледжа, где я преподавал, попросила защиты у ФБР для своего собственного румынского профессора.
  
  Примерно через год после прекращения защиты ФБР я получил анонимное письмо из Канады. Почерк на конверте был незнакомым, но графология - не моя специальность. Внутри я нашел открытку с картинкой без какого-либо сообщения. Я выбросил конверт, но сохранил открытку — репродукцию картины Марка Шагала "Мученик" из коллекции Кунстхауса в Цюрихе, похоже, иудейский вариант Распятия. Вместо того, чтобы быть прибитым гвоздями к кресту, руки и ноги мученика привязаны к столбу в центре сгоревшего рыночного городка, а второстепенные участники драмы — мать, скрипач, раввин и его ученики — на переднем плане. Лицо молодого еврейского Христа с бородой и кудряшками на боку олицетворяет образ погрома, а не Холокоста, невыразимые ужасы которого быстро превращаются в клише é. Погромы в Восточной Европе были по-своему ужасны. Я не знал, как расшифровать сообщение. Я оставил открытку у себя на столе.
  
  Прошло шесть лет. Мне не угрожали и не убивали, но я видел скорее преемственность, чем противоречие между инвективами — “антипартийный”, "экстерриториальный”, “космополитичный”, — которыми румынская коммунистическая пресса награждала меня до 1989 года, и посткоммунистическими эпитетами — “предатель”, "карлик из Иерусалима”, “американский агент”. Могло ли это быть причиной, по которой я не считал себя способным вернуться на родину, даже для визита?
  
  Попрощавшись с Филипом, я вернулся на скамейку перед "Оттоманелли", где часом ранее прошлое пришло за мной. Было бы проще объяснить все американскому полицейскому? По крайней мере, у него не возникло бы трудностей с историей Кулиану: пуля выпущена с близкого расстояния из соседней туалетной кабинки; пистолет, маленькая Beretta.25, который убийца держал в левой руке без перчатки, вероятно, не американец. Смертельная рана “в затылочной области головы, на четыре с половиной дюйма ниже макушки и на полдюйма правее наружной Затылочный бугор.” Профессиональный убийца, убийство в стиле экзекуции; место, туалетная кабина; время, православный праздник святых Константина и Елены, именины матери Лоана Петру Кулиану. Запомнит ли Джимми Портофино лицо убитого мужчины, мгновенно постаревшее, как будто смерть внезапно добавила двадцать лет к его реальному возрасту? Американская полиция была знакома с проживающими в Чикаго румынскими сторонниками печально известной "Железной гвардии". Они знали, что внучка их харизматичного лидера, “Капитана” Корнелиу Зеля Кодряну, в какой-то момент нашла там убежище и что старый Александр Ронетт, врач Элиаде и пылкий легионер, также жил там. Подозрения были сосредоточены на румынской Секуритате и ее связях с чикагскими легионерами. Полиция была также знакома с биографией Кулиану. Вероятно, в его досье также содержалось письмо, в котором он выражал сожаление по поводу того, что его почитание Мирчи Элиаде превратило его в некритичного ученика. Был ли Кулиану новичком, готовым совершить отцеубийство? Он признал, что наставник “был ближе к Железной гвардии, чем мне хотелось думать.” Его появление рядом с бывшим королем Михаилом, безусловно, не расположило к нему румынских агентов Секуритате, равно как и его планы жениться на еврейке и перейти в иудаизм. За год до своей смерти Кулиану осудил “террористический фундаментализм” Железной гвардии, а также очернил коммунистическую тайную полицию, румынский коммунизм в целом и националистические тенденции в румынской культуре.
  
  Что знала американская полиция об увлечениях убитого профессора магией, предчувствиями, экстатическими переживаниями, парапсихологией? Что они знали о реакции на его убийство националистов в Румынии? “Худшим преступлением в случае с тем беженцем в гангстерском мегаполисе Чикаго была тошнотворная апология, посвященная этому куску экскрементов, на которого спустили недостаточно воды в роковом туалете, приготовленном для него, как будто судьбой”, - написал Румын Маре . Это была еженедельная газета, которая без колебаний обрушивала на меня кучу оскорблений после 1989 года, но также и раньше, при коммунистическом режиме, когда под названием S ãpt ãm ína, она действовала как своего рода культурный рупор Секуритате. Был ли офицер Портофино осведомлен о том, что незапрашиваемые выпуски журнала Romania Mare, восхваляющие убийство Кулиану, были получены большинством американских учреждений и организаций, имеющих дело с Восточной Европой? Возможно, отправлено той же Секуритате?
  
  Должен ли я описать офицеру Портофино, сейчас, перед возвращением на родину, открытку с мучеником Шагала, этим сыном гетто, его тело, завернутое в молитвенный платок, белый в черную полоску? Ни руки, ни ноги не были связаны веревкой, как я сначала подумал, а скорее тонкими ремешками от филактерий. На фоне неба из дыма и огня вырисовывались очертания пурпурного козла и золотого петуха; рядом с погребальным костром стояли мать или нареченная, скрипач, старик с книгой. Была ли открытка угрозой или знаком солидарности? Я не отступник, мистер Портофино, и не новообращенный, и поэтому я не могу разочаровать тех, кто в любом случае ничего не ожидает от кого-то вроде меня.
  
  Заинтересует ли офицера Портофино наши с Кулиану опасения по поводу возвращения на родину? Да, у Кулиану были опасения по поводу идеи возвращения в страну, которая стала его родиной двести пятьдесят лет назад, когда его греческие предки нашли там убежище от преследований османской империи. Румыния, которую он любил, на языке которой он получил образование, постепенно превратилась в Йорманию. Так он описал ее в двух квазифантастических рассказах, на которые слегка повлиял Борхес. В первом рассказе Империя макулистов Советского Союза сотрудничала со шпионами Йормании, чтобы убить местного диктатора и его жену, товарища Морту — товарища Смерть, — таким образом, основав “демократию” в стиле банановой республики с порнографией и карательными отрядами.
  
  Вторая история была прочтением реалий после 1989 года, замаскированных под вымышленную рецензию на вымышленную книгу воспоминаний вымышленного автора, в которой описывалась ложная революция, за которой последовал ложный переход к ложной демократии, схемы быстрого обогащения бывших агентов Секуритате, темные убийства, коррупция, демагогия, союз бывших коммунистов с Деревянной гвардией, новое крайне правое движение. Вымышленные мемуары вымышленного свидетеля также описывают ложный суд и быструю казнь диктатора и мадам Морту, государственный переворот, похороны лжемучеников, “обман” народа. Новый правитель, господин Президент, убийца своего предшественника, товарища Президента, прокомментировал ситуацию с традиционным местным чувством юмора: “Ну, разве это не важнейшая роль народа?” То есть быть обманутым.
  
  Да, офицер Портофино. Вы правы. Это была не какая-то сверхъестественная сила, а Джормания — та, что на Балканах или в Чикаго, — которая помешала Кулиану когда-либо снова увидеть свою родину. Но как насчет друзей, и книг, и любви; как насчет общих шуток и песен, каково их место и кто может позволить себе игнорировать их? А как насчет матерей, которые произвели нас на свет, нашей настоящей родины? Может ли все это однажды превратиться в чистую и незатейливую страну легионеров или коммунистическую Йорманию? Где угодно и в любое время, не так ли, Джимми, не так ли?
  
  Как и сам Кулиану, я устал тщательно изучать противоречия родины. Мое прошлое было другим, и я боялся не пистолета из Бухареста. Я боялся запутанного узла, из которого еще не выпутался.
  
  Ни один из пешеходов, проходивших перед "Оттоманелли", не был похож на моего ангела-хранителя из ФБР, и я не скучал по нему. Нет, офицер Портофино, конечно, не смог бы интерпретировать для меня погребальный костер Шагала. На самом деле офицер Портофино был не тем человеком, которого я ждал на той скамейке, где я долгое время сидел, окаменев.
  
  Женщина, которую я ждал, моя потенциальная собеседница, знала обо мне больше, чем я сам. Ей не понадобились бы никакие объяснения. Помнит ли она тоненький томик из книжного магазина моего дедушки шестьдесят два года назад?
  
  Ее двоюродный брат, юный Ариэль, богемный бунтарь с выкрашенными в рыжий цвет волосами и угольно-черными глазами, читал собравшимся у прилавка из этой брошюры в розовой обложке "Как я стал хулиганом", как будто это было руководство по гипнозу. Его двоюродная сестра, дочь книготорговца, лихорадочно переворачивала страницы. Повторился тот же комментарий, единственное слово: Отъезд! Настойчивый, неистовый, твердо сформулированный, он звучал как Революция, или Спасение, или Возрождение. “Сейчас, немедленно, пока мы можем: уходим!” Время от времени Ариэль переворачивала книгу, с насмешливым выражением глядя на имя автора на обложке: “Себастьян! Мистер Хехтер, псевдоним Себастьян!” Нет, предпосылкой моего путешествия был не Кулиану, а другой покойник, еще один друг Мирчи Элиаде из другого периода: Михаил Себастьян, писатель, которого я упомянул за завтраком у Барни Гринграсса, чей дневник: 1935-1944, написанный более полувека назад, только что был опубликован в Бухаресте. Но эта посмертная книга не могла быть помещена рядом с предыдущими на книжных полках прошлого. Книжного магазина больше не было, как и моего дедушки или его племянника Ариэля. Но моя мать, которой тоже больше нет, наверняка помнила “Дело Себастьяна”. У моей матери была прекрасная память; она должна быть у нее до сих пор, где бы она сейчас ни была, я в этом не сомневаюсь.
  
  Этот старый, скучный и вечный антисемитизм, хрестоматийным примером которого была дофашистская Йормания, казался Себастьяну расположенным просто “на периферии страдания”. Он снизошел до того, чтобы назвать “внешние невзгоды” элементарными и незначительными по сравнению с яростными “внутренними невзгодами”, которые, по его словам, терзают душу еврея. “Ни один народ так безжалостно не исповедовался в своих реальных или воображаемых грехах; никто так строго не следил за собой. Библейские пророки - самые свирепые голоса на земле.”Эти слова были написаны в 1935 году, когда внешние невзгоды уже начали предвещать грядущие разрушения. “Периферия наших страданий!” Ариэль, двоюродный брат моей матери и племянник моего дедушки, возмущенно кричал в том маленьком книжном магазине в Йормании в 1935 году, за год до моего рождения. “Это учение мистера Себастьяна? Периферия наших страданий? Он должен говорить сам за себя! Скоро он увидит, что это за ‘периферия’!”
  
  Годом ранее, в 1934 году, Себастьяну пришлось столкнуться со скандалом, последовавшим за публикацией его романа "Две тысячи слез" с предисловием, написанным Наэ Ионеску, его наставником и другом, ставшим идеологом "Железной гвардии". Автор предисловия считал еврея непримиримым врагом христианского мира и, как таковой, тем, кого следовало устранить.
  
  Атакованный со всех сторон христианами, евреями, либералами и экстремистами, Себастьян ответил блестящим эссе "Как я стал хулиганом" . В трезвом и точном тоне он откровенно подтвердил “духовную автономию” еврейских страданий, их “трагический нерв”, спор между “бурной чувствительностью” и “безжалостным критическим духом”, между “самым хладнокровным интеллектом и самой необузданной страстью”. Хулиган? Означало ли это "маргинальный", "неприсоединившийся", "исключенный"? “Еврей с Дуная”, как он с некоторым восторгом называл себя. Он четко определил себя: “Я не партизан, я всегда диссидент. Я могу доверять только отдельному человеку, но мое доверие к нему полное”. Что значит быть “диссидентом”? Кто-то не согласен даже с диссидентами?
  
  Как слишком хорошо знала моя мать, подобные детские игры разума были частью моей натуры. То же самое было, когда я поддавался настоятельной потребности покинуть гетто. Ожидал ли я найти на другой стороне друзей с протянутыми руками, а не комедию новых гетто? Как сказал Себастьян, человек устает от самого себя. Моя мать не чувствовала необходимости определять свою “принадлежность”. Она прожила это чисто и незатейливо, с той фаталистической верой, которая не исключает страданий или депрессии. “Мы - это мы, а они - это они”, - говорила она. “У нас нет причин испытывать к ним враждебность или ожидать от них подарков. Мы также не можем забыть их ужасы, не так ли?”
  
  Истерическая реакция, с которой я реагировал на подобные клише в возрасте тринадцати, двадцати трех, тридцати трех лет и с тех пор, никогда не уменьшала ее упорства. Характер - это судьба, говорили древние греки, и я был свидетелем этого ежедневно, в невротическом матриархате моего ближайшего окружения, а также в коллективной “идентичности”.
  
  Отъезд, да, Ариэль была права. Время в конечном итоге убедит и меня. Это то, что ты постоянно повторяла, мама, время заставило бы меня признать свою ошибку и собрать вещи, чтобы уехать, но это было бы намного позже. “Будет поздно, и наступит вечер, ” как сказал поэт, “ и ты покинешь это место, вот увидишь”.
  
  Являются ли поэты более прозорливыми, чем пророки? Дневник Себастьяна, опубликованный в 1997 году, спустя полвека после смерти автора, описывает “невзгоды”, которые происходят от друзей, ставших врагами. “Мучительный вечер ... неясные угрозы: как будто дверь не закрыта должным образом, как будто сами стены становятся прозрачными. Повсюду, в любой момент, возможно, что какие-то неуказанные опасности обрушатся извне”.
  
  Я наконец ушел, чувствуя вину за то, что не сделал этого раньше, чувствуя вину за то, что наконец сделал это. В 1934 году альтер эго Себастьяна заявило: “Я хотел бы знать, какие антисемитские законы могли бы отменить тот факт, что я родился на Дунае и люблю эту землю … Вопреки моему еврейскому вкусу к внутренней катастрофе, река показала пример своего царственного безразличия”. В 1943 году писатель задавался вопросом: “Вернусь ли я когда-нибудь к этим людям? Пройдет ли война, ничего не сломав, не приведя к чему-либо необратимому, чему-либо неустранимому?” В конце войны Хехтер-Себастьян, наконец, был готов покинуть “вечную Румынию, где никогда ничего не меняется”. Казалось, что иудейский вкус к катастрофам легче излечить на берегах Гудзона, чем на берегах Дуная.
  
  Смерть помешала Кулиану вернуться в Румынию, а Себастьяну покинуть ее. Со мной смерть, эта нимфоманка, играла по-другому: она предложила мне привилегию отправиться в путешествие к моим собственным потомкам.
  
  Не только Дунай послужил местом действия моей биографии, которую пришлось оставить позади; Буковина, моя родная провинция, могла бы послужить не менее хорошо. Язык, пейзажи, этапы жизни не отменяются автоматически внешними невзгодами. Любовь к Буковине, однако, не отменяет Йорманию. Где именно проходила граница, которая объединяла и разделяла Йорманию и Румынию? “Нет ничего серьезного, ничего надуманного, ничего истинного в этой культуре улыбающихся пасквилей. Прежде всего, нет ничего несовместимого” — это заявления Себастьяна, под которыми подписался бы сам Лоан Петру Кулиану. “Вот концепция, которая полностью отсутствует в нашей общественной жизни на всех уровнях: несовместимость”, - говорила Ариэль, молодая и пылкая двоюродная сестра моей матери, давным-давно. “Несовместимость неизвестна в землях Дуная”. Я мог бы сказать это сам, попав, как и многие другие, в ловушку дилемм старого и нового тупиков. Внешние невзгоды? Я получил посвящение в такие банальности в очень раннем возрасте. Что касается враждебных кампаний последних лет, когда человек находится в осаде, нелегко избежать нарциссических подозрений или жалкого мазохизма. Опять жертва? Должен признаться, эта идея вывела меня из себя. О, только не снова, нытье и иеремии жертвы, особенно сейчас, когда все без исключения заявляют о своем собственном поношенном знаке жертвы — мужчины, женщины, бисексуалы, буддисты, страдающие ожирением, велосипедисты …
  
  Но теперь маска была приклеена к моему лицу — классический враг общества, Другой. Я всегда был “другим”, сознательно или нет, без маски или нет, даже когда я не мог отождествлять себя с гетто моей матери или любым другим гетто идентичности. Внешние невзгоды могут накладываться на внутренние невзгоды и на усталость быть самим собой. Без тени или идентичности, должен ли я выходить на улицу только после наступления темноты? Если бы я сделал это, мне было бы легче вступить в диалог с мертвецами, которые заявляют на меня права.
  
  
  Арена цирка Августа Дурака
  
  
  В чем одиночество поэта?” Молодого Поля Целана, моего земляка-буковинца, спросили более века назад, сразу после войны. “Цирковое представление, которое еще не было объявлено”, - ответил он.
  
  Цирковые клоуны — такими я видел себя и своих друзей-писателей, когда мы были вовлечены в стычки повседневного существования. Нашу ситуацию можно было бы описать как ситуацию Августа Дурака, как старый Хартунг прозвал своего сына-художника Ганса. Он намекал на внутреннюю природу артиста, плохо приспособленного к повседневной жизни, растяпы, который мечтает о других правилах и вознаграждениях и ищет одинокую компенсацию за роль, которую ему навязали, нравится ему это или нет. Шут Август неизбежно сталкивается со своей противоположностью, Белым клоуном, представителем силы и авторитетности. Эти два прототипа в истории цирка могут олицетворять две стороны истории; вся человеческая трагедия может быть видна в этой встрече в истории цирка как Истории.
  
  Август Дурак, клоун, чьи сарказмы были направлены скорее на него самого, чем на других, всегда подозрительно поджидал момента, когда ему снова предложат роль жертвы, которую зрители всегда хотели ему дать.
  
  Отъезд из социалистической Йормании в 1986 году породил своего рода символическую симметрию: мое изгнание, начавшееся в возрасте пяти лет из-за диктатора и его идеологии, завершило цикл в возрасте пятидесяти лет из-за другого диктатора и идеологии, которая утверждала, что является противоположностью своему предшественнику. Громкие сетования по поводу этого дублирования были не тем, чем стоило гордиться, и раздражали меня снова и снова. Я бы просто изворачивался в надежде, что внезапно наступивший момент просветления остановит аморфный монолог Августа Дурака.
  
  “Я вышел относительно чистым из диктатуры. Я не запачкал рук. И это не то, что легко прощается. Вы помните истории Бассани из Феррары?” Мой собеседник хранил молчание, не желая меня перебивать. Он знал, что я напрягаюсь, чтобы придумать аргументы относительно того, почему мне не следует возвращаться в Румынию, именно потому, что в тот момент поездка стала неизбежной.
  
  “Бассани, - продолжил я, - известен здесь благодаря фильму, снятому по его произведению, ”Сад Финци-Контини“ . Среди его феррарских рассказов есть новелла под названием "Уна лапиде на виа Мадзини" . Итальянский звучит красиво, не правда ли? У-на ла-пи-де в ви-а Маз-зи-ни , памятная доска на улице Мадзини”.
  
  Мой слушатель, казалось, был счастлив терпеливо слушать до тех пор, пока это меня успокаивало.
  
  После войны Гео Йош неожиданно возвращается из Бухенвальда в свой родной город Феррару, единственный оставшийся в живых из всех, кого отправили в ад в 1943 году. Его бывшие соседи смущенно отводят глаза, желая забыть прошлое и застарелое чувство вины. В конце концов, нежеланный свидетель, теперь еще больший иностранец, чем в ночь своей депортации, решает по собственной воле навсегда покинуть свой родной город. Должен ли я упомянуть, в качестве контраста, радость, которую испытал Примо Леви по возвращении из Освенцима, от того, что смог жить в том же доме в Турине, где до него жили его родители, бабушка с дедушкой, прадедушка с бабушкой?”
  
  Не впечатленный моими размышлениями, мой слушатель продолжал добродушно улыбаться
  
  “Как я уже сказал, я сбежал от диктатуры относительно чистым, мне удалось держаться особняком. Но я обнаружил, что вину, компромисс и даже героическое сопротивление легче простить, чем отчужденность”
  
  Мой друг, казалось, не скучал и не заметил, что мне было скучно. Я устал от самого себя
  
  “Я не был ни коммунистом, ни диссидентом. Не слишком ли это высокомерно? В любом случае, я не был слишком заметен в балканском мире Бухареста. Больше высокомерия, конечно. А затем эмиграция ... как можно дальше ... высочайшее высокомерие”.
  
  Появилась стройная блондинка-официантка в мини-юбке и с бейджиком с именем Марианна на правой груди — француженка из Израиля, учившаяся в Нью-Йорке и подрабатывавшая официанткой в кафе "Моцарт" на Семидесятой улице, в Верхнем Вест-Сайде, недалеко от квартиры, где я был занят экспериментами со своей загробной жизнью. Она принесла две миски с гаспачо, ложки, хлеб, все, что было необходимо.
  
  Моя грандиозная страна — это было то, что я пытался описать своему слушателю, грандиозность Дадаленда, который я не хотел покидать и в который я не хотел возвращаться. Невыразимое очарование и невыразимые экскременты. Вероятно, это не слишком отличалось от других мест, но то, что происходило в других местах, меня на самом деле не интересовало.
  
  “В течение последних нескольких лет я страдал от определенной болезни. Синдром йормании”.
  
  Пианист из кафе "Моцарт" еще не появился, как и завсегдатаи ланча. Газеты были на своих местах, разложенные на специально сконструированной стойке, пытаясь имитировать старую Вену. Вольфганг Амадей скептически взирал из позолоченной рамы своего портрета на двух посетителей в очках за столиком в задней части зала.
  
  “Ненависть к себе, маскирующаяся под ‘Подойди, позволь мне обнять тебя, мистер’. У румын есть такая поговорка, столь же непереводимая, как и их душа —Куколка Пиа ţнезависимыйţ генерал обнимается на площади Независимости. Это цитата из нашего великого писателя Караджале, которую невозможно перевести, как и тот мир, полный очарования и экскрементов, который в равной степени теряется при переводе. Это не объятия Каина и Авеля, а купание в национальной грязевой ванне после ожесточенной драки, в том же грязном пруду, где перед новым нападением шлюха-лебедь, ученый-осел, министр-гиена и невинный ребенок заключены в пьяные объятия. Нет, поверьте мне, румынам не нужно было ждать Сартра, чтобы открыть, что ад - это другие люди. Ад может быть таким же сладким и мягким, как эта застойная трясина.”
  
  Я остановился, измученный после этой длинной речи, чтобы привести в порядок свой синдром. “Вы слышали, как велика взаимная враждебность в наши дни между восточными и западными немцами? Чтобы описать такую желчную ненависть, вам нужен кто-то вроде Кéлайн или Чорана, а не я ”.
  
  “О, перестань стонать. В конце концов, ты написал о клоунах и цирке. Тебе есть что рассказать. Бог послал тебе такую историю. Он не прошел мимо тебя ”.
  
  “История слишком сложная, ее можно рассказать только в афоризмах”.
  
  “Что ж, в эту поездку с тобой едет твой босс. Его хорошо примут как суперзвезду сверхдержавы. Могущественный Белый клоун, как ты говоришь. Что касается тебя … ты знаешь все уловки, у тебя все в голове. Чего еще ты мог пожелать?”
  
  “Имперский Белый клоун из империалистической Америки? А рядом с ним Август-Дурак, изгнанник. На самом деле, Бог послал мне слишком много интересных историй, которые я мог бы рассказать, и я не смог воздать им должное”.
  
  “Всемогущий не может сделать все”.
  
  “Ты помнишь, что сказал Флобер? Если ты продолжаешь проповедовать добро слишком долго, ты в конечном итоге становишься идиотом. Флобер, идиот в семье, знал, о чем говорил. Могут ли проповеди изменить мир? Нет, я знаю это, какой бы я ни был идиот. Я проповедую не для того, чтобы изменить других, а для того, чтобы я мог остаться неизменным, однажды сказал раввин. И все же я изменился. Посмотри на меня, я изменился”.
  
  Я взял небольшую паузу, просто чтобы перевести дух. В конце концов, я знал эту речь наизусть, я вынашивал ее долгое время. На самом деле мне не нужен был перерыв.
  
  “Хулиган? Что такое хулиган? Лишенный корней, неприсоединившийся, неопределенный бродяга? Изгнанник? Или это то, что написано в Оксфордском словаре английского языка: ‘Название ирландской семьи на юго-востоке Лондона, известной своим хулиганством’? В румынском романе Мирчи Элиаде "Хулиганы" один из персонажей говорит, что "в жизни есть одно—единственное продуктивное начало - хулиганство", что означает бунт до смерти, "милиция и штурмовые батальоны, легионы и армии, связанные вместе ... единение в смерти, идеально и равномерно выстроенные полки в рамках коллективного мифа.’ Преодолел ли Элиаде свое разочарование в Румынии в изгнании после того, как он прославился как ученый? Это была месть периферии метрополии. А как насчет его друга-еврея Себастьяна? Евреи изолировали его как врага, его друзья-христиане, ставшие легионерами , считали его евреем и изгоем. Лишенный корней, изгнанник и диссидент, был ли это архетипичным еврейским хулиганом? А бездомный космополит, разговаривающий с вами сейчас, каким бы хулиганом он стал?”
  
  Я достал из кармана письмо из Румынии, письмо без даты, похожее на давно гноящуюся рану. “Дезориентация, замешательство, печаль”, - писала моя подруга с родины. “Вы должны приходить сюда два раза в год и смиренно приветствовать интеллектуалов, предоставлять себе возможность сфотографироваться, участвовать в ток-шоу, часто бывать в тавернах, заменить карикатуру, которую они сделали из вас. Я хотел бы знать, что означает этот конечный результат: отношение ядовитой родины к вам ”.
  
  Могло ли быть иначе? Было бы лучше, если бы было иначе? Не позволяй купить себя сочувствием — таков был совет Гомбровича. Оставайся иностранцем навсегда! В своем аргентинском изгнании он любил показывать себе язык в вездесущем зеркале.
  
  Ответом слушателя была довольная улыбка. Прежде чем мы разошлись, он подвел наш разговор к концу: “Вы будете ежедневно отправлять мне факсы из Бухареста. Всего два слова, чтобы дать мне знать, что все в порядке. И если ты не можешь справиться, немедленно уезжай. Отправляйся в Вену, Будапешт, Софию, а оттуда возвращайся в Нью-Йорк ”.
  
  Старые и новые вопросы преследовали меня задолго до того, как мы достигли угла Бродвея и Семидесятой. Мне не нужно было быть в кафе é Моцарт или у Барни Гринграсса, чтобы стать их мишенью.
  
  “Тебе не стоит туда возвращаться”, Сол Б. рассказал мне об этом по телефону. Мы встретились двадцать лет назад в Бухаресте, а затем возобновили наше знакомство в Америке. “Это неправильно, что ты должен возвращаться, не потому, что ты будешь в опасности, а потому, что ты будешь чувствовать себя несчастным. На днях я читал биографию другого известного румына. Все хорошо образованные, умные лицемеры, как вы знаете, старомодные, с прекрасными манерами, целующие дамам ручки, но...” Бывший друг Элиаде и бывший муж известного румынского математика не был обескуражен моим молчанием. “Тебе не следовало соглашаться на эту поездку, тебе просто это не нужно”.
  
  Я объяснил, что на карту поставлена “тирания привязанностей”; я был покорен настойчивостью Леона Ботштейна, президента Колледжа бардов. Я услышал тонкий смех Сола на другом конце провода. Мгновенно я увидел его дружелюбное морщинистое лицо, его живые глаза. “Тебе не следовало там быть. Я знаю эту страну. Просто отмените все, берегите свое душевное спокойствие. У вас здесь достаточно трудностей, но здесь у вас есть преимущество в дистанции. Не тратьте его впустую ”.
  
  
  Обращения из прошлого (I)
  
  
  19 июля 1986 года, праздничный вечер. Моих приглашенных гостей угощали русской водкой, болгарским вином, греческими оливками и румынскими сырами, все это было куплено заблаговременно и с большим трудом.
  
  А вот и артисты, берегитесь!
  
  
  Артисты ходят от двери к двери, обезьяны, мимики,
  
  
  Фальшивый однорукий, фальшивый одноногий, фальшивые короли и министры.
  
  
  Вот они идут, опьяненные очарованием и жаром
  
  
  Сыновья императора Августа.
  
  Среди гостей, прихрамывая и обливаясь потом, был мой друг, поэт, одинокий, застенчивый поэт-полуинвалид, которому показалось, что он узнал себя в персонаже старой румынской сказки, Наполовину всаднике, Наполовину Одноногом Зайце. Невысокий и коренастый, со светлой бородой, покачивающийся, прихрамывающий, он всегда ходил слегка наклонившись влево, мягкий и боязливый, напуганный собственным двуличием и готовый признать его и заплатить за него, если такова цена выживания. Он страдал за каждое написанное им слово, за все, что написано о нем или его друзьях. Будучи редактором издательства, раздраженным бесконечными переговорами между цензорами и авторами, он организовывал сложные операции лести и эмоционального шантажа, чтобы продвигать книги, в которые он верил.
  
  Боль от написания, которую он испытал, и от имени написания, была сравнима только с его преданностью своей жене. Джулия каждый второй день подвергалась диализу в социалистической больнице со старым оборудованием и частыми отключениями электроэнергии. В дополнение к его поэзии и неврозу, который определялся количеством таблеток, которые он проглатывал за день, Джулия также стала ежедневным мерилом его героизма.
  
  Как обычно, он сильно вспотел. Он вытер лицо и лоб большим белым носовым платком, который сжимал в своем большом и мощном кулаке. Однако он не снял свой лучший пиджак или свой лучший галстук. Он отошел с Джулией в дальний угол комнаты, к книжным полкам во всю стену, потрясенный тем, что оказался в окружении стольких близких друзей — поэтов, критиков, романистов — обезьян, мимиков, фальшивых королей, фальшивых одноруких людей, всех друзей императора Августа-Дурака. Нас объединили наши книги и наши чтения, нас сделала братьями конкурирующая гильдия тщеславия. Члены и не члены партии, привилегированные и просто терпимые, все стали подозреваемыми — фальшивые короли, фальшивые однорукие, фальшивые обезьяны — в социализме всеобщей подозрительности.
  
  В тот июльский вечер в 1986 году, в Бухаресте, в квартире 15 на нет. 2 Каля Викторией, стало празднование конец эпохи. Очень немногие из моих гостей знали об этом, но за месяц до этого, в день Блумсдей, день, посвященный герою Джеймса Джойса в изгнании, я подал заявление на визу на Запад. Я и не подозревал, куда в конце концов приведет меня это путешествие.
  
  Изгнание быстро поглотило десятилетия, которые развернулись с того летнего вечера. Это было так, как если бы я жил в наборе русских кукол, одна фигурка втягивалась в другую, а затем в другую и снова в третью, причем каждое новое время было идентичным предыдущему, но в то же время разным.
  
  Инфантилизм - это то, чем питаются телевизионные ток-шоу, в которых пятидесятилетние дети утверждают, что их несчастье проистекает из Бог знает какого прискорбного события, произошедшего с ними в возрасте пяти-пятнадцати лет, непонятых детей, непонятых женщин или мужчин, не говоря уже о злоупотреблениях возрастом, сексуальном насилии, религии и расовой принадлежности. Виктимизация, весь репертуар планетарных жалоб. Травма, случившаяся в возрасте пяти лет, объясняет принуждение, проявляющееся в возрасте пятидесяти? Или шестидесяти, или шестисот? Разве у настоящего взрослого к тому времени не развилась бы толстая бесчувственная шкура носорога?
  
  Меня терзало чувство вины за то, что я не покинул свою родину вовремя, за то, что я не остался там до самого конца. На этой земле химера иероглифов впервые предстала передо мной. В той стране я заключил договор, который ничего не обещал, но взамен требовал всего. Леди Арт оставалась такой же неосязаемой, как всегда, призраком то тут,то там, на случайных страницах некролога.
  
  
  За несколько недель до моего возвращения я оглядывался назад на изгибы дороги времени. Я вспомнил вкус еды и шуток, вина и песен, гор и моря, любви, книг. И, конечно, дружба, которая привела к стольким тупикам. Да, даже такому человеку, как я, рожденному под знаком незваного гостя, было позволено насладиться прелестями Гоморры.
  
  Очарование этого места и его обитателей не было иллюзией, я могу засвидетельствовать это. Пол Челан тоже пережил это, когда жил в Бухаресте после войны, время “каламбуров в словах”, как он позже назвал это с веселой ностальгией. Толстой тоже знал это в 1854 году, за те семь месяцев или около того, которые он провел в Бухаресте и Кишиневе, в Бузулу и других местах. Сочетание очарования и грусти не ускользнуло от его юношеского взгляда, жаждущего чтения, но также и плотских приключений, одержимого совершенствованием своего персонажа и своего письма, а также стремящегося пристать к босоногой юной крестьянке или насладиться вечером в публичном доме.
  
  Да, интенсивность целой жизни в течение одного мгновения…
  
  
  День Победы - вот что мы праздновали в тот вечер 19 июля 1986 года в квартире на Калеа Викторией. Спустя десятилетия после первого изгнания мне грозило настоящее изгнание. Это празднование было — хотя многие гости, включая меня, в то время не знали об этом — репетицией грядущего расставания.
  
  В апреле 1945 года я был девятилетним мальчиком, переродившимся и репатриированным, вернувшимся из трудового лагеря в Транснистрии. Я заново открыл для себя еду, одежду, школу, мебель, книги, игры — блаженство. Я уничтожил ужас прошлого, эту болезнь гетто. Я был исцелен, или так я думал, и полон решимости разделить со своими соотечественниками все великолепие настоящего, которое коммунистическая родина предоставила в равных долях каждому из своих граждан. Впоследствии химера писательства взяла меня под свое крыло. В начале 1980-х ее изодранная одежда больше не могла скрывать убожество этого циркового мира. Новый хоррор не только заменил старый, но и объединил его: теперь они работали вместе, в тандеме. Когда я обнародовал это открытие, я обнаружил, что меня бросили в центр ринга. Громкоговорители неоднократно рявкали — иностранец, иностранец, против этого и против того. В очередной раз я доказал, что недостоин родины, которой, по правде говоря, мои предки были в равной степени недостойны.
  
  Летом 1986 года я в ужасе оставлял позади ужас коммунизма и его двойника - национализма. Был ли я снова заражен “болезнью гетто”, от которой, как я убедил себя, у меня был иммунитет?
  
  Десять лет спустя многое изменилось, и я тоже. Одно осталось неизменным, и это был мой упорный отказ снова стать жертвой. Освобождение от принадлежности на самом деле не освободило меня. Настоящий боец вернулся бы в Йорманию уверенным в себе и своей новой личности, победителем, несмотря на отсутствие, над местом, которое он оставил позади, гордый тем, что стал тем, в чем его всегда обвиняли, удостоенный чести воплощать саму тщетность.
  
  Десять горячо любимых людей представляли для меня настоящую родину. Могли ли это быть друзья — нет, больше десяти, — которые праздновали победу в моей пятидесятилетней войне в июле 1986 года?
  
  Первой умерла Джулия. Из-за коммунистической цензуры письма, которые ее муж, поэт Мугур, отправлял мне после моего отъезда, были подписаны “Джулия” и адресованы Селле, моей собственной жене. “Я думаю о тебе с большой любовью и одинокой тоской. Я слышу, как дети играют на улице. Будем ли мы когда-нибудь снова играть вместе? Поэзия тоже состарилась и больше не может писать сама. Мы надеемся, что предстоящие дни будут без происшествий ”. В социалистической Йормании не хватало бензина, а также такси. Мугур платил водителю грузовика за трансфер туда и обратно из Белого дворца которое Белый клоун Карпатцев строил для себя. Утром он отвез Джулию в переполненную, мрачную больницу, а вечером привез ее обратно домой. Они ехали по неосвещенным улицам, мимо пустых магазинов и аптек. “Однако есть любовь. Любовь - это не просто абстрактный термин”, - писал поэт. “Точно так же, как в науке мы имеем закон Ома, давайте представим, что у нас также есть Закон человека, Закон человечности: человек - это тот, кто оставляет после себя вакуум, больший, чем пространство, которое он ранее занимал. Отсутствие — это длительный спазм - раз в день, раз в неделю, несколько раз в неделю. Сердце стареет, и ни один мужчина не может вынести больше, чем может вынести мужчина. О, какая игривая, застенчивая дружба у нас была! Если бы только мы могли начать все сначала. Теперь мы стоим у окна, как дети, и машем друг другу через дорогу, за исключением того, что посреди улицы раскинулся океан ”.
  
  Мугур в поте лица перебегал от врачей к медсестрам и санитарам, раздавая взятки и улыбки, пресмыкаясь перед начальством, посвящая свои книги Бруно Шульцу и получеловеку-наезднику, наполовину Одноногому зайцу. Он был слепым упрямцем жизни, живущим для того, чтобы продлить жизнь своей возлюбленной. Поэт выжил исключительно благодаря стремлению поддержать свою вторую половину. Стоимость продолжала расти, в то время как сама жизнь постоянно обесценивалась.
  
  То, что когда-то было болезненной “судьбой” поэта, теперь стало коллективной судьбой. Однако разделить бремя не означало разделить его пополам.
  
  Я хромаю. Я дрожу … Дрожащий мужчина чувствует, что он размножается; мужчине, который хочет схватить, вцепиться, разбить — или ласкать — предстоит пройти долгий путь, чтобы достичь своей цели, зигзагообразный путь. Он чувствует, что он один, но в то же время он чувствует, что вокруг него есть площадь, полная людей, пытающихся дотянуться до яблока на ветке. Дрожь исходит помимо моей собственной воли, которая требует, чтобы я был многим; отсюда моя идея, которую я однажды выразил в своем письме, что, прежде чем стать тем или иным с точки зрения качества, жизнь - это “многое”.
  
  Я часто думал об этом “много”. Мугур рассказал мне притчу о толстом еврее, который жадно ест и становится ужасно тучным. Когда его спрашивают об этом, еврей говорит: “Когда они придут, чтобы сжечь меня, я хочу гореть много, я хочу, чтобы горение длилось”.
  
  Итак, поэт Мугур тоже растолстел из-за своего невроза и страданий. Дрожь усилилась, а также паника, холод, мрак и ужас вокруг него. Сообщения стали более редкими, скованными, полными страха и постоянного осознания того, что их подслушивают: “У нас нет особых причин для жалоб”. Слово “особый” было наполнено значением: неизбежное еще не произошло. “Слава Богу, у нас нет особых причин для жалоб”. Вот как Мугур кодифицировал всю ситуацию в письме, адресованном Селле и подписанном его дрожащей рукой “Джулия”.
  
  Только в 1989 году, после смерти Джулии и развала "Красного цирка", я получил первое письмо, адресованное лично мне.
  
  Встретимся ли мы когда-нибудь снова? Несколько лет назад я был цельным человеком: у меня было пять или шесть сердец, столько же пар рук и ног, носов и ртов — как у любого нормального мужчины, нет? И теперь мои сердца либо похоронены, либо разбросаны далеко по миру. Я пытаюсь заменить их, те, которые можно заменить, случайным листом бумаги и несколькими нацарапанными словами. Ты действительно веришь, что мы встретимся снова? Я бы почти снова почувствовал себя целым. Я был бы, скажем так, получеловеком, а не сотой частью человека без сердца, без глаз и вообще без ничего.
  
  Мы больше не встречались. Мургур умер в феврале 1991 года, вскоре после своего дня рождения, с книгой в одной руке и куском хлеба и салями в другой.
  
  Тем временем умер и другой друг, Пол, Летающий Слон, коммунист, который был избавлен от посткоммунистического маскарада после коммунистического, в котором он сам был участником.
  
  Также умерла Эвелин, мать Селлы, которая сдержанно и элегантно председательствовала на годовщине июля 1986 года. В одном из своих последних писем она попросила, чтобы мы больше отправляли ее почту не на ее адрес, а на адрес соседки. После публикации моего эссе о Мирче Элиаде, когда газеты новой демократии обвинили меня в богохульстве и государственной измене, местные патриоты выбрали своей целью почтовый ящик тещи преступника, который они неоднократно поджигали. Другие гости того, что оказалось моим прощальным праздником, тем временем нашли убежище во Франции, Германии и Израиле. Те, кто остался, уже не были прежними, и ни город, ни кочевник, которым я стал, не остались неизменными.
  
  Родина уходила все глубже и глубже в прошлое и все глубже во мне. Мне больше не нужны были география или история, чтобы проверить ее противоречия.
  
  Действительно ли оставленный после себя вакуум был больше, чем тело, которое его занимало? Таково было предсказание Получеловека перед тем, как он исчез вместе с полу-хромой химерой, на которой ехал. Отсутствие действительно было просто длительным спазмом в стареющем сердце. И ребенок, кричавший на улице: “Давай, поиграем”, был теперь далеко, за всеми океанами этого мира.
  
  
  Новый календарь
  
  
  Это был День "Д" — День принятия решений - 20 января 1988 года. Вот уже почти два года я задерживался в Транзитном городе. Наконец, после многих отсрочек, наступил момент, когда откладывать было больше нечего. “Решение - это момент безумия”, - признался Кьеркегор. Нерешительность была такой же. Безумие нерешительности длилось почти год, после целой жизни в нерешительности.
  
  На карту была поставлена мелочность принадлежности, ничего больше, ее нелепость, ничего больше. Наш герой был бледен, ошеломленный фарсом, который выбрал его своим главным героем в пародии на него самого. Разве он не сбросил плотно облегающую кожу, в которой жил раньше? Разве он не забыл прошлое — тот, кто забыл лица, виденные всего час назад?
  
  “Вы, ваша очередь предстать перед комиссией”, - жестом указала дама в синем сшитом на заказ костюме. Он схватил свой портфель и встал со скамейки, на которой сгрудились еще пятеро человек.
  
  “Сначала ты поговоришь с представителем Франции. Когда закончишь, приходи ко мне снова”.
  
  Она указала ему на дверь слева от своего стола.
  
  Стройный мужчина за столом пригласил его сесть в кресло напротив. Он сел, положив портфель на колени.
  
  “Вы предпочитаете говорить по-немецки?” - спросил француз по-немецки. “Или вы предпочли бы французский?”
  
  “С французским будет все в порядке”, - ответил заявитель по-немецки.
  
  “Хорошо, хорошо”, - продолжил экзаменатор по-французски. “Большинство румын говорят по-французски, не так ли? У моих румынских друзей в Париже нет проблем с адаптацией”.
  
  “Да, румынам легко говорить по-французски”, - ответил он по-французски.
  
  Он внимательнее присмотрелся к мужчине напротив него. В наши дни, подумал румын, на румынском языке все экзаменаторы моложе абитуриентов.
  
  У чиновника было длинное, узкое лицо с выдающимся, точеным носом, темными, умными глазами, густой гривой волос и юношеской, располагающей улыбкой. Его галстук был ослаблен, воротник синей рубашки расстегнут, темно-синий пиджак расстегнут и с небрежной элегантностью накинут на костлявые плечи. Голос у него был приятный.
  
  “Вчера я разговаривал о вас с румынской леди. Я знал, что сегодня у нас будет эта встреча, и я спросил ее, знает ли она вас”.
  
  Заявитель ничего не сказал. Он хранил молчание на французском, языке, на котором только что был преподнесен этот сюрприз.
  
  Чиновник закурил сигарету и положил обе руки ладонями вниз на край своего стола. Он слегка откинулся назад во вращающемся кожаном кресле, в котором ему, казалось, было так удобно.
  
  “Вы, кажется, довольно хорошо известны. Вчера, читая заполненную вами анкету, названия всех тех книг, которые вы написали … Я был поражен совпадением”.
  
  Сказав “эти книги”, он поднял бланк заявителя со стола, подержал его в воздухе долю секунды, затем положил обратно на стол. После долгой, непереводимой паузы француз возобновил свои мелодичные галльские интонации.
  
  “Я читал ваш роман ”Пленники"", - сказал он. Это прозвучало как вызов на матче по фехтованию: Касание é! Были ли задействованы рапиры? Нет, тишина в комнате была ненормальной. “Я думаю, в середине семидесятых”, - продолжил француз. “Я посещал курс румынского языка в университете в Париже. В классе было много разговоров о цензуре и закодированной критике тоталитарной системы — кажется, это называлось ”Кодекс заключенных’.
  
  Заявитель сжал ручку своего портфеля. “Лжец!” - ему хотелось крикнуть на всех языках, которые он знал. Теперь он был уверен, что разговаривает не с простым государственным служащим. Неужели тогда не было разницы между Востоком и Западом? Те же инсинуации, та же лесть, те же ловушки. Был ли изгнанник, отказавшийся заключить сделку с местным дьяволом, теперь вынужден иметь дело со своими зарубежными коллегами? Стал ли он уязвимым пленником, безымянным изгоем, легкой мишенью для манипуляций на первом повороте дороги?
  
  “Для меня это тоже настоящий сюрприз”, - наконец пробормотал заявитель по-французски. “Я не знал … Я не знал, что моя книга добралась до Парижа ”.
  
  “Да, я тоже был удивлен. Представьте себе, увидев ваше имя в заявлении...” Француз снова взглянул на бланк.
  
  “Я вижу ваше имя, названия ваших книг … Вам следует поселиться во Франции, а не в Германии”.
  
  Тебе следует обосноваться во Франции . Был ли это совет, обещание, код для сделки, который предлагался? Но нет, приветливость мужчины была настоящей, он обращался с заявителем с вежливостью и уважением. Если это и были трюки, то иного рода, чем те, что предназначены для заурядного населения.
  
  “Вы наверняка должны знать, что Франция - самое легкое место для румына. Вы бы очень быстро завели друзей. Вы могли бы писать по-французски, как многие ваши прославленные соотечественники...”
  
  Действительно, экзаменатор знал не только о его романе "Пленники", он также знал о знаменитом трио Ионеско, Чоране и Элиаде, а также о принцессе Бибеско, принцессе де Ноай и принцессе Вакареско, великой принцессе и маленькой принцессе . Он даже слышал о Бенджамине Фондане. Да, он сделал свою домашнюю работу.
  
  Разговор продолжался во многом в том же духе. В конце экзаменатор встал со своей стороны стола и встал рядом с испытуемым, предлагая дополнительные доказательства своей сердечности — свою визитную карточку с его берлинским и парижским адресами; приглашение на званый вечер и #233;e; заверения в поддержке “любого рода”, если возникнет необходимость, либо здесь, в Западном Берлине, либо, что еще более важно, в Париже. Пожимая руку беженцу, месье большой друг пробормотал: “Тем временем было бы неплохо провести вечер вместе здесь, в месте, где судьба так свела нас”.
  
  Он проводил заявителя не только до двери, но и до прихожей, где царила дама в темном сшитом на заказ костюме. Он объявил, что его друг мистер Такой-то завершил свое собеседование с французскими властями и теперь может быть передан двум другим союзным державам, управляющим Западным Берлином. Немецкая секретарша сохраняла полное спокойствие перед лицом этого латиноамериканского соучастия. Она бесстрастно ждала, пока два франкофона уйдут.
  
  Дверь кабинета француза закрылась, и заявитель снова остался ждать. Он посмотрел на часы: без десяти минут полдень. Когда секретарша наконец подняла глаза, она сказала на своем быстром немецком: “Это все! На сегодня вы закончили. Приходите завтра утром в восемь. Подойдите к главным воротам, чтобы ваше имя проверили. Приходите сюда в девять. Комната 135”.
  
  Был холодный солнечный день. Он сел на автобус, затем на трамвай. Около двух часов он наконец добрался домой.
  
  
  Прошел год с момента его прибытия в Транзит-Сити. На этом острове свободы он с самого начала чувствовал себя непринужденно. Красочные рекламные щиты, сверкающие витрины магазинов, непринужденный вид, с которым жители города занимались своими делами, — все это постепенно стало обыденностью для иностранца, который до самого недавнего времени знал только холод и темноту, доносчиков и фальсификаторов. Свобода восхищала и ужасала его одновременно. Он не мог вернуться, но и к перерождению, похоже, не был готов. Все еще оставалось слишком много сомнений. Вернувшись туда, в тот спичечный коробок, где он жил со всеми разочарованиями и иллюзиями, он каким-то образом почувствовал себя важным и уникальным. Был ли он близок к тому, чтобы потерять язык, который на каждом этапе его жизни оставлял свой глубокий отпечаток? Это было самоубийство, мало чем отличающееся от возвращения на кровожадную родину, или ему так казалось.
  
  Ночь перед утром, когда он должен был предстать перед Специальной комиссией, была более трудной, чем долгие ночи нерешительности, которые он терпел в течение многих месяцев с тех пор, как высадился на острове свободы. Какими бы радостями Загробная Жизнь ни была готова его одарить, он боялся, что навсегда останется слабоумным малышом, изучающим язык жестов во втором детстве и лепечущим непонятные звуки благодарности.
  
  Сквозь ночной белый туман он мог различить элегантные очертания зданий и бульваров Транзит Сити. Он мог слышать музыку, доносящуюся издалека. Цитадель была населена художниками и шпионами, все наслаждались бурной ночной жизнью. Он думал, что может разглядеть Великую стену, которая защищала анклав свободы от внешнего мира заключенных, а также обеспечивала барьер против вируса свободы для тюрьмы за его пределами. И был вечер, и было утро, а на следующий день нужно было сделать еще два шага. 21 января 1988 года. В этот судьбоносный день пятидесятилетнему мужчине предстояло возродиться в Загробной жизни, переименованной с этого дня в Загробный мир.
  
  Растянувшись на диване, он посмотрел на дату в ежедневном календаре, обведенную красным. Он встал и аккуратно написал жирными красными буквами над обведенной датой: МАРИАННА. Он постоял мгновение, глядя на то, что он сделал. Нет, недостаточно хорошо! Он зачеркнул то, что написал; затем той же красной ручкой написал внизу страницы — ФРАНЦИЯ. Затем, озорно улыбаясь, как ребенок, который только что подшутил над старой тетей, он втиснул еще одно слово в пробел перед словом, которое он уже написал: АНАТОЛЬ. АНАТОЛЬ ФРАНС! Он вернулся на свой диван, где оставался долгое время, сжимая в правой руке визитную карточку французского чиновника.
  
  Должен ли он принять приглашение француза и провести с ним вечер в городе? Излечит ли это его от подозрительности, которую он привез с собой из социалистической Йормании? Это заняло бы больше одного вечера. Более того, у него даже не было настоящего разговора с французом, который утверждал, что читал его книгу. Была ли эта история действительно правдой — и что, если это было так? Он еще даже не пытался завести разговор на литературные темы со своим преданным читателем. Он разорвал карточку француза на мелкие кусочки, не в состоянии пока осознать преимущества заключения сделок даже в Свободном мире.
  
  …
  
  На следующий день, 21 января 1988 года, заявитель повторил свои действия предыдущего дня, сев сначала в трамвай, затем в автобус, следующий из центра города по курфюрстердамм к пригородному расположению священной трехсторонней комиссии. Он прибыл к воротам ровно в восемь, как и было приказано, и к девяти появился у комнаты 135. Он сел на знакомую скамейку и терпеливо ждал. В четверть двенадцатого дама, управлявшая пультом управления, молча указала на дверь справа — американскую дверь.
  
  Лысый молодой человек за стойкой пригласил его сесть на стул напротив.
  
  “Вы говорите по-английски?” - спросил американец на своем американском английском.
  
  “Немного”, - уклончиво ответил он на эсперанто.
  
  “Хорошо, тогда мы можем говорить по-немецки”, - продолжил американец на своем американском немецком. “Это нормально?”
  
  Заявитель молча кивнул. Он изучал сидящего перед ним человека, еще более молодого экзаменатора, чем вчерашний, — крепко сложенного мужчину, втиснутого в коричневый костюм с большими лацканами, темные проницательные глаза, маленькие руки с тяжелым кольцом на одном пальце, золотые запонки на манжетах белой рубашки, выглядывающие из рукавов пиджака.
  
  “Паспорт, пожалуйста”. Армейский голос, армейские манеры.
  
  Заявитель залез в свой портфель и достал портфель, набитый бумагами, из которого он извлек зеленый паспорт. Эксперт внимательно изучил его, страницу за страницей.
  
  “Я вижу, это не первая твоя поездка на Запад”.
  
  Заявитель не дал никаких комментариев. Представитель Великой державы одарил его долгим взглядом, затем нарушил тишину, которая ненадолго повисла в комнате.
  
  “Вы дважды ездили в Западную Европу и один раз в Израиль”.
  
  Тишина сгустилась.
  
  “И где вы взяли деньги на эти поездки?” спросил американец, нарушая молчание. “В Восточной Европе нет конвертируемой валюты. Только власти могут совершить сделку, и они сделают это, только если это в их интересах ”.
  
  “Я путешествовал не на государственные деньги”, - запротестовал подозреваемый. “Мои родственники на Западе прислали мне деньги”.
  
  “Родственники? Щедрые люди, эти родственники. Где они живут?”
  
  Заявитель поспешно перечислил страны, где обосновалась его кочевая семья.
  
  “И в Соединенных Штатах тоже?” - спросил американец, и его лицо просветлело. “Где?" Что за родственники?”
  
  “Сестра моей жены, более десяти лет замужем за американцем. Мать с двумя американскими детьми, десятилетней дочерью и четырехлетним сыном”.
  
  “А как вы добрались до Берлина? Я не думаю, что это ваши родственники выбрали это место, Берлин”.
  
  Последовало продолжительное молчание. Американец казался довольным собой. “Я приехал сюда по гранту от правительства Германии, как я отметил в своем личном деле”.
  
  “Да, вы упоминали об этом”, - признал государственный служащий, взяв папку со своего стола, подержав ее мгновение, затем положив обратно и отодвинув в сторону, как будто это было неуместно. “Дар, который побежденные предлагают победителям. Можем ли мы назвать это так?”
  
  Он, казалось, не спешил покончить с немецким вопросом. В конце концов, он, казалось, предполагал, что победа над врагом была нелегким делом. Это то, что объединило их, молодого американца и стареющего восточноевропейца, сидящего напротив него. Награда, вызванная чувством вины … Да, такая мысль приходила в голову самому награжденному. Это была награда, предложенная побежденными выжившим, которых они не смогли сокрушить, награда, предложенная после своего поражения ныне процветающей Германией несчастным Восточной Европы, всегда обреченным на бедность, изгнание, совсем не чужим людям, чтобы победить самих себя. Даже в своих уменьшившихся границах послевоенная Германия оставалась той же страной трудолюбивых, эффективных людей, с тем же флагом и тем же гимном, даже в Баварии, которой, как предсказывали эксперты, в конечном итоге будут править выжившие в лагерях уничтожения. Они также постулировали, что евреи потребуют от немцев доказательств филос-семитизма на протяжении трех поколений, прежде чем вернуть себе немецкое гражданство, утраченное в катастрофе.
  
  Конечно, шутку читают задом наперед, справа налево, как еврейскую Библию. Ибо на самом деле именно евреев попросили, когда они выходили из лагерей, представить доказательства кровью принадлежности к государству, которое стремилось их уничтожить. Только если бы они смогли пройти это испытание, им был бы присвоен завидный статус гражданства в новой послевоенной Германии, щедрой на выплаты обедневшим и потерянным, которые больше не надеялись на долю в трофеях победы.
  
  У заявителя не было возможности сказать все это. Его молодой экзаменатор переключился на другие вопросы и теперь был сосредоточен на заполнении формуляров. Жаль, ибо он, вероятно, оценил бы такие иронические отступления как форму проамериканской лести, предназначенную для завоевания благосклонности Великой державы. Когда он снова поднял глаза от своего портфеля, заявитель увидел, что американский чиновник встал, улыбнулся и протянул руку.
  
  “Удачи вам, сэр, всего наилучшего”, - пожелал он ему по-американски, наконец отказавшись от языка их общего врага.
  
  Следующим шагом в этот судьбоносный день было увидеть британского льва, который больше не был львом. Женщина за пультом управления была поглощена телефонным разговором и не заметила, что американский экзамен закончился. Даже когда она наконец повесила трубку, казалось, что она не видит тень, стоящую перед ней.
  
  “Что происходит дальше? Интервью с британцами?” - робко спросил заявитель.
  
  “Дальше ничего не происходит. Все кончено. Мистер Джексон также подписал контракт с британцами”.
  
  Заявитель взялся за ручку своего портфеля и направился к двери.
  
  “Не забудьте, сэр, завтра утром в девять тридцать”.
  
  Он озадаченно посмотрел на секретаршу.
  
  “Завтра у вас заключительное собеседование с немецкими властями. Первый этаж, комната 202. Помните, ровно в девять тридцать”.
  
  День был свинцовый и сырой. Он медленно пошел к автобусной остановке, затем медленно поднялся по лестнице в свою квартиру на третьем этаже, достал ключ из кармана зимнего пальто, открыл дверь и несколько мгновений постоял на пороге. В квартире было тепло, тихо. Не снимая пальто, он взял толстую красную ручку и подошел к календарю. Он смял страницу за 20 января, затем страницу за двадцать первое. Он нарисовал два толстых красных круга на странице за 22 января 1988 года. Поперек него он написал: “Если я завтра еще буду жив”, добавив в скобках: “Граф Толстой, Ясная Поляна.”
  
  …
  
  Он пережил еще одну ночь. Он вспомнил Рассказ польского поэта о рае и начал громко декламировать его.
  
  В Раю рабочая неделя - это
  
  установлено через тридцать часов
  
  социальная система стабильна и
  
  правители мудры
  
  действительно, в раю одному лучше
  
  дешевле, чем в любой другой стране.
  
  Было легко догадаться, какое место имел в виду поэт. Он переписал стих в прозу. Французские, американские или английские чиновники могли бы понять код: В Раю рабочая неделя установлена в тридцать часов, цены неуклонно снижаются, ручной труд не утомителен (из-за пониженной гравитации), колоть дрова не сложнее, чем печатать на машинке, Социальная система стабильна, а правители мудры. Действительно, в раю человеку живется лучше, чем в какой-либо другой стране . Затем он сжал текст в уме: Социальная система стабильна, правители мудры, в Раю живется лучше, чем в какой-либо другой стране . Что ж, подумал он, это хорошая ежедневная молитва.
  
  Он снова и снова перечитывал слова поэта, читал другие стихи, выбирая одну или две строчки из каждого, в пользу немецкого офицера, которого ему предстояло увидеть на следующее утро. Они не смогли точно отделить душу от плоти, и поэтому она попала сюда с каплей жира, ниточкой мышц . Затем: Не многие видят Бога. Он только для тех, у кого 100-процентная пневма. Остальные слушают коммюнике о чудесах и наводнениях . Наконец, он погрузился в сон без сновидений, пока не прозвенел звонок будильника.
  
  Выходя из своей квартиры, он обернулся, чтобы взять клочок бумаги, на котором написал свой окончательный вариант молитвы: В раю человеку лучше, чем в какой бы то ни было стране. Социальная система стабильна, а правители мудры. В Раю человеку живется лучше, чем в какой-либо другой стране . Он сложил листок и положил его в карман. Он чувствовал себя более защищенным, он пережил ночь, он переживет и день.
  
  Ровно в девять тридцать он был в комнате для допросов с немецким государственным служащим, невысоким, коренастым мужчиной. Как ни странно, на нем были не костюм с галстуком, а вельветовые брюки и толстый вязаный зеленый жилет поверх шерстяной рубашки, тоже зеленой. У него были светлые волосы, разделенные пробором посередине, и большие руки с большими обесцвеченными пятнами, которые также виднелись у него на лбу и горле.
  
  После допроса, который длился полтора часа, заявитель, как выяснилось, не смог вспомнить вопросы, которые ему задавали. Однако он сохранил замечание, которое бюрократ повторил дважды: “Дорога, по которой вы идете, будет долгой и неопределенной, и первый шаг - это всего лишь первый шаг”.
  
  Конечно, Буковина, его родина, была его самым первым шагом, но, как знал заявитель, немецкая идентичность связана с кровью, а не с местом. “Мы не французы, не американцы и не британцы просто потому, что находимся здесь, в штаб-квартире Великой Комиссии союзников”, - сказал немецкий бюрократ, возмущенно подняв брови и воздев руки к небесам. “Человек не является немцем просто потому, что он родился на территории Германии, даже если это была собственно Германия, не говоря уже о, ну ...” Он склонился над бланком заявления, ища это варварское имя. “О да, Буковина, по общему признанию, бывшая Австрийская провинция, но всего на несколько сотен лет. Австрия и Германия - это две совершенно разные вещи, вы знаете. Тот безумец, который разрушил Германию, это из-за него Комиссия союзников сейчас заседает в Берлине ”. Чистокровный немецкий государственный служащий снова поднял брови и руки к Всемогущему Богу, который так бесстыдно играл судьбой Германии. “Из-за этого безумца Германия должна платить и платить, влезая в новые долги, глотая оскорбления и терпя нашествие бродяг и попрошаек, доставленных Комиссией союзников. Этот безумец был не немцем, а австрийцем, как всем известно. Безумный Адольф приехал из Линца, Австрия. Он никогда этого не отрицал. И даже если ты немец, если ты был вдали от своей страны последние восемьсот лет, какой же ты немец? На днях я наблюдал за этой дамой, вашей соотечественницей, по телевизору. По ее словам, она немецкого происхождения и теперь репатриирована в Германию. Спустя восемьсот лет! Восемьсот лет, давайте внесем ясность, сэр! Прошло восемьсот лет с тех пор, как немецкие колонисты прибыли в, как вы это называете... … Банат.”
  
  Это инопланетное название Банат — название провинции на юго-западе Румынии, где все еще жили потомки давних поселенцев, — можно было найти не в анкете на его столе, в отличие от Буковины, а в его собственной памяти. Он выглядел очень довольным собой.
  
  “Да, да, лучший Банат! Спустя восемьсот лет … Разницу можно заметить сразу. Судя по акценту, лексике, отношению, поверьте мне, на самом деле ”.
  
  Итак, ничто из того, что произошло вчера в офисе американца, или позавчера, или сегодня, не имело решающего значения. Похоже, именно это сообщение пытался донести до него доброжелательный немецкий представитель.
  
  Он сел в автобус, затем в трамвай, все время думая о том, что сказал немецкий государственный служащий. Он забыл выйти на своей остановке и оказался на другом конце города, в пригородном районе с приятными низкими домами. Он поймал такси и попросил водителя отвезти его обратно в центр города, недалеко от руин Гед äчтнис Кирхе, Мемориальной церкви. Улицы были полны людей, особенно молодежи. Он рассеянно побрел дальше по боковой улочке и зашел в первый попавшийся ресторан, готовый примириться с тщетностью дня с его загадочными кодами.
  
  Вечером он вернулся в свою квартиру, и когда он открыл дверь, он услышал обычное приветствие от своего соседа по комнате. “Принятие решения - это момент безумия”, - коварно прошептал мистер Кьеркегор, как он делал каждый вечер. Это правда, но безумие нерешительности также не следует забывать, и поэтому такие ночные дебаты сейчас бессмысленны.
  
  Перед тем, как лечь спать, он прочитал свою вечернюю молитву: В Раю человеку лучше, чем в какой-либо другой стране. Бог только для тех, у кого 100 пневм. Они не смогли точно отделить душу от плоти, и поэтому она пришла бы сюда с каплей жира, ниточкой мускулов. Социальная система Рая стабильна, правители мудры. Бог существует только для тех, у кого 100 пневм. В Раю человеку лучше, чем в какой-либо другой стране .
  
  
  Месяц спустя он был в Париже, где у него было множество случаев пожалеть о том, что он не сохранил визитную карточку своего французского читателя из Комиссии союзников. Еще месяц спустя он сделал еще больший шаг — в мир загробной жизни, в потусторонний мир, гигантский шаг через океан, который привел его в марте 1988 года в Новый мир.
  
  Радость быть иностранцем среди других иностранцев, ограничения и маски свободы, новые земли и новые грамматические правила не только снаружи, но и внутри себя, травма лишения собственности, новые болезни души и разума, шок от вывиха, шанс дожить до своей загробной жизни. Он постепенно принял новый календарь, високосные годы Рая: каждый год в изгнании свободы считался четырьмя условными годами старого существования.
  
  Через полтора года после его приезда в Америку, то есть через шесть лет по новому календарю, рухнула Берлинская стена. В социалистической Йормании были казнены Карпатский клоун и его жена, товарищ Морту. Питал ли он теперь надежды на репатриацию, возвращение в былые дни на вчерашнюю землю? Сообщения, приходящие с Другой стороны, отбивали охоту к таким шуткам. Он заново оценил неразбериху, в которой жил, перечитал Отчет польского поэта, который послужил ему молитвой, напомнил о прагматичном послании Рая: ДЕПРЕССИЯ - ЭТО НЕДОСТАТОК В ХИМИИ, а НЕ В ХАРАКТЕРЕ. Преодолел ли Овидий, древний поэт, изгнанный из императорского Рима в скифскую пустыню Томи, далеко на востоке, у Черного моря — преодолел ли он печаль? Теперь условия поменялись местами, каждый день увеличивал расстояние между ним и провинциальной "Томи". В его новом доме в Нью-Йорке, новом Риме, на берегу Гудзона, где он потерпел кораблекрушение, грусть лечилась антидепрессантами и тренировками в тренажерном зале. ДЕПРЕССИЯ - ЭТО НЕДОСТАТОК В ХИМИИ, А НЕ В ХАРАКТЕРЕ. Все можно исправить. Позвоните 1-800-ПОМОГИТЕ.
  
  В 1997 году, через девять лет по новому календарю, то есть через тридцать шесть лет после Дня высадки в Берлине, зимой 1988 года, ему был предложен шанс вернуться в старое время и пространство. Согласно новому календарю, сейчас ему было девяносто четыре года, слишком много для такого путешествия. Но, в то же время, ему было всего одиннадцать лет, считая по времени, прошедшему с момента его ухода из старой жизни. Такое паломничество казалось преждевременным для столь юного и эмоционального человека.
  
  
  Коготь (Я)
  
  
  Вас всегда должны впускать”, - сказал профессор из Бруклина. “Учитывая обстоятельства, это исключение, и Бог всегда сделает исключение для вас, поверьте мне”. Я мог бы принять такую гипотезу, но это было не про меня. Это касалось человека, который ждал меня там — и Тот, Что Наверху, если Он вообще существовал, очень хорошо знал, кто это был. Я стремился играть по его правилам только потому, что женщина, ожидавшая меня там, играла по ним.
  
  Вот почему я позвонил в Еврейскую ассоциацию свободных захоронений и в еврейскую часовню, а также в местную синагогу на Амстердам-авеню и Шестьдесят девятой улице. Везде ответ, короткий и отрывистый, был одним и тем же: “Позвони своему раввину”. Мне не дали возможности сказать, что у меня нет раввина и я не принадлежу к синагоге, что все, что я хотел знать, это разрешено ли посещать еврейское кладбище в течение пасхальной недели. Даже такой человек, как я, который никогда не принадлежал к синагоге и, если уж на то пошло, нигде не принадлежит, имел право на такую информацию. Наконец, я позвонил профессору из Бруклина, которого я познакомил с работами Чорана, и спросил его, может ли он, атеист, влюбленный в нигилистические парадоксы, знать раввина.
  
  “Конечно. Мой друг, раввин Соломончик”.
  
  Я объяснил своему слушателю свою дилемму, подозревая, что он был готов сам предоставить мне разрешение, вступившись за Того, Кто Выше, чье существование он отрицал.
  
  “Ты прав”, - заверил я его. “Я мог бы перелезть через ограду кладбища в Сучаве, этого священного клочка земли в моем родном городе. Я не слишком стар для этого. Но я не хочу нарушать правила, во всяком случае, не в этот раз. Если доступ запрещен, я останусь там, перед воротами кладбища, пока не умру, как герой Кафки, с глазу на глаз с Законом. Но сначала я должен знать, что говорит Закон. Конечно, существуют положения для исключительных ситуаций, но я должен знать, что говорит Закон. Вы понимаете, что я имею в виду, Закон! Мне нужен раввин”.
  
  “Я могу позвонить Соло”, - сказал мой бруклинский друг. “Я немедленно позвоню ему. Он будет знать; этот человек знает все, абсолютно все”.
  
  Как оказалось, раввин действительно знал все, а также несколько других вещей помимо этого. Он объявил: “Вход на кладбище запрещен в первые два и последние два дня пасхальной недели. Это разрешено в промежуточные дни ”. Передо мной лежал календарь, и я записал даты: первые два дня Песаха приходились на двадцать второе и двадцать третье апреля 1997 года, то есть 13 и 14 Нисана 5757 года. Последние два дня приходились на двадцать восьмое и двадцать девятое апреля, то есть 21 и 22 Нисана 5757 года. Это оставило бы мне четыре разрешенных дня, достаточно времени для моей цели. Раввин, однако, добавил кое-что, что было выше закона. Узнав, что я собираюсь отбыть в Румынию, он почувствовал, что может позволить себе усомниться. Посредник, который передавал мудрость мудреца, не мог скрыть своего недоумения.
  
  “Вы можете себе такое представить? Когда раввин услышал о Румынии, "Ага", - сказал он. ‘Румыния? Румыния? Тогда я больше не так уверен. Ему придется спросить людей в Румынии’. Вот что он сказал. Вы ожидали бы подобного ответа от Алеши Соломончика?”
  
  Я должен был признать, что Алеша, безусловно, был мудрецом. На следующий день, в пятницу, я позвонил своему другу-христианину в Бухарест.
  
  “Разве вы не можете узнать эту информацию в Нью-Йорке?” - изумленно спросил мой бывший соотечественник.
  
  “Я мог бы. Раввин объяснил мне Закон, но когда он услышал, что я собираюсь в Румынию...”
  
  Мой друг Наум — Золотой Мозг, как его прозвали — смеялся. Я слышал, как он хихикал на своем конце провода в Бухаресте. “Браво! Никогда бы не подумал, что у вас в Нью-Йорке есть такие умные раввины ”.
  
  “Конечно, у нас есть. В Америке есть все, но американский раввин чувствовал, что не может присвоить себе никакой власти над румынскими евреями. В воскресенье утром — евреи ходят на работу по воскресеньям, так что все в порядке — не могли бы вы позвонить и узнать о правилах, особенно в Сучаве, и дать мне знать ”.
  
  И действительно, в воскресенье я получил свой ответ.
  
  “Очень милая леди дала мне всю необходимую информацию”, - сообщил Golden Brain. “Я попросил ее все повторить, чтобы я мог все это записать. Вот что: кладбище закрыто с двадцать второго по двадцать девятое апреля, доступ запрещен. Оно вновь открывается тридцатого. Это было бы — я сейчас внимательно читаю — двадцать третьего числа — как это произносится? — Нисана, то есть, повторяю, 30 апреля. Итак, 30 апреля - первый день после Песаха, когда разрешен вход на кладбище ”.
  
  Я замолчал. Мой друг не знал, было ли это данью уважения раввину Соломончику или милой еврейской леди из Бухареста, или, может быть, это означало что-то совершенно другое.
  
  “В чем проблема, скажи что-нибудь. Итак, тебе придется продлить свое пребывание на два дня, в этом нет ничего страшного. Таким образом, мы сможем провести приятную долгую беседу. В любом случае, к чему такая спешка? Подумай об этом, мы не виделись десять лет, какого черта!”
  
  На самом деле, прошло почти одиннадцать лет, но Наум Золотой Мозг был прав в одном: кладбище не было проблемой. Правда заключалась в том, что я вообще не хотел отправляться в это путешествие. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь, желательно не я, объяснил мой невроз. Еще лучше, я бы хотел покончить и с неврозом, и с поездкой. Мне нужно было простое объяснение, что-то вроде “Ты же не хочешь возвращаться в место, которое тебя выгнало”, например. Мне нужна была монета, которая подходила бы ко всем возможным торговым автоматам. Вы вставляете его, и получается сэндвич, газировка или салфетки за то, что вытер слезы. Но все, что мне предложили, были жалкие клише: “В возрасте пяти лет, осенью 1941 года, ты проснулся в вагоне для перевозки скота, втиснутый в толпу соседей, родственников, друзей. Поезд вез тебя на восток, к востоку от Эдема”. Да, я знал все литании, произносимые во имя памяти и обращенные к потомкам в фильмах, речах и на обедах по сбору средств. Что мне было нужно, так это лаконичное подведение итогов безличным голосом: “В 1945 году, когда война закончилась и тебе было девять лет, ты не знал, что делать с твоим недавно заработанным титулом выжившего. Только в возрасте пятидесяти лет, в 1986 году, вы, наконец, поняли, что значит выживание. И снова вы уезжали, но на этот раз на запад, ‘окончательно уезжая’ — фраза, которая тогда использовалась для таких прощаний, — "на Запад”.
  
  Безличный голос уступал в остроумии, но набирал риторическую силу: “Но тем временем вы нашли родной язык”.
  
  “Промежуточный” дом, это то, что пробормотал голос? Нет, просто “домашний“ — ”промежуточный" звучало бы слишком претенциозно, хотя оно точно передавало смысл. Последовали знакомые банальности: “Выживший, чужой, экстерриториальный, антипартийный … В конце концов, язык был твоим домом, не так ли?” Да, я узнал этот концерт. “В возрасте пяти лет вы были лишены собственности, в первый раз, из-за диктатора и его идеологии. В возрасте пятидесяти лет, во второй раз, из-за другого диктатора и его противоположной идеологии. Фарс, не так ли?”
  
  Я мог бы распознать это упрощенное резюме, хотя оно и не смогло охватить ловушку надежды, воспитание в тщетности. А как насчет привилегии разлуки? “Быть исключенным - это единственное достоинство, которое у нас есть”, - неоднократно говорил изгнанный Чоран. Исключение как привилегия и оправдание? На пороге старости изгнание преподносит окончательный урок лишения собственности: подготовка изгнанников к окончательному отсутствию корней. “В 1982 году вы были экстерриториалом и врагом партии. Десять лет спустя, теперь изгнанник, ты стал фактически экстерриториальным, как и сама партия, теперь превратившаяся в ничто ”. Газеты социалистической Йормании продолжали воздавать должное своему изгнанному сыну: “предатель”, “карлик из Иерусалима”, “Получеловек-получеловек”. Действительно, родина не забыла меня и не позволила мне забыть об этом. Мои друзья потратили огромные суммы денег на почтовые расходы, чтобы отправить мне эти дань уважения через океан, год за годом, сезон за сезоном. В 1996 году новые патриоты требовали “уничтожение мотылька ” — кафкианская формулировка, указывающая на то, что презираемый таракан каким-то образом превратился в мотылька и улетел в изгнание, через океан, в Рай. Почему я не мог сам составить такие ласковые слова, почему я оставил это посреднику? “Человек противостоит своей родине из-за потребности в отчаянии, из жажды еще большего несчастья”, - сказал Чоран в одном из своих монологов.
  
  Но ненависть не была моим уровнем m é. Я бы с радостью предоставил излить ее кому-нибудь другому, кому угодно, включая родину. Я был доволен тем, что оставил эту кипящую лаву позади меня. После 1989 года было не так уж трудно отклонять все приглашения посетить Румынию. Однако теперь мне было трудно отказаться от приглашения поехать туда с президентом Бард-колледжа, тоже музыкантом, который должен был провести два концерта в Бухаресте. Бард-колледж принимал меня в Америке. Поэтому было вполне естественно, что, по крайней мере, на несколько дней, я буду его хозяином в Бухаресте. Такая возможность, на которую десять лет назад никто не надеялся, должна была стать источником радости. Этого не было.
  
  Когда я впервые услышал о планируемом путешествии в 1996 году, я пожал плечами и привел причины, по которым я не мог рассматривать возможность совершения путешествия. Но Леон Ботштейн не принял бы “нет” за ответ. Зимой 1997 года его аргументам был придан новый импульс. “Политическая ситуация меняется, Румыния меняется. Если вы когда-нибудь вернетесь, вам лучше сделать это сейчас. С тобой поедет друг”. Я поздно покинул родину, на самом деле не собираясь уезжать. Я не был готов к воссоединению с тем "я", которым я был, или к преобразованию того, кем я стал. Весной 1990 года, после краха утопии вместе с ее шутами, на меня снизошло внезапное и запоздалое откровение. Это произошло на культурной конференции в парижском живом салоне. Румынская делегация впервые была составлена не из обычных аппаратчиков культуры, а из настоящих писателей. Это было эмоциональное воссоединение, наполненное ностальгией. Однако через некоторое время я почувствовал болезненную дрожь страха. Я вспотел без видимой причины, на меня напало что-то глубокое, скрытое, извилистое. Мне пришлось выйти, и я покинул зал в расстроенных чувствах. Мои бывшие соотечественники были вежливы, дружелюбны и все же несколько изменились, как будто освободились от оков, которые ранее связывали нас. Живя в изгнании, вне своей родной среды обитания, я был подобен улитке, носящей раковину румынского языка. Было ли это скандальным обманом? Может ли этот “экстерриториальный” из всех людей должным образом представлять румынскую культуру миру? “В борьбе между собой и миром ты должен встать на сторону мира” - таков был совет Кафки. Прислушался ли я к его совету?
  
  Леон настаивал. Я услышал, как я говорю: “Возможно”, затем: “Посмотрим”, "Возможно”, “Я подумаю об этом”. Я не мог привыкнуть к этой мысли, но постепенно приходил в себя. Наконец, я произнес робкое, но отчетливо слышимое “да”, убежденный, что скоро откажусь от него. Я этого не сделал. Я должен был наконец разорвать цепи, по крайней мере, так мне сказали. Только возвращение, счастливое или несчастливое, ознаменовало бы окончательный разрыв, освободив меня. Могли ли мне действительно помочь такие лозунги или какой-нибудь праздник эмоционального примирения, возможно, “культурный” обед, где Я обнаружил бы, что награжден красно-зеленой лентой, вручаемой Обществом Трансцендентных пенсионеров за мои заслуги перед репутацией моей страны за рубежом? Отведав обычных острых сосисок и пива, обычных шуток и объятий, я бы упал в обморок от молниеносного удара судьбы, последнего знака одобрения: принят на родине. Наконец-то вас приняли, старые счеты сведены. Вам не нужно доказывать, что это всего лишь вопрос того, что ваша страна разыгрывает одно из своих представлений, чтобы одурачить остальной мир. Нет, тебе больше не нужно ничего доказывать … Я почти слышал голос Голден Брейн, шепчущий мне на ухо, когда внезапно меня вывел из полудремы телефонный звонок.
  
  Было шесть утра, и голос на другом конце провода принадлежал не моему старому другу, который шутил, а кому-то из Сучавы, города моего детства и юности, вежливый, нежный голос — директору Коммерческого банка в Сучаве. Он узнал о моем предстоящем возвращении в Румынию, и его долгом было сообщить мне, с запозданием, что прошлой зимой Фонд "Буковина" присудил мне свою литературную премию. Жители моего родного города были бы польщены, если бы… Сучава! Буковина! Именно там я возродился после возвращения из трудового лагеря, я никогда этого не забывал. Смогу ли я получить приз без какой-либо церемонии, без телевидения или рекламы? Режиссер заверил меня, что церемония уже состоялась годом ранее, в отсутствие американского лауреата. Банкиру из Сучавы, казалось, было неловко говорить о литературных делах, но он выполнял свой долг, убеждая меня на своем мягком диалекте, столь знакомом мне, принять “скромную” награду. Слово “скромный”, а также имя выступающего, Куку, покорили мое сердце. Однако я был тверд в установлении железных правил — никаких интервью, никаких публичных появлений. В конце концов, оправдание для поездки уже было придумано — кладбище в Сучаве. По правде говоря, я не был готов даже к такому утешению.
  
  
  Осенью 1986 года, перед тем как покинуть Румынию, я предпринял восьмичасовое путешествие на поезде из Бухареста в Сучаву, в самое сердце Буковины, чтобы попрощаться в последний раз. Войдя в купе поезда, я без труда узнал своего попутчика, коренастого мужчину в костюме и галстуке, с атташе-кейсом на коленях, поглощенного партийной газетой. Без сомнения, он был “тенью”, которая сопровождала меня до места назначения и, возможно, оставалась со мной все время, пока я был там, и проводила меня в целости и сохранности обратно. Это был холодный, серый ноябрьский день. В конце света атмосфера, царившая в Румынии в те годы, была очевидна, что некогда шумный маленький городок моей юности тоже переживал тяжелые времена. Люди выглядели уменьшенными, приглушенными. Можно было прочесть печаль и горечь, тлеющий гнев на их сухих, морщинистых лицах, в их напряженных приветствиях, даже в самых банальных репликах. Не имело большого значения, где или под какой маской скрывалась моя “тень” или, возможно, его замена. Те, кто находился под наблюдением, и те, кто осуществлял наблюдение, казались одинаково обреченными на медленное отравление своего тупикового мира. Я не ожидал никаких приятных сюрпризов, ситуация была одинаковой по всей стране. Сучава, однако, казалась пропитанной похоронной грустью, которая только усугубляла бремя моей предстоящей разлуки. Мне бы хотелось каким-то образом облегчить это бремя. Я пытался сосредоточиться на забавных аспектах, превратить суровые детали повседневной жизни в материал для шуток, но безуспешно. Все разговоры продолжали возвращаться, но не к условиям нищеты и ужаса, которые были повсюду, а к причине моего визита. Мне не удалось убедить своих престарелых родителей, слушавших меня с подавленным скептицизмом, что мой отъезд был лишь временной разлукой.
  
  За день до моего возвращения в Бухарест я получил опровержение моих наивных попыток утешения. Утром, когда я все еще лежал в постели, мою маму привели в мою комнату. За последний год ее состояние ухудшилось. Она была слепой и могла ходить только с поддержкой.
  
  Их маленькая квартирка в доме в социалистическом стиле состояла из двух комнат, гостиной и спальни. Моя мать спала на диване в гостиной; женщина, которая присматривала за домом, спала рядом на раскладушке. У моего отца была спальня, где мы оба спали в одной кровати в течение короткого времени моего визита. Утром мы все вместе позавтракали по-буковински в кафе mit Milch в гостиной, где происходили все остальные дневные мероприятия, приемы пищи, визиты, беседы.
  
  Она не ждала, как обычно, чтобы поговорить со мной за завтраком, но хотела увидеть меня раньше, пока мой отец был на рынке или в синагоге. Она хотела поговорить со мной наедине, без свидетелей. Она постучала в дверь, затем нерешительно пошла, поддерживаемая своим помощником. Состояние сердца, очевидно, истощило ее хрупкое тело. На ней был халат поверх ночной рубашки, ее ноги были в тапочках, которые я привез ей в подарок из Белграда. Толстый халат был сюрпризом. Всю свою жизнь она жаловалась на жару. Теперь казалось, что ей всегда было холодно и она заботилась о том, чтобы согреться.
  
  Опираясь на руку своей служанки, она подошла к моей кровати. Я подал знак женщине, чтобы она помогла ей сесть на край кровати. Как только женщина удалилась, поток слов полился беспрепятственно.
  
  “Я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что. Я хочу, чтобы ты присутствовал на моих похоронах”.
  
  Я не хотел этого разговора, но времени было так мало, что я не мог позволить себе поднимать шум.
  
  “На этот раз твой уход ощущается по-другому. Ты не вернешься. Ты оставляешь меня здесь одного”.
  
  Она гостила у меня в Бухаресте в 1982 году, когда официальная массовая газета объявила, что я являюсь “экстерриториалом”. Она знала, что это не комплимент. Она также знала, что термины “враг партии” и “космополит” также не были выражением похвалы. Она была со мной, когда позвонил друг, чтобы спросить, были ли разбиты мои окна. Раньше она читала такие знаки лучше, чем я. Мы молчаливо знали, какие воспоминания оживили в нас обоих эти предупреждения.
  
  Я прервал ее и снова повторил то, что неоднократно повторял ей в предыдущие дни. Она слушала внимательно, но без любопытства. Она слышала все это раньше.
  
  “Я хотел бы, чтобы ты пообещал мне, что в случае, если я умру, а тебя здесь не будет, ты вернешься на похороны”.
  
  “Ты не умрешь, нет смысла говорить об этом”.
  
  “Это для меня”.
  
  “Ты не умрешь, мы не должны говорить об этом”.
  
  “Мы должны. Я хочу, чтобы ты был на похоронах. Пообещай мне”.
  
  Я мог дать ей только тот же ответ: “Я не знаю о своем возвращении, я еще не принял никакого решения. Если я получу грант на Берлин, то останусь там на шесть месяцев или год, каковы бы ни были условия гранта. Я еще ничего не слышал от немцев. Кто знает, может быть, письмо лежит в ящике какого-нибудь цензора. Но до меня дошли слухи, что я получил грант. Ничего определенного, просто слухи ”.
  
  Она повторила свою торжественную просьбу. Наконец, я сказал ей твердо, но без реальной силы: “Я не могу обещать”.
  
  Она вдруг показалась мне уменьшенной, съежившейся. “Это значит, что ты не собираешься кончать?”
  
  “Это ничего не значит. Это значит, что ты не умрешь, и что бессмысленно говорить об этом”.
  
  “Никто не знает, когда и как”.
  
  “Точно”.
  
  “Вот почему мы должны поговорить об этом”.
  
  “Никто не знает, что с ними будет. Я не знаю, что может случиться со мной”.
  
  “Я просто хочу, чтобы ты пообещал. Пожалуйста, пообещай мне, я хочу, чтобы ты был здесь на моих похоронах”.
  
  “Я не могу обещать. Я просто не могу”. Затем я добавил, сам того не желая: “И это не важно”.
  
  “Это для меня”.
  
  Разговор подошел к концу, сказать было больше нечего. Но я все равно продолжил: “Даже если бы я на самом деле не присутствовал на похоронах, я все равно был бы там, где бы я ни был. Вы должны это знать. Просто помни это ”.
  
  Я не мог даже предположить, удовлетворил ли ее этот ответ, и я никогда этого не узнаю. После ноября 1986 года я больше никогда ее не видел. Она умерла в июле 1988 года, когда я уже был в Америке. Отец сообщил мне о ее смерти месяц спустя — не потому, что хотел освободить меня от обязанности присутствовать на похоронах, а потому, что знал, что если я вернусь, мне больше никогда не разрешат уехать. Он также хотел избавить меня от нарушения семи дней ритуального траура, традиционного шивы, который, в любом случае, он сомневался, что его сын, каким бы страдающим он ни был, будет соблюдать.
  
  Перед тем как он сам уехал из Румынии в Израиль, летом 1989 года, в возрасте восьмидесяти одного года, мой отец описал мне в письме последние месяцы жизни моей матери. Пока я оставался в Германии, она, казалось, цеплялась за жизнь только по одной причине - чтобы получать новости обо мне. Ни письма, ни частые телефонные звонки, ни посылки с едой и лекарствами не смогли ее успокоить. Фактически, они только подтвердили неизбежность расставания, как она это видела. Известие о моем отъезде в Америку окончательно разрушило ее иллюзию, что я еще могу вернуться. Ей не с кем и не на что было бороться, не на что было надеяться. Вскоре после этого ее разум начал блуждать. Помочь ей стало трудно, даже сделать несколько шагов, необходимых для того, чтобы дойти до ванной. Однажды она упала, и лишь с большим трудом кто-то смог поднять ее хрупкое, неподвижное тело. Жизнерадостная собеседница, она всегда была глухонемой, не обращая внимания на окружающее. Когда она говорила, это было в каком-то трансе, о своем отце и обо мне, часто путая их. Она верила, что мы были там, в в непосредственной близости, и беспокоилась, что мы поздно возвращаемся домой или что мы не сказали ей, куда мы пошли. Иногда она говорила, что ее убили — Марку и Мария были именами убийц, и почему-то это не казалось странным. У нее были краткие спазмы сопротивления, но вскоре она устала и снова погрузилась в свой тонкослойный мирный сон, прерываемый только теми же тревогами: Где мой сын, где отец Аврам? Бред шел по той же схеме и начался без предупреждения, сопровождаемый таким же мягким погружением в исцеляющий покой нереальности, который теперь должен был стать ее настоящим домом. “Они вернулись? Мальчик вернулся? Где отец? Все еще в городе, все еще в городе? Уже поздно ...” Она не могла избавиться от этих двух фантомов, даже когда ей казалось, что она махнула рукой на большинство других людей и вещей.
  
  После ее смерти она начала посещать меня в странных, навязчивых снах. Иногда я также ощущал ее присутствие в безымянных комнатах, где я находил покой в своей кочевой жизни. Атмосфера внезапно становилась напряженной, и я чувствовал странные и нежные объятия; нежный дух прошлого касался крыльями моих усталых век и лба и опускался в мягких объятиях на мои плечи.
  
  Я снова увидел ее за неделю до моего возвращения в Румынию. Мы вместе гуляли по улицам Бухареста. Она говорила со мной о Михае Эминеску, национальном поэте, и говорила мне, как бы ему хотелось снова быть со мной. Она была оживлена, сосредоточившись на вещах, которые, казалось, доставляли ей удовольствие, но которые в основном предназначались для того, чтобы доставить удовольствие мне, как вдруг она упала в глубокую траншею вдоль края тротуара, своего рода шахту, где рабочие ремонтировали канализационную систему. Это произошло в одно мгновение, не оставив мне времени поймать ее. Но она держалась за мою руку, и ее старое, тяжелое тело повисло над ямой, в то время как я лежал плашмя на тротуаре, держа ее левой рукой, чтобы она не упала в пропасть. Правой рукой я ухватился за край тротуара, в то время как левой сжал ее костлявые пальцы. Я чувствовал, что соскальзываю, я не мог удержать тяжесть ее тела, отчаянно раскачивающегося над пустотой, ее тонкие, бледные ноги, беспомощно болтающиеся в воздухе.
  
  На дне ямы внизу работали мужчины. Я мог видеть их белые каски, но они не могли видеть меня или слышать мои тщетные крики о помощи. Я кричал так громко, как только мог, но не издал ни единого звука. Я задыхался, я чувствовал, как покидают меня силы. Костлявая хватка старой руки тянула меня вниз, в черную пустоту. Я скользил к краю тротуара, готовый либо отпустить ношу, либо позволить утащить себя в бездонную глубину, над которой корчилась моя мать. Я только что снова нашел ее, я разговаривал с ней, и я не мог смириться с тем, что снова ее потеряю.
  
  Нет, я не мог отказаться от этого знакомого прикосновения. Эта мысль вызвала боль, пронзившую мой разум, но это не придало мне сил, в которых я нуждался. Напротив, я почти потерял сознание, мой последний запас энергии иссяк. Тем не менее, я не был избит, это еще не было закончено, я все еще боролся, хотя и знал, что это безнадежно.
  
  Я крепко держался за руку, сжимавшую мою, но чувствовал, как хватка ослабевает с каждой прошедшей секундой. Мы вместе соскальзывали в пропасть. Но нет, это еще не закончилось, я не мог отпустить … Хныча, измученный, я продолжал соскальзывать, дюйм за дюймом, все глубже и глубже. Пальцы моей левой руки уже онемели, потерпев поражение, в то время как моя правая рука, почти бесполезная, едва могла удерживать хватку. Все было кончено, я отпускал, беспомощно, виновато. Все было кончено, finis. Да будет так, конец, я больше не мог сопротивляться, я сдался. Когда мы падали, я почувствовал острую боль в груди, как будто меня несколько раз ударили стилетом.
  
  Я проснулся в поту, опустошенный, побежденный, в своей знакомой постели в Верхнем Вест-Сайде. Я был в постели, рядом с окном, ярко освещенным утренним солнцем. Это была среда, шестнадцатого апреля 1997 года, за четыре дня до того, как я должен был вернуться на родину.
  
  
  
  Первое возвращение (Прошлое как вымысел)
  
  
  Начало перед началом
  
  
  Жаркий летний день в июле. Стоя в очереди за билетами на автобус, потенциальные путешественники обмахиваются газетами и вытирают пот носовыми платками.
  
  Новоприбывший, с коротко подстриженными светло-каштановыми волосами, полными губами и кустистыми бровями, казалось, не был обеспокоен медлительностью очереди или палящей жарой. Его взгляд был дружелюбным. Его нос, хотя и довольно выдающийся и несколько ястребиный, не был таким уж непривлекательным. На нем был светло-серый легкий костюм, двубортный, с широкими лацканами, дополненный белой рубашкой, жестким воротничком, темно-синим галстуком в белый горошек и туфлями с заостренными носками. Из правого верхнего кармана его куртки торчал кончик носового платка в синюю клетку. Сама картина безупречно одетого молодого джентльмена, примерно двадцати пяти лет, стремящегося к респектабельности.
  
  Прислоненный к стене и закрепленный одной из ног молодого джентльмена, стоял маленький кожаный чемоданчик, размером с довольно большой портфель, и кожаный цилиндр, который выглядел почти как зонтик, поверх которого он надел свою соломенную шляпу.
  
  Молодой человек достал из нагрудного кармана блестящий коричневый кожаный бумажник и извлек две банкноты, хрустящие новенькие купюры, сложенные пополам. Когда он развернул их, они издали приятный шелестящий звук. Он протянул банкноты усатому клерку за стойкой, наклонился вперед, назвал пункт назначения, затем выпрямился. Его голос было трудно разобрать, поскольку все, что было произнесено, - это короткая просьба, адресованная продавцу билетов. Молодой человек взял протянутый ему билет и положил его в левый карман брюк. Он тогда сложил мятую купюру, полученную им в качестве сдачи, и сунул ее среди прочих в свой изящный кожаный бумажник. Затем он наклонился и поднял свой чемодан, кожаный цилиндр и шляпу. Он посмотрел на прямоугольные часы Anker на левом запястье. У него оставалось еще полчаса до отправления автобуса. Он повернулся в сторону парка. Единственная свободная скамейка была залита солнцем. Автобус стоял в ожидании чуть поодаль. Он сел и достал газету из внутреннего кармана своей куртки. На первой странице Universul выделил дату жирными буквами: 21 июля 1933 года. В двух колонках лихорадочного текста редакционная статья предупреждала, что мир “начинен динамитом” и может загореться раньше, чем могут ожидать скептики. Однако серьезное, сосредоточенное выражение лица читателя газеты не изменилось с тех пор, как он купил билет. Напечатанные слова мало способствовали усилению умеренного внимания, с которым он рассматривал свое окружение, или ускорению медленно поднимающихся дрожжей в тот вялый послеполуденный час. Он казался довольным собой, довольным миром, в котором он жил, днем, в котором он жил. Парк, озеро, небо, даже болтливая суета пассажиров были своего рода подтверждением: он был частью мира, частью общества. Только те, кому никогда не приходилось усердно трудиться, чтобы найти свое место в мире, могли не понять, что именно может предложить такой идиллический день.
  
  Вскоре шум вокруг него усилился. Люди спешили к билетной кассе и автобусу. Целая толпа — женщины, дети — летняя суета. Оставаясь на скамейке запасных, он наблюдал за суматохой. Неохотно он встал. Как обычно, автобус был битком набит. Это происходило каждый год после Дня Святого Ильи, дня знаменитой ярмарки в Феличенах— ярмарок, как называли ее местные украинцы. Толпы людей прибывали издалека. Он попытался протиснуться вперед по проходу автобуса, затем остановился. Автобус должен был отправиться с минуты на минуту, ему нужно было успокоиться. Он осторожно развернул кожаный сверток, который оказался стулом-треногой. Он осторожно выдвинул три ножки стула и поставил его рядом с маленьким чемоданом, поверх которого положил свою шляпу.
  
  Он почувствовал, что молодая женщина, сидевшая слева от него, наблюдает за ним. Он заметил ее в парке, когда разглядывал пассажиров, направлявшихся к автобусу. Она была темноволосой, похожей на испанку, с темными, глубоко посаженными глазами, тонкой талией и изящными лодыжками, в белом платье с короткими рукавами и цветочным принтом, замшевых босоножках на высоком каблуке, модной кожаной сумочке в форме корзинки. Стройная и грациозная, она, казалось, жаждала видеть и быть замеченной.
  
  Красивому элегантному джентльмену не составило труда вовлечь красивую элегантную леди в разговор. Его молодой тенор звучал ровным, размеренным тоном, ее молодой альт вибрировал в быстром ритме, но избегал более высоких нот.
  
  “Вы, случайно, не родственница миссис Ример?”
  
  Это был вопрос, который пришел ему в голову, когда он наблюдал, как она спешила к автобусу ранее.
  
  Пораженная, она повернула к нему свое нежное лицо, пристально изучая его.
  
  “Да, миссис Ример - моя тетя. Сестра моего отца”.
  
  Всего после нескольких реплик они почувствовали себя старыми знакомыми. Сиденье-тренога придавало комичный, но привлекательный оттенок безупречному внешнему виду молодого человека. Очевидно, он помнил о своем месте как в толпе общества, так и в столь же переполненном автобусе.
  
  Разговор перешел от Лии Ример к ее мужу Киве, обойщику, а также партнеру писателя Садовяну по шахматам во время летних каникул последнего в Фăлитичень; затем он перешел к академически одаренным детям Римеров и перешел к общим знакомым, которые жили в городе, где должна была проходить июльская ярмарка, городе, который, как они теперь выяснили, они оба часто посещали.
  
  Ни один из пары не вышел в Сучаве, как каждый ожидал от другого, но в соседних рыночных городах — джентльмен в I ţ кани, первая остановка после Сучавы, и леди в Burdujeni, первая остановка после I & #355; кани
  
  Поглощенные разговором, они не обратили внимания на очертания странного зачатия, формирующегося в воздухе, хотя, возможно, они что-то почувствовали. Ибо, несмотря на разговор, оживленный средиземноморской живостью молодой женщины, они все это время внимательно наблюдали друг за другом. Когда они расстались, чувство, что они действительно были в путешествии, но не домой, а в неизвестность, искало у каждого подходящее средство выражения.
  
  Они снова встретились, как и договаривались, на следующей неделе. Молодой человек появился на своем блестящем велосипеде перед Libr ăria Noastră — Нашим книжным магазином — домиком средних размеров, расположенным на полпути вверх по наклонной главной улице Бурдужени, с желтыми стенами и узкими окнами со ставнями. Всего три километра отделяли сахарный завод в Иţ кани, где молодой джентльмен работал бухгалтером, от другого маленького городка, где находился книжный магазин, принадлежавший родителям молодой женщины. Легкая, приятная поездка, особенно солнечным воскресным утром.
  
  Мое самое раннее воспоминание связано с этой поездкой. Воспоминание, предшествовавшее моему рождению, воспоминание о том, кем я был до того, как появился на свет — легенда о прошлом, предшествовавшем прошлому.
  
  Когда древний китайский мудрец спрашивает меня, как и многие его читатели: “Как ты выглядел до того, как встретились твои отец и мать?” Я вызываю в воображении полосу дороги между двумя соседними городами на северо-востоке Румынии в середине 1930-х годов, узкую полосу булыжной мостовой между двумя стройными колоннами деревьев под домашним, сонным небом. Лента золотого пространства создала время, необходимый отрезок времени, чтобы перейти откуда-то в другое место, от чего-то к чему-то другому. Сказки называют это любовью, комедией ошибок, в которой, кажется, мы все нуждаемся.
  
  После той первой воскресной встречи бухгалтер с сахарного завода в Айţ Кани продолжил свои визиты в соседний город. Эта полоса булыжников, земли и пыли постепенно превратилась в магнитную ленту иллюзий, превратив этот забытый уголок мира в его самый центр. Китайские мазки кисти Destiny хаотично сменяли друг друга по всему буколическому небу, не предлагая никакого видения будущего, кроме раскаленных туманностей настоящего.
  
  Однако в течение следующих нескольких месяцев молодому джентльмену предстояло открыть для себя то, что я обнаружил только полвека спустя, в начале 1980-х, в поезде, везущем меня и мою мать, к тому времени почти слепую, к офтальмологу в город, расположенный более чем в двух часах езды от тех старых мест.
  
  Во время моей первой поездки на Запад, несколькими годами ранее, я встретил в Париже знаменитого кузена моей матери Ариэля, персонажа некоторых экзотических семейных легенд. К тому времени он перестал красить волосы в зеленый, или рыжий, или синий цвета, как делал в юности, и было неясно, по-прежнему ли он занимается продажей оружия, как во времена Де Голля, или по-прежнему пишет для Le Monde, как он утверждал. Грузный, лысый джентльмен, сам почти слепой, как и многие в семье, владел великолепной личной библиотекой, в которой вам было трудно предпочесть одну книгу другой. Когда я спросила о ранних годах моей матери, дочери обожаемого дяди Ариэль Аврама — книготорговца, — какой она была в юности, все, что я получила в ответ, была двусмысленная улыбка. Он отказался вникать в суть дела, несмотря на мою настойчивость.
  
  Был ли тревожный эпизод в ее юности, со времен до того, как она вышла замуж за моего отца? Было ли у молодой женщины, когда мой отец встретил ее в автобусе, прошлое, которое шокировало провинциальное общество ее маленького родного городка? Казалось бы, недостаточно скандально, чтобы удержать ее выдающегося поклонника от упорства в течение трех лет на всех этапах ухаживания. Каким я был до того, как они встретились? Я не настолько китаец, чтобы помнить прошлое до прошлого, но я могу видеть начало до начала, тот промежуток между июлем 1933 и июлем 1936 года, от встречи в автобусе до прибытия, скорее мертвого, чем живого, их единственного отпрыска.
  
  Именно в доме моего дедушки по материнской линии, где всегда проявлялись кулинарные и дипломатические таланты семьи, накапливались потенциальные возможности, которые должны были завершиться моим рождением — на роскошных балах в австрийском стиле, организованных в И ţ Кани и Сучаве; во время тех редких поездок в Черновиц, буковинскую Вену, где наступил конец света, в святые дни календаря старого стиля в Бурдужени; в театре "Дом-Польский" в Сучаве и в старом кинотеатре, где проходили концерты. на экране перед влюбленными вспыхнуло имя того американского, или английского, или австралийского актера, моего тезки Нормана; на автобусный маршрут между Фăлитичень и Сучава. Воздух был тяжелым от запаха хвойных деревьев и речей о Титулеску и Жаботинском, Гитлере, Троцком и Баал Шем Тове; прокуренные комнаты, пропитанные запахом горячих сковородок, гудели сплетнями. Темнота была заряжена электричеством, а газеты наполнились тревогами о планетарных страстях.
  
  Однако ничто не могло быть важнее гипноза, который внезапно поставил мужчину и женщину в самый центр мира: трезвого и одинокого молодого человека, который собственными усилиями вырос из безвестной семьи сельских пекарей, сдержанного и трудолюбивого, стремящегося сохранить свое достоинство и уважение сограждан, и пылкую молодую женщину, жадно ищущую знаки судьбы, которая охватит ее паникой и страстью, унаследованными от невротичных ученых-талмудистов и книготорговцев, которые были ее предками. Объединение, можно сказать, хлеба и книги.
  
  Сами различия между этими двумя, казалось, укрепили их отношения на ранних стадиях брака и, возможно, даже позже, хотя они оба должны были оставаться самими собой до самого конца. Вовлеченность против отчужденности, почти театральный, но неподдельный пафос с одной стороны и одиночество, осмотрительность, умеренность с другой. Бдительность против апатии, паника против осмотрительности, готовность к риску против сдержанности и достоинства. Конечный результат их союза — не обязательно совершенный диалектический синтез тезиса и антитезиса — пополнился новыми противоречиями, естественно; иначе комедия была бы совершенно лишена юмора. Было ли какое-то нетерпение в противоречиях, которые слились в новорожденном? Как ни парадоксально, преждевременное рождение их единственного ребенка в июле 1936 года, накануне Дня Святого Ильи — дня ярмарки в Фетисени — было признаком не нетерпения, а скорее нежелания. Нерожденный фактически отказался рождаться, отказался активизировать свои врожденные и приобретенные противоречия. Он застрял в плаценте, и это затягивание поставило под угрозу его появление, которое только выглядело как рождение, ранение, которое было опасным как для матери, так и для ребенка, поскольку они изо дня в день боролись за жизнь.
  
  Все вздохнули с облегчением, узнав, что молодая мать, для которой она важнее плода, будет жить. Что касается ребенка, то только когда его судьба уже не так сильно зависела от судьбы матери, дедушка, старый Аврам, спросил: “У него есть ногти?” Сказав, что у меня было, он успокоился: я выживу. За то короткое время, что я знал его, и позже, за годы, проведенные в трудовом лагере в Приднестровье, он должен был научить меня, что в реальном мире для выживания нужны не только ногти, но и когти.
  
  Действительно преждевременные роды, за которыми последовало время солнечной пустоты, без контуров или воспоминаний. Идиллическое время, из которого разум улавливает лишь мелькание наклонной улицы и входа в книжный магазин моего дедушки. Память мало что говорит о том, каким я был до истинного рождения, которое все еще было впереди. Гораздо позже вымысел был, пожалуй, более красноречив: сцена из фильма Тарковского "Детство лвана", который я смотрел бесконечно много лет спустя. Светловолосый ребенок, смеющаяся мать, счастье. Внезапно рычаг колодца бешено раскачивается. Зеркало озера разлетается вдребезги от оглушительного взрыва: война.
  
  Октябрьский гром 1941 года. Гром и молния одним ударом раскололи пол декорации. Высылка, конвой ссыльных, поезд, темная пустота. Яма, в которую нас швырнули, не была детской кроваткой. Позади нас слышался только отчаянный крик Доброй феи Марии, которая не хотела выпускать меня из своих объятий и умоляла охранников позволить ей отправиться с нами в бездну, ей, христианке, Святой Деве, вместе с грешниками, которых она никак не могла бросить. Ночь, выстрелы, крики, грабеж, штыки, мертвецы, река, мост, голодный холод, страх, тела — долгая ночь Посвящения. Только там и тогда должна была начаться комедия. Транснистрия, за Днестром … Трансстрия, за пределами печали. Инициация перед рождением ребенка началась.
  
  Да, я знаю, как я выглядел до того, как родился. И я знаю, как я выглядел впоследствии, в апреле 1945 года, когда выжившие эмигранты были репатриированы в отечество , родину, которая изгнала их и которой, в конце концов, не удалось от них избавиться. Хотя это и избавило от некоторых — старого книготорговца Аврама, его жены Хайи и многих других. Прозрачный весенний день окутывал город, который в 1945 году все еще назывался Ф ăлитичени, как и в 1933 году, тот же пункт отправления автобуса судьбы.
  
  Грузовик, везущий нас в 1945 году “домой” в Ф ăлитичени, к родственникам, которых не забрали, однако, не остановился возле парка или киоска, где раньше продавались автобусные билеты в Парадайз. Он остановился рядом с рынком, на углу улицы Бельдичану.
  
  Прозвучал звонок. Деревянную сетку в задней части грузовика убрали. С улицы Бельдичану к нам подбежала толпа бит-игроков, чьей ролью было праздновать возвращение. Мелодрама, сладкая и нежная, как плацента новорожденного, раздула радугу гармошки в честь победителей — нас.
  
  Я наблюдал, как они плакали, обнимались, узнавали друг друга. Я откинулся на платформу грузовика, кусая ногти. Улица была сценой, а я был сбитым с толку зрителем. Наконец, они вернулись за тем, кто остался позади, остался в прошлом.
  
  Прежде чем я позволил опустить себя обратно в мир, я умудрился еще раз поглубже прикусить ногти. Я приобрел эту дурную привычку. Я грыз ногти.
  
  
  Год хулигана
  
  
  Добрачная идиллия сына булочника и дочери книготорговца длилась с 1933 по 1935 год. Миссис Васловиц, польская портниха, которая обслуживала всех дам Сучавы и окрестностей, едва справлялась с заказами, поступавшими из дома книготорговца. Элегантный и серьезный, кавалер будущей невесты настоял на том, чтобы сопровождать ее в разных платьях на каждый из городских благотворительных балов. Стройная, нервная брюнетка расцвела. Ее живые черные глаза сверкали, напряженность ее лица была преображена магической аурой, происхождение которой было легко установить. Она всегда спешила и не успевала, работала, как и раньше, с утра до ночи, но теперь она также уделяла больше времени своим платьям, туфлям, сумкам, шляпам, перчаткам, пудре для лица, прическам и кружевной отделке.
  
  Можно представить объятия в экипаже и машине, поездки в Сучаву, Ф ăлитичены и Ботошани, возможно, также в Черновцы. Балы, прогулки при лунном свете, собрания в синагоге и празднества в доме семьи будущей невесты. Кино, театр и летние сады, катки и звенящие колокольчики на санях, поездки на курорты Буковины. Возможно, они даже останавливались в комнатах холостяка. Сценарий достаточно легко представить: учащенный пульс любви, бьющийся в ритме времени, последний идиллический отпуск перед катастрофой.
  
  Таким образом, 1934 год можно было бы назвать счастливым годом. Несколько километров дороги между Бурдужень и Айткани стали Млечным путем для истории любви, которая началась годом ранее в жарком, переполненном автобусе, возвращавшем пару с ярмарки Святого Ильи в Фештичень. Люди в И ţ кани, и особенно жители Бурдужени — так сказать, столичного местечка — стремились комментировать события по мере их развития: политические дебаты и женские сплетни имели равную долю в этом конкретном уголке мирового театра; мелкие события и грандиозные утопические дискурсы, шум от планета, о которой писали румынские, идишские, французские и немецкие газеты, смешалась с будничными шумами. Все друзья и родственники приняли участие в этом празднике, брат и сестра, отец и его больная и надоедливая жена, моя бабушка Хайя, по прозвищу Цура, “несчастье”. Активным участником всего этого была прекрасная Мария, осиротевшая крестьянская девушка, усыновленная семьей, стремившаяся сопровождать младшую дочь книготорговца в ее новый дом.
  
  Значит, 1934 год был счастливым. Молодой Ариэль, хорошо образованный сионистский мятежник, всегда в курсе последних новостей, однако постановил, что это был Год хулигана. Будущие жених и невеста были среди тех, кто собрался в книжном магазине старого Аврама, листая страницы свежих газет и последние книги. Поэтому они, вероятно, ни в малейшей степени не были удивлены объявлением Ариэля: роман "Две тысячи лет" , опубликованный годом ранее, пользовался успехом в Бухаресте.Имя автора, написанное на серо-голубой обложке, было Михаил Себастьян, псевдоним Джозефа Хехтера, а зажигательное предисловие было написано идеологом "Железной гвардии" Наэ Ионеску. Невероятно, но этот крайне правый националист был наставником бедняги Хехтера! Во вступлении легионер Ионеску утверждал, что его поклонник и ученик был не просто человеком из придунайской области Брăила, как он предполагал, а евреем из дунайской Бр ăила.
  
  Очевидно, этот факт нельзя было игнорировать или изменить: Хехтер-Себастьян и его единоверцы, даже когда они были атеистами или ассимилировались, не могли считаться румынами. Румыны - это румыны, потому что они принадлежат к Восточной православной церкви, и они таковы, потому что они румыны, объяснил легионер Ионеску. Вот так просто!
  
  К 1935 году в книжном магазине уже был представлен еще один том Себастьяна, "Cum am devenit huligan" ("Как я стал хулиганом") , в котором автор заявил, что 1934 год, год такого счастья для будущих жениха и невесты, был годом хулиганов. “Почему нас это должно волновать?” - вслух спросил книготорговец Аврам, просто чтобы спровоцировать своего непокорного племянника. Ариэль с фанатичным рвением продолжал продавать старые новости. Мистер Наэ Ионеску заявил, что из этой чертовой ситуации нет выхода! Тряся дико взъерошенными волосами, выкрашенными в синий цвет, он зачитывал приговор, вынесенный легионером: “Иуда страдает, потому что он родил Христа, потому что он видел его, но не верил в него. Само по себе это было бы не так уж плохо. Проблема в том, что мы, христиане, действительно верили в него. Иуда страдает, потому что он Иуда, и он будет продолжать страдать до скончания времен ”.
  
  Бывший друг Себастьяна Наэ Ионеску стал философом Железной гвардии, воинствующим защитником восточного православного государства. В следующем хулиганском 1935 году послание Ионеску было еще более безошибочным, а безумную озабоченность Ариэля было трудно оспорить. “Джозеф Хехтер, ” угрожающе написал Ионеску, - разве ты не чувствуешь, что тобой овладели холод и темнота?” “Он говорит о нас”, - драматично прошептала Ариэль. “Наш друг-легионер указывает на нас”.
  
  Но если ни ассимиляция, ни обращение не давали решения так называемого еврейского вопроса, то что могло бы? Эта дилемма, услужливо подсказанная Ариэль, была рассмотрена в современном руководстве под названием "Моя борьба" . Каковы бы ни были чувства зрителей Ариэля, Легионер высказал свою точку зрения. Темнота и холод Окончательного решения не были изобретением румынских восточно-православных легионеров . Все его предки с незапамятных времен наделили Иуду геном, который позволял ему чувствовать скрытую опасность. Не так обстоит дело с семьей книготорговца Аврама.
  
  Но что отличало мрачные годы 1934 и 1935 от всех остальных? Ариэль ответила бы на этот вопрос так же, как Джозеф Хехтер: это были хулиганские годы. Восхищенный словом “хулиган”, он помахал перед аудиторией брошюрой карманного формата Хехтера-Себастьяна, демонстрируя розовую обложку с черными буквами, над которой восседала сова - логотип издательства Cultura Na ţională, Бухарест, Macca Arcade 2. Конечно, библиотека ăria Noastră в Бурдужени заказала несколько экземпляров Как я стал хулиганом, больше копий, чем было заказано печально известного романа того же автора годом ранее. “В целом, ” писал автор, “ румынский антисемитизм - это скорее факт, чем идея, которой он иногда становится”. Но как насчет любви к своей родине? “Покажите мне антисемитский закон, который уничтожит неоспоримый факт, что я родился на берегах Дуная и люблю эту землю”, - смело заявил автор.
  
  “Значит, это правда, что антисемитское законодательство не поколеблет вашей любви к родной земле?” - спросила невидимого автора наша неудержимая кузина Ариэль, обливаясь потом. “Помните, мы, евреи, постоянно перемещались от одной скалистой пропасти к другой по всему этому миру!” Его собственная семья, которая теперь внимательно слушала, должна была покатываться со смеху — по крайней мере, он так думал — над этим Джозефом Хехтером-Михаилом Себастьяном. Но они совсем не смеялись. Они просто улыбнулись тому, что расценили как юношеские размышления молодого оратора. Они знали мистера Хехтер-Себастьян покинул гетто и свободно выступал на широкой и красочной сцене Бухареста, но их маленький городок — вечный, как голубые небеса, — не понимал, что значит уйти от своих родных и все еще претендовать на родство.
  
  “Словари в вашем книжном магазине неправильные!” - крикнула всезнающая Ариэль, указывая на книжные полки. Он имел в виду, что Хехтер-Себастьян не использовал слово “хулиган” в его английском значении, или в смысле, используемом индусами для их весеннего фестиваля, или в славянском смысле этого слова, означающем “богохульник”. То, что имел в виду Ариэль, было французским troublion , или, как выразился американец, “нарушителем спокойствия”.
  
  На самом деле автор брошюры 1935 года имел в виду новое хулиганство: смесь разжигания скандалов, шутовства и высмеивания, объединенных ощущением новой миссии, сформулированной другим другом Джозефа Хехтера, Мирчей Элиаде, в его романе "Хулиганы", опубликованном в том же году и выставленном в витрине книжного магазина. Был ли бунт обрядом посвящения на пути к Великому Экстазу, Смерти? “В жизни есть только один многообещающий путь: хулиганство”. Молодость сама по себе является средством передвижения героя-хулигана. “Человеческий род обретет свободу только тогда, когда будет организован в полки, идеально и единообразно опьяненные коллективным мифом” — ополченцы и штурмовые батальоны, легионы современного мира, молодежные толпы, объединенные одной судьбой - коллективной смертью.
  
  “Легионеры даже провозгласили национального поэта Михая Эми-неску великим хулиганом нации, священным предтечей мучеников в зеленых рубашках, воспевающих славу Креста и капитана Кодряну!” Ариэль продолжал разглагольствовать, не обращая внимания на тот факт, что его аудитория перестала обращать внимание, как только он оставил Иуду ради его более сложного бреда.
  
  “Коллективная смерть!” Крикнул Ариэль. “Кем бы он ни решил стать, будь то атеист, обращенный еврей или даже антисемит, мистер Хехтер не сможет избежать тьмы, которой угрожают хулиганы. ‘Внутренние невзгоды", - говорит он. Сейчас, когда его друзья аплодируют нападению и коллективной смерти, вот что на уме у Йоселе Хехтера из Br ăila. По общему признанию, мы можем быть чрезмерными, подозрительными, возбужденными. Но этих наследственных болезней достаточно, нам не нужны новые враги, мы сами с собой справляемся. Кто-нибудь спрашивает нас, предпочитаем ли мы ‘внутренние невзгоды’ мистера Себастьян или невзгоды легионеров? Было трудно сказать, слушали ли они все еще его, родственников и родственников родственников родственников, собравшихся в книжном магазине старого Аврама. Тогда, как и позже в жизни, Ариэль больше разговаривал сам с собой. Они, вероятно, все еще слушали, но без особого удовольствия, раздраженные the prodigy, который считал их всех полусонными идиотами.
  
  Роман Себастьяна Две тысячи лет" с предисловием Наэ Ионеску, опубликованный в 1934 году, и брошюра "Как я стал хулиганом", опубликованная в 1935 году одновременно с двухтомником ""Хулиганы" Мирчи Элиаде, — все эти издания были выставлены на полках библиотеки "Риа Ноастр" в Бурдужени." Действительно, все основные периодические издания и книги поступали в этот местечковый мегаполис. Аврам даже заказывал французские и немецкие издания, если кто-то из его клиентов был заинтересован. Ариэль, сын его сестры Фанни, позаботился о том, чтобы предупредить его о специальных названиях, и первым прочитал экзотические приобретения.
  
  Книга Две тысячи лет никого не оставила равнодушным. Я не случайно наткнулся на этот том в 1950 году, когда война хулиганов закончилась и вступил в силу хулиганский мир. Это была одна из трех или четырех книг, которые я нашел в доме моей тети — старшей сестры моей матери — простой малообразованной женщины. Мне было около тринадцати или четырнадцати лет, и я навестил ненадолго родственников в Тîргу Фрумос, когда я нашел, где меньше всего ожидал, первое издание романа в серо-голубой обложке с диагональными надписями. Ни одно социалистическое издательство или публичная библиотека не осмелились бы рекламировать такое название и такие темы. Но в доме другой дочери книготорговца из Бурдужени была книга, реликвия старых времен и путеводитель по новому. Моя тетя Ребекка была одной из тех, кто слушал тирады кузена Ариэля в адрес Хехтера-Себастьяна, который сам использовал термин “хулиган” по отношению ко всем, включая тех своих собратьев-евреев, которые напали на него. “У него есть право говорить, что он хочет. Но смерть — как он мог торговаться со смертью?” Ариэль кричала. “Деликатный Хехтер-Себастьян, не желая обидеть своего наставника, принял предисловие легионера, а вместе с ним и его смертный приговор. И, деликатный, как всегда, он ответил хулиганам, объявив себя тоже хулиганом. Простая ирония? Что ж, это его дело. Но смерть ... культ смерти? Экстаз смерти, холод и тьма смерти? Это не шутки, и Хехтеру-Себастьяну следовало бы знать лучше. Здесь сама ирония перестает действовать. Что нам делать с хулиганом-Легионером, с героем смерти, освященным магией смерти? Мистер Себастьян, атеист, ассимилированный гражданин Румынии, должен был знать обо всем этом.”Действительно, - объяснила тетя Ребекка для свежеиспеченной тринадцатилетней коммунистки, которой я стала, “ мы культивируем жизнь, а не смерть. Жизнь, провозглашенная Торой, снова и снова, уникальная, неповторяемая, бесценная”. Настойчивость этого рефрена была невыносимой, а обратная сторона - не менее сводящей с ума. Мы слишком хорошо знали, к чему привел культ смерти, напомнила мне тетя Ребекка. Дальновидная Ариэль была права. Семья моего дедушки — Браунштейны — и все другие семьи в этом торговом городке, сотрясаемом вихрями , суматохой и жужжанием пчелиного улья под названием жизнь, казалось, совсем не были заинтересованы в “превращении антисемитизма в идею”, как цитирует Ариэль из "мудрости Хехтера-Себастьяна". Но холод и тьма смерти … К таким словам нельзя было относиться легкомысленно.
  
  В маленьких рыночных городках отношения с соседями и властями были дружественными. Крестьяне приходили к старому Авраму за советом по юридическим и даже религиозным вопросам или занимать небольшие суммы денег. Семья любила Марию как дочь, девочку-сироту, которую книготорговец подобрал с улицы и привел в свой дом как члена семьи, где она счастливо оставалась. Мария была вне подозрений, но повсюду вокруг них, в книгах, газетах, в глазах клиентов, возникали подозрения. Нужно было быть бдительным, чрезвычайно бдительным.
  
  Книготорговец Аврам сохранял добродушную и скептическую отстраненность от этих наследственных навязчивых идей, как будто порядочность и благочестие могли отогнать зло. Однако его младшая дочь, моя мать, быстро реагировала на любой сомнительный признак. Тетя Ребекка напомнила мне подробности, уже знакомые мне по семейным преданиям.
  
  Марку, бухгалтер из И ţ кани, мой будущий отец, оставался невозмутимым, дружелюбным и осмотрительным в своих отношениях со всеми. У него было не так много друзей, но и врагов у него тоже не было. Он был легок в общении с коллегами любого сорта, хотя чувствовал себя более комфортно среди своих сородичей. Его всегда ставил в тупик его беззаботный друг-нееврей Захария, местный донжуан, любящий вечеринки, распутство, охоту и верховую езду, который шел по жизни с улыбкой на губах и в шляпе, сдвинутой набекрень. Они всегда были крепкими друзьями. Он не мог представить, что Захария проявит какой-либо интерес к неистовым лозунгам и парадам скандирующих легионеров.
  
  В 1935 году старый Аврам не обращал внимания на пламенные призывы Ариэля к осторожности. Враждебность и опасность были для него частью естественного порядка вещей. Поскольку их нельзя было избежать, о них не стоило беспокоиться. Нужно было справиться с дневной работой и принять окружающую глупость и страдания, вот и все; люди всегда помнили доброго, порядочного человека — другого пути не было. Ариэль, в конце концов, снискал себе сомнительную известность благодаря своей экстравагантной одежде и преувеличенным выражениям. У семьи были и другие заботы, помимо скандала с Себастьяном или теоретизирования о противостояние внутренних и внешних невзгод. Поскольку они были поглощены своими свадебными планами, в их повседневной жизни доминировали другие мысли. На самом деле, суета приготовлений служила напоминанием о том, что они чувствовали себя непринужденно в том месте, где жили столько поколений, сколько себя помнили. Правда, они не родились на берегах Дуная, как Джозеф Хехтер, но тогда и на холмы Буковины нельзя было чихать. Они любили свою родину не меньше, чем Джозеф Хехтер-Михаил Себастьян, и у них не было ни склонности, ни времени философствовать о таких вещах, как уменьшительное, например, последняя навязчивая идея Ариэль.
  
  Обычно уменьшительные могут восприниматься как приятные вещи; в них есть очаровательная сладость и наивность ïветеринараé. Только зани Ариэль, племянник книготорговца и двоюродный брат невесты, мог утверждать, что это были плохие предзнаменования. Они выделяют яды, яды, которые можно было только временно приручить. Уменьшительные могут означать катастрофу, когда вы меньше всего этого ожидаете! “Здесь может случиться все, что угодно, нет ничего несовместимого”, - продекламировал молодой человек, цитируя Себастьяна. Ариэль поглощал все, запоминал все, искажал слова любым способом, который выбирал. “Уклончивость”, вот как он это называл. Уклончивость! Термин нашел аудиторию, он внушил доверие. Фатализм, чувство юмора, гедонизм и меланхолия, развращенность и лиризм - все сыграло свою роль, как утверждал взволнованный Ариэль, в этом высшем методе выживания: уклончивости . Это то, что он продолжал повторять со своим обычным презрением и высокомерием. Но кто его слушал? Радуясь приготовлениям к свадьбе, его слушатели почувствовали, что у них нет причин отказываться от удовольствия, или лиризма, или уверенности в своей судьбе, - всего того, что осуждала юная Ариэль.
  
  Так называемый хулиганский 1934 год был счастливым, так почему следующий должен быть каким-то другим? Любимая дочь книготорговца расцвела, в дом вошла радость, обостренные эмоции были напоминанием о том, что место, где они жили на протяжении стольких поколений, было не хуже любого другого. Ландшафт и люди, климат и язык — все принадлежало им. Они жили в гармонии со своими соседями. Невзгоды? Не было особых причин с подозрением относиться к тому, как на тебя смотрят люди, или осуждать странный мир; в конце концов, их единоверцы тоже не были святыми. Иногда они даже задавались вопросом, не может ли зло, в конце концов, быть в них самих, поскольку они, казалось, притягивали враждебность, куда бы ни пошли.
  
  Обязательно ли жизни требовалась стимулирующая сила яда? Часто разбавленный и почти отсутствующий, он, тем не менее, всегда был готов разразиться внезапными, ужасными вспышками, разбивая милые пустячки — вчерашние нежные уменьшительные — и предвещая катастрофу. Это было именно то, что сделал безумный Ариэль, забрасывая их именами и цитатами, которые должны были предупредить их о ловушках, на которые они сами больше не обращали внимания. “Даже Толстой позволил себя одурачить. Ему понравилось здесь во время его краткого пребывания в Румынии. Очарование этого места и его обитателей … старый мудрец был молод и наивен”, - разглагольствовал юный Ариэль. Ариэль, племянник книготорговца, сын его сестры из Бухуси, сумасброд Ариэль с выкрашенными в голубой цвет волосами, декламирующий Рембо и способный раз в две недели проходить двадцать пять километров, чтобы поиграть в шахматы со своим дядей Кивой Римером, произносить страстные речи о Жаботинском и о грядущем создании еврейского государства в Средиземноморье - это был человек, который считал, что находится в лучшем положении, чем Хехтер-Себастьян. “Ассимиляция? Ассимиляция для чего?” - взорвался молодой человек. “Чтобы стать как все остальные? Все совместимо со всем остальным? Живем ли мы в стране, где все совместимо, как утверждает автор из Бухареста?” Казалось, его не волновало, что дядя Аврам весело улыбался или что дочь Аврама слушала слишком внимательно, чтобы действительно слушать.
  
  “Смогли бы мы выжить так долго, если бы были такими же, как эти, или как те, или как другие? Пять тысяч лет! Не две тысячи, как полагает джентльмен из Бухареста! Давайте посмотрим, насколько совместимым окажется мистер Хулиган со своими друзьями-хулиганами!” Старый Аврам и его дочь, сам оратор и даже несчастный Натан, портной-коммунист, который не мог принять решение в пользу Сталина или Троцкого, — все они, казалось, были в лучшем положении, чем ассимилированный Себастьян. И, конечно, раввин Йоссель Вейницер, тоже духовный лидер города, был в более ясной и выгодной ситуации, чем Хехтер-Себастьян. Их дом был иллюзией! Иллюзией дома было то, чего у мистера Себастьяна больше не было.
  
  Семья Браунштейн была счастлива в тот хулиганский 1934 год, и счастлива тоже в 1935 году, когда должна была состояться свадьба, и в 1936 году, когда ожидался их наследник. В городе Бурдужени эти годы не были хулиганскими, как заявляли Себастьян, его критик Ариэль и газеты по всему миру. Времена хулиганов настали, или, скорее, они уже наступили, объявили румынские, идишские, немецкие и французские газеты, которые старый Аврам нес на спине от вокзала до своего книжного магазина в Бурдужени. Повсюду было нездоровое наслаждение богохульством, но в этом маленьком восточноевропейском торговом городке семья книготорговца жила своей счастливой жизнью.
  
  Если бы я мог спросить старого китайского мудреца, спустя полвека после Года хулигана, о том, как я выглядел за год до своего рождения, он, вероятно, ответил бы клише é. Он, вероятно, сказал бы мне то, что я уже знал и что впоследствии подтвердило время: как простую гипотезу, как нереальность, у человека может быть только то лицо, которое у него будет позже, в реальной жизни. Я не смогла бы, например, стать румынской еврейкой Анной Паукер, звездой мирового коммунизма, которая покинула гетто и прошла прямо через красные ворота пролетарского интернационализма; не смогла бы и я я стал мирским евреем-румыном Нику Штайнхардтом, перешел в восточное православие, даже в легионерство; я даже не смог бы стать Аврамом или его дочерью Джанетой Браунштейн, и меньше всего раввином Йосселем, их мудрым советчиком. Точно так же я не мог бы быть их мятежным родственником, сионистом Ариэлем. Скорее всего, в 1935 году, за год до моего рождения, я был хулиганом Себастьяном — и таким я был бы пятьдесят лет спустя, а затем еще десять лет после этого, и еще десять, и все последующие годы.
  
  Но я не знал обо всем этом в ту субботу 1950 года, когда, будучи молодым пионером-сталинистом-ленинцем, сидя в маленькой комнате в темном доме моей тети в Тîргу Фрумос, недалеко от Яссы, я, в свою очередь, открыл том "Две тысячи лет .
  
  Мой дедушка и мои будущие родители в 1935 году также не знали о том, что китайские мазки кисти рисуют себя на этом неразборчивом небе, дремлющем над Бурдужени в затишье перед бурей. Все они были охвачены — и кто мог бы их винить — радостью от подготовки к свадьбе. Они были заняты составлением списков имен, меню, одежды и адресов, проверкой и перепроверкой сложных расчетов. Подробно обсуждались грандиозные планы: как арендовать дом фармацевта в Айкидо Кани, рядом с сахарный завод, в котором будет жить молодая пара, с комнатой для Марии, доброй феи семейства Браунштейн; какую новую мебель купить; как погасить долги, возникшие в результате недавнего судебного процесса, в результате которого книготорговец потерял свой дом. Книготорговец Аврам Браунштейн не был богатым — хотя он усердно работал с утра до ночи, — но свадьба, в конце концов, есть свадьба, и ее отпразднуют по книге. Список гостей увеличился: братья и сестры Аврама и его жены из Ботошани, Ф ăлитичени и Иа şя, все со своими детьми и внуками; the родители, сестры и братья жениха из Фăлитичень, Романа и Фокшани, со своими собственными детьми и внуками; соседи, друзья и официальные лица — мэр, начальник полиции, судья Боскояну, ветеринар Манолиу; нотариус Думитреску; и даже невыносимый Векслер, конкурирующий книготорговец, который никогда не упускал возможности нанести удар своему конкуренту в спину. Были бесконечные консультации, которые проводила сама невеста, с Сурой, поваром — экспертом по свадьбам, — с фотографом Барт-Фелд и с бесценной Вандой Васловиц, швеей. Действительно, невеста взяла на себя ответственность за все, проявив непревзойденную энергию и доказав, что ей трудно угодить. Миссис Васловиц уже трижды шила и переделывала свадебное платье. Крупная женщина с решительным видом, польская швея еще не приобрела объемности и вспыльчивости последних лет, когда только ее стальные голубые глаза, тонкие пальцы и хрипловатый голос напоминали о ней в молодости. Тогда, как и позже, ее раздражали необоснованные требования. Однако она не могла отказать старому и верному клиенту, с которым у нее было так много успехов, и она должна была признать, что неоднократно завоевывала ее восхищение своими оригинальными предложениями по новому дизайну, для которых она черпала вдохновение бог знает где, возможно, в своем собственном вечно беспокойном и пытливом воображении. Ей даже удалось приобрести экземпляр модного журнала Modisch, заказанный у Черновица. Цвет платья, ткань, аксессуары - все это должно было быть более особенным, чем обычно. В данном случае требовалась сдержанная элегантность, а не обычный провинциальный наряд.
  
  Не было времени для дебатов о страданиях Иуды. Теперь на сцене доминировала жизнь, а не смерть. Смерть, однако, ждала своего часа, готовя свою месть, готовая, в свою очередь, предложить свои услуги.
  
  
  Буковина
  
  
  Сейчас, как и в 1945 году, Буковина находилась примерно в часе езды от того сказочного места в Молдавии — Ф ăлитичены, — где я заново открыл для себя нормальность. Примерно 170 лет назад — по крайней мере, так рассказывала мне тетя моей матери Лия Ример, медленно растягивая слова, — австрийский император Иосиф, посетив Трансильванию, был настолько поражен величием Ţ ара-де-Сус (Верхняя страна), как ее называли, что попытался включить ее в состав своей империи. В 1777 году население недавно приобретенной австрийской провинции Буковина принесло присягу на верность Вене, и это событие было отпраздновано с большой помпой и церемонией в Черновице. Румынский принц Григоре Гика, яростный противник приобретения, был убит турецкими заговорщиками в самый день празднования.
  
  “Мы с Буковины, молодой человек, с Буковины”, мистер Боген сказал бы мне. Мистер Боген сам был из Буковины и поселился в Фăлитичень, когда его позвала любовь. “Ты скоро вернешься в Буковину”, - заверил он меня. По-видимому, Буковину должны были переименовать в Графшафт, так сказал мистер Боген, жизнерадостный учитель истории, который был женат на прекрасной учительнице математики Отилии Ример, дочери Лии Ример, сестры книготорговца Аврама, моего дедушки. Я познакомился с Лией, ее дочерью и сыновьями — трудолюбивыми детьми гетто и недавними выпускниками по математике, за одну ночь превратившимися в страстных поборников революции, — а также с мистером Боген, в счастливые месяцы после нашего возвращения из Приднестровья.
  
  “Буковина должна была называться Графшафт, как австрийский Тироль”, - сказал Берл Боген, новый двоюродный брат моей матери, со своим буко-винанским акцентом с немецким оттенком. “Название происходит от знаменитых буков Верхней страны, латинское название Silvae Faginales, бук по-славянски, буковина в старых румынских хрониках”. Урок продолжился рассказами, о важности которых я мог только догадываться по тому, как мистер Боген расставлял акценты на ключевых словах. “В 1872 году генерал Энценберг издал указ, обязывающий тех евреев, которые пробрались в, я повторяю, пробрался в Буковину с 1769 года и не заплатил годовой налог в размере четырех гульденов, четыре гульдена , чтобы быть изгнанным, изгнанным . “Я думаю, наш юный гость”, — сказал мистер Боген, поворачиваясь ко мне, — ”знает, что это значит. К 1872 году в буковинском сейме было тринадцать депутатов-евреев, тринадцать, юный джентльмен, тринадцать все они подписали протест против приказа о высылке, адресованный правительству в Вене”.
  
  Я уже узнал от мистера Богена несколько странных вещей. Например, в парламенте Буковины в 1904 году румыны (которые, как написал австрийский офицер, говорили на “испорченной латыни”) получили большинство мест - двадцать два. “Однако, - подчеркнул г-н Боген, “ все меньшинства также были щедро представлены в соответствии с австрийской моделью: семнадцать украинцев, десять евреев, шесть немцев, четыре поляка”. Однако почему?
  
  “Мы из Сучавы, молодой человек, из Сучавы на Буковине, княжеской резиденции тефана Великого!” сказал мистер Боген, погрозив мне пальцем. “После 1918 года, когда Буковина была возвращена Румынии, примирение с новой румынской администрацией в Сучаве прошло более гладко, чем в столице Буковины Черновице. Евреи Сучавы говорили по-румынски, а также по-немецки, и поддерживали непрерывный контакт с румынским населением. Открытие границы от Бурдужени до Королевства Румыния, ныне Великой Румынии, обещало ускорить торговлю и инвестиции для землевладельцев и промышленников, которые сохранили права гражданства, которые они имели при австрийцах. Еврейские государственные служащие были сохранены, но новая румынская администрация перестала назначать новых”, - продолжал информировать меня мой новый двоюродный брат Берл Боген.
  
  Четырьмя годами ранее, рассказывал мой отец, нас изгнали из “милой Буковины, этого восхитительного сада”, как называли его поэты. “Но, на самом деле, мы на самом деле не из Буковины”, - сказал мне мой отец. “Твоя мать и ее родители родились в старом королевстве Румыния, в Бурдужени, недалеко от границы, это правда, но на другой стороне. И я родился в Леспези, недалеко отсюда, где жили мои родители ”.
  
  Жители Буковины — педантичные, расчетливые, гордящиеся своим немецким языком и обычаями, которые они позаимствовали у тех, кто оказался нашими самыми жестокими врагами, — были предметом постоянных шуток в нашем доме. Я отчетливо это помнил. Хотя мы сами были потребителями сливочного масла и Каффи с молоком, ни моя мать, ни мой отец не родились на Буковине.,,,,,,,,,,, ни мой отец не родились на Буковине.,,,, ни мой отец не родились на Буковине Дома мы все говорили по-румынски, а не по-немецки. Мой отец родился, как я теперь узнал, недалеко от Ф ăлитичени. Брат и сестра моей матери жили в том доме в Бурдужени, где я родился, как и мой прадед, его родители и его бабушка с дедушкой. Бурдужени был типичным восточноевропейским рыночным городком, примыкавшим к аналогичному городку Айкани, который отличался от своего соседа только австрийским влиянием, которое там можно было заметить. Оба постепенно превратились в пригороды города Сучава.
  
  Именно из Айткани и ее сахарного завода приехал молодой бухгалтер, молодой человек, который в том переполненном автобусе, возвращаясь с ярмарки Святого Ильи в июле 1932 года, познакомился с прекрасной Джанетой Браунштейн, дочерью книготорговца из Бурдужени. Его поразило ее сходство с Лией Ример, в доме которой мы теперь жили в первые послевоенные месяцы. Это было также в И ţ кани, где молодая пара поселилась после женитьбы и где мы все жили до того, как нас депортировали.
  
  Два города, Кани и Бурдужени, а также город Сучава, расположенный на вершине холма на месте древней средневековой цитадели, обозначили точки треугольника длиной в три километра. Различия между городами были важны, однако, как и различия между румынской Буковиной и австрийской Буковиной. Румынский Бурдужени получил лишь незначительное влияние от соседней “австрийской” Буковины, где находились Кани и Сучава. Скромная железнодорожная станция I ţ кани, недалеко от границы, была омрачена роскошной железнодорожной станцией ее соседа на румынской стороне, Бурдужени. Обе станции пережили все превратности времени и стоят нетронутыми по сей день, являясь свидетелями прошлого.
  
  До войны Айкани, в отличие от Бурдужени, мог похвастаться своим катком и был хозяином всех благотворительных балов, проводимых с целью сбора денег на строительство школы, клуба или больницы. Чешские, немецкие и итальянские “иностранцы” работали на сахарных и маслозаводах I ţcani. Мой прадед из Бурдуджени разгуливал по шабату в своем праздничном хасидском наряде: черном атласном кафтане, бриджах, круглой шапке, отороченной мехом, белых чулках до колен, выглядя для изумленных жителей Бурдуджени величественным ассирийским царем, как рассказывала мне моя мать, ее глаза сияли от гордости и слез. Для прозападных жителей соседнего И ţ кани мой прадедушка, должно быть, выглядел как какой-нибудь призрак из польских провинций Галиции.
  
  Бурдужени, типичное шумное местечко, вибрировало от всех великих дебатов и главных трагедий гетто. Последний парижский скандал, о котором сообщалось в прессе, потеснил за внимание романы с угрозами самоубийства на соседней улице. Социальная пропасть между теми, кто жил вдоль главной улицы, и теми, кто теснился в узких переулках, отмечала многовековую иерархию. Религиозные и политические страсти группировались и перегруппировывались. Уважение, уделяемое обучению и достойной жизни, конкурировало с погоней за деньгами. Тоска по великому приключению пульсировала в каждом облаке, плывущем по шагаловскому небу этой кишащей муравьиной кучи.
  
  Немецкая атмосфера Iţcani была менее живописной и более формальной. Главный перекресток, I ţ cani открылся, как и вся империя, к которой он принадлежал, для “иностранцев”, постепенно ассимилируя их в более широкое космополитическое сообщество, которое принадлежало уже не Востоку, а Западу. Евреи не составляли большинства в I ţcani, но там часто избирали мэров-евреев, как я узнал от моего отца и мистера Богена. Такое было бы трудно представить в соседнем Бурдужени. Фрау доктор Хельманн, которая в ту первую ужасную зиму в Приднестровье потребовала у моей матери много денег за маленькую бутылочку обычного лекарства— которое, как оказалось, мало помогло моему умирающему дедушке, происходила из семьи таких мэров. Ее предки Дише и Сэмюэль Хелманн были занесены на доску почета в городском архиве.
  
  Приказ о депортации от октября 1941 года резко стер различия между I ţ кани и Бурдужени. Те, кто был из Бурдужени, из Старого Румынского королевства, то есть мои дедушка, дядя и тетя, были отнесены к той же категории, что и мы, их “германизированные” единоверцы из И ţ кани. Это помогло излечить буковинцев от напыщенности и изящества Австрийской империи, тех, кто в более счастливые времена смотрел свысока на своих живописных, шумных соседей в Бурдужени, на румынской стороне границы, которые, в свою очередь, не доверяли ледяной вежливости других.
  
  Временное свидетельство, выданное Инспекцией полиции Ia şi 18 апреля 1945 года, которое мой отец часто показывал мне, просто подтверждало, что “Г-н Марку Маня вместе со своей семьей, состоящей из Джанеты, Нормана и Рути, настоящим репатриируется из СССР через таможенный пункт в Унгень-Ia şi 14 апреля 1945 года. Его пункт назначения - коммуна Фăлитичень, округ Байя, улица Куза Водă. Настоящий документ действителен до его прибытия по новому адресу, где он будет соответствовать правилам, установленным Бюро народонаселения.”Не было предоставлено никакой информации относительно причин репатриации в 1945 году или экспатриации в 1941 году. “У нас нет других документальных свидетельств нашего изгнания”, - кратко сказал отец.
  
  Почва для потрясения 1941 года была хорошо подготовлена предыдущими годами хулиганства, как я теперь узнал, и событиями, которые могли проигнорировать только глухие и слепые. В сентябре 1940 года маршал Ион Антонеску провозгласил Национальное государство легионеров. Вскоре за этим последовало восстание легионеров. "Зеленые рубашки" прошли маршем по улицам, заняли сахарный завод в И ţ Кани, где моему отцу не разрешали ходить на работу, и повесили музыканта Якоба Каца из Сучавы. До жителей Буковины дошли слухи о “ритуальных” убийствах на скотобойне в Бухарест, где легионеры вывесили тела убитых евреев под табличками с надписью "КОШЕРНО". Евреев подвергали принудительному труду, брали в качестве заложников в синагогах. Немецкие офицеры из войск, сосредоточенных вблизи советской границы, дразнили евреев угрозами Окончательного решения фюрера. Постановление от утра 9 октября 1941 года требовало от евреев города “немедленно сдать в Национальный банк все золото, валюту, акции, бриллианты и драгоценные камни, которыми они владели, и в тот же день прибыть в Бурдужени со своим ручным багажом".” Концентрационный лагерь в Сучаве, где уже содержались 120 евреев, был немедленно ликвидирован в свете новых мер. В тот день, 9 октября 1941 года, на главной улице барабаны отбивали свое послание: “Еврейское население должно немедленно покинуть город. Все личные вещи должны быть оставлены. Любой, кто не подчиняется, рискует быть приговоренным к смертной казни ”.
  
  “Так все и началось, во время недели фестиваля Суккот, - рассказывал мой отец, - марш, это печально известное шествие, знакомое по стольким фильмам, снятым после войны. Внезапно мы потеряли все наши права и остались только с одной обязанностью - смертью. Так мы и пошли, дрожа от холода, с рюкзаками за спиной, медленно спускаясь с холма. Беспорядочные вереницы людей, марширующие по трем километрам этой дороги, обсаженной тополями ”. Да, та самая обсаженная тополями дорога к железнодорожной станции Бурдужени и обратно, по которой книготорговец Аврам Браунштейн носил свою ежедневную ношу с газетами.
  
  Со станции Бурдужени поезда отправились в свой слишком предсказуемый пункт назначения. Днестр был нашей рекой Стикс, через которую нас переправляли в такие места, как Атаки, Могилев, Шаргород, Мурафа, Бершадь, Буг. Эти экзотические имена часто вспоминались в разговорах весной и летом 1945 года. Напротив, такие названия, как Бурдужени, Ицхани, Сучава, упоминались редко, как будто они были покрыты позором.
  
  Этот неразрешенный конфликт между ностальгией и негодованием переводится как молчание. Угнетателям, когда все было сказано и сделано, не удалось уничтожить нас, и, более того, они проиграли войну. Только это казалось важным в то время. У новой эры уже были свои новые миссионеры. Среди них — кто бы в это поверил? — новый муж нашей нежной Марии. “Коммунист”, - говорили шепотом. Пара жила в Сучаве, но для нас не было и речи о возвращении в наше старое пристанище или даже посещении его, которое находилось всего в часе езды. Возвращение в то место, из которого нас изгнали , казалось табу. Мои родители не говорили о будущем, и для их отпрысков жизнь в настоящем была Раем, без прошлого или будущего. Нас репатриировали восемнадцатого апреля, в день, когда мы зарегистрировались в полиции Яссы и решили отправиться в Фăлитичены. Сначала мы останавливались в семье брата моего отца, дяди Арона, затем у Римеров. Следующие два года мы жили в R ăd ău ţi, очаровательном маленьком городке на Буковине, недалеко от советской границы.
  
  Название Сучавы вновь появилось на карте наших бесед только в 1947 году, когда круг замкнулся и мы вернулись к тому, с чего начали.
  
  
  Чернобыль, 1986
  
  
  Апрель 1945 года. Грузовик останавливается на пересечении двух улиц. Деревянная задняя дверь снимается, чтобы пассажиры могли выйти. Еще одно мгновение ожидания, бесконечный момент срыва. Когда это проходит, все снова начинает двигаться, быстро. Мертвая улица внезапно оживает от толпы незнакомцев, мужчин и женщин, бегущих к грузовику. Через несколько секунд они достигают призраков, которые уже вышли из грузовика на тротуар — в мир. Следуют объятия, причитания, слезы.
  
  Из пустоты родился новый мир. Мальчик смотрит на своих родителей с тем же недоумением, с которым он смотрел на незнакомцев. Еще секунда или две, и настанет его очередь быть обнятым и поцелованным обладателями незнакомых веснушчатых лиц, больших грубых рук и гортанных голосов — дядями, тетями, двоюродными братьями и сестрами. Волнение от воссоединения! Воссоединение? Он не помнит, чтобы когда-либо встречал этих людей. Однако мир только что был возвращен к жизни, и в нем есть такие люди.
  
  Это было настоящее возвращение, спуск с грузовика, который привез нас обратно, в апреле 1945 года, из Яссы в Фăлитичень, маленький молдавский городок, весь в цветах и видах с открыток, где жил старший брат моего отца. Дядя Арон, невысокий, коренастый, с красными щеками, пристальным взглядом и быстрой речью, был одним из тех созданий, которые тряслись от слез и смеха. Он продолжал с большой теплотой сжимать нас, одного за другим, в своих сильных руках. Поскольку они жили в Фертиченах, Молдавия, а не в Сучаве, Буковина, эта ветвь семьи не была депортирована. Расстояние между Фăлитичень и Сучавой составляло всего двадцать пять километров, но из таких мелочей и делаются исторические фарсы.
  
  Прошло почти четыре года с тех пор, как нас загнали в дикую местность, и меньше месяца до официального окончания войны. Занавес над этим кошмаром вот-вот должен был закрыться. В тот ранний весенний день будущее появилось снова, цветной пузырь, в который мне было предложено дунуть изо всех сил и наполниться слезами, слюной и стонами, тем самым спасая себя от цепких объятий прошлого. Здесь был этот маленький актер, изголодавшийся по признанию и жаждущий новых впечатлений. Он был жив, он выжил, само окружение существовало — невероятно! Там были деревья и небо, слова и разнообразие блюд, и, прежде всего, радость этого места.
  
  В апреле 1945 года я был девятилетним стариком. Сорок лет спустя, весной 1986 года, я оказался на рынке Pia ţa Unirii в Бухаресте. Я наблюдал, как из грузовика выгружали яблоки перед белым зданием, похожим на особняк, Manuc's Inn. Задняя крышка грузовика была снята, и двое смуглых молодых людей выкладывали гору яблок на тротуар. Той весной 1986 года в Бухаресте не хватало почти всего, но яблок было много, и они были великолепны.
  
  Через несколько месяцев мне должно было исполниться пятьдесят. За эти годы у меня накопилось достаточно причин скептически относиться к юбилеям и совпадениям. Но тем весенним утром на рыночной площади, сорок лет спустя, я внезапно был прикован к месту перед грузовиком с яблоками, который, казалось, возник из ниоткуда. Я смотрел, на самом деле ничего не видя, на грузовик с золотыми яблоками. Я жил неподалеку, всего в нескольких минутах езды. Ядерная авария в Чернобыле произошла всего несколько дней назад. Я редко выходил на улицу, избегал парков, стадионов и площадей. Окна моей квартиры оставались закрытыми в течение нескольких дней.
  
  Однако не Чернобыль привлекает внимание трех человек в комнате — моей матери, сидящей на диване, меня и Рути, двоюродной сестры, только что приехавшей из Израиля, обе в креслах лицом друг к другу.
  
  “Марку осиротел, когда был очень молод”, - говорит слепая женщина на диване. “Его отец умер в 45-м, вы правы. У него было девять детей. У моего дедушки, твоего прадеда, было десять детей. В те дни у людей было много детей ”.
  
  “Отец наших отцов, наш дедушка, был кем-то вроде крестьянина”, - объясняю я Рути, хотя она уже много раз слышала эту историю. Но, может быть, за десять лет, прошедших с тех пор, как она поселилась далеко, в Святой Земле, она забыла все эти старые восточноевропейские сказки. “Он был деревенским пекарем. У него был фермерский дом со скотом, овцами, лошадьми. Наша бабушка умерла, когда наши отцы были детьми. Она оставила трех мальчиков-сирот: Арона; Марку, моего отца; и Нуку, младшего, твоего отца. Дедушка снова женился, и у него родилось еще шестеро детей. Я видел его в 1945 году, когда мы возвращались из депортации”.
  
  Слепая женщина терпеливо ждет своей очереди продолжить рассказ — старым, усталым голосом, медленно проникающим в память слушателей.
  
  “Ему было всего восемнадцать, моему дедушке, твоему прадедушке, и вот он уже вдовец. Он снова женился, на сестре бабушки, которой в то время было четырнадцать. В пятнадцать лет она родила своего первого ребенка, Аделу, мать Эстер. Вы, наверное, слышали об Эстер, у нее был сын, единственный сын; он погиб во время Шестидневной войны. После Эстер пришел мой отец — Абрахам, Аврам, а за ним двое мальчиков и дочь Фанни, мать Ариэль. Вы познакомились с Ариэль в Париже, ” сказала она, поворачиваясь ко мне. “Затем появился Ной, тебя назвали в его честь. Затем еще один, чье имя я забыл. Он умер молодым давным-давно. Затем тетя Лия, Лия Ример, в доме которой мы жили, когда вернулись. Был еще один сын; он уехал в Америку и умер там от рака в девятнадцать лет. Был также, конечно, ребенок от его первой жены. Итак, их было десять, детей моего дедушки, десять голодающих детей. Они были очень бедны, чрезвычайно бедны, но не проходило и недели, чтобы какой-нибудь нищий не присоединился к ним за столом в пятницу вечером ”.
  
  “Что ты ешь?”
  
  “Ну, что бы там ни было, ничего, что-то из ничего”.
  
  “А дедушка? Вы знали его? Мой прадедушка”.
  
  “Нет, он был до меня. Манолиу, ветеринар, и Дю-митреску, нотариус, часто говорили мне: Шейна — так они меня называли — жаль, что ты не знала своего дедушку … его белоснежные чулки, его безупречность, его аура святости. Он был религиозным человеком, очень образованным, очень строгим, вот что они все говорили ”.
  
  “Шейна, это происходит от sch òn, sbein на идише, красавица?”
  
  “Ну, это то, что они сказали ...”
  
  Она продолжает говорить, но ее голос так и не обретает прежней жизненной силы. Вопросы, которые я задаю, не оказывают ожидаемого эффекта. История не нова, и мы, которые слышали ее так много раз прежде, уже не молоды. Ритуальный пересказ в честь гостьи издалека, чтобы напомнить ей о том, что она оставила позади.
  
  “А как насчет прабабушки, вдовы со всеми детьми. Как она справилась?”
  
  “У нее была небольшая пенсия от общества. Все дети работали, с самого раннего возраста, особенно мальчики. Это была семейная черта. Тетя Лия часто говорила, и ее дети тоже говорили: "Нужно работать, нужно много работать, много работать". Ее сыновья начали работать, когда им было десять. Они были бедны, у них не было одежды. И те холодные зимы... Они давали частные уроки детям из богатых семей, Нуссгартенам и Хоффманам из Фăлитичени. В пять часов дня эти люди остановились выпить чаю с пирожными, но они так и не предложили ничего бедным учителям”.
  
  “И это были ваши собратья-евреи, все набожные люди? Классовую борьбу изобрел не ваш дядя Маркс… Теперь расскажите нам о дедушке, вашем отце”.
  
  “В те дни в Бурдужени не было газет. Купить их можно было только в большом городе Сучава, в нескольких километрах отсюда. Тогда Бурдужени действительно был всего лишь маленьким городком, но он был очень оживленным, кипел жизнью. Вся наша семья родом оттуда, из Бурдужени, мой дед, мой отец, все мы. Мой отец был первым в Бурдужени, кто заказал по почте газету Dimineafa (”Утро") — один экземпляр, только для него".
  
  “Но вы сказали, что он никогда не ходил в школу”.
  
  “Нет, я имел в виду, что он не ходил в школу с румынским языком обучения. Как он мог, в субботу? Он был самоучкой, вот кем он был. Тем не менее, многие люди приходили к нему за советом, как к адвокату. Он был первым в Бурдужени, кто заказал Дирнинафа. Все соседи приходили читать газету каждый день. Через некоторое время он заказал пять экземпляров. Так он начал свой бизнес. Так начались и неприятности. Когда Векслер — так его звали — увидел, что мой отец заказал Диминафу, он заказал Минерву . Но у Векслера были деньги, и за пять бани он давал вам экземпляр Minerva , а также добавлял пинту пива и сигарету. Для вас это соревнование, достаточное, чтобы погубить нас ”.
  
  “Когда все это произошло? Сколько лет было дедушке?”
  
  “В то время ему было около семнадцати лет, когда он открыл свой первый газетный бизнес в Бурдужени. Со временем он стал вторым по величине распространителем газет в стране. Его наградил Стелиан Попеску, директор Universul”.
  
  “Universul? Разве это не была газета правого толка?”
  
  “Конечно, и антисемит к тому же. Тем не менее, они наградили его, еврея. Константин Милле также наградил его. Я уже говорил вам все это раньше. Милле был директором Adevãrul ("Правда") , демократической газеты, и он очень любил моего отца. Когда моя сестра Ребекка выходила замуж, отец прислал ему приглашение, а Константин Милле в ответ прислал подарок - вышитое велюровое покрывало на кровать и приятную телеграмму”.
  
  “А как насчет Граура, мужа Ребекки? Чем он зарабатывал на жизнь?”
  
  “Зерно”.
  
  “Итак, один был в зерне, другой в газетах, а третий в яйцах. Международный заговор со штаб-квартирой в Бурдужени! Разве это не Ной, брат дедушки, который раньше продавал яйца?”
  
  “Это верно. Ноа — у вас есть его имя — он торговал яйцами, когда жил в Ботосе, Ани. Как вы знаете, румынские князья впустили евреев в страну только за это и ни за что другое — все, что нам было разрешено делать, это заниматься торговлей. Итак, Ной экспортировал румынские яйца по всей Европе. Он обязан своей смертью всей этой пыли, пыли от упаковки. Всю свою жизнь ему приходилось вдыхать пыль от сена. Он заболел раком горла и умер в пятьдесят. Тетя Белла, его вдова, продолжила бизнес. Она вела переписку на трех языках, первоклассная торговка ”.
  
  “Лучше, чем ты сам?”
  
  “Может быть. Да, даже лучше. Раньше мне говорили, что я мог бы стать очень хорошим адвокатом. То же самое они говорили и об отце. Все они приходили к нему за советом”.
  
  “Я уверен, из тебя вышел бы хороший адвокат. Может быть, это тебя успокоило бы. Судебные процессы измотали бы тебя и помогли расслабиться. Несколько лет назад ты говорил мне, как сильно сожалеешь о том, что не куришь и не пьешь, что у тебя нет никаких пороков, которые могли бы тебя успокоить. Это то, что ты мне сказал, помнишь?
  
  “У меня не было спокойной жизни, это правда. Я начал работать еще ребенком. Отец, да благословит его Бог, много путешествовал по делам. На меня свалилась вся работа по дому. Иногда он выезжал за пределы Сучавы, в соседние уезды, в Ботошани, Дорохой. Он вел дела со школами, получая 10-процентную комиссию от продажи учебников. В свою очередь, школы позаботились о том, чтобы на всех их учебниках и канцелярских принадлежностях была наша печать ”.
  
  “Библиотека ăриа Ноастр ă, Наш книжный магазин, разве не так он назывался? Довольно социалистическое название, не так ли? Значит, это вы, люди, ввели социализм в страну. Антисемиты, должно быть, правы насчет евреев. Разве вы не помните, что в 50-х и 60-х годах все книжные магазины назывались Librăria Noastră? В 1950-х годах вы работали в библиотеке ăria Noastră в Сучаве; все книжные магазины были государственными и назывались Libr ăria Noastră. До войны вас всех обвиняли в том, что вы капиталистические эксплуататоры, высасывающие кровь из людей. Затем вас обвинили в том, что вы принесли коммунизм, могилу капитализма.”
  
  Она смотрит на нас, ничего не видя. Кажется, шутки ее не воодушевляют, политика ее никогда не интересовала, она просто хочет, чтобы ей позволили вернуться к легендам прошлого.
  
  “Мы тяжело работали, мы тяжело жили. Да, Libr ăria Noastră, Наш книжный магазин, так назывался, и он принадлежал нам, а не государству. Большая разница ”.
  
  “Ну да, существенное отличие”.
  
  “Школы покупали только книги и канцелярские принадлежности с нашей печатью на них, таково было взаимопонимание. Когда школы открылись в сентябре, там были бесконечные очереди, как в пекарнях. Вечером я упал от изнеможения. Я много работал с раннего возраста. Мы все много работали, отец, я и Şулим, мой брат. После того, как я вышла замуж, я все еще продолжала помогать своим родителям. Когда нас отправили в трудовой лагерь, мои родители взяли с собой всего 5000 леев , это все, что у них было, но запасы, оставленные в книжном магазине, стоили миллион леев”.
  
  “Ты все унес, ты сказал”.
  
  “Конечно. Книги Садовяну, Ребряну, Эминеску, всех, Фундояну, Себастьяна. И газеты тоже, все газеты. Отец даже ходил на конгрессы прессы ”.
  
  “И он обычно сам носил бумаги со станции? Это то, что вы бы сказали нам, совсем один, на рассвете, на той обсаженной тополями дороге. Я знаю это, я ходил там недавно ”.
  
  Я был там, манипулируя ностальгией, проделками прошлого, из которых моя старая мать могла теперь извлечь только странный словесный осадок. Я знал, что даже это скоро исчезнет. Все должно было исчезнуть, старые сказки, и этот, нынешний момент пересказа, скоро стал бы прошлым. Она скользила невидящими глазами по последнему повороту санной трассы под названием "Биография". Рути собиралась вернуться в Иерусалим, а что касается меня, никто не знал, где я буду к осени. Мы все трое пытались ослабить напряжение того воссоединения, уладить старые конфликты. 1986 год был годом хулиганства, точно таким же, как предыдущие и последующие, социалистические годы, превратившиеся в национал-социалистические годы. Было ли это причиной, по которой я сейчас обратил внимание на эти истории, к которым обычно оставался глух? Раньше я был нетерпелив к этим слезливым историям, так же как не мог выносить этот раздражающий рефрен: отъезд, отъезд, отъезд . Признал ли я наконец, что она была права, или я просто пытался смягчить удар от нашего неминуемого расставания?
  
  Мама не слышала моих последних слов. В последнее время она начала угасать.
  
  “Он сам носил газеты со станции”, - повторил я.
  
  “Карета, запряженная лошадьми, стоила всего один лей. ‘Только один лей, отец, почему бы тебе не взять карету?’ ‘Мне нужно размяться", - сказал он. Каждый день он проходил пешком тринадцать километров. Утром, перед тем как отправиться на станцию, он готовил бифштекс на гриле с бокалом вина. Если бы не депортация, он бы дожил до глубокой старости; он был здоров, подтянут. Мое утро начиналось в семь с черного кофе, и ничего больше до пяти или шести часов дня ”.
  
  “Он тебе заплатил?”
  
  “Заплати мне, его собственной дочери? Я была его любимой дочерью. У меня было все, что мне было нужно, он бы ни в чем мне не отказал. Конечно, я много работала. Я всегда был быстрым работником”.
  
  “А ребенок, ваш сын? С этим вы тоже поторопились?”
  
  “Вы прибыли до истечения девяти месяцев. Я была почти мертва, когда рожала. Доктор бодрствовал у моей кровати со среды до утра следующего воскресенья. Он не знал, как помочь, он думал, что я потерялась. Что касается ребенка ... надежды нет. Ребенок родится мертвым, вот что они говорили. А потом, после твоего рождения, никто не верил, что ты выживешь. Ты был таким крошечным, при нормальном весе. Они поместили тебя в инкубатор. Только мой отец оставался оптимистом. Он спросил, есть ли у тебя гвозди. Если у него есть гвозди, он будет жить, вот что он сказал ”.
  
  “Позже я вроде как лишился ногтей. Он был прав, они пригодились бы в любом возрасте, как признак жизни”.
  
  Мы трое смеемся, мама своим коротким, слабым смехом. Ее выписали из больницы всего несколько дней назад, именно поэтому Рути проделала такой долгий путь из Иерусалима. Рути была мне как дочь, осиротевшая племянница, дочь брата моего отца, которая выросла в нашем доме.
  
  Я осторожно перематываю магнитофон на журнальном столике. Слепая женщина на диване не может видеть аппарат, она не осознает, что ее записывают. Она полностью слепа. Операция ничего не решила.
  
  “А как насчет вашего мужа, отца ребенка. Как он завоевал вас?”
  
  “Это другая история, долгая история. Летом я часто ездил в Ф ăлитичени. Это было 20 июля, в День Святого Ильи. Я отправился из Бурдужень со своими друзьями, молодыми мужчинами и женщинами. В тот конкретный день я ждал автобуса домой в Фăлитичень, как и делал каждый год. Внезапно появился этот элегантно одетый молодой человек со складным табуретом ”.
  
  “Складной табурет?”
  
  “Автобус всегда был переполнен. Он поставил свой маленький табурет рядом со мной. И через некоторое время он спросил: "Вы родственница миссис Ример?" Лия Ример из Фăлитичени. Миссис Ример - моя тетя, сказал я. Я был очень похож на тетю Лию, так говорили люди ”. Старое, обвисшее лицо, изуродованное временем и болезнью, выглядит старше, чем у старой Лии Ример, такой, какой я видел ее в последний раз около двадцати лет назад, когда она пришла — дипломатический посланник клана — убедить меня разорвать мой языческий роман с шиксой, который шокировал всю семью. На спокойном библейском лице Лии Ример не было никаких признаков травм, которые я сейчас читаю на маске слепого передо мной.
  
  “Он знал миссис Ример и ее муж, шахматист Кива, партнер по шахматам писателя Михая Садовяну. С Кивой было довольно трудно жить, у Лии с ним были проблемы. Он был очень умен, обойщик по профессии, но околачивался в кафе é, проматывая свои деньги. Молодой человек также знал детей Римера, блестящих, трудолюбивых студентов. В то время Римеры говорили дома на иврите, единственном подобном доме в городе. Он спросил меня, знаю ли я Паулину, хромую швею, замужем за его двоюродным братом. Затем, через некоторое время, он сказал мне, что ухаживает за одной женщиной, мисс Ландау. Я знал ее, Берту, фармацевта, милую девушку ”.
  
  “Итак, признания с первого взгляда”.
  
  “Ну что ж, сколько времени осталось от Ф ăлитичень до Сучавы? Чуть больше часа. Он вышел на перекрестке в Кани, он работал там на сахарном заводе. Я поехал дальше в Бурдужени. Когда я вернулся домой, я подошел к Амалии, чтобы рассказать ей все об этом. Амалия была моей соседкой и другом. Я сказал ей, что только что встретил в автобусе очень милого молодого человека, друга Берты ”.
  
  “Пятьдесят лет назад было приятнее, чем сегодня, вы не находите?”
  
  “В следующую субботу я получил от него открытку с фотографией”, - продолжила выздоравливающая, как будто не слышала моего вопроса. “Мисс Джанете Браунштейн, букинисту класса люкс", вот и все, что было написано на нем. Затем, однажды, я увидел, как он проезжал через Бурдужени на своем велосипеде. Он остановился и сказал мне, что в следующую субботу в I ţ cani состоится бал, и хотел бы я пойти с ним. Он появился в ту субботу в пять, когда все в Бурдужени были на крыльце, в лакированных ботинках и красивом пиджаке. Такси ждало, но мои родители не отпустили меня, они не знали, кто он такой.”
  
  “Ты был таким покорным? Я в это не верю”.
  
  После этого мы с Марку ходили на все балы. Он всегда приезжал в субботу и в воскресенье днем, а также в среду вечером на своем велосипеде. В Iţcani всегда устраивались балы, благотворительные балы, собирались деньги на всевозможные нужды, в школу, на каток, в клуб охотников. На каждый бал я надевала разное платье. Фиолетовое платье произвело сенсацию: фиолетовое атласное, с туфлями и шляпой в тон ”.
  
  “Он мог позволить себе все эти балы на зарплату бухгалтера?”
  
  Она показывает пальцами на свои сухие губы, она хочет пить. Я приношу стакан воды и предлагаю ей, но она этого не видит. Я подношу ее руку к стакану. Рука, держащая стакан, дрожит. Она делает два глотка, подает мне знак убрать стакан. Я ставлю его на стол перед ней; она этого не видит.
  
  “Конечно, на его зарплату у него был хороший доход на фабрике. Он присылал мне цветы, сирень и розы, и письма. Мы были молоды, это были другие времена ”.
  
  “А кто сшил твои платья?”
  
  “Миссис Васловиц”.
  
  “Польская леди. Та самая миссис Васловиц, которую я знал десять лет назад, двадцать лет назад? Сейчас ей, должно быть, двести лет”.
  
  “Она взяла триста леев за платье. Сейчас ей девяносто, но, как мне сказали, она по-прежнему ходит в церковь по воскресеньям, каждое воскресенье, летом и зимой, в дождь или в ясную погоду ”.
  
  “Значит, она шила ваши платья при короле, и при Зеленых легионерах, и при красных сталинистах? А теперь при нашем любимом зелено-красном лидере. Что она сказала, когда ты исчез в 1941 году? Она, должно быть, знала, что происходит. И что она сказала, когда ты вернулся?”
  
  “Когда нас забирали, мэр не позволил мне положить в рюкзак даже мои тапочки. Я оставил их в коридоре. Мария цеплялась за нас на станции, она хотела сесть с нами в поезд, не отпускала нас. На границе, у Днестра, в Атаках, нас выпустили из поезда. Это был товарный поезд для перевозки скота, мы лежали друг на друге, как сардины. В Атаки началось разграбление, крики, избиения, выстрелы. Когда мы пришли в себя, мы были на другой стороне моста. Мои родители остались позади. Я увидел солдата. Он мог быть одним из тех, кто сталкивал нас с поезда своими пистолетами. Сейчас я стар, бедный я, но тогда... тогда я был храбрым. Я пошел к солдату и сказал ему: мистер, мои родители остались в Атаки, они старые. Я дам вам 1000 леев, пожалуйста, принесите их сюда”.
  
  Приднестровье не было большой темой для разговоров в нашем доме. Холокост еще не стал популярной темой последних лет, и страдания не излечивались публичной исповедью. Обычно эти причитания из гетто раздражали меня. Но примирились ли мы теперь, с течением времени? Мог ли горький, неразрешимый конфликт стать предметом юмора?
  
  “Поехали”, - повторяла она снова и снова в 1945 и 1955 годах и все последующие годы. “И наступит вечер... и я уйду”, как предсказал поэт. Читала ли она когда-нибудь в нашем книжном магазине в Бурдужени эти строки Фундояну-Фондане? Румынский поэт отправился из Парижа не в Иерусалим, а в Освенцим. Принял ли я, наконец, бремя этой строчки стиха, а также навязчивое предвидение моей матери, которая теперь ничего не видит и не может никуда пойти? Я больше не подпрыгиваю, когда слышу такие слова, как “гой”, “шикса”, “ухожу”, теперь я могу терпеть все манеры гетто, которых я раньше пытался избежать. Она снова сигнализирует, что у нее пересохли губы и ей нужно выпить. Она делает глоток, возвращает стакан мне и готова вернуться в центр сцены.
  
  “Я дам тебе 1000 леев", - сказал я ему. Он мог бы застрелить меня или обыскать и забрать все мои деньги. ”Хорошо, - сказал он, - я вернусь за твоими родителями за 1000 леев, но я также хочу баночку крема Nivea".
  
  “Нивея? Для чего ему понадобилась Нивея? И как получилось, что у тебя был с собой крем от Нивеи?”
  
  “Я так и сделал, одна из маленьких Божьих шуток. Я втиснул в рюкзак две баночки Nivea”.
  
  “Итак, тапочек нет, но Nivea ты взял с собой”.
  
  “Я отдал ему Nivea, и он вернул моих родителей. Мы взяли их с собой, и они оставались с нами, пока не умерли. Когда мой отец умирал, фрау доктор Хельманн сказала мне, что у нее есть маленький пузырек с лекарством, которое может помочь, капли Дежален для сердца. Она попросила 1000 леев”.
  
  “В обмен на смерть в трудовом лагере?”
  
  “Да, все так и сделали. Я дал ей 1000 леев. Доктор Вайсманн из Дорогоя сказал, что это бесполезно, что было слишком поздно. ‘Тебе лучше купить одежду или еду для детей на эти деньги", - сказал он. Но мне пришлось попробовать все, что угодно. Мой отец на той стадии не мог даже глотать капли ”.
  
  “Ты был бойцом до самого горького конца”.
  
  “И как! Марку потерял присутствие духа с самого начала, когда они затолкали нас в поезд, и он был не лучше, когда они сбросили нас с поезда. Мы проснулись ночью от звуков оскорблений, штыков в наших ребрах. Когда он увидел, что его рубашка кишит вшами, он закричал: ‘Это не жизнь’. Он потерял надежду. Он всегда был очень чистоплотным человеком, таким элегантным и щепетильным, он не надевал одну и ту же рубашку дважды, у него даже носки были выглажены, представьте себе это. ‘Это не та жизнь, которой стоит жить", - продолжал повторять он. После первых дней в Приднестровье он повторял это снова и снова. "Это больше не стоит того, чтобы жить, не стоит того’. ‘Да’, - продолжал я говорить ему. ‘Это того стоит, так и есть! Если мы окажем сопротивление, если выживем, у вас снова будут ваши чистые рубашки. Давайте продолжим, просто ради этого ’. И мы продолжили. Кто мог знать, вернемся ли мы когда-нибудь?”
  
  Она внезапно поворачивается к двери; кто-то вошел.
  
  “Целлуţа? Это ты, Целлу ţа?”
  
  Селла безмятежно и солнечно вышла на сцену.
  
  “Было много случаев, Селлуţа, когда я была в большем отчаянии, чем он”, - говорит она, обращаясь к своей невестке.
  
  Селла стоит в дверях, глядя на нас троих на диване. К ней обращаются так, как будто она присутствовала на протяжении всего разговора.
  
  “Сколько раз ... Я бы цеплялся за что угодно, за шинель немецкого офицера, умоляя его спасти нас от украинцев, которые хотели нас убить, банд украинцев на службе у немцев. Я цеплялся за руку крестьянина, на которого работал. Зимой я проходил пешком восемь километров, одетый в мешковину. Я работал целую неделю ради нескольких картофелин, буханки хлеба и немного фасоли. Когда русские освободили нас в 1944 году, я цеплялся за Йосселе, нашего раввина, умоляя его совершить чудо и спасти Марку. Их первым действием было отправить еврейских мужчин на фронт сражаться против немцев. Они были немногим больше скелетов ...”
  
  “Но что мог сделать раввин? Знал ли он вас лично?”
  
  “Йоселе, раввин Сучавы? Его депортировали одновременно с нами. Конечно, он знал меня. Он тоже знал моих родителей в И ţкани, до войны; мы регулярно посылали ему деньги, масло и сахар. Я подошел к нему и начал плакать: Посмотри, раввин, посмотри, во что мы превратились. Я живу в заброшенном доме без оконных стекол. Дети голодают, моего мужа высылают русские. Я одинока и в отчаянии. Я была такой худой, что весила всего 44 килограмма”.
  
  “И он помог тебе?”
  
  “Он сделал, он сделал. Он сидел там, глядя на меня, подперев рукой подбородок. А потом он сказал: ‘Иди домой. Идите домой, и завтра утром произойдет настоящее чудо". Все, кто слышал эту историю, говорили так: Божье чудо. "Идите домой, и все будет в порядке. Завтра утром с тобой все будет в порядке”, - сказал он мне ".
  
  “А ты был таким?”
  
  “Марку сбежал от Красной Армии. Чудо, не так ли? Он бежал по лесам дни и ночи, и ему удалось найти нас там, в центре Бессарабии, еще одно чудо”.
  
  “Смотрите, вот идет беглец. Элегантный, суетливый, как вы и сказали, в своей белой рубашке, безупречный, как обычно”, - объявляю я, выключая магнитофон.
  
  “Марку, Марку вернулся?” - с тревогой спрашивает она.
  
  Только что вошел мой отец в своей щегольской шляпе, сером летнем костюме, белой рубашке и синем галстуке. Кажется, не хватает только трехногого складного табурета. Как обычно, он сам по себе, спокойный, с размеренными шагами.
  
  “Марку, ты ходил на рынок? Ты купил что-нибудь?”
  
  “Что он мог получить?” Вмешиваюсь я. “Как ты думаешь, он может принести тебе сирень и розы, как делал в старые времена?”
  
  “Я купил газету, ” сухо объявляет отец, “ и яблоки. Они разгружали несколько грузовиков с хорошими яблоками”.
  
  Он дает мне газету, Romania libera (Свободная Румыния) . Главная статья гласит: “Объявление Партийно-государственной комиссии по контролю за окружающей средой. Шестого мая в большинстве пострадавших районов, включая муниципалитет Бухареста, был зафиксирован пониженный уровень радиоактивности”
  
  “Слушайте, слушайте, загрязнение уменьшается”, - говорю я. “С тех пор как Рути приехала из Святой Земли, объявления в прессе стали более оптимистичными”.
  
  Далее в отчете говорится: “В некоторых районах уровни радиоактивности немного повысились, но они не представляют угрозы для населения”. Угрозы не представляют, однако нам рекомендуется быть более осторожными с питьевой водой, овощами и фруктами. Детям и беременным женщинам рекомендуется избегать длительного пребывания на открытых пространствах. Действительно, открытые пространства! Мы должны употреблять только молоко и молочные продукты, продаваемые в официальной торговой сети — деревянный язык, более смертоносный, чем радиоактивность. Итак, теперь, когда опасность уменьшилась, осторожность должна быть усилена. Можно ли им действительно верить? Контроль и мониторинг, это единственные достоверные новости, контроль и мониторинг.
  
  Мы ждем обеда, послеобеденного сна, моментов одиночества. Мы все втиснуты в эту маленькую квартирку, как были втиснуты в узкие рамки узколобого социализма на протяжении последних сорока лет.
  
  “Послушайте, несколько дней назад ...” Начинаю я, вытаскивая другую газету из стопки на столе. “Несколько дней назад товарищи из Управления и мониторинга говорили нам: ‘В ночь с 1 на 2 мая было зафиксировано повышение радиоактивности значительно выше нормального уровня в результате ветров, дующих с северо-востока — области радиоактивного выброса — на юго-запад’. Что именно это значит ‘выше нормального уровня’? Катастрофа?”
  
  Но я не могу никого заинтересовать этим вопросом. Вся семья безмятежно ждет обеда.
  
  Я настаиваю. “Выше нормального уровня? Что значит ‘нормальный’? Можем ли мы по-прежнему понимать концепцию ‘нормальности’? И посмотрите сюда ...” Я вытаскиваю другую газету из стопки, на тот случай, если это может вызвать реакцию у моей аудитории.
  
  “На следующий день в нем говорится: "Было зарегистрировано относительное снижение радиоактивности, но она все еще остается на высоком уровне.’Относительное снижение ... но все еще на высоком уровне. Русские объявили, что радиоактивное загрязнение затронуло только территорию СССР, а Радио Свободная Европа, вещающее на ООН-свободную Европу, вчера объявило, что американское посольство в Бухаресте провело собственные измерения, и что если они еще не отправили своих сотрудников обратно в Калифорнию, это может означать, что в конце концов все действительно в порядке. Кто знает? В любом случае, давайте вернемся к Mutter Courage и ее усталому сердцу.”
  
  “У меня не слишком доброе сердце. Но настоящая проблема в том, что Муттер не видит”, - шепчет пожилая женщина. “Если бы только я мог хоть немного видеть после всей боли операции. Этим утром в больнице, на осмотре, я был с врачом в течение часа. Он сказал мне, что я смогу видеть. Ну, кто знает...”
  
  “Ты можешь определить направление света, ты видишь это?”
  
  “Да, я могу”.
  
  “Что-нибудь еще? Ты видишь, кто находится в комнате? Или когда кто-то ходит вокруг?”
  
  “Просто тени. Когда кто-то приближается, я вижу тень. Теперь, когда ты говоришь со мной, я могу просто различить твою тень. Я хотел увидеть Рути, вот почему я настаивал, чтобы она пришла. Я хотел увидеть ее еще раз, но, по крайней мере, я могу чувствовать ее присутствие ”.
  
  “Ты помнишь, тетя ...?”
  
  Настала очередь израильского гостя выйти на сцену.
  
  “Ты помнишь, как они сняли меня с поезда, когда мы возвращались в Румынию?”
  
  “Конечно, знаю, как я мог забыть? Они согласились на репатриацию сирот из Приднестровья. Ты был сиротой, твоя мать умерла до того, как нас депортировали. Вот почему мы взяли тебя в наш дом, и вот как ты оказался в лагере вместе со всеми нами. Ты был в списке сирот, подлежащих репатриации. Но когда они посадили тебя в поезд, Мойше Кандель горячо обнял аз зейн йингл золь нениен ир орт”
  
  В последние годы, особенно с тех пор, как она потеряла зрение, мать стала чаще употреблять слова на идише — код гетто. Поворачиваясь к Селле, я перевожу: “Моше Кандель замыслил, чтобы его сын занял ее место”, а затем я возвращаюсь к своей роли невинного человека, который забыл эту историю.
  
  “Как это могло быть возможно? И вы поблагодарили Канделя за его грязное дело? Он, вероятно, выдавал себя за богобоязненного человека, не так ли?”
  
  “Бог поблагодарил его, а не меня. Он эмигрировал в Израиль, и один из его сыновей погиб там в аварии на мотоцикле”.
  
  “Вот вы опять — Бог, раввины, чудеса. Что могут сделать раввины, когда Бог посылает вас в Приднестровье?”
  
  “Меня послал не Бог, Он вернул меня обратно. И раввины действительно творили чудеса в моей жизни”.
  
  “А как насчет той истории с ситом?”
  
  “Какое сито?”
  
  “Волшебное сито. Разве ты не рассказывал нам историю об Şулиме, твоем брате, о том, как он казался таким закоренелым холостяком, пока будущая невеста не использовала пару фокусов. Разве она не пошла к какой-нибудь женщине, которая крутила это сито, чтобы сотворить волшебство? Разве не так ты очаровала Марку, с помощью сита?”
  
  Она смеется; все смеются.
  
  “Марку не нужны были сита. И я никогда не ходил к той женщине. Она умерла давным-давно, еще до войны”.
  
  “Как насчет твоего сына, чему я обязан своим счастливым браком? Может быть, волшебное сито вращалось и для меня тоже”.
  
  “Я не рекомендовал тебе твою жену. Ты нашел ее сам”.
  
  Действительно, у меня получилось. Фортуна повернула решето в мою пользу.
  
  “Нет, ты не рекомендовал ее, но однажды ты помешал мне жениться на ком-то другом”.
  
  “Всегда решает судьба”.
  
  Древние конфликты стали объектами слабого юмора. Только ирония сохраняет часть своего яда.
  
  “Точно, ты защитил меня, ты заставил меня защитить себя”.
  
  “Ты защищаешь себя? Ты никогда не защищал себя”.
  
  “Когда я не мог защитить себя, сито сделало это за меня. Раньше ты ходил на кладбище, чтобы навестить всех тех раввинов, которые там похоронены; может быть, они раскрутили бы решето так, как ты хотел, чтобы оно вращалось, чтобы изменить судьбу ”.
  
  Шутка безвольная, как и сам момент, и наше примирение означает только то, что мы стали старше, все мы, в одной маленькой клетке, внутри этой клетки побольше.
  
  “Судьба, какая судьба? Та христианка, на которой ты хотел жениться, не была судьбой”.
  
  “Эта женщина-христианка? У нее что, нет имени? Она и его потеряла? Разве не этого ты требовал от всех раввинов, мертвых и живых, чтобы шикса потеряла свое имя?”
  
  Это была старая горечь на работе, теперь превратившаяся в добродушные шутки. Это смирение или терпимость? Терпимость перед лицом неминуемой смерти? Да, перед лицом смерти.
  
  “Раввины действительно помогли мне, вы знаете, и они помогли ей тоже, я уверен. Если вы хотите знать, я тоже молился за нее. У нее все хорошо в Англии; сейчас у нее двое детей, и у нее все очень хорошо ”.
  
  “Возможно, у нее все хорошо, но она не знает, что ты молился за нее”.
  
  “Она знает, она знает. И даже если бы она не знала...”
  
  “Что ты молился за нее? Даже Бог не поверил бы этому”.
  
  “О, но я сделал это, я молился, чтобы она держалась подальше от опасности. Я не ненавижу ее, ты должен это знать”.
  
  “Зачем тебе это, теперь, когда она в безопасности вне опасности? Она забрала опасность с собой, в Англию. Это просто слишком - молиться за нее ”.
  
  “Нет, это не так. Я не желал ей никакого вреда, ты это знаешь. Я никогда не говорил о ней плохо. Я слышал, у нее двое детей, миссис Васловиц сказала мне. Она всегда такая элегантная, вот что говорит миссис Васловиц. Она всегда была такой, но она не была красавицей”.
  
  “Откуда тебе знать?”
  
  “Я не знаю, я никогда ее не встречал. Но это то, что они говорят”.
  
  “Если вы все еще поддерживаете связь с миссис Васлов, почему ты не договорился отправить моей бывшей любовнице недавнюю фотографию, чтобы она могла увидеть мою залысину и пузо, чтобы она могла порадоваться тому, что разрушительное время сделало с ее Ромео? Ты, наверное, не хотел, чтобы она видела, как возраст изуродовал меня. Это сито вращается для каждого из нас в тот или иной момент, не так ли? Что ж, сито пригодилось бы сейчас, в Чернобыле; оно могло бы избавить нас от этих неприятностей. Вы слышали, что пишут газеты? Нам не следует оставаться на улице, мы можем подвергнуться облучению. Мы должны защищать беременных женщин и тех, кто мог забеременеть. Приготовим еду, если сможем найти что-нибудь для покупки. Слушайте радио Свободная Европа и узнавайте от них, что происходит здесь, в нашей собственной стране … Это сито могло бы все рассортировать одним простым вращением. Если бы это могло уладить любовную интрижку, то, я полагаю, ядерная авария была бы просто детской забавой ”.
  
  Она не отвечает, она устала. Нас пятеро за столом, на обед — салат из баклажанов, жареный перец, фрикадельки, картофель, блинчики. У нас нет причин жаловаться, все будет хорошо в этом месте между добром и злом… Смотрите, десерт - золотое яблоко, очищенное от кожуры и аккуратно нарезанное тонкими, закручивающимися в спираль ломтиками; великолепные яблоки, выгруженные из грузовика прямо на тротуар, на пике радиоактивных осадков.
  
  Мы ложимся послеобеденным сном, сиестой, которая доказывает превосходство спокойного восточного социализма над дегенеративным Западом. После сна мы вступаем в разбавленный диалог и два часа телевизионного безумия, пока Президентский клоун, заикаясь, уходит — еще один день прошел, чтобы никогда не вернуться. Авария на Чернобыльской АЭС доводит неуверенность до предела. Любое слабое, вялое чувство надежды неизбежно получает случайную пощечину, шок от какой-нибудь извращенной выходки. Головные боли, опухшие веки, учащенное сердцебиение, тошнота? Это обычный невроз, а не облучение. Это токсин, который десятилетиями проникал в наши тела и умы. Настоятельная необходимость прыгнуть в пустоту ощущалась многими, и в течение длительного времени, но сила апатии не уменьшается.
  
  
  В расцветающей роще
  
  
  Было лето 1959 года, и я вернулся в Сучаву. Я уехал оттуда пять лет назад, чтобы поступить в университет и завоевать если не мир, как Растиньяк Бальзака, то, по крайней мере, броню, которая защитила бы меня от моих обстоятельств и моей собственной уязвимости. Но вот я вернулся в Сучаву, так сказать, на круги своя. Моя инженерная работа не давала никакой защиты и, кроме того, оказалась совершенно неподходящей для меня. Тем не менее, когда тебе двадцать три, улицы, комнаты, лица, скрытые за тайнами момента, женщины, книги, друзья — все это усиливало магнетическое поле моего существа.
  
  Тем не менее, ужас оказаться в мусорном ведре неудачи, этот подкрадывающийся страх, поочередно расширяющийся и сжимающийся, был со мной всегда, во сне или наяву. Что касается моей стратегии побега, то мое недоверие к политическим вопросам распространялось даже на область личных отношений. Я обнаружил, что действовал лучше, в том числе в романтическом плане, когда у меня было “двойное решение”, то есть альтернативная возможность — в моем случае, план Б, защитный люк моей инженерной профессии, полезный в экстремальных или непредсказуемых ситуациях. Моя юношеская энергия бросила вызов двусмысленности работы и скромному социальному положению моей семьи статус, сдерживающий скрытые страхи, невидимый, как ящерицы в ожидании. Миссис Альберт, как всегда, сногсшибательная, снова играла свою знакомую роль. Ее дочь, теперь замужем и мать маленького сына, тоже вернулась в город, место нашей юношеской любви. Семьи вокруг нас не изменились, их отпрыски учились в разъездах, ожидая возможности эмигрировать. За чертежной доской рядом с моей собственной сидела стройная молодая блондинка из России, которая всегда давала мне знать — с ее неподражаемыми грамматическими ошибками и неотразимым акцентом, — когда ее муж собирался уехать. Было достаточно возможностей для романтического развлечения, и мои профессиональные обязанности не были чрезмерными.
  
  Средняя школа, которая когда-то была свидетелем моих пятнадцати минут славы, перешла на совместное обучение, и выпускные торжества, на которые меня пригласили, теперь включали бал. Класс 1959 года казался очень расслабленным. После двух часов, проведенных в компании моих бывших учителей и новых выпускников, я ушел со своим кавалером на вечер, чтобы присоединиться к компании инженеров с их женами и подругами. Выпускнице было всего восемнадцать, но в ней не было ничего незрелого или провинциального. Она была грациозной, смелой и обладала чувством юмора. На ней было голубое вуалевое платье с приколотым к плечу корсажем. На рассвете, ошеломленные слишком большим количеством выпитого и летней ночью, мы поднялись на холм старой крепости Замка, недалеко от того места, где она жила. Она казалась одновременно невинной и вызывающе привлекательной. В ней была определенная аура, смесь средиземноморья, славянства и андалусии. Блеск ее глаз был соблазнительным, но уверенным. В течение следующих нескольких недель мы вели постоянный диалог, отмеченный неослабевающим чувством удивления. Нетерпение рук и губ усилилось, блуждания пальцев стали смелее.
  
  Мы решили провести выходные в близлежащих горах. Однако, прежде чем я смог это сделать, мне пришлось убить дракона из прошлого. Я оказался на Армянской улице, стоя перед домом с высокой верандой, которую было видно с улицы. Как и в прежние дни, я поднялся по деревянной лестнице и осторожно постучал в дверь. Внутри дом был погружен в темноту; снаружи, как того требовал сценарий, светила кроваво-красная луна. Летняя ночь была усыпана звездами, единственный фонарный столб отбрасывал тусклый свет. Я был там, готовый протиснуться через дверь прошлого. Так случилось, что дверь открылась после моего первого стука. Судьба очень хорошо устроила все в тот июльский вечер. Доктор и миссис Альберт были в отпуске, их зять уехал по делам. Их дочь, моя бывшая возлюбленная, приветствовала меня, как предписывал сценарий. Я мог слышать, как она шепчет следующую строчку сценического диалога в мое горящее ухо: “Медленно, медленно, налево, медленно, давай не будем его будить”. Я знал, что должно было последовать, но не знал где. Прекрасная дочь прекрасной миссис Альберт, в конце концов, не вышла замуж за мужчину по ее выбору; но она должна была выйти замуж, как того требовали правила мира, в котором она родилась. Молодая пара, теперь трио, еще не нашла подходящий дом, поэтому они жили с ее родителями.
  
  Мы собирались совершить противоправное деяние в том самом доме, где еще не так давно я считался желанным кандидатом на руку дочери. Я не стал зятем поразительной миссис Альберт, которая однажды спустилась со своих божественных высот на нашу маленькую и очень земную кухню со своим легендарным заявлением “Я хочу познакомиться с родителями этого мальчика”. Мальчик не оправдал ожиданий, но та невероятная ночь дала шанс сделать вывод, а также возможность отомстить. Ее деловитая рука деликатно и терпеливо вела меня по туннелю времени к двери слева в старую гостиную, которую я так хорошо знал по прежним посещениям много лет назад во время многих приятных субботних вечеров. Там, в семейной гостиной, должно было свершиться святотатство.
  
  Я закрыл дверь, оставив темноту позади. Боги уже зажгли светильник для грешников, крошечную свечу, мерцающую в углу комнаты. В семейной гостиной, где когда-то стоял роскошный диван, теперь стояла двуспальная кровать, установленная там для молодой пары. Рядом с ним детская кроватка — кроватка невинности рядом с ложем греха. Атмосфера была насыщена пикантными коннотациями, но наше нетерпение не позволяло медлить. Я бросился в знойный туннель прошлого, мгновенно заряжаясь каждым спазмом ее тела. Залп за залпом, стон за стоном — измученные и мокрые от пота, хозяева ночи увидели месть и искупление, к которым стремился каждый.
  
  В соседней кроватке беззаботно спал ребенок. Мой бывший любовник был таким же, но тоже изменился. Она узнала новые способы доставлять удовольствие и выполняла их с тактом и страстью; ее длинные, шелковистые ноги возносились к небесам, наша кровь бешено пульсировала, торжество неудержимой молодости.
  
  На рассвете, как в тумане, я оторвался от постели неверной жены. Ребенок все это время безмятежно спал, не обращая внимания на сладострастную измену в кроватке рядом с его кроваткой.
  
  Меня разбудил эликсир летнего утра. Любовь была не тем, что я чувствовал, а опустошенным остатком обладания. Все сработало идеально — разум, чувства, тело, минутная слепота, последующая отстраненность, неистовая одновременность. Это было детское чувство удовлетворения, как раз то, в чем я нуждался, и получил, и забирал с собой. Я взбирался, измученный, к началу Армянской улицы, теперь пустынной из-за раннего утреннего бриза. Я медленно двинулся дальше, мимо старой церкви, налево, к новой секции многоквартирных домов, а затем вниз и снова налево, по улице Василе Бумбака. На углу, у дома номер 18, узкий тротуар привел меня к двери, за которой, как обычно, спала еще одна служанка.
  
  То, что произошло той ночью, отличалось от неуклюжих ласк подростка десятью годами ранее, от неудачной попытки в борделе на улице Фрумоасей пятью годами ранее, от ночи с куртизанкой Рейчел ле дю Гар двумя годами ранее и от более недавнего романа с русским всего месяцем ранее. Наконец, нарыв всех этих запутанностей лопнул. Все это судорожное время, проведенное под знаком молодые девушки во флере, девушки в их расцветающих рощах, все те дни, месяцы и годы, в течение которых я ошеломлял ее своими чрезмерными эротическо-литературными изысканиями, наконец, мстительно пришли к торжественной ночи.
  
  Девушка пожертвовала своей девственностью не на алтарь любви, а на алтарь брака, который подарил ей сына. И все же ее красота не пострадала. Напротив, синева ее глаз стала глубже, золотистые волосы - солнечнее, грудь - полнее, талия - изумительной, кожа - гладкой, отливающей медью. Она была красивее, чем когда-либо. Ее чувственность ничуть не утратила своего утонченного пыла, но обогатилась даром ее теперь образованных чувств. Казалось, что она не предназначена для единственного мужа или единственного любовника. Но это подозрение меня не беспокоило, оно лишь подстегнуло мое возбуждение. После той экстатической ночи мне следовало бы набраться порядочности и позвонить ей — это было то, что нужно было сделать, — но я был озабочен не этим счастливым концом, а новым началом. Поэтому я хранил молчание. Какой бы захватывающей ни была наша ночь страсти, меня не прельщала возможность будущих встреч, которые, как я боялся, могли бы стать обыденными.
  
  Оставалось два дня до того, как я должен был отправиться в горы со своей новой девушкой, выпускницей средней школы. Это был период, в течение которого, как в сказках, время растягивалось. На том месте, куда была брошена волшебная расческа, выросли горы. Время вернулось, и ночь, которая помогла мне вернуть его, была теперь далеко, за этим горным хребтом. Они уже принадлежали прошлому.
  
  Скрещивая и разгибая ноги, девушка, которая сейчас бодро сидит рядом со мной в поезде на Cîмпулунг Молдовенеск, была причиной быстрого разрыва с прошлым. Мы обнаружили непредвиденные сюрпризы — хижину на вершине горы, которая торжественно наблюдала за городом, простую деревянную комнату, бодрствование звездной ночью, свет зари, льющийся на простыню, усыпанную гвоздиками из крови девственницы. Это не было пародией. Это было реально, естественно, без симуляции или воспоминаний, без упреков или планов на будущее. Это было просто, целостно, как окружающий нас лес. Я стал новым благодаря легким занятиям любовью в новую ночь.
  
  Однако вскоре традиционный набор условностей заявил о своем превосходстве. Казалось, хрупкая тишина воцарилась в маленьких комнатах, где жили Монтекки и Капулетти, незнакомые друг с другом. Возможно ли было, что эти две семьи из низов среднего класса из социалистических провинций оказались втянутыми в драматический конфликт, более подходящий аристократической Вероне? Приспешники Сплетни уже привели интригу в движение. Маленькие комнаты расширились, чтобы вместить отравленное дыхание великой драмы. В воздухе чувствовались признаки надвигающейся бури, история повторялась как фарс. Тщательно завернутая бомба замедленного действия возродила вечный страх гетто — шиксу, христианскую сирену, медовую ловушку скверны, запретное искушение.
  
  В течение нескольких недель после добровольного отказа от своей девственности буковинская Джульетта жила в изоляции от родителей, братьев и сестер, одна в своей комнате, готовясь к поступлению в университет. Ее возлюбленный был на побережье, бродил в одиночестве по берегу и заходил в рестораны. Тем временем его семье позвонил кто-то, утверждавший, что счастливую пару видели вместе на побережье Черного моря. Могло ли это быть делом рук неверной жены с армянской улицы? Тысячелетние тревоги привели в движение многочисленные щупальца гетто, которые теперь рыщут повсюду в поисках подозрительных признаков.
  
  “Кузен Ример говорит, что за все годы работы учителем он никогда не видел более умной девочки”, - повторила еврейская мать. Но она превратила дань уважения в карикатуру, не признак академического мастерства ученицы-врага, а указание на ее хитрость. Комедийность ситуации превратилась в мелодраму, пронизанную тревогой. Казалось, что многовековой бред жертв, их страхи, их безумные воспоминания были заново пробуждены. Не было никакого способа справиться с тирадами, объявлениями о сердечных приступах, угрозами самоубийства, и никто не мог их игнорировать. Матушка Долороза не была новичком в таких делах и до конца играла предписанную ей роль. На этот раз не было ни споров, ни лекарств, которые могли бы принести облегчение. Ее логика была непредсказуемой, как и выступления. Было ли это результатом ущерба, нанесенного годами в трудовом лагере, или они были вызваны более ранними страхами? С причинами или без, кризисы обострились. Сначала я мог испытывать только сострадание к этому театру отчаяния, но одно только сострадание не могло предотвратить гнев, который нарастал в обиженном сыне. Невзгоды, как нас учили главные герои "Вероны", отнюдь не уничтожают страсть, а только разжигают ее. И так роман продолжался, в идиллических рощах и взятых напрокат комнатах.
  
  Ранней осенью Джульетта покинула свою комнату и отправилась в университет в Бухаресте. В октябре молодой инженер сам отправился из Сучавы в Бухарест. По возвращении Ромео поселился в собственной холостяцкой комнате в отеле в центре города. Связь между столицей и провинциями оставалась напряженной, и кризис, казалось, утих. Однако драма приняла водевильный оборот и преподнесла еще несколько сюрпризов. Однажды зимней ночью на платформе железнодорожной станции Iţкани-Сучава можно было увидеть двух молодых людей, лица которых были скрыты шарфами. Было уже за полночь. Снаружи ждала машина. Водитель, один из пары на платформе, был хорошо проинструктирован относительно своей миссии: отвести влюбленных в их золотую клетку на втором этаже отеля Romeo. Шел снег, дул сильный ветер, платформа опустела. Согласно плану, в 1:20 ночи северный экспресс Бухарест-Сучава прибыл на станцию. Дрожащие пассажиры один за другим выходили и отправлялись в северную ночь. Через несколько коротких минут после того, как последний пассажир покинул платформу, настала очередь появиться таинственной женщине, замаскированной под Джульетту. Закутанная в теплое белое пальто, она несла маленький черный чемодан. Не глядя ни направо, ни налево, она поспешила к потрепанному автомобилю, припаркованному за вокзалом, рядом с рекламным щитом. Дверца распахнулась, водитель помог ей сесть, и мы умчались. Мисс Капулетти пробыла неделю в этом счастливом плену и строго соблюдала все правила конспирации. Она не выходила из комнаты, не отвечала на телефонные звонки, и ее отъезд прошел без инцидентов.
  
  Попытки молодого инженера найти работу в Бухаресте всегда проваливались именно тогда, когда казалось, что они вот-вот увенчаются успехом. Каждый раз на пути вставали неясные детали из его досье. Весной 1961 года, во время одной из своих поездок в Бухарест, он остановился в Плоешти, городке в пятидесяти минутах езды, для беседы с директором местного строительного треста. В то время центр города находился в стадии строительства, и строительным площадкам срочно требовались инженеры. Заявитель тут же получил письмо, подтверждающее его перевод из Института инженерных проектов в Сучаве в здание доверие к Ploie şti. Однако по закону недавние выпускники были вынуждены первые три года оставаться на работе, выделенной им правительственной комиссией. После подачи заявления об отставке партийные лидеры Сучавы предупредили его, что его вернут “в цепях”. Похоронное молчание моей семьи также наводило на мысль о цепях, молчание гораздо более эффективное, чем их прежние параноидальные крики. Но настоящими цепями, приковывающими непокорного сына к теплому лону семьи, были, конечно, цепи любви — нежный плен, собственнический коготь в бархатной перчатке.
  
  Однажды утром в понедельник инженер, все еще неся два своих чемодана, прибыл в офис директора в Плоиşти. У товарища Котае были тонкие, хрупкие, похожие на паучьи ноги, следствие полиомиелита, и ему приходилось передвигаться на костылях, но в остальном он был красивым, умным мужчиной, в прошлом лучшим студентом Политехнического института. Он был приветлив и тверд, и было трудно не поддаться его прямоте. На следующее утро новичок должен был явиться на строительную площадку в центре города.
  
  Плоешти был, по сути, продолжением Бухареста; расстояние между ними было небольшим, а поезда ходили ежечасно. Джульетта, со своей стороны, оказалась умным слушателем и умела рисковать. Экстравагантная, предприимчивая, необузданная, она обладала острым и высокоинтуитивным умом, как уже заметил кузен Ример, ее учитель, который то появлялся, то исчезал из семейной саги, как монах Лоуренс.
  
  Это был жестокий апрель, первая весна в жизни новой пары. В то время в социалистической Румынии аборты все еще были дешевыми и легальными. Залы ожидания всегда были переполнены, пациенты приходили и уходили, как персонажи скорбной мыльной оперы. Мать из гетто была бы потрясена, узнав о том, что происходило за этими белыми дверями — раскаяние, вина, сострадание. Заботилась ли старая богобоязненная женщина только о своем погруженном в себя трансе? виноватый любовник продолжал спрашивать себя, ожидая свою раненую Джульетту на скамейке в больничном саду. Это было болезненное ожидание, наполненное ужасом и виной. Стала ли возлюбленная испытательным полигоном для ограниченности и двуличия ее возлюбленного? Была ли эта связь действительно несчастьем семьи или двусмысленностью его собственных желаний? Было ли это искушением неизвестного или наслаждением запретного плода?
  
  “Кому я обязан своим счастливым браком? Может быть, волшебное сито вращалось и для меня тоже?” - спрашивал свою мать бывший Ромео, теперь уже давно женатый, примерно двадцать лет спустя. “Я не рекомендовал вам вашу жену. Вы нашли ее сами” - таков был ответ старой леди Монтегю в 1986 году, тогда почти слепой, но все еще способной уловить намек.
  
  “Нет, ты не рекомендовала ее, но однажды ты удержала меня от брака с кем-то другим, когда это тебе не подошло”, - настаивал ее сын.
  
  “Судьба всегда решает”, - последовал быстрый ответ.
  
  “Точно, ты защитил меня, ты заставил меня защитить себя от того, что уготовила мне судьба.” Колкости и неповиновение - вот все, что осталось от старой раны. “Ты защищаешь себя? Ты никогда не защищался”, - ответил прежний голос, все еще выражающий древний невроз. “Эта христианка не была твоей судьбой”, - добавила она. “Христианка? Разве у нее нет имени? Разве не этого ты требовал от всех раввинов, мертвых и живых, чтобы она потеряла свое имя?” Именно так он должен был ответить в 1961, 1962 и 1963 годах, а не только летом 1986 года, когда прошлое было старым, больным и забытым.
  
  
  Конечно, у нее было имя — Джульетта, родовое имя любви. Это то, что усталый Ромео былых времен должен был торжествующе воскликнуть тем летом 1986 года, перед финальным занавесом, перед окончательным изгнанием. Время идет, мистификации больше не приносят утешения, но старые самооправдания никуда не делись. “Я не желала ей никакого вреда”, - продолжала пожилая женщина. “Сейчас у нее есть дети, у нее все хорошо. Где-то в Англии”. Конечно, она в Англии, где еще она может быть? Конечно, не в Вероне или Плои şти. Она, конечно, с Бардом Биллом.
  
  Любовь начинается как революция, затем приходят цепи и двусмысленности, принося за собой соблазн побега, бегства от любви, бегства из семьи, бегства из цепей. Давайте, мы молимся, позволим жизни завершить, по-своему, работу по разрушению надежды и позору. Завтра, и еще раз завтра, и еще раз завтра жизнь лишит нас иллюзий совершенства и подорвет тщеславие нашего чувства уникальности. Это был урок Мудрого Уилла для всех нас. Бал, ночь единения, бегство из Вероны, а затем альтернативный финал — главные герои избегают смерти от яда только для того, чтобы погибнуть от более медленного яда - течения времени. Кровь льется не только на хорошо срежиссированных дуэлях, но и в убогих клиниках для абортов. Ядом был не просто антагонизм двух семей, их разные традиции и социальные иерархии, но сама жизнь с ее ограничениями и удивительными поворотами.
  
  Возлюбленный боролся с ограничениями их отношений и с ограничениями профессии, которая ему не подходила. Возлюбленная, в свою очередь, боролась со своим невротическим чувством собственности. Были сцены ревности и слез. Напряжение, к которому они теперь были склонны, больше не было вызвано враждебным миром, с которым они оба столкнулись, но проистекало из их собственной двусмысленности, обнаружения враждебности не к врагу, а к любимому и к самим себе
  
  В нас обитает множество разных "я". Отмечено ли истинное рождение появлением этих "я"? Является ли ложь нашим неизбежным учителем? Его маслянистые выделения исчезают, и вот мы стоим, такие же, невредимые, как будто ничего не произошло, пока не соскальзываем обратно в трагикомедию подмены. Любовника начинали раздражать необъявленные визиты возлюбленной, терроризировали ее собственнические когти, когда она парила над ним, преследуя его в кошмарах, как хищная птица. Возлюбленная, беспокоясь о том, что не может скрыть или залечить свою рану, однажды появилась на пороге его дома после полуночи и застала его с другой женщиной. В другой раз она перехватила виноватый обмен письмами. Цветок зла распускался, его фосфоресцирующие лепестки выделяли яд.
  
  Казалось, выхода не было, и все же, был один — ложь. Это прозрачное облако дыхания было наготове, помогая выпутаться из беды, трансформируя реальность во множество ее вариантов, двуязычный монстр, пришедший спасти тебя. Стала ли история Вероны, как и все трагические рецидивы, фарсом? Финал затягивался, расставание казалось неизбежным, но не из-за трагедии и смерти, а из-за скуки. Он желал возрождения одиночества с его великими богатствами и обещаниями. Роль трагического, чистого сердцем влюбленного превратилась в комическая роль мужчины, раздраженного своей супругой и однообразием совместного проживания. Главные герои Вероны были охвачены экзальтацией, сомнениями, изменой и раскаянием. Смирение с их положением не могло возродить идиллию. Их брак был заключен без юридического подтверждения, и не было никаких препятствий для их расставания. В будущем каждого из них ждал счастливый брак, настоящий брак — как и было предсказано и цыганкой на углу улицы, и раввинами на Сучавском кладбище, и шепотом облаков во время их долгих бессонных ночей.
  
  Он вновь представил себе Джульетту, лежащую в клинике, измазанную кровью, скачущую вприпрыжку по морскому берегу, танцующую на выпускном балу. Годы постепенно рассеяли эти образы, пока не остались только чувство вины и благодарность за то бурное ученичество в любви. Юность оставила его на уроках несовершенства.
  
  Было одно последнее, загадочное сообщение, похожее на угрозу: “Это я, я вернусь”. В следующей последовательности ее изображение заполняет ночной экран. Я вижу скамейку рядом с каменными перилами набережной на берегу моря. На женщине цветастое платье с коричневатыми восточными мотивами, шелковый шарф на шее и коричневые туфли на высоком каблуке. Между туфлей и подолом ее платья виден участок белой кожи с голубоватыми прожилками. Рядом с ней лежит открытая сумка с маленькими коробочками и свертками, а поверх нее еще один тонкий желтый шарф. Ее волосы развеваются на ветру, она пристально смотрит, сфокусировавшись на чем-то невидимом, за рамкой экрана. На ее лице выражение мягкого, уклончивого одиночества, но оно сохраняет свою прежнюю напряженность.
  
  Я слышу, как она говорит: Первый кризис случился два года назад. Я только что вернулся из счастливой поездки в Испанию. Только что умер мой хороший друг. Затем я услышала новость об аварии, в которой погибла моя младшая сестра, самый дорогой член моей семьи в Румынии. Я была госпитализирована и должна была оставаться там несколько недель. Я прошла через отчаянный период реабилитации. Мое истинное спасение пришло к моим детям. Я должен был присматривать за ними, защищать их от мучений, которые охватили меня .
  
  Кажется, что голос исходит из-за изображения или из ниоткуда. Тот же знакомый голос, то же знакомое лицо, та же внешность и даже то же погруженное в себя выражение боли: У меня был ужасный рецидив, похожий на бесконечный, темный тяжелый сон. Затем, частично выздоровев, мы переехали жить туда, куда приводил нас бизнес моего мужа, на Дальний Восток, в Африку, Латинскую Америку. Он ведет дела с коммунистическими странами, как вы, наверное, догадались по той веселой групповой фотографии с коммунистическим лидером. Сейчас я снова выхожу из больницы. На этот раз я пробую традиционные восточные средства, чаи и специальные порошки. Вы, наверное, догадались, от чего я страдаю .
  
  Звук затихает. Наступает долгая пауза. Я жду, что что-нибудь шевельнется: ее губы, ее руки, ее тело или, по крайней мере, волны. Я пытаюсь простить, забыть гордость моей принцессы-нищенки. Я молюсь, чтобы мое сердце исцелилось, чтобы избалованный ребенок внутри меня исцелился. Ты знаешь, как сильно я иногда возмущаюсь недоброжелательностью вокруг нас. Я слишком импульсивен и честен, как ты знаешь. Наша странная близость все еще иногда причиняет мне боль. Кем я был для тебя, простым источником развлечения, катализатором? Это говорит химик во мне. Но я ни разу не был в химической лаборатории за последние десять лет. Они не могут допустить химика с таким заболеванием в лабораторию, не так ли? Мои дети теперь взрослые, и я тоже .
  
  Изображение остается неподвижным на набережной у кромки моря. За ней, столь же неподвижно, простирается плоская гладь воды и серый горизонт неба. Изображение застыло, как на почтовой открытке. Только голос оживляет причудливый сон наяву. Да, рассвет того утра в Вероне ... те большие, всеохватывающие моменты юности. Ничто не могло помешать мне завершить мое жгучее путешествие через этот опыт до самого конца. Теперь здесь, дома, я натыкаюсь на всевозможные странные предметы — старую сигаретную пачку тридцатилетней давности, небольшой холмик земли, наполовину сгоревшую свечу. Нет, я не боюсь, болезнь защищает меня от всего
  
  Ее лицо становится размытым, фрагментированным, как и ее голос. Возможно, они вернутся позже, но сон был утерян, память больше не могла удерживать его в фокусе. Призрак исчез.
  
  
  Язык кочевников
  
  
  Переполненные залы ожидания, переполненные больницы … Длинные очереди пациентов были похожи на мистические процессии, а доступ к медицинской помощи требовал особых связей — Такой-то знает Такого-то, друга чьей-то жены, или сестры, или любовницы. Найти такси, чтобы отвезти вас в больницу в утренний час пик на другом конце города, также было вызовом апатии социалистической системы. Чтобы доставить пациента в клинику, нужно было знать любезного водителя такси или иметь друга с машиной. В случае успеха вы, наконец, окажетесь в приемной страждущих, в полном распоряжении правом ждать, вместе со всеми другими столь привилегированными, волшебного момента, когда доктор соизволит вас осмотреть.
  
  Офтальмолог, которого всего несколько лет назад перевели из провинции в столицу Бухарест, в одночасье стал чудотворцем; чтобы увидеть его, нужно было записаться на прием за полгода вперед. Встреча с ним длилась всего мгновение. Чудотворец поставил диагноз и назвал дату операции.
  
  У восьмидесятидвухлетнего пациента было заболевание сердца, диабет и он страдал от нервного срыва. Ее сын, сам уже немолодой, казалось, не смирился с неизбежным, все еще обеспокоенный медленными жестами слепой женщины и столь же медленной речью.
  
  Пожилая женщина взяла столь желанный бланк направления. Это должна была быть госпитализация “с сопровождающим лицом” на два дня до и два дня после операции. Ее невестке пришлось бы взять недельный отпуск на работе, чтобы справиться со всем, что требовалось, неделю, а не только четыре дня "до" и "после", потому что в ее обязанности также входило приобретение коробок сигарет, мыла, дезодоранта, лака для ногтей и шоколада с западными этикетками, которые служили валютой для завоевания благосклонности медсестер, уборщиц и различных должностных лиц, чья помощь потребовалась бы.
  
  Для оплаты самой операции обычно требовались запечатанные конверты с засаленными, мятыми банкнотами, обычная операция в рамках бесплатной медицинской страховки при социализме, но в данном случае речь шла о поиске чего-то менее традиционного. Копия моей последней книги с автографом вряд ли помогла бы, нам нужно было выяснить, что действительно порадует чудо-доктора. Картина? Хорошо, мы бы прошлись по студиям художников социалистической Йормании. Но даже после того, как рисунок пастелью в позолоченной рамке, оплаченный из месячной зарплаты, попал к врачу домой, желанной отдельной палаты так и не удалось получить: пациентке и ее “сопровождающему лицу, осуществляющему уход”, пришлось довольствоваться односпальной кроватью в общей палате с шестью другими кроватями. Они будут спать вместе в одной постели две ночи до и две ночи после операции пожилой женщины.
  
  Это были ночи стонов и спазмов, долгих признаний, ночного бормотания, доносящегося из глубин сна. Вряд ли это было спокойствие, необходимое для прохождения предварительных тестов, деликатной операции и выздоровления. Пожилая женщина требует внимания — зашифрованные причитания, непонятные просьбы. Никто не может понять причудливый язык… Только невестка, лежащая рядом с ней, знает, что это идиш, хотя сама она не понимает значения чужих слов.
  
  Днем пожилая женщина говорит только по-румынски, но нереальность ночи не стирается дневными реалиями. Крестьянки, лежащие на соседних кроватях, с подозрением разглядывают ее, но у них не хватает смелости расспрашивать молодую женщину, которая спит в одной постели со старой язычницей. На следующую ночь начинается тот же бред, сначала журчание, похожее на воду, короткие гортанные сигналы, за которыми следуют взволнованные, тайные признания, таинственная лексика, стенания и упреки, лирические, нежные припевы, предназначенные только для ушей посвященных. Невестка напряженно слушает. Это своего рода гипнотическое высвобождение боли на языке кочевников, голос древнего оракула в изгнании, вырывающий из вечности послание, в свою очередь болезненное и непреклонное, или нежное и всепрощающее, усиленное причудливыми звуками варварской, сектантской фонетики, электризующей темноту. Это звучит как смесь немецкого или голландского диалекта, смягченная возрастом и страстной подачей, славянскими и испанскими интонациями, библейским звучанием, просачивающаяся наружу подобно какой-то лингвистической наносной грязи, унося с собой весь мусор, собранный по пути. Пожилая женщина рассказывает историю о странствиях своим предкам и соседям, и никому в частности; ее монолог перемежается судорожными звуками, которые могут быть смехом или болью, сказать невозможно. Это монолог об одиссее кочевников, настоятельности любви, зове божественности, страхах сегодняшнего дня? Ночь нарушается только стонами, произносимыми в зашифрованном виде непостижимыми спазмами неизвестного.
  
  Утром, как ни в чем не бывало, пациент возвращается к повседневному, общественному языку. Ее невестка моет ее, одевает, расчесывает волосы, кормит, отводит в туалет, опускает ее нижнее белье, помогает ей сесть на сиденье унитаза, вытирает дочиста ее кожу, приводит ее обратно в палату, помогает ей лечь на кровать. “Бог вознаградит тебя за то, что ты делаешь”, - произносит медленный, слабый голос с кровати у окна.
  
  Темнота, однако, неизменно возвращает ее в прошлое. С наступлением ночи она продолжает свой старый загадочный монолог, обращенный к еще более древнему и загадочному божеству и случайно подслушанный этой аудиторией незнакомцев, незнакомых с ночным кодексом. Она рассказывает истории о сыне и отце, муже и невестке и о Боге, который дал им их лица и их особенности. Рассказы повествуют о солнечных, идиллических годах юности и хулиганских годах вчерашнего и завтрашнего дней, смоделированных этими старческими губами, пересохшими от жажды и истощения. Вот язык гетто, стонущий, бормочущий, требующий, живущий, выживающий. Ночи в больнице наполнены непереводимыми воспоминаниями. Обычный распорядок семейной жизни, прежние визиты к офтальмологам и кардиохирургам вылетают у нее из головы. Биологический коллапс, который она перенесла, возрождает, с повышенной интенсивностью, старые травмы, чтобы добавить к бремени новых — финальный бунт, стремительный полет, перед началом конца.
  
  
  Незнакомец
  
  
  Память фокусируется на том сожалении, которое связывает нас с теми, кого мы больше не можем вернуть. Это начало 1980-х, осенний день, на маленькой буковинской железнодорожной станции. Безмятежность этого момента сохраняется в умах двух путешественников даже после того, как они садятся в поезд. Они молча садятся лицом друг к другу на противоположные сиденья у окна. Их захлестнула невыразимая меланхолия. Их первые слова, и особенно их тон, выражают принятие покоя, который снизошел на них после обеда тем осенним днем. Пожилой женщине, похоже, не нравится заданный ей вопрос, но она явно наслаждается гармонией момента, возможностью близости и интересом, который проявляет к ней ее спутник по путешествию.
  
  После короткого колебания она начинает свой рассказ. Она рассказывает о своей юности, о темпе ежедневных событий в ее маленьком торговом городке, где обычно можно было бы ожидать, что провинциальный застой заглушит события до того, как они произойдут. Напротив, как оказалось, события развивались со скоростью урагана. Такой-то тайно обручился и сбежал в Париж, шокировав бедных родителей девочки, посещающих церковь, не говоря уже о сообществе. Невесту заставили бежать под дулом пистолета — представьте это. Подросток еженедельно проходил пешком расстояние более двадцати километров — представьте это — чтобы поиграть в шахматы с обойщиком Римером. Кондитер Натан подал еще один иск против своего соседа, шестой за год — можете себе представить? — за незаконное проникновение на тротуар перед его магазином. Его сын — тоже Натан, и тоже кондитер — бесконечно рассказывает о Троцком и Сталине. Грандиозные драмы маленького рыночного городка прошлых лет…
  
  Как насчет книжного магазина, спрашиваю я. Крестьяне из соседних деревень приходили не только купить учебники и школьные принадлежности для своих детей, но и поговорить о своих юридических проблемах или выяснить, кто победил на выборах, Либеральная или христианско-крестьянская партия, ибо книготорговец Аврам знал все.
  
  “Отец вставал рано утром и шел на станцию за газетными свертками, будь то зима или лето, солнце или дождь. Он все время рассказывал анекдоты и был добр ко всем; он никогда не терял веры. Но мама была болезненной, бедняжка ”.
  
  Что насчет неприятностей и страданий? Этот вопрос остается без ответа. “У тебя были какие-нибудь неприятности в то время?” Мягко спрашиваю я. “Ариэль упоминала какой-то скандал, какие-то неприятности”.
  
  “Что за неприятности — когда он тебе это сказал? В Париже, в 1979 году?”
  
  Мы мгновенно превратились в защитников. Этот вопрос невольно вызвал раздражение, которое сын всегда испытывал из-за желания матери защитить его. Она продолжала защищать его, даже когда это стало удушающим. Но теперь ситуация обратная, и он защищает ее. Похоже, это ее не беспокоит; на самом деле она кажется тронутой, даже польщенной. В его настойчивости она почувствовала не только любопытство, но и нежность, гармонирующую с безмятежностью дня, которая влияет на них обоих. Ее тянет назад, в прошлое, и ей задают вопросы, которые следовало бы оставить далеко позади, но на этот раз она, кажется, не возражает.
  
  “Да, тогда были проблемы с разводом”.
  
  “Какой развод, чей развод?” - это невысказанный вопрос. История только началась, ей нужно время, чтобы перевести дух.
  
  “С этим разводом мы потеряли дом, который достался мне в качестве приданого. Мой брат, как мужчина, имел приоритет, но, несмотря на то, что я была самой младшей, а также женщиной, я была любимицей ”.
  
  Я больше не смотрю в окно, но теперь уделяю все свое внимание рассказчику.
  
  “Вы были женаты раньше?”
  
  “Да, мошеннику. Он проиграл все в азартные игры. Он исчезал на долгие периоды времени. Это была катастрофа, она длилась меньше года”.
  
  “И ты никогда ничего не говорил об этом?”
  
  Кажется, ее не беспокоит наивное замешательство сына, и она не спешит отвечать.
  
  Никто в семье никогда не упоминал об этом эпизоде, ни малейшим намеком. Молчание крепко поддерживалось все эти годы и было нарушено только сейчас, в вагоне поезда, где мать и сын снова сидели в тишине. Даже Ариэль, ее двоюродная сестра, не упомянула о разводе в тот день в Париже, в тот единственный раз, когда мы встретились. Он просто улыбнулся, намекнув на что-то сомнительное в прошлом своей кузины, но никогда не упоминал о другом браке. Ариэль быстро переключилась на основную тему нашей встречи — отъезд . “Как, - спросил он, - ты можешь жить в этом тупике? Как ты можешь мириться с мелкими местными удовольствиями, изящными уменьшениями, очарованием и экскрементами?”
  
  Раньше я возмущался такой наглой агрессией; я столько раз был ее мишенью, как в Румынии, так и за рубежом, но в конце 1970-х, когда катастрофа диктатуры закончилась, у меня не осталось контраргументов. Моя мать, двоюродная сестра Ариэль, была жертвой той же навязчивой идеи - отъезда, но она научилась не давить на меня с вопросами. Она знала, почему я не мог уйти, и перестала спрашивать. Теперь Ариэль сам понял, почему я решил остаться в тупике, который он покинул задолго до этого, — я был писателем, и мне приходилось писать на своем родном языке. В конце концов, он тоже заигрывал с идеей писать в юности и остался заядлым читателем, о чем свидетельствуют полки, заставленные книгами, и стулья, заваленные книгами, и столы, и диваны, и полы, невидимые под стопками книг.
  
  “Как звали того человека, - спросила Ариэль, - писателя, который произвел такой фурор в 1930-х годах?” Внутренние и внешние невзгоды , вот о чем он обычно говорил, не так ли?” Он был погружен в свои мысли, он не знал лекарства от безумия писательства, но через несколько секунд повернулся ко мне, уставившись на меня широко раскрытыми, непроницаемыми глазами, как у слепого, а затем схватил меня за левую руку своей мощной хваткой. “От этого, от писательства, нет лекарства. Даже от женщин; еще меньше - от денег; и еще меньше - от свободы или демократии”, - сказал он, смеясь.
  
  Однако он знал лекарство. Он крепко держал мою руку в своей хватке и пронзил меня взглядом своих больших мертвых глаз, готовый поделиться своим откровением. “Только вера в Бога может излечить болезнь писателя или, по крайней мере, вера”.
  
  “Может быть. Но я...”
  
  “Я знаю, я знаю, я действительно не это имел в виду. Вы неверующий, и вы не видите привлекательности Земли Ханаан, где я скоро уйду на покой, чтобы дожить свои последние дни. Конечно, ты не мог бы быть таксистом, или продавцом мороженого, или бухгалтером, как тот порядочный человек, твой отец, я это вижу. Но опять же, почему бы не создать ешиву в Иерусалиме, где вы могли бы увлеченно учиться”.
  
  Мне удалось высвободиться из его объятий, и я уставился, широко раскрыв глаза, на слепого мужчину, который смотрел на меня своими невидящими глазами.
  
  “В ешиву? Что это за ешива? В моем возрасте и с моим недостатком веры?”
  
  И вот я был вовлечен в диалог. Было ли это признаком того, что абсурдная идея, в конце концов, может соперничать с абсурдной химерой, которая держала меня прикованным к этим дунайским уменьшительным? У мятежного Ариэля не осталось ни волос, ни глаз, но дьявольский огонь все еще бушевал в его кишащем гоблинами разуме.
  
  “Специальная ешива, теологическая семинария для интеллектуалов, у которых никогда не было возможности изучать подобные темы, но которым необходимо задавать вопросы о религии, даже если у них могут быть сомнения. Я могу это исправить для вас. У меня хорошие связи в сионизме. Поверьте мне, это единственное решение. Это настоящее вдохновение, которого у меня давно не было. Но вдохновение приходит, когда оно тебе больше всего нужно”.
  
  Было бы бесполезно рассказывать обо всем этом моей матери, это только подпитало бы ее бессмысленные надежды и иллюзии. После моего возвращения в Бухарест вдохновенный Ариэль звонил мне в самое неподходящее время ночи, не только для того, чтобы повторить свое предложение о ешиве, но и для того, чтобы излить презрение к стране, которую он оставил позади. “Уменьшительные выражения, сладкие выражения нежности, это те вещи, которые удерживают вас всех там?” он шептал своим французским тоном, в то время как дежурные агенты Секуритате усердно подслушивали. “Я предупреждаю тебя о грядущих ужасах, как я предупреждал твою мать полвека назад. Такие нежные слова даже о вашем заикающемся президенте. Я слышал, что люди называют его Пуиу, крошка, можешь в это поверить, Пуиу! Итак, Пуиу отправляется за границу и получает объятия от коронованных обезьян планеты, президентов, генеральных секретарей и директоров зоопарков ...”
  
  Несомненно, это было сделано для подслушивающих из Секуритате, чтобы усложнить мне жизнь и, возможно, арестовать или, по крайней мере, заставить меня покинуть тупик и отправиться с помощью дистанционного управления прямо в теологическую семинарию в этой столице столиц, где он собирался свести свои последние счеты. Он ни разу не спросил о своей двоюродной сестре, моей матери. Что касается вопроса об этом странном разводе, судьба приберегла его для поездки на поезде несколько лет спустя, в ту великолепную румынскую осень, которая теперь обнимала мать и сына с мягкостью уменьшительного ласкового слова.
  
  Ариэль просто улыбался, когда делал намеки на бурную молодость своего кузена, он никогда не упоминал о другом браке. Причина развода, возможно, даже не была той, которую сейчас раскрывала пожилая женщина. Это была одна из тех не-проблем, тема, по которой все всегда хранили полное молчание. Человек почти ничего не знает о людях, с которыми прожил целую жизнь.
  
  Матери было уже за семьдесят пять лет, сыну исполнилось сорок пять. Они ехали в Бакку — примерно в двух часах езды от Сучавы — на прием к офтальмологу. Ее зрение заметно ухудшилось, параллельно с общим ослаблением за последние несколько лет всего ее организма, пораженного болезнью и болью. Сын проделал долгий путь из Бухареста, чтобы сопроводить ее к врачу. У них не было багажа, только небольшой чемоданчик с их ночными принадлежностями и кое-какими замороженными продуктами; номер в отеле был забронирован заранее. Он осторожно помог ей сойти с поезда. Они медленно шли вдали от вокзала пожилая женщина опиралась на руку своего сына. Отель находился неподалеку; номер на третьем этаже был чистым. Затем она достала еду из пакета и положила ее в маленький холодильник. Она также достала из пакета свои тапочки, ночную рубашку и домашний халат. Она сняла платье и стояла там, босая, в одной кофточке. Это был унизительный момент неловкого соучастия: хрупкое тело, обвисшее, старое, с непропорционально большими руками и ногами — ее обычное отсутствие скромности. Мгновенно всплыли давно забытые воспоминания, сомнения и замешательство периода полового созревания, моменты вины — дом для беременных, плацента. Женщина предложила бы себя, любую часть своего тела, в любое время, в качестве жертвы, если бы это было на благо ее сына.
  
  Он смущенно отвернулся, как делал много раз прежде. Он подошел к окну и устремил взгляд далеко за пределы улицы. Он мог слышать ее медленные движения, шорох халата. Она медленно натянула ночную рубашку на свое печальное, смиренное тело, один рукав, затем другой. Затем тишина… должно быть, она застегивает халат. Затем она наклонилась, чтобы надеть тапочки, сначала левые, затем правые. Солнце садилось в узкой раме окна. Отголоски ее неожиданного признания в поезде витали в воздухе. Однако гармония дня не была нарушена. Она достала свое вязание; он вышел в город, но быстро вернулся. Он нашел ее все еще за вязанием, спокойно, даже счастливо. Наше короткое примирение с миром все еще продолжалось. Куда пошел сын, в книжный магазин? Она знала его привычки. Был ли он голоден? Она уже достала еду из холодильника и переложила на тарелку, чтобы дать ей оттаять. Она сидела за столом лицом к нему; он молча наблюдал за ней. Он привез с собой еще один сюрприз, помимо вопроса, который он задал ей в поезде, в том невероятно пустом вагоне.
  
  Несколькими годами ранее он обнаружил в архивах еврейской общины Бухареста документы о Бурдужени, торговом городке, где жили его прадедушка, бабка с дедушкой, дядя и тетя, где пожилая женщина, сидящая сейчас напротив него, провела свою юность, вышла замуж не один раз за его отца, а дважды, как она теперь рассказала; место, где она развелась, снова вышла замуж и родила сына, с которым теперь делила эту осеннюю идиллию. Он собирался достать из кармана листки бумаги, которые, он был уверен, она найдет забавными. Но это сенсационное признание, сделанное ровным, будничным тоном, как будто новость была каким-то банальным комментарием, каким-то образом остановило его на полпути. Все остальное меркло по сравнению с тем моментом шока, который показал ему, как легко хранился давний секрет и как небрежно он был раскрыт. Могла ли хроника прошлого, заключенная в этих машинописных страницах, превзойти секрет, который он только что узнал в тот день?
  
  “Тебе интересно, хочешь, я тебе почитаю?” - должен был спросить он. Да, безусловно, как ей могло не быть интересно? В конце концов, она должна была знать все о людях, упомянутых в документах, она должна была знать обо всех местах и датах, о людях и их семьях, профессиях, возрасте, внешности, обстоятельствах. Но он ничего не сказал. Бумаги остались у него в кармане.
  
  В то время, в начале 1980-х, я еще не привык к безвозвратным потерям. Расточая моменты, я также скептически относился к возможности их хранения в архивах. Поэтому у меня не было магнитофона, я не записывал события, я не сохранил голос и слова женщины, которая все еще была из этого мира, живая, там, передо мной.
  
  
  День цветения
  
  
  6 мая 1986 года Рути вернулась в Иерусалим. Два дня спустя мои родители вернулись в Сучаву, на Буковине, после операции моей матери, которая вряд ли оказалась успешной.
  
  Последовавшие за этим дни были днями, которые Леопольд Блум, вероятно, пережил бы с большей отрешенностью, чем я. Но если Дублин был далеко не идеальным местом для того, чтобы жить настоящей жизнью, как, кажется, говорил изгнанный Джеймс Джойс, то Бухарест весной 1986 года достиг такого уровня деградации, что даже сарказма было уже недостаточно. Даже химеры не могли выжить в подземном лабиринте византийского социализма. Казалось, все вот-вот обветшает и умрет, включая химер. Столкнувшись с неизбежным, писатель может либо стать персонажем художественной литературы, либо вообще исчезнуть.
  
  Предполагалось, что я все еще буду писателем. Согласно слухам, циркулировавшим в то время среди немецкоязычных литераторов Бухареста, я получил какой-то грант в Западной Германии. Однако письмо с приглашением в Берлин так и не было отправлено. Было ли все это плодом сплетен бухарестских интеллектуалов? Что случилось с пресловутой пунктуальностью немецких властей, хотя в данном случае они были всего лишь представителями культуры? Конечно, они не забыли бы сообщить мне о награде, если бы это было правдой. Таким образом, скептицизм и надежда разыгрывали свой контрапункт в течение нескольких месяцев подряд. Наконец, я решил действовать.
  
  16 июня, в день, когда Джеймс Джойс отправил своего героя Леопольда Блума, нового Улисса, бродить по Дублину, я прибыл в полицейский участок, чтобы заполнить заявление на получение паспорта для месячной поездки на декадентский Запад. Я оставил мистику чисел и имен судьбе для расшифровки.
  
  У меня в кармане было кредо, которое я давно выучил наизусть: “Я не буду служить тому, во что я больше не верю, называет ли это себя моим домом, моим отечеством или моей церковью”. Я, наконец, уезжал, я отказался становиться простым вымышленным персонажем в том месте, где я надеялся прослыть писателем, и я принял тот факт, что я не собирался умирать в том месте, где я родился. И все же, находясь в изгнании, кем еще мне предстояло стать, как не персонажем художественной литературы — Улиссом без страны и языка? Однако других альтернатив не было, у меня закончились оправдания для задержки.
  
  Я читал и перечитывал текст ирландца десятки раз, я знал его наизусть, но в этот конкретный день было важно записать его и носить в кармане, как своего рода удостоверение личности. “Я не буду служить тому, во что я больше не верю, ” повторил я про себя, медленно продвигаясь вверх по соответствующей строке, “ называет ли это себя моим домом, моим отечеством или моей церковью; и я постараюсь выразить себя в каком-либо образе жизни или искусстве так свободно, как только смогу”. Кредо заслуживает повторения: “... настолько свободно, насколько я могу, и настолько полно, насколько я могу.” Далее следовали слова, которые узаконили для меня этот юбилейный день и способ, которым я решил его отпраздновать: “... используя для своей защиты единственное оружие, которое я позволяю себе использовать”. Да, “... используя для своей защиты единственное оружие, которое я позволяю себе использовать — молчание, изгнание и хитрость”. Слово “изгнание” раскрыло свое истинное значение в тот юбилейный день — Bloomsday.
  
  
  Побег
  
  
  Колебания перед отъездом из Румынии были в основном из-за вопроса о том, сколько во мне умрет с отъездом. Я задавался вопросом, было ли изгнание эквивалентом самоубийства для писателя, хотя на самом деле у меня не было в этом сомнений. Но как насчет смерти, притаившейся здесь, дома? Быстрое ухудшение условий жизни и возрастающие опасности сделали неуместными любые сомнения в моем возрождении в зрелые годы на другом языке и в другой стране. Тем не менее, я был охвачен такой неопределенностью даже после празднования Дня Блумсдей в паспортном отделе полицейского управления.
  
  Вероятно, это было то, что происходило в моих мыслях, когда я шел по улице, не замечая прохожих. Подняв глаза, я посмотрела прямо в безмятежное лицо Джоанны, подруги-поэтессы, только что вернувшейся из поездки в Париж. Она сразу же начала рассказывать мне о легкомыслии французов, об упадке французской литературы. Большинство восточноевропейских писателей, включая меня, испытывали провинциальное разочарование, а также были подвержены своего рода мании величия. Наши западные коллеги, защищенные от социалистических страданий и дилемм, были неспособны — так мы предпочитали считать — создать работу, которая была бы хоть в чем-то сравнима с нашими великими, сложными, трагическими, малоизвестными произведениями, которые оставались верны тому, что мы считали подлинной литературой.
  
  “Мы ничего не можем сделать, мы должны остаться здесь”, - сказала Джоанна. “Мы писатели, у нас нет альтернативы”. Я уже много раз повторял про себя одни и те же слова.
  
  “Неужели нет альтернативы?” Спросил я, улыбаясь. Молодая, высокая, светловолосая поэтесса с приятной скандинавской внешностью тоже улыбалась. Трудно было поверить, что мы были вовлечены в такой серьезный диалог.
  
  “Мы должны оставаться здесь, в рамках нашего языка, до самого конца, что бы ни случилось”, - повторила Джоанна. Последовало короткое молчание, совершенно отличное от тех пауз, которые я обычно использовал, чтобы выразить свое замешательство.
  
  “Но для того, чтобы писать, мы в первую очередь должны быть живыми”, - услышал я свои слова. “Кладбища полны писателей, которые больше не пишут. Они остались здесь, в своих могилах, и больше не пишут. Это мое последнее открытие ”, - добавил я, приободренный своими запоздалыми банальностями.
  
  Мой молодой коллега уставился на меня и перестал улыбаться. “Возможно, ты прав. Я вернулся всего на один день. Я счастлив вернуться домой, но я чувствую смерть повсюду вокруг меня”.
  
  Действительно, условия выбора изменились. Бедность и опасность были основным продуктом питания, в изобилии доставляемым нам славным социализмом. Однако последние годы этой истеричной диктатуры катастрофически повлияли на нашу способность справляться. Отъезд не означал лишь небольшой смерти, как мы говорим, пытаясь мифизировать расставания влюбленных. Отъезд мог также означать самоубийство, окончательное путешествие. С другой стороны, он обещал по крайней мере частичное, временное спасение, пожарную лестницу, запасной выход, быстрое решение. Не уверенный в том, выдержит ли крыша вашего дома, вы убираетесь как можно быстрее, чтобы спастись от пламени. Единственное, что вы можете сделать, это спасти себя от смерти, не метафорической смерти, а реальной, неминуемой, непоправимой смерти. Срочность имела свои собственные проблемы и замешательства. Был ли это инстинкт выживания? Мой предполагаемый отъезд был еще более сбивающим с толку. Я просто не знал, где я хотел быть.
  
  В предыстории моей биографии, в другой жизни и другом мире, нерожденный, которым я был, ранее пытался провести эксперимент. Доисторическим временем было время до начала Транснистрии — мир без контуров или движения, счастье без истории, бесконечный покой забытых бессознательных времен до того, как мне исполнилось пять лет. Однако был один момент, который помог в создании мифов — побег.
  
  Фотографии того времени помогают восстановить детали. После возвращения из трудового лагеря мы получили семейные фотографии от родственников, которым родители мальчика на протяжении многих лет регулярно отправляли визуальные отчеты, отмечающие прогресс их благословенного потомства.
  
  “С большой любовью к моим двоюродным братьям”, - написала моя мать, подписывая именем своего сына фотографию, на которой была изображена молодая женщина с темными волосами, в цветастом платье и белых туфлях на ремешках. Стоя рядом с коляской, перед стеной, покрытой рекламой, она держит на руках светловолосого пухлого младенца. Плакат слева гласит: “Прочтите об этом сегодня, 12 мая, в Курентуле . Десятое мая, отмечаемое дома и за рубежом. Верность и почтение”. Это фиксирует день снимка, через два дня после 10 мая, Дня короля, годовщины восхождения Гогенцоллернов на румынский трон. Год вполне мог быть 1937-м, когда ребенку было меньше одного года. Тело женщины частично закрывает второй плакат. Можно увидеть только название газеты, Timpul , и текст ниже: “Будьте внимательны к ежедневной газете, которой вы доверяете, Timpul . Режиссер: Григоре Гафенку.” Справа - первая страница Dimineafa , на которой виден только один заголовок: КАТАСТРОФА В Нью-Йорке.
  
  “Фотография, сделанная по случаю моего призыва”, - написал отец-солдат на обороте другого снимка, на котором изображен двухлетний малыш, который он держал в кармане своей военной туники. Маленький херувимчик с маленьким носиком, пухлыми щечками, одетый в белое, смотрит прямо на фотографа, а не на далекий горизонт либерти. Даже на более поздней фотографии, на которой он больше не носит ленту в волосах и обнимает за плечи двоюродную сестру-сироту, его мятежные намерения замаскированы фальшивой, фамильярной улыбкой.
  
  Когда мне было четыре года, я убежал из дома. После последовавшего наказания мое лицо осталось прежним, непроницаемым, без признаков травмы, возможно, заметно пополневшим после возобновления обычной рутины и комфортного возвращения к респектабельности. На этой фотографии, студийном портрете, сделанном вскоре после побега, мальчик одет в тяжелое зимнее пальто с большими пуговицами и коричневым меховым воротником. Его волосы длинные, как у боярина, восточная грива, увенчанная огромной конусообразной шляпой. Его руки сложены за спиной, живот выдвинут вперед в высокомерной позе. Его ступни вывернуты наружу. Костюм дополняют пышные бриджи, а также спущенные носки и прочные ботинки. У него двойной подбородок, большой рот и мелкие зубы, испорченные слишком большим количеством шоколада, результат яростного обжорства после его возвращения в плен.
  
  Четырехлетний мальчик, жаждущий свободы, похоже, не принадлежит к тому же миру, что и преждевременно состарившийся выскочка, появившийся всего шесть месяцев спустя. Фотограф Сиси Бартфельд, в чью студию его уговаривали фотографироваться каждые несколько месяцев, обращалась с ним как со звездой, чтобы привлечь внимание его компаньонки. Он не знал — каким бы глупым он ни был, — что Мария ни за что на свете не предала бы свою любимую подопечную. На обороте фотографии был штамп: Фильм-фото, Луми Ре, Йозеф Бартфельд, Яţкани, Сучава, октябрь 1940, за год до судьбоносного часа, депортации в Транснистрию — Посвящение.
  
  Изображения, найденные после нашего возвращения из лагеря, снова будут утеряны более сорока лет спустя. Посвящение не заканчивается в девять, или в девятнадцать, или даже в сорок девять. Вы сбегаете из горящего дома, не набив карманы детскими портретами десятилетней давности, сделанными фотографом Сиси Бартфельд. Картина о беглеце, снятая осенью 1940 года, кажется многообещающей даже спустя четыре десятилетия. Его глаза живые и напряженные, рот искривлен на полпути между улыбкой и гримасой, как будто пленник больше не может терпеть с соблазнами его тюремщиков, которые каждое утро насильно кормят его ядом из яиц всмятку и молочного кофе . Были и другие вещи, которые он не мог переварить — наносная, заманчивая, бесконечная скука, комедия, разыгрываемая взрослыми, их ежедневная рутина забот, их лицемерная болтовня, жесты их марионеток. Скоро избалованный, любимый сын убежит без оглядки. Он, наконец, вырвется в большой, необъятный мир и возьмет свою судьбу в свои руки.
  
  Царство пустоты поглощает его, секунда за секундой. Он тщательно считает, как веки пустыни моргают, в болезненном ритме рутины — три, шесть, девять, десять, уничтожение, оцепенение, семнадцать, семнадцать, семнадцать, пустота бормочет, ничто и никто, смерть медленно охватывает настоящий момент, возраст, старика, которым он стал. В мгновение ока беглец выходит из своего гипнотического транса. Возрожденный, он оказывается на улице, поворачивает налево, затем направо, а затем он оказывается на шоссе к свободе, направляясь в никуда.
  
  Он проезжает парк и железнодорожную станцию, прежде чем остановиться. Он не колебался, он просто остановился, пришло время затянуть пояс своих широких бриджей, проверить шнурки на ботинках, застегнуть клапаны своей фуражки военного образца под подбородком и поглубже засунуть руки в мягкие шерстяные перчатки. Он знает дорогу, мимо немецкой церкви, где дорога тянется все дальше и дальше. Он в пути, это он, его Большой шанс.
  
  На фотографии изображено лицо ребенка, похожее на девичье, с присущим моменту пафосом. Внезапное исчезновение отступницы в возрасте четырех лет означало отчуждение, изгнание, жестокость разрыва. Находясь в трансе, он выскользнул из дома, затем во двор, затем на улицу. Действительно ли он покидал плаценту или просто бродил по ней, среди полипов и оболочек, которые послушно расступались, пропуская его? Было ли это просто похожим на транс продолжением той же старой скуки, скольжением вниз, в брюхо огромного гиппопотама под наркозом?
  
  Он узнает церковь с ее остроконечной крышей и металлической стрелой колокольни, направленной в небо. Он видит, как сквозь туман, бесконечное шоссе, которое может привести куда угодно. Он не останавливается, он не колеблется. Дрожжи всех этих дремлющих дней наконец-то делают свое дело. Нельзя терять времени. Он позволяет увлечь себя дальше, по шоссе на Черновиц, о котором он слышал. Дорога разворачивается перед ним, неуклонно унося его вперед.
  
  Трудно сказать, как долго длилось это мятежное приключение тем осенним утром 1940 года. Незнакомец, остановивший беглеца в какой-то момент, не казался угрожающим, просто вежливым. Это было одно из тех лиц, которые он оставил позади в том ленивом, дремлющем прошлом, там, дома. Мужчина с удивлением смотрел на лицо и одежду ходока. Обеспокоенный, он спросил, как его зовут. Не повезло, вот и все…
  
  Наказание было соразмерно скандальному проступку. Порка, к которой прибегали редко и только в крайних случаях, казалась недостаточной. Преступник был привязан к ножке стола ремнем, который использовался для его наказания. Сначала его мать потребовала наказания, соответствующего преступлению, — смертной казни, если это возможно, для такого неблагодарного сына. Но, отступив, как обычно, она попросила помиловать хулигана, сославшись на смягчающие обстоятельства. Хулиган? В своем гневе и беспокойстве она, должно быть, искала подходящее слово, и “хулиган” было бы подходящим, лучше, чем “ни на что не годный”, “сопляк”, “негодяй”. Однако в следующий момент мать, встревоженная собственной жестокостью, перешла от ярости к слезам и мольбам о пощаде. “Он всего лишь ребенок”, - продолжала повторять несчастная мать, умоляя о милосердии, но было слишком поздно, слезы были бесполезны. paterfamilias — этот апелляционный суд последней инстанции — остался непреклонен в своей суровой решимости. Обожаемый отпрыск должен понести соответствующее наказание. Приговор обжалованию не подлежал: сбежавший собирался остаться там, привязанный к ножке стола. Кто знает, может быть, это образумит его.
  
  Была ли это репетиция судьбы? Через несколько месяцев после неудавшегося побега беглецу предстояло пройти настоящее Посвящение, по сравнению с которым привязанность к ножке безобидного кухонного стола, уставленного едой, была сущим раем. Настоящий плен оказался не только трудным и поучительным, но и стал обрядом Инициации.
  
  В течение следующих сорока с лишним лет плен и свобода должны были бороться за превосходство посредством гипотетических переговоров, компромиссов, ежедневных соучастий и уловок, иногда позволяя тайным анклавам отдохнуть. Однако Посвящение продолжалось, и пленник, привязанный к гранитному пилону социалистической системы, продолжал мечтать, как и все пленники, об освобождении и побеге. Тем временем, однако, он привязал себя, подобно жалкому Улиссу, к мачте собственного письменного стола.
  
  
  Обращения из прошлого (II)
  
  
  Если бы в нечестивом городе можно было найти десять праведников, была бы спасена Гоморра? Друзья — более десяти человек — отмечавшие в июле 1986 года мою пятидесятилетнюю войну, были воплощением родины, а не отъезда. Сюда идут артисты, берегись! / Артисты ходят от двери к двери, обезьяны, мимики, / Фальшивые однорукие, фальшивые одноногие, фальшивые короли и министры. / Вот они идут, опьяненные очарованием и жарой, / Сыновья императора Августа . Среди них сам поэт со страницей стихов в зубах, мой друг Мугур, Наполовину всадник, Наполовину Одноногий заяц.
  
  День Победы… Гости, собравшиеся вечером 19 июля 1986 года в квартире на Калеа Викторией, праздновали именно этот день — День Победы. Я выжил, они выжили; мы были живы и вместе поднимали бокал вина, укрытые небом и землей — поэты, романисты, литературные критики, обезьяны, мимики, фальшивые короли, фальшивые однорукие люди, все родственники императора Августа-Дурака.
  
  В то конкретное время меня не интересовало составление балансовых отчетов, но я был готов встретиться лицом к лицу с невидимым китайским мудрецом, который ждал в углу, чтобы рассказать ему не только о том, как я выглядел до рождения, но и о том, как я буду выглядеть после смерти, которая уже наступила на паспортном столе. На собрании отсутствовали мой сосед Пол, Летающий Слон, коммунист, который каждый год перечитывает Пруста и Толстого, и Донна Альба, его артистичная и неземная жена. Также отсутствовали мертвые, изгнанные и просто забытые друзья. Однако те, кто действительно присутствовал, могли легко составить соответствующий кворум для проводимого симпозиума. Такой незваный гость, как я, не имел права забывать прелести Гоморры, интенсивность настоящего момента, жизнь как преходящий момент.
  
  Я родился гражданином Румынии, у родителей, бабушек и дедушек, которые сами были гражданами Румынии. Книги, написанные до моего рождения, рассказывали о годах хулиганства. Ужас, по-видимому, не мог уничтожить очарование. Они казались неотделимыми эмблемами того времени.
  
  До Посвящения я ничего не знал об этих вещах, будучи счастливым в счастливом, залитом солнцем мире. Только в возрасте пяти лет я сам стал врагом общества, нечистым продуктом нечистой плаценты. Именно тогда, в октябре 1941 года, началось Посвящение. По окончательным подсчетам, спустя четыре года, число павших составило примерно половину от тех, кто был доставлен в великую пустоту. Я был среди счастливчиков, которые выжили, и в июле 1945 года я благополучно вернулся в Рай, пораженный повседневными чудесами сказочной нормальности - узкими улочками, утопающими в зеленой листве и украшенными цветами, пышными, добросердечными тетушками, которые вновь познакомили меня с восхитительным вкусом молока и пирогов. Название этого Эдема было Фăлитичени, место, откуда автобус судьбы отправился девять лет назад.
  
  Это был вялый, пустынный день в затененной комнате. Один во вселенной, я слушал голос, который одновременно был и не был моим собственным. Я был погружен в книгу в толстой зеленой обложке, сборник народных сказок, который я получил в подарок несколькими днями ранее, девятнадцатого июля.
  
  Тогда, вероятно, все и началось, болезнь и терапия словами. Я уже испытывал потребность в чем-то еще, острую, всепоглощающую потребность, когда в возрасте четырех лет предпринял свою первую попытку убежать в никуда. Теперь литература открыла диалог с невидимыми друзьями, спасая меня от уродующей хватки авторитета. Система делала все, что в ее силах, чтобы освободить нас от цепей надежды, но мы все еще были несовершенны и склонны надеяться. Только те, кто придерживался романтического и фаталистического взгляда на искусство и писательство как на обреченные занятия, не могли быть шокированы угрозами в адрес писательской деятельности при диктатуре. Что, однако, было, несомненно, скандальным, так это тот факт, что все эти лишения и опасности стали обычной валютой, как будто все граждане должны были искупить какую-то неясную вину. В обществе институционализированной лжи индивидуальное "я" могло выжить только в тех анклавах, которые защищали частную жизнь, пусть и несовершенно.
  
  Вечер 19 июля 1986 года был одним из таких анклавов, возможно, нашим последним. Но отчаяние уже проникло в каждого из нас, кто присутствовал в ту ночь. Наша маленькая изоляторная камера больше не была башней из слоновой кости былых времен.
  
  В апреле 1945 года очарование мест, которые возродились вместе с моим собственным возрождением, казалось не только непреодолимым, но и неисчерпаемым. Ужас отступил в прошлое. Я прогнал его, не без раздражения, отмахнувшись от него как от “болезни гетто”. Внешние невзгоды, казалось, исчезли, но внутренние, которыми Себастьян так гордился, остались в виде осадка. Последующие десятилетия были заполнены ежедневными попытками достичь странной совместимости ужаса и очарования, неиссякаемого воспламенения смятения. К 1986 году то, что должно было быть ясно сорок лет назад, когда я укрылся между зелеными обложками книги народных сказок, наконец стало очевидным. Коммунистический ужас под руководством тирана-клоуна не только заменил предыдущий ужас, но и изменил его.
  
  Должен ли я оставаться там, где в возрасте девяти лет меня окутала магия слов, пришвартованный к языку, на котором я родился снова и снова, день за днем? К этому времени я уже знал, что процесс перерождения может быть резко остановлен в любое время, на следующее утро или даже в тот же вечер.
  
  Я отложил решение об отъезде до предела допустимых пределов - пятидесятой годовщины Дня Блумсдей. Действительно ли отъезд означал возвращение к “болезни гетто”, от которой я всегда пытался защититься? Возможно, нет, потому что возвращение никогда не возможно, даже возвращение в гетто.
  
  Праздничный вечер стал последним упражнением в расставании. Соотношение между очарованием и ужасом снова изменилось. Далеко за полночь, после того как гости ушли, я в недоумении смотрела на свои собственные руки — детские ногти, детские пальчики, детские ладошки. Они не казались достаточно крепкими для грядущих родов.
  
  
  Мария
  
  
  Однажды миссис Берару предложила мне немного картошки с луком”, - рассказывала мать. “У них было четверо взрослых сыновей, которые усердно работали и приносили еду домой. Но брать можно, только если умеешь отдавать, - сказал я ей. Она ответила по-немецки: Wenn die Not am gröβten, ist Gott am nãcbsten , когда нужда больше всего, Бог ближе всего. Что ж, для этого уже слишком поздно, сказал я. Затем я увидел Эрику Хеллер, стоящую в дверях. Sie haben Gane, сказала она, у вас гости. Это была Мария”.
  
  Магнитофонная запись, сделанная весной 1986 года, во время чернобыльского взрыва, рассказывает историю: “Вот так Мария появилась вновь, ни с того ни с сего. Во время нашей депортации ее чуть не застрелили, ее чуть не арестовали, но она не сдавалась, пока не нашла нас. В одно прекрасное утро она появилась на гауптвахте лагеря. Она попросила позвать некоего еврея, бухгалтера, Такого-то по имени, и они вызвали Марку. Когда она увидела его, и когда он увидел ее… Она принесла все — апельсины, торт, шоколад ”.
  
  Сирота Мария была как член семьи и обрела абсолютную власть над всеми домашними делами, включая новорожденного ребенка. Она была Доброй Феей, и я обожал ее. В октябре 1941 года, когда нас отправили в трудовой лагерь в Транснистрии, охранникам с трудом удалось снять ее с поезда. Она попыталась втиснуться в вагон для перевозки скота — он был грязным, набитым телами и пакетами — в своей решимости сопровождать тех, кого она считала своей семьей. Она потерпела неудачу, но не сдалась и сумела связаться с нами несколько месяцев спустя.
  
  “У нее были деньги, - продолжала мать, - она хотела открыть табачную лавку рядом с лагерем, чтобы быть поблизости и помогать нам. Конечно, они ей не позволили. Румынский администратор лагеря предложил ей работу горничной в его собственном доме. Она была молода и хороша собой. В I ţcani офицеры и различные функционеры всегда толпились вокруг нее. Фотограф Бартфельд даже делал ей предложение, несколько раз. Администрация лагеря была готова платить ей двадцать литров бензина в день; даже всего на пять литров можно было купить огромное количество еды. Мария спросила нас, что она должна делать. Что мы могли ей сказать? Продать себя ради нас? В конце концов, администратор убедил ее прийти к нему работать, но он не сдержал своего слова. Он был подлым, лживым человеком и не дал ей обещанного бензина. Мария вернулась в Румынию. Она пообещала, что вернется, и она вернулась, нагруженная чемоданами. Она собирала деньги у наших родственников в Румынии. Она знала всех, кто не был депортирован, и связывалась с каждым из них. Она была хорошо знакома с ними и считала их родственниками. Она накупила всевозможных вещей, она знала, что нам нужно. Конечно, они конфисковали ее посылки, а затем предали ее военному суду за помощь евреям”.
  
  Когда мы вернулись из лагеря в 1945 году, мы в течение двух лет делали крюк через Ф ăлитичень и Р ăд ăути, прежде чем вернуться в Сучаву, к нашему исходному пункту. В 1947 году круг окончательно замкнулся в Сучаве, где мы встретились с Марией — ныне товарищем Марией, женой секретаря коммунистической партии и будущей первой леди города.
  
  
  Да здравствует король!
  
  
  Суровая зима, декабрь 1947 года. Я временно вернулся в Фертичень, где мне предстояло провести рождественские каникулы. В городе царил переполох. Только что было обнародовано внезапное отречение короля Михаила. Для коммунистов это вряд ли стало неожиданностью. Предположительно, местные сталинисты были предупреждены еще до того, как новость поступила по радио. Не было другого способа объяснить “спонтанный” взрыв народного энтузиазма, которым было встречено это объявление.
  
  И наша депортация в 1941 году, и наша репатриация в 1945 году произошли во время правления короля Михаила, который унаследовал трон после того, как его отец, Кароль II, король-плейбой, шокировал румынский политический истеблишмент своим распутным поведением, не говоря уже о его отношениях с Еленой Лупеску, его рыжеволосой любовницей, предположительно еврейкой. Впервые коронованный, когда ему было три года, Майкл был коронован во второй раз, будучи подростком, в сентябре 1941 года, после свержения его отца легионерами в союзе с маршалом Антонеску. У молодого короля было мало возможностей проявить себя. Во время войны он придерживался своей в основном церемониальной роли, находясь в тени своей матери и под каблуком Дирижера, диктатора страны Иона Антонеску.
  
  В августе 1944 года, после ареста Антонеску и заключения перемирия с союзниками, король Михаил был награжден Сталиным. Теперь его портрет и портрет королевы-матери висели на видном месте, рядом с портретом Иосифа Сталина, во всех классах страны. У него было приятное лицо с открытым взглядом, и он предпочитал гоночные автомобили и самолеты махинациям власти и правительства. “Королевский гимн” открывал бы все публичные церемонии, в то время как “Интернационал” закрывал бы их. Довольно безвкусные фразы типа “Да здравствует король, в мире и великолепии, да здравствует отец и защитник страны” меркли перед громом “Восстаньте, вы, голодные узники”.
  
  Мои двоюродные братья фалик и Лончиу, оба печатники, и их отец, совладелец типографии Tipo вместе со своим партнером Таче, были среди тех, кто подбадривал толпы, танцующих на улицах города, топая ногами и с энтузиазмом скандируя: “Республика, Республика, народ теперь король, Народ теперь король”. Аккордеонист выпустил мощные мехи своего инструмента, и танцы возобновились, как и пение “Да здравствуют Республика и народ”. Я стоял и смотрел, застыв на краю тротуара. Затем я направился на рыночную площадь, где у дяди Арона была маленькая таверна.
  
  За два года, прошедшие с тех пор, как я покинул Фатичень, чтобы вернуться в Сучаву, произошло много событий, но событие 30 декабря 1947 года положило им конец — король отрекся от престола! Я не был монархистом, но я чувствовал опасность в воздухе. Перемена, которую праздновали все скандирующие и танцующие на городской площади, возвестила о чем—то новом, хорошем или плохом - кто мог сказать. Сказка может сменить одну вероломную личину на другую, когда вы меньше всего этого ожидаете. Монархия исчезла; отныне мы жили бы в Народной Республике Румыния.
  
  Я прибыл в таверну дяди Арона, запыхавшись, и сообщил ему шокирующие новости. Он кивнул без особого интереса, у него были более неотложные дела. Не останавливаясь, чтобы снять пальто, я пошла сообщить тете Рейчел, которая, несомненно, оценила бы грандиозность события. Она, должно быть, также слышала о группе евреев, которые незадолго до этого отправились в Святую Землю, решив прорвать британскую блокаду, которая тогда фактически закрыла ворота Палестины для еврейской иммиграции. Они должны были проникнуть на землю, и в случае поимки им грозило задержание на Кипре. “Они продолжали Алия, они эмигрировали в Палестину”, - шептали женщины, наблюдавшие с тротуара, как массы людей продолжали выходить на улицы. Но тетя Рейчел и бровью не повела при этой новости и с добротой и спокойствием, присущими другим временам, лишь настояла, чтобы я снял пальто, согрелся и что-нибудь съел.
  
  Безразличие дяди Арона и тети Рейчел не успокоило меня. Напротив, я почувствовал, что за их кажущимся безразличием скрывается страх. Казалось, они скрывали что-то, чего не могли доверить испуганному ребенку, который только что вбежал, запыхавшийся, став свидетелем коммунистической демонстрации. Я сказал дяде Арону, что хочу вернуться в Сучаву. Он долго смотрел на меня и, к моему изумлению, согласился. “Хорошо, ты можешь возвращаться домой”, - сказал он. “Я хочу уехать немедленно”, - сказал я. Муж и жена обменялись взглядами, затем с беспокойством посмотрели на своего расстроенного племянника. Последовало короткое молчание, пока они решали, как справиться с этой истерикой. “Хорошо, Бернард запряжет лошадь”, - спокойно сказал мой дядя. Тетя Рейчел молчала, но ее руки нервно заламывались. Послали за их сыном Бернардом, который был глухим. Выразительными словами и жестами ему дали понять, что он должен запрячь упряжную лошадь. “Через полчаса”, - сказали Арон и Рейчел, указывая на настенные часы, - “все должно быть готово”. Бернард был глух, как редиска, но инструкции понял.
  
  Только тогда нежданный гость снял пальто и сел есть, как его пригласили. Он наслаждался фрикадельками, свежим салатом и хлебом. Когда он закончил, Бернард, улыбаясь, указал на часы. Он поспешно снова надел пальто, натянул кепку поглубже на уши и надел перчатки. Он был готов идти. Дядя Арон обнял его, тетя Рейчел поцеловала его, Бернард взял его за руку, сани ждали во дворе. Они завернули его в одеяла, меха и солому, и он отправился в свою арктическую экспедицию.
  
  Они ехали сквозь свистящий ветер, кружащийся снег, яростные порывы. Дорога была сверкающе-белой, небо было белым, лошадь белой, бескрайнее пространство белой пустыни, по которой сани, управляемые могучим Белым Рыцарем, легко скользили под звуки сказочных колокольчиков, позвякивающих на сильной, стройной шее лошади. Было ужасно холодно, множество одеял были мягкими, овчина огромной толщины, все покрыто охапкой соломы. И все же, несмотря на толстые шерстяные носки и прочные ботинки, ноги пассажира превратились в сосульки. Водитель саней, хорошо защищенный своим коренастым телосложением, ехал дальше, не обращая внимания, глухой к вою вокруг. Белой дороге, казалось, не было конца. Пронизывающий холод, кружащийся снег, цокот лошадиных копыт, их дымное фырканье, скольжение полозьев саней, безумно звенящие колокольчики, отчаянный вой ветра — бесконечный ужас.
  
  Наконец-то дитя снегов было бережно распеленано и немедленно уложено у горячей плиты. Ему дали чашку горячего чая, подслащенного медом. Он болтал без умолку, бормоча всякую чушь; его мать и отец не могли понять, чего он хотел. “Ухожу, ухожу, ухожу, ухожу”, - повторял он, делая усилие только на один слог за раз. “Им-мне-ди-ели-ли, им-мне-ди-ели-ли”, - это все, что они смогли разобрать из его мяукающих звуков. “Уходишь? Ты только что добрался сюда”, - донесся издалека голос отца. “Завтра. Утром. Мы уезжаем”, - повторил маленький эскимос. “Кто уезжает? Куда?” Мать продолжала спрашивать в полном замешательстве. “Завтра. Немедленно. Завтра утром ”. Не было ни протестов, ни смеха. “Хорошо, мы посмотрим на это завтра. Пока что пей свой чай. Ты замерз, пей свой чай”.
  
  “Нет, нет”, - снова сказал тихий голос. “Все кончено, кончено”. Он продолжал смотреть в свою чашку. “Вы должны пообещать мне”. Они не противоречили ему и не соглашались. “Обещай! Сейчас, сейчас, ты должен пообещать, ” настаивал он, его ноги в шерстяной одежде яростно и ритмично стучали по деревянной ножке стола. Кто-то снял с меня замерзшие ботинки, и я сидел в своих толстых шерстяных носках, сердито пиная ножку стола, на котором стояла моя вновь наполненная чашка. “Пей, пока просто пей свой чай. Мы поговорим об этом завтра.” Я слышал все это раньше — осторожное, внушающее страх послание Старого мира, архаичный кодекс, компромиссы, застойный застой ужасов. Эти вещи вывели меня из себя, они душили меня, как и всегда. “Хорошо, мы обещаем, слово чести. А теперь пей свой чай, пока он горячий”, - услышал я их нежные, лицемерные голоса, советы об отсрочке гетто, из которого я жаждал сбежать.
  
  Почти сорок лет прошло с той зимы 1947 года, когда мое желание уехать переросло в истерику. Тем временем я научился петь другую песню. Колебания, отказ поменять изгнание дома на настоящее, неизбежное изгнание, стали моим постоянным уделом.
  
  
  Утопия
  
  
  Теперь было лето 1948 года, и я поймал себя на том, что с нетерпением жду возможности посещать государственную начальную школу № I, белое одноэтажное здание, расположенное посреди городского парка. Реформа образования покончила с частными школами, и моя новая школа означала новых друзей, новых учителей и, возможно, нового меня, погруженного в теоремы геометрии, законы физики и историю средних веков. Позже в этом семестре директор школы торжественно сообщил мне, что я имею право вступить в Пионеры, организацию, предназначенную только для лучших учеников в возрасте от девяти до четырнадцати лет. Мой ученик Достижения дали мне право стать “командиром” отряда пионеров нашей школы, и я выразил свои чувства в стихотворном репортаже в местной газете "Лупта Попорулуи" ("Народная битва") . В воскресенье, 29 мая 1949 года, партийный активист, бывший железнодорожный рабочий, повязал мне на шею священный красный шарф и торжественно вручил мне красный флаг с золотыми буквами. Союз рабочей молодежи должен был стать организацией нашего старшего брата, а Партия - нашим родителем. Активист, выступая перед аудиторией, собравшейся в парке, рассказал о миссии, возложенной на самых молодых солдат партии. “Во имя Ленина и Сталина, вперед!” - заключил он. Детская пехота ответила в один голос: “Вечно вперед!”
  
  Таким образом, в тринадцать лет — традиционное еврейское совершеннолетие — я стал партнером в деле исправления несправедливостей мира. Это событие было отмечено пирожными и сладостями в кондитерской Вагнера. В 1949 году в своем узком подвале заведение все еще предлагало выпечку и мороженое в имперских традициях, которые были доступны только в декадентской капиталистической Вене. Это был своего рода “буржуазный” праздник, которым я много раз наслаждался за свою революционную карьеру в качестве ярого сторонника революции.
  
  После встречи с товарищем Виктором Варашчуком, мужем Марии и лидером местной коммунистической организации, положение моего отца также изменилось решительным образом. Осторожная умеренность бывшего бухгалтера удерживала его в стороне от политики. После войны он одинаково избегал коммунистов, либералов и сионистов. Но на этот раз предложение г-ну Марку Маня вступить в партию поступило из самого авторитетного источника. г-н Маня был человеком, за честность и порядочность которого ручалась собственная жена товарища Варашчука. Было высказано предположение, что мистер Манеа должен занять свое законное место среди те, кто занимался построением общества равенства и справедливости, без эксплуатации или дискриминации. В конце концов, разве не капиталистическая эксплуатация была тем, в условиях чего трудился работник сахарного завода в И ç Кани? И не должен ли г-н Маня помнить о расовой дискриминации, которой он подвергся, будучи депортированным в лагерях Приднестровья? Мария, жена товарища Виктора, была как член семьи. Более предприимчивая, чем наши собственные родственники, она пыталась во время войны помочь нам или даже спасти нас из лагеря, куда нас отправил маршал Антонеску, союзник Гитлера. Коммунисты казнили маршала и теперь постепенно приходили к власти при поддержке Красной Армии, которая освободила нас из лагерей, спасая наши жизни.
  
  Должны ли были возобладать его честность и здравый смысл, чтобы уберечь моего отца от лап коммунистов? По иронии истории Мария вернулась в новом воплощении в жизнь семьи. Оказавшись лицом к лицу с ведущим коммунистом города, мистер Манеа попытался сохранить свою прежнюю сдержанность в отношении политики и политикан, но, в конце концов, у него не было другого выбора, кроме как поддаться давлению и стать товарищем Манеа. Обычно осторожный человек, который соблюдал и уважал нормы, теперь он оказался исключением из популярного, хотя и неверного мнения: вместо того, чтобы быть тем, кто усилием воли навлек коммунизм на население, то есть евреев, он был евреем, которого протолкнула в партию убежденная христианка. Будучи в ладах со стереотипами, товарищ Манеа, однако, не соответствовал стереотипу, который был навязан столь многим из его единоверцев. Вскоре после получения красной карточки новый член партии был назначен на важный руководящий пост в местной социалистической торговой системе.
  
  К этому времени сын мистера Манеа также стал авторитетной фигурой, но его мальчишеский энтузиазм был, естественно, более заметен, чем более сдержанные ответы отца.
  
  Принцип нового мира звучал просто и справедлив: “Каждому по его работе, от каждого по его способностям”. Товарищ Сталин заверил нас, что социализм победит повсюду, и в этот момент священным принципом станет: “Каждому по его работе, каждому по его потребностям”. Тем временем эксплуататорские классы ежедневно терпели крах. Промышленность и банки были национализированы, началась коллективизация сельского хозяйства; все политические партии, сионистские организации, частные школы были запрещены.
  
  Красное лето 1949 года было для меня грандиозным событием — пионерский летний лагерь, поездки, костры, поэтические чтения, встречи с бывшими бойцами коммунистического нелегального подполья, посещения красных заводов и ферм. И вот однажды в дверях нашей крошечной кухни стояла великолепная блондинка, элегантно одетая. На самом деле она, вероятно, была либо из Москвы, либо из Бухареста, но нет, она, должно быть, приехала прямиком из Голливуда. Она была воплощением щедрого декольте, пышных бедер, загорелой кожи, светлых волос, голубых глаз. Ее туфли на шпильках и шикарное платье были из другого мира. И ее голос, какой ни с чем не сравнимый голос! Вместо обычного “Добрый день” она драматично объявила: “Я пришла познакомиться с матерью этого мальчика”. С порога она весело смотрела на мою мать и на меня, парализованных изумлением. Мы пригласили ее войти и узнали, что она жена доктора Альберта, недавно приехавшего в город. “Мы по уши влюблены в вашего мальчика”, - сказала она. Так великолепная леди появилась в домашнем фильме нашей семьи в качестве потенциального друга родителей и поклонника мальчика, которого она желала видеть в качестве потенциального зятя.
  
  За Красным летом последовали Красная осень, новый Красный учебный год и митинг Революции под трибуной, установленной на городской площади. Стоя вместе с секретарем партии, полковником городского гарнизона и представителем Союза демократических женщин, командир пионеров обратилась с трибуны к массам, а вечером того же дня выступила в зале "Дом-Польский". Вокруг его шеи был намотан новый красный шарф из чистого шелка, подарок советских пионеров. Затем начались приготовления к великому Красному юбилею, дню рождения Иосифа Виссарионовича Сталина.
  
  В период полового созревания его волосы были растрепаны. Руки и губы мальчика ощупывали объект своего желания там, в тусклом свете учительской. Только что я был на вершине мира, а в следующий момент я снова стал ребенком, стучащим в заиндевевшее окно, чтобы мой отец пришел и открыл мне входную дверь.
  
  Молодой революционер оказался отчужденным не только от убогости семейного дома, но и от узколобости своей семьи из низов среднего класса — ограниченного мира, попавшего в ловушку собственных страхов и разочарований, гетто, страдающего от болезни своего прошлого, задыхающегося от подозрений и слухов. Он чувствовал себя комфортно только за пределами этого заключения; он был в безопасности только в рамках простой, ясной логики своей новой верности, под яркой радугой в Красном небе: ПРОЛЕТАРИИ МИРА, СОЕДИНЯЙТЕСЬ. Те существа, которых называют родителями, родственниками, семьей? Их маленькая ложь, которая связала часы одно с другим? Даже их имен, их причудливого произношения было чего стыдиться, как и их мелких драм, их страхов, их желания быть только с самими собой, одержимыми своим бременем и своими иллюзиями, чувствующими себя вечно преследуемыми, скованными несправедливостью, совершенной по отношению к ним две тысячи лет назад, и семь лет назад, и вчера днем.
  
  “Через несколько лет из-за этого мальчика нас всех убьют”, - прошептала Шейна, дочь книготорговца Аврама, однажды ночью своему мужу, товарищу Марку, также отцу командира. Он не ответил на вызов, ему было о чем подумать: социалистическая коммерция была более социалистической, чем коммерция. Однако жизнь не могла быть остановлена на своем пути подобными буржуазными заботами. Классовая борьба становилась все более острой, предупреждал товарищ Сталин, вражеские агенты были повсюду, даже в старом лицее для мальчиков Габсбургов, который я теперь посещал в компании жестких учителей-империалистов и реакционных сокурсников, сыновей фермеров-нуворишей, адвокатов, торговцев, священников, раввинов и политиков прежнего режима.
  
  Я был в том возрасте, когда меня переполняли, нет, опьяняли, неотложные желания. Прикосновение к однокласснице в темноте кинотеатра было лишь заменой настоящей сексуальной инициации, для которой не было подходящего партнера, за исключением, возможно, служанки, которая спала на кухне и за движениями которой я, затаив дыхание, следил по ночам.
  
  Была еще одна причина чувствовать себя виноватым. У меня был новый одноклассник из Джурджу, что на юге страны, который подал заявление о вступлении в Союз рабочей молодежи. Он был высоким, быстро соображающим, умел подбирать слова, и он мне нравился. Сомнительная ситуация с его родителями — никто на самом деле не знал, почему их перевели в Буковину, — должна была заставить меня санкционировать более глубокое расследование; тем не менее, я удовлетворил его просьбу, и он получил красную карточку. Было ли это ядом компромисса и измены?
  
  Тем временем вездесущие партийные плакаты, на которых жирными красными буквами излагалась линия партии по всем мыслимым вопросам, оставались неотразимыми — День вечеринки, аграрная проблема, международная ситуация, корейская война, угроза Тито, бдительность. Во все времена происходили отклонения, отлучения, переориентации, новые директивы, перевороты . Лучшие сыновья и дочери народа внезапно превратились бы в уклонистов, предателей и агентов буржуазии или американского империализма. “Кадры - золотая сокровищница партии”, - гласила надпись в штаб-квартире Red, украшенная портретами в красных рамках. Миссионеры, набранные с фабрик, фермерских полей, учреждений и школ, были “профессиональными революционерами”, связанными кодексом секретности. Наверху правило Политическое бюро, затем шел Центральный комитет партии, ниже - Центральные комитеты Союза молодежи , профсоюзов, Союза женщин. Вся система разветвлялась на региональные, районные и городские комитеты. В самом низу находились организации в городах, деревнях, на заводах, в колхозах, подразделения милиции и Секуритате, а также школы. В самом низу кучи были общественные собрания, массы, которые составляли последнее звено оперативной цепочки.
  
  Четверг, 4 часа дня, в актовом зале средней школы. 1952 год, осень. Стол на помосте покрыт красной скатертью, четыре больших портрета отцов-марксистов-ленинцев в красных рамках смотрят со сцены вниз. Секретарь Союза рабочей молодежи — ибо это действительно та должность, до которой я дослужился, — выходит на трибуну, за ним следует делегат от регионального комитета, а за ним директор средней школы. Директор послушно продвигается к своему месту на передней скамье, рядом с другими членами персонала. Товарищ партийный активист открывает свой портфель, достает дневную газету и читает коммюникеé Политического бюро, касающееся отклонений среди членов партии как справа, так и слева. Он торжественно комментирует этот решительный текст. Далее на повестке дня ряд тщательно подготовленных речей. Товарищ Активист вмешивается, перебивает, задает вопросы, делает выговор тем, кто все еще колеблется назвать имена врага.
  
  Последний пункт повестки дня - наказание негодяев, врагов народа и предателей революции. Эти несчастные создания - сын фермера-нувориша, сын мясника, сын бывшего юриста Либеральной партии. “Настали опасные времена для страны, которые требуют сплочения рядов вокруг Партии, ее Центрального комитета и ее Генерального секретаря”, - интонирует товарищ Активист. “Мы должны усилить нашу бдительность и устранить сомнительные элементы”. Его голос повышается: “Мы не можем опуститься ниже трех! Три!”
  
  Первый подсудимый хранит молчание, пока зрители ждут. Сын фермера не может набраться смелости, чтобы сказать им, что его отец был не совсем кулаком, крестьянином-землевладельцем, который использовал наемный труд, он просто отказался вступать в колхоз. Восьмиклассник, новичок в городе, почти готов упасть в обморок от эмоций и остается глупо косноязычным. Голосование проведено. Решение единогласное: исключение.
  
  Следующим на скамье подсудимых Толстяк Хетцель, сын мясника и торговца скотом. Собранию сообщили, что он посредственный студент, единственное, в чем он хорош, - это драки и коровы, совсем как его отец. Хуже того, отец подал заявление на эмиграцию в Израиль! Сын сионистского эксплуататора Исидора Хетцеля что-то бормочет, но не может подобрать нужных слов. Вердикт, снова единогласный, - изгнание. Молодой Герман Хетцель, теперь уже не товарищ Хетцель, подходит к красному столу Красного комитета и возвращает свой красный партийный билет.
  
  Следующий - Дину Мога из высшего класса, сын адвоката. Приговор об исключении выносится легко. Высокий, бесстрастный, красивый, он вручает красную карточку Красному секретарю и невозмутимо идет к выходу с таким видом, как будто у него нет никакого отношения ни к кулаку, ни к мяснику, ни к трибуналу.
  
  Это была обычная процедура, подобная многим другим в те времена, и все же этот случай был каким-то особенным. По правде говоря, секретарь Союза рабочей молодежи был совсем не доволен своим революционным поступком. Смущение разъедало его изнутри. Я больше не был двенадцатилетним, тринадцатилетним или четырнадцатилетним мальчиком, больше не гордился своим привилегированным положением. Погруженный в очарование волшебства шоу, этого торжественного, ледяного фарса, я деловито пытался скрыть свои сомнения и смущение, заикаясь от обычных инквизиторских лозунгов. Будучи подающим надежды актером, я подражал другим, более взрослым актерам, выступая на больших сценах по более грандиозным сценариям и разворачивая над всеми этими красными сценами огромные красные флаги и транспаранты с золотисто-красными серпом и молотом и золотисто-красной пятиконечной звездой. Могло ли революционное сознание отделиться от морального сознания? Был ли мой первоначальный elan все еще гудящим под апатичной, кривляющейся жестикуляцией? К чему все это привело, к Коммунистическому Манифесту, антидемократии, вопросам ленинизма, к этому стиху Маяковского, к этой фразе Маркса, к смеху Дантона?
  
  В конце того памятного собрания дистанцировался ли секретарь-оратор от грязного революционного дела? Мне было шестнадцать. Случай еще не раскрыл мне всего ужаса происходящего, но я почувствовал, что под ослабленной поверхностью что-то пошло не так.
  
  Был ли я настолько привилегирован, что за такое короткое время и в таком нежном возрасте я пережил опыт, который другие продлевали до глубокой старости? Я принимал участие в собраниях, изгнаниях, информировании и различных ритуалах, которые, должен признать, оказали огромное влияние на эго, вплоть до того, что оно поверило в свою способность править миром. Назначения на должности, методы конспирации, тщеславие почестей — другие, безусловно, испытали это в гораздо большем масштабе, достигнув высот славы и глубин трагедии, недоступных моему пониманию. Мой момент в центре внимания, в том зале, за которым я председательствовал, сидя за столом, покрытым красной скатертью, был чем-то таким, что слишком хорошо знали все игроки в эту утопическую игру, превратившуюся в инквизицию. Это момент, когда вы вынуждены выбирать из всех личностей, которые населяют вас и заявляют на вас права, не только ту, которая требуется по ультиматуму момента, но и ту, которая действительно представляет вас. Мы ощущаем нашу потенциальную множественность не только в детстве, половом созревании и подростковом возрасте. Я не был главой семьи, у меня не было профессии, мне не приходилось сталкиваться с реальными рисками политического ренегата. Однако мои дилеммы вряд ли можно было назвать легкомысленными, не говоря уже о том факте, что для подростков легкомысленных дилемм не существует.
  
  К счастью, есть актеры, которым не хватает дара власти, даже когда их привлекают утопические конструкции и театральные игры. В тот осенний день 1952 года я незаметно для всех опустился до скромного уровня анонимной толпы. Это был важный поворотный момент, момент, когда рана стала гангренозной и нужно было что-то делать. Было ли это лицо того молодого человека, Дину Мога, когда он молча покидал школьный зал, лишенный драгоценной красной карточки? Я не раскрыл своих личных чувств перед этой аудиторией, несмотря на то, что это было пронизано страхом и любопытством, я никогда никому не расскажу. Впоследствии я приложил все усилия, чтобы узнать судьбу молодого человека, которого исключили в тот день. Яркий и способный Дину Мога на следующий год был принят в Политехнический институт в Яссах, где его успехи были не столь велики. Несколько лет спустя он вернулся в Сучаву, где я должен был найти его в 1959 году, когда я вернулся домой только что окончившим университет инженером. Только тогда мы подружились. С помощью своих книг, пластинок и череды случайных связей молодой человек создавал для себя анклав, в котором он мог бы приятно провести уходящие годы — уютно устроившись в своей холостяцкой квартире, не тронутый тривиальностями вечеринок или общественных мероприятий, сдержанный в своих связях, лаконично вежливый, утешительный символ неудачи, неизменный и перманентный, как памятник.
  
  
  “Иосиф Виссарионович Сталин, секретарь Коммунистической партии Советского Союза, товарищ по борьбе и наследник товарища Ленина, великого вождя советского народа, скончался пятого марта 1953 года в...” Медицинский вердикт без апелляции. Верховный лидер народов, великий идеолог, стратег и командующий армией, популяризатор наук, оплот мира, почитаемый отец детей во всем мире, тот, кого считали бессмертным, был, в конце концов, смертным, как и все мы. Его кабинет в Кремле, где никогда не выключали свет, теперь был погружен в темноту.
  
  Колонна студентов и преподавателей продвигалась к центральной площади города. Я последовал за ними, вне рядов марширующих. Большие громкоговорители, установленные на деревьях и столбах электропередач, транслировали похороны в прямом эфире с Красной площади в Москве. Воздух наполнился звучанием похоронных песнопений. Партийные лидеры, а также делегаты всех организаций — молодежных групп, профсоюзов, женских лиг, спортивных ассоциаций, инвалидов, коллекционеров почтовых марок, охотников — все прошли маршем, надев красные нарукавные повязки с черной полосой посередине. Я тоже носил такой, на левой руке, в том самом месте , где мои предки заводили одну из двух филактерий, ту самую вещь, которая могла бы воссоединить меня с Избранным народом.
  
  Площадь была переполнена, но у меня было зарезервированное место между женским лицеем и школой механиков. Я видел, как секретарь Союза рабочей молодежи школы для девочек беспомощно рыдала в объятиях двух своих одноклассниц. Другие школьницы тоже плакали и даже несколько учителей. Мальчики мужественно сдерживали свое горе.
  
  Смерть Великого Лидера вызвала шоковые волны в африканских джунглях и Средиземноморье, а также до Китайской стены и Дикого Запада. Вся земля была в трауре. Румынская Народная Республика также затаила дыхание. Буковина тоже была опечалена. Сучава была задрапирована черными знаменами, включая ликбез мальчиков.
  
  В начале нового учебного года я добивался, чтобы меня заменили на посту секретаря Союза работающей молодежи. Я отпросился на другой срок, потому что мне нужно было время для подготовки к вступительным экзаменам в университет. Я уже назначил своего преемника и усердно готовил крестьянского сына с восьмого класса к его новой важной миссии. Теперь он стоял справа от меня, глядя на меня с застенчивостью и уважением, подобающими ветерану боевиков, собирающемуся уйти в отставку.
  
  На Красной площади траурная процессия завершала свой скорбный путь. Румынскую делегацию возглавлял товарищ Георгиу Деж, наряду с товарищем Морисом Торезом, товарищем Пальмиро Тольятти, товарищем Долорес Ибаррури, товарищем Хо Ши Мином, товарищем Фрéд éРиком Жолио-Кюри и многими другими товарищами со всего мира, известными нам по имени и в лицо. Отсутствие телевидения сделало радиопередачу еще более мощной. Похоронный марш, речи на могиле, чувство потери, охватившее мир, страну, Буковину, город, школу и мой собственный десятиклассник, - все это свидетельствовало об огромной неуверенности, которая теперь окружала нас. Что дальше, думали мы, что должно было произойти через несколько часов, завтра утром, на следующей неделе? Красно-черные повязки на рукавах казались мне чужими. Я больше не был тем человеком, которым был раньше. Эпизод с Дину Могой ознаменовал начало моего перерыва.
  
  
  В июле 1945 года в Ф ăлитичени проходила ежегодная ярмарка. В том же месяце началось и мое формальное образование - домашнее обучение в гостиной Римеров. Там были книги, тетради, маленькие одноклассники, повторяющие склонения. Там была книга в твердой зеленой обложке, книга чудес, самым удивительным из которых были сами слова. Никто никогда не рассказывал мне историй, когда я был маленьким ребенком, и ни у кого сейчас не хватало терпения сделать это. Постепенно я познакомился с единственной историей, которую знал — той, которую я на самом деле проживал.
  
  Зеленая книга, однако, стала объектом мгновенного очарования. В ней был перевернутый мир, красочный, неотразимый. Его живописный язык был приправлен замечательными специями и приправами с редкой лексикой. История о ловушках, розыгрышах и заблуждениях, она открыла мне мир как чудо, одновременно наркотическое и просветляющее. Вскоре последовали другие книги, книги о приключениях, любви и путешествиях. Слова, предложения, страница за страницей, книга за книгой расчищали почву и раскрывали нереальную реальность самого себя. Книги стали моим миром, средством, с помощью которого эго открывало и изобретало себя. Внутренний дискурс развивался медленно, незаметно.
  
  На первом курсе средней школы я попытался завоевать сердце моей одноклассницы Брони Норманн, произнеся любовную речь, которая поразила не только объект моей юношеской любви, но и одноклассников, приглашенных по этому случаю. Сила слов, их любопытная излучающая сила, превратилась в карикатуру. Снова и снова я продолжал читать: "Антидюринг" Энгельса, "Капитанскую дочку" Пушкина, "Отцов и сыновей" Тургенева, "Обломова" Гончарова, рассказы Мопассана. The churnings искали свой собственный язык.
  
  Затем был язык газет. Речи товарища Дежа, товарища Суслова, товарища Тореза и товарища Мао соседствовали с более лиричными словами поэтов Маяковского, Арагона и Неруды. Было ли это слово связано с революцией? Разрыв между языком разума и общественным языком увеличивался. Язык газет, речей, партийных коммюнике и социалистического законодательства действовал на основе упрощения правил полка. “Борьба” требовала простоты, решительности, ограниченного языка, лишенного неожиданностей. Единая партия навязала единый язык, официальный, канонический, без нюансов, продвигая обезличенный, отстраненный стиль, лишенный теплоты или остроумия.
  
  Каким бы простым и ясным это ни было, язык Вечеринки оставался зашифрованным. Чтение между строк стало обычной практикой. Вес прилагательных, жестокость глаголов, продолжительность спора давали представление о том, насколько серьезной на самом деле была ситуация и насколько строгим должно было быть средство правовой защиты. Краткое сообщение о встречах нашего лидера с политиками Восточной или Западной Европы или с советским послом в Бухаресте позволило любителям разгадывать кроссворды тщательно изучить каббалистические значения терминов и определить их различия — “сердечный”, “товарищеский” или “теплая дружба”; “взаимное уважение и согласие” или “полное согласие и сотрудничество”. Это были эзоповы формулы, которые выражали напряженность внутри союзов и отмечали начало или завершение внутренних и внешних политических стратегий. Регламентация языка отражала регламентацию социальной структуры. Это был язык закодированной терминологии, шарад, ограниченный, монотонный язык, который только подрывал доверие людей к словам, поощряя их подозрительность к словам. Практические профессии казались единственным убежищем от идиотизма этого языка.
  
  “Что вы имеете в виду, говоря, что не собираетесь изучать медицину?” Этот вопрос задал мне на выпускном банкете мой изумленный преподаватель естественных наук, дисциплины, получившей новое название “основы дарвинизма”. Я решил, что медицина не для меня и что вместо этого я воспользуюсь своими высокими оценками по математике и продолжу изучать инженерное дело; точнее, гидроэнергетику. Пресса была наводнена сообщениями о плотинах и социалистических гидроэлектростанциях. В 1954 году старшеклассники, окончившие школу с отличием, то есть с пятерками подряд. (смоделировано по советской шкале от 1 до 5), мне не нужно было сдавать вступительные экзамены в университет. Я лишь смутно осознавал природу своего выбора. Однако я мог чувствовать, что отказываюсь от мира “слов” со всеми вытекающими отсюда последствиями. Выбирал ли я “реальность” вопреки своей лучшей натуре? Выбирал ли я “мужское” вместо “женского”, занимая сильную, мужественную позицию против более двусмысленной, изменчивой, сомнительной, детской стороны своей натуры? Предполагалось, что этот мужской выбор защитит меня не только от ловушек системы, но и от моих собственных химер — приключения языка.
  
  
  Государство было всемогущим. Это был абсолютный владелец людей, товаров, инициатив, правосудия и транспорта, коллекционирования марок и спорта, кинотеатров, ресторанов, книжных магазинов, цирка, сиротских приютов и овечьих пастбищ. Теперь все принадлежало государству, включая торговлю, туризм, промышленность, издательское дело, радио, телевидение, шахты, леса, общественные туалеты, электричество, молочное животноводство, производство сигарет и вина. Это был центральный принцип диктатуры левых - государственная собственность, и он обозначал основное отличие от диктатур правых, где частная собственность, по крайней мере, дает последнюю возможность для независимости.
  
  Вслед за государственной собственностью на пространство пришло самое экстраординарное из всех социалистических нововведений — государственная собственность на время, решающий шаг к государственной собственности на самих людей, учитывая, что время было фактически их единственным оставшимся достоянием. Теперь в лексикон нового века и новой реальности было добавлено новое слово: şэдинţа, “встреча”. “Мы продолжаем встречаться на собраниях”, - гласил сатирический куплет того времени, банальная формулировка, которая воплощала банальную реальность. Время отдельного человека было передано сообществу: şэдинţа, лингвистическое производное от “сидеть”, теперь означало новое важное условие - кражу времени.
  
  “Если только 5 процентов критики, высказанной в ваш адрес, верны, вы должны усвоить это” - такова была мантра, повторявшаяся на собраниях в первые годы социализма. Это правило было провозглашено самим великим Сталиным, и никто не набрался бы и 5 процентов своей смелости, чтобы оспорить его; косвенно, принимая 95 процентов за неправду, принцип устанавливал превосходство обмана и ложного доноса. Он освятил запугивание личности и изгнание нечистой силы из сообщества; его отличали демагогия, рутина, слежка, запугивание, но также и сценическое исполнение. Подразумевал ли этот ритуал послушания также подрывную солидарность в самом акте подчинения и вопреки ему? Всякий раз, когда с веселой апатией он голосовал “единогласно” за готовые решения (“во имя народа”), анонимный индивид становился частью маскарада, на котором его согласие запрашивалось в качестве символического жеста. Вместе с другими “ошеломленный и сбитый с толку гражданин” присоединился к коллективному фарсу, который помог ему избавиться от собственной индивидуальности и личной ответственности и освободиться от избирательных дилемм и политического выбора. Смеялся ли он вслух или его заставляли замолчать, участник “смеющегося народного хора”, как называл это Михаил Бахтин, всегда был частью фальшивого братства, юмористической уловки.
  
  А как насчет актеров, тех, кто на сцене? Ребенок-актер ничем не отличался от ораторов номенклатуры, социалистического истеблишмента. Как меньшие, так и большие кафедры на празднествах агитпропа были частью одного и того же общего гипноза мизансцены . Молодая морская свинка прошла через все стадии взлета, упадка и низвержения.
  
  Теперь была моя очередь испытать страдания отступника. Это случилось осенью 1954 года, на моем первом курсе университета. Наконец-то я был в Бухаресте, очарованный припевами “Gaudeamus Igitur”, академического гимна, которым профессора приветствовали вход в аудиторию. Несколько дней спустя мне сообщили, что на основании моей деятельности и академических достижений в средней школе я был выдвинут на должность члена исполнительного комитета Союза рабочей молодежи.
  
  На этот раз я отказался от этой чести. Я оправдал свое дезертирство тем, что теперь хотел бы полностью посвятить себя учебе. Военный трибунал был созван незамедлительно, и на этот раз я оказался обвиняемым, во многом как Дину Мога несколько лет назад, мое надуманное оправдание было не чем иным, как предлогом для уклонения от своих обязанностей. Однако, в отличие от Дину Мога, я был избавлен от исключения.
  
  Недавно приехав из провинции, я был относительно неизвестен своим сверстникам. Несколько коллег, которые заняли позицию на официальной встрече, попытались преуменьшить мой грех из чистого чувства скептической порядочности — “Если он этого не хочет, пусть остается, мы найдем кого-нибудь другого”. Несостоявшееся изгнание привело в ярость кукловодов, работавших за кулисами. Товарищ Çтефан Андрей, “номер два” в студенческой политической иерархии, выступил с инициативой отправить меня в высший политический суд. В штаб-квартире Бухарестского университетского центра мне пришлось выслушать соответствующие выговоры и угрозы.
  
  Я должен был снова встретиться с тефаном Андреем, через месяц после начала учебного года, в Меджидии, на юге страны, на площадке цементного завода, куда неожиданно отправили всех наших студентов на “добровольную работу”. Приехав с “севера”, чтобы повидать своего сына, которого так стремительно вырвали из академической обители, мой отец был потрясен, увидев мои огромные резиновые сапоги, спортивную куртку и кепку русского образца. Когда он приехал, я пробирался через бесконечную трясину строительной площадки. Мы посмотрели друг на друга, и в этом быстром взгляде обменялись воспоминаниями о войне и трудовом лагере. Это, конечно, было преувеличением. Рабочие сараи были импровизированными, а еда отвратительной, но атмосфера была достаточно приятной, мало чем отличающейся от атмосферы приключенческого фильма. По вечерам кто-нибудь играл на гитаре или аккордеоне; были попытки завязать разговор, даже роман.
  
  Я чувствовала себя не в своей тарелке с мужчиной в соседней кровати и пыталась игнорировать его. Однако Çтефан Андрей, студент четвертого курса, вскоре начал вести неполитические беседы. Ему нравилось говорить о книгах, что редкость среди студентов политехнического института. Я отреагировал с осторожной сдержанностью. Во время одной из наших бесед он упомянул книгу советского писателя Николая Островского "Как закалялась сталь", которую он только что перечитывал, . , написанную советским писателем Николаем Островским., ,, Сюжет касался писателя, который был парализован и слеп, и это продемонстрировало, как невзгоды могут укрепить человеческий характер. Читал ли я это? Да, я прочитал книгу, которая на момент ее публикации получила огромную популярность. “И что вы о ней думаете?” - спросил товарищ Андрей. “Книга для детей и пионеров”, - честно ответил я. “Я сам читал ее, когда был пионером”. Мой собеседник промолчал, долго смотрел на меня и спросил о моем недавнем чтении. Я не знал, какие названия назвать. Я вскользь упомянул роман Ромена Роллана "Очарование пламени" . Мой собеседник снова замолчал и сменил тему.
  
  Эта культурная интерлюдия не была компенсацией за страдания “добровольной работы”. Однако награда пришла, когда я меньше всего этого ожидал — поездка на выходные, всего в часе езды от Меджидии, в Константинополь, черноморский порт. Родившийся на Буковине, выросший среди лесов и холмов, я бы впервые в жизни увидел море. Эта историческая встреча должна была стать первой в серии ежегодных паломничеств к берегам Черного моря, продолжавшихся в течение следующих десятилетий. В то время мой бывший одноклассник Андрей Тефан, поклонник Николая Островского, совершал впечатляющие восхождения на вершину и в окружение нового лидера Николае Чаушеску, министром иностранных дел которого он в конечном итоге станет. Он также стал серьезным коллекционером книг, владельцем редких книг и ранних газет, а также ценных иностранных томов, подарков от своих зарубежных коллег. Товарищ министр Андрей пользовался репутацией грамотного и доброжелательного человека, понимающего мужа красивой и бездарной актрисы, за любовными похождениями которой следили агенты бесценной супруги нашего бесценного Президента. Возвращение Министр иностранных дел потакал своим утонченным вкусам во время визитов за границу и встреч со своими коллегами по всему миру, а вернувшись домой, соответствовал стандартам, воплощенным диктатором. Я не пользовался его привилегиями и не жаждал их. Верность Партии дала свои преимущества в его случае, неверность дала свои преимущества в моем. Я не делал попыток встать на пути ныне известного поклонника Николая Островского и Николае Чаушеску, и я не ликовал, когда он произносил обычные официальные нелепости на своем восточноевропейском французском языке на ежегодных сессиях ООН.
  
  Однако через тридцать лет после нашей литературной дискуссии министр иностранных дел удивил меня. Это было во время его визита в Лабораторию книжной патологии Центральной государственной библиотеки в Бухаресте, где реставрировались старые книги и гравюры. Приветствуя его, заведующая лабораторией, которая случайно оказалась моей женой, была ошеломлена фамильярностью, с которой уважаемый посетитель приветствовал ее: “А как поживает ваш муж в эти дни?” Селла неуверенно ответила коротким “Хорошо”. Казалось очевидным, что посетитель изучил досье пары и знал все о ней и ее муже. Позже он признал свое прежнее знакомство с ее мужем, с которым они учились в университете несколько десятилетий назад и к которому он питал самое высокое уважение. Он попросил ее любезно передать его приветствия, а также его просьбу о двух экземплярах последней книги ее мужа. Книгу можно было приобрести — сколько угодно экземпляров — непосредственно у издателей или книжных магазинов, являющихся собственностью государства и партии, как и сами книги, как и авторы, как и все остальное, производимое в социалистической Йормании в то время. Почему два экземпляра? Это было чистое безумие, и эта загадочная просьба останется со мной в моем далеком изгнании, где она кажется еще более абсурдной.
  
  
  Может ли инженерное дело действительно защитить меня от политического давления и идиотизма “деревянного языка”? Лозунги, клише, угрозы, двуличие, условности, ложь, большая и маленькая, гладкая и грубая, цветная и безцветная, без запаха, безвкусная ложь, повсюду, на улицах, дома, в поездах, на стадионах, в больницах, у портного, в судах. Идиотизм царил повсюду безраздельно, было трудно оставаться неуязвимым.
  
  Была ли наша внутренняя жизнь единственным сокровищем, которое можно было спасти? Была ли эта такая неопределенная внутренняя жизнь настолько важна? Разве у нее также не было своих собственных источников соответствия и самодовольства?
  
  Изучение гидроэнергетики было трудным занятием, я мог сказать это сразу, хотя в то время я не знал, что из ста двадцати студентов, зарегистрированных на курсе, только двадцать семь из нас в конце концов закончат его. Безудержный энтузиазм моего дебюта в академической неизвестности с самого начала вызвал шок — обед в студенческой столовой. “Запеканка из баклажанов” и “запеканка из огурцов” - так назывались гастрономические инновации социализма. Сделав всего несколько глотков, я потерял сознание, отравился и провалился в безмятежное ничто. Мой желудок, привыкший к деликатесам буковинской кухни, протестовал против мусора мегаполиса. Однако первые лекции предложили некоторую компенсацию за эту раннюю неудачу. Все казалось новым и интересным, особенно математика и прикладная математика, но вскоре мне пришлось бы заняться техническими описательными дисциплинами, которые сдерживали меня.
  
  Я поселился у пожилой леди, которая спала на раскладушке, которую ей удалось втиснуть в узкое пространство между столом и диваном. Однако я обнаружил более гостеприимных хозяев: Центральную университетскую библиотеку, библиотеку Арлуса и библиотеку Института иностранных культурных обменов. До поздней ночи я уходил в чтение, которое уводило меня далеко от гидравлики, строительных конструкций и железобетона.
  
  Результаты были предсказуемы, и я скатывался вниз по академической лестнице. Должен ли я соскочить с университетской подножки и вообще бросить учебу? Мать заявила страдальческим голосом: “Болезнь должна быть остановлена на ее пути” — ария абсолютной преданности. Но преданность, я слишком хорошо знал, шла рука об руку с эмоциональным шантажом. Психоанализ научил нас, что в разрушении чьей-то жизни виноваты родители, но, возможно, моя жизнь была разрушена моими собственными противоречивыми эмоциями, и в любом случае, жизнь разрушает саму себя мгновение за мгновением, независимо от того, какие возможности мы упускаем. Предложит ли мне степень по гуманитарным наукам альтернативу при диктатуре? Моя семья возражала против этого, и я подчинился. Десять заповедей были попыткой укротить моих капризных предков, изгнание и гетто укрепили правила благоразумия, жизнестойкость и мужество казались провокационными и рискованными. Разрушили ли мою жизнь мои чрезмерно увлеченные мать и отец? Однако не следует презирать формирование через деформацию. Даже в рамках авторитарной политической системы существуют непредсказуемые факторы.
  
  Я окончил гидроэлектростанцию в 1959 году. Затем начался конвейер профессии — инженер с испытательным сроком, руководитель проекта, инженер участка, главный руководитель проекта, главный исследователь. Двуличие повторялось ежедневно, раз за разом. Спустя четырнадцать лет, четыре месяца и шестнадцать дней я, наконец, смог отказаться от роли этого персонажа.
  
  Научило ли меня начало депортации в детстве отвергать внешний мир, сопротивляться рождению, откладывать побег из питающей плаценты? В результате, позже в жизни, если вы приняли все доступные вам сценарии, привело ли это к появлению множества "я", только одно из которых представляло ваше истинное "я"? И если вам когда-нибудь повезет найти это настоящее "я", должны ли вы когда-нибудь отказаться от него? Вас накачали наркотиками и замучили двусмысленностью. Церкви и бюрократия, карьеры и браки ежедневно только пополняют архив множественных идентичностей.
  
  Судьба показывает нам свой нос, чтобы не давать повода для оживления. На последнем курсе университета я столкнулся с Ş тефаном Андреем, которого сейчас повысили до ассистента преподавателя кафедры геологии. Это была скромная временная работа; он притворялся “научным” исследователем, прежде чем снова выйти на политическую арену. Социалистические правила проживания разрешали получать разрешение на работу в Бухаресте только тем, у кого там было долгосрочное местожительство, и никому не разрешалось переезжать в столицу. У меня не было политических связей товарища Андрея, который, как и я, приехал из провинции, и поэтому, в отличие от него, я не мог упустить из виду это препятствие. “Казалось, тебя ждет блестящая карьера, но ты предпочел вернуться к посредственности”, - сказали мне в старшей школе после моего ухода из политики. То же самое можно было сказать и обо мне по возвращении в 1959 году в мой родной город на Буковине.
  
  Я должен был вернуться в Бухарест шесть лет спустя, после того как “либерализация” смягчила правила, успешно сдав квалификационный тест для получения инженерной должности в столице. В этом случае мне нужно было только представить доказательства того, что у меня была минимальная жилая площадь в восемь квадратных метров, что является юридическим требованием для получения статуса резидента в социалистической Йормании. Еврейская община Бухареста выдала мне сертификат, свидетельствующий о том, что я проживал в комнате ритуальной бани бывшего еврейского квартала, из всех мест.
  
  Судьба праздновала мою победу над жильем, потому что, как только я устроился, я узнал о публикации Суда . Новость пришла ко мне от бывшего школьного друга Ливиу Обрежа, ныне вращающегося в малоизвестных кругах столичных потребителей культуры. Книготорговцы в городе регулярно информировали его о таких важных событиях. Очередь в книжном магазине Академии, рядом с институтом, где я только что поступил на работу, начала выстраиваться в тот весенний день около семи часов утра, за час до открытия магазина. Я увидел, как первые клиенты выстраиваются в очередь, когда я шел на работу.", в который я зарегистрировался, попросили двухчасовой отпуск, не разглашая причины, чтобы не усугублять то, что подозрения, уже вызванные странными газетами, журналами и книгами, за чтением которых мои коллеги-инженеры, сами читатели "Спорта уже застало меня врасплох. Это были годы великой “оттепели”, и новые публикации и переводы появлялись регулярно, небольшими тиражами, так что всегда нужно было быть в нужном месте в точно назначенный день и достаточно рано, чтобы присоединиться к очереди заядлых читателей, ожидающих счастливого приобретения недавно вышедшего из печати произведения Пруста, Фолкнера, Лотара и #233; Амона, Мальро. В этом начинании к Ливиу Обреже, с его бледным лицом и застенчивым заговорщическим дружелюбием, присоединилась фанатичная группа единомышленников, и я среди них, которые, когда был подан сигнал, появились в нужном книжном магазине в нужное время.
  
  В то же время выходила моя собственная первая художественная книга. Одновременно — фортуна все еще улыбалась мне — я получил новую работу в ведущем инженерном учреждении, гидролаборатории Чуреля, где мои заявления о приеме на работу годами отклонялись из-за моего неудачного досье. На тот момент, в 1969 году, я стал самым молодым главным научным сотрудником в по-настоящему академическом учреждении. Чтобы оправдать свое новое звание, я должен был начать подготовку к защите докторской степени. Если бы я действительно сделал это, обман достиг бы своего апогея. Вместо этого — теперь моя судьба резко изменилась — меня поместили, хотя и ненадолго, в психиатрическую больницу, из всех возможных мест. Почему-то, после некоторых размышлений, это кажется наиболее подходящим завершением моих сомнительных профессиональных достижений.
  
  Итак, в середине семидесятых я был заключен в психиатрическую больницу, через двадцать лет после того, как на третьем курсе впервые попытался бросить университет. Я слишком долго пытался соблюдать приличия, и это представление теперь должным образом зафиксировано в записях психиатра. Как это соотносилось с двуличием и политическим обманом моих сограждан? “Профессиональная неприспособленность” оказалась менее серьезной, чем отчуждение, вызванное великим политическим маскарадом, от которого мы все пострадали, шизофрения ложной саморепрезентации в ложном мире, где ваша замена не вы сами, но существует внутри вас самих. Разве это не было похоже на скрюченную позу на портрете Модильяни или карикатуре Гроша или Дикса?
  
  Внезапно, когда вы меньше всего этого ожидаете, вот вы где: вы потеряли контроль, или вам кажется, что потеряли, или вы идеально имитируете это состояние. Теперь вы, наконец, можете получить медицинскую справку, которая отправит вас домой, в вашу комнату, в вашу камеру, в гроб, где вы изолированы от окружающей среды, — все это оплачено доброжелательным государством. Защитила ли меня профессия инженера от грабежей моего общества, как я надеялся? Если да, то это была дорогостоящая защита. Тем не менее, когда все было сказано и сделано, я пришел к выводу, что мои проблемы были не просто результатом допросов, тюремных заключений, трудовых лагерей и исправительные колонии для “перевоспитания”, которые были отличительными чертами социалистической Норвегии, но были просто результатом износа повседневного сомнамбулизма. Извращенность проникла повсюду, никто не был застрахован от токсинов идиотизации, ничто не могло обеспечить идеального щита против коварной болезни. С другой стороны, ряд писателей, художников и анонимных обычных людей рискнули жить в бедности и неуверенности, вне досягаемости машины для измельчения мозгов. Может быть, в конце концов, не обязательно было становиться инженером.
  
  Излечила ли инженерия, по крайней мере, мою неуверенность и тревоги, мою склонность к лени и рассеянности моей энергии? Помогла ли она мне победить мой порок расщепления волос и чрезмерной нюансировки? Инженерия познакомила меня с ситуациями, которые в противном случае остались бы недоступными для меня и для людей, с которыми я в противном случае не встретился бы. Безусловно, это были достижения, но насколько позитивные - другой вопрос. За такие достижения была заплачена бесценная валюта - время. Однако ни одна ошибка не заслуживает того, чтобы ее переоценивали. Соответствовала бы жизнь, прожитая иначе, нашему идеализированному плану? Было ли это инженерным рабством? Как насчет рабства обязательств перед семьей перед друзьями, возлюбленными и детьми или рабства ненависти к своим врагам?
  
  Среди надежд, которые я возлагал в восемнадцать лет на эту скромную профессию, была необходимость защитить себя от самого себя. Такая надежда осталась несбывшейся. Инженерное дело, слава Богу, не излечило меня от самого себя.
  
  
  Перифрава, 1958
  
  
  Сначала я не узнал его в тюремной форме, когда он внезапно материализовался передо мной, бледный, с выбритой головой, кепкой в руке, с опущенными глазами. Он спокойно сидел напротив меня на противоположной стороне длинного узкого стола, среди других заключенных. Охранники бдительно наблюдали по обе стороны стола. У нас было десять минут, и посылка, которую я принес, должна была быть открыта только под присмотром охранника, в конце визита.
  
  Он ждал со склоненной головой слов, которые ему нужно было услышать. Они не пришли. Он поднял голову, по-детски улыбаясь, глаза красные, опухшие, испуганные, под ними глубокие багровые мешки, губы в пятнах, обожженные. Он заверил меня, что у него хорошее здоровье и он справляется. Работа, естественно, была тяжелой, кругом жара и пыль, но он справлялся. Он продолжал улыбаться с благодарностью сирот, счастливых снова обрести своих родителей.
  
  Отцу было пятьдесят лет, но из-за тяжелых обстоятельств он выглядел старше. Той весной 1958 года я учился на четвертом курсе университета, мне было двадцать два. Каким бы слабаком я ни был, я был ошеломлен чудовищностью момента, не в силах пренебречь правилами и перейти на другую сторону стола, обнять своего отца и утешить его, как вы сделали бы это с ребенком. Я был не в состоянии даже произнести несколько разрешенных слов.
  
  Я не сразу ответил на его вопросы о матери. Было лучше, чтобы он не знал, что из-за его осуждения ее уволили с занимаемой должности и в конце концов ей пришлось устроиться чернорабочим на консервную фабрику. Она работала по десять часов в день, наклоняясь над огромными тарелками с перцем, картофелем и огурцами, которые ей приходилось нарезать вручную. Я заверил его, что мать приедет навестить его в следующем месяце, а также сообщил ему новости, которых он ждал: адвокат утверждал, что политическая напряженность ослабевает, что кампания арестов замедлилась и что где-то “наверху” было признание того, что имели место злоупотребления. Я перегнулся через стол, когда охранник не смотрел, и прошептал: “Брат адвоката - прокурор Верховного суда”. Это означало, что апелляция, вероятно, будет успешной и несправедливость устранена.
  
  Его свежевыбритое лицо контрастировало с убогой униформой. Обычно его одежда придавала ему что-то от его собственной суетливой, аккуратной натуры. Теперь на униформе была всего лишь вошь, как в первые недели в Приднестровье, когда он с ужасом заметил вошь на воротнике своей когда-то белой рубашки. “Это не та жизнь, которой стоит жить”, - сказал он тогда, побежденный, переполненный стыдом, готовый сдаться. Мать, великий представитель надежды, тогда заверила его, что он снова будет носить белые накрахмаленные рубашки, но она не смогла вывести его из отчаяния. Тем не менее, он выжил, только для того, чтобы снова оказаться тем, кем он был в ту долгую ночь депортации, - вошью. И вот, это был я, юная вошь, сын воши, обещающий возрождение, надежда снова на чистую белую рубашку.
  
  За несколько лет до ареста он был уволен без объяснения причин с должности директора OCL Metalul, государственной компании по торговле металлом и химикатами Сучавы. Он всегда был дисциплинированным и честным в своей работе; даже те, кому он не нравился, должны были это признать. Не имея другого выбора, он устроился бухгалтером в OCL Alimentara, местную организацию по распределению продуктов питания. “Социалистическая коммерция” была противоречием в терминах, как и “социалистическая философия”. Древняя торговля, которая обеспечивала движение людей и товаров, предполагала индивидуальную волю, инициативу и интеллект. Государственная торговля, с другой стороны, поскольку все предприятия принадлежали государству и функционировали на строго плановой основе, требовала только бюрократии, регулярных пополнений, новых жертв.
  
  У моего отца не было ни призвания, ни опыта в коммерции. Ее психология, стратегии, риски и тонкости всегда ускользали от него. Он просто стал добросовестным государственным функционером, точно так же, как до войны он был образцовым функционером в частной экономической системе.
  
  “Когда мы переехали в Сучаву, - однажды сказал он нам, - в 1947 году, я работал в отделе маркетинга Кооперативной ассоциации. Я отвечал за поставки для недавно созданных кооперативных ферм. Однажды кто-то пришел к нам с предложением продать нам дрова для отопления. Директор поинтересовался моим мнением. Я сказал, что это хорошая сделка, и мы немедленно договорились об условиях. Однако у нас не было достаточно наличных, чтобы заплатить мужчине. Поэтому я связался с несколькими знакомыми семьями, предложив им дрова для отопления в течение зимы. В то время большинство домов все еще отапливались дровяными печами, а дрова было трудно достать. Многие были готовы заплатить вперед, поэтому мы собрали деньги и заплатили человеку, который заключил с нами сделку. Кооперативная ассоциация получила солидную прибыль от этой сделки. Когда первые лица Бухареста узнали об этом, меня повысили до начальника отдела снабжения, что означало, что я имел право подписывать банковские чеки как член управленческой команды ассоциации. Все это прекратилось в сентябре 1948 года, когда социалистическое государство взяло в свои руки все предприятия и я был назначен директором местной торговой ассоциации металлов, химикатов и строительных материалов”.
  
  На самом деле в сентябре 1948 года произошло то, что торговля как таковая прекратила свое существование. Вступив в партию по настоянию товарища Варашчука, мужа Марии и ведущего коммуниста города, мой отец был приведен в ряды новых звезд того великого заблуждения, которое называется государственной коммерцией. Дисциплинированный и настойчивый, с усердием старомодного белого воротничка, Отец, казалось, не замечал абсурда, которому служил. К 1953 году, после смерти Сталина, и я — секретарь Союза рабочей молодежи средней школы — и отец — директор Metalul — оказались на перепутье: я отошел от политической борьбы, а отца понизили в должности с руководящей должности.
  
  Вот что рассказал нам отец несколько лет спустя: “Когда некоторое время спустя я спросил активиста из областного комитета партии, почему меня отпустили, он ответил чем-то вроде притчи: во времена Гитлера еврей, который отчаянно бежал по улице, был остановлен другим евреем, который спросил, почему он бежит. Разве вы не слышали? Гитлер только что приказал отрезать каждому еврею с тремя яичками одно, ответил запыхавшийся бегун. Но у тебя есть три яичка? спросил другой. Что ж, сначала режут, а потом считают, крикнул бегун, убегая. Это именно то, что случилось с тобой. В анонимном письме утверждалось, что вы подарили кому-то велосипед бесплатно… Как я мог раздавать велосипеды? Я не отвечал за поставки, я был директором. Вы правы, никто не потрудился подтвердить обвинение. Только позже они узнали, что все это было ложью. Что можно было сделать?”
  
  В 1958 году, когда он был главой финансовых служб Алиментары, отец был внезапно арестован. Было ли это невезением, результатом проклятия? Пленарные заседания партии регулярно указывали на соперничество в верхах; происходили неожиданные тактические сдвиги, которые расшатывали ряды номенклатуры, посылая ударные волны по обширной сети муравейника, чью апатию нужно было поколебать капризными уколами террора. Туман социалистической повседневной реальности быстро превращался в пропитанную кровью тьму. Внимание привлекали отдельные “меньшинства”.
  
  Как он делал почти каждый день после работы, товарищ Манеа зашел к мяснику. Он не заметил ничего необычного, все куклы занимались своими обычными делами. Отец подошел к прилавку, где стоял мясник, готовый вручить ему его обычную упаковку. Как и у других работников OCL Alimentara, у товарища Манеа была договоренность с мясником, который в некотором смысле был его подчиненным: он покупал в кредит и выплачивал долги дважды в месяц, когда получал зарплату в рассрочку. Однако в тот день, без предупреждения, нити кукловода дернулись, словно наэлектризованные , и обвились вокруг горла ничего не подозревающей жертвы.
  
  Последовавшая сцена разыгралась по заранее подготовленному сценарию. Мясник вручил товарищу Манеа свой пакет, товарищ Манеа не подозревал, что это была приманка. Свидетели, выдававшие себя за клиентов, находились на назначенных им постах, готовые подтвердить то, что им было поручено сделать, засвидетельствовать, что преступник действительно взял тикающую бомбу. За кулисами кукловод дернул за ниточки, беспомощная марионетка упала ему на нос, и занавес опустился в первом акте драмы. Арестованный прямо на месте, обвиняемый оказался прямо во втором акте — судебном процессе.
  
  В соответствии с чрезвычайными полномочиями суд начался уже на следующее утро. Ночная передышка была не в интересах подсудимого, а для того, чтобы позволить барабанщикам пройти парадом по пустынной рыночной площади, отбивая последние официальные меры — усиление социалистической бдительности, разоблачение любых попыток подорвать великие социалистические достижения.
  
  Адвокат, назначенный судом и поэтому не желающий оспаривать власть, пробормотал слово “милосердие”, ссылаясь на безгрешное прошлое подсудимого, отсутствие у него судимостей, его преданность принципам социалистической морали, социалистической экономики и социалистической справедливости. Ответчик настаивал на том, чтобы предоставить суду свои собственные объяснения. Это было разрешено, и он твердо, но вежливо отрицал какое-либо намерение мошенничества. Но затем — в том, что считалось наглостью со стороны крючконосого выскочки, — он продолжил говорить, что поступок, в котором его обвиняли, не то, что он заплатил на месте за два килограмма мяса, по его мнению, не являлось мошенничеством и было слишком незначительным нарушением, чтобы требовать наказания. Народный трибунал разразился переполохом. Прокурор, сидящий слева от судьи, прервал виновника дерзости с видимым раздражением. Был ли он обвиняемым, пытающимся заявить, что задержка платежа не является основанием для судебного преследования? Утверждал ли он, что причитающаяся сумма денег оправдывает только штраф? Это был “юридический обман” старого буржуазного толка. В напряженной тишине суд заслушал бывшего директора OCL Metalul и нынешнего начальника отдела OCL Alimentara, приговоренных к пяти годам тюремного заключения. Фарс быстро закончился, и осужденный был отправлен на третий акт — Искупление.
  
  Густая ядовитая пыль заполняет расширенную сцену. Действие происходит в трудовом лагере, на входе в который яркими красными буквами написано "ТРУДОВАЯ КОЛОНИЯ ПЕРИФРАВА". Движутся темные фигуры в униформе серовато-коричневого цвета. Они несут кирки и лопаты, они толкают тележки, наполненные мусором. Под безжалостным солнцем и завывающими ветрами дюжие охранники приставляют к шеям рабов стволы своих пистолетов. Чувство несправедливости не обязательно облегчает ее перенос. Не только мясные лавки доставляли заложников в трудовые лагеря режима, все другие социалистические учреждения также регулярно отправляли свою дань. Для моего отца заключение в Периправе означало не только заточение и унижение, но и крушение его жизни. Бухгалтер, ставший социалистом, ставший заключенным, не обладал отстраненностью философа или прагматизмом торговца, которые могли бы помочь ему пережить это испытание.
  
  Мой отец не был Германом Кафкой, тем жестоким хозяином мира, перед которым трепетал сын Франц, и не был он Великим волшебником и Импровизатором, отцом Бруно Шульца, также известным как Якуб Демиург. Я знал его слишком хорошо. Для него тяжелее, чем принудительный труд, тяжелее, чем боль от этого воссоединения, было унижение, которое он сейчас испытывал. Ему так и не удалось освободиться от условностей достоинства. Достоинство, руководящее правило его жизни, было его одиннадцатой заповедью, которая для него подтверждала остальные десять. Он не мог ни проигнорировать оскорбление, ни отмахнуться от него смехом. Его репутация честного человека, созданная на протяжении всей жизни, укрепила его непоколебимое чувство достоинства, которое часто раздражало меня и так же часто трогало. У коммунистического режима вошло в привычку устраивать показательные процессы с обычными обвиняемыми — антикоммунистами, землевладельцами, банкирами, сионистами, диверсантами, священнослужителями, генералами или отставными коммунистами, обвиняемыми в том, что они американские шпионы. Не так хорошо известны, но не менее болезненны были те обвинения, которые попали в “серую зону”, по-видимому, неполитическую по своей природе, но в конечном счете и неизбежно политическую. Ужас может обрушиться на голову беспомощных жертв в любое время и в любом месте.
  
  Несмотря на то, что он принял красный членский билет партии, мой отец был полностью лишен политического пыла. Как и все “обычные люди”, к которым он с гордостью относил себя, он не любил закулисных маневров. Он сохранял свое достоинство только в анонимности традиционной жизни, определяемой здравым смыслом и порядочностью, человек, который принадлежал к той обширной категории невинных, которую игнорировали хроникеры. Вот некоторые из мыслей, которые пронеслись у меня в голове в те минуты неловкого диалога с заключенным Периправы. Я не мог поделиться своими настоящими мыслями, и не только потому что мы были под наблюдением. То, что мы действительно чувствовали, осталось невысказанным, как это было много раз прежде в наших отношениях. Он был человеком, загнанным в ловушку собственного одиночества, человеком, чьей главной защитой были молчание и секретность. Если бы он мог выразить свой стыд и неповиновение, он, вероятно, испытал бы некоторое облегчение, но жалоба не была частью его натуры; это принадлежало другому супружескому партнеру. О страдании, как и о радости, он говорил очень редко. В отличие от моей матери, он никогда не упоминал Приднестровье; было очень трудно заставить его рассказать историю о том, как офицер, который раньше казался дружелюбным, ударил его кнутом по голове. Он не забыл ни единой детали, но однажды, когда я спросила об этом, я сразу же пожалела о своей ошибке. Рассказ об этом унижении причинил ему боль и стыд почти так же сильно, как и сам опыт.
  
  Унижения было чем-то, чего следовало стыдиться. Я знал, что не должен был видеть то, что увидел сейчас — изможденное лицо, трясущиеся руки, униформу, тюремный колпак. Точно так же, как он никогда не стал бы говорить о фашистском трудовом лагере в Приднестровье, он никогда не собирался говорить о социалистическом трудовом лагере Перифрава. Что касается меня, я знал, что никогда не смогу описать эту встречу до его смерти.
  
  Тогда и там я должен был сказать ему: “Все кончено, мы уходим. Ты скоро выйдешь отсюда, и мы уходим”. “Отъезд, отъезд, нам не для чего здесь оставаться”. Боевой клич Ариэль однажды прозвучал, никем не замеченный, в книжном магазине моего дедушки. Я сам выкрикнул этот клич, когда ехал в санях по снегу зимой 1947 года, и никто меня не услышал.
  
  Я прибыл в Периправу, эту пыльную геенну между Бãр ãгана и Добруджи, накануне днем, поездом из Бухареста. Это был знойный весенний день; пыль забила мне ноздри, покрыла мои руки, глаза, мою одежду. Вдалеке я мог видеть оживленный муравейник, заключенных за их работой, миниатюрных насекомых в униформе серовато-коричневого цвета, которые что-то копали. Они погрузили обломки на тележки и разгружали их у подножия дамб, затем уплотнили деревянными рейками. Вооруженные охранники смотрели вниз с деревянных сторожевых вышек. Это был не что иное, как проект фараонов в социалистическом стиле по орошению засушливых полей, каждое из которых было разделено на небольшие участки и обрабатывалось, как во времена древнего Египта, самыми примитивными методами. За горизонтом было еще больше рабов, которые, стоя по пояс в грязных, мутных водах, резали камыш и связывали его в пучки.
  
  Уже темнело, когда я сошел с поезда, и мне нужно было добраться до ближайшей деревни до наступления темноты, чтобы поискать место для ночлега. Сквозь пыль я мог разглядеть жителей деревни на их крыльцах, которые без особого интереса смотрели на группу незнакомцев, собравшихся на улицах. Это были такие же люди, как я, которые пришли навестить заключенных. Похоже, что подобные спонтанные собрания для обмена информацией и слухами происходили регулярно. Я подошел ближе и остановился на небольшом расстоянии. Я мог слышать, о чем они говорили , но чувствовал себя неспособным участвовать. Через некоторое время женщина, одетая в поношенное пальто, отделилась от группы и подошла ко мне. Неужели я непреднамеренно подал ей какой-то сигнал? Молодая женщина с веснушчатым лицом сразу спросила меня, откуда я приехал и с кем пришел повидаться. По ее словам, на следующий день она собиралась навестить своего брата, который был осужден вместе с другими сотрудниками Министерства внешней торговли по сфабрикованным обвинениям в ходе политически мотивированного судебного процесса, коллективный характер приговора делает невозможным индивидуальное обжалование. Личная катастрофа, которая привела ее сюда, на край света, казалось, разрушила всю ее сдержанность. Она рассказала свою историю просто, прямо, своим глубоким, гортанным голосом.
  
  Мы покинули небольшую группу людей и пошли по узким, извилистым улочкам деревни. Ее нервозность была очевидна по тому, как она время от времени встряхивала своей большой головой и запахивала пальто на плечах, несмотря на дневную жару. Когда она поправила свой шарф, я увидел копну ее пышных волос, похожих на жесткую корону. Она говорила о брате, с которым собиралась встретиться, и о другом брате, оставшемся дома, и о своей матери, которая, услышав о приговоре, перенесла инсульт и теперь была почти парализована. Я снова спросил ее, что она знала о лагере. “Зловещий, зловещий!” - повторила она. Слышала ли я о коммунистической тюрьме в Питешти, спросила она, где каждый заключенный, в свою очередь, был вынужден пытать своего товарища по заключению, а подвергаемый пыткам становился палачом? И слышал ли я об этом сталинском проекте, канале Дунай-Черное море, где заключенные — те, кто не был зверски убит, — умирали тысячами? Перифрава, безусловно, была худшим из постсталинских лагерей, продолжала она информировать меня, маленькие порции свиного помета в пищу и работа, выполняемая слепыми рабами с рассвета до ночи, с постоянным лаем охранников в ушах, грязные, переполненные бараки и ежедневная норма квадратных метров для копания — варварство! Те, кто не привык к физической работе, или те, кто уже не достаточно молод, падали в обморок на месте. Кроме того, с весны до осени приходилось бороться с палящей жарой, а зимой - с беспощадными ветрами.
  
  Очевидно, ей нужно было выговориться, но я больше не слышал ее, так как был занят встречей на следующее утро. Как он выглядел сейчас, человек, который, несомненно, в тот самый момент думал о встрече выпускников на следующее утро? Что я должен был ему сказать? Что он собирался пережить это несчастье, как и многие другие? Он пережил лагерь в Транснистрии и переживет и этот. Что я должен сказать ему — что это были тяжелые времена, что невинных людей тащили через абсурдные процессы по делу о шпионаже, что их избивали на жестоких допросах об их родственниках в капиталистическом мире? Или я должен рассказать ему о заговорах янки, сионистов или католиков против коммунизма? Могут ли такие идиотизмы служить утешением?
  
  Мой спутник замолчал, возможно, из-за моего затянувшегося молчания. Затем она сказала мне, что жители деревни снимают комнаты на ночь, что мне пришлось просыпаться на рассвете, чтобы вовремя добраться до бараков исправительной колонии. Затем она быстро ушла. Я не слушал всего, что она мне рассказывала. Мысль о том, чтобы увидеть на следующее утро заключенного, которого я пришел навестить, ошеломила меня. Минуты начали тикать, мои мысли бесцельно блуждали.
  
  
  На следующее утро, когда я увидел это обветренное лицо, покрытое морщинами от ветров и пыли каторжного труда, я все еще не мог найти слов для своих невысказанных мыслей. Что я мог ему сказать, как я мог преодолеть неловкость, которая всегда стояла на пути нашего общения? Должен ли я предлагать лозунги надежды, клише здравого смысла, которые были насмешкой над его вшивой униформой? Я встряхнулся, полный решимости обрести голос, позволить эмоциям говорить напрямую, но мой разум продолжал повторять одни и те же банальности: “Дело будет возобновлено, я скоро заканчиваю учебу, ты выйдешь из этого ада, и мы уйдем; мы уйдем отсюда, как все наши родственники, как многие наши друзья”. Но успокаивающие слова не могли вырваться. Какая-то неясная и могущественная сила сдерживала меня. Почему?
  
  За несколько месяцев до этого я мог бы сказать ему: “Я собираюсь привязать себя к ножке стола, к которой ты когда-то привязал меня. Только сейчас я могу понять то, что, по вашему мнению, я должен был понять тогда, - цену свободы и цену плена. Вы понятия не имеете, как я перевернул эти термины ”. Это были мысли, которые проносились в моей голове за несколько месяцев до того, как я узнал о катастрофе, которая вот-вот обрушится на нас. В своем тщеславии я думал, что смогу определить свое заточение как свободу и представить себя жителем языка, а не страны. Теперь, конечно, я не мог обременять его своими эгоистичными, наивными навязчивыми идеями, равно как и не нашел в себе сил представить перспективу отъезда. Чувствуя себя виноватым, я даже сейчас не мог пообещать ему разрыва с прошлым, называемым Приднестровьем, и с настоящим, называемым Перифрава. Я молчал, пристыженный, недостойный чуда видеть его своими собственными глазами, все еще живым.
  
  Мы оба молчали, опустив глаза, после короткого разговора, в ходе которого он продолжал задавать вопросы, как ребенок, пытающийся подбодрить родителя, в то время как я отвечал родительским голосом, сбитый с толку эмоциями, в то время как мой отец, как тень, истощенный, бледный, униженный, сидел передо мной. Его маленькие бухгалтерские ручки лежали на столе. Его ладони были в синяках от черенка лопаты и покрыты волдырями. Светлые волосы на тыльной стороне его ладоней и на пальцах были перемежены, как я мог видеть, белыми волосами. Его ногти были подстрижены, как всегда, но на этот раз неровно, кто знает как, из-за отсутствия ножниц.
  
  Рявк охранника, и он в мгновение ока вскочил со своего места, направляясь к колоннам полицейских в форме, внезапно возникшим из ниоткуда. Я мельком увидел его в последний раз, с моим свертком под мышкой, он шел свинцовой походкой со своими товарищами, каждый со своим свертком под мышкой, все совершенно порабощены страхом совершить малейшую ошибку. Их ужас, быстрота, с которой они все выстроились в очередь, как роботы, готовые двигаться по команде, разрушили мои надежды когда-либо увидеть его снова.
  
  Тем не менее, я увидел его снова. В отличие от многих других ужасных социалистических юридических маскарадов, которые никогда или с опозданием не были исправлены, более скромное дело моего отца было возобновлено, и приговор был сокращен с первоначальных пяти лет до десяти месяцев, которые он уже провел в лагере Перифрава. Смягчение, а не отмена наказания позволило социалистическому государству скрыть свою “судебную ошибку” и избежать выплаты ущерба заключенному, который в любом случае оставался государственной собственностью.
  
  
  Функционер
  
  
  Отец был строгим и авторитарным как режиссер и как родитель. Его приступы ярости были неумолимыми, моменты нежности редкими и сдержанными. Он не был несправедлив и никогда не лгал, даже когда это было бы более простым решением.
  
  Мать, изворотливая, боязливая, была более тонкого склада. Она давала ему советы, даже по профессиональным вопросам. Она обладала интуицией и чутьем в избытке, но не могла сказать "нет" и не могла устоять перед призывами. Склонная к смене эмоций и черным приступам депрессии, она быстро переходила от упреков к раскаянию. Она сохранила прочные связи с семьей и людьми из своего прошлого, с тех времен, когда была любимицей своего отца. Жаждущая любви и признания, беспокойная, предприимчивая, страстная, фаталистичная, общительная, она верила в чудеса, доброту и благодарность, но часто страдала от отчаяния. Запреты и наказания, которые она пыталась применить к своему сыну, казались немного нелепыми, потому что она всегда обращалась к своему мужу с просьбой провести исправление и была готова отказаться, когда последнее, как это часто случалось, было слишком суровым. Совместная жизнь не принесла никаких изменений ни в одном из партнеров и не делала этого до самого конца.
  
  Сформированный и деформированный сиротским детством, а затем борьбой за достижение респектабельного социального положения, отец был близок к типичному типу “буковинца”, хотя родился не на Буковине, а в Молдавии, недалеко от Ф ăлитичень. Он был рациональным, уединенным, благоразумным, молчаливым, сдержанным, исполненным достоинства, суетливым, скромным, с постоянным, печальным запасом застенчивости, которая выражалась в нежелании участвовать в агрессии или потворствовать ей. Вполне довольный тем, что его предоставили самому себе, осторожный, чтобы не мешать, он ценил и воплощал порядочность, осмотрительность и достоинство даже в экстремальных обстоятельствах. Осмотрительность, без сомнения, подразумевала тайную жизнь, и действительно, кое-где имелись небольшие признаки секретности, которые его жена обнаруживала с изумленным негодованием. Пораженный чудовищностью ее упреков и обвинений, он не протестовал и не отрицал, а просто пожелал, чтобы инцидент был забыт и канул в безвестность, которой он заслуживал.
  
  Лаконичный и точный стиль его письма выражал ту же сдержанность: никаких лирических излияний, никаких вспышек чувств. “Я родился 28 июня 1908 года в маленьком торговом городке Леспези, тогда в округе Байя” — так начинается его краткая автобиография, документ всего в несколько страниц, написанный не в 1949 году для досье, которое требовалось от каждого гражданина Народной Республики Румыния, а четыре десятилетия спустя, по просьбе его сына. В 1990-х мой отец больше не был директором, сын больше не был командиром пионеров, и мы оба были далеко от города, где мы раньше жили, и далеко друг от друга.
  
  В возрасте пяти лет я начал посещать хедер, начальную школу иврита, где меня обучали основам еврейского алфавита. В семь лет я поступил в еврейскую школу в Леспези. Я выучил идиш и румынский. В 1916 году моего брата Арона отправили на фронт, моего отца призвали в армию. В 1917 году произошла вспышка тифа. В том году умерла моя мать. Я остался сиротой со своим братом Нукой, который был младше меня на три года. В то время мне было всего девять, но мне тоже приходилось присматривать за ним около года. Затем моя тетя, сестра моей матери, приехала из Ругиноаса, графство Ia şi, и забрала нас обоих к себе жить. Нука начинал молодым, слишком молодым продавцом в продуктовом магазине, где он также получал комнату и питание, а я ходил в школу. Когда мой отец вернулся из армии, он женился вторично, на молодой девушке Ребекке из Литени, что в Сучавском уезде. Я остался в Ругиноасе на год, чтобы закончить начальную школу. Там тоже был хедер, и я преуспел, потому что уже довольно много знал от Леспези.
  
  
  Повествование продолжается:
  
  В конце того года в Ругиноасе я вернулся в Леспези и обнаружил, что у меня есть мачеха. Я учился частным образом в гимназии в Паş кани, что означало, что я не посещал занятия, только сдавал экзамены. Затем я пошел в среднюю школу в Ф ăлитичени. Я давал частные уроки детям начальной школы, чтобы прокормить себя. После этого я устроился на стекольный завод в Леспези. Когда главный бухгалтер перешел на сахарный завод в Итчани, он взял меня с собой. Так я начал более цивилизованную жизнь среди инженеров, техников и экономистов. На фабрике была столовая, которой управляли те, кто там питался. Когда подошла моя очередь, я распорядился, чтобы в дополнение к более традиционным блюдам подали сладости и маринованные огурцы, поскольку я научился готовить в молодости. В 1930 году меня призвали на военную службу. Сначала я служил в 16 пехотном полку в Фăлитичени; затем я вернулся в Иţкани и на фабрику, где у меня был очень хороший доход. Я мог позволить себе большинство вещей и был очень доволен. До депортации я работал на сахарном заводе в Лучани, и меня ценили как хорошего организатора и бухгалтера. В то время каждое лето в В литиченах в День Святого Ильи была большая ежегодная ярмарка. На нее съезжалась вся Молдавия. Я ездил туда каждое лето и проводил там целое воскресенье. В 1932 году, возвращаясь с ярмарки, я заговорил с молодой женщиной, сидевшей рядом со мной в автобусе. Она была похожа на миссис Ример из Ф ăлитичени. Она рассказала мне, что жила со своими родителями в Бурдужени, где ее отец, брат миссис Ример, держал книжный магазин. Наша идиллия длилась три года. Я обычно ездил в Бурдужени по воскресеньям и возвращался в И ţкани вечером в экипаже, запряженном лошадьми. В 1935 году мы поженились. Я работал в книжном магазине, и книжный бизнес, казалось, шел хорошо, но через некоторое время расходы начали превышать доходы, поэтому я вернулся на фабрику. Мы переехали в Айткани, оставив родителей моей жены управлять магазином. Мария поехала с нами.… ты родилась в 1936 году ... Наша нормальная жизнь закончилась в октябре 1941 года, когда нас депортировали.
  
  
  Из множества семейных событий упоминается лишь горстка:
  
  В 1939 году Ану ţа, жена моего брата Нука ă, умерла от сердечного приступа. Она просто внезапно упала в обморок со своей маленькой девочкой на руках. Я договорился, чтобы меня отправили вместе с делегацией на сахарный завод в Риме, чтобы присутствовать на похоронах. Моя жена Джанета была в Бото ş ани, и я ничего не сказал ей об этом в то время. В 1939 году легионеры уже были у власти. Джанета хотела, чтобы мы пересекли границу Советского Союза, чтобы спастись, но я не согласился. Когда я вернулся от Романа, я все рассказал Джанете. Мы решили взять Рути, мою маленькая девочка брата, пока Нуц ă не сможет снова выйти замуж. Когда я вернулся в Роман, я нашел Рути в очень плохом состоянии, истощенной, немытой и заброшенной. Ее бабушка была дряхлой, а Нуцă никогда не была хорошей хозяйкой. Я привез Рути обратно в И ţ кани. Мария, которая работала у моих родственников со стороны мужа в Бурдужени, была там с нами в I ţкани, как и Клара, моя сестра. За обеденным столом я обычно кормила тебя, а Клара кормила Рути. Мария хорошо заботилась о ней, и Рути расцвела. Мария заботилась о ней с такой же любовью, как и о тебе. Но наша нормальная жизнь закончилась в октябре 1941 года, когда нас депортировали.
  
  
  Итак, в 1939 году мама хотела спасти нас от румынских легионеров, перейдя на сторону советских коммунистов. Эта инициатива обеспечила бы нам, вероятно, бесплатный проезд куда-нибудь далеко за пределы Приднестровья, куда нас вскоре отправил бывший союзник легионеров, самозваный “генерал” Антонеску. Мы бы поехали, как и многие другие, в это известное туристическое место, Сибирь, где мы познакомились бы с преимуществами коммунизма раньше, чем это произошло на самом деле. Вместо этого Красная утопия пришла к нам как диктатура пролетариата, путешествуя на запад из Советской России в Румынию. В 1949 году мы не были уверены в его преимуществах, но мы откликнулись на его сигналы. Отец, который в 1939 году скептически относился к обещаниям Красных, стал, хотя и нерешительно, функционером коммунистического режима, а его сын, Пионер с красным шейным платком, считал себя воплощением светлого будущего нового мира.
  
  Однако мы не забыли опасные уроки 1930-х годов, и воспоминания о депортации сохранялись дольше десяти лет, дольше пятидесяти. Даже краткий рассказ моего отца подтверждает это:
  
  Мы как раз собирали кое-какие пожитки в доме, когда начальник жандармерии, который знал меня по сахарному заводу, сказал мне, что это бесполезно, нам придется проделать долгий путь пешком, и я смогу нести только двоих детей. Итак, мы оставили все в доме, мы ушли только с рюкзаком. Я взял тебя за руку, Тăтутă [его ласкательное имя для меня, которое сохранилось далеко за пределами детства], и понес Рути на руках. Однако мы взяли 160 000 леев, которые мы сэкономили, чтобы купить дом. Нас втиснули друг на друга в вагоны для скота. Поезд ехал долго, днем и ночью, и еще один день. Когда это прекратилось, была ночь. Нас высадили в торговом городке под названием Атаки, на берегу Днестра. Затем началось нападение. Многие были ограблены румынскими солдатами, некоторых сбросили в Днестр. Среди них был наш сосед Раковер, владелец ресторана на железнодорожной станции I ţ Кани. Утром, когда открылся пункт обмена валюты, деньги нужно было обменять на рубли по курсу 40 леев за рубль. Добрый румынский офицер прошептал нам, посоветовав не разменивать деньги и подождать, пока мы не доберемся до другого берега реки, где ставка составляла 6 леев за рубль. Эти чаевые спасли нас на некоторое время. Но денег хватило ненадолго. Мама дорого заплатила, чтобы ее родителей перевезли в Могилев на следующий день после нашего прибытия из Атаки, на лодке, пешком и в экипажах. Пожилая пара осталась в Атаках, на другом берегу Днестра. В Могилеве нас было шестеро или больше в одной неотапливаемой комнате. Я выполнял всевозможную работу. Плата составляла одну немецкую марку в день, таковы были правила. Один килограмм картофеля стоил от двух до трех марок. Мы продавали наши часы, кольца, одежду в обмен на еду. Затем мы прибыли в деревню под названием Виндичени, где находился сахарный завод. Среди румынских солдат был один, который работал в И ţ Кани, на фабрике, и знал меня. Иногда он приносил нам хлеб, чай и картошку. Там нас и нашла Мария. Она приехала с двумя чемоданами, полными еды и других вещей. Все было конфисковано. Однако она некоторое время оставалась с нами, несмотря на всю эту нищету. Она присматривала за бабушкой и дедушкой, которые оба страдали от тифа, а также за Джанетой и Рути. Люди обменяли бы золотое кольцо всего на несколько таблеток аспирина или на хлеб. Только ты и я, Тăту ţă, никогда не болели. В 1942 году зимой умер старый Аврам, твой дедушка. Три недели спустя в тот же день ушла и пожилая женщина, его жена. В Виндичени был чрезвычайно злобный администратор, некто Рахлиски, скотина; он сделал бы все, чтобы мучить нас, уничтожить нас. Мы переехали в Iurc ău ţi, на фабрику спиртных напитков. С нами была Минна Граур, дочь Ребекки, сестры Джанеты.
  
  
  Эпизод, который вызвал так много нервных срывов и который впервые познакомил меня со словом “развод”, был изложен без обиняков, как будто это была незначительная деталь: Минна Граур, дочь Ребекки, была с нами. Ребекка была старшей сестрой матери, и имя ее дочери было табу в нашем доме. Минна была замешана в семейном скандале, и ее имя больше никогда не упоминалось, пока мать не поехала на похороны сестры виновной Минны, Бетти. Только тогда семья примирилась с изменой Минны и моего отца.
  
  Ответственный за деревню офицер вызвал меня в полицейское управление. Я знал его, он хорошо относился к нам. Ни о чем меня не спрашивая, он достал из ящика стола кнут и начал кричать, ругаться и жестоко бить меня кнутом по голове. Моя голова распухла. Я думал, что умру. В конце концов, мы убежали из деревни. Мы вернулись в Могилев. Это случилось после Сталинграда, когда немецкая армия отступала. Когда прибыли Советы, мы попытались последовать за ними в их стремлении к Бессарабии и румынской границе. Однако русские поймали меня, призвали в Красную Армию и попытались отправить на передовую. Я сбежал, пробежав через лес, держась подальше от всех населенных пунктов в течение нескольких дней. Словно чудом, я нашел вас всех в маленьком городке под названием Бричень. Именно там, во время российской оккупации, вы пошли в школу.
  
  Однажды ты пришел домой и сказал, что хочешь пойти во второй класс со своими двоюродными братьями и сестрами. Я пошел в школу и поговорил с учителем, и, поскольку ты был хорошим учеником, тебя пустили во второй класс. В апреле 1945 года мы вернулись в Фертичени. Сначала мы жили у Римеров. Лия Ример была тетей Джанеты. Затем мы перешли к R ăd ău ţi. Там я работал бухгалтером в офисе, который координировал поставки овец и крупного рогатого скота в Советский Союз, как это было предусмотрено соглашением о перемирии. Животных нужно было кормить и за ними нужно было ухаживать, поэтому я нанял ветеринаров, помощников и рабочих. Сельское хозяйство еще не стало социалистическим, и румынские экспортеры присутствовали при взвешивании животных, чтобы убедиться, что все идет по плану, поскольку на карту была поставлена большая прибыль. Там некоторое время держали много скота, если он был болен. Затем более 5000 голов крупного рогатого скота и около 20 000 овец были переданы русским, новым хозяевам Румынии. Операция продолжалась до 1947 года. Затем мы переехали в Сучаву.
  
  Краткость была заметна и в том, как он рассказывал о своем воссоединении с Марией после войны и с товарищем Виктором Варашчуком, ее мужем, а также о своем последующем вступлении в ряды партии. Лаконичные слова были отличительной чертой этого человека. Он избегал разговоров о конфликтах, ошибках и провалах так же, как избегал двусмысленности. Когда ближе к концу его жизни его спросили, почему он никогда не упоминал, даже собственному сыну, о том факте, что его жена была замужем раньше или что она была на четыре года старше его, он без колебаний ответил: “Какой был бы в этом смысл?” Если бы я спросил его об офицере Секуритате, который после освобождения из —Перифравы" целый год оказывал на него давление, заставляя стать информатором, и о том, как он сопротивлялся, молча, спокойно, стоически, пока полиция не устала, он сказал бы почти то же самое: “Какой смысл говорить об этом сейчас? В чем смысл?”
  
  
  Уход
  
  
  В 1947 году младшая сестра моего отца появилась на пороге нашего дома с хорошей новостью о том, что она забронировала лодку не только для себя и своего парня, но и для нашей семьи. Ответ отца был незамедлительным: “Я только что распаковал вещи, и у меня не осталось сил снова начинать собирать вещи”. Конечно, после нашего возвращения из Транснистрии в 1945 году распаковывать было нечего, так что в 1947 году упаковывать было особо нечего. Его маленькая шутка была всего лишь попыткой скрыть его нежелание пускаться в авантюры.
  
  Вопрос об отъезде периодически преследовал нас, и на то были веские причины, но со временем я стал тем, кому не хотелось уезжать. Вопрос возник снова, когда я учился в университете, в связи не только с Перифравой, но и из-за эмиграции друга.
  
  Мы сблизились за несколько недель до начала первого учебного года. Темноволосый, высокий, стройный, Реллу был блестящим студентом и любителем музыки. Ему нравились математика, баскетбол и концерты, и даже, казалось, он был готов дать шанс литературе. Он заметил отсутствие у меня энтузиазма к инженерным исследованиям, мои долгие часы, проведенные в библиотеках Бухареста, а также мой флирт с прекрасной дочерью прекрасной миссис Альберт. Он знал о моем недовольстве, моих стремлениях, моих прихотях, и мы стали неразлучными друзьями. Его чрезмерная, раздражающая чувствительность уравновешивала не менее раздражающий прагматизм, который заставлял его избегать всего сложного. Однако ни одно из этих различий — даже отсутствие у него интереса к противоположному полу — не было достаточно значительным, чтобы встать на пути нашей дружбы.
  
  Весной 1958 года Реллу сообщил мне сенсационную новость: его мать и сестры решили эмигрировать в Израиль. Они заполнили бланки и включили его в свои планы. У нас были жаркие дебаты по этому поводу. Казалось, что прошло тысячелетие с того холодного декабрьского дня 1947 года, когда внезапное отречение короля заставило меня лететь домой по снегу, бормоча: “Все кончено, мы уезжаем сейчас, немедленно”. Сионистский идеал, который привлек меня в первые послевоенные годы, когда меня привлекли воинственные идеи Владимира Жаботинского, к настоящему времени во многом утратил свою привлекательность. Побег в капиталистический рай за железным занавесом, с его атрибутами благополучия и иллюзиями свободы, теперь казался вульгарной идеей. Я скептически относился к любым детским попыткам изменить судьбу. Принятие ответственности за наше несовершенное, эфемерное состояние и понимание этого показалось мне предпочтительнее простой смены географических координат.
  
  Мой друг не только безмятежно воспринял идею отъезда, он даже привел несколько серьезных аргументов в ее пользу. Его отец исчез во время зверства “поезда смерти” в Яссах в 1941 году, когда евреи, изгнанные из своих домов и протащенные по улицам, оказались упакованными, как сардины, в вагонах опечатанного товарного поезда, направляющегося в никуда. Поезд бесцельно блуждал по сельской местности в летнюю жару, пока от истощенных, задыхающихся тел не осталось ничего, кроме трупов.
  
  Мне самому было не привыкать к подобным ужасам. Мое Посвящение также началось в товарном вагоне, опечатанном и охраняемом вооруженными солдатами, но у этого поезда был пункт назначения: вагон с пленными должен был быть выброшен на человеческую помойку трудового лагеря. Оправдание ухода Реллу, однако, показалось мне несколько риторическим и “надуманным”. Я стал настороженно относиться к попыткам интеллектуализировать то, что было просто биографическими обстоятельствами. Даже Перифрава не могла уменьшить силу, с которой моя трусость искала самые претенциозные оправдания для того, чтобы остаться.
  
  Кандидаты на эмиграцию в Святую Землю начали выстраиваться в очередь накануне вечером, чтобы на следующий день у них был шанс добраться до стойки, где раздавались волшебные бланки заявлений. Кочующие племена снова пришли в движение. Это напомнило мне о нашем возвращении в страну живых, возрождении 1945 года. Я вспомнил голоса и краски сказки, сказочные блюда и книгу сказок, которые я получил от моих странных книжных кузенов, потомства Римеров, которые также были моими учителями. Доска занимала целую стену и была заполнена формулами, таблицами и головоломками. В этом чудесном месте я открыл для себя радости нормальной жизни, красочное представление, разыгрываемое родственниками, которых война никогда не покидала и не отправляла в трудовые лагеря. Каждое утро я просыпался навстречу новому дню и радостно резвился, как резвый ягненок.
  
  И все же внезапно, в очередной раз, невидимая ночная птица спикировала на этот солнечный мир вечной молодости и бессмертия, в который, как я думал, я был надежно перенесен. Смерть ударила подобно молнии, сбив моего молодого дядю Идзу с телеграфного столба, на котором он работал. Младшего брата отца привезли домой мертвым через несколько часов после того, как он ушел на работу. Там, наверху, на залитом дождем электрическом столбе, невидимый клюв ударил. По словам очевидцев, он упал в едином порыве. Ему было семнадцать. Его лицо после смерти напоминало лица тех, кто еще был жив: его отца Бенджамина , которого называли ласковым уменьшительным Буиум, и его братьев Арона и Марку, которые молча стояли у его гроба.
  
  Вскоре после этого крик зловещей птицы был услышан еще раз. На этот раз он прозвучал для дедушки Буйума, сраженного наповал ярким летним днем. Его огромная темная фигура внезапно рухнула на диван рядом с его широко раскрытым внуком. Я окаменел. Внезапное смятие этого Мафусаила заставило мою кровь застыть в жилах. Время застыло, и я больше не могла дышать. Я оставалась там в оцепенении, пока не увидела в большом зеркале, висящем над буфетом, длинную бледную руку моей бабушки.
  
  Ходили кое-какие сплетни об этой статной пожилой женщине, которую мы называли Мамая, — хотя на самом деле она была не так уж стара, — о суровости, с которой, будучи молодой мачехой, она обращалась с тремя осиротевшими сыновьями вдовца Буиума. Я был потрясен, увидев, как она смотрит на себя в зеркало, приглаживая волосы! Прошло всего несколько секунд, или, возможно, всего одна вечная секунда, с тех пор как она издала крик, свидетельствующий о катастрофе. Ее взгляд встретился с широко раскрытыми глазами ее внука в зеркале. Смутившись, она поправила маску печали. Ее стоны и вздохи участились, но отношения между ней и внуком уже никогда не будут прежними.
  
  В одно мгновение Изу, самая младшая из них, и Буиум, самая старшая, исчезли. Затем Мамайя тоже исчезла, поселившись со своими дочерьми Люси и Ану ţа в далекой Земле Обетованной у берегов Мертвого моря. Большая часть семьи должна была последовать за ним, взяв с собой свои древние имена — Ребекка, Арон, Рахиль, Руфь, Давид, Эстер, Сара, Элиэзер, Моше — имена, которые сотни лет странствовали по чужим землям, среди чужих народов и языков, а теперь вернулись в то место и на тот язык, которому, как они думали, они принадлежали. Эхо этих имен постепенно затихало, а вместе с ними и их знаменитые качества — их меркантильный дух и групповая солидарность, их беспокойство и упорство, их мистицизм и реализм, их страсть и ясность. Какое место я занимал среди всех этих стереотипов? Был ли я также затронут их подозрительностью, всем тем смущением и враждебностью, которые окружение коварно внедрило во всех нас?
  
  Я больше не чувствовал себя непринужденно среди имен и репутаций моих собратьев по клану, и при этом я не чувствовал себя связанным колебаниями их кочевой судьбы. Стал ли я отчужденным от тех, среди кого я возродился десять лет назад? По правде говоря, я почувствовал облегчение, узнав, что они в безопасности на своей далекой родине предков — и что я теперь свободен от их близости. Их тщеславие, нетерпение, разочарования, лицемерие и риторика на самом деле были не хуже, чем у других людей, но я был счастлив, что смог забыть о них и больше не ассоциироваться с ними. Я не держал зла на их исход, это было доказательством нормальности, которое я принял с нескрываемым облегчением. Химера, которая завладела мной, казалось, создала между нами пропасть, которая была шире любого физического расстояния. Географическое пространство между нами появилось только как необходимое, защитное подтверждение.
  
  Как насчет моего друга Реллу и что насчет Периправы? Теперь Реллу надел свой собственный рюкзак кочевника и присоединился к рядам мечтателей и отверженных. Поспешность этих эмигрантов покинуть социалистическую утопию, у каждого из которых не было ничего, кроме одного свертка, красноречиво говорила о тупике, который они оставляли позади. Никогда прежде, даже сразу после войны, так много людей не спешили так быстро собрать вещи и уехать. Очереди, выстроившиеся, чтобы присоединиться к исходу, отличались от обычных очередей за едой, топливом или одеждой, но они не были разъединены. Я был хорошо осведомлен о том, какой багаж воспоминаний, страстей и тревог уносили с собой эти кочевники.
  
  Рассказ из первых рук об этом историческом моменте, октябре 1958 года, дополняет мой собственный неоднозначный ответ:
  
  Сначала евреи начали выстраиваться в очередь за своими заявлениями об эмиграции в Израиль около трех часов утра. Теперь они начинают в два, час и даже в одиннадцать часов ночи накануне. Это разорившиеся мелкие торговцы, старики, у которых не осталось семьи, но также члены партии, директора и генеральные директора министерств, гражданские служащие в центральных государственных учреждениях, кадры из политического аппарата, милиции и Секуритате. Влияние очередей мощно. Я сам еврей, но даже я начинаю испытывать странные чувства…
  
  
  Эти строки были написаны румынским писателем по имени Нику Стейнхардт, который продолжил:
  
  Простой жест извлечения паспорта из кармана кажется ловкостью рук, в нем есть что-то от магии дешевого обманщика. Или это похоже на то, что мог бы сделать одиозный маменькин сынок: я больше не играю, я возвращаюсь к маме. Или это похоже на выигравшего игрока, который встает со своего места, хватает деньги и уходит: я иду домой. Я больше не играю. Итак, ты ведешь всех на танцы, ты подбадриваешь их, ты платишь скрипачам, ты заводишь вечеринку, ты подбадриваешь их, ты один из них — а потом ты просто уходишь, ты оставляешь их всех стоять там как идиотов: Пока, я ухожу. Уловка, мошенничество, предательство, ложь! Любой человек в здравом уме не может не испытывать отвращения, другие просто улыбаются. Более простодушные задеты, завидуют и вечно таят злобу.
  
  
  За этим отрывком следует повествование о Сервантесе и рассказ о предателе, некоем Иуде, символе, очевидно, всего того, что всегда символизировали Иуда и его единоверцы.
  
  Оригинальный — но, может быть, не такой оригинальный — перенос ненависти с ненависти к другим на ненависть к себе и наоборот, нетрудно прочесть в этих строках. Возможно, в то время я сам не был невосприимчив к таким жалким тонкостям, но мне удавалось оставаться более отстраненным, чем их автор, будущий православный монах.
  
  Арестованный в 1960 году вместе с группой друзей-интеллектуалов по обвинению в “заговоре против общественного порядка”, писатель был приговорен к двенадцати годам каторжных работ, семи годам гражданской деградации и конфискации всего личного состояния. Тюрьма для еврея Стейнхардта была местом откровения, где он нашел Христа и обратился не только в христианскую веру, но и к “героизму” легионеров, которые сами были осуждены за “заговоры”, хотя и менее интеллектуального характера. Его последующая книга, Дневник счастья, в котором он рассказывает о своем тюремном опыте и блаженстве религиозного обращения, стал бы бестселлером и обязательным чтением для элитной румынской аудитории посткоммунистического периода.
  
  Моя собственная реакция на евреев и неевреев, которые решили покинуть Румынию, проистекала из более частного, менее сильного раздражения. Когда я был подростком, у меня были мечты, которые радикально отличались от мечтаний молодого еврея Нику Штайнхардта, который видел себя спасителем своего героя, Корнелиу Кодряну, “капитана” Железной гвардии-антисемита. У меня был другой взгляд на последствия героического “обручения со смертью”, провозглашенного легионерами. Мое собственное Посвящение было не чем иным, как мистическим обручением с трансцендентностью, и я, вероятно, был бы неспособен, даже в тюрьме, попросить прощения у легионера за тот факт, что я был евреем, как это сделал новообращенный в христианство Нику Стейнхардт.
  
  Попытка сбежать из коммунистической клетки показалась мне одновременно оправданной и вульгарной. Я не жаловался на умственную неполноценность, которая помешала мне принять это естественное решение, и я бы предпочел, если бы мой друг Реллу разделял ту же неполноценность. Был ли его моральный аргумент в пользу отъезда из страны вызван тем фактом, что здесь произошло жестокое антисемитское убийство его отца, в той же стране, которая никогда не приносила его семье ни малейших официальных извинений за зверство, точно так же, как моя собственная семья никогда не получала извинений после Приднестровья? Меня раздражали те, кто ссылался на такие причины. Мой цинизм достиг таких глубин, что я рассматривал те ужасы как простой шаг к великому, вездесущему, универсальному преступлению, Смерти, предпосылке всех наших жизней. Преждевременная смерть, насильственная смерть, была все той же старой, простой, несправедливой смертью, и не имело значения, как и где она за нами охотилась — такова была моя бесчувственная логика в этом вопросе. В пылу дебатов мне, похоже, было все равно, к кому я обращаю такие слова.
  
  Естественно, у меня была связь с "гневом" Нику Стейнхардт. Между нами была определенная связь, но различия между нами оставались непреодолимыми. Румынское гражданство не казалось мне таким возвышенным, как Нику Стейнхардту, который рассматривал его как свидетельство принадлежности к самому мягкому и христианскому народу на планете. Нет, для меня быть румыном было фактом, ни больше, ни меньше. Мне не нравились “преображенные” люди, будь то румыны, французы, парагвайцы или камбоджийцы. Лишенный утешения в религиозной вере, а также страстного желания новообращенного национализм, я верил, что те, кто решил сменить гражданство, были ничем не хуже тех, кто сменил веру. Нет, я бы не стал просить прощения у легионера, который, напротив, должен сам встать на колени и просить прощения у еврея. Был ли я снисходителен к моим бедным собратьям-евреям, выстраиваясь в очередь для их исхода? Испытывал ли я презрение к их здравомыслию? Точно так же, как христианизированный еврей и литератор Стейнхардт судорожно защищал свои химеры, я, еврей-агностик и будущий литератор, защищал свои. Не религия или национализм удерживали меня в Румынии, а язык и все химеры, которые он предлагал, — и не только язык и его химеры, но, конечно, вся моя жизнь со всем ее хорошим и плохим, жизнь, сутью которой были язык и его химеры.
  
  Когда мой друг Реллу рассказывал о приключении, в которое он собирался пуститься, он не продемонстрировал ничего из “аферы мошенника”, как так элегантно выразился Стейнхардт. В нем не было ничего от “одиозного маменькиного сынка” или от “выигравшего игрока, который встает со своего места, хватает деньги и уходит”. Это также не описывало ни одного члена моей семьи, всех трудолюбивых, скромных людей, живущих в лишениях и страхе. Претенденты на опасность оторванности от корней не обязательно хуже тех, кто принимает опасности оторванности от корней. В стране, где они жили на протяжении стольких поколений, среди них было не так уж много “победителей”, и уж точно не с большими деньгами. Даже те, кто “танцевал” вальс коммунизма, даже те, кто заплатил “скрипачам” и ликовал на маскараде, имели право признать свою ошибку и уехать на другой конец земли, забрав с собой свою вину. Мои родственники, однако, тоже не принадлежали к этой категории, как и Реллу. Это обвинение уместно было бы применить ко мне, рыжему подростку, непреклонному тринадцатилетнему комиссару. И все же я решил остаться не потому, что считал себя виноватым или потому, что все еще верил в “призрак, который преследовал Европу”. Скорее, я нашел другую химеру, которая, в отличие от политической, никому не обещала счастья.
  
  Нет, мой друг Реллу воплощал не “уловку, мошенничество, вероломство, ложь” из презрительной литании Стейнхарта, а ее полную противоположность, и он также не был Иудой-предателем. Отнюдь не испытывая “отвращения”, любой человек в “здравом уме” имел все основания завидовать ему за то, что он воспользовался возможностью, которую они сами желали для себя — покинуть страну. Если бы ворота были открыты для всех, независимо от национальности, а не на основе преднамеренной кампании дискриминации, направленной против “зла”, от которого страна неоднократно пыталась избавиться, то Очереди людей, стремящихся выбраться, пересекли бы землю крест-накрест. Евреи не в первый раз становились объектом подобных кампаний, но на этот раз их отъезд подтвердил крах коммунизма в Румынии, самом счастливом месте на земле, по словам отца Стейнхардта. Их уход был обвинением коммунизму, с которым Стейнхардт и его партнеры по философским дебатам — сами арестованные за антигосударственный и антипартийный “заговор” — должны были согласиться как с само собой разумеющимся.
  
  Вскоре были введены меры, ограничивающие эмиграцию, и против подавших заявления начались репрессии. Реллу, немедленно исключенному из университета, повезло сбежать раньше. Весной 1959 года я провожал его до поезда, идущего в Вену, откуда он должен был отправиться в Италию, где сесть на пароход, отплывающий в Израиль. Момент расставания был наполнен эмоциями. Его мать спросила меня, улыбаясь, как раз в тот момент, когда поезд собирался тронуться: “Как я собираюсь справиться с ним без тебя?” Трудно было сказать, имела ли она в виду просто разрушение нашей дружбы или она имела в виду нечто большее. Неловко Реллу протянул мне толстую тетрадь, которая оказалась дневником нашей счастливой юношеской дружбы. Читая его аккуратный почерк, покрывавший широкие страницы, я вскоре обнаружил рассказ о сильной, даже эротической привязанности, о которой никто из нас на самом деле не подозревал. Его уход ознаменовал конец эпохи, которую мы потеряли навсегда. На первой странице блокнота он написал: “Разлука с главным героем этих страниц кажется необратимой. Вполне естественно, что этот дневник должен остаться с ним.” Мир, который лежал впереди, был бы расшифрован только с помощью загадочного кода, к которому ни у кого из нас не было ключа. Я не видел особых шансов на воссоединение.
  
  Я покинул вокзал в тот мягкий весенний вечер в Бухаресте, переполненный вопросами, но у меня не было сомнений в том, что мое решение остаться, несмотря на все порабощение, которое от меня потребуется, и опасности, было правильным — правильным для меня, то есть. Я не верил, что смена места, с которого я наблюдал за игрой мира, или смена религии, в которой я родился, улучшат мои шансы на счастье. В любом случае, я с подозрением относился к таким изменениям и даже относился к ним с презрением. “Простые люди”, подумал я, могут продолжать сосать свой дурацкий леденец надежды, они могут продолжать верить в мгновенное вознаграждение. Мое выживание при клаустрофобии зависело от других рефлексов, но я признал, что было бы несправедливо, если бы другие приняли мою стратегию.
  
  Как насчет заключенного Перифравы, измученного принудительным трудом и униженного тюремной униформой? Какую стратегию выживания я мог бы предложить ему, вечно равнодушному, каким он был, к вознаграждениям, желающему просто, чтобы его оставили в покое, чтобы он жил в мире и достоинстве? Этот вопрос открыл пустоту в моем мозгу, в моем желудке, в моем сердце. Преданность химере — жестокому эгоизму — в очередной раз оказалась сильнее. Я был занят конструированием собственной риторики самооправдания. У меня не было желания вступать в ряды свободных во всех их соревнованиях, меньше всего в чужом месте. Мне нечего было предложить на свободном рынке, неудобства изгнания уничтожили бы меня. Я был доволен местным типом недовольства и мог обойтись без сложного приключения побега. Обнищавший в своем извилистом социалистическом туннеле, я даже почувствовал, вероятно, проблеск удовлетворения от попытки социалистов “уравнять” несчастье, уменьшить социальные различия, сократив возможности для жадного приобретения денег, почестей и положения. Эта ловкость рук ни в коем случае не была невинной. Кризисы, которым периодически подвергались мои родители — особенно мать, чьи связи с семьей и Израилем были сильны, — не смогли тронуть меня.
  
  Непоколебимая верность химере может показаться хорошей вещью, но я подозревал, что это приведет меня к неприятностям. Может ли такая верность, ни в коем случае не мистическая, тем не менее обладать квазирелигиозными аспектами? Иногда казалось, что только мистическая вера, даже в таком причудливом варианте, могла придать смысл жизни в социалистическом туннеле. В то время я и предположить не мог, что однажды, тридцать лет спустя, настанет моя очередь уезжать, когда я подам заявление на получение паспорта в честь старого Леопольда Блума.
  
  
  Ночная смена
  
  
  В начале 1960-х я был занят строительством многоквартирных домов в центре Плоешти. Я полагаю, что девятиэтажное здание, так называемый квартал Пергола, рядом с крытым рынком, все еще стоит, что является одним из искуплений моего греха отсутствия детей или написания недолговечных книг.
  
  Быстрый темп Плои şти стал шоком для медлительного Буко-винана, которым я был, даже после нескольких лет учебы в Бухаресте. Инженер более высокого ранга предупредил меня, чтобы я “внимательно следил” за передвижениями людей на строительной площадке. “Однажды утром вы можете проснуться и обнаружить, что не хватает пятидесяти мешков цемента, или что вы подписали на двадцать партий бетона больше, чем фактически получили, или что вам поставили только половину количества кирпича, указанного в счете.” Чего он мне, однако, не сказал, так это того, как я мог стать хорошим полицейским, когда я даже не был уверен, хороший ли я инженер.
  
  Прежде чем работать над кварталом Пергола, тогда самым высоким зданием в новом центре города, я проходил стажировку в L-блоке, который стоял на противоположной стороне рынка и был всего четырехэтажным. Как самого молодого инженера на стройплощадке, меня назначили в ночную смену. Таким образом, с шести вечера до рассвета я работал не только с обычной строительной бригадой, но и с группой заключенных. Контракт с местной тюрьмой, касающийся количества работников, требуемой квалификации, рабочих часов и дней, а также оплаты, причитающейся Строительному тресту, был подписан начальником тюрьмы, майором доктором ăгичи, братом внушающего страх министра внутренних дел и членом Политбюро.
  
  Если в первые дни моей учебы в университете в 1954 году я практически упал в обморок при первом знакомстве с баклажанной и огуречной смесью в студенческой столовой, то что я должен был делать при виде заключенных и охранников? На самом деле, ничего не произошло. Я не упал в обморок, когда увидел заключенных в их серой униформе, которых привели охранники, точно так же, как я не упал в обморок в Периправе в 1958 году, увидев моего отца в его тюремной одежде сероватого цвета, за которым наблюдали охранники. Я побледнел и потерял дар речи, как бывало раньше, но не упал в обморок. В любом случае, контакты с заключенными должны были быть сведены к строгому минимуму, и мне разрешалось общаться только в присутствии охраны с их бригадиром, сам бывший строитель. Более того, заключенные и их охрана были ограничены определенными зонами строительной площадки. Я спросил босса, есть ли среди заключенных политические заключенные, и меня заверили, что в бригаде были только “обычные преступники”. Я очень хорошо знал из истории моей собственной семьи, что этому обозначению так же мало верилось, как и любому другому в фарсовом социалистическом лексиконе.
  
  Заключенным был предоставлен шанс смягчить наказание, работая за пределами тюрьмы, и их участие в строительстве нового центра города пошло им на пользу больше, чем Строительному тресту — в конце концов, Плоешти, даже от заката до рассвета, вряд ли можно было назвать периферией. На самом деле многие заключенные вполне могли быть “обычными преступниками”. Социалистический обман не исключал доли правды, какой бы извращенной она ни была. Сама по себе работа была не слишком сложной, и это, безусловно, было лучше, чем все время сидеть взаперти.
  
  Несмотря на все заверения, призванные развеять мои опасения, я по-прежнему каждый вечер шел на работу в состоянии тревоги, помня не только о том, за что я должен был расписаться — о количестве партий бетона, мешков с цементом и кирпичей, — но и о тех трюках, которые могли попытаться сыграть со мной заключенные или охранники. Я никогда не был полностью спокоен. Как только наступал вечер, появлялись женщины, пробираясь по все еще влажному бетону и обнаженным балкам. Со свертками или пухлыми конвертами, с широко раскрытыми от нетерпения глазами, они приходили, чтобы встретиться со своими мужьями, братьями или любовниками и вручить им свои подношения. Меры, принятые для того, чтобы не пускать женщин на строительную площадку, не остановили их. Один за другим они продолжали приходить, тихо, крадучись.
  
  Я пытался закрыть глаза на “сеть”, которая способствовала этим ночным свиданиям. Очевидно, тюремный контингент изучил меня, который пришел к выводу, что со мной все в порядке и я буду хранить молчание об этих посещениях. Однако вы никогда не знали, откуда может прийти следующий вызов, где была расставлена следующая ловушка. Ко мне не раз подходили родственники заключенных или посредники за воротами тюрьмы или во время моей работы, и было трудно отличить их от агентов-провокаторов. На рассвете я вздохнул с облегчением. Я вернулся в свою убогую комнату, импровизированную из хижины, где на железной кровати спала моя Джульетта.
  
  В чем был смысл моего Посвящения в возрасте от пяти до девяти лет, если в двадцать пять я не мог поджечь себя на публичном рынке — подобно тем протестующим буддийским монахам во Вьетнаме — чтобы осудить Большую Ложь, которая покрывала наши жизни, как тонкая скорлупа яйцо? Как только вы прикоснулись к нему, мембрана лопнула, и вы внезапно оказались одинокими и беспомощными, во власти кнута, которым орудует власть. Если бы в момент безумия вы крикнули: “На вечеринке нет одежды”, яичная скорлупа рассыпалась бы в одно мгновение. Вас немедленно схватили за руки, как сумасшедший преступник, которым ты действительно был, поскольку свидетели выступили вперед, чтобы подтвердить твое злодеяние. Большая ложь, как новая плацента, помешала нам как умереть, так и родиться. Один неосторожный жест - и тонкая мембрана взорвалась. Вам приходилось задерживать дыхание и постоянно проверять себя, чтобы ваш рот, переполненный большой и малой ложью, непроизвольно не выпустил глоток воздуха, который мог бы разрушить защитный кокон. На самом деле, мы постоянно заворачивали яичную скорлупу в другие покрытия, одно внутри другого, как гнездо русских матрешек. Итак, что же это была за благословенная Большая ложь? Пластина брони в форме яйца? Подарок матери-природы? Оболочка лжи стала для многих толстым защитным покрытием, плотным, неразрушимым, устойчивым к растрескиванию. Внутри бронированного яйца — исправительной колонии Большой Лжи — заключенные были приговорены к обязательному счастью.
  
  Я не прокалывал эту тонкую мембрану. Как и у многих других, у меня была своя личная компенсация. Я игнорировал, насколько мог, оболочку, под которой занимался своими делами. Моей главной заботой было игнорировать общественную сферу, оставаться просто “инженером”, которому платили за его работу, и не более того. День был молодым, как и я сам, город ярким и оживленным, святилище вечного лета, как моя Джульетта.
  
  Джульетте только что удалось избежать исключения из университета. Сокурсница отправила декану “меморандум”, в котором упоминалась сомнительная нравственность темноволосой девы Вероны. Ее попросили явиться в тот же кабинет, куда около восьми лет назад меня вызвал будущий министр иностранных дел. Ректор университета был уволен всего за несколько дней до этого, и это казалось благоприятным моментом для “разоблачения” аморального поведения его племянницы. Однако несколько дней спустя выяснилось, что ректора на самом деле не понизили в должности, а повысили. В одночасье дядя Джульетты стал вице-министром, и весь эпизод рухнул.
  
  И вот я снова сидел на террасе ресторана Boulevard в центре Плоешти, напротив моей строительной площадки. Я праздновал шестидесятые, время, когда Западная Европа устраивала свои великие молодежные восстания, в то время как Восточная Европа училась более жестко приспосабливаться к двусмысленности, подаваемой неопределенными и рассчитанными порциями. Улица внизу была оживленной от проходящих мимо людей. Казалось, все, что мне нужно было сделать, чтобы вытащить солидный улов, - это забросить леску. Я ждал откровения о том, что реальность реальна, и что я настоящий, и что мне предназначено раскрыть ее смысл, ее тайну, ее оправдание. В любой момент боги были готовы даровать мне какую-нибудь зашифрованную привилегию, поскольку я переходил от одного этапа своей жизни к другому.
  
  Я ел осетрину на гриле, запивая ее легким, чуть кисловатым вином. Я курил греческие сигареты и смотрел в глаза моей Джульетты, а также украдкой поглядывал на других девушек во флере, там, в ресторане Boulevard на седьмом этаже, в румынском городе Плоешти, недалеко от 45—й параллели. Мне было наплевать на партию или Секуритате. Я был молод, но считал себя старым, знающим, оправданным в своем игнорировании исправительной колонии и ее разнообразных обитателей, политических заключенных или кого-то еще. Моя голова гудела от всех политических, революционных, контрреволюционных и даже либеральных и гуманистических идей, которые я почерпнул из прочитанного, но когда все было сказано и сделано, мне просто стало на все наплевать. Мировая история наскучила мне, моя собственная история протекала в соответствии с собственным ритмом, когда я ел рыбу и коптил Папастратос, живя в ритме дня и не беспокоясь о болезни товарища Георге Георгиу-Дежа, поглощенный своей Джульеттой и всеми другими Джульеттами вокруг меня, а не катастрофой войны во Вьетнаме. Я пытался убежать в плутовские подробности профессии, которая была мне чужда. Стремясь узнать больше о неизвестных людях, которые пересекли мой путь, ликуя от гор и моря, которые всегда принимали меня с триумфом, страстно желая книг, в которых могли содержаться ответы на мои вопросы, я не хотел быть втянутым в несчастье мира, даже моего ближайшего окружения. Я был старым и уставшим, но в то же время непристойно молодым, переполненным желанием и смятением.
  
  “Товарищ инженер, звонит ваша мать, она на линии.” Секретарша побежала на верх строительных лесов, где я наблюдал за заливкой цемента. “Поторопись, она ждет. Вчера она тоже звонила из Сучавы. Она говорит, что последние две недели не получала от тебя никаких известий ”. Две недели… мальчик не писал домой целых две недели, ужас из ужасов. Теперь он бежал вдоль обшитых бетоном балок, мимо груд кирпича и стеклянных панелей, спеша заверить свою мать, что все в порядке, что ничего плохого не произошло, что никакой катастрофы не было. Страдания его племени больше не интересовали его, он был далеко от Матери Долорозы и когтей гетто — но это никогда не казалось достаточно далеким.
  
  Прошлое преследовало меня, всегда отставая на шаг, и настигло, когда я меньше всего ожидал. Бегство в книги, величие гор и моря, эротические приключения, политика, диктатура, хрупкое яйцо Большой Лжи — ничто не могло соперничать с тиранией привязанностей. Бархатный коготь всегда был рядом, готовый подтвердить свою власть, свою мощь, свое постоянство. Было ли это суррогатом нормальности, метаболизмом двуличия? Почему двадцать миллионов человек не могли объединиться в унисон, чтобы выразить свое недовольство и личные интересы, почему они не могли взорваться все одновременно, в порыве коллективного бунта? Все ли они были защищены мембраной яичной скорлупы? “Защищены, защищены”, - повторял мой мозг, пока я бежала мимо мокрого бетона и груды кирпичей. Я был стариком в бегах, вырвался из лап племени, хотя на самом деле и не сбежал. В возрасте двадцати пяти лет у меня больше не было ни времени, ни глаз, ни ушей для политической какофонии, для всех речей, угроз, полиции, заключенных, праздничных и скорбных хоров, фейерверков, всех трагедий и комедий социалистической реальности.
  
  У меня не было ни времени, ни глаз, ни ушей на все это — или было? Возможно, было.
  
  
  Раковина улитки
  
  
  Мошенник, который женился на дочери Аврама Браунштейна и растратил ее приданое, заставил старика продать дом, который он купил всего год назад. Всегда можно было купить дом, сказал он себе, но душевное спокойствие его любимой дочери было дороже. Вскоре после этого появился настоящий, намеченный зять, очарованный партнершей, присланной ему в подарок от Святого Ильи.
  
  После свадьбы молодожены начали копить на новый дом. В октябре 1941 года они почти накопили необходимую сумму. Однако, в конце концов, деньги должны были быть использованы для обсуждения путей судьбы в ту ужасную зиму Посвящения. Возвращение весной 1945 года не означало возвращения домой. Дома, которые они покинули, были перераспределены, личная собственность конфискована. Выжившим пришлось довольствоваться своим выживанием. Мои бабушка и дедушка умерли, мои родители выжили, и мы, те, кто помоложе, тоже выжили. Дом их мечты исчез; теперь социалистическое государство владело всеми домами и всеми жителями.
  
  Здание нашего книжного магазина в Бурдужени и жилые помещения за магазином, где я родился, врезались в память — бледно-желтые стены, дверь, постоянно открытая летом, красочный интерьер, заполненный книгами, карандашами и тетрадями; задние комнаты, темные, битком набитые. У меня не было никаких воспоминаний о доме в И ţ кани, он остался в то не имеющее истории время до Посвящения. Мне его показали через много лет после того, как мы вернулись из трудового лагеря. Он стоял напротив железнодорожного вокзала, за парком, полным скамеек, солидный дом в германском стиле, с суровым фасадом, облупившейся краской цвета охры, прямоугольными окнами, расположенными по фасаду. Вход был через внутренний двор.
  
  В послевоенные годы мне часто приходилось бывать на железнодорожной станции и выходить с нее, но я никогда не был настолько любопытен, чтобы зайти во двор дома напротив и подняться по двум ступенькам, ведущим к входной двери. Я также не помню комнат, в которых я томился в течение четырех лет в трудовом лагере, без окон и дверей, со множеством теснящихся друг к другу семей, о которых я знаю в основном понаслышке. У меня также нет никаких воспоминаний о домах, в которых мы жили в Бессарабии после освобождения нас Красной Армией — сплошь потерянные пространства, принадлежащие потерянному времени. Только после нашего возвращения время вернуло меня к жизни, и пространство тоже начало приобретать очертания.
  
  В июле 1945 года я вернулся к сказочной нормальности; новым жилищем был дом наших родственников, Римеров, в Фăлитичени. Я вспоминаю комнату в полутьме, кровать в имперском стиле с железной спинкой, старомодными подушками и покрывалом из желтого плюша, побеленные стены, круглый черный стол, два стула, узкое окно, закрытое тяжелыми шторами. Впервые я почувствовал себя как дома. То время тоже, вероятно, ознаменовало начало чего-то отличного от текущего календаря и выходящего за его рамки. Зеленая книга народных сказок, которую я получил на свой девятый день рождения, открыла для меня мир волшебников слова, которые стали моей новой семьей.
  
  Мой дедушка вложил свои деньги в дом; мои родители в первые годы брака копили на покупку дома. После войны, когда государство стало единственным землевладельцем, люди больше искали не дома для покупки, а убежища. В 1947 году, после нашего возвращения в Сучаву, мы переехали в арендованный дом на улице, которая шла параллельно главной улице, рядом с небольшим симпатичным парком треугольной формы. У нас была последняя квартира с левой стороны одноэтажного здания. Вход был за углом, через что-то вроде веранды. Одна маленькая комната использовалась как кухня, которая выходила в общий темный коридор, из которого можно было спуститься в подвал, используемый для хранения картофеля и банок с маринованными овощами. В коридоре справа стоял таз, вставленный в деревянную подставку с углублениями для мыла и стаканчиков для зубных щеток. На противоположной стене были вешалки для полотенец. Вода бралась из колодца во дворе и хранилась в баке рядом с умывальником.
  
  Первая дверь направо вела в наши комнаты. Следующая дверь, тоже справа, вела в квартиру медсестры Стренски, которая вскоре после нашего переезда вышла замуж за апатичного, но мягкого пьяницу. Дверь в конце коридора вела в общий туалет, высокую, узкую комнату шириной в одну ступеньку, в унитазе не было сиденья, цепь для смыва заржавела и стала бесполезной. Воду принесли в ведре из бака в коридоре.
  
  Наша квартира состояла из двух комнат среднего размера. Первая, гостиная, где мы ели и принимали наших гостей, также служила спальней и рабочей комнатой для двух школьников семьи. Следующей комнатой была спальня родителей с массивным семейным шкафом. На стенах не было картин, но в гостиной, над одной из кроватей, висела прямоугольная фотография в тонкой черной деревянной рамке - историческая праздничная запись о том, как юный пионер получает свой красный шейный платок в День Революции, когда молодой активист произнес свою пламенную речь на городской площади и отдал честь красному знамени, на котором золотыми буквами по-русски было написано: "СТАЛИН".
  
  Мое студенческое жилье также было прекрасным примером жилищных норм социалистической Йормании — восемь квадратных метров на человека. Старая миссис Адель-ман сдала мне свою единственную комнату в задней части двора на улице Михай Водă 27, недалеко от Подула Извор, чтобы увеличить свой скудный доход. Там был стол, два стула и кровать. Туалет был общим с соседями, капитаном Тюдором, который всегда отсутствовал на тренировках, и его всегда доступной женой, также занимавшей одноместную комнату. Пролетарское равенство разделило старый буржуазный дом на квартиры для нескольких социалистических семей. Холодными зимними ночами старая миссис Адельман приносила свою складную кровать из общей кухни, где она теперь спала, и устанавливала ее рядом со своей старой кроватью, отданной ее жильцу.
  
  Переезд в ряд таунхаусов рядом с Калеа К ăл ăраси ознаменовал шаг вперед. В одном из таких домов я снял комнату у доктора Джейкоби, педиатра, который работал в основном в больнице, но иногда принимал нелегальных пациентов дома. Стеклянная дверь его кабинета для консультаций открывалась, когда вы меньше всего этого ожидали. Выходила толстая миссис Джейкоби, ревнующая к своему мужу, или Мэриан, их сын, робкий зануда, учившийся на дантиста, который извивался под каблуком у матери, но всегда был готов рассказать истории о любовнице своего отца, болтливой, агрессивной цыганке, жившей в подвале.
  
  Когда я переезжал из одной арендованной комнаты в другую, мой чемодан был единственным местом, которое я мог по-настоящему назвать своим. Но после моего замужества я, наконец, получил официальное право на комнату, все жилье находилось в ведении государства. Это была приятная комната с видом на улицу, в квартире на столичной улице Нифон, недалеко от парка Свободы. Мы делили ванную, кухню и холл с парой пенсионеров преклонного возраста, которые жили по соседству.
  
  Следующий переезд, как в просторную квартиру, так и из нее на улице Сан-Франциско-Тул-Ион Ноу, недалеко от Юнион-Маркет, послужил хорошей иллюстрацией социалистической византийской комедии. Одну из двух квартир на третьем этаже жилого дома занимали родители Селлы, дядя и тетя. В другой квартире ее бабушка и дедушка занимали комнату, в то время как в двух других комнатах проживал театральный режиссер и его семья. Когда режиссер успешно подал заявку на эмиграцию в Германию, нам дали возможность переехать в освободившуюся комнату. Согласно жилищным правилам, бабушка и дедушка Селлы могли воспользоваться правом выбора помещения для заселения близкими родственниками, и мы, как их внучка и ее муж, имели на это право. Две комнаты, конечно, были больше, чем обычно разрешалось в одной комнате, но закон разрешал использовать дополнительную комнату в качестве рабочего кабинета для членов союзов художников и писателей или научных исследователей. За пределами закона был обычный бакшиш и перетягивание каната. Наконец нас поселили в респектабельном доме среднего класса с двумя большими комнатами, высокими потолками, прихожей, ванной и кухней.
  
  В роковую ночь большого землетрясения 4 марта 1977 года Селла вернулась домой с работы с коробкой выпечки, которую она купила в городе. Я был в кабинете, сидел на красном диване у ночного столика и слушал радио Свободная Европа. Я встал, чтобы поприветствовать ее, когда внезапно комната начала трястись, мебель задрожала, а книжные полки во всю стену с шумом рухнули на то самое место, где я сидел несколькими секундами ранее. В ужасе мы укрылись за дверным косяком. Затем мы сбежали вниз по лестнице, заваленной обломками, наружу на улицу. Мы присоединились к толпе испуганных людей, заблудившихся и блуждающих среди разрушенных зданий, и направились к центру города. К этому времени была почти полночь. Мы посмотрели друг на друга с облегчением и поняли, что только удача спасла нас: Селлу от гибели под обломками выпечки кондитерской Scala, а меня - под упавшими книжными полками.
  
  На следующий год бабушка и дедушка Селлы решили, несмотря на свой преклонный возраст, эмигрировать в Израиль. У нас не было прав на их комнату, и мы не имели права на всю квартиру. Соответственно, мы уведомили жилищные власти, что хотели бы, чтобы нам выделили новую двухкомнатную квартиру, поскольку наше нынешнее место жительства, теперь трехкомнатная квартира, может быть выделена только большой семье или семье, принадлежащей к номенклатуре . Если бы квартирой заинтересовалась какая-нибудь партийная шишка, он, вероятно, мог бы организовать для нас получение подходящей квартиры вместо нее. Действительно, партийные активисты второго эшелона и несколько заместителей министров действительно пришли посмотреть на это место, но оно не произвело на них впечатления. Очевидно, мы недооценили вкусы и устремления народных представителей. Мы обращались с бесполезными просьбами о помощи в Союз писателей, возлагая надежды на его собственных воротил и на его каналы связи с властями.
  
  В течение двух недель после отъезда пожилой пары ничего не происходило. Затем, однажды утром, появилась семья цыган с разрешением занять пустующую комнату — отец, мать, их дочь и четвертый участник ансамбля, на самом видном месте, с аккордеоном. У них не было мебели, только несколько свертков, которые они начали распаковывать. Затем они вбили в стены гвозди, с которых натянули веревку, на которую повесили все свое имущество. Когда все было заполнено, отец схватил аккордеон и угостил нас несколькими задорными каденциями.
  
  Жизнерадостность наших новых соседей резко контрастировала с нашим более суровым видом. Пока мы не смогли найти выход из тупика, мы уступили им всю кухню при условии, что ванная останется исключительно нашей. Для своих редких омовений они могли пользоваться кухонной раковиной и вторым туалетом в коридоре. Однако, очень быстро, им удалось вторгнуться в ванную, и они приходили и уходили, когда им заблагорассудится, как будто мы никогда не достигали соглашения. Запах жареных сосисок и звуки аккордеона наполняли наш общий дом с рассвета до поздней ночи.
  
  Оставался только один выход — принять крайние меры. После страданий в течение года, однажды в понедельник утром, в десять часов, я появился в Союзе писателей, чтобы напомнить его вице-президенту о наших предыдущих дискуссиях. Я также сообщил ему, что если к 14 часам дня вопрос не будет решен, я проведу пресс-конференцию в квартире для иностранной прессы. Я бы показал им, как жили наши бедные рабочие классы — три человека, мать, отец и дочь, спящие на полу в одной комнате и делящие ванную и кухню с парой по соседству, которые были довольно возмущенный непрекращающейся игрой трио на аккордеоне. Мой коллега, представитель государства, попытался меня успокоить. Однако он понимал, что это бесполезно, и в любом случае микрофоны в его кабинете уже передали мои угрозы в соответствующие органы. Он позвонил по телефону и после короткого разговора сообщил мне, что у меня назначена встреча в Центральном комитете партии, вход В, этаж 3, комната 309, в одиннадцать, через полчаса.
  
  Однажды во внутреннем святилище меня пригласили сесть перед группой из четырех товарищей. Они казались равными по рангу и, вероятно, были из разных ведомств — Культуры, этнических меньшинств, безопасности и, кто знает, может быть, даже иностранной прессы, учитывая характер моей угрозы. Мне предложили кратко изложить ситуацию, а затем каждый член комиссии задал вопросы. Наконец, меня спросили, могу ли я предложить решение. Я повторил то, что уже говорил: годом ранее, перед отъездом пожилой пары, я предложил, чтобы квартира была передана кому-то, кто имеет законное право занимать ее, и чтобы нам с женой, взамен, было предоставлено меньшее по размеру, более подходящее жилье. Да, они знали, что были допущены ошибки, но имел ли я, спросили они, в виду конкретное предложение?
  
  На самом деле, я это сделал. Бесчисленные небольшие объявления, которые я разместил в поисках обмена квартиры, наконец дали результат, который товарищи могли принять во внимание. Подполковник из исполнительного командования с женой и сыном, который учится в последнем классе средней школы, были готовы переехать в нашу трехкомнатную квартиру в обмен на свою двухкомнатную квартиру по адресу no. 2 Мая Победы. Однако для этого требовалось специальное разрешение армии, сложные формальности, как объяснил подполковник. Я назвал им имя офицера, и один из членов комиссии, сварливый на вид тип, сделал знак своему лысому коллеге, который набрал номер товарища подполковника, который подтвердил то, что я сказал.
  
  Внезапно партийные активисты расслабились, и меня заверили, что все скоро уладится. Мне даже принесли — поверите ли — извинения за возникшее недоразумение. Это был великолепный день, и по дороге домой я сказал себе, что мне наплевать на страницы, которые, я был уверен, теперь будут добавлены к моему и без того пухлому досье. Угроза международной пресс-конференции, казалось, возымела немедленный эффект. Было ли это хорошим знаком, плохим знаком? Было ли все это фарсом, призванным усыпить мои нервы перед тем, как опустится последний топор?
  
  Я не спешил домой. День был солнечный, и это последнее событие подняло мне настроение. Я прибыл в дом № 26 по улице Нтул Ион Ноу около часа дня. Я не воспользовался лифтом, а поднялся по лестнице на третий этаж. Аккордеон, должно быть, отдыхал или бродил по городу. Дверь наших соседей была широко открыта, внутри не было никаких признаков жизни. Я заглянул внутрь — ничего, никого, даже веревки, натянутой от одной стены к другой, никаких свертков на полу, абсолютно ничего. Как будто там никогда никого не было. Окна были широко открыты; привидение приложило усилия, чтобы проветрить комнату.
  
  Когда я, сбитый с толку, выходил на улицу, я столкнулся с управляющим зданием, который как раз заскакивал сообщить мне, что цыганскую труппу забрали, погрузили в грузовик и увезли. Кто их забрал? Никто не знал наверняка, но, должно быть, это было по приказу кого-то вышестоящего. Социалистический цирк выступил с восхитительной быстротой, с ловкостью и эффективностью фокусника. В течение одного-единственного часа напряженность, накопившаяся за целый год, испарилась.
  
  Две комнаты в доме №. 2 Calea Victoriei — половина досоциалистической квартиры — стали бы моим последним местом жительства в Румынии. Хулиган наконец-то отказался от своей шумихи и стал тем, в чем ему не хотелось признаваться, — писателем; писателем-диссидентом в придачу. Я незаметно опубликовал в провинциальном журнале несколько критических строк о новом румынском национал-социализме. Официальная атака последовала незамедлительно. Со всех сторон в меня бросали камнями: в одночасье я стал “инопланетянином”, “предателем”, “врагом партии".” В свое время время сорвало с меня маски, одну за другой — мою осторожность, мою робость, мое чувство юмора. Моя бессонница усилилась. Каждое утро я просыпался без очередной своей маски. Вскоре я рисковал потерять все, что осталось от моих привычек тихого, респектабельного гражданина. Мне не нравился новый фарс. Хулиган не забыл хулиганскую войну или годы хулиганского мира.
  
  Время пролетело незаметно. Казалось, прошла всего секунда с того далекого дня сорок лет назад, когда я услышал голос — мой и все же не мой — доносящийся до меня отовсюду и из ниоткуда, уверяющий меня, что я не одинок во вселенной, как я думал. Один в той странной комнате в доме Римеров в Фăлитичени, и один во вселенной, я открыл для себя другой дом, другую вселенную и другого себя. Мир книг стал бы моим новым домом. Я жил в этом мире на протяжении всех лет моего ученичества в Сучаве, моего увлечения революцией, лет учебы на инженера в Бухаресте, моего пребывания в домах старой Ребеки Адельман и доктора Якоби, а также во всех других убежищах, куда я таскал свой багаж иллюзий, мое единственное личное имущество.
  
  Действительно ли я был защищен, как я надеялся, аналитической геометрией, сопротивлением материалов, структурой зданий, механикой жидкостей и гидроэлектричеством — защитило ли все это меня от окружающей демагогии или от линий разлома в моем собственном сознании? Двуличие, раздвоение личности, шизофрения учили нас, как похоронить коллективную историю глубоко в нашей личной истории. Однако моя потребность в “чем-то другом” не уменьшилась. Я нашел убежище в доме, который могли обещать только книги. Двойное изгнание разделенного эго — было ли это спасительной болезнью? Была ли надежда защитить себя от самой себя заменена, наконец, надеждой вернуть себя? Я следовал своим собственным зигзагообразным маршрутом, к себе и от себя, пытаясь вернуться к себе, заменить себя и потерять себя, а затем сделать то же самое снова. Лишения, которые я перенес, и опасности, которым я рисковал, тем временем стали уделом всех, как будто каждый должен был искупить какое-то неясное преступление. Во время террора мое влечение к книгам усилилось, и я приобрел невидимых партнеров по диалогу, которые, предлагая свое общение, отсрочили смерть.
  
  В комнате на улице Митрополит Нифон, рядом с парком Свободы, где я жил с Селлой в первый год нашего брака, летом 1969 года мне, наконец, была предоставлена привилегия услышать свой собственный голос в моей собственной книге. У тома были зеленые обложки, точно такие же, как в 1945 году.
  
  Я, наконец, нашел свой настоящий дом. Язык обещал не только возрождение, но и форму легитимации, настоящего гражданства и настоящей принадлежности. Изгнание из этого окончательного убежища было бы самой жестокой формой искоренения, затронуло бы самые фибры моего существа.
  
  Пятьдесят лет века хулиганов прошло с тех пор, как дедушка Аврам спросил, есть ли у новорожденного ногти, необходимые для выживания. В 1986 году история, казалось, повторила свои черные фарсы. Устал ли Август Дурак от старой роли жертвы? Посвящение было преждевременным, и его воспитательная ценность относительна. Я откладывал отъезд с родины, которую вернул в 1945 году, из-за какой-то гипнотической иллюзии, что могу заменить родину языком. Теперь все, что мне оставалось сделать, это забрать язык, мой дом, с собой.
  
  Я нес бы панцирь улитки на спине. Куда бы ни забросило меня кораблекрушение, панцирь улитки, убежище для несовершеннолетних, по-прежнему оставался бы моим настоящим домом.
  
  
  Коготь (II)
  
  
  Моя борьба против гетто была, прежде всего, борьбой с тревогами, преувеличениями и паникой, которыми в избытке обладала моя мать и которые она также в избытке передавала всем окружающим. Я не вышел победителем из этого нескончаемого противостояния, я просто выжил.
  
  “Единственным утешением, когда я ложился спать, было то, что моя мама придет и поцелует меня на ночь”, - как писал Пруст, чуждый истории моей жизни. Еврейка Жанна-Клерменс Вейль, замужем за католиком доктором Ахиллом-Адрианом Прустом, была совсем не похожа на мою мать, и социальные, религиозные, географические и исторические различия между ними были значительными. Внутренние невзгоды, которые Михаил Себастьян, румынский поклонник Пруста, считал присущими еврею, уменьшились, когда внешние невзгоды сами по себе уменьшились. Редко разрешаемое напряжение между внутренними и внешними невзгодами в мире моего детства требовало других условностей и других масок. Ритуал утешительного поцелуя перед сном вызвал бы боль от реальных или воображаемых конфликтов в нашей восточноевропейской семье.
  
  К началу 1940-х годов моя мать предвидела катастрофу. Столкнувшись с катастрофой, ее энергия резко изменила направление. Невротическое истощение от ожидания было переориентировано на энергичные действия.
  
  После первых недель в Приднестровье мой отец оставил все иллюзии. У него не было многих возможностей в жизни, и он хотел бы просто жить со спокойным достоинством. Чего он боялся, так это не смерти, а унижения. Попытку исправить ситуацию взяла на себя, как это часто бывало раньше, его жена. Ее внутреннее беспокойство подпитывалось неуверенностью и усугублялось потребностью в надежде. Экстремальное поведение и опасность, бурные отношения, волнение от общих новостей и сплетен, а также сильное чувство общности — все это мобилизовало ее огромную энергию. Она была хороша в планировании операций по выживанию; она брала взаймы здесь, возвращала там, всплывая с миской кукурузной муки, или аспирином, или какой-нибудь замечательной новостью.
  
  Для ее сына — этого вечно голодного, призрачного существа — высшим воплощением стала не мадлен Пруста, макнутая в чай, а луковый пирог, чудо, столь же неизвестное парижанину Марселю, как и голод. Чай для меня, как и для многих других восточноевропейских подростков, был горячим напитком, предложенным Красным Крестом по нашему возвращению из трудового лагеря.
  
  Хрупкая, измятая, непобедимая — так выглядела наша травмированная спасительница, когда она стояла на границе родины в 1945 году. Она была мгновенно захвачена вихрем возрождения, прикованная, как обычно, к своим братьям по несчастью, зависимая от этого общения, которое сильно контрастировало с достоинством и молчаливостью ее мужа, предпочитавшего одиночество. Она отдавала себя с небрежной щедростью и требовала взамен преданности и благодарности. Благоразумие моего отца, его скромная неловкость не зависели от других. Этот мягкий человек не требовал и не ожидал благодарности.
  
  Когда мы вернулись в Румынию, все контакты с семьей моей тети Ребекки Граур были прерваны. Имена старшей сестры моей матери и ее дочери Минны никогда не произносились моими родителями, даже в пылу спора. Запрет на произнесение нецензурных имен был нарушен новостью, поразившей как гром: смертью другой дочери тети Ребекки. Мать села на первый поезд до Тîргу Фрумос, дома семьи Граур, и вернулась после недели траура. Год спустя в нашем доме в Сучаве мы праздновали свадьбу Минны, “грешницы”, с овдовевшим мужем ее покойной сестры. Празднества подтвердили восстановленную семейную связь, и моя мать снова смогла участвовать в событиях, хороших и плохих, происходящих в семье ее сестры; инцидент с супружеской изменой Минны и моего отца больше никогда не упоминался, даже вскользь.
  
  Отношения моей матери к остальным членам семьи, казалось, на какое-то время защитили ее от самой себя. Ее сын, такая интимная часть ее души, не получил поцелуя на ночь в нашем тесном убежище. Мне никогда не читали и не рассказывали сказки на ночь. У матери Долорозы не было на это ни времени, ни терпения. Замкнутая на себе и с преувеличенной эмоциональностью, она была жертвой собственных противоречий; только сердцевина ее сильной, уязвимой, взволнованной личности оставалась нерушимой. Ее театральность стимулировала ее страсть, а паника не подорвала ее дух, ее стойкость и ее преданность.
  
  Даже если бы роли поменялись местами и сын смог бы дать матери то, чего ему не дали, он все равно не смог бы воссоздать буковинскую версию прустовского детства. Страшное и узкое, восточноевропейское гетто выжило, окутанное своими запутанными тайнами, защищенное от своих специфических грехов, темное пространство, которое со временем научилось приспосабливаться ко всем потрясениям, которые выпадали на его долю. А за пределами гетто была теснота православных церквей, столь непохожая на величественные зрелища католических соборов на Западе, с их высокими готическими декорациями, фоном для великолепных представлений, исполненных изящества и гармонии — священной постановки под аккомпанемент торжественных, величавых аккордов органа.
  
  Когда она взяла обеденный перерыв в социалистическом магазине, где работала, мать мгновенно восстановила связь с гетто. Она предпочитала обмен новостями и перешептывания с соседями разговорам с сыном. У нее был обычный маршрут. Сначала она должна была навестить миссис Абош с избыточным весом Которая жила в первой квартире со своей маленькой дочерью после того, как ее муж-сионист исчез в коммунистических тюрьмах. Затем была миссис Сигал, вдова, со своей прекрасной дочерью Ритой, студенткой последнего курса старшей школы. Затем была семья бухгалтера Хеллера. После всех этих звонков на обед оставалось мало времени. Она быстро перекусила, затем небрежно спросила о двух школьниках в своей собственной семье. Но какой шум она поднимала, когда мы лежали с гриппом или солнечным ударом! Любое непредвиденное событие в жизни ее мужа или сына, или какого-нибудь близкого или дальнего родственника сигнализировало о надвигающейся катастрофе, предупреждающие признаки которой она всегда была начеку. Эта самая преданная мать и жена казалась, на самом деле, совершенно неподходящей для своей роли, точно так же, как ее чрезмерная вовлеченность в повседневный круговорот жизни, казалось, покрывала какой-то существенный недостаток, от которого она находила некоторое облегчение в религиозной вере.
  
  Еда была в основном австрийско-буковинской кухни, со своими специфическими кисло-сладкими вкусами. Мясо не отделяли от молока, как предписывал закон, но всю посуду, горшки и сковородки тщательно вымыли к Песаху, как и весь дом. Осенью Новый год принес с собой сезонные ритуалы и размышления, кульминацией которых стал пост Йом Кипур. Вера стала своего рода генетической традицией, всеобъемлющим кодексом правил, помогающим человеку справляться со всеми крупными и незначительными событиями повседневной жизни. Мистическая, суеверная, с непоколебимой верой в действия судьбы, Мать, дочь гетто, сохраняла сердечную подозрительность к окружающей христианской среде, а также умеренное любопытство к ней. С другой стороны, ее абсолютная солидарность с собственным народом не помешала ей направлять свое остроумие на критические оценки и суждения.
  
  Социализм, похоже, не повлиял на нее. Она была осведомлена о новом порядке и его бесчисленных правилах, но ее не тронуло видение утопического счастья, которое вскружило головы столь многим ее единоверцам. Она восприняла перемены со смирением. Она видела, как ее сын день за днем отдалялся от мира своих предков. Это были беспокойные, опасные времена. Прошлое, при всей его мрачности, запомнилось как время цвета и éлана, и указывало обвиняющим перстом на ядовитую серость настоящего. Как и греческая агора, гетто стимулировало активную торговля эмоциями и идеями, а также бизнесом. Социалистическая пропаганда, возможно, и разоблачила мелкобуржуазный дух с его спекулянтами и торговцами, но она также способствовала коррупции на более глубоком уровне, казалось, говорила она. Я сам задыхался в гетто, задыхаясь от этих собственнических излишеств и непрекращающейся паники, но моя враждебность стала всего лишь еще одним проявлением раболепия и неволи. После моего юношеского увлечения коммунистическим безумием я возненавидел все, что имело отношение к “мы”, к коллективной идентичности, которая казалась мне подозрительной, угнетающим упрощением. Пропасть между “мной” и “нами” была такой, которую я больше не был расположен пересекать.
  
  Социалистические догматы, как и прежние националистические догматы, пренебрежительно обвиняли моих единоверцев в пристрастии к коммерции. Только гораздо позже я осознал сложность этого древнего занятия и начал ценить то, что для этого требовалось — интеллект, готовность к риску, умение вести переговоры, тяжелая работа без фиксированных часов, доверие, доброе имя. Только юриспруденция или психиатрия одинаково хорошо подошли бы матери, будь у нее возможность получить высшее образование. Социализм, однако, подавил свободу инициативы и инноваций, и старое ремесло при новых условиях превратилось в принудительную, сводящую на нет труд, “плановую” бюрократию. Продавцы, эксперты по маркетингу, планировщики, бухгалтеры — все находились под постоянным наблюдением партийных сторожевых псов или обычной полиции.
  
  Из социалистического книжного магазина "Наша книга" мама наткнулась на другую работу в социалистической галантерейной лавке, для которой она совершенно не подходила. Теперь вместо книг, призвания всей ее жизни, она занималась пуговицами, нитками, лентами, кружевами, шарфами и чулками. На нетвердых ногах она взбиралась по шаткой лесенке, чтобы дотянуться до коробок на верхней полке. Затем она медленно спускалась, тяжело дыша, с нужной коробкой, дрожащей в ее большой морщинистой руке. Тем временем покупательница, обычно крестьянка, передумала. Однако на споры не было времени, поскольку ее вниманием завладели другие покупатели. Не раз случалось, что кусок вышитого кружева или моток ленты исчезали вместе с предполагаемым вором, возможно, молодой ученицей, чья трудовая этика была минимальной и которая заботилась только о своей социалистической зарплате, такой же минимальной. “Вор, воровка!” Я слышал, как моя мать кричала на продавщиц, работающих неполный рабочий день, всегда разных, с ловкими пальцами, которые часто запускались в кассу.
  
  Кошмар магазина всегда достигал кульминации в истерические дни инвентаризации, когда персонал работал с утра до поздней ночи, составляя номенклатуры и оценивая товары. Вызванное этим напряжение затронуло бы даже моего отца, который после своего рабочего дня проверял различные бухгалтерские процедуры дома, чтобы исправить ошибки некомпетентных или даже откровенно коррумпированных менеджеров. В конце концов, все мрачные предчувствия подтвердились, и после катастрофической ошибки в бухгалтерском учете мать избежала тюрьмы только благодаря своему возрасту и некоторому осторожному дерганию за ниточки. Она сломалась на суде, как и в ночном поезде, который вез нас обратно после поездки в Перифраву, где отец кипел от унижения. Само унижение на нее не подействовало, но когда оно коснулось ее мужа или сына, она взяла на себя вину за их позор.
  
  “Бог поможет тебе во всем, что ты делаешь”, — повторяла она тем утром в Бухаресте, когда я сопровождал ее к врачу, - те же слова, которые она произносила в поезде из Периправы и в дни суда над ней. Слепая, она терпеливо ждала на углу улицы, пока я вернусь на такси, что было немаловажным подвигом в час пик в Бухаресте.
  
  Ее одержимость моим отчуждением и моими планами покинуть наш родной город вызывала разрушительные нервные срывы, часто вызванные чем-то пустяковым. У нее не было сил противостоять мне напрямую. Неспособная причинить мне словесную боль, она все еще хотела причинить мне боль, глубокую, неизлечимую, за то безразличие, с которым я дистанцировался от ее тупиков и травм. Ее напряженность, усугубленная чувством беспомощности, превратила меня в раздраженного, холодного как лед свидетеля. Были ли ее вопли и причитания спектаклем, разыгранным для эффекта? Я пытался защититься от этих нападок, но не всегда добивался успеха. Я не смог убежать от ее собственничества, ее стального, неисправимого эгоизма. Казалось, она хотела наказать всех тех, кто находился в ее ближайшем окружении, мучая себя и их, только потому, что они не могли вознаградить ее впечатляющее мученичество, ее абсолютную преданность.
  
  Это, действительно, была тирания привязанности, невыносимая болезнь гетто. Коготь, покрытый бархатом и шелком, вцепится в тебя, когда ты будешь меньше всего готов. Я не мог сбежать, даже после того, как выбрался из гетто. Затем, неожиданно, она снова становилась безмятежной, и ее чувство юмора и мягкость чудесным образом возвращались.
  
  Парадоксально, но спокойствие, казалось, подтверждало вчерашние тревоги и истерики. Оглядываясь назад, безмятежность послужила странной основой для ее прежней неуравновешенности. Это был случай не столько раздвоения личности, сколько подтверждения обеих сторон самой себя. Она, казалось, говорила, что не может быть чем-то одним, не будучи при этом его противоположностью. Ни одна из сторон не могла взять верх над ее беспокойной, неспокойной личностью. Таинственная сила предков сохранялась перед лицом ее уязвимости “Я тоже молюсь за них”, - казалось, говорила она, бросая взгляд на христианское общество, окружавшее ее. Она долго и упорно думала об этом условном мире, прикрыв глаза руками, словно в молитве, умоляя о защите от неизвестности.
  
  Кладбище, казалось, значило для нее больше, чем синагога. Это была форма естественного, непосредственного, но в то же время трансцендентного общения, способ вписать себя в историю. Наши предки когда-то были нами, теперь мы - это они; прошлое и настоящее слились воедино. Мы каждый год уезжаем из Египта, как и они, никогда не покидая его совсем, мы снова и снова переживаем других Египтян, их судьба принадлежит нам, так же как и наша судьба принадлежит им, во веки веков. Эта мистическая связь, отождествление со всеми поколениями, обращение к божественному потенциалу, конечно, становились все более частыми всякий раз, когда дела здесь, на земле, шли не очень хорошо.
  
  Она приняла тот факт, что мир изменился. Однако нельзя было верить в предлагаемое равенство или считать себя патриотом, то есть тем, кто имеет право критиковать затруднительное положение страны, как я терпеливо пытался ей объяснить. Она пыталась избежать этой деликатной темы, точно так же, как избегала разговоров о моих книгах. Но она всегда нервничала, когда я оказывался в эпицентре бури. Она чувствовала кризисные моменты и никогда не требовала, чтобы я признал, что она была права в своих опасениях. В любом случае, было бы слишком поздно. Я отказался позволить клану вернуть меня и заковать в цепи. Я воспитал в себе скептицизм и узнал от великого скептика Марка Твена, что нет ничего хуже, чем быть мужчиной. Хотел ли я быть румыном? Получил ли я удовольствие от сыгранной со мной шутки? Американский острослов, казалось, спрашивал. Каково было бы быть парагвайцем или китайцем? Или евреем, если уж на то пошло? Этот конкретный эпизод невезения был не менее интересным, чем другие.
  
  Действительно ли я был зачат по подобию Бога, действительно ли у Него было мое лицо? В таком случае, Высшее Существо, которое привело все к существованию, дало жизнь мне. Был ли Он воплощен в самом близком из моих близких, в женщине, которая на самом деле родила меня? Действительно, ни один конфликт с божественностью не мог быть сильнее тех ссор, от которых я выигрывал как сын своей матери, и цепи не могли быть крепче.
  
  Моя мать не была Жанной-Клер Пруст, урожденной Вейль, и ее сын не был реинкарнацией Марселя. Я так и не получил от нее ни одного поцелуя на ночь, и даже сейчас, десятилетия спустя, когда я вспоминаю ее и меня охватывает ностальгия, это не то, чего я жду, лежа в постели. Когти прошлого не менее болезненны. Иногда она забывает появиться, но когда я просыпаюсь после своего бессмысленного бродяжничества, я снова вижу сквозь красные небеса ночи, как проезжает слепая женщина в инвалидном кресле. Бог дремлет в Своем небесном кресле. Он принял облик старой умирающей женщины. Немощная, слепая и изможденная фигура имеет осунувшееся лицо моей матери. Среди иностранцев, которые окружают меня, здесь, за пределами и повсюду, мои заблуждения — главное сокровище изгнанника — приносят мне знакомого и доступного Бога.
  
  Семейный альбом состоит из очень небольшого количества фотографий, остальные были потеряны в семейных скитаниях. Молодая женщина в шляпке с вуалью и черной меховой накидке застенчиво смотрит на своего нового мужа. С ее темными, живыми глазами, тонко очерченным носиком, расширенными ноздрями, высоким лбом, изогнутыми бровями, она является воплощением нервной средиземноморской красавицы, закаленной в огне восточноевропейского тигля. Фотографии не представляют воспоминаний. Нет воспоминаний о годах, предшествовавших Посвящению, эти годы были стерты амнезией. Те изолированные, незабываемые эпизоды из В Приднестровье не было наглядных пособий, они были утеряны из архивов истории и сегодня заменены клише "плач". Фотограф, который сфотографировал разрозненные группы людей, одетых в лохмотья, на улицах Иаа şi, когда мы возвращались весной 1945 года на родину, которая нас изгнала, к сожалению, не стал документировать образы возрождения — праздники в конце года, летние каникулы, парк для отдыхающих в Ватра-Дорнее, выжженные поля вокруг дамб Периправы, униформу моего отца в трудовом лагере.
  
  Она побледнела, когда я сказал ей, что хочу бросить университет. “Ты прав, ” наконец сказала она, “ если тебе это не нравится, ты не должен продолжать”. У нее была такая же реакция, когда я, только что закончивший инженерное дело, сказал ей, что снимаю комнату в городе. “Ну, если ты больше не можешь этого выносить ...” Она хлопотала у себя на кухне, готовя ужин в честь своей новой невестки. Она нетерпеливо ждала у главных ворот появления почтальона. В муках от болезней старости она смирилась со своей участью и восстала против нее. Она обратила свой горький сарказм на своего мужа: “Когда я была молода и доставляла тебе удовольствие, это было лучше, не так ли?”
  
  Спустя четыре десятилетия после моего первого изгнания, нынешнее имеет то преимущество, что не допускает фантазий о возвращении. Свидетели моей жизни теперь разбросаны по всем уголкам и кладбищам мира. Образы из прошлого иногда посещают меня по ночам, любезно предоставленные китайским мудрецом, который узнал о том, как я выглядел до того, как встретились мои родители. Я вижу тени на стене и могу различить силуэт моей матери, очерченный в темноте. Я могу различить границы, место, где я родился, кладбище. Когда они встретились в 1933 году, мои родители не могли предвидеть, что их похоронят на таком большом расстоянии от их собственных родителей и друг от друга — и на еще большем расстоянии от вероятной могилы их единственного сына, который сейчас записывает этот отчет для потомков.
  
  Тени мерцают на стене, и я вижу безымянные, безымянные могилы в лесах Приднестровья, где остались мои бабушка и дедушка по материнской линии. Я вижу усыпанную цветами могилу другого дедушки, отца моего отца, в пасторальном Фăлитичени. Я вижу также на одном из холмов Иерусалима каменную плиту, подожженную иудейским солнцем, под которой покоится мой отец. Из всех людей только мать остается в том месте, где она всегда жила и всегда хотела уехать. Она была единственной из нас, кто остался на родине до самого конца и лежит на кладбище в Сучаве, манящей родине для ее сына-кочевника. Она всегда считала себя в изгнании, и судьба, в которую она так верила, отправила ее на вечный покой в то место, откуда она отправилась. Было ли это сделано для того, чтобы обременить ее сына еще одним поводом чувствовать вину? Чувство вины, всегда чувство вины — прекрасная замена потерянным семейным альбомам потерянных семей.
  
  Только сейчас, в свои более зрелые годы, изгнанник, кажется, нуждается в материнском обожании и ее страданиях. Только теперь я могу узнать себя в том хнычущем маменькином сынке в Париже. Восточноевропейский близнец Марселя, давно жаждавший освобождения, в старости теперь тоскует по комфорту воссоединения со своим народом? Услышу ли я когда-нибудь шаги моей матери, о которых свидетельствует шелест ее бархатного платья, возвращающейся из мира, откуда нет возврата, проходящей по коридору к спальне брошенного ребенка? “Болезненный момент, - говорит Марсель, - объявляющий следующий, следующий момент, когда она бы уже ушла ”. Как долго длилось бы это видение? Как скоро это произойдет, прежде чем я снова останусь один? “Момент, когда я услышал, как она поднимается по лестнице, затем ее шаги по коридору … Я достиг того момента, когда захотел, чтобы она задержалась как можно дольше, чтобы ожидание могло затянуться”. Слова Марселя теперь мои, хотя, в отличие от него, я не был воспитан в мире соборов и органной музыки. Я изгнанник иного рода, на меня, как и на меня, навалились темные туманы Восточной Европы. “Мне не позволено ни минуты покоя, я не могу ничего принимать как должное, за все приходится бороться, не только за настоящее и будущее, но и за прошлое”, - писал Франц Кафка. Я бы никогда раньше не употребил таких слов, но я бы, безусловно, узнал себя в любой момент в бедственном положении восточноевропейского изгнанника. Да, за все приходилось бороться, и нам не было предоставлено ни минуты спокойствия.
  
  Исчезло не только гетто, но и целый мир. Был поздний вечер. Сейчас не было возможности начать поиски тех потерянных времен, и никакие чудодейственные лекарства не могли вернуть их мне. Без прошлого, без будущего, жил ли я в иллюзии арендованного настоящего, в ненадежной ловушке? Однажды поздним вечером я спросил Франца Кафку: “Вы действительно испытываете ностальгию по гетто?” “О, если бы только у меня был такой выбор”, - прошептал он. Затем он снова прошептал:
  
  Если бы мне когда-нибудь дали шанс стать тем, кем я хотел быть, я был бы маленьким восточноевропейским мальчиком, стоящим в углу комнаты без тени беспокойства. Отец стоял бы посреди комнаты, разговаривая с другими мужчинами; мать, тепло закутанная, рылась бы в дорожных свертках; моя сестра болтала бы с девочками, почесывая голову и свои прекрасные волосы. А затем, через несколько недель, мы все были бы в Америке.
  
  Я часто повторял эти слова самому себе раньше. Теперь я повторял их и смотрел на непроницаемое небо, по которому моя старая слепая мать ехала в своем инвалидном кресле. Я затаил дыхание, охваченный ностальгией и одиночеством, а затем, как человек с остановившимся сердцем, я почувствовал укол ее когтя, раздирающего мою грудь.
  
  
  
  Венский диван
  
  
  Анамнез
  
  
  Шел дождь, но вряд ли это был потоп, как описано в Священном Писании. Тезка библейского героя последних дней, Ной, просто играл свою роль беженца в комедии современности.
  
  В элегантной столовой элегантного загородного дома в элегантной части Нью-Йорка болтуны, казалось, не обращали внимания на непрекращающийся моросящий дождь. Потерпевший кораблекрушение изгнанник обнаружил, что рассказывает компании о Транснистрии, об Инициации, о войне и о Марии, молодой крестьянке, которая была полна решимости присоединиться к евреям в их путешествии навстречу смерти. Отвечая на их интерес, он продолжил говорить о коммунизме и его двусмысленностях, а также о двусмысленностях изгнания. Зеркальная дверь открылась и закрылась, и внезапно он увидел в ее хрустальных стеклах образ мемуариста, которого не хотел узнавать. К настоящему времени было слишком поздно останавливаться, и он продолжил свою историю, чтобы вырвать фальшивую победу из войны с прошлым.
  
  На следующий день пришло письмо: “Я не думаю, что это было только потому, что шел дождь, но я провел много времени после нашего приятного ленча, думая о тебе, и под этим я подразумеваю размышления о твоей истории, увлекательной не только потому, что это ты, но и потому, что ты жил, думал и действовал в центре худшего времени в истории”. Издатель также написал: “Вы были очевидцем, и как писатель вы должны отреагировать”. Публично расшифровывать свою жизнь, писать личные мемуары? Чоран предупреждал об этом: “Шлаковая ванна - хорошее упражнение в самосожжении.” Это также было бы похоже на сдирание со себя кожи, слой за слоем, соревнуясь с откровенными признаниями в телевизионных ток-шоу или самораскрытиями в групповой терапии.
  
  Я обдумывал напечатанные на машинке строки. Публичные поминовения превратили ужасы в клише, над которыми работали до тех пор, пока они не окаменели, выполняя таким образом свою функцию, за которой, конечно, следуют усталость и безразличие.
  
  Если бы я посвятил свою жизнь общественному контролю, стал бы я его доверенным лицом с ручкой в руках? Аудитория жаждет подробностей, а не метафор, называемых Инициацией и Транс-тристией. Обучение уклончивости, которое я получил в “худшие времена в истории”, все еще было ощутимым. Паниковал ли я все еще при мысли, что меня могут внезапно вычислить во время неожиданной облавы подозреваемых? Я предпочитал маски вымысла. И все же зеркало зовет, я вижу в нем маршруты, по которым следовали депортированные, транзитные лагеря, сортировочные центры, могилы, запланированные Маршалом.
  
  
  “Я выступаю за принудительную миграцию”, - заявил Ион Антонеску, маршал Румынии, командующий армией и лидер румынского государства, летом 1941 года. “Меня не волнует, войдем ли мы в историю как варвары. Римская империя совершила много варварских деяний, и все же это было величайшее политическое учреждение, которое когда-либо видел мир”. Благородный варвар не хотел упускать предоставленную ему возможность наконец искоренить национального вредителя. “Наша нация не знала более благоприятного момента в своей истории. Если понадобится, стреляйте”, - заявил союзник Гитлера.
  
  Спорадические массовые убийства начались годом ранее, осень 1941 года лишь ускорила кампанию. 4 октября генерал отдал приказ о депортации; 9 октября поезда — с рекордной эффективностью — уже были в движении. Прокламация была недвусмысленной: “Сегодня, 9 октября 1941 года, поезда начнут перевозить еврейское население коммун Кани и Бурдужени, а также города Сучава, от улицы Чиприана Порумбеску до улицы Петру Рареша и далее в Сан-Франциско. Улица Думитру и Еврейский дом, от улицы Королевы Марии до аптеки Reif на улице Cet ăţii, от первой улицы после отеля American до Промышленной гимназии для девочек и по всей улице Босансилор ”.
  
  Операция должна была начаться на военном складе железнодорожной станции Бурдужени в назначенный день, в 16:00 Накануне вечером майор Ботороаг ă внезапно появился на нашем пороге: “У вас двое маленьких детей, вам придется нести их на руках. Это долгий путь. Не бери с собой ничего, кроме основных вещей”, - сказал он моему отцу в самой дружелюбной манере. Депортация должна была начаться на следующий день, 9 октября, и закончиться днем позже. Правила были точными: “Каждый еврейский житель может взять с собой пальто, повседневную одежду и обувь, а также еду на несколько дней, но не больше того, что можно унести. Все еврейские жители возьмут ключи от своих домов и положат их вместе с домашним инвентарем в конверт с именем и адресом еврейского жителя, который будет передан комиссии на железнодорожном вокзале”.
  
  Мария внимательно слушала, все время поглядывая на маленького Ноя, который, окаменев, уставился на посыльного. Он повернулся к ней, как бы требуя объяснений. Мария улыбнулась в ответ и показала ему пальцем на нос, их тайный знак, означающий “Все это чепуха”.
  
  Майор продолжил свою декламацию: “Те, кто не подчиняется, или сопротивляется, или провоцирует протест и акты насилия против властей, те, кто пытается сбежать или уничтожить свою собственность, а также те, кто не вносит свою валюту, золотые монеты, ювелирные изделия и драгоценные металлы, будут расстреляны на месте. Те, кто помогает или укрывает евреев, совершающих подобные акты неподчинения, также будут застрелены. Произнося последние слова, майор необязательно смотрел на Марию, но она, должно быть, решила, прямо там и тогда, совершить преступление более серьезное, чем просто помогать прокаженным или прятать их — она ушла бы с ними.
  
  Глава полиции, префект, заместитель префекта, командующий местным гарнизоном полковник и сам майор Ботороаг, как командир местной жандармерии, с отвращением смотрели, как сумасшедшую оттаскивали от дверей поезда. Казнь была бы слишком почетной смертью, лучшим наказанием было позволить ей жить среди тех, кого она предала.
  
  Несколько месяцев спустя Мария стояла у ворот трудового лагеря, нагруженная чемоданами, набитыми одеждой и едой для ее маленького принца Ноя и его родителей. Багаж, конфискованный на месте, будет использован в качестве доказательства в ее военном суде.
  
  “На протяжении тысячелетий трагическая судьба соединяла вавилонский плен с адом голода, болезней и смерти в Приднестровье”, - написал Траян Попович, христианский мэр Черновца, столицы Буковины. “Разграбление на сборных пунктах вдоль реки Днестр всех личных вещей, которые еще оставались у депортированных, долгие марши босиком под ветром, дождем, слякотью и грязью, голод и жажда - все это могло быть со страниц Дантовского ада”, - продолжил мэр. Он до самого последнего момента пытался остановить депортации. “В одной-единственной перевозке из шестидесяти младенцев выжил только один”, - написал он. “Те, кто слишком устал или был слишком инвалидом, чтобы идти, были оставлены на обочинах дорог, став добычей стервятников и собак. Те, кто добрался до места назначения, живут в ужасающих антисанитарных условиях, без надлежащего жилья, без дров, без еды и одежды, и подвергаются суровым погодным условиям и пыткам со стороны своих охранников и администрации лагеря ”.
  
  Этот урок истории и географии был бы неполным без упоминания пункта пересечения Днестра — Атаки. Не Арарат, как во время библейского потопа, а Атаки. Маленькому Ною в то время было всего пять лет, но он никогда не забудет это имя. Пятьдесят лет спустя он все еще помнил его. Президент еврейской общины Сучавы, вспоминая это место, написал: “Атаки останется загадкой, понятной только тем из нас, кто, спотыкаясь, словно в цепях, брел по его извилистым улочкам. Некогда сильные мужчины внезапно рухнули. Ранее здравомыслящие люди потеряли рассудок. Роза Штайн, вдова адвоката Сэмюэля Штайна, считала, что она все еще в Сучаве, и продолжала вежливо просить: "Не могли бы вы, пожалуйста, любезно показать мне дорогу обратно к моему дому?" Я живу в том же здании, что и книжный магазин Вайнера’.” Книжный магазин Вайнера все еще жив в памяти изгнанника, которого сейчас убаюкивают сном в его нью-йоркском убежище. После войны он стал убежищем для горожан, наполненным чудесами, до того момента, пока коммунисты не подавили частную собственность и все другие частные благодеяния.
  
  В 1941 году другой представитель еврейской общины из R ăd ăuti отправил отчаянное сообщение из Атаки своему коллеге в Бухаресте: “14 октября нас эвакуировали и привезли сюда, где мы сейчас ждем, когда нас перевезут через Днестр и отправят в неизвестном направлении на Украину. Мы живем на открытом воздухе, в дождь, грязь и холод. Здесь, в Атаки, уже погибли сотни людей. Многие сошли с ума, другие покончили с собой. Если немедленно что-то не предпринять для нашего спасения, никто из этих несчастных существ не выживет. На данный момент в этой ситуации находятся около 25 000 душ. Некоторые находятся на пути в Украину, другие в Могилеве, третьи здесь, в Атаках ”.
  
  Имя Могилев также нелегко забыть. Именно в Могилев были отправлены четыре члена семьи Манеа. В письме в сионистский офис в Женеве, датированном 6 января 1942 года, в отчете из Могилева упоминалось “60 смертей ежедневно”. Та первая зима действительно была союзником гитлеровской армии маршала Антонеску.
  
  Приднестровье не оправдало ожиданий и смогло показать баланс только в 50 процентов погибших. В этом отношении оно не могло конкурировать с Освенцимом. Достижения Приднестровья оставались неоднозначными, как и большинство румынских событий. Можно ли считать Румынию самой антисемитской страной Европы, как утверждали некоторые хроники? Конкурс трудно оценить, но сомнительная премия за Холокост все равно должна достаться нацистской Германии, несмотря на сообщения о том, что немецкая армия была шокирована случайными актами варварства, совершаемыми их румынскими союзниками, всегда готовыми убивать без приказа и любыми подручными примитивными средствами.
  
  Маленький Ной получил посвящение в жизнь, как и ее противоположность, в Транснистрии. Сначала смерть унесла моего любимого дедушку Аврама, затем мою бабушку по материнской линии, поразив дважды в течение трех недель. Внезапная магия безжизненности: загробная жизнь в мертвой могиле без имени.
  
  В своем воображении мальчик видел себя лежащим, похожим на мумию, в вечном оцепенении. Он мог видеть могилу, покрытую снегом землю, замерзшие травинки, извивающихся червей. Завывал ветер, бородатые мужчины раскачивались в такт древней кадишской молитве.
  
  Я был жив, думал о собственной смерти, но что я понял тогда, так это то, что плач и голод, холод и страх принадлежали жизни, а не смерти. Нет ничего важнее выживания, постоянно повторяла мать, стремясь прокормить своего мужа и сына. Смерть - это вымирание, с которым нужно бороться любой ценой. Это был единственный способ, которым мы могли быть достойны выживания, продолжала повторять она. Постепенно ситуация улучшилась. Война смещалась на запад, победа союзников казалась неизбежной, и маршал Антонеску смирился с тем, что насекомые останутся в живых в качестве алиби и залога.
  
  Бывший гражданин Марку Манеа получил разрешение работать на фабрике, где ему платили за буханку хлеба, ежедневное пропитание четырех членов семьи. Никто не мог предсказать, где в следующий раз остановится колесо рулетки жизни и смерти. Логика, на которой мой отец тщательно выстраивал свою жизнь, теперь была бесполезна. Спасение собственной шкуры с помощью коррупционных сделок и сделок с судьбой вызывало у него отвращение, как и высшая награда - выживание. Взгляды моего отца остались неизменными, несмотря на его жестокое избиение некогда дружелюбным офицером, который теперь, обезображенный ненавистью, казалось, был готов раздавить насекомое, как оно того заслуживало. Он мог принять смерть, но не унижение. Рискуя всем, он с отвращением отшатнулся от мрачной правды своей нынешней реальности. Он не стал раболепным и лицемерным, как требовалось от рабов; он не отказался бы от своего достоинства. Его жене было плевать на такие идиотизмы, но ему было плевать. Черный рынок настроений, а не только аспирина или хлеба, который преобладал в лагерях, вызывал у него отвращение, как и варварство жертв, решивших любой ценой спастись от варварства угнетателей. Монстры-палачи порождают монстров-жертв, обычно повторял он своим мягким, но решительным голосом.
  
  
  Окончательное решение ФБР не принимало во внимание мысли, которые посещали умы жертв, обреченных на вымирание. Нацизм четко определил свою цель, сдержал свои обещания, вознаградил своих верующих и без колебаний уничтожал своих жертв, не давая им шанса обратиться в другую веру или солгать. Напротив, коммунизм всеобщего счастья поощрял обращение, ложь, соучастие и не отказывался пожирать даже своих собственных верующих. Полиция мыслей, столь необходимая для системы, навязывала правду, служащую партии. Между все более непримиримыми обещаниями и реальностью было открыто поле для подозрений, извращений и страха.
  
  Вот какие мысли пронеслись в моей голове тем осенним днем в Бухаресте в восьмом десятилетии подлого и ненасытного двадцатого века. В тихой комнате читатель и книга вели безмолвный диалог, когда едва слышно зазвонил телефон. Мне не хотелось ни с кем разговаривать, и я убавил громкость; тем не менее, я поднял трубку.
  
  “Не хочешь прогуляться?” - спросил мой друг.
  
  “Идет дождь, куда мы могли бы пойти? Приходи, и мы поговорим”.
  
  “Нет, я лучше выйду. Дождь прекращается. Давай встретимся через полчаса на Дворцовой площади, перед библиотекой”.
  
  Обычно мой друг вел сидячий образ жизни, и его внезапное желание прогуляться удивило меня. Дождь действительно прекратился, и воздух был свежим. Он повел меня в небольшой пустынный парк неподалеку. Скамейки были все еще влажными.
  
  “Наконец-то это произошло. Мы всегда думаем, что в их сети попадется просто сосед. Теперь это случилось. Они нанесли удар”.
  
  Я молчал, ожидая, что он продолжит.
  
  “Их было двое, полковник и капитан. Капитан делал записи. Допрос длился около трех часов”.
  
  Причина прогулки стала ясна. У комнат есть уши, уши полицейского.
  
  “Все это было связано с тобой. Они хотели знать о тебе все, что ты делаешь, с людьми, которых ты видишь, почту, которую ты получаешь из-за границы и отправляешь. Они хотели знать, есть ли у тебя любовница или у Селлы есть любовник. Они спрашивали о твоем финансовом положении, твоих родителях, твоей свекрови. Они спросили, выражали ли вы какую-либо враждебность по отношению к Верховному товарищу и его жене, намерены ли вы эмигрировать”.
  
  В социалистической Румынии список информаторов стал напоминать перепись населения. Стратегия самоуничижения, чтобы создать видимость нормальности, больше не действовала. Изоляция оказалась бесполезной.
  
  “Вы не поверите, но в конце концов я сдался и подписал контракт. Выбора не было. Они также дали мне кодовое имя ”Алин".
  
  Имя, выбранное для него полицейскими, было тем самым псевдонимом, который их новый информатор использовал для поэтических и театральных рецензий, которые он публиковал в литературных журналах. Пусть это станет для него уроком; в конце концов, оба призвания, поэт и информатор, исследуют тайну, в которой мы все прячемся.
  
  “Почему ты подписал? Ты избавишься от них только в своем гробу, и, возможно, даже не тогда. Если бы ты продержался еще час, они бы сдались. Сейчас уже не сталинские времена, они бы оставили тебя в покое”.
  
  Алин не ответил, поэтому я тоже замолчал. В конце концов, я не мог притворяться, что я сам такой великий герой, это было бы снисхождением. Советы или упреки были бы одинаково бессмысленны. В аду хлеб значит все, и в чистилище он тоже много значит. На воротах трудового лагеря охранники обычно писали: “Рай”, “Ад”, “Чистилище”. Хлеб повсюду был рычагом шантажа.
  
  “Они угрожали мне. Вы государственный служащий, сказали они мне, вы обязаны помочь нам”.
  
  Другими словами, можно было потерять даже посредственную работу. Такая угроза противоречила закону, как знал этот государственный служащий, но он также знал, что закон был игрушкой власти. На карту был поставлен не только хлеб Алина, но и его старых, немощных родителей.
  
  Так мой друг стал Алином как в жизни, так и в литературе. Его обычная двойная-тройная жизнь гражданина социалистического государства теперь была дополнена четкой, секретной, неоплачиваемой миссией: сообщить о двойной-тройной жизни своего лучшего друга. Он будет проводить еженедельные встречи с офицером связи, но не в офисе последнего, ожидаемом месте проведения, а в “безопасных” частных домах, которые были в распоряжении Секуритате. Предполагалось ли, что скромная домашняя обстановка, серое, ограниченное социалистическое жилое пространство, очеловечит деятельность? Число полицейских информаторов росло гораздо быстрее, чем валовой национальный продукт, и кампания по набору персонала ускорилась. “Травмированные выжившие в гетто не делают различий между полицией довоенного националистического государства и преемниками социалистического режима, товарищи командиры”, - однажды мне довелось сказать.
  
  Ночное путешествие на поезде из Бухареста в Сучаву — с одного конца страны на другой — закончилось коротким визитом к пожилой паре. Было время выпить чашечку кофе и возможность взглянуть в их лица и прочитать то, чего не смогли зафиксировать телефонные разговоры, их выражение паники, паники, взращенной тысячелетиями террора и постоянно возобновляемой. Я еще раз взглянул на своих родителей и встал, чтобы выйти, оставив недопитый кофе. Чувство срочности, которое загнало меня в поезд, теперь толкало меня обратно на улицы прошлого.
  
  Охранник у входа в бывшую австрийскую ратушу, ныне штаб-квартиру местной коммунистической партии, внимательно выслушал то, что я должен был сказать. Членский билет Союза писателей все еще имел некоторый авторитет в провинциальной Румынии конца 1970-х годов. Сотрудник "Гоголя", казалось, был несколько смущен моим внезапным появлением и не был уверен, как реагировать. Он записал детали и, посмотрев на свой листок приема, сказал: “Я не знаю, когда товарищ Первый секретарь сможет вас принять, но я передам это сообщение”.
  
  “Я должен увидеть его сегодня. Мне нужно успеть на обратный поезд в Бухарест сегодня вечером”, - настаивал я. Он на мгновение заколебался, затем сказал с видом человека, смирившегося со своей судьбой: “Приходи к обеду. К тому времени у меня будет для тебя ответ”.
  
  Я не хотел ждать и решил, увеличивая свой риск, отправиться в штаб-квартиру Секуритате, расположенную в новом современном здании недалеко от старой больницы. Я снова показал свою членскую карточку. Офицер, похоже, не был впечатлен. Интервью? С командиром? Сегодня? К чему такая спешка?
  
  “Да, сегодня, перед обедом. После этого я встречаюсь с Первым секретарем”.
  
  Охранник снял трубку и набрал номер, затем он ушел, и его место занял кто-то другой. После длительного ожидания первый охранник появился снова.
  
  “Товарища командира нет в городе, но заместитель командира, товарищ Василиу, примет вас в одиннадцать”.
  
  Было пять минут одиннадцатого. На каждом углу моего идиллического родного городка были цветущие сады и уютные скамейки. Неподалеку находился Ольховый парк. Весеннее солнце навевало на меня дремоту. Я шел мимо старых деревьев, свидетелей минувших эпох.
  
  В одиннадцать меня сопроводили на первый этаж. За массивным письменным столом сидел бледный мужчина с редеющими седыми волосами, одетый в серый шерстяной жилет и белую рубашку без галстука. Слева от него сидел красивый темноволосый мужчина с черными усами в форме капитана. Я перешел прямо к делу: “В течение нескольких месяцев пенсионеру Марку Манеа докучал агент, который продолжает обвинять его либо в шпионаже в пользу Израиля, либо в мошенничестве, заключающем темные сделки в качестве секретаря еврейской общины. Если есть доказательства, пусть его привлекут к ответственности. Если нет, эта кампания террора должна прекратиться. Подозреваемый достаточно настрадался, как в прошлом, так и совсем недавно. Люди в городе, где он прожил всю свою жизнь, знают его как порядочного человека, которым он и является ”.
  
  Напряженный взгляд полковника сигнализировал о том, что он был осведомлен о прошлом под названием “Транснистрия” и, совсем недавно, “Перифрава”. Он также знал, что означает “порядочный”. Впоследствии как на виновных, так и на невиновных, переживших заключение, оказывалось давление, чтобы они стали информаторами государства. Однако бывший товарищ и бывший заключенный Манеа более года отказывался от этой чести, ссылаясь на один и тот же рефрен: “Я порядочный человек”. Повторяемое с идиотской монотонностью комическое заявление наконец разозлило полицейского, и его начальник был должным образом проинформирован о неудавшейся вербовке.
  
  Полковник сделал несколько лаконичных замечаний; он был умным, но опасным собеседником. Его кажущаяся сдержанность была тонкой тактикой, чтобы заманить меня в ловушку, но сейчас было не время для осторожности.
  
  “Израильский шпион?” Спросил я. “В каком смысле?”
  
  На самом деле я не ожидал ответа; интервью шло своим чередом.
  
  “Он обвиняется, ” продолжил я, - в том, что в качестве секретаря еврейской общины сопровождал высокопоставленных лиц из Америки и Израиля во время их визитов в Буковину. Это были официальные визиты, санкционированные Министерством иностранных дел и, вероятно, всеми соответствующими министерствами. Надзорные органы, должно быть, были в курсе всего, что все говорили и делали ”.
  
  Полковник снова загадочно улыбнулся и подтвердил мое смелое заявление медленным кивком.
  
  “Да, да, конечно, мы знали”, - сказал он, не произнося ни слова.
  
  Я продолжал настаивать. “Утверждается, что среди посетителей был некий Брилл, глава израильской секретной службы. Он посетил знаменитое еврейское кладбище в Сирете, недалеко от советской границы. Должны ли мы предположить, что он был там, чтобы собирать информацию, шпионить за пограничной зоной невооруженным глазом или с помощью бинокля, которого у него не было? Он даже не сделал ни единого шага за пределы зоны, куда допускаются туристы. Что касается моего отца, то как мог малоизвестный служащий небольшой еврейской общины в крошечной Сучаве знать имена подозреваемых в списках румынской секретной службы? И, в конце концов, слежка довольно эффективна, румынская служба безопасности высоко ценится во всем мире ”. Полковник уже почти смеялся, капитан оторвал взгляд от минут, которые он печатал, и присоединился к нему. Да, он определенно смеялся.
  
  Меня было невозможно остановить. “А что, если у мистера, бывшего товарища, Манеа случился, скажем, сердечный приступ? На его старом теле видны шрамы от Приднестровья маршала Антонеску, послевоенного сталинизма и сталинизма без сталина 1950-х годов. Ошибки прошлого не должны повториться в 1970-х годах. Об этом пишут все газеты ”.
  
  Двое моих слушателей, казалось, больше заинтересовались этим новым поворотом повествования, чем предыдущим выступлением, поэтому я ускорил темп. “Потомки гетто не делают различия между полицейским старого националистического государства с его гнусными подставами и сегодняшним социалистическим ополченцем. Для них это не всегда ясно. Социалистические законы провозглашают равенство всех граждан, и это правда, что после войны евреи занимали важные, даже министерские, должности. Некоторые все еще остались. Но это не излечивает воспоминания или панику. Подозреваемые осторожны, товарищ полковник. Возможно, у них есть на это право ”.
  
  Я подошел к концу своей великой арии. Я продемонстрировал бдительность и мужество, так чего же ждали мои собеседники, стоя там, улыбаясь, руки в боки? Где были аплодисменты, букеты?
  
  Мой страх и мой дух бунта объединились, чтобы создать связную, даже смелую речь, но драма еще не закончилась. Тем не менее, я был здесь, живой, со всеми моими мыслями и ускоренными эмоциями, все еще живыми.
  
  Полковник, в свою очередь, безупречно исполнил свою роль; его игра не могла не убедить. Он не возражал ни против одного из моих упреков; его смиренный вид казался видом человека, уставшего от идиотизма, с которым ему приходилось сталкиваться ежедневно. Приняв мой аргумент, он почти сломал мою эмоциональную защиту. Однако мне удалось сохранить самообладание до самого конца, когда он произнес свое последнее слово: “Спасибо, это очень важная информация о психологии гетто. Мы не часто получаем такую полезную информацию. Я уверен, что наши коллеги в Бухаресте попросят вас о сотрудничестве”. Все, что я мог сделать, это слабо пробормотать: “Нет, я не подхожу, не я”. Полковник больше не слушал. Он встал и протянул руку. Интервью было окончено.
  
  Когда я уходил, капитан заверил меня, что недоразумения, касающиеся г-на Марку Манеа, будут быстро устранены. Товарищ полковник всегда держал свое слово; он совершенно особенный человек, как вы могли сами убедиться. Действительно, случай был особенный, но я больше не обращал никакого внимания на капитана, и его слова улетучились.
  
  Напряжение той встречи было мучительным. Сосредоточенный на своей цели, ослепленный собственным напором, я не обращал внимания на то, где я был, с кем разговаривал. Если бы все это продолжалось еще пять минут, я бы, вероятно, рухнул, как тряпичная кукла, в объятия полковника и капитана, и тогда они действительно могли бы начать выжимать из меня информацию. Я был измотан затраченными усилиями и поражен собственной дерзостью. Я спустился по лестнице проклятого здания, горя желанием сбежать и забыть обо всем.
  
  Однако я не мог забыть, что никто не имеет права разыгрывать моралиста, когда сталкивается с такими безумными дилеммами. Алин знал о давлении полиции, которое было оказано на пенсионера Марку Маня после Периправы; он знал о убедительном обаянии полковника Василиу, а также о двух беседах его коллег в Бухаресте со мной, их будущим экспертом по психологии жертв. Он знал, что встречи были короткими и что я отклонил лестную просьбу сотрудничать. Теперь полиция снова приближалась. Они, должно быть, располагали большей информацией о своем подозреваемом, чем та, которую предоставляют обычные отчеты и еженедельные беседы с моим другом-поэтом.
  
  Алин, хорошим другом которого он был, рассказал мне, что он записал обо мне для своего следователя: “Честный человек, не интересующийся политикой. Замкнутый, меланхоличный, он любит книги и одиночество ”. Но это описание почему-то казалось неубедительным, в нем не хватало блеска партийных клише. Я сам заразился подозрительностью и начал думать, что мой друг что-то скрывает от меня, чтобы защитить меня от самого себя, а не только от моих преследователей. Я становился все более зависимым от своего двойного информатора.
  
  Высокий, с большими руками и огненными волосами, как у ирландца, излучающий жизненную энергию, с громким голосом и широкими жестами, как у дирижера, Алин каким-то образом стал маленьким и большеносым, а его грива волос внезапно прилипла, как промасленный шлем, к уменьшившемуся черепу. Его некогда звучный голос теперь был визгливым, его трудно было понять. Опускал ли он детали, которые могли заставить меня волноваться? Я продолжал просить о встрече с ним, неважно, насколько короткой. Снова и снова я обсуждал с ним детали, какими бы незначительными они ни казались. Интересовалась ли полиция моей медицинской картой? Содержание в психиатрических отделениях, конечно, было практикой, которую очень одобряла социалистическая полиция.
  
  Допросы казались рутинными бюрократическими делами. Полиция отказалась от любой тактики шантажа, точно так же, как они отложили рассмотрение тысяч досье, накопившихся в штаб-квартире. Чтобы предотвратить обвинения в том, что они либо ленивы, либо неэффективны, они продолжали увеличивать число своих сообщников, не ради получения мельчайшей информации, которую можно было бы получить, а для того, чтобы поддерживать сеть соучастников.
  
  Как сообщил мне мой друг-поэт, информация обо мне, которую он передавал, не вызвала тревоги и даже немного позабавила. Полиция не узнала обо мне ничего такого, чего бы они уже не знали. Но тревоги, которые, как я обнаружил, были похоронены внутри меня, открыли мне обо мне больше, чем мое полицейское досье, вскрыв старые, неясные травмы.
  
  Я обнаружил, что я был настоящим бенефициаром расследования, не благодаря тому, что я узнал из репортажа Алин, а благодаря реакции, которую это вызвало во мне. Я увидел себя в привилегированном центре фарса, который привел к захватывающим озарениям. Одно только описание частных апартаментов, где офицер и информатор встречались каждую неделю, заслуживало бы внимания любого антрополога, но я мог сосредоточиться только на своем собственном беспокойстве, как наркоман, ищущий дозу. Внезапно я погрузился в ужас 1940-х и получил шанс понять, хотя и с запозданием, тревоги того времени со всеми его переработанными неуверенностями и неврозами.
  
  Как долго длилось это странное состояние — год, два? Алин доказал, что даже в коммунистическом полицейском государстве дружба может быть нежной и прочной.
  
  Он продолжал предоставлять свои отчеты и информировать меня об их тривиальном содержании, пока, наконец, не решил, что с него хватит социалистического рая, и выбрал эмиграцию в далекое место, откуда он будет регулярно писать мне. Мы встретились снова много лет спустя, но никогда не касались деликатной темы его информирования. Я был счастлив узнать, что мой друг остался одним из немногих, с кем судьба не разлучила меня.
  
  Замена Алина проявила себя не так быстро, и я так и не выяснил его личность. Вышестоящие власти, должно быть, усовершенствовали свои критерии вербовки. Я следил за своими близкими контактами, никто никогда не знал, кем может быть информатор, на каждом лице была маска. Это опасение, граничащее с паранойей, стало настолько распространенным, что считалось обычным состоянием. Тревога теперь была коллективной собственностью.
  
  
  Эксплуатация человека государством оказалась не более привлекательной, чем эксплуатация человека человеком. Ликвидация частной собственности расколола экономику и постепенно установила государственную собственность над гражданами. Ксенофобия стала более утонченной, подозрительность правила всеми личными жизнями. Вместо демагогического соперничества между партиями теперь была абсолютная демагогия единственной партии. Хаос свободного рынка и свободы слова сменился шизофренией табу. Вынужденное соучастие достигло кульминации в символическом извращении — красной карточке.
  
  Были ли запретные темы, даже на кушетке психиатра? Врач, к которому я ходил, чтобы обсудить увольнение по медицинским показаниям с моей инженерной работы, недовольство которого становилось невыносимым, тоже был поэтом, как и мой информатор несколько лет спустя, но, в отличие от него, он не был другом. Риск откровенного разговора по-прежнему трудно оценить. Тревоги, в которых он признался на кушетке психиатра, больше не были частной собственностью человека.
  
  По мере того, как новый порядок расширял свое господство, серые зоны, в которых можно было маневрировать, становились все более ограниченными, как и анклавы нормальности. Прошли годы, пока все ждали волшебной оттепели. Действительно, это периодически случалось, но только для того, чтобы усилить неуверенность и увеличить количество ловушек. Подозрительность и двуличие постепенно проникли на кухни и в спальни, проникли в сон, язык и позу.
  
  Должен ли я сказать поэту-психиатру то, что он, несомненно, очень хорошо знал, а именно, что государству принадлежат не только школы, больницы, издательства и печатные станки, но и леса, воздух, вода, земля, стадионы, банки, кинотеатры, пуговичные и оружейные фабрики, армия и цирк, детские сады и дома престарелых, музыкальная индустрия, фармацевтика и стада овец? Доктор и его пациент тоже были государственной собственностью. Когда вы покупали упаковку салфеток, постель или утреннее молоко, часы , обувь или зубные протезы, вы оказывались во власти апатичных и наглых государственных чиновников, которые подписывались под кодексом “социалистической этики и равенства”, что переводится как “Мы делаем вид, что работаем, они делают вид, что платят нам”.
  
  Кем еще был психиатр, как не другим государственным служащим — вероятно, с красной карточкой. Партия была высшей. Это был секретарь парткома, а не директора, сами назначенные Секретарем, которые соответственно управляли средними школами, скотобойнями, ателье по пошиву одежды и, конечно, клиниками.
  
  В стране с сильными традициями правой политики количество красных карточек увеличилось экспоненциально. Без красной карточки ты стоил очень мало, но даже с одной ты ничего не значил. В новой партии парвеню, после полувека коммунизма, было бы трудно найти много настоящих коммунистов. Пропагандистское клише служило жонглерам тоталитарного цирка, но в них больше никто не верил. Жизнь, или то, что от нее осталось, переместилась в подземные туннели, наполненные приглушенными звуками и секретными кодами.
  
  Позволил бы товарищ Доктор подвергнуться психоанализу пациента, одержимого комедией двойных ролей? Мог ли поэт найти лирический коррелят двуличному хаосу, творимому на поверхности людьми власти в масках и увековеченному под землей ядом негодования?
  
  Вопросы пациента быстро возвращались к нему самому, как будто он позаимствовал манеры доктора и мог читать тему психиатрического сеанса с закрытыми глазами: посвящение за Посвящением. Или это следует называть адаптацией? И к чему именно адаптировался выживший? Знакомый вопрос. Более десяти лет спустя его также задаст американский психиатр. Ответ тоже был знаком: пациент адаптировался к жизни, вот так просто. Действительно, именно к жизни приспосабливаются все выжившие, независимо от того, пережили ли они черную, зеленую или красную диктатуры. Они делают это с той дерзостью нормальности, которая и есть сама жизнь. Так я резюмировал свою собственную биографию накануне изгнания - эксперимент, не менее поучительный, чем предыдущие.
  
  Как можно быть писателем, если у тебя нет свободы - такова была дилемма, поставленная американским психиатром, экспертом по психозам свободы в Новом Свете. Вопрос прозвучал бы как плохая шутка, если бы его задал его восточноевропейский коллега, но обмен опытом между специалистом по патологии ограничения и аналитиком травм свободы не был бы бесполезным. Психиатры этих двух совершенно разных миров обнаружили бы множество удивительных сходств наряду с различиями.
  
  Свобода Нового Человека означала принятие необходимости — это было то, чему врач и пациент научились у марксистских диалектиков партии, которая с каждым днем становилась все менее марксистской: необходимость, отсюда адаптация; адаптация, отсюда прагматизм: отсюда принятие необходимости. Адаптация к жизни, доктор, это была задача, стоящая перед учеником в банальности, которой педагогически служит повседневная жизнь. Жизнь, вот и все. На Востоке, на Западе, в космосе.
  
  Будущее, обещанное в коммунистических сказках, превратилось в ад для тех, кто находился на допросах и в тюрьмах. В промежутке между ними была пародия на чистилище, зависящая от переменных изменений Партии. Когда необходимость зарабатывать на хлеб насущный перестала быть единственной целью, торговля уловками позволила осуществить несколько восхитительных фальсификаций. Таково было лицо постсталинской “либерализации” в Восточной Европе. Растущая двусмысленность даже позволила нам — врачу и пациенту, пациенту и информатору — дебютировать в периодических изданиях партии и государства.
  
  Это была игра с меняющимися правилами: запретные слова, запретные идеи и запретные намеки регулировались в соответствии с капризным каноном меняющейся необходимости вечеринки. После одной книги, а затем другой, которую мне удалось протащить мимо детекторов цензуры, пользовался ли я большей социальной защитой? Конечно; но слежка также усилилась. Партия награждала художников привилегиями и наказаниями, писательство было профессией, узаконенной только членством в Союзе писателей, управляемом и контролируемом партией, и подозреваемый без работы и дохода рисковал быть обвиненным в “хулиганстве”, то есть в ведении паразитической жизни, как это называлось в социалистическом законодательстве.
  
  Оставалась только уклончивость — не так ли, товарищ доктор? Истинное лицо реальности проявилось не только в состоянии фруктовых рынков и мясных лавок, но и в состоянии больниц. Рассказывалась история о полицейском, которого вызвали в крупнейшую столичную психиатрическую больницу и который был потрясен, обнаружив, что пациенты в бреду кричат: “Долой коммунизм! Долой Лидера!” Он был готов арестовать их, но был остановлен директором больницы, который возразил: “Мы находимся в психиатрической больнице. Эти люди сумасшедшие, неужели вы не понимаете?” Полицейский ответил с безупречным здравым смыслом: “Сумасшедшие? Что вы имеете в виду, "сумасшедшие"? Почему никто не кричит ‘Да здравствует коммунизм, да здравствует Лидер’?” Сам того не желая, он наткнулся на суть самой двусмысленности национальной болезни.
  
  
  Морщинистое лицо старого поэта, избавленного от всех иллюзий медицинской практикой, смотрело на тебя снизу вверх. Пузатый, лысеющий доктор, с его гортанным "р", принял позу эксперта по неудачам.
  
  “И что вы собираетесь делать через год или два? Пенсия маленькая, меньше даже половины зарплаты вашего инженера. И на какой срок, по вашему мнению, вы сможете продлить медицинскую пенсию? Бесконечно, это то, что ты собирался сказать?”
  
  Сумасшедший работает инженером по двенадцать часов в день на огромном складе с чертежными досками, телефонами и сигаретным дымом, задыхаясь от чертежей и ошеломленный бесконечными формулами.
  
  Почему лунатик не должен получить собственную клетку на всю жизнь? Будет ли средством от травмы еще большая травма? Писательство, по крайней мере, предлагает быстрый способ покинуть исправительную колонию, оставив кровавую бойню позади. Как сказал Кафка, “Вне рядов убийц вы можете наблюдать факты”.
  
  “Итак, пенсия второго класса или, может быть, третьего класса?” спросил поэт-доктор. “Третий класс означает, что он подлежит пересмотру каждые шесть месяцев группой специалистов. Проверка второго класса проводится ежегодно ”.
  
  “А как насчет первой степени?” - спросил пациент.
  
  “Это означает неизлечимое, серьезное психическое заболевание без надежды на выздоровление. Я бы не выбрал такой диагноз. Даже не думай об этом!”
  
  “Почему бы и нет?”безумец был на грани протеста. Разве у настоящего писателя нет надежды на выздоровление? Разве он не способен только сидеть в своей клетке, играя словами, как душевнобольной? Читать, писать, читать, потом еще писать, разве это не его жизнь, Доктор — болезнь, терапия, терапия, болезнь и так далее, до конца концов? Вы занимаетесь медициной, доктор, так что вы не неизлечимы, но как насчет инженера, сидящего перед вами? Я слишком долго практиковал эту шизофрению раздвоения личности и двуличия. Я имел дело с расчетами, чертежными досками, счетами, почти будучи тем человеком, за которого себя выдавал, постоянно живя в страхе, что в любой момент самозванец будет разоблачен и сброшен с лестницы, клоун из психиатрической больницы, объект одобрительных возгласов и насмешек аудитории. Только уклончивость может спасти нас, доктор.
  
  Должны ли вы описать ему свой тупик или вам следует просто использовать его как отправную точку для последующих фальсификаций? Вам пришлось убедить его, что на самом деле он участвует в дружеском совместном предприятии, а не в медицинской консультации.
  
  “Тогда ладно, второй класс”, - нерешительно пробормотал ты.
  
  Преимущество внезапного превращения в хозяина собственного времени в обществе, где даже время было собственностью государства, заключалось во встроенной ловушке: либо вы сотрудничаете с власть имущими, либо мы изолируем вас как безответственного человека, которым вы притворяетесь. Готовый рискнуть новым Посвящением, вы выполнили все действия, как того требует протокол, и врач подписал необходимые бумаги.
  
  Что, если симптомы, описанные в медицинском заключении, действительно имели место? Вы отказались думать о себе как о пациенте и предпочли меньшую роль фальсификатора. Была ли фальсификация сама по себе признаком болезни? Вы пришли не за лечением, а за выходом из чистилища, в котором больная власть была прикована к своим больным подданным.
  
  Вы никогда не доверяли психоаналитикам. Вы предпочли бы читать их, чем консультироваться с ними. Когда доктор Зигмунд Фрейд спросил, что остается еврейским в еврее, который не является ни религиозным, ни националистическим и который не знает языка Библии, вам удалось пробормотать ответ, который он сам дал: Многое . Вы не объяснили, что это значит, поскольку он был достаточно осторожен, чтобы не предлагать объяснений.
  
  
  Вопрос и ответ были шокирующим образом объединены одним—единственным словом - еврей. Нерелигиозный, ненационалистический, не владеющий священным языком, говорил ли доктор Фрейд о себе, не давая определения термину? Можно ли было найти определение еврея только в триаде религии, национализма и языка? Могло ли быть так, что основатель психоанализа, столь озабоченный сексуальностью и Эдиповым комплексом, проигнорировал обрезание, завет, вырезанный на плоти на восьмой день после рождения младенца мужского пола? Обрезание, начертанное во плоти, не может быть отменено.
  
  С благословения дедушки Аврама ты стал, благодаря обрезанию, Ноем, библейское кодовое имя, не для публичного использования. В конце концов, ты не расстегиваешь молнию на брюках на публике. Разве доктору Фрейду не интересно узнать больше об обрезанном Ное, который ведет диалог с “двойником”, спрятанным в его штанах, с его скрытой, параллельной жизнью? Эта двойная жизнь, не менее комичная или показательная, чем жизнь индивидуума с религией, этнической принадлежностью или священным языком или без них, — разве это не должно заинтересовать герра доктора Фрейда?
  
  Тем временем вы взяли себя в кавычки, совсем как доктор Фрейд. Жан-Франсуа Лиотар, например, считает, что Зигмунд Фрейд скорее “еврей”, чем еврейка, и что такими же являются его коллеги Вальтер Беньямин, Теодор Адорно, Ханна Арендт и Пол Целан. Как есть немцы-негерманцы, так есть и евреи-неевреи, услужливо объясняет француз. Это те, кто сомневается в традиции, мимесисе, имманентности, но также и в “эмиграции, рассеянии и невозможности интеграции” — другими словами, в “двойном бессилии неизменности и изменчивости”.
  
  В возрасте пяти лет в Транснистрии маленького еврея знали как Ноя, а не как Нормана. В возрасте пятидесяти лет, накануне нового изгнания, отношения между "я" и евреем превратились в сложный узел, который не мог не заинтересовать доктора Фрейда. Следует попросить психоаналитика, наконец, ответить не только на вопросы, которые он сам задавал, но и на вопросы, поставленные потомками: не обязательно, что остается после того, как вы потеряли то, чем вы не обладали, но как вы становитесь евреем после Холокоста, после коммунизма и изгнания. Являются ли они, по определению, по сути еврейскими травмами? Вырезаны ли эти посвящения в вашей душе, а не только в вашем теле, которые делают вас евреем, даже если вы им не являетесь? “Не-люди из числа выживших” - так Лиотар называет категорию евреев-неевреев, чье чувство общности зависит, по его словам, от “уникальной глубины бесконечного анамнеза”, бесконечных воспоминаний о прошлом.
  
  Анамнез перед зеркалом? Почему вы хмуритесь, доктор Фрейд? Франц Кафка — не большой поклонник фрейдистского анамнеза — не указан среди компании в кавычках Лиотара. Спросив себя: “Какое отношение я имею к евреям?” Кафка ответил: “Мне почти нечего делать с самим собой”.
  
  Кафка, однако, не еврей-нееврей, а настоящий еврей, хотя он не владел ивритом — он, однако, предпринял несколько попыток выучить священный язык - не практиковал религию и не был националистом. Есть сцена, в которой он пытается запихнуть всех Избранных людей в ящик стола. “Включая меня до самого конца”, - добавил он. Это было безошибочно еврейское исповедание веры, заменившее религию, этническую принадлежность и священный язык.
  
  Только еврей мог выбрать этот способ высвободить отвращение к себе, которое было его судьбой на протяжении тысячелетий. Эти отголоски можно услышать, когда Кафка описывает Милене оскорбления в адрес “грязной толпы”, скандируемые на улице в Праге, ненависть к евреям на улице, а также в салонах, а также в академических кругах. Ненависть не остановилась ни в Праге Кафки, ни в столь любимой доктором Фрейдом Вене, ни в Лондоне, где ненависть вынудила его искать изгнания незадолго до смерти, ни в менее известных местах. Но можем ли мы также услышать, как Кафка, эхо нашей собственной внутренней борьбы? Что это мы слышим? Наша собственная усталость, когда мы перестаем защищаться? Совершенство других, которые не могут принять наше собственное несовершенство?
  
  “В борьбе между собой и миром встань на сторону мира”, - советовал непобедимый Кафка.
  
  
  Усталость от сопричастности можно было бы извинить, шепчет доктор Фрейд в нашем собственном продолжающемся диалоге. Никто не мог бы обвинить вас в попытке игнорировать невзгоды, добавляет он. В одну минуту ты защищаешь свою судьбу; в другую минуту забываешь об этом, затем защищаешь снова, пока не устанешь от всей этой тщетности. Так что перестаньте воспринимать ежедневный фарс слишком серьезно, перестаньте удостаивать его вопросами, будьте изящно рассеянны, сбиты с толку, в соответствии с простотой и абсурдностью безразличия — это должно быть вашей терапией, стать глухим, немым, наивным, рассеянным, невнимательным.
  
  Какое отношение — после Холокоста и после коммунизма — имеет изгнание к евреям, когда он больше не уверен, что ему есть что делать с самим собой? Венский доктор утверждает многое; нравится вам это или нет, у вас много общего как с ними, так и с самим собой. Когда в возрасте пяти лет вы были присоединены к коллективной судьбе, заявляет доктор Фрейд, вам была дана аккредитация, которая важнее, чем завет, вырезанный на плоти.
  
  “Нам, евреям, никогда не будет прощения за Холокост”, - написал немецкий еврейский писатель в те дни, когда вы нашли убежище не от Холокоста, а от коммунизма, и из всех мест именно в Берлине. Да, было слишком много доказательств Холокоста, чтобы их отрицать, и эту дерзость нельзя было простить. Но дело было не только в Холокосте и не только в коммунизме; это была вина евреев. Было множество других мелких, более двусмысленных проступков, которые нельзя было простить. Доктор Фрейд, виновный в создании психоанализа, “еврейской науки”, знал это слишком хорошо.
  
  Однако, даже если бы это было возможно, нельзя просто отказаться от чести быть подозреваемым, изгоем, порицаемым как воплощение зла, от начала времен до их конца — в этом есть своя слава! Мы не можем просто отказаться от такой привилегии, даже когда сами по себе стереотипы нелегко переносить — жертва, мститель, заговорщик, к которым современные Сионские мудрецы добавили новый протокол: “еврейская монополия на страдания”.
  
  Тривиализация страдания ... бесконечное предприятие человечества. Только когда это становится клише é, трагедия находит пристанище в коллективной памяти. Память должна быть начеку, чтобы ужас не повторился, нам говорили это снова и снова. Мы должны держаться за идентичность, общую память, расу, этническую принадлежность, религию, идеологию. Наконец-то приземлившись на планете прагматизма, вы подумали, что могли бы сбежать от своего прошлого и своей идентичности и стать простым существом, о чем мечтала Гертруда Стайн, американка из Парижа, — только для того, чтобы обнаружить, что зверства четверга стали основой для надписей на пятничных футболках, мгновенно ставших товарным товаром для коллективной памяти.
  
  Зигмунд Фрейд понял бы путаницу изгнания и его лишения, его недовольство, можно сказать, так же, как и его свободы. Он знал бы значение безличного дома в каком-нибудь анонимном гостиничном номере, последнего убежища изгнанника, его демократической родины, сдаваемой внаем на день, гостеприимной и равнодушной, какой и должна быть родина.
  
  
  Вы смотрите на маленькую фотографию, помятую и пожелтевшую от времени, которая теперь служит зеркалом. Это июнь 1945 года, в пасторальном городке Ф ăлитичень, на севере Румынии, через два месяца после возвращения посвященного из экспедиции в Транснистрию и через два часа после окончания школьных праздников.
  
  Очаровательный маленький мальчик в белых брюках и рубашке стоит на четверть шага впереди других лауреатов премии, трех маленьких мальчиков и трех маленьких девочек. Похоже, единственное, что отличает его от других лауреатов премии, которые не воспользовались привилегиями Посвящения, - это его победоносная осанка, его статус выжившего, подтвержденный лаврами победителя. Безукоризненно ухоженный, выставив левую ногу вперед, положив руку на бедро, с широкой улыбкой на лице, он до мозга костей звезда, сознательно выступающий перед камерой.
  
  Мальчик, кажется, забыл все о том ученичестве, которому он служил среди тысяч голодающих и оборванных людей, игрушек продюсеров и режиссеров death. Маленький Шут Август мгновенно превратился в свою противоположность, Белого клоуна, увенчанного лаврами рыцаря, которому аплодируют актеры мелодрамы. Годы отсутствия в мире были аннулированы. Он снова пересек Стикс и оказывается на первоначальном берегу, живой, несомненно живой, вернулся в Эдем, который принадлежал ему и который теперь восстановлен.
  
  Эдем наконец превратился в исправительную колонию. Вы снова пересекли Стикс, на этот раз через океан. Теперь вы на другом берегу, ваши волосы седые и редеющие, ваша внешность менее безупречна. Утрачена юношеская искренность. Окружающая вас аура выживания теперь служит опорой в более поздних драмах, поставленных memory.
  
  Можно ли ускорить процесс сбора анамнеза — это бесконечное зондирование скальпелем, этот поединок по фехтованию с самим собой — если подумать о фотографии маленького мальчика в возрасте девяти лет? Даже тогда тебе хотелось уединиться и заняться собой в углу комнаты, навсегда всеми забытом — безграничное одиночество сущности, сказала бы Гертруда Стайн, возвышенная радость обретения себя, когда ты теряешься в бесконечном потоке этого сбивающего с толку "Я".
  
  На неподвижном, отрешенном лице вашего отца иногда появлялось выражение внезапного старения, паралич одиночества. Вы с ужасом наблюдали за происходящим, но быстро возвращались на сцену жизни, где были учителя, родители, одноклассники, друзья. Конец детства не означал прекращения этих чередований экстаза и ужаса, когда вы всегда размышляли над одними и теми же вопросами: что, если бы вы внезапно перестали функционировать и погрузились в отдаленную несвязанность? Тем не менее, вы поддерживали иллюзию побега, возможность спасения в последнюю минуту от опасности, подстерегающей повсюду в темноте.
  
  Неизвестное могло в любой момент стать враждебным. Это произошло вчера, 9 октября 1941 года, когда видимости рушились одна за другой, разбивая маски повседневной жизни. Драму на платформе железнодорожного вокзала Бурдужени невозможно было остановить. Часто во сне вы продолжали видеть великолепную труппу голодных, продрогших и напуганных заключенных, развлекающих своих палачей, сидящих в своих камерах. Осторожность была лозунгом тех дней. После этого вы боялись хаоса, не решаясь бросить вызов неизвестному. Вы, наконец, укрылись в текучем прибежище языка, последнем, существенном прибежище. Но было ли это всем, что вы искали, убежищем?
  
  Доктор Фрейд не мог не заинтересоваться подобными упражнениями по вспоминанию. "Будь самим собой", - сказал Пиндар, которому вторили Ницше и сам венский доктор. Но что это, доктор Фрейд: анамнез коллективной трагедии или неспособность этого одинокого индивидуума облачиться в форму трагедии, которая продается на каждом углу? А что бы сказал доктор Фрейд о тех, кто отрицает произошедшие ужасы, кто регулярно высмеивает их в своей скуке? Может ли тривиализация, в конечном счете, быть необходимой функцией, подобно пищеварению и выделению, единственным способом сохранить человеческую комедию живой ? Иначе, как могли бы бедные актеры все еще наслаждаться плодами земли? Вспомните случай с Примо Леви, который стал писателем из-за Освенцима и впоследствии не смог написать простую историю любви, такую же безмятежную, как итальянское небо.
  
  Унижение от того, что мы определяемся коллективным актом отрицания и коллективной катастрофой, не является ничтожным, доктор Фрейд. Однако мы не просто сумма коллективных катастроф, какими бы они ни были. Мы нечто большее, и каждый из нас также отличается. Да, разные, мы должны кричать на всех языках земли, кричать бесконечно, как пластинка, которую нельзя выключить.
  
  Страдание не делает нас лучшими людьми или героями. Страдание, как и все человеческое, развращает, а страдание, продаваемое публично, развращает абсолютно.
  
  Тем не менее, никто не может отказаться от чести быть презираемым и осмеянным, равно как и мы не должны отказываться от чести быть изгнанником. В конце концов, что еще у нас есть, кроме изгнания? Не следует сожалеть о лишении собственности, это подготовка к окончательному лишению собственности.
  
  Когда все исчезает, остается отель "Ноев ковчег" и искусство прагматизма.
  
  …
  
  Теперь прошло больше времени. Вы познали радости и недуги свободы. Вы приняли честь изгнания. Это то, что вы рассказывали своим друзьям в том приятном местечке за городом, недалеко от Нью-Йорка. Вы, наконец, приняли свою судьбу, сказали вы им, но продолжали говорить о двусмысленности — двусмысленности трудового лагеря, коммунистической исправительной колонии и ссылки. Вы с подозрением относитесь к определенностям, даже когда вы сами их произносите. Тем не менее, вы обнаруживаете, что исповедуете уверенность: “Изгнание начинается , как только мы покидаем утробу.” Прямолинейность заявления не показалась пугающей. “Настоящей родиной человека должна быть его мать. Только смерть окончательно освобождает нас от этой окончательной принадлежности”, - ты продолжал декламировать, как будто по инструкции. Конечно, вы просто пытались придать себе смелости накануне вашего возвращения к сценам вашей прежней жизни, но лишенный юмора тон не был хорошим предзнаменованием.
  
  “Возвращение на родину - это всего лишь возвращение к могиле матери”, - заключили вы. Казалось, вы действительно поверили в эти слова как в первый шаг к невозможному и неизбежному возвращению.
  
  Никто не делает заявлений о могилах без определенной опаски. Ваши друзья продолжали слушать сочувственно, внимательно. Вы были, сказали вы себе, в живом настоящем, а не в вечно присутствующем прошлом.
  
  Это был прекрасный день за городом. Стояла гостеприимная тишина — ни мыслей, ни вопросов, только великолепие дня, здесь и сейчас.
  
  
  
  Второе возвращение (потомство)
  
  
  En Route
  
  
  Летом 1988 года, через несколько месяцев после моего прибытия в Новый Свет, я получил неожиданный телефонный звонок от Леона Ботштейна, президента колледжа бардов в северной части штата Нью-Йорк. Он сделал несколько лестных замечаний о моей книге, изданной в Германии, и хотел знать, буду ли я заинтересован в преподавании в школе. Мы наконец встретились весной 1989 года, когда меня пригласили в Bard. Он оказался высоким, элегантным мужчиной в галстуке-бабочке и очках с толстыми стеклами, в нем было что-то от алхимика. Он также был известным симфоническим дирижером. Я ожидал, что мне сразу же предложат эту должность, но вместо этого меня доставили на собеседование. “Демократия”, - объяснил президент.
  
  Прошло еще восемь лет. Я опубликовал книги, был удостоен премий и стал писателем по месту жительства и профессором Бард-колледжа. Даже на родине мое положение изменилось. Моя статья в "Новой республике" о Мирче Элиаде и "Железной гвардии" сделала меня врагом общества номер один в международном отделе. Мое возвращение в Румынию весной 1997 года может показаться упражнением в наведении мостов.
  
  В 3:45 пополудни я нахожусь в аэропорту Кеннеди, в терминале Lufthansa, ожидая Леона. У него концерты в Бухаресте, и я сопровождаю его. Так получилось, что сегодня воскресенье, 20 апреля, день рождения Адольфа Гитлера. Мы путешествуем первым классом, что дает нам право на бесплатные напитки перед полетом в зале ожидания. Мы пересматриваем наше расписание, и я говорю Леону, что на данный момент большой проблемой в Бухаресте является вступление Румынии в НАТО.
  
  “Вас могут попросить высказать свое мнение о телевизионном ток-шоу”, - говорю я ему.
  
  “Я? Я не из Пентагона или Государственного департамента”.
  
  Я объясняю, что принятие в НАТО рассматривалось в Румынии не только как вопрос национальной гордости, но и как необходимое условие жизнеспособности страны. За неделю до нашего отъезда я, как и другие румыны в Америке, получил от одного из сотрудников администрации президента Румынии объемистый конверт, содержащий несколько вложений, призывающих к немедленным действиям в пользу вступления Румынии в НАТО. “Сегодня, не завтра и не послезавтра, напишите в Белый дом. Пожалуйста, отправьте копию вашего письма в Президентский дворец в Бухаресте, чтобы мы знали, кто наши настоящие друзья”, - говорилось в одном из таких документов. Действительно, я слышал, что румынские власти планировали составить список — в Бухаресте такими списками не шутят — всех американцев румынского происхождения, которые выполнили свой патриотический долг в этом отношении.
  
  “Нам это выгодно или нет?” Спросил Леон. “А как насчет того факта, что ты сопровождаешь меня? Или это я сопровождаю тебя?”
  
  На самом деле НАТО было не единственной горячей темой в Бухаресте. Дневник Михаила Себастьяна за 1935-1944 годы только что появился и стал предметом споров. Леона могут попросить прокомментировать, и поэтому его следует проинформировать. Возможно, несколько звуковых фрагментов сделают это, как на американском телевидении: “Еврейский румынский писатель, умер в 1945 году. Его дневник описывает жизнь при фашизме, румынский аналог только что опубликованной книги Виктора Клемперера "Я буду свидетельствовать", в которой документируется жизнь еврея в нацистском Дрездене военного времени. Обнажает пронацистские симпатии и антисемитизм некоторых румынских интеллектуалов”. Имя Клемперер может побудить Леона рассказать анекдоты о другом Клемперере, дирижере Отто, двоюродном брате Виктора, и о его американской карьере.
  
  Наконец-то мы в пути, откинувшись на наших удобных сиденьях. Стюардесса - блондинка, высокая и стройная. Мы узнаем, что она родилась в Нью-Джерси, но что она и ее семья вернулись, чтобы жить в Германии. Леон снова говорит мне, что он никогда бы не решил принять румынское приглашение, если бы я тоже не был готов поехать. Он снова говорит мне, что мое возвращение в Румынию окончательно разлучит меня с моей прежней жизнью. Я слышал все это раньше, и хотя я надеюсь, что это действительно может оказаться так, я предпочитаю не думать об этом или о том, что мы представляем собой как пара.
  
  “Что ты имеешь в виду?” Спрашивает Леон.
  
  “Ну, классическая пара, Август-Дурак и Белый клоун”.
  
  Леона, кажется, не интересует эта тема.
  
  “Белый клоун - это босс, мастер, авторитет, американец, если хотите, и, - спешу добавить, - президент колледжа, дирижер”.
  
  Леон улыбается.
  
  “Август Дурак - пария, неудачник, тот, кого всегда пинают под зад, к восторгу публики. Август Дурак - изгнанник”.
  
  “Что вы имеете в виду под пинком под зад? Вы, респектабельный писатель, писатель-резидент, удостоенный премий и обеспеченного кресла? Этот босс когда-нибудь надирал бедному художнику задницу?”
  
  “Ну что ж, - говорю я, - мы пара путешественников, направляющихся в Восточную Европу, на старые места штамповки Августа Дурака, который будет служить гидом иностранному маэстро, отвечая взаимностью на привязанность, с которой американец приветствовал его в цирке Нового Света”.
  
  Леон, теперь выглядящий серьезным, говорит: “В американском цирке, как вы выразились, изгнанник представляет жертву. В восточноевропейском цирке клоун, возвращающийся из Америки, - победитель, звезда”.
  
  Теперь он смеется, стараясь не потревожить партитуру оратории Шумана, лежащую у него на коленях. Августу уже не до красноречия, и он делает пренебрежительный жест. Пара дремлет, просыпается, немного освежается, обменивается случайными замечаниями.
  
  …
  
  Старый туристический путеводитель по социалистической Йормании 1980-х годов падает на пол:
  
  Социалистическая Республика Румыния расположена между 43® 37’ 07” и 48® 15’ 06” северной широты и 20® 15’ 44” и 29® 41’ 24” восточной долготы. С его 237 500 квадратными километрами (91 738 квадратных миль) страна занимает двенадцатое место по площади среди европейских стран. На востоке и севере она граничит с Советским Союзом, то есть с империей Макулистов, на западе с братской Социалистической Республикой Венгрия, на юго-западе с Федеративной Социалистической Республикой Югославия. Вокруг центрального плато Карпатских гор …
  
  Август думает: Прекрасная страна, прекрасные интеллектуалы, много порядочных людей. Кроме того, что-то не совсем определяемое, скользкое, слишком много уменьшительных, очарование, смешанное с грязью.
  
  
  В семь часов утра мы прибываем во Франкфурт. Двухчасовое ожидание рейса на Бухарест. Мы бродим по магазинам аэропорта. Леон покупает сигары, шариковые ручки и карандаши, чтобы пополнить свою коллекцию. Мы возвращаемся в гостиную, находим два места и пытаемся немного отдохнуть. Я слышу свои первые реплики на румынском и паникую. У окна стоит группа молодых людей, одетых в старые свитера и джинсы, весело и сильно ругающихся на моем родном языке. Я оглядываюсь. Возможно, являются ли эти невзрачные пассажиры на самом деле агентами новой мафии или старых секретных служб, нанятых для наблюдения за подозреваемым, возвращающимся на родину? Я могу выделить румынского ученого, возвращающегося с конференции, пожилую леди, которая только что навестила свою дочь в Германии, врача, политика, бизнесмена. В углу мужчина в темном костюме склонился над своим дорогим портфелем и стопкой бумаг. Он тоже секретный агент?
  
  Мы садимся в самолет, направляющийся в Бухарест. Граница между первым классом и туристическим менее четко обозначена. Салон наполнен суетой и шумом. Теперь я настроена на пульс моей тревоги. Леон заинтригованно наблюдает за мной; он понимает, что я уже дома.
  
  Мы приземляемся в аэропорту Отопени, провинциального вида, маленьком, но почему-то привлекательном своей скромностью. Паспортный контроль проходит быстро и трезво. Мы ждем наш багаж в ограниченном, переполненном пространстве, забитом пассажирами, прохожими, полицейскими, носильщиками, праздношатающимися — полный восточный гул нетерпения. Наш багаж спускается с опозданием, и мы ищем тележку для багажа. Да, на самом деле есть тележки; в конце концов, некоторые вещи изменились.
  
  За стойкой обмена валюты отвечает симпатичная молодая женщина. “Сколько?” Спрашивает меня Леон. “Сто долларов”, - отвечаю я. Леон, похоже, считает эту сумму слишком ничтожной и обменивает двести долларов, получая взамен миллион леев. Он в замешательстве смотрит на обилие мятых банкнот. “Смотри, - говорю я, - наконец-то ты миллионер!” На улице нас встречают представитель Бухарестского симфонического оркестра и шофер.
  
  Мы проезжаем Отопени, бедный пригород, полный выбоин, вдоль которых выстроились рекламные щиты, рекламирующие американские предложения. Рядом с кварталом Осеа открывается панорама, есть деревья, парки, старые виллы. Леон, кажется, заинтригован архитектурой района, странной смесью Востока и Запада. Я бормочу какую-то чушь из туристического путеводителя. Да, когда-то этот район обладал определенным великолепием, своего рода элегантностью, которая исчезла при пролетарской диктатуре и еще больше деградировала при последующих поколениях парвеню. Мы едем по Каля Викторией, одной из главных магистралей Бухареста. Мое первое разочарование. Знаменитый проспект, который помнили элегантным даже при коммунизме, теперь имеет потрепанный вид. Мы пересекаем мост через реку Дîмбови ŏа, недалеко от моего последнего места жительства, поворачиваем налево у университета, а затем снова налево в направлении отеля Intercontinental.
  
  “Интересно, есть ли еще у Секуритате в отеле подслушивающие устройства”, - шепчу я. Я рассказываю Леону историю, которая облетела Бухарест в начале восьмидесятых. Милая пожилая француженка, остановившаяся в отеле Intercontinental, подошла к администратору и робко сказала: “Извините, у меня к вам просьба ...” Дружелюбный агент секретной полиции, переодетый секретаршей, вежливо спросил ее на приемлемом французском, чего она хочет. Она сказала: “Мне сказали, что в комнатах есть микрофоны. Не были бы вы так добры ... можно мне без него?” Бедный ч éрие . В течение нескольких месяцев она была посмешищем Бухареста.
  
  
  День первый: понедельник, 21 апреля 1997
  
  
  В три часа дня мы триумфально входим в вестибюль отеля "Интерконтиненталь", бывшего филиала Секуритате, отдела по делам иностранцев. Теперь я сам иностранец, хотя администратор приветствует меня по-румынски: “Бине апи венит”. Мы заселяемся в два смежных номера. В 4:30 машина оркестра вернется, чтобы забрать американского дирижера для его первой репетиции. Я вхожу в комнату 1515 и собираюсь распаковывать вещи, когда звонит телефон. На другом конце провода приятный молодой женский голос с румынского телевидения. Она просит интервью. Я вежливо отказываюсь. Она понимает, что я только что приехал и мне нужно некоторое время, чтобы все обдумать, возможно, позже. О чем бы я говорил — о Приднестровье, Перифраве, Элиаде, моем успехе как писателя в изгнании? Нет, я останусь тверд в своем решении. “Вам выпала честь быть ненавистным”, однажды Бодлер восхищенно сказал Мане. Я повторяю эти слова про себя как мантру, чтобы защитить себя от эмоций и вежливости. Должен ли я появиться на сцене как враг общества, или как жертва фашизма и коммунизма, или как застенчивый, уходящий в отставку писатель, которому аплодируют американцы? Я незваный гость, вот и все, и все, чего я хочу, это чтобы меня игнорировали.
  
  Недавняя история о Милане Кундере в Праге: После нескольких тайных визитов домой, после событий 1989 года, он, наконец, принял официальное приглашение получить награду, которая примирит родину с ее знаменитым странствующим сыном. Однако непосредственно перед церемонией он внезапно почувствовал, что не может участвовать. Он заперся, как осажденный, в своем гостиничном номере и наблюдал за происходящим по телевизору, когда его жена принимала эту честь от его имени.
  
  Телефон звонит снова. Мой друг Бедрос звонит, чтобы поприветствовать мое возвращение. Я счастлив слышать его голос спустя столько лет, я счастлив, что все еще могу чувствовать себя счастливым. Он приедет ко мне через полчаса. Не успеваю я распаковать вещи, как телефон звонит снова. На этот раз это мой старый друг Наум, Золотой Мозг. Я бросаю куртку на кровать, открываю окно и открываю чемоданы. Я замечаю конверт, просунутый под дверь, факс от Румынского телевизионного общества: “Мы повторяем нашу просьбу к вам предоставить интервью, которое будет проведено Отделом культурных программ Румынского телевизионного общества. Мы надеемся, что вы поймете наше пожелание, учитывая, что ваше присутствие в этой стране не останется незамеченным. Во вторник, 22 апреля 1997 года, в департаменте работает телевизионная группа. Мы были бы благодарны и т.д. и т.п.” Я достаю свою одежду из чемодана и развешиваю ее, а также мою лицо и руки. Приходит Бедрос.
  
  Он некоторое время стоит в дверях. Мы смотрим друг на друга, улыбаясь. Мы видим себя в лицах друг друга, словно в зеркале, печальный показатель прошедшего времени, но также и показатель, окрашенный добротой, которую время придает таким воссоединениям. У него то же лицо, та же черная борода, те же большие глаза, маленькие руки и ноги, тот же скрипучий голос, как будто он один из персонажей его собственной Энциклопедии армян . Кажется, он даже одет в тот же свитер. Невысокий и коренастый, быстрый собеседник, он ничуть не изменился с тех последних дней в Бухаресте социалистических маскарадов, когда мы обычно говорили о книгах дня и обменивались литературными сплетнями. Впоследствии мы некоторое время переписывались. Очевидно, он все еще поддерживает связь, поскольку факс от телевизионщиков, подсунутый мне под дверь, оказался по его просьбе, как главы отдела культуры.
  
  “Да, сообщение было моей идеей, я признаю”.
  
  Я объясняю, почему я хочу сохранить свое возвращение в тайне, почему я не хочу, чтобы кто-нибудь приближался ко мне, почему я не хочу никого беспокоить.
  
  “Я думал о тебе в последнее время, особенно когда читал дневник . Странно, как возвращается прошлое”.
  
  Он делает паузу на мгновение, затем продолжает в своей оживленной манере: “Персонаж, заключенный в квадратные скобки, таким я тебя помню, персонаж Пруста. Я думал о тебе и разговаривал с друзьями. Все они согласились, что это определенно персонаж Пруста ”.
  
  Я, кажется, поражен лестью, поэтому он объясняет: “Даже когда мы болтали о незначительных вещах, у тебя была манера всегда говорить нюансами, фраза за фразой, скобка за скобкой”.
  
  Я вспоминаю свои прогулки с Бедросом, прустовские обходы, изгибы социалистического туннеля. Мы выходим на балкон, и он показывает на Дворец Телеком и Калею Победы, тянущуюся до моста, улицы, на которой я жил в Бухаресте в последний раз, под номером 2. Город кажется старым, усталым, апатичным. Прустовские воспоминания? Прустовское изгнание в собственной комнате? Как насчет подлинного изгнания, как насчет обвинения во “враге”, которое было брошено в мой адрес отечественными газетами?
  
  Наша встреча проходит в спокойной, нежной атмосфере, как и предыдущая, в 1990 году, в Париже, в Живом салоне. Бедрос приехал из Бухареста; я - из Нью-Йорка. Моя книга, выставленная на стенде Альбена Мишеля, носила название, соответствующее нашему сегодняшнему разговору, "Ле тхé де Пруст" . Бедрос в этом случае был просто статистом, не входил в официальную делегацию, новую элиту, среди которой я чувствовал себя чужаком. Наш обед в маленьком ресторанчике подтвердил подлинность нашего воссоединения. Сейчас, здесь, в "Интерконтинентале", я благодарен Бедросу за то, что он напомнил мне о моем прежнем личном "я" и спас меня от карикатуры, которая заменила меня на румынской публичной сцене.
  
  “Не хотите ли чего-нибудь выпить? Пиво, минеральная вода, пепси?”
  
  Пепси, говорит он, и я приношу две бутылки из холодильника и два стакана. Сделав большой глоток, он продолжает: “Недавно, когда был опубликован дневник Себастьяна, я задумался о сходстве ваших ситуаций. Я могу понять, почему вы не хотите встречаться с людьми и давать интервью. В наши дни большинство румын, возвращающихся из-за границы, борются за все это внимание, интервью, аплодисменты, празднования. Они наслаждаются всеми поклонами, которые они получают в изобилии здесь, у Ворот Востока. Они любят лесть ”.
  
  Затем он говорит о нищете страны, ее литературе, ее политиках и членах Секуритате, ставших нуворишами, бездомных собаках и детях-бродягах. После полувека ожидания страна заслуживала лучшего. Я смотрю на его новую книгу на столе, с лицом армянского священника на обложке.
  
  Звонящий телефон спасает меня от неминуемой меланхолии. Это Джоанна, поэтесса, бывший атташе по культуре é в посольстве Румынии в Вашингтоне, ныне работающая в Фонде Сороса. Я должен спуститься вниз и обсудить с ней график визита Леона. С нашей последней встречи, как раз перед моим отъездом из социалистической Йормании, прошло более десяти лет. Тогда была весна, как и сейчас, время обеда. “Место нашей правды здесь. Мы писатели, у нас нет другого решения”, - сказала она. Я был знаком с подобными банальностями. Я сам когда-то был жертвой Гордость мизери часто подпитывала мое отчаяние. Однако в тот раз у меня был другой ответ: “Чтобы писать, нужно быть живым. Смерть следит за нами, и не только из офисов Секуритате. Неотапливаемые квартиры, аптеки без лекарств, пустые магазины — это маски смерти”. Джоанна прекрасно пережила кошмар тех лет. После 1989 года она стала способным деятелем культуры и дипломатии, и она опубликовала книги. Я выжил в изгнании, и теперь мне было трудно остановить ее поток вежливости и бюрократических подробностей.
  
  Теперь я снова на балконе, смотрю на Бухарест с пятнадцатого этажа отеля. Бедрос указывает на другие достопримечательности, здание телецентра, концертный зал "Атенеум", отель "Лидо", университет. Мы возвращаемся в комнату и возобновляем наш чат. Мы должны быстро обсудить многие вещи — слишком много всего произошло с нами, по-разному и в разных местах, за последнее десятилетие. Он расспрашивает о Селле. Я говорю ему, что ей было трудно адаптироваться, но теперь у нее своя реставрационная мастерская. Она усердно работает и, наконец, смирилась с изгнанием.
  
  “Я не очень хорошо ее знал”, - говорит Бедрос. “Моя жена тоже встречалась с ней всего один раз, на вечеринке по случаю дня рождения у вас дома, в 1986 году, в июле. Но она осталась очень яркой в наших воспоминаниях. Вот почему я всегда заканчиваю свои письма приветствием хозяйке дома ”.
  
  Нам нужно иметь возможность провести вместе больше времени, неторопливо и без слов, чтобы восстановить простые обмены в прошлом. Несмотря на спешку, наша встреча больше похожа на утешение. Это моя напряженная настороженность, “Рана Пруста”? Мы обмениваемся словами шепотом и тенью понимающей, но сдержанной улыбки.
  
  Сейчас пять часов, и в дверях появляется мой друг Наум. За его блестящий костлявый череп, проглядывающий сквозь коротко остриженные волосы призывника, мы окрестили его Золотым Мозгом. Его глаза быстры, вбирая все. Мы смотрим друг на друга без иллюзий, на то, кто мы есть, на то, что осталось. Он выглядит еще костлявее, чем раньше, высушенный ветрами другой эпохи. Его волосы тоже стали белее, но его отстраненность, его остроумие те же. Его беспечность была тем преимуществом, которое десятилетием ранее, когда он был членом Центрального комитета лжецов, помогло ему ловко пройти по канату цирк, забавляющийся собственным выступлением не меньше, чем другие. Мне приятно отметить, что у него все еще есть его прежняя улыбка, его смех, его беззаботность и уверенность в себе. “Политика меня никогда не интересовала”, - говорил мне бывший политик по телефону в последние годы, заинтригованный тем, что из всех людей, аполитичных и оторванных от общественных дел, я должен желать разгребать “старый мусор”. “Я не хочу понимать или объяснять. Я просто рассказываю историю, вот такую простую”, - повторял он снова и снова, на самом деле так и не рассказав свою собственную историю на том маскараде.
  
  Книги, шутки, возможно, даже его просемитские симпатии свели нас вместе в месте, где за такие вещи не дают значков "За заслуги". Нас по-прежнему удерживают вместе, даже сейчас, одни и те же вещи. Близко или далеко, наше чувство верности сохранилось. Вступительный гамбит неловкий. Я показываю ему на кровати висячий замок, который я купил для него, тот, который он просил.
  
  “Этот замок очень дорогой”, - говорю я. “Румынским ворам будет нелегко пробраться через этот. Вы будете неприкосновенны. Даже микробы не смогут проникнуть в ваш дом ”.
  
  Наша последняя встреча состоялась осенью 1986 года. Президент Союза писателей хотел поговорить со мной вне досягаемости официальных микрофонов. Сообщение было передано нашим общим другом Голден Брейн. Мы втроем гуляли вместе. В парке кипел осенний котел. Напряженный и странный резонанс наших голосов нарушал дрожащий пар кустов. Не похоже, что у нас были разные взгляды или разошедшиеся мнения: президент жаловался, что больше ничего не функционирует должным образом, и сожалел, ради нас обоих, об официальной антисемитской истерии. Я хранил одобрительное молчание, и Золотой Мозг, посредник, тоже молчал. Было ли это последней попыткой приручить потенциального перебежчика? Он, должно быть, был осведомлен о причинах, лежащих в основе той встречи. Впоследствии, менее чем через два месяца, я узнал в Вашингтоне, что партия отказалась от премии, которой меня наградил профсоюз. Это было все, что нужно было сделать? Мог ли предлог для конспиративной прогулки быть настолько незначительным? Переговоры между Партией и Союзом писателей, очевидно, провалились, и президент хотел, чтобы мы расстались по-хорошему. Несомненно, Golden Brain знали, что скрывалось за этой таинственной походкой.
  
  Семья и друзья, ожидавшие меня дома в тот день, были встревожены моим опозданием, убежденные, что Секуритате расставила для меня ловушку. Даже сейчас, на пятнадцатом этаже "Интерконтиненталя", я не решаюсь спросить своего друга, была ли цель той прогулки простой попыткой приручить меня до моего “бегства” на Запад, и предпочитаю вместо этого смотреть на него и на то, чтобы на него смотрел тот, кто был другом, даже когда играл в политику, и кто остался другом даже после того, как колесо рулетки перестало вращаться и я теперь принадлежу другому месту. Было бы бесполезно спрашивать. Этот гражданин Бухареста, как обычно, ответил бы шуткой, сбитый с толку моей наивностью ï ветерана é, прервав меня словами: “Ты все еще интересуешься политикой, старик? Меня это никогда не интересовало ни тогда, ни сейчас”. Это его слова или мои? Кто знает, и какой смысл задавать вопросы в месте, на которое нельзя дать ответов.
  
  И все же, если я не могу рискнуть на честный диалог со старым другом, удивительно ли, что я так сильно ненавижу публичную риторику? Смущен ли я бременем “знаменитости”, для которого я так плохо подхожу? “Литературная знаменитость в изгнании” - описательный ярлык, используемый здесь для людей моего типа. Но я также местная знаменитость, известная на родине как “предатель” и так далее. В 1986 году мне казалось, что я заново переживаю 1940-е годы. Было ли это осознание причиной моего бегства в последнюю минуту? “Стигматы травмы” - так охарактеризовал мое творчество молодой литературный критик. “Невротическое ядро депортации, - сказал он, - скрытность, отказ, одиночество” вполне могло быть своего рода “аутистической реакцией”, неким механизмом “интроверсии”.
  
  Я не могу представить себя участвующим в какой-то партийной дискуссии, сопровождаемой аплодисментами. Искусственность и агрессия публичного выступления угнетают меня. Я также не хочу противостоять тем, кто прижал меня к стене и теперь готов праздновать меня. Но, похоже, даже те, кто мне нравится, могут помешать мне. Я могу предсказать ход всего путешествия с самого начала, но если, опасаясь боли, я не выйду из своей скорлупы, я не могу надеяться узнать, что меня окружает.
  
  Золотой Мозг оставил меня наедине с моим молчанием. Он улыбается, довольный своим новым замком и нашим воссоединением. Он рассказывает мне о трудностях посткоммунистической жизни, о новом классе нуворишей и преобладающей бедности, о выходе на пенсию его жены и возвращении к черной, утомительной работе, о перегруппировке старых и новых литературных звезд. Его веселость блокирует сетования или обиды; это безмятежное, ясное резюме. Он восхищается безвкусицей гостиничного номера и ошеломлен ценой.
  
  Я провожаю его вниз по лестнице в вестибюль, затем выхожу из отеля и направляюсь к книжному магазину Даллеса неподалеку. Я захожу с некоторым колебанием. Слава Богу, я не вижу никого из старых пилигримов, этой секты читателей, которые привыкли узнавать друг друга, даже не зная друг друга. Моего старого друга Ливиу Обрея, знакомого всем книготорговцам Бухареста, там тоже, слава Богу, нет, он рыщет по своим обычным охотничьим угодьям. На полках полно томов на румынском, французском и английском языках. Есть много браузеров. Внезапно у меня кружится голова, я не уверен в своих движениях. Я помню похожее ощущение в 1979 году, во время моей первой поездки в Западную Европу, когда я как сумасшедший бегал от одной полки к другой в книжном магазине FNAC в Париже, записывая названия, снова и снова пересчитывая наличные, которые мне предстояло потратить.
  
  На этот раз этого не произойдет; нет причин, по которым это должно произойти. Я понимаю, что мое замешательство и неловкость проистекают из того факта, что я вижу так много румынских книг, что меня окружает такое изобилие румынской печати. Я все еще вижу книжные полки во всю стену в моей последней квартире в Бухаресте, той, которая исчезла с моим отъездом в 1986 году. После этого я перестал покупать книги. Теперь моя библиотека пополняется только за счет пожертвований друзей или издателей. Я усвоил урок лишения собственности, и не только в отношении книг. Нет, это не та слабость, которая охватила меня в Париже в 1979 году, это просто эмоция от того, что я снова оказался в румынском книжном магазине.
  
  В семь тридцать я направляюсь в "Атенеум" на репетицию. Бульвар Магеру, неизменный, кажется, однако, несколько измененным. Фасады выглядят грязными, пешеходы застывшими, уменьшенными, похожими на призраков. Атмосфера чужая, я чужой, пешеходы чужие. Улица почти пустынна. Внезапно я вижу знакомое лицо. Неужели это действительно доктор Буцелойу? Нет места сомнениям, медленные движения, большая, мрачная голова — да, действительно доктор Буцелойу. Я помню его низкий, прокуренный голос, его спутанную гриву темных, густых волос. Он двигается медленно, как старик, в своей короткой кожаной куртке, с толстым шерстяным шарфом на шее, хотя на дворе конец апреля. Его рука легко кладется на плечо еще более пожилого мужчины, сгорбленного, невысокого роста, с совершенно седыми волосами. Кажется, я не в силах вырваться из этой последовательности снов, и все же я иду дальше, оборачиваясь, чтобы посмотреть на двух мужчин, которые сейчас уходят мелкими, медленными шажками.
  
  Я перехожу бульвар к кинотеатру "Скала". Рядом с ним находится многоквартирный дом Unic, где мать Селлы жила до своей смерти. Все то же самое и в то же время не то же самое. Что-то неопределимое, но существенное исказило декорации, что-то похожее на невидимый катаклизм, магнитную аномалию, последствия внутреннего кровоизлияния. Возможно, дело в убожестве, но если присмотреться, дело не только в этом. Повсюду видны следы незавершенных дорожных работ, но даже это, похоже, не указывает на реальные перемены. Я стою и смотрю гораздо дольше, чем следовало бы. Я смотрю на магазин Unie, затем поворачиваюсь лицом к кинотеатру Scala и одноименной кондитерской, затем к отелю Lido и отелю Ambassador.
  
  Отчуждение все еще не завершено, рана все еще не зажила, разрыв все еще активен, хотя теперь несколько приглушен. Здесь действует нечто другое, объективного характера — травмирующая, отчужденная реальность как таковая. Мрачная неизменность выглядит как постоянство, хотя на самом деле это просто болезнь, извращенная развалина.
  
  Смерть прошла этим путем, по следам умершего человека, который теперь пересматривает ландшафт своей жизни, в котором он больше не может найти места или знака самого себя. После моей смерти Смерть посетила это место, но разве она уже не была здесь, разве это не то, от чего я бежал? В 1986 году диктатура стала Смертью, владея ландшафтом, улицами, пешеходами и всем остальным помимо этого.
  
  Я быстро перехожу на другую сторону бульвара, где раньше находился бывший ресторан Cina. Я выхожу на узкую пустынную улочку. Начинает накрапывать мелкий дождь. Я чувствую что-то неестественное вокруг меня, какое-то неестественное чувство внутри себя. Может ли этот момент и эта ничейная территория быть временем и местом несчастного случая, убийства, таинственной агрессии?
  
  Я ускоряю шаг и достигаю Атенеума. Фасад в ремонте, покрыт строительными лесами, тротуар весь изрыт, грязный. Я вхожу в вестибюль, где бывал так много раз раньше. Двое мужчин стоят там, болтая. Они могут быть строительными рабочими, они могут быть из администрации. Привлеченный звуками музыки, доносящимися из зрительного зала, я поднимаюсь по великолепной мраморной лестнице и вхожу в первую дверь слева.
  
  Леон на трибуне, лицом к оркестру, рукава закатаны, рядом с ним бутылка Evian. Беспорядок как в оркестре, так и в хоре невероятен. Да, Смерть оставила свой след и здесь. Ушедшие музыканты оркестра прошлых лет. Их заменили неряшливо выглядящие типы в джинсах и потертых жилетах, которые весело болтали. “Еще раз”, - раздается команда. Игроки продолжают болтать и хихикать. Они загипнотизированы собственной истерией, и кажется, что их подобрали на улице. Сначала один, потом другой, с партитурой в руках, оспаривают интерпретацию нот, пауз, бемолей и диезов. Леон ошеломлен, его переводчик едва поспевает за всеобщим гвалтом. “Еще раз”, - приказывает раздраженный кондуктор. Он подает знак первому скрипачу, который теперь встает, перевести команду: “Еще раз, с третьего такта”. Какофония начинается заново.
  
  Леон делает еще один глоток Evian, закатывает рукава повыше и снова поднимает свою властную дирижерскую палочку. Сцена стала напоминать боксерский поединок между оркестром и уважаемым приглашенным дирижером. Теперь кондуктор лежит на полу, а судья ведет счет. Ошеломленный, кондуктор снова поднимается, с некоторым трудом. Сейчас десять минут девятого, и матч должен закончиться в половине девятого. Сегодня вечером не будет победителя, даже ничьей. Единственный возможный исход этого боя - размежевание между двумя бойцами.
  
  Леон спускается с трибуны, измученный. Поднимая руки к потолку, украшенному портретами румынских принцев, он шепчет: “Аве Мария” Я встаю, чтобы поприветствовать его. Джоанна уверяет нас, что вторая репетиция пройдет лучше и что в ночь концерта получится прекрасное представление. Оркестру звукоснимателей, объясняет она, приходится работать в трудных условиях, с мизерной оплатой и всевозможными унижениями.
  
  Мы выходим на улицу, чтобы поймать такси. Джоанна предлагает сопровождать нас и помочь найти дорогу. Я достаю из кармана конверт с надписью "СЕДЕР". “Уважаемый мистер Ботштейн, - говорится в нем, - Мы зарезервировали два места для вас и профессора Манеа на Пасхальный седер 21 апреля 1997 года. Седер начнется примерно в 20:00, плата составляет 15 долларов с человека, оплачивается при входе в Mr. Godeanu. Седер состоится в ресторане еврейской общины в Бухаресте, на улице Попа Соаре, 18.” Письмо подписано Алексом Сиваном, исполнительным директором Федерации еврейских общин Румынии. Румынское посольство в Бухаресте организовало приглашения, поскольку Леон хотел быть со своими единоверцами на Седере.
  
  Улицы пустынны, такси не видно. Мы идем к университету, и появляется такси. Сиденья не имеют подвески, и мы проваливаемся в дыру посередине. Я даю водителю адрес; он о нем не слышал. Я пытаюсь объяснить, поперечная улица от Калеа К ăл ăра şи; бывшая Калеа К ăл ăра & #351;и;, как оказалось, исчезла, чтобы можно было построить широкую дорогу к Большому президентскому дворцу. “Я не знаю этого адреса”, - угрюмо повторяет водитель. Мы снова на улице, и дождь усиливается. Два пустых такси проезжают мимо, не останавливаясь; мы садимся в третье. Водитель узнает адрес, хотя и не совсем представляет, как туда добраться. Мы доходим до перекрестка, он поворачивает в сторону бывшего бульвара Димитрова, оттуда направо, потом еще раз направо, потом налево. “Когда вы видите шеренги полицейских, это означает, что мы на месте”, - услужливо подсказываю я, вспоминая вечера социалистического Седера, когда улица вокруг еврейского ресторана была оцеплена милицией, а удостоверения личности проверялись на некотором расстоянии от ресторана, чтобы отпугнуть арабских террористов, беспокойных диссидентов, антисемитских агентов-провокаторов и сионистов, требующих паспорта.
  
  Мы ездим кругами, пока водитель торжествующе не объявляет: “Я так и знал, вот оно, Попа Соаре”. Действительно, табличка на углу улицы подтверждает этот факт. Мы поворачиваем обратно к номеру 18, и я узнаю здание. На этот раз здесь нет полицейских кордонов, только один вооруженный охранник и мужчина в штатском, одетый в обычную кожаную куртку.
  
  Нас приветствует старик в тюбетейке. Да, он уверяет нас, нас ждут. Он не просит пятнадцать долларов. Нам предлагают две белые тюбетейки. Портфель и плащ Леона, а также моя парка остались в гардеробной. Мы поднимаемся по лестнице в ярко освещенный зал, где евреи Бухареста будут праздновать Песах в этом 5757 еврейском году.
  
  Столы расставлены так, как они были десять-пятнадцать лет назад. Есть главный стол для председательствующей группы общественных чиновников и восемь других столов для гостей. Нас направляют к нашим местам за столом слева. Мы можем видеть президента, известного биолога, его жену и других общественных деятелей. Я сжимаю свой экземпляр публикации, которую нам дали, The Jewish Reality , преемника прежнего обзора культа Моисея . Коммунисты терпели термин “культ”, посткоммунистические евреи предпочитают более нейтральный язык.
  
  Нет никакой суеты из-за американского гостя, президента колледжа и дирижера, или из-за бывшего члена еврейской общины Румынии. Я сразу вспоминаю то время в 1982 году, когда я выступил с публичными заявлениями против официального национализма и антисемитизма и оказался отрезанным даже от официальных лиц сообщества. Такие неосторожные жесты, казалось, скорее препятствовали, чем помогали отношениям с властями, и были прерогативой главного раввина, доктора Мозес Розен, депутат Великого национального собрания Социалистической Республики в течение двух десятилетий, который играл в сложную игру , в которой американские и израильские еврейские организации выполняли функции лобби и групп давления. Сейчас времена изменились, нынешний президент еврейской общины больше не является главным раввином, и старые стратегии больше не нужны.
  
  “Чем эта ночь отличается от всех других ночей?” - спрашивает мое прежнее "я". Возраст наложил новые маски на лица прошлых лет. На нынешнем собрании я не могу уловить прежней атмосферы праздничного двуличия, полуправды, обернутой в загадочные намеки и жесты, как того требовал секретный кодекс того времени и, в равной степени, попытки подорвать его. Я больше не вижу раболепных улыбок боссов, переодетых в слуг, и их двойников, одетых в парадную форму. Также исчезли цитаты из книги Правил по условным рефлексам. Кажется бесполезным пытаться воссоздать извращенную анимацию, соучастие, живописных актеров. Атмосфере 5757 года не хватает прежнего азарта и риска, которые были во времена рабства, соучастия и уклонения. Все, что осталось, - это сонное собрание апатичных выживших, собравшихся, чтобы присоединиться к древнему концерту.
  
  “С возвращением!” Сердечный голос прерывает мои размышления. Массивный джентльмен, сидящий за столом напротив меня, протягивает свою большую раскрытую ладонь. Это коренастый, лысый, элегантно одетый мужчина в очках. Он улыбается, ждет от меня знака узнавания, а затем, разочарованный, произносит свое имя твердым, внушительным голосом. Я должен был узнать его. Во времена правления румынского социалистического фараона он был одной из немногих привлекательных фигур на телевидении. Я поворачиваюсь к Леону и представляю его мистеру Джозефу Саве, который будет брать у него интервью в своем телевизионном шоу Музыкальный вечер . Леон церемонно кланяется музыкальному критику и его жене, с которыми он тут же заводит оживленную беседу на немецком языке о предстоящем выступлении.
  
  “Тебя, конечно, тоже пригласят на шоу”, - говорит мне мистер Сава.
  
  “О, нет, я сожалею, но я не могу. Это интервью мистера Ботштейна. Я совершенно ясно дал это понять на прошлой неделе из Нью-Йорка”.
  
  “Ты тоже должен быть там. Это сделает интервью еще более интересным, и ты сможешь сделать перевод. Все решено. Я буду ждать вас обоих в пятницу утром в телецентре на улице Панграти”, - уверенно говорит он. Несколько пораженный, непривычный к такому командному тону, я нервно поворачиваюсь влево и вправо.
  
  “Эта дискуссия бессмысленна”, - вмешивается жена критика. “Мистер Ботштейн прекрасно говорит по-немецки, и я могу сама перевести”.
  
  Я оглядываюсь по сторонам. Я узнаю поэтов, актеров, функционеров общины, все заметно постаревшие. Я узнаю друга моего друга Мугура, двух актеров из Еврейского театра, известного автора поп-хитов. Но эта ночь действительно отличается от подобных ночей прошлого. Чего не хватает, так это его маэстро, неутомимого главного раввина Розена, в то время также президента общины, режиссера и ведущего актера стольких спектаклей на тоталитарной сцене, депутата коммунистического парламента, консультанта Государственного департамента, посредника Израиля и дипломата по особым поручениям Социалистической Республики Румыния, которому всегда поручались важные миссии и роли.
  
  Нелегко было забыть различные еврейские праздники, которые отмечались здесь, в праздничном зале ресторана раввина Розена, на последних этапах существования атеистического коммунистического государства — столы, украшенные традиционными блюдами, импортное вино, почетные гости, сидевшие рядом с партийными чиновниками, и гости из-за рубежа. Такие вечера были кульминацией всех усилий великого Главного раввина, который с таким же успехом мог бы служить министром общественных работ, информации или промышленности. Система терпела и даже поощряла подобные шоу не только для того, чтобы сбить с толку внешний мир, непривычный к этим экстравагантным примерам коммунистической “свободы”, но и для того, чтобы иметь возможность записывать имена, лица и слова участников.
  
  Эти мероприятия были пиршествами противоречий под наблюдением информаторов, замаскированных под прихожан, или их врагов-атеистов. Им было на что посмотреть: неоднозначное взаимовыгодное сотрудничество между двуличными хозяевами и еще более двуличными рабами, служащими двум или более хозяевам одновременно. Были даже информаторы, изображавшие трудолюбивых граждан, носившие свои собственные лица и униформу вместо масок.
  
  Теперь коммунизму пришел конец, Великий раввин мертв, а вместе с ними ушли риски и маски. Теперь остались только измученные празднующие, обшарпанный зал, ритуал, сведенный к рутинному представлению. Нельзя сравнивать этого тощего, бормочущего раввина, проводящего Седер, с главным раввином доктором Мозесом Розеном. Эта замена не делает чести его роли, он выглядит как простой учитель в хедере из другого века, отчаянно призывающий свою паству к порядку своим писклявым голосом и страдальческими жестами. Слева от него его жена в платье цвета лука-порея, с огромным рыжим париком на голове время от времени подталкивает его локтем, чтобы предупредить о том, что компания клевещет носом.
  
  “Кто этот раввин?” Я спрашиваю толстого молчаливого мужчину, сидящего слева от меня.
  
  Мой сосед спокойно поворачивается ко мне. У него широкое лицо и опущенные веки.
  
  “Его привезли из Израиля”, - сообщает он мне, протягивая руку и представляясь доктором Винеа. Рядом с ним его бледная подруга в черном кружевном платье, в которой я узнаю сокурсницу по университету.
  
  “Из Израиля? Но он говорит по-румынски”.
  
  “Он происходит из румынских евреев в Израиле”, - вмешивается его жена, которая меня не узнала. “Платит Американский объединенный распределительный комитет, и они выбирают. Что еще они выбрали бы для Румынии, как не самого дешевого раввина из доступных. Мы не должны жаловаться ”.
  
  Я поворачиваюсь к Леону, чтобы перевести объяснение, но обнаруживаю, что он увлечен оживленной беседой с парой справа от меня, американским евреем, представителем нью-йоркского банка в Бухаресте, и его спутницей, румынкой, которая свободно говорит по-английски и, кажется, нисколько не смущена, когда ее сопровождающий подробно рассказывает историю своей семьи в Нью-Джерси, включая жену, дочерей, зятьев, братьев, невесток и их детей. Их дети.
  
  “Мне кажется, я тебя откуда-то знаю”, - объявляет жена доктора, уставившись на меня.
  
  “Из наших студенческих дней. Ты был на год старше меня”. Она, кажется, приятно удивлена. “Правда? Я закончил школу в 1960 году”.
  
  “Раньше ваше имя ассоциировалось у меня с чем-то другим”, - говорит доктор Винья.
  
  “Да, некоторые люди по-другому связывают мое имя”, - успеваю пробормотать я, прежде чем мои слова заглушает хор, теперь уже на сцене.
  
  Леон не проявляет интереса ни к хору, ни к раввину, только к американскому еврейскому банкиру и юной спутнице, которая скрашивает его скифское изгнание. Я делаю глоток вина, пробую израильскую мацу, традиционный суп и восхитительное жаркое. Одинаково вкусны горькие травы легенды и воспоминания о бегстве из Египта социалистической Джормании в эту ночь памяти, в которой прошлое узурпирует настоящее и возвращает меня к тому, кем я больше не являюсь.
  
  Мой бывший сокурсник хочет знать, когда я уехал из страны, где я живу в Америке, как у меня дела в целом. Она предлагает сводить меня на экскурсию по Белому дворцу Чау şэску — интерьер стоит посмотреть, о да, особенно интерьер, но не с экскурсией, которая заставит вас побегать по нему. Я благодарю ее, но отклоняю предложение; у нас нет времени, мы здесь с коротким и насыщенным мероприятиями визитом. Нет, у меня нет адреса электронной почты, хотя я уверен, что получу его.
  
  Я показываю Леону свои часы, уже полночь. Его пирог лежит на тарелке черствым, но он не выказывает желания уходить. Наконец, мы выходим. Высокопоставленные лица за главным столом не замечают нашего ухода, гости-капиталисты больше не пользуются особым вниманием, и так и должно быть.
  
  Идет дождь, темнота средневековая. В такую же ночь, как эта, около сорока лет назад в Праге сталинской эпохи был убит представитель Еврейского агентства. Но сталинизм больше не в моде, и чикагские убийцы профессора Кулиану не проявили бы к нам никакого интереса. В любом случае, Леон не проявляет интереса к мрачным спекуляциям. Этот Седер в Бухаресте пробудил в нем ностальгию.
  
  “Этот вечер был захватывающим. Он вернул меня к моим восточноевропейским предкам. То, что у вас есть в Бухаресте, уникально, вы не смогли бы найти ничего подобного больше нигде. Этот раввин, его жена, телеведущий, его жена — все это тени из прошлого. И хор, и тот американский парень со своей молодой любовницей… Слава Богу, Румыния отстает в гонке к капитализму”.
  
  Я сохраняю молчание, я не уверен в преимуществе. Я просто стою посреди площади, вытянув руку, машу, чтобы подозвали такси, которое не материализуется. Мы идем пешком к центру города. Где-то здесь находится место, где я жил студентом, в съемной комнате. Вот оно, одна из тех боковых улиц, ответвляющихся в темноту, слева, на улице Александру Сихляну, под номером 18. Вот и все, сонный дом с сонным призраком доктора Джейкоби, теперь уже давно мертвый, и о его толстой скандалистке жене, тоже мертвой, и о любовнице-цыганке в подвале, объекте их ежедневных ссор, тоже, несомненно, теперь мертвой. Да здравствует суверенная и демократическая Смерть, работающая без остановки, день и ночь, скучающая, но о! всегда такая эффективная.
  
  “Так что же тебе так понравилось?” Я спрашиваю Леона, чтобы прогнать призраков.
  
  “Все, мне все понравилось. Этот идиотский раввин и его назойливая жена, жена музыкального критика, говорящая хохдойч, и парень из Нью—Йорка со своей любовницей, хор, суп, президент, биолог - все, абсолютно все ”.
  
  “Жаль, что вы пропустили великого главного раввина. В течение четверти века он был депутатом коммунистического парламента Румынии, eminence grise, великим махинатором, как говорите вы, американцы. Ему удалось убедить коммунистов в преимуществах избавления от евреев, позволив им эмигрировать”.
  
  “Разве он не был прав?”
  
  “Конечно. Он убедил власти, что в том, чтобы отпустить евреев, было по крайней мере три главных преимущества: первое, они избавились бы от старых неприятностей. Во-вторых, они получили бы капиталистические деньги, 8000 долларов на душу населения, если быть более точным, за каждого еврея, которого они выпустили. В-третьих, отпустив евреев, они улучшили свой имидж за границей. Самих евреев больше не нужно было убеждать, и вот, недавнее бегство из Египта!”
  
  “Умный человек этот раввин Розен”.
  
  “Очень умный, настоящий прагматик, пытающийся быть полезным всем сторонам. Как кто-то однажды сказал, он был для румын тем, чем являются очки по рецепту для близоруких. Он был не рад тому, что нуждался в них, но счастлив иметь их. В доме моих родителей у них было совершенно другое представление о том, каким должен быть раввин ”.
  
  “Но они были верующими, а ты нет”.
  
  Мы молча проходим через эту ночь вопросов без ответов.
  
  “Несколько лет назад в Израиле водитель такси спросил меня, румын ли я. Он слышал, как я разговаривал с родственниками, которых я только что высадил. Да, я родился в Румынии, сказал я. Я встретил раввина Розена, сказал мне старый таксист по-английски, много лет назад, во время одного из его визитов в Израиль, здесь, в моем такси. Сначала я не знал, кто он такой, к нам сюда приезжает много раввинов, но этот прекрасно говорил на иврите. Я отвел его сначала в Министерство иностранных дел, затем в штаб-квартиру Лейбористской партии, затем к их оппонентам, Ликуду. После этого мы пошли к профсоюзам, затем к религиозным людям. Затем, если вы можете себе представить, даже к коммунистам. В конце я спросил его: ‘Вы случайно не раввин Розен из Румынии?’ "Да", - ответил он. ‘Как ты догадался?’ ‘Ну, тебя здесь хорошо знают. Никто другой не стал бы посещать религиозных людей, и коммунистов, и профсоюзы, и мистера Бегина”.
  
  Этот анекдот о раввине Розене напоминает мне о том, как румыны в целом решали проблемы, связанные с несовместимостью повседневной жизни, - практика, столь резко осуждаемая Себастьяном. Я рассказываю это Леону.
  
  “Ты прав”, - говорит Леон. “Стоило бы встретиться с раввином Розеном, но даже без него это был увлекательный вечер”.
  
  “Ах, знаменитый американский энтузиазм, доброжелательность, открытость миру”.
  
  “Если бы я сказал кому-нибудь за тем столиком, что мне негде спать, я уверен, они предложили бы приютить меня. Кто бы это сделал в Америке?”
  
  “Колледж бардов”.
  
  Леон смеется, мы оба смеемся.
  
  “Такси!” Чудо, такси останавливается, и мы отправляемся в посткоммунистический дождь и темноту, втиснутые друг в друга в потрепанной машине, реликвии из музея социализма, президент-кондуктор в своем красивом костюме и галстуке-бабочке и его попутчик, Август Дурак.
  
  “В ”Интерконтиненталь", пожалуйста", - повторяю я в третий раз по-румынски.
  
  Такси не повернуло налево, как следовало бы, а поехало прямо, к Бог знает какому подземному гаражу мафии. Я смотрю в окно, пытаясь узнать маршрут; нет, это не старая Калея Căl ăra çi, которой больше не существует. Вероятно, мы едем по проспекту, который раньше назывался "Победа социализма", который ведет к новому Балканскому Версалю, Белому дворцу, резиденции, которой не успел насладиться наш любимый верховный лидер Чау çэску. Такси, наконец, сворачивает на бульвар БăЛьеску в направлении университета и отеля. Наконец-то мы на двадцать втором этаже, в опустевшем баре. Последний тост в честь нашего первого совместного дня в Бухаресте. Леон выглядит довольным, Седер восстановил его, все это выглядит как многообещающее приключение. Мы прощаемся в час дня в 18:00 в Нью-Йорке, через двадцать четыре часа после нашего взлета из аэропорта Кеннеди.
  
  Я здесь и я там, ни здесь, ни там, транзитный пассажир, на которого претендуют несколько часовых поясов, и не только они.
  
  Красный огонек телефона мигает, сигнализируя о звонке. Это Кен, мой американский друг, который специально приехал из Москвы, чтобы повидаться со мной. На моем ночном столике лежит открытая записная книжка в синей обложке с надписью жирными белыми буквами "БАРД КОЛЛЕДЖ", журнал регистрации моего паломничества.
  
  
  День второй: вторник, 22 апреля 1997 г.
  
  
  Кен работает в Проекте приватизации в Восточной Европе, спонсируемом Фондом Сороса. Я познакомился с ним пять лет назад, получив от него неожиданное письмо. “Это что-то вроде выстрела в темноте”, - написал он и продолжил описывать проект, над которым он работал, книгу об эстетической реакции на Холокост, отраженной в литературе, музыке и искусстве. “То, что вы сказали прошлой весной на конференции в Ратгерсе / Ньюарк, с тех пор беспокоит меня. Ваша фраза, которая преследует меня, такова: коммерциализация Холокоста”.
  
  Мы договорились встретиться в ирландском баре на Манхэттене. Он рассказал мне о своем дедушке, который, будучи молодым человеком без гроша в кармане, эмигрировал в Америку, чтобы в конечном итоге стать крупным ученым, получившим Нобелевскую премию; о своей матери-француженке, преподававшей в Принстоне; о своем брате, убитом на войне во Вьетнаме; и о себе, авторе нескольких книг и готовящегося критического исследования современного консерватизма. Постепенно между ними завязалась дружба. Я оценил его душевную открытость и космополитизм, обусловленные его французским и ирландским происхождением, а также его оксфордским образованием, его католическим моральным чувством и его жизнерадостным американским пониманием честной игры.
  
  Он приехал из Москвы, чтобы увидеть меня здесь, в моих старых местах обитания. “Когда ты разговаривал по-румынски с тем молодым человеком за стойкой регистрации, - сказал он мне во время нашей встречи в вестибюле “Интерконтиненталя", - твое лицо озарилось. Ты был расслаблен, даже преобразился. Я вижу, что язык остается для тебя открытой раной ”.
  
  Преображенный, разговаривающий со служащим государственного отеля, о чьей тайной преданности я ничего не знал? Тем не менее, я принял вызов, язык - действительно тема, о которой стоит поговорить. “Моя страна - это мой язык”, - таков был мой ответ в 1979 году моей невестке-американке, которая продолжала уговаривать меня как можно скорее покинуть социалистическую Германию. Я, наконец, уехал, но я оставил не язык, на котором жил, а только страну, где я больше не мог дышать. “Я желаю вам, чтобы однажды утром мы все проснулись, говоря по-румынски”. Синтия, зная о моих лингвистических проблемах, однажды написала мне. Несбыточная мечта ... но не в Бухаресте. Возможно, Кен прав. Очень может быть, что язык, в который я был погружен, творит со мной свою магию. С другой стороны, возможно, и нет. Я обнаружил, что за годы моего отсутствия румынский язык переработал все старые клише социалистического деревянного языка с добавлением жаргона, заимствованного из американских фильмов и рекламы. Вчера, когда я включил телевизор в своем гостиничном номере, меня приветствовала батарея членов румынского сената, все они были неспособны произнести полностью сформированное предложение. В зале ожидания аэропорта Франкфурта на меня обрушилось то же бормотание, те же искаженные слова.
  
  Мы с Кеном идем к моему бывшему дому. Мы проходим мимо Государственной библиотеки, массивного пыльного здания, идем по улице Липшани, своего рода торговой галерее, затем мимо церкви Ставрополеос, миниатюрной драгоценности, нелепо выглядящей на фоне окружающей серости и обнищания. Мы сталкиваемся с выбоинами на тротуарах, обветшалыми стенами, смешными вывесками магазинов, нервными, дрожащими, измученными прохожими. Мы проходим мимо бывшего Театра комедии, переходим новый мост через реку Д' îмбови ŏа и оказываемся на Кале Виктории. Старое здание под номером 2 все еще там. Я показываю Кену балкон квартиры 15 на третьем этаже.
  
  Когда мы переехали, балкон был обнесен стеклянными панелями, что создало немного дополнительного пространства. Приказ снести такого рода пристройки поступил от первой леди страны, товарища Морту, как сказал бы Кулиану. Я был достаточно смел, чтобы начать юридическую войну против властей, только для того, чтобы получить письменные доказательства этого злоупотребления, еще один акт na ïvet & #233;, чтобы добавить к списку в моей йорманианской биографии.
  
  “Не подняться ли нам в квартиру, посмотреть, кто там сейчас живет?” Спрашивает Кен.
  
  “Я знаю, кто там живет”.
  
  Кен настаивает, но я стою на своем, и не потому, что сентиментален по поводу своего бывшего места жительства. После того, как я покинул страну, я продолжал платить за аренду квартиры в 1986, 1987, 1988 и 1989 годах, годах моих скитаний по Германии и Америке. В 1989 году, после краха коммунистического режима и охоты на диктатора и его супругу, администратор здания взломал дверь квартиры и быстро вселился. Очевидно, ему помогало Высшее секретное учреждение страны, на которое он работал под прикрытием, как и все ему подобные. Арендатор трансатлантического отеля na ïve подал в суд на администратора, но администрация встала на сторону своего сотрудника. Невозможное в очередной раз оказалось возможным: демократическая судебная система демократической Румынии выступила, как в 1990, так и в 1991 году, в пользу администратора и против предателя из-за океана. Иностранцу было приказано оплатить не только судебные издержки, но также, своими грязными долларами, расходы на косметический ремонт квартиры, за которую он с момента своего изгнания все эти годы платил арендную плату.
  
  Социалистический закон предусматривал, как я пытался объяснить Кену, что всякий раз, когда кто-то покидает страну “навсегда”, он должен завещать квартиру государству в идеальном состоянии. Но даже несмотря на то, что я не “вернул” квартиру государству, и социалистический закон больше не применялся, тайная полиция социализма с ее осведомителями и администраторами выжила.
  
  Мы поднимаемся по улице Калеа Викторией и проходим мимо Центрального почтового отделения, превращенного в Музей национальной истории, возведенный Чауşэску, но, по сути, являющийся усыпальницей его вклада и товарища Морту во славу страны и народа. Безличная улица, такая же безличная, как и само потомство, похоже, не скучает по мне и не знает, что я был ее верным пешеходом столько лет. Слева от нас, рядом с универмагом Victoria, которому теперь вернули довоенное название Lafayette, возвышается уродливое современное здание. Рядом с ним находится здание старой милиции, ныне переделанное в штаб-квартиру городской полиции Бухареста. Справа, как в старые добрые времена, находится Дом моды и кинотеатр que.
  
  Посмертный туризм никогда не следует недооценивать. Я осознаю привилегию, которую мне предоставили, и признаю мгновенные преимущества его садизма. Дойдя до пересечения с бульваром, мы поворачиваем направо, к Университетской площади, где нас атакует лозунг, намалеванный на одной из стен большими черными заглавными буквами: MONARHIA SALVEAZĂ ROMÂNIA (Монархия спасает Румынию). Мы проходим через подземный переход, где сейчас полно маленьких магазинчиков, затем выходим на противоположной стороне, на бульваре Магеру, прямо перед отелем.
  
  В час я снова встречаюсь с Леоном, в "Атенеуме". Репетиция в самом разгаре, Джоанна, как обычно, помогает. Мне трудно наложить образ поэтессы десятилетней давности, наэлектризовавшей аудиторию своим исполнением песни Аллена Гинзберга “Вой”, на ее нынешнее перевоплощение в культурного функционера. Автомобиль американского посольства ждет нас перед Атенеумом, чтобы отвезти нас на обед в нашу честь, который дает Джон Кацка, консул, отвечающий за связи с общественностью.
  
  Мы — американская звезда и румынский изгнанник, несравненная команда — поднимаемся по лестнице внушительного здания. Белого клоуна, высокого, расслабленного, элегантного, в сопровождении Августуса Дурака, напряженного и косоглазого, приветствуют атташе по культуре é, невыразительная женщина, и мистер Кацка, высокий, светловолосый, многоречивый, который выражает непосредственный интерес к Бард-колледжу, к премии Макартура, которой я был награжден в 1992 году, и к нашему расписанию. Вскоре начинают появляться румынские гости, “академики”, как они описаны в приглашении. Я представляю Андрея Плесу Леону, поскольку Джордж Сорос сообщил мне, что он, вероятно, будет предпочтительным кандидатом на пост главы Центральноевропейского университета в Будапеште. Прошу прощения за то, что я не предупредил людей заранее о своем визите; он мог бы организовать встречу с “интересной группой” из колледжа Новой Европы, который он в настоящее время возглавляет. У меня нет возможности самоуничижаться по поводу моего таланта упускать счастливые возможности, поскольку я нахожусь в объятиях Лорен ţиу Улици, нынешнего президента Союза писателей, старше, чем я его помню. Он тоже полон упреков в том, что я не предупредил заранее о своем визите. Он настаивает, чтобы я зашел в профсоюз, где он хотел бы “организовать что-нибудь”, чтобы отпраздновать мое возвращение, встречу, праздник, коллоквиум. Должно ли было это “что-то” стать поводом для моих бывших коллег наконец выразить негодование, которое они не смогли выразить семь лет назад и с тех пор, когда публичная ложь об их коллеге-писателе была разоблачена? Он монополизирует мое внимание, стремясь рассказать мне об организационных и финансовых достижениях профсоюза в эти “трудные времена” — для например, из денег, вырученных от сдачи зданий в аренду иностранным агентствам, финансировались пенсии, пособия по болезни и литературные премии; была основана международная ассоциация писателей с домами отдыха и жилыми помещениями для переводческих проектов; римская библиотека Румынии станет местом проведения крупных международных писательских конференций; союз также учредил издательские предприятия, сотрудничающие с Парижем. Я одобрительно киваю, радуясь, что он не расспрашивает меня о моих собственных делах. За обедом мы все находимся под очарованием оживленного декламирования Леоном музыкальных анекдотов. Консул - хороший хозяин, еда обильная, вино приемлемое.
  
  На улице становится теплее и солнечнее. Возможно, мне стоит выйти, может быть, еще раз взглянуть на книжный магазин Даллеса. Вместо этого я позволяю себе немного расслабиться. Я снимаю куртку и ботинки и ложусь на гостиничную кровать. Моя усталость нарастает, становится тяжелой; такое ощущение, что меня окутывают облака тумана, когда я погружаюсь в забытье.
  
  “Приветствую тебя, Мейнхеер”. Голос слегка хрипловатый, слегка подвыпивший, гортанный. “Ты вернулся на любимую родину?”
  
  Я узнаю голос, но не вижу говорящего. Я знаю, кто раньше называл меня “Мейнхеер” и почему.
  
  “Вернулись на любимую родину, мистер Нордман?”
  
  Если он повторит вопрос в третий раз, он наверняка обратится ко мне как к “Генералу танковой дивизии”. “Вы застенчивый, но в то же время жестокий, мистер Нордман”, - сказал он мне после прочтения текста, который вызвал скандал в Манеа в 1982 году в социалистической прессе. “У меня глиняные ноги, как у Голема, как вы знаете, но вот я здесь, стою на одной ноге, читая ваше сообщение. Я не мог ступить ногой, я был так взволнован. Мои поздравления, Гéнéрал! Вы генерал танковой дивизии, mon cher Нордман”, - повторил он своим задыхающимся голосом по телефону.
  
  “Вы вернулись из капиталистического рая? На что похожи дела там, в Эдемском саду, генерал?”
  
  Теперь я полностью проснулся и смотрел на занавески, на мертвого человека, который был моим другом, коммунистом, повелителем прозвищ и сплетен. Когда мы впервые встретились, он быстро сменил мою фамилию на Нордман. Я мгновенно превратился в человека с севера, не только из северной Буковины, но и из Северной Атлантики. Я познакомился с ним, вероятно, в середине семидесятых. Однажды вечером мне позвонила неизвестная женщина. Она прочитала мою статью в литературном еженедельнике и приглашала меня на вечер друзей в доме № 24 по улице СФ î нтул Павел, квартира 12.У моей звонившей был приятный голос и, похоже, она разбиралась в чтении. Она назвала свое имя, и оказалось, что она жена известного критика и писателя. Это было знакомое название даже тому, кто зарабатывал на жизнь вне литературной сферы. Я много слышал об этом высшем зле социалистической культуры в годы сталинского догматизма, о его легендарной двойной жизни, об этом утонченном любителе книг и заговоров.
  
  Вечером моего дебюта в кругу Донны Альбы я вскоре был покорен классической, старомодной элегантностью моей прекрасной хозяйки. Хрупкая брюнетка излучала гибкий, острый, как лезвие, интеллект. Ее знаменитого мужа там не было. Бунтарь обычно проводил выходные со своей любовницей в другом, симметричном литературном салоне, где председательствовал он сам и его молодая муза.
  
  История казалась парижской, но не лишенной балканского колорита. Известный коммунистический критик и литератор стал инвалидом в результате допроса, проведенного приспешником Антонеску, и теперь страдал ожирением и вел малоподвижный образ жизни, неспособный пройти даже несколько шагов. Он отправился из центра города, где жил, в любовное гнездышко, которое делил в пригороде со своей любовницей по выходным, на машине старика Хачатуряна. Отставной водитель также был коммунистом в годы войны, и они знали друг друга с тех времен, но вместо того, чтобы предложить ему по этой причине сниженную цену, Хачатурян взял с него в три раза больше, как своего рода налог на безнравственность.
  
  У него не было возможности выпрыгнуть прямо из кровати на третьем этаже и сесть в ожидающее такси. Только лифт мог доставить этого Голема-инвалида на первый этаж, где наготове стояла машина товарища Сарчиза Хачатуряна. Его глиняные ноги больше не справлялись с короткой прогулкой до лифта, и Донне Альбе пришлось поддержать его, проводить до лифта и, с помощью водителя, помочь ему сесть в машину. Затем она вернулась в квартиру и позвонила своей сопернице, чтобы сообщить ей, что перевод осуществлен и что бродячий муж доберется до места назначения, как обычно, примерно через сорок минут, когда любовница будет ждать возле своего жилого дома в пригороде Друмул Таберей, чтобы вытащить своего возлюбленного из машины, помочь ему дойти до лифта, доставить на восьмой этаж и, наконец, в любовное гнездышко. Все это произошло в пятницу в обеденное время. В следующий понедельник утром, при содействии того же Хачатуряна, он был возвращен домой, где его жена ждала перед домом № 24 по улице СФ îнтул Павел, чтобы помочь ему подняться на лифте и проводить его в целости и сохранности в супружеское жилище. Обе женщины явно обожали своего харизматичного инвалида.
  
  На следующем вечере я оказался лицом к лицу с самим влюбленным пассажиром из пригородов. “Я не знаю, что вы слышали обо мне, мистер Нордман, я полагаю, что я сталинистский монстр. На самом деле, я встал на сторону Троцкого, полагаю, это тоже делает меня троцкистским монстром. Вы, как либерал в британской традиции, сказали бы, что это одно и то же. Что ж, это не так; поверьте мне. Это не так ”.
  
  Должно быть, он угадал мои мысли, и прозвище “Нордман” было тому доказательством.
  
  “Меня будут помнить за мои прозвища и каламбуры, ” прохрипел он, “ а не за мои стандартные передовицы ‘десятилетия одержимости", как вы, антикоммунисты, называете время классовой борьбы. И не из-за моей так называемой многовалентности во времена либерализации, как вы, пацифисты, называете эту ловушку, расставленную Хрущевым, так называемого мирного сосуществования. Вполне возможно, что мои романы этого нового национал-социалистического периода не выживут. Но прозвища и обыгрывание слов, которые я запустил, запомнятся”.
  
  Хотя он и не знал об этом, у него самого было прозвище — “Летающий слон”, — которое дал ему его врач, сам получивший прозвище “Булгарин”. Такие маски и развлечения были всем, что осталось, чтобы оживить эту похожую на карнавал страну без настоящих карнавалов. Молодой, стройный, пылкий юноша из коммунистического подполья, искалеченный, как считалось, следователями Антонеску, после четырех десятилетий социализма превратился в огромную массу больной плоти, слона-инвалида, обездвиженного, едва способного передвигаться между столом, кроватью и туалетом. Несмотря на все это, в его голове все еще кипели идеи. Слон все еще мог поднять хобот и издать рев. “Итак, на что похож Рай, генерал?”
  
  Я снова задремал, или, может быть, я просто погружался в туманы прошлого. Я мог слышать этот старческий голос, подвыпивший и вкрадчивый, но я не мог его видеть, и так было лучше. Прошло шестнадцать лет с тех пор, как он наградил меня по телефону титулом, к которому я не стремился.
  
  “Я прочитал ваше интервью, о нем говорит весь город. Ваши либералы восхваляют ваше либеральное мужество, генерал танковой дивизии. Знаешь, внутри тебя сидит генерал танковой дивизии, который изо всех сил пытается выбраться наружу. Ты не поверишь, я читал это, стоя там, одна глиняная нога в воздухе, другая на земле. Вы должны знать, что это значит для такого инвалида, как я ”.
  
  “Нордман”, затем “Генерал” — кто знает, какие еще прозвища он прикрепил к моему имени в своих телефонных сплетнях. Телефон стал его единственным развлечением и единственной общественной жизнью. За несколько месяцев до моего отъезда я приобрел новое прозвище “Мейнхеер”, по имени главного героя романа, который я только что опубликовал, а не по имени голландского великана из Волшебной горы .
  
  “Ну, мейнхеер, что вы думаете о нашей величественной родине теперь, когда она свободна от коммунистов? Зеленая, желчно-зеленая, как зеленая форма легионеров. Я предупреждал тебя”.
  
  Не все было зеленым, точно так же, как не все было красным, я бы ответил, как старомодный либерал, которым я был, если бы он мог меня слышать. Я прекрасно слышал его и узнал его — он был где-то рядом, хотя я не мог его видеть, и я довольно опасался увидеть его на самом деле: выпуклый живот, похожий на плохо надутый воздушный шар; толстый, массивный нос, похожий на хобот; глубокие мешки под выпуклыми печальными глазами; большие, пожелтевшие зубы с промежутками между ними; и маленькие, испачканные никотином руки с пальцами, похожими на сосиски. Он оперся обеими руками о край стола, чтобы снять тяжесть со своих мертвых ног. После моего ухода у него выросла белая растрепанная борода. Последние несколько лет он не вставал с постели, и его живот и борода выросли соответственно.
  
  Сейчас он молчал, но прошлое бормотало голосом вчерашнего дня. “Итак, что это за безумные разговоры, происходящие в атлантической демократии о сталинском монстре? Мы здесь не в Англии и не в Атлантиде. Это наш родной край, где либо красные, либо зеленые, альтернативы нет. Niente . Вы, например, с вашей изломанной биографией, должны бояться зеленых больше, чем красных. Вас привлекает свободная Атлантида, Сад денежного счастья? Возможно, вы обнаружите, что там вам будет намного сложнее ”
  
  Он отсутствовал на моей июльской вечеринке в 1986 году, когда я отмечал полвека жизни на родине, а также отдавал дань уважения Леопольду Блуму. Он также отсутствовал на моей прощальной тайной вечере. Но когда он позже узнал, что я сбежал, он был в ярости. После моего отъезда он был на телефоне день и ночь. Он позвонил всем нашим общим знакомым, распространяя достаточное количество прозвищ и оскорблений, чтобы быть уверенным, что некоторые из них дойдут до меня. Его состояние ухудшилось, и он не дожил до падения презираемого диктатора или победы капитализма, который он никогда не переставал ненавидеть.
  
  Сквозь туман я снова слышу его скрипучий голос.
  
  “Как вам наша дорогая маленькая родина, наши дорогие маленькие сограждане? Я уверен, что они относятся к тебе со всем должным уважением. И они делали это, не так ли, с тех пор, как тебе исполнилось пять лет. Ты помнишь или отказываешься помнить? Я уже говорил вам, генерал, здесь не место для демократической путаницы и принятия желаемого за действительное. Красный или зеленый , это все, что доступно. У тебя был зеленый, потом красный, потом красно-зеленый, а потом ты сбежал. Тебе лучше в раю? У тебя теперь есть радуга со всеми цветами спектра? Я тоже путешествовал и сейчас нахожусь в посмертной Атлантиде. Мы все добираемся туда. Опоздал только мой бедный супруг. Ты видел Донну? Ты видел, как сегодня выглядит несравненная Донна?”
  
  Нет, я ее еще не видел, я увижу ее в субботу; сегодня был только вторник.
  
  Внезапно я вспомнил, что у меня назначена встреча. Я все еще был в полусне, но я знал, что у меня где-то назначена встреча, хотя я не был вполне уверен, где и когда. Я был соблазнен сиестой, восточным отдыхом, который социализм сделал стандартной повседневной практикой и который романы бывшего критика-коммуниста пытались оживить. Сиеста ослабила пыл, но побудила к решительным, жестким действиям. Было ли это местью разума за бессилие тела и тщетность души? Была ли сиеста погребальным костром искупления, огнем революции, призванным сокрушить посредственность, оцепенение, порядочность, лень? “Alles Gro ße steht in Sturm” Мартин Хайдеггер не уставал повторять, его рука была поднята в нацистском приветствии в честь платоновской цитаты — все великое можно найти в смятении. Сам Летающий Слон обычно повторял, подняв кулак в воздух: “Неограниченность! Апокалипсис и омоложение! Sturm, Sturm und Drang!”
  
  К этому моменту я полностью проснулся. Я смотрю на свои часы. Прошло всего восемь минут, мое воссоединение со Слоном длилось восемь минут. У меня еще есть немного свободного времени. Может быть, я все-таки мог бы зайти в книжный магазин и купить карту старого Бухареста, чтобы мой друг Сол С., как и я, румын из Нью-Йорка, мог унять свой антивалашский гнев, прочитав вслух, слог за слогом, все эти очаровательные названия: Strada Concordiei, Strada Z îmbetului, Strada Gentil ă, Strada Rinocerului.
  
  Я обнаруживаю, что не могу пошевелиться, поэтому откидываюсь на спинку кровати, внимательно наблюдая за тикающими стрелками времени. Я закрываю глаза и снова оказываюсь в американском посольстве, тот же фуршетный стол, те же столовые приборы, все в порядке, те же знакомые лица, которые время не изменило. Вот поэт Муту и поэт Мугур, мои старые друзья. Они улыбаются. Они видят меня, но остаются застывшими, безмолвными, как мумии.
  
  “Что вы думаете, Мейнхеер, об этих мертвых? Мутулаш и Банни когда-то были вашими друзьями, не так ли?” Голем снова шепчет.
  
  Мутулаш и Банни, да, прозвища, достойные Повелителя Прозвищ.
  
  “Банни тоже был моим другом. Наполовину верхом на человеке, наполовину Одноногий Заяц, помнишь? Все страхи, заискивание и маленькая ложь нашего друга, помнишь? И потливость, он постоянно потел, помните? Он всегда видел мрачные предзнаменования, всегда волновался, гонялся за этой частичкой славы, за этим пятнышком лести. В остальном он был хорошим поэтом, этот Банни. Теперь, после его смерти, это еще более очевидно. Здесь, в Трансцендентном Царстве, его имя продолжает жить. В конце концов, поэтам не обязательно быть храбрыми, мистер Нордман, мы оба это знаем. Это правда , которая хорошо известна и в Атлантиде.”Микрофон начал потрескивать, заглушая передачу на большие расстояния? Голос Голема остается далеким и четким, таким, каким я его запомнил. Хрипота принадлежит микрофону.
  
  “Нет, мораль не считается с ямб и хореями, мы все это знаем. Но есть предел, и мы все это тоже знаем”.
  
  Два поэта за столом по-прежнему неподвижны, как будто не в состоянии слышать ничего из того, что говорится. Я тоже неподвижен, стоя на пороге.
  
  “Полиция, это предел! Поэт - агент богов, а не полиции. Ему не позволено становиться агентом полиции. Наш маленький Кролик был всего лишь возбудителем Паники музы. Он заставил ее писать стихи. Его строки дрожат, точно так же, как раньше дрожал он. Мне сказали, что они все еще могут тронуть одного. Все эти страдания сделали его подозреваемым, помните? Но теперь мы знаем, что он не был полицейским ”.
  
  Голем делает себе еще один перерыв, затем говорит снова.
  
  “Другой, твой приятель Мутулаче, да, я знаю, отсутствовал на твоей юбилейной вечеринке в честь Леопольда Блума и на прощальном ужине. Я тоже отсутствовал. Все мои внутренние органы болели, и голова тоже, не только ноги, которые, казалось, были сделаны из глины. Может быть, Мутулаш думал, что защищает тебя своим отсутствием. Что, если — кто знает — Святой Престол попросил его написать докладную записку о Тайной вечере? Его нашли голым и мертвым, расследование не было разрешено. Власти обладают правами собственности даже на смерть и ее тайны ”.
  
  Даже эти последние слова не могут расшевелить сидящих мумий. Бесстрастные, они записывают все с большой тщательностью, но остаются замороженными.
  
  “Смерть, мистер Нордман, - это настоящий счастливый конец. Смертная казнь не может быть смягчена. Теперь вы тоже это знаете. Изгнание в конечном счете оправдывает себя, как сказал этот лжец Мальро. Только смерть может превратить жизнь в судьбу. Помните это, Мейнхеер? Но они рассказали тебе, как погиб наш друг Банни?”
  
  Я слышал, что Мугур умер мгновенно, с книгой в одной руке и куском хлеба и салями в другой. Чего я не знал, так это знали ли мертвые о моих собственных посмертных проступках.
  
  “Проступки, мистер Нордман? Вы сказали "проступки"? О, вы хотите объяснить двум поэтам недоразумение, не так ли? Вам не нужно оправдываться, Мейнхеер! Вы скептик в ложной ситуации. О, он не хочет, чтобы его подозревали в na ïvet é, наш наставник. Для вас твердость и простота кажутся одним и тем же. Ты стыдишься твердости, согласованности, наивности ïветеринара é, не так ли? Но тебе не обязательно оправдываться перед этими двумя джентльменами или перед другими джентльменами, поверь мне ”.
  
  Кажется, что сидящие за столом не слышат, что он говорит, они погрузились в сон, погрузившись в преисподнюю. Я хочу обнять их, по крайней мере, я могу это сделать. Как раз в этот момент звенит будильник, и начинает звонить телефон.
  
  “Говорит администратор. Вас ожидают в вестибюле. Миссис Фрэн çуаза Жирар”.
  
  Я смотрю на часы. Я на пять минут опаздываю на назначенную встречу. Я торопливо мою посуду и спускаюсь на лифте вниз. Я устал, сбит с толку своей безостановочной ролевой игрой.
  
  В вестибюле стоит молодая женщина с маленьким рюкзачком. Она видит меня, подходит и протягивает руку. “Фрэн Уаза”, - говорит она, новый директор Фонда Сороса по Восточной Европе. Я видел ее мимоходом, вчера в "Атенеуме", во время репетиции, в другом наряде, с другой прической, с другим лицом. Мы находим два места и сразу же приступаем к делу. Я говорю ей, что у меня нет намерения участвовать в работе фонда в Румынии, кроме как в проекте, спонсируемом Бардом в Клуже. С этим покончено, я вежливо выслушиваю то, что она говорит о деятельности фонда в Румынии. Она улыбается и шепчет что-то об “этой византийской стране”. Она говорит мне, что она из Канады, и мы соглашаемся обсудить проект "Бард", когда она в следующий раз будет в Нью-Йорке. Оживленная встреча в американском стиле, такая же стремительная, как в эти первые дни в Бухаресте.
  
  Я снова на бульваре Магеру, направляюсь к Атенеуму. У меня снова возникает ощущение, что я переодетый шпион, выдающий себя за туриста. Без маски стал бы я вести непринужденную дружескую беседу с теми из моих сограждан, которые, возможно, узнают меня, но больше не считают своим? Они, вероятно, были бы не уверены, заслуживает ли этот незнакомец их дружбы или враждебности, как и он был бы не уверен, спешить ли дальше, не останавливаясь.
  
  Я останавливаюсь перед кондитерской Scala и смотрю на здание через дорогу. В старые времена на первом этаже располагался магазин Unic, в котором часами выстраивались очереди покупателей, чтобы купить курицу или сыр. Я думаю о подъезде В и его ряду почтовых ящиков, особенно о почтовом ящике 84, который был подожжен весенним днем, очень похожим на этот, пять лет назад, в 1992 году, после того, как моя статья о Мирче Элиаде из Новой Республики была переиздана в Румынии. “Ваше эссе было очень плохо принято здесь”, - написала тогда мать Селлы, Эвелин, живущая в квартире 84, подъезд В. “Очень плохо”, - повторила моя свекровь по телефону. “Здесь любимцами СМИ теперь являются герои-антикоммунисты — Элиаде, Чоран, Нику Стейнхардт, Йорга, Наэ Ионеску, даже Антонеску и даже Кодряну, этот старый монстр из Железной гвардии”.
  
  Я, конечно, написал эту обзорную статью не для того, чтобы снискать расположение румынских СМИ, но я не ожидал, что шрапнель срикошетит и поставит под угрозу жизнь пожилой женщины, которую я даже не успел предупредить. “Враждебная реакция на вашу статью была единодушной”, - написала она. “В течение последних нескольких месяцев наш почтовый ящик постоянно взламывали. Два висячих замка были сломаны, и на нем были следы пожара. Теперь мы установили замок Yale, который обошелся в пятьсот леев. Если вы хотите, чтобы ваши письма доходили до нас, вы должны адресовать их нашему соседу.”На почтовом ящике 84 все еще видны следы его нападений? Тем временем жилец квартиры 84 нашел новый дом в другом мире. У меня нет соблазна посещать квартиру.
  
  Я добираюсь до Атенеума. На этот раз репетиция закончилась рано и прошла успешно. Мы с Леоном направляемся к Casa Romana, ресторану в конце улицы Виктория, рядом с моим последним домом в Бухаресте. Метрдотель приветствует нас по-английски. Влюбленный в румынские голубцы Леон решает снова испытать судьбу. Отдавая дань прошлому, я заказываю sole bonne femme . Получается разочаровывающим, как посредственное вино. Но Леон в восторге от своей голубцов и не обращает внимания на мой разочарованный вид.
  
  За соседним столиком разыгрывается что-то вроде мафиозной сцены. Босс группы, невысокий и коренастый, выглядит так, как будто он мог бы быть бригадиром строительной площадки, но из того, что мы подслушали, он управляет бизнесом и, конечно, не строительством. Его заместитель примерно того же возраста, а мужчина помоложе, сидящий между ними, кажется новичком в этом приключении. Владелец ресторана подобострастно нависает над ними. Босс делает знак, и дородный помощник шерифа вручает ему толстую пачку банкнот. Все трое от души ужинают чередой блюд. Одетые в джинсы и кожаные куртки, они представляют собой местную версию тех, кого стали называть “американцами”, не только из-за их одежды, но и из-за их беспечного обращения с деньгами. Две молодые женщины с густым макияжем и хриплым смехом сидят за столиком напротив трио. Когда мы поднимаемся, чтобы уйти, два столика объединяют усилия.
  
  Из ресторана мы заходим в гости к женщине-писательнице, подруге Голден Брейн. К настоящему моменту я довольно устала, и единственное, что осталось у меня в памяти из разговора, - это ее монолог о ее супруге: “Мой муж, замечательный человек, замечательный, но глупый, настолько глупый, что даже сейчас, когда коммунистическая политика взорвалась, он все еще не хочет покидать страну. Ты можешь представить себе такой идиотизм?” Мы возвращаемся в отель около полуночи. Мы оба устали. Завтра утром у Леона последняя репетиция, а вечером - его первый концерт. Я буду присутствовать на втором. Полночь - это время для телефонных звонков в Нью-Йорк. Селла напоминает мне о просьбе Филипа, чтобы я ежедневно отправлял ему факс, чтобы заверить его, что все в порядке.
  
  
  Ночной язык
  
  
  Cрино, - бормочет темнота, а затем, спустя мгновение, “ Лицемер”. После очередной паузы шепот возвращается, и я, наконец, различаю “Лицемерие, лицемерие”, повторяемое тихим, коварным голосом ночи. Я извиваюсь в мутных водах сна, я поднимаю левую руку, тяжелую, мягкую, и натягиваю одеяло на набитую ватой голову, затем снова соскальзываю в подземелье дремоты.
  
  Мои веки моргают. Проклятие уже проникло внутрь, выхода нет. “Лицемерка”, - я снова слышу голос, шепчущий мне на ухо. Покровы не могут защитить меня, я больше не могу защищаться; Меня будут медленно, очень медленно вытаскивать из черной, сладкой грязи забвения, я знаю это слишком хорошо. Со мной случалось раньше, и не раз, когда в мой сон вторгалось это бормотание на эсперанто, из которого постепенно выделялись расшифруемые слова, возвещающие о пробуждении. Усталость больше не помогает, ничто не может вернуть меня в глубины сна. Медленно, не в первый раз, поднимаясь из лечебной грязи на поверхность, я пытаюсь, тем не менее, оставаться, насколько могу, в отключке, с закрытыми веками и тяжелым, опустошенным разумом, с телом, столь же тяжелым, обремененным, отягощенным, как свинец, в тяжелой ночи. Это длится всего несколько долгих секунд; я, конечно, снова потерпел неудачу. Непрозрачность окна теперь рассеялась и стала пурпурной, полупрозрачной, как и в предыдущих случаях. Занавески колышутся под нежный, вероломный, легко узнаваемый шепот: “Лицемер”.
  
  Я протягиваю руку, нащупывая газету на ночном столике. Газеты, конечно, нет, но я продолжаю гладить шелковистую поверхность дерева без особой причины. Шансы на самозабвенное замешательство были разрушены, всего несколько секунд отделяют меня от самого себя. Скоро я снова осознаю, кто и где я. Я поднимаю левую руку, озадаченно глядя на часы.
  
  “Сначала ты надеваешь одну коробочку на левую руку, поближе к сердцу. Это означает, что у тебя есть чувства”, - сказал мой учитель иврита, инструктируя меня, как надевать филактерии. “Затем вы кладете другую коробку себе на лоб, поближе к мозгу. Между этими двумя моментами не должно быть перерыва, не должно быть разницы между идеей и жестом, между чувством и действием ”, - объяснил гид, который помог мне стать взрослым в возрасте тринадцати лет.
  
  В моем полусне настенный календарь показывает 1949 год. “Тысяча девятьсот сорок девять! Одна тысяча! Девятьсот! Сорок девять!” Я бормочу. Я снова и снова переступал порог тринадцатилетия, так и не выйдя по-настоящему за его пределы. Прошло уже полвека с тех пор, как мне не удалось стать кем-то иным, кроме того, кто я есть. Все промежуточные этапы жизни сводятся к одному подростковому году. На моей левой руке все эти годы я носил не филактерию, а часы, принадлежащие тому же сироте времени, точно так же, как и тогда.
  
  Я смотрю на непристойный, безмолвный циферблат часов бессонницы, поворачиваю позолоченную ручку времени: нет, сейчас не половина девятого вечера, как в Нью-Йорке, а половина четвертого утра, здесь, между Карпатами и Дунаем. После приземления я должен был перевести стрелки часов в новый часовой пояс, но я застрял в смене часовых поясов, в неразберихе, которой мое место.
  
  Будущее, в которое я вступал тогда, в 1949 году, прошло. Пространство, однако, стало старым. Я смотрю на время на циферблате, я смотрю в окно на терру 1997 года. “Там” больше не означает, как это было еще несколько дней назад, Румынию, “далекую страну”. Теперь далекая страна - Америка, родина всех изгнанников, которая еще раз приветствует меня приветствием изгнанников: “Лицемер!”
  
  Языком жизни после смерти, в этом мире и в загробном мире, никто не владеет, никто не принадлежит ему по праву, он просто взят напрокат. Лицемерие! Этот взятый напрокат язык - функция выживания среди всех испытаний, трюков и трофеев регенерации. “Чтобы функционировать как гражданин Соединенных Штатов, нужно уметь читать, интерпретировать и критиковать тексты в широком диапазоне способов, жанров и средств массовой информации” - это предписание, которое я знал из книги Роберта Скоулза "Взлет и падение английского языка" . Иностранцы’ принятые в новую страну изгнанников, должны сдать обязательный тест на лицемерие. Древнегреческие корни термина “лицемерие”? Автоматическое подчинение, междометия одобрения? “Корни слова "лицемер" следует искать в древнегреческом глаголе hypocrino , который имел множество значений, варьирующихся от простой речи до ораторского искусства, сценической игры, притворства или лживых высказываний.” Заучивают ли эти слова, их значение и произношение, как в детском саду? Являются ли естественные жесты и мимика просто актерскими репликами, выученными в детстве двойником, посланным заменить и представлять вас?
  
  Я вырезал рецензию на книгу Скоулза из газеты и положил ее на свой ночной столик, намереваясь купить книгу на следующий день. “Лицемер”. Меня разбудил ночной лицемерный шепот. Я старался не слышать. Я скомкал газетную вырезку и бросил ее на пол, как будто надеясь отвратить проклятие.
  
  Утром смятый комочек бумаги был на том же месте. Я разгладил его, вырезал фразу, которая вызвала мою бессонницу. Я наклеил это на стену перед компьютером, затем выучил наизусть формулу, призванную защитить изгнанника, которым я был, от кошмаров истины: “лицемер ... значения, переходящие от простой речи к ораторскому искусству, к актерскому мастерству на сцене, к притворству или лживым речам ”.
  
  Солнечное летнее утро; 1993 год. Прошло пять лет с тех пор, как я приземлился в Новом Свете. Поскольку один год в изгнании считается четырьмя годами сидячего образа жизни, прошло уже двадцать лет. По почте приходит открытка от Синтии: “Я желаю вам, чтобы однажды утром мы все проснулись, говоря, читая и написав по-румынски; и чтобы румынский был объявлен американским национальным языком!” Своим знакомым почерком она добавила, не осознавая опасности искушения судьбы: “Когда мир совершает странные вещи, которые он совершает сегодня, нет причин чтобы этого НЕ произошло.”Швейцар многоквартирного дома внезапно приветствует меня по-румынски? Президент Бард колледжа говорит со мной на быстром румынском? Мой бухгалтер объясняет мне американские налоговые правила на румынском? Громкоговоритель в метро, объявляющий о следующей остановке, наконец, на понятном языке? Внезапное ослабление моих отношений с моими американскими друзьями, студентами, издателями? Радость или кошмар? Нет, американская среда, в которой я сейчас живу, должна остаться такой, какая она есть; чудо, описанное в сообщении Синтии, только добавило бы новое измерение к и без того гротескной ситуации. Ее желание, однако, сбылось, но не в тех терминах, которые она сформулировала. Это произошло не в Нью-Йорке, а по моему возвращению в Бухарест, где все говорят по-румынски.
  
  Комментарий Кена о преображении, которое он заметил во мне, когда увидел, что я говорю по-румынски, был нацелен на самое отравленное сердце джой. В возрасте сорока лет, по случаю моей первой поездки в “свободный мир”, родственники и друзья, которых я навещал, убеждали меня наконец покинуть проклятую Румынию. “Что, если я живу не в стране, а на языке?” - был мой ответ. Было ли это софистикой уклонения? И теперь, когда я фактически в изгнании, могу ли я продолжать носить с собой Землю Обетованную, язык? Ночной приют Шлемиеля? Дом, который я несу на спине, раковина улитки, не совсем непроницаем. Новые звучания и значения, присущие новой географии изгнания, умудряются проникнуть в оболочку кочевника. Однако тщетность больше нельзя игнорировать. Каждая секунда - это предупреждение о смерти, которую человек носит в себе. Язык служит лишь гордой эмблемой неудачи. Неудача - это то, что узаконивает вас, мистер Лицемер.
  
  Внезапно сквозь запотевшее окно я вижу Чорана. Он осторожно идет по больничным коридорам, бормоча какие-то непонятные слова. Более полувека назад он с помощью адской операции по пересадке освободился от своего родного языка и поселился, как суверен, в царстве картезианских французских парадоксов. Однако в этот самый момент он снова бормочет старые слова. Румынский язык, так подходящий к его темпераменту, который в состоянии экзальтации ему удалось “денационализировать”, вернулся к нему в тумане болезни Альцгеймера. Он бормочет старые бессмысленные слова на своем старом языке, его необитаемая экзальтация сменяется мягкой предродовой дряхлостью.
  
  Он, вероятно, был бы рад, если бы к нему обращались как к мистеру Лицемеру. Мы могли бы проанализировать скитания изгнанника, как мы это сделали однажды вечером 1990 года на его парижском чердаке. Должен ли я теперь постучать в окно вечности и напомнить ему о письме, которое он отправил мне после того, как я покинул Румынию? “Самое главное в действии — быть разумным, когда я совершаю преступление”, - написал он. Эмиграция была, безусловно, самым разумным поступком, который он когда-либо совершал. Было ли это простым посттравматическим тщеславием, месье Чоран? Почему выживание любой ценой? Нам нужно восхваление нашего имени и ничего больше? Почему мы не принимаем конец, почему мы хотим снова стать ораторами?
  
  А что вы думаете о ненависти, месье Лицемерно? Излечивает ли ненависть других людей к нам, наконец, от растерянности и иллюзий, делает ли это нас более интересными в наших собственных глазах? Имеет ли “метафизический еврей” Чоран лучшее представление о наследственной артикуляции ненависти, чем подлинный еврей? Был бы наш любимый Бухарест подходящей ареной для таких дебатов?
  
  На циферблате часов на моей левой руке, возле сердца, нет трех стрелок, как на моих старых часах, одна для секунд, одна для минут и одна для часов, и мне больше не нужно заводить их вечером, перед тем как лечь спать. Я больше не прислушиваюсь к их тиканью, чтобы услышать, как мое время уходит секунда за секундой. Я бы все равно ничего не услышал. Секунды замерли, неизвестные, в плотно закрытом чреве новых часов.
  
  Должен ли я спуститься в вестибюль и послушать язык прошлого, послушать Чорана, послушать себя, старое звучание, старый язык, память о том, кем ты был до появления на свет? Такие возможности нельзя упускать. В Турине, в 1992 году, на конференции писателей по Восточной Европе английский перевод моей презентации, слава Богу, оказался бесполезным. Под рукой было много превосходных переводчиков с румынского на итальянский. Спасенный, оживленный, счастливый от того, что узнал это, я обнаружил, что ко мне обратились двое соотечественников. Невысокий, пухлый и элегантно одетый мужчина с широкой традиционной улыбкой представился румынским атташе по культуре é в Риме; другой - литератором из Дома Румынии, также расположенного в Риме. “Какой язык вы бы использовали?” - спросил атташе по культуре é, глядя мне прямо в глаза. “Румынский”, - ответил я. “Наконец-то я могу говорить по-румынски”, - весело добавил я. Моим соотечественникам было трудно скрыть свои улыбки, смесь скептицизма и подозрительности. Они продолжали в тишине внимательно изучать лицо и жесты этого удивительного литературного представителя родины, который, поверите ли, был так счастлив обратиться к миру на румынском языке. Бедняжка, он был счастлив говорить по-румынски даже с официальными лицами, которым у него было мало оснований доверять.
  
  Когда мы прощались и я направлялся к сцене, я невольно оставил позади подслушивающего. Эти двое не осознавали, что в одном шаге от них была свидетельница сцены, моя жена. Ее настороженное ухо уловило их реакцию. “Вы слышали, ” сказал один из них, “ он собирается говорить по-румынски. Большое дело! И он тоже этому рад”. Его спутник ответил: “Он может даже говорить по-венгерски, если захочет, мне все равно” — венгерский, конечно, хуже английского.
  
  Да, Кен был прав, задавая мистеру Лицемеру вопросы о языке. Его ночное журчание часто будит меня, подобно блуждающему электрическому току, ищущему выхода — глубокие подземные воды ночи улавливают слова нежными бурными волнами, сомнамбулические монологи о богатстве неудач и пользе бессонницы.
  
  Циферблат часов в Бухаресте сейчас показывает пять утра, в Нью-Йорке - глубокая ночь. Тишина комнаты и безмолвие старого сердца отмеряют ритм детской, неумолимой пульсации времени. Для временного постояльца time достаточно места в отеле.
  
  
  День третий: среда, 23 апреля 1997 г.
  
  
  В интервью 1992 года моя подруга напомнила мне, что я спросил ее десять лет назад: “Кто бы меня спрятал?” Десять лет спустя настала ее очередь спросить меня, кто прятал меня там, в далекой Америке, стране легких исчезновений и новых открытий. Теперь, пять лет спустя, мы должны встретиться снова, и я задаюсь вопросом, за какой маской я могу спрятаться: за маской человека, которым я когда-то был на родине неудач, или за маской того, кем я стал на земле успеха?
  
  Она ждет меня в вестибюле, одетая в зеленый сшитый на заказ костюм, как будто на академическую конференцию. Она больше не та молодая поэтесса, которую я знал в 1980-х годах. Сейчас она доктор философии и университетский преподаватель, главный редактор литературного обозрения и глава издательства. Но ее улыбка такая же, как и раньше, и, как подтверждали ее письма, ее характер остался неизменным.
  
  Мы смотрим друг на друга, и я вижу ее черты сквозь свои воспоминания — лицо Марии Каллас, балканского образа, асимметричное, подвижное, нежность которого легко переходит в резкость и обратно. Мы поднимаемся наверх, в мою комнату, и она кладет куртку и сумку. Ее тонкая шелковая блузка подчеркивает хрупкость ее плеч и рук. Наступает продолжительное молчание. Должен ли я рассказать ей о своих странствиях, о своих мыслях о старении? Я понятия не имею, с чего и как начать. Письма не заменили знакомый голос и глаза, которые теперь снова перед мной. Слова, однако, вырываются сами по себе. Мы говорим не о националистической, коммунистической и антикоммунистической истерии, а о чем-то другом, и мы оба, наконец, смеемся. Кажется, шутки не имеют отношения к тому, что мы говорим, потому что я слышу, как она подводит итог невысказанному монологу, адресованному мне: “Несмотря на награды, призеры, переводы и профессорскую должность, которым вы завидуете, я чувствую, что в вас гноится рана. Нетрудно догадаться, что это такое. Вы должны написать больше книг, это единственное решение вашей проблемы ”.
  
  Конечно, это рана, и это решение. Рассказывал ли я ей когда-нибудь о своем комическом двойнике, о стереотипе, в котором я чувствую себя заключенной, о ведьме, которую разоблачили и которая подожжена на рынке напалмом враждебности и дотла сожжена прошлым? Как обычно, мой разум заполняется цитатами, как будто только риторическая истерия чужих слов могла освободить меня от самого себя. “Если ты будешь скучать по своим родным местам, ” я слышу чужой голос, говорящий, “ ты найдешь в изгнании все больше и больше причин скучать по ним; но если тебе удастся забыть их и полюбить свой новое место жительства, тебя отправят обратно домой, где, вновь вырванный с корнем, ты отправишься в новое изгнание”. Разве это не Морис Бланшо сказал это? Должен ли я рассказать ей о смирительной рубашке стереотипов, должен ли я открыть ящик, в который Кафка запихивал своих единоверцев? Должен ли я упомянуть циркового артиста, едущего верхом на двух лошадях, или человека, лежащего навзничь на земле, оба изображения в кафкианском стиле, которые действительно можно найти на открытке, написанной Кафкой в 1916 году?
  
  Я не уверен, отвечает ли она на мою вспышку гнева, или это мой собственный голос, который я слышу: “Нет, ты ошибаешься. Вы уходите от темы со всеми этими метафорами, цитатами и всей этой риторикой ”. Это то, что она должна была сказать. У моей разговорчивости, похоже, нет другой цели, кроме как говорить, слова изливаются на румынском. Если бы Кен искал дополнительные доказательства моей лингвистической трансформации, он бы нашел их здесь.
  
  Язык вернулся, неудержимо вибрируя, возвращая меня к самому себе. Я снова слышу себя на языке наших прошлых разговоров и в наступившей тишине. Мой друг в зеленом костюме теперь смотрит на меня и улыбается: “Ты, хулиган? Это чистое притворство, позаимствованные доспехи. Если я сейчас закричу своим соотечественникам, что вы заменили его карикатурой, вам наплевать на то, что он хочет сказать, вы только хотите опорочить его, будут ли слушать настоящие хулиганы?” Нет, на самом деле она этого не говорила. Эти слова она написала мне в письме незадолго до этого. “Вам следует приходить сюда дважды в год, - добавила она, - чтобы поприветствовать наших выдающихся коллег, позволить заснять себя на видео, посидеть в тавернах”.
  
  Она внимательно слушает меня и, похоже, не отдает себе отчета в словесных коллажах, которые Дурак Август создает в своей голове. Во время террора восьмидесятых я спросил ее: “Кто бы меня спрятал?” — вопрос из 1940-х, который вращался в течение сорока лет, прежде чем вернуться к своей исходной точке. “Мои туалеты, так следовало бы озаглавить мои мемуары”, - сказал мне недавно другой румынский коллега в изгнании, христианин. “Я объездил весь мир, от Евфрата до Сан-Франциско, и могу засвидетельствовать, что ни одно место не может соперничать с румынскими туалетами — апокалипсисом экскрементов”. Мог ли мой друг-поэт понять, почему румынский еврей никогда не мог произнести таких слов? Тот, кому было отказано в родине, должен был ее обрести, а отказаться от нее не так-то просто. “Мне не было позволено ни секунды спокойствия, мне никогда ничего не давали, я должен был получить все”, - сказал Кафка. Но это было не то, о чем мы говорили.Мы даже не упомянули о нашем обмене в 1992 году из-за израильской антологии еврейских писателей, пишущих на румынском , и о моем недовольстве названием. Я считал себя румынским писателем и рассматривал этническую принадлежность как сугубо личное дело. Должен ли я теперь спросить: было ли быть румыном чем-то желанным? Возможно, мы захотим почитать Чорана на эту тему, чтобы получить ответ. Какой ярлык я носил сейчас и зачем он мне нужен? К моему облегчению, мы не возвращались к этому вопросу в нашем разговоре. Словоблудие, цитаты были все в моем сознании и в моей памяти.
  
  Должно быть, в какой-то момент она сняла очки. Впервые я вижу другое лицо и слышу другой голос. Она остается у окна, затем поворачивается и смотрит на меня, как в старые времена, застыв в ожидании. Был ли маятник того давнего часа готов снова начать движение при первом прикосновении? Что могло быть тайником, где это могло быть? Она смотрит на меня, я не смотрю на нее, и я ни о чем ее не спрашиваю из страха, что она, в свою очередь, может попросить меня спрятать ее подальше от новых времен, и я могу обнаружить, что у меня нет места и средств для этого.
  
  “Пусть твои книги вернутся домой”, - говорит она. “Даже если их любит только один человек, этого будет достаточно. Десяти было достаточно, чтобы спасти Гоммору ”. Когда она начинает описывать повседневную войну между нашими соотечественниками, я прерываю ее и пускаюсь в собственное воскрешение изгнания, его театральности, миметического раскола, его разделения на "я". Инфантильному дублеру разрешено исполнять свой новый сценарий, в то время как взрослая вторая половина сгибается в шизофрении древних рефлексов. Теперь это я, согнувшийся в спазме, который пробил пневму Гипокрино, разговаривающий с поэтом о языке, динамике жизни под землей и других ценностях.
  
  Внезапно я устал. Я снимаю очки, тру глаза и соблюдаю минуту почтительного молчания в честь темы похорон. Затем она говорит: “Норман, мы не все одинаковые”. Я киваю в знак согласия. Конечно, нет. Некоторые люди дали бы мне приют не только в 1992 году, но и в 1982, и даже в 1942. Я цитирую Марка Твена, моего нового соотечественника: “Мужчина есть человеческое существо, он не может быть хуже”.
  
  Мы улыбаемся и смеемся и понимаем, как долго слова искали нас, и что, на самом деле, это не заняло времени вообще. Я узнаю, что после казни диктатора и его жены, товарища Морту, моя подруга-поэтесса поклялась никогда больше не бояться, никогда не отказываться от своего чувства свободного человеческого существа. Впоследствии она часто боялась, но вела себя так, как будто это не так. Я снова киваю. За это время я также узнал кое-что о страхах свободных людей. Мне удается пробормотать: “Наша встреча приручила меня, она сделала меня уязвимой”, сбивчивый синтез самого замешательства. Я мог бы с таким же успехом я мог поверить в себя в другой комнате и при других обстоятельствах. С таким же успехом я мог бы подумать о Праге и Милене Есенской, да, Милене Кафки, которая после нацистского вторжения в Чехословакию приютила беглецов в своем доме. Признаюсь, я обеспокоен солидарностью, которую все еще допускают потомки. Прежде чем мы попрощаемся, я обещаю, довольно неубедительно, послать ей что-нибудь для публикации в небольшом издательстве, которым она руководит. Мы обмениваемся обещаниями о письмах и встречах, своего рода меланхолическом примирении между половинками все еще находящегося в пути пассажира, которым я стал. Из-за меня спорят, как из-за кафкианского всадника верхом на двух лошадях? Нет, я распластан на земле, как и должен быть.
  
  В половине десятого Леон и Кен возвращаются из Атенеума, в восторге от концерта. Мы спрашиваем о хорошем ресторане рядом с отелем. Администратор рекомендует "Ла Премьера", сразу за Национальным театром. Леон поднимается наверх в свою комнату, чтобы убрать портфель с партитурами и дирижерскую палочку. Кен сообщает об успехе вечера. Оратория Шумана "Рай и смерть в пери" была замечательной; он хотел бы купить запись, но, поскольку пьеса исполняется редко, записей должно быть мало. В ресторане многолюдно, шумно, полно сигаретного дыма. Румынские традиционные блюда имеют причудливые переводы на английский. Но Леон после двух дней в Бухаресте знает, чего он хочет, - фаршированной капусты. Мы следуем его примеру в честь его успеха в Атенеуме.
  
  Леон, явно довольный неожиданным зажигательным выступлением оркестра и хора, находится в приподнятом настроении. Ему нужно волнение, большое волнение. “Гомулка!” - внезапно взрывается он, обнаружив волшебный код. “Ты помнишь Гомулку?” Он спрашивает нас и вечность, но не ждет ответа. “Гомулка! Я скучаю по Гомулке!” - заявляет кондуктор. Помню ли я Гомулку? Я не могу погрузиться в бурлескное безумие, но, будучи серьезным, торжественным, жалким, как Белый клоун, успокоился, наконец, от такой смены ролей в нашем партнерстве. Да, конечно, я помню Гомулка, призрак, вызванный, чтобы развлечь нас и усилить наш аппетит. И все же я рассказываю своему радостному коллеге не о Гомулке, а о сенсации, вызванной в Бухаресте коротким визитом в начале восьмидесятых его преемника Ярузельского, польского генерала и партийного лидера, в очках с дымчатыми стеклами, похожего на южноамериканского диктатора, по сравнению с которым наш потрепанный Чау ş эску, страдающий манией величия, казался скромной балканской карикатурой. “Нет, не твоего маленького шута и не Ярузельского. Гомулка! Здесь, в Бухаресте, я скучаю по Гомулке!”Леон повторяется, как старая песня , в обновленном бродвейском интермеццо, прежде чем мы закажем традиционный борщ с фрикадельками и приступим к голубцам. Леон спрашивает меня, с кем я встречался.
  
  “Я познакомился с несколькими людьми”, - отвечаю я. “Сегодня днем, например, я встретился со своей подругой-поэтессой, женщиной, которая приехала откуда-то из провинции, чтобы повидаться со мной. Времени мало, это правда, но я также немного опасался встречаться со старыми друзьями. Кен знает это. Фактически, он знает, что я отказался от определенных встреч ”.
  
  Леон смотрит на Кена, чувствуя возможность для забавной истории, но Кен улыбается и ничего не говорит, предоставляя мне говорить все, что я пожелаю.
  
  “Да, ” продолжаю я, “ некоторые румынские интеллектуалы пригласили нас обоих, вас и меня, на встречу, на дебаты. Я объяснил, что мы были слишком заняты”.
  
  “Ты поступил правильно”, - говорит Леон, накалывая на вилку кусочек фаршированной капусты. “На это не было бы времени. Я уезжаю в пятницу в полдень”.
  
  “Было еще одно приглашение личного характера”, - говорю я. “Моя бывшая подруга. Кен когда-то знал ее”.
  
  Мои товарищи по ужину навостряют уши.
  
  “Ну, - продолжаю я, - Кен знает здесь много людей.”Кен подтверждает это. “Однажды он отправил меня на встречу с известным литератором, ставшим политиком, высокомерным, поверхностным человеком. Затем он отправил меня к издателю, который думал, что я американец, поэтому извинился за то, что не знает английского, только французский. Когда я начал говорить по-французски, он вызвал своего секретаря, чтобы перевести. Он испытывал ностальгию по тем временам, когда культура субсидировалась государством и была в центре внимания и уважения нации. Люди, которые никогда не были виновны ни в каких грязных делах при диктатуре, внезапно обнаружили, что после 1989 года им претит маскарад демократии, риторика Запада, спешка, с которой каждый неудачник хотел стать лидером не благодаря партийному билету, а благодаря банковскому счету ”.
  
  “Я очень хорошо понимаю”, - говорит Леон. “Ты встречался с кем-нибудь из этих парней, новыми антикапиталистами? Послушай, я освобождаю тебя от твоих обязанностей. Завтра тебе не обязательно идти со мной. Встреться с одним из этих людей, поговори с ними, узнай, во что они верят”.
  
  “Это был бы очень неловкий разговор”.
  
  Наступает тишина. Я не должен позволить паузе затянуться надолго.
  
  “Что касается женщины, которая попросила Кена сообщить мне, что она хотела меня видеть ...”
  
  “Она демократка или предательница?”
  
  “Я национальный предатель, и я не откажусь от титула так легко. Он был завещан мне капитаном Дрейфусом”.
  
  “Хорошо, хорошо, но вы должны встретиться хотя бы с одним из этих антикапиталистов, это приказ”.
  
  Когда мы возвращаемся в отель, уже поздно. Я прошу ключ и с удивлением вижу, что молодой администратор не понимает по-румынски. Он из Дании, работает вместе с немкой. Должен признать, что кое-что изменилось даже в бывшем пристройке Секуритате.
  
  В журнале регистрации Бардов должным образом записан долгий, насыщенный событиями день. Это напомнило мне о Милене Есенке, поэтому заслуживает моей благодарности. Уже за полночь, когда под записью "Среда, 23 апреля" я записываю имя другой Милены. Мой взгляд твердо устремлен в прошлое. Я должен покинуть свою комнату и побродить по ночным ухабистым переулкам и найти улицу Трансильвания, последний дом Марии. Я бы постучал в окно, призрак появился бы и выслушал меня, как она привыкла давным-давно, когда я был ее бесспорным принцем и она еще не слышала о коммунизме и всеобщем счастье. Коммунистическая жена ее муж-коммунист пал жертвой болезней, медленно уничтожаемый адской машиной, которая соединила ее с ее воинствующим супругом, сам медленно уничтожался и в конце концов был оставлен умирать, дряхлым, пьяным, выброшенным на свалку утопии. Святая Мария просила меня на идише, которому она научилась у книготорговца Аврама, рассказать ей о том, каково это - быть там, в американском раю. Мир, милосердие, доброта? Нет, Мария, соревнование. Рай больше не то скучное место, каким он был раньше, новая игра заставляет его обитателей быть занятыми круглосуточно. Это другая игра, но ничуть не менее захватывающая.
  
  Больше нет улицы Трансильвания. Нет ни Марии, ни прошлого, только бродячие псы ночи. Их неустанный вой доносится до обитателя комнаты 1515.
  
  
  День четвертый: четверг, 24 апреля 1997 г.
  
  
  Мы в Союзе композиторов, расположенном в бывшем дворце Маруки Кантакузино, жены композитора Джорджа Энеско. Леон наводит справки об архивах. Мы узнаем об отчаянном состоянии тысяч рукописей композитора. Наши ведущие упоминают сложные проблемы с авторским правом, поднятые французским издательством Salabert, и рассказывают нам об отсутствии финансирования. Мы узнаем, что существует острая потребность в архивном оборудовании, копировании, компьютеризации, расширении редакторской деятельности и, прежде всего, в новом соглашении с Салабертом, поскольку контракт 1965 года разрешает использовать партитуры Энеско только в странах бывшего Советского блока.
  
  В этот момент Леон прерывает меня. “Так получилось, - говорит он, - что новый владелец ”Салаберта“ - мой сосед по долине Гудзона”. Все вокруг улыбаются. Затем Леон идет еще дальше и предлагает поддержать “перезапуск” Enesco в мире. Он просит предоставить подробный список требований, который включает реструктуризацию и компьютеризацию архива, переиздание записей, международную публикацию и распространение произведений, новую, авторитетную биографию.
  
  Леон, словно взмахивая воображаемой дубинкой, доводит дискуссию до крещендо. “Если мы сможем перенести все работы Энеско в концертные залы, то история музыки этого столетия зарезервирует для него место рядом с Бартоком и Шимановски. Нынешний век, как вы знаете, наводнен до одержимости Шумбергом и Стравинским. Барток, будучи венгром, маргинализирован, как и Энеско, будучи румыном, в то время как американцы маргинализированы как американцы. Эту картину придется изменить. Энеско больше не будет рассматриваться как экзотика, а как мастер синтезов, создатель в высшей степени оригинальных музыкальных идей. Коммунистическая Польша приняла Шопена, Чешская Республика сделала то же самое со Сметаной, хотя и не с Дво ř áк, в то время как у венгров были трудности с Бартом óк, пока Кодли не вмешался в его пользу. Энеско нужно триумфальное возвращение в мир. У нас есть хорошая возможность, давайте воспользуемся ею”.
  
  Когда мы выходим из элегантного здания, у нас обоих возникает чувство, что, помимо мелких и крупных сложностей, произошло нечто важное и непреходящее, что подняло наш дух. Было ли это состоянием благополучия тех, кто творит добро? “Вы знаете, Энеско был демократом, что было редкостью среди румынских интеллектуалов. Он был западноевропейцем в лучшем смысле этого слова”, - декламирует Август Дурак, как ретивый туристический гид. Однако я останавливаюсь, раздосадованный собственным самодовольством. Перспектива крупной международной “Операции Энеско” также захватила Леона. Он говорит об архиве Барта óк в Будапеште; он шокирован провинциализмом румынского коммунизма, тем фактом, что Энеско виден только в виде статуй. Отпугнул ли румынских коммунистов факт парижской ссылки композитора, его жена-аристократка? Почему архив в таком плачевном состоянии? У меня нет возможности ответить.
  
  Это вечер второго концерта. Вход в Атенеум перекрыт строительными лесами, внутренний двор грязный. Красные плюшевые сиденья потерты, зрительный зал похож на декорации к старинному фильму. В вестибюле домохозяйки, сидящие за обшарпанными столиками, продают концертные программы по две тысячи леев каждая. Я также покупаю газету за восемьсот леев. У женщины нет сдачи. “Знаешь, - говорит она, - сегодня вечером не слишком много народу, Страстная неделя, люди пошли в церковь”. Плата за гардероб составляет пятьсот долларов. Я даю молодой женщине купюру побольше, она благодарит меня, я не жду сдачи. Начинает прибывать публика — скромно, но опрятно одетые пенсионеры; несколько иностранцев, возможно, из какого-нибудь посольства; пара, похожая на бит-игроков в фильме о мафии; седовласый джентльмен с внешностью монаха, сын известного поэта-авангардиста Саşпанаă, выглядящий точь-в-точь как его отец тридцать лет назад; группа студентов консерватории; еще одна группа школьников со школьными сумками; пожилые вдовы.
  
  Я нахожу свое место под номером 12 в ложе 18. Зал заполнен всего на три четверти, и я единственный, кто находится в моей ложе. “Добрый вечер, дамы и господа”, - обращается к аудитории чистый, мелодичный голос. “Мы хотим сообщить вам, что следующие концерты состоятся 7 и 8 мая, дирижирует маэстро Комиссия. Мы также хотели бы напомнить вам, что Фестиваль и конкурс имени Дину Липатти откроется 5 мая. Мы желаем вам приятного вечера и счастливой Пасхи”. На сцену выходит оркестр, и музыканты настраивают свои инструменты. Под звуки аплодисментов появляется Леон.
  
  Мой взгляд по-прежнему прикован к моложавой паре в последнем ряду кресел, рядом с моей ложей. Мужчине около тридцати, с густыми каштановыми волосами и усами. Под его испачканной паркой на нем серый костюм, фиолетовая рубашка, галстук в полоску. У него решительный профиль и изогнутые брови. Его спутник, который приходит вслед за ним, улыбается и садится, не говоря ни слова. Мужчина как загипнотизированный смотрит на молодую греко-валашскую принцессу. У нее длинный, тонко очерченный нос с трепещущими ноздрями, глубоко посаженные глаза, длинные черные брови, темные ресницы. Она излучает атмосферу деликатности и таинственности. Длинный шарф бронзового цвета обвивает ее шею и ниспадает по платью и бедрам. Ее губы глубокого, древнего красного цвета.
  
  Я говорю себе, что ты восстал из мертвых и вернулся в концертный зал, где ты когда-то по-детски вибрировал, как и сейчас, снова.
  
  Репетиция, на которой я присутствовал всего за несколько дней до этого, была катастрофой. Оркестр выглядел как банда малолетних преступников и самозванцев, юных хулиганов в джинсах, истерически хихикающих, просто чтобы позлить учителя. Но произошло чудо. Джинсы и рваные свитшоты сменились смокингами и черными платьями, произведя полное преображение и доказав, что униформа тоже может творить чудеса, а не только приносить несчастья. Нарастающие аккорды оратории Шумана начинают заполнять зал, и мы отдаемся этому великолепному повествованию о возвращении из преисподней. Это грезы детства, мечта о гипотетическом существовании.
  
  Программа сообщает нам, что "Рай и смерть в Пери" была впервые исполнена 4 декабря 1883 года под управлением композитора в Гевандхаусе в Лейпциге. Согласно персидскому мифу, пери были феями, живущими с богами в раю, питающимися ароматом цветов, но иногда спускающимися на землю, чтобы совокупляться со смертными. Стихотворение Томаса Мора, на котором Шуман основал свою работу, было о такой пери, изгнанной из рая, в который она будет вновь принята, только если вернет самый драгоценный из даров - что-то человеческое. Она возвращается со слезой раскаяния, пролитой грешником, тронутым видом счастливого ребенка. Простая, но трогательная история разворачивается в симфонии величественного звука, идеальной гармонии между солистами и хором. Концерт имеет большой успех, триумф для Леона, что подтверждается, когда я беру свое пальто в гардеробе. Ко мне подходит женщина с изысканной внешностью, которая говорит: “Я искала тебя. Я слышал, что вы будете здесь этим вечером ”. Я узнаю блестящего музыкального комментатора, которого я раньше слушал по радио, а позже по телевидению. Она, кажется, ничуть не постарела, и ее голос с теплыми интонациями так же прекрасен, как и всегда.
  
  Появляется дирижер, разгоряченный успехом представления. Мы направляемся в соседнее бистро, к нам присоединяются Кен и его подруга. На обратном пути в отель мы останавливаемся у пункта обмена валюты. Крупный молодой человек в дверях загораживает нам вход — закрыто. Мы указываем на табличку на двери: "ОТКРЫТО БЕЗ ОСТАНОВОК " . Да, но между половиной двенадцатого и двенадцатью есть перерыв. Мы смотрим на наши часы, одиннадцать сорок. Снова мы оказались в проливе замешательства, ни порядка, ни абсолютного хаоса, всегда что-то среднее. Здесь вы никогда не знаете с какой-либо точностью, с чем вам придется столкнуться или чего избежать.
  
  “Неудача была твоей удачей, Норман”, - говорит мне Леон, когда опускается занавес еще одного насыщенного дня, который концерт сделал незабываемым. “Ваш диктатор был вашей удачей. В противном случае вы бы остались здесь навсегда”. Я оставил попытки объяснить свой более скептический взгляд на удачу и зло. Позже я пытаюсь сформулировать этот вопрос по-румынски, в моем журнале колледжа бардов, но слова отказываются приходить. Что именно блокирует мой контакт с настоящим, будучи неэффективным по отношению к прошлому? В моей сжатой, разбитой раковине я развлекаю этих старых всеядных змей, своими вопросами. Сегодняшний день уже стал вчерашним, будущее играет в прятки.
  
  Будущее вскоре превратило этот день в бюрократическую шутку, которая появилась в письме, адресованном Леону шесть месяцев спустя, в октябре 1997 года. Это было от представителя Фонда Сороса, которому Леон отправил меморандум относительно проекта Enesco. В письме говорилось: “Как вы знаете, я попросил выдающегося французского архивариуса взглянуть на архивы Энеско. Я только что получил отчет об этом визите. Фонд Энеско принял его с некоторым нетерпением. Ему сказали, что документы в порядке, но ему не разрешили с ними ознакомиться. Я затрудняюсь это объяснить. Очевидно, что будет невозможно оказать поддержку, если организация, владеющая материалами Enesco, даже не разрешит провести независимую оценку их состояния ”.
  
  Комментарий здравого смысла, который мы с Леоном могли бы сделать нашим хозяевам в Бухаресте или просто для собственного развлечения, если бы мы уже не отождествили себя с нашими ролями импровизированных самаритян.
  
  
  Ночные собеседники
  
  
  Свет выключен, уже за полночь. Я не задернул шторы, темнота не полная. С улицы просачивается смутно светящийся туман. Меня окружает неопределенный ореол - лицо мистера Джузеппе Безцетти.
  
  “Я кое-что знаю о тебе. Я кое-что слышал”, - говорит он.
  
  Я знаю, что будет дальше — долгая пауза. Я также знаю, что последует.
  
  “Вы бывали в Америке раньше? Знаете ли вы Америку? Нигде больше вы не сможете получить лучших уроков в одиночестве”.
  
  Мы встретились в январе 1989 года, когда только что закончился десятимесячный грант Фулбрайта, который привел меня в Вашингтон, округ Колумбия. Я не полностью отделил себя от своего прошлого, еще не изучил приемы, с помощью которых можно завладеть будущим.
  
  Район Букингема в пригороде Вашингтона был скромным и тихим. Я привык к двум маленьким, хорошо освещенным комнатам с деревянной доской на деревянной раме, которая служила письменным столом. Нам скоро нужно было уезжать. Селла нашла работу в нью-йоркской фирме по реставрации произведений искусства и уже переехала в отель в центре города, на углу Сорок восьмой улицы и Восьмой авеню. Я сам останавливался там на неделю. Это был дешевый отель, в отличие от роскошного Bucharest Intercontinental, где меня сейчас посещает призрак Безцетти. Комната в Нью-Йорке была маленькой, всего два шага от двери до кровати. Грязные окна выходили на узкую улицу с интенсивным движением. На углу была пожарная часть, откуда с ревом выбегали огромные красные мастодонты. Район, недалеко от Таймс-сквер, был печально известен своей торговлей наркотиками и проституцией. Утром, по дороге на работу, Селлу окружила группа статистов из Трехгрошовой оперы Брехта: нищие, наркоманы, бродяги, жулики, сироты мегаполиса.
  
  Маленькие белые комнаты скромного пригорода в Вашингтоне казались, по сравнению с этим, идиллическими. Мне не хотелось покидать убежище, к которому я, наконец, привык. Однако поддержка пары теперь будет поступать из Нью-Йорка. Мы должны были переехать к концу января.
  
  Отчаяние стимулирует не только шизофрению, но и экстравагантность. В последнюю неделю перед тем, как я должен был покинуть свой первый американский дом, мое чувство беспомощности заставило меня стать другим человеком в надежде, что судьба тоже будет иной. За несколько дней до отъезда из Вашингтона у меня было запланировано интервью с мистером Джузеппе Безцетти, атташе по культуре посольства Италии в Соединенных Штатах.
  
  Он наблюдал за мной с верхней площадки лестницы. Прежде чем мы пожали друг другу руки, я также хорошенько рассмотрел его — смуглое лицо, утонченные, красивые черты, ухоженный, в целом элегантный вид. Он подождал, пока я утону в огромном кожаном кресле, затем сел в его близнецы, оба стояли перед массивным столом с резьбой по дереву. Комната больше походила на старинное итальянское палаццо, чем на современное посольство в Новом Свете.
  
  Теперь он здесь, в номере 1515 бухарестского "Интерконтиненталя", смотрит на меня тем же пристальным взглядом, с тем же спокойным, сосредоточенным выражением, что и восемь лет назад. Из-за складок занавески он разглядывает меня с тем же вежливым любопытством, что и раньше.
  
  Что, если бы я попытался напомнить ему о том, кто я такой и о чем просил, как я сделал в 1989 году по телефону, перед встречей с ним? Он, вероятно, прервал бы меня теми же словами. “Я знаю о тебе. Я кое-что слышал”, - сказал он тогда. Как, от кого? В 1989 году в Вашингтоне никто не знал обо мне, абсолютно никто. Я жил в малоизвестном пригороде, который не покидал месяцами, а здесь, в Бухаресте, я избегал встреч и остановился в отеле, доступном только для иностранных туристов. Получил ли он информацию от своего французского коллеги, дипломата , который брал у меня интервью в Берлине, или, возможно, от литературного Интерпола?
  
  Дипломат, как и восемь лет назад, ждет, когда я продолжу. Тогда у меня не было никакого намерения связывать этого человека с моим сомнительным собеседником-французом. Я должен был быть кратким и точным и быстро изложить свою просьбу na ïve. Вот почему я поехал к нему. Я хотел вернуться в Европу, пока не стало слишком поздно. Я не хотел оседать в Новом Свете, но в равной степени я также не мог вернуться в социалистическую Йорманию. Грант на несколько месяцев пребывания в Италии мог бы дать мне долгожданную передышку, в которой я нуждался.
  
  Это было то, на что я надеялся в 1989 году — передышка, много передышек. “Принятие решений - это момент безумия”, - прошептал мне Кьеркегор, но нерешительность тоже казалась полным безумием, как я имел возможность убедиться. Я годами экспериментировал с безумием нерешительности, я стал экспертом по прокрастинации. Я все еще надеялся на передышку.
  
  Время, однако, потеряло терпение и больше не терпело меня. Это было то, что я должен был заставить понять итальянского джентльмена в Вашингтоне. Вернувшись в Берлин, когда мой грант закончился, я искал передышки, отсрочки изгнания. В Париже, во время моего короткого следственного визита, я искал другую возможность для отсрочки. Однако мне не удалось умилостивить богов старого европейского рая, а также молодых богов Америки, где нерешительность является незаконной, невыносимым вызовом, признаком разврата и неудачи, подозрительной немощью.
  
  Но в 1989 году я сформулировал эту просьбу только в уме. Я сделал дипломату краткую презентацию, за которой последовало тяжелое молчание.
  
  “Вы бывали в Америке раньше? Знаете ли вы Америку?” спросил он меня, нарушая молчание.
  
  В одно мгновение моя нерешительная просьба показала себя такой, какой она была — нелепой просьбой
  
  “Вы посещали здесь другие места, кроме Вашингтона и Нью-Йорка?” он снова спросил меня. Его сдержанная сердечность покорила меня. Он тоже это почувствовал.
  
  “Нет, - ответил я, - я раньше не посещал Америку, у меня нет ни склонности к туризму, ни денег, ни любопытства для этого”.
  
  “Может быть, тебе стоит немного побродить по Америке”, - сказал он. Но за этим советом последовал, слава Богу, не список мест для посещения, а очередное продолжительное молчание.
  
  “Лучших уроков в одиночестве ты нигде больше не получишь”. Его слова эхом отдавались в моей голове.
  
  Да, одиночество, знакомая тема, которую я всегда был готов рассмотреть, не только в посольском дворце, но и здесь и сейчас, в гробнице отеля. “Снова обрести себя в могиле гостиничного номера”, - вот что сказал Кафка. Безличность гостиничных номеров всегда была для меня тонизирующим средством, я был хорошим учеником в одиночестве. За восемь лет, прошедших с тех пор, как я в последний раз видел мистера Безцетти, я узнал много нового об одиночестве. То же самое, я уверен, сделал и мистер Безцетти, в гробнице безмолвия смерти после смерти, ибо он умер вскоре после нашей встречи.
  
  “Я прослужил в этом посольстве восемнадцать лет, - сказал он мне, - необычайно долгий срок, как вы можете себе представить. У меня всегда были хорошие отношения с послами. Ты сам латиноамериканец, поэтому знаешь, что это значит - оставаться на одном месте восемнадцать лет, целую жизнь ”.
  
  Теперь я присмотрелся к нему более внимательно, чтобы оценить, насколько велика была погрешность в возрасте, который я ему приписал.
  
  Он продолжил: “Я редко бываю в Риме, только на короткие каникулы. Я больше не могу выносить Италию”.
  
  Хотел ли он этим помешать моему долгожданному побегу в Италию? Он поспешил объяснить.
  
  “Близость - это то, чего я больше не могу выносить, все эти вопросы и объятия, болтовню, фамильярность, друзей, родственников, знакомых, всегда готовых задушить тебя своей привязанностью. Я устал всего через несколько дней. Я должен уехать ”.
  
  Лавина слов продолжалась. Я был удостоен признания. “Вы видели, как американцы соблюдают дистанцию между городами, между домами, между людьми. Вы заметили, как они соблюдают дистанцию в очереди в кинотеатре, в магазине? Это прекрасно, действительно прекрасно ”.
  
  Я промолчал. Был ли он в диалоге с дерзостью моего визита?
  
  “Если я умру завтра в своей маленькой квартирке, никто не узнает, И это тоже прекрасно”, - сказал мистер Безцетти.
  
  Я должен надеяться, что обстоятельства смерти мистера Джузеппе Безцетти в его маленькой квартирке в американской столице соответствовали его стандартам. Я могу только догадываться, что обширные области одиночества после смерти его не разочаровали.
  
  Его советом мне было познакомиться с Америкой, привыкнуть к другому восприятию расстояний, жить в одиночестве. Никакая эксцентричность не бывает абсолютно бесполезной, и точно так же не стоит отчаиваться, сказал я себе тем зимним днем 1989 года, после того как узнал, что Италия не предоставляет правительственных грантов восточноевропейским писателям. Одиночество - наша единственная родина, повторил я себе, покидая красивое итальянское посольство. Эти слова стоит повторить даже сейчас, в могиле гостиничного номера в Бухаресте.
  
  В конце нашего интервью г-н Джузеппе Безцетти не предложил никаких дальнейших встреч, как это сделал его французский коллега в Берлине. Но он тоже дал мне свою визитную карточку с адресом и номером телефона маленькой квартирки, где он ожидал своего освобождения. Я не стал его разыскивать. И вот он здесь, в Бухаресте, восставший из своего неосязаемого далекого царства, возвращающий мой визит.
  
  Мистер Безцетти исчезает в весеннем бухарестском тумане. Я остаюсь там, держа в руке листок бледно-желтой бумаги. Я узнаю свой собственный почерк. “Если ты будешь скучать по родным местам ...”Я знаю эти слова, по-детски переписанные в момент старческого ликования. “Если вы будете скучать по родным местам, вы будете находить в изгнании все больше и больше причин скучать по ним; но если вам удастся забыть об этом и полюбить свое новое место жительства, вас отправят обратно домой, где, вновь вырванный с корнем, вы начнете новое изгнание”. Это слова Мориса Бланшо, но не он сейчас стоит передо мной. Это еще один француз, хотя и не такой сильный, хотя и более сложной разновидности. Это Эмиль Чоран, человек из Сибиу, из Бухареста и давний изгнанник в Париже, цитирующий Бланшо.
  
  Он маленький, хрупкий, с проницательным взглядом и непослушными волосами. Он стоит на коленях передо мной, перед окном, уставившись в пространство.
  
  “Прости меня”, - шепчет он, глядя в никуда. “Прости меня, Боже”. Это то, что он говорит? Конечно, нет, он еретик и не стал бы взывать к божеству. “Прости меня”, - продолжает отдаваться эхом занавеска. Он смотрит в пустоту, на потолок, на небеса. Он вглядывается в бессмертие. “Прости меня, pătl ăgică, наконец-то я слышу. Pătlăgică , маринованный помидор, хорошее название для божественности! “Прости меня, p ătl ăgic ă прости меня за то, что я родился румыном”, - умоляет нигилист. Я знаю эту маленькую драму, которую время от времени устраивали его соотечественникам-румынам, привилегированной аудитории фарса, который вовсе не был фарсом.
  
  Однажды он сказал мне, что отъезд с родины был, безусловно, самым разумным поступком, который он когда-либо совершал. Но ему не удалось исцелиться. “Румыны” - гласит один из его посмертных афоризмов. “Все, кто вступает с ними в контакт, становятся мелкими, даже наши евреи”. Ах, ностальгия по жизни, сладкие наслаждения грязи! Эта страна породила не святых, а поэтов ...
  
  “Ты не Чоран”, - говорю я себе. “Еврей не может сказать, что он подтирает задницу родиной, как это сделал любимый "Железный легион" Чорана в 1940 году. И не то, что сердце румына - придурок, как недавно заявил один из его учеников. И не то, что история румын - это история румынских общественных туалетов. Вам не была предоставлена такого рода легитимность. У тебя нет наглости, терапевтической наглости. Тебе трудно отказаться от стыда. Тебе стыдно за них, за себя самого, не так ли?”
  
  Наглость как личность, скрытый стыд, набухающие инфицированные раны, да, я все знал об этом, стыд за то, что не ушел вовремя, а потом за то, что наконец ушел, и стыд за то, что все вернулось на круги своя. “Я посвятил слишком много мыслей, слишком много огорчений своему племени”, - кричит Чоран, никем не слышимый, стоя на коленях у окна и глядя на невидимую, насмешливую власть.
  
  Скрытый шип, вонзившийся в плоть, не позволил бы извлечь себя. Кафка, вероятно, понял бы. “В борьбе между собой и миром встань на сторону мира”, - посоветовал он мне. Но как можно, находясь в осаде, отличить враждебные лица? Все это одно лицо, одна и та же неразборчивая гримаса. Как вы можете быть на их стороне, если вы не можете различить их лица, и как вы можете отличить их враждебность от внутреннего врага, с которым вы спонтанно становитесь братьями? “Слишком много огорчений”, - бормочет Чоран, уткнув голову в колени. Это могли быть мои собственные слова, слишком много мыслей, слишком много огорчения. Старый век устал, это финал. Мы все сами заправляем свои кровати, чтобы спрятаться где-нибудь от монстров завтрашнего дня. Пижама - не самый подходящий костюм для этого. “Ночной цирк требует магии, ” шепчет призрак, “ а ты никогда не был силен в магии”. Это правда. Я снова потерпел неудачу. Магия решила бы все, перевернула бы все с ног на голову, наизнанку.
  
  Чоран распадается, оставляя меня в ночи небытия с эхом его хныканья в моих ушах. “Моя страна”, - дико выкрикивает он, исчезая. “Я хотел цепляться за это любой ценой, и мне не за что было цепляться”. Любой ценой? Я больше не мог себе этого позволить. Я был банкротом, не первым и не последним, кто стал таким. Нельзя потерять то, чем не обладаешь, и возврата нет. “Возврата нет, ни хорошего, ни плохого”, - повторял Чоран, как и многие другие, с незапамятных времен. Какая привилегия может соперничать с этой невозможностью? Никому не принадлежать, быть камнем, не имеющим другой легитимности, кроме настоящего момента. Ничто и никакая месть, кроме мимолетности.
  
  Я внезапно с нетерпением стал ожидать своего возвращения в Америку, чтобы снова оказаться среди своих сограждан, изгнанников, жильцов с равными правами на родине всех изгнанников, освобожденных от излишеств вовлеченности и стремления к собственности, примирившихся с палаткой кочевника и настоящим моментом. “Ты пришел по адресу” - так Филипп приветствовал меня, восточноевропейца Августа Дурака, весной 1989 года, по прибытии в Новый Свет. "Ты пришел по адресу". Ничто в лице странника не говорило о том, что в мире может быть какое-то место, которое он мог бы назвать своим. Заикающийся, указывающий рукой на колесо фортуны — вот как я выглядел? Мой американский собеседник посмотрел на меня со сдержанным любопытством из-за очков в золотой оправе и ободряюще улыбнулся. Он откинулся на спинку своего удобного кресла. Он положил свои длинные ноги в американском стиле на стол. Я мог видеть туфли итальянского производства, мягкие, как перчатки, в которых нежились его босые ноги.
  
  “Я так не думаю. Америка мне не подходит”, - пробормотал я. “Я не хотел оказаться здесь, и теперь я не могу найти нору, в которой можно спрятаться”.
  
  Он продолжал улыбаться своей ободряющей улыбкой. “Все будет хорошо”, - пробормотал он со своего рода родительской покорностью. “Постепенно ты снова начнешь писать, тебя опубликуют. У вас даже будет свой круг поклонников. Естественно, их немного, но в Америке в конце концов все получается хорошо. Вы постепенно начнете понимать, насколько велика эта страна ”.
  
  “Сколько поколений назад ваша семья поселилась здесь?” Я спросил, просто ради того, чтобы спросить что-нибудь, чтобы забыться.
  
  “Три”, - ответил он.
  
  “Моя семья похоронила пять поколений в Румынии. Затем что-то произошло, как в Германии или в средневековой Испании. Родители моей матери похоронены не в Румынии, а в лесу на Украине, на этнической свалке под названием Приднестровье, в безымянной могиле. Моя мать всегда хотела уехать из Румынии после войны, но именно там она будет похоронена, она старая и больная. Только мой отец, возможно, еще доберется до Святой Земли. Он получит свою собственную привилегированную могилу, рядом со своим Богом ”.
  
  Филип вежливо выслушал мою небольшую речь. Я знал, насколько скучным может быть звучание восточноевропейской жалости к себе.
  
  “В Америке такого произойти не может. Конституция этого не допустит, как и разнообразие страны. Здесь иммигранты со всего мира”.
  
  Последовавшая тишина подтвердила, что патетический рассказ странника пришелся не по вкусу его хозяину, мастеру иронии и сарказма. Я как раз собирался добавить этот последний ингредиент, но тем временем разговор перешел на другие темы. Мне удалось сделать это годы спустя, когда мы стали ближе, и после того, как я начал понимать триумфы и катастрофы Америки. Такой свободный в рамках свободы страны, которую он любил и представлял, он к настоящему времени сам оказался в публичной осаде. Находясь в осаде, больше нельзя различить лица на карусели. У меня был похожий опыт в социалистической Йормании, и теперь я заново переживал его в сообщениях, которые доходили до меня с посткоммунистической родины. Теперь у меня было преимущество изгнанника в том, что я мог размышлять о смысле своей “принадлежности” на расстоянии, хотя никто никогда не сможет утверждать, что они достаточно далеки от самих себя.
  
  Филип считал, что мой визит на родину был абсолютно необходим для процесса моего исцеления. Теперь, прибыв в место, которое до недавнего времени было “домом”, я думал о тех, кого я оставил позади, в Америке. “У меня нет предрассудков. Я могу вынести любое общество”, - провозгласил американец Марк Твен из-за океана. “Все, что мне важно знать, это то, что мужчина - это человеческое существо, для меня этого достаточно. Он не может быть хуже”. Сéлайн и Чоран не могли соперничать с таким сарказмом. “Мужчина есть человеческое существо… Он не может быть хуже.” Высочайшая терпимость, высочайший скептицизм - вот путь, которым нужно идти, как говорят американцы.
  
  Я продолжаю получать ночные сообщения из-за пределов, а днем - просьбы подтвердить, что все в порядке. Но факсимильный аппарат в отеле в Бухаресте не работает. Американец, даже наделенный тонким чувством юмора, вряд ли понял бы подобную шутку. Тем не менее, у нас была телепатия. Всю долгую ночь гость в номере 1515 отеля Intercontinental в Бухаресте передает через океаны, страны и часовые пояса новости о том, что земля продолжает вращаться и что с ее страдающим бессонницей пассажиром все в порядке. За ночными занавесами не скрывается ничего подозрительного. Все в порядке.
  
  
  День пятый: пятница, 25 апреля 1997 г.
  
  
  Сегодня мы посетим императорский комплекс, Белый дворец Белого клоуна, Версаль Йормании. Мы проезжаем по длинной аллее многоквартирных домов, каждый из которых имеет немного разный фасад, спроектированный как резиденция для партийной буржуазии. На вершине холма, доминируя над городским пейзажем, находится Белый дворец, эклектичная смесь Востока и Запада, мало чем отличающаяся от некоторых довоенных вилл, но гротескно “модернизированная”, с сильным северокорейским акцентом. Я впервые вижу этот памятник византийской коммунистической диктатуры, и это напоминает мне об эпическом разрушении старого соседние районы после “рабочих” визитов нашего президента и его любимой жены на строительную площадку недалеко от моего последнего дома в Бухаресте. Я бы заткнул уши, чтобы не слышать звука сирен, возвещающих о кортеже черных лимузинов, доставляющих императорскую чету. Ночью краны выделялись на фоне ночного неба, освещенные пламенем сварщиков. Днем тротуар дрожал от грохота бетономешалок. Я все еще слышу вой полицейских сирен, механическую поступь строительных рабочих.
  
  Леон заинтригован дворцом; для него это один из самых ожидаемых моментов поездки. “Через двадцать лет, - говорит он, - когда политический контекст будет забыт, это здание будут изучать на факультетах архитектуры. Такой проект сейчас был бы невозможен нигде в мире. Только тиран может позволить себе разрушать и строить в таких больших масштабах”.
  
  Я не настроен на примирение и не разделяю энтузиазма Леона, хотя и осознаю американское увлечение досовременным миром, который Америка оставила позади и от которого она продолжает дистанцироваться. Несмотря на свои собственные трудности и страдания, Америка по-прежнему готова предложить свою поддержку этому старому миру, как будто надеясь, что он сможет таким образом заплатить за свои собственные грехи привилегий.
  
  Мы обедаем неподалеку, в исторической гостинице Manuc Inn. Сегодня Страстная пятница, день полуголода, и все, что официант может предложить, - это салат и пиво.
  
  Перед отъездом в аэропорт, чтобы сесть на свой самолет в Шотландию, где у него назначена запись с Королевским шотландским филармоническим оркестром, Леон говорит мне, что ему действительно понравилось это экзотическое приключение. Он купил восточный ковер для своего кабинета в Бард-колледже и с удовольствием торговался по-английски с торговцем, бывшим дипломатом. Что касается меня, то я извлек выгоду из его компании и американской деловитости, которую он проявил, что помешало мне слишком долго общаться с моими призраками. Мы приехали в Румынию с разными целями, но контрапункт оказался к нашей взаимной выгоде.
  
  Всего через две улицы отсюда находится дом №. 2 Калеа Викторией, где я раньше жил. Через несколько минут я мог бы стоять у двери квартиры 15 под знаком другого времени, отдавая дань коммунистической сиесте десятилетней давности. Вернутся ли старые ритмы, превращусь ли я обратно в того, кем я больше не мог быть? Только если время аннулирует все, что произошло за это время.
  
  Недалеко от моей старой квартиры находится улица Антим, старое жилище Сола С.. В течение нескольких месяцев, предшествовавших моей поездке, он постоянно говорил, что хотел бы составить мне компанию. Он думал, что был слишком слаб, чтобы совершить свое постоянно откладываемое возвращение в одиночку, но если бы мы отправились вместе, это могло бы помочь облегчить травму, которую мы оба перенесли, очень разными способами.
  
  С нашей первой встречи в Америке прошло семь лет. Ему рекомендовали меня как соотечественника-румына, чтобы вызвать его симпатию, но это вызвало только обратный эффект. Это меня не удивило, но и не остановило. Он напомнил мне великого румынского поэта Аргези не только из-за его молчаливости и экономии речи, его усов и лысеющей головы, но и из-за быстрого словесного броска, которым он приветствовал как неизвестное, так и слишком знакомое. Он был похож на настороженную кошку, медлительную на вид, но при необходимости легко приходил в гнев. Его можно было бы назвать сварливым стариком; он определенно был сварливым молодым человеком.
  
  Наша близость стала очевидной однажды, когда он позвонил, чтобы спросить меня, как у меня дела, и я дала обычный ответ на то, что считала обычным вопросом. “Нет, у тебя не может быть ничего хорошего, ничего, кроме хорошего. Я знаю это. На нас лежит проклятие, это то место, откуда мы родом. Мы носим его в себе, и это нелегко излечить. Может быть, никогда”.
  
  Несмотря на то, что Сол счастливо прожил полвека в Америке, где он нашел дело своей жизни и свою славу, он так и не смог залечить свою румынскую рану. “Вы читали ту книгу о Румынии 1940-х годов, дворец Ат éн éе, кажется, она называется. Автор - графиня, американская графиня, если такое возможно. Мы здесь антисемиты, леди, графиня сообщает, что один из местных руководителей сказал ей, но мы не можем выдать наших евреев не только по экономическим причинам, но и потому, что румыны не доверяют другим румынам. Они могут доверить свои грязные секреты только еврею”.
  
  Он ждал моих комментариев, но я лишь улыбнулся.
  
  “Но если они антисемиты, ” настаивал Сол, - как получилось, что они могут доверять евреям? Если они доверяют им и думают, что они умные и хорошие люди, почему они антисемиты?”
  
  Моим ответом была продолжающаяся улыбка.
  
  “Очарование этого места! Вы видите, это магия нашей родной земли!”
  
  Он рассматривал свое прошлое, предшествовавшее изгнанию, как своего рода неизлечимую болезнь, вязкую грязь, проникающую во все его поры, заражающую не только спекулянтов, но и жертв, которые были хорошо обучены приспосабливаться к окружающей ненависти и соучастию в продолжающемся торге, который деформировал их характер. Он говорил с озлобленной, ядовитой горячностью об этом гротескном пригородном метаболизме, который питался мелкими домашними удовольствиями и стойким варевом лицемерия. Здесь и сейчас, я думаю, стоя на этой улице Бухареста в 1997 году, я мог бы воспользоваться его энергичным сарказмом, смесью сострадания и беспощадности.
  
  Его уникальные рисунки были концентратом его видения мира, которым я поделился. За последние несколько лет Дадаленд стал для него навязчивой идеей, причем не только как “Черная страна” или “Страна изгнания”, как он ее называл, но и как “Страна детства, откуда нет возврата”. Художника постоянно привлекал запоминающийся пейзаж с его волшебным декором и шутовством, его экстатическими ароматами. С неистовым воображением юности он даже сейчас, когда ему перевалило за восемьдесят, отдавался воспоминаниям обо всех тех прошлых ароматах — запахах обувных магазинов и лавок специй, пыли и пота близлежащей железнодорожной станции, маринованных огурцах, пирогах и острых сосисках, ароматах парикмахерских.
  
  “Поставив себя в неудобное положение иммигранта, мы снова стали как дети”, - писал он. Детство - это тоже изгнание, но оно чудесно, наполнено видениями и магией. Его знаменитые карты, жизнь которых началась на Манхэттене, на его столе, никогда не пропускали магический круг улицы Палас и окрестностей Бухареста. “Я один из немногих, кто продолжает совершенствовать эскизы, которые мы рисовали в детстве”, - признался он.
  
  Я слышу, как он говорит по телефону, и вижу, как он, здесь и сейчас, спрашивает любого, кто случайно оказывается рядом, о том, о чем он раньше спрашивал меня: “Качалма, что ты думаешь? Это турецкое слово, как махала, как сарма, наргиль é, чулама, нет? Как насчет cică и ... cic ălelă? . Они все турецкие. Работа - немецкая, цветы - французские, но растель происходит от итальянского rastello . И rău от латинского. Зид славянский, как и zîmbet. Дижмă кажется славянским, как дьяк и диакон . Кто этот дьяк, церковный переписчик или церковный певчий?” Он обнаружил странные слова, их экзотическая фонетика внезапно вернула бы время и место, которые сформировали и деформировали нас и выбросили в мир. “Мы не можем быть американцами”, - утешительно заявил этот давний житель Америки, несмотря на то, что его считали национальным достоянием Нового Света. У него были все причины сопровождать меня в Румынию и все причины избегать возвращения.
  
  Теперь, после ухода Леона, мы могли бы побродить по местам, где когда-то существовал райский дворец его детства. Однако, в конце концов, он решил вернуться в Милан, город своей юности, “более безопасную” замену своему более отдаленному прошлому и место с меньшим количеством сюрпризов. В качестве подарка "счастливого пути" он прислал мне копию страницы из книги о Бухаресте с картой, на которой он выделил свои заколдованные владения. “Дорогой Норман, ” написал он, “ вот мой магический круг: улица Палас, рядом с Антимом, и улица Юстипей, пересекающая Калеа Раховей. Из всего этого ничего не осталось в силе? Взгляните, если у вас есть немного времени ”.
  
  После ухода Леона у меня полно времени. Место создания магического круга находилось недалеко от того места, где я нахожусь. Он был сметен бульдозерами диктатора и сейчас находится в Нью-Йорке, живя только в памяти старого художника, проживающего в Верхнем Ист-Сайде Манхэттена. Я слышу его мелодичный голос, когда он произносит архаичные названия: “Улица Палас, Антим, Риночерулуй, Лабиринт, Джентиль" и#259; улица. Конкордии, а прямо рядом с ней - Дискордии! Здесь у нас трофеи, Олимпулуи, Эмансипата. Послушай это, Эмансипата! Разве это не чудесно? И Риночерулуй, Лабиринт, Джентила, Нежная улица! И Cu&##355;itul de Argint, Pu&##355;ul cu a &##259; и Cu &##355;itul de Argint — колодец с водой и Серебряный нож!”
  
  Волшебный круг исчез, но я могу купить в книжном магазине рядом с отелем старые открытки для коллекции Сола, как он просил меня сделать. Там также были старые почтовые открытки с видами Сучавы и Ф ăлитичени; это было сокровище, которое можно было забрать с собой в Нью-Йорк.
  
  В свой первый визит к нам Сол принес не обычную бутылку вина или даже более привычные несколько бутылок, как он сделал позже, а старую цветную открытку с изображением Бузулу, дома его бабушки и дедушки, родителей и его раннего детства. Он предложил его нам, внимательно наблюдая, достойны ли мы с Селлой такого подарка. Это была визитная карточка изгнанника, который терпеть не мог, когда упоминалось имя Румынии, но не мог вырваться из прошлого даже после полувекового отсутствия в родных местах. “Я не могу примириться с этим языком”, - сказал он.
  
  Сейчас я стою перед Интерконтиненталем, в лучах весеннего солнца. Мой призрак-защитник вернулся. Я узнаю силуэт, походку, сумку с покупками в ее руке. Следую ли я за ней снова, как незадолго до этого в Нью-Йорке по Амстердам-авеню? Она улыбается, ее глаза наполнены радостью и той интеллигентной мягкостью, к которой я так стремился. Реальность сделала нас врагами и разделяла нас так много раз, но затем снова воссоединила. Ее улыбка на долю секунды преследует меня в комнате 1515. Я быстро возвращаюсь на улицу, чтобы оказаться в гуще повседневного шума и побыть наедине с собой, полностью наедине с собой, как я того заслуживаю.
  
  Вечером я ужинаю в Café de Paris, новом и дорогом ресторане недалеко от отеля. Также на вечеринке присутствуют советник и временный поверенный в делах американского посольства со своими женами. Атмосфера радушная. Я подтверждаю, что неделя, которую я провел в Бухаресте, была мирной, напряженной, но безмятежной. На официальном обеде в честь Леона и меня мы договорились, что я буду сообщать обо всем сомнительного характера. Сообщать было не о чем.
  
  Действительно, ничто из того, с чем я столкнулся здесь до сих пор, не помогло мне разгадать лучше, чем я это сделал в Нью-Йорке в изображении Шагалом мученика, замученного на костре восточноевропейского погрома. Здесь не было ничего, что могло бы помочь мне лучше понять, содержала ли открытка послание враждебности или сочувствия. Разговор в ресторане сосредоточен на посткоммунистической Восточной Европе. Дипломаты дают осторожные оценки сегодняшней Румынии; расспрашивают меня о Мирче Элиаде, убийстве профессора Кулиану в Чикаго в 1991 году. “Скоро даже здесь, в На Востоке националистическая чушь интеллектуалов станет неуместной”, - говорит молодой поверенный в делах. “Интеллектуалы здесь станут такими же неуместными, как и на Западе. Дебаты о национализме тоже отойдут на второй план. Все интеллектуальные дебаты заканчиваются подобным образом, не так ли?” Я оставляю попытки расспросить о дипломатических последствиях его миссий в Восточной Европе и бывшем Советском Союзе. Я безмятежно принимаю оптимистичный прагматизм этого приятного молодого человека, дружескую атмосферу за обеденным столом, успокаивающую при тех самых ограничениях, которые она предполагала.
  
  Группа настаивает на том, чтобы проводить меня обратно в отель. Они сопровождают меня, все четверо, в вестибюль, где мы проводим десять минут в беседе. Соблюдали ли они устаревшие правила холодной войны? Была ли эта маленькая драма предназначена, как в старые добрые времена, для того, чтобы дать понять администраторам и их начальству, что я был в компании и находился под защитой американских чиновников?
  
  Оказавшись в своей комнате, я открываю синий блокнот. Я держу ручку в руке, но тень, кажется, окутывает комнату, завладевая ею. Я закрываю глаза и блокнот Барда, и заключаю договор с тенями, преследующими меня.
  
  
  Дом бытия
  
  
  Мнение Кена о том, что мое лицо загорелось при звуке румынского, даже при случайном разговоре во вторник с портье отеля, вероятно, было правильным. На одно мгновение родной язык стал моим настоящим домом. Такое случалось и раньше. В Z ürich портье отеля, услышав, что мы говорим по-румынски, обратился к Целле, весь в улыбках, “Buna diminea ţa”, доброе утро, а затем продолжил светскую беседу, к которой я с радостью присоединился.
  
  Пробуждение было шуткой. Как только человек сделал это, у него не было другого выбора, кроме как выйти и зарабатывать себе на жизнь словами. Дни следуют один за другим, шаг за шагом, в лабиринте кочевника. Затем, не так давно, был день в Нью-Йорке. Я проснулся, фактически не просыпаясь, после ночи, короткой, как секунда. Мой американский друг, как обычно, рано встававший, разговаривал по телефону.
  
  Голос, подтрунивающий тон были теми же, но сами слова, звучание, акцент… это была странная замена, балканский двойник. Все еще в полусне, направляясь в ванную, я услышала голоса в гостиной. Кто вторгся в нашу квартиру в такой ранний час?
  
  Уходя на работу, Селла оставила телевизор включенным. Это был судебный процесс над О. Дж. Симпсоном, который разыгрывался в Калифорнии, но внезапно превратился в другую лексику, другую фонетику. Сжимая пульт дистанционного управления, я переключился на другой канал, затем еще на один, через все 75 каналов нью-йоркского телевидения. На каждом — ошибки быть не могло — все говорили по-румынски! Я выключил телевизор и пошел в ванную. Зеркало сказало мне, что я был в состоянии ликования; на моем лице была приклеена идиотская улыбка. Эта маска счастья противоречила тому, что, как мне казалось, я чувствовала в первые минуты после телефонного звонка. Я опустила глаза в белую раковину раковины, чтобы не смотреть в лицо незнакомцу. Мои руки дрожали, мыло упало в раковину, но, несмотря на беспокойство, на моем лице все еще была эмблема триумфа.
  
  Мне удалось выйти из ванной, больше не глядя в зеркало, я оделся, вышел в коридор и осторожно направился к лифту. Я собирался взять газету, как обычно делаю по утрам. В любой момент дверь могла открыться за очередной галлюцинацией. На первом этаже Педро был на своем обычном месте, за мраморным столом, улыбаясь со своей обычной приветливостью. “Доброе утро, сэр”, - он приветствовал меня каждый день на своем английском с испанским акцентом. Этим утром, как обычно, кивнув головой, он сказал, “Булочка ă диминеяţа, домнуле!” Простое “Доброе утро”, которое было моим обычным ответом, на этот раз показалось неправильным. Идиотская улыбка очарования продолжала озарять мое лицо. Педро тоже говорил по-румынски. И не только Педро, но и О. Дж. Симпсон, и Джонни Кокран, и Марша Кларк, и президент Клинтон, и Мэджик Джонсон, всех их я видел всего несколько минут назад по телевизору, вместе с Барбарой Стрейзанд, Дианой Росс и Рэем Чарльзом, и все они пели, если такое вообще можно себе представить, на румынском. “Думай как знаешь” я поймал себя на том, что бормочу, убежденный, что Бог тоже говорит по-румынски и может понять меня. Молодой азиат у газетного киоска ошеломленно уставился на меня не потому, что не мог понять странный язык, на котором я обращался к божеству, а потому, что, на самом деле, он тоже понимал код. В этом я был уверен. Я оставил сдачу на прилавке и наклонился, чтобы поднять "Нью-Торк Таймс" .
  
  Я просмотрел заголовки. Что я искал? Желание, обещание, послание от оракула? Такое сообщение действительно пришло годом ранее из городка с романтическим названием Нью-Рошель. Оно пришло в виде открытки от Синтии, написанной от руки, и я снова вспомнил ее слова: “Я желаю вам, чтобы однажды утром мы все проснулись, говоря, читая и написав по-румынски; и чтобы румынский был объявлен американским национальным языком (в условиях, когда мир творит те странные вещи, которые он творит сегодня, нет причин чтобы этого НЕ произошло).”Слова, просто слова, в том, как они были составлены, не было силы предопределения. Должен ли я был с подозрением отнестись к скобкам? Я не отношусь к числу поклонников Жака Дерриды и “текстуальной двусмысленности”. Слова Синтии были от природы нежными, игривыми, невинными, исполненными благих намерений. Не слишком ли быстро я пропустил мимо ушей “НЕ”, которое сама Синтия написала заглавными буквами? Должен ли я был напомнить себе о старом китайском проклятии о том, чтобы не желать чего-либо слишком сильно, иначе желание сбудется? Желание сбылось, и действительно, оно принесло мне не счастье или исцеление, а полное замешательство. Я чувствовал себя марионеткой в одном из тех детских телевизионных шоу, которые, к моему ужасу, внезапно заговорили на румынском. Получает ли иностранец свое языковое гражданство, как врывающийся преступник? Когда родина приказывает вам убираться, вы хватаете язык и бежите? Что на самом деле означает “Дом бытия”, герр профессор Хайдеггер? Это язык, язык инвалидов, отчужденный язык, язык страдающих бессонницей, греческий лицемериеï Это языковая симуляция, лицемерие, ложь? Это театральность, отсталая игра в имитацию? Это маскарад? Внезапно все стало фальшивым, фальсифицированным. Президент Клинтон на румынском, Рэй Чарльз на румынском, Мэджик Джонсон на румынском — абсурд; Румынский превратился в глобальный язык, ни у кого не возникает трудностей с его пониманием и говорением. Стало ли изгнание всеобщим изгнанием? Все ли теперь были артистами в цирке Гипокрино?
  
  Принц, превратившийся в жабу, идиотски улыбался, но чувствовал себя довольно неловко, разговаривая по-румынски с мексиканцем Педро, продавцом азиатских газет и даже с Филиппом. Когда Синтия играла со словами, она имела в виду нечто совершенно иное. Как и многие писатели, а также и не писатели, она не обращала внимания на опасности, скрытые в словах.
  
  Моя безумная улыбка, мой апоплексический припадок счастья — все стало простым, естественным. Излечился ли я внезапно от нерешительности, с которой в старости пытался интерпретировать свое детство с помощью другого словаря? Этот ошеломляющий фарс не исправил ситуацию, а просто превратил ее в карикатуру. У месье Деррида были бы основания быть довольным: язык не может притворяться беспристрастным, это то, что он утверждает, не так ли?
  
  Слишком поздно, Синтия, слишком поздно! Если бы чудо произошло 9 марта 1988 года, когда я приземлился, невинный, как младенец, в аэропорту Вашингтона, прилетев прямо с Луны, тогда да, я был бы счастлив поговорить по-румынски с Синтией и Филипом, с Роджером и Кеном, с Леоном, Солом Б., Солом С. и многими другими. Если бы это было так, я бы с радостью разговаривал по-румынски даже с Дэном Куэйлом или Джорджем Бушем. Но теперь все смешалось. Я больше не был младенцем, который только осваивает язык с помощью жестов и лепета.Новый язык, на который я сам себя сослал, тем временем проник в щели старого. Я стал лицемером , гибридом. Во мне ничего не осталось чистого или цельного.
  
  Теперь я понял разговор, который незадолго до этого состоялся у меня с Луисом. Мы говорили о странных сходствах и различиях в наших личных историях, не только о нашем травмирующем детстве, но и о том, что случилось с нами впоследствии. Я мог бы представить себе американскую судьбу, сравнимую с его судьбой — учеба в уважаемом университете, работа юристом и писателем, — если бы мои родители, как и его, иммигрировали сразу после войны в Соединенные Штаты и если бы у них были средства финансировать обучение своего сына. И наоборот, я мог видеть Луи — имя, я полагаю, столь же необычное в Польше, каким Норман был в Румынии, — оставшегося в своей родной стране и следующего, кто знает, жизненному пути, не слишком отличающемуся от моего, по извилинам польского социализма.
  
  В шикарном ресторане Ист-Сайда, где знаменитый адвокат и писатель, судя по внимательности официантов, был завсегдатаем, было немного посетителей.
  
  “Да, возможно, ты прав”, - сказал он. “Мы очень похожи, даже не осознавая этого. Единственная разница в том, что у вас, по крайней мере, есть язык”.
  
  Тишина ресторана была немедленно нарушена, как будто кто-то уронил на пол поднос с посудой. Нет, грохот был только в моем воображении. Замечание Луиса не заставило меня вскочить со стула, но я замерла. Что он имел в виду? Я только что потеряла язык, и никакая другая потеря не могла сравниться с ней. Что он там говорил, он, американский писатель, совершенно свободно владеющий своей страной и языком.
  
  Словно прочитав мои мысли, он продолжил: “Я комфортно живу на языке моей американской среды. Этим языком я владею, если можно так выразиться, в совершенстве. Разница в том, что у вас есть свой собственный язык. Это совершенно очевидно, поверьте мне, даже в тех переводах, на которые вы жалуетесь. Мой язык, каким бы совершенным он ни был, может быть всего лишь инструментом. Конечно, я могу делать с этим все, что пожелаю. Но вы едины со своим собственным языком; у вас есть согласованность, цельность, даже в изгнании, особенно в изгнании ”.
  
  Согласованность? Цельность? На моем экзотическом языке, румынском, который теряется при переводе? Пишу ли я на легко переводимом языке, со словарным запасом, который легко пересекает международные границы? В тишине этого шикарного ресторана на меня снова обрушился град вопросов, как и в тот день, когда я вышел на Амстердам-авеню, чтобы купить "Нью-Йорк таймс". Один удар, и я был ошеломлен: слова снова оказались в плену и вновь обрели свой смысл.
  
  Я стоял там, внезапно пораженный этим невероятным моментом. Прошло столетие. Моя рука продолжала тянуться к "Нью-Йорк таймс" . Я наклонился, чтобы поднять газету. Да, румынская газета! Но теперь я снова был в Бухаресте. Утро казалось таким же невероятным, как то на Амстердам-авеню в Нью-Йорке. Я стоял у газетного киоска в Бухаресте и увидел заголовок "ПОСМЕРТНЫЙ ДНЕВНИК МИХАИЛА СЕБАСТЬЯНА".
  
  Что бы ни говорил месье Деррида о двусмысленности языка, у ясных слов есть ясное, недвусмысленное значение. Никакой двусмысленности здесь нет. Да, Луи был прав. Никто не мог отнять у меня связность и цельность. Никто и ничто, даже та мечта, которая внезапно превратилась в реальность.
  
  
  День шестой: суббота, 26 апреля 1997 г.
  
  
  Сегодня я обедаю со своими друзьями Биби и Сильвией. Улица, на которой они живут, больше не называется Фучик — в честь известного чешского журналиста—коммуниста и автора Записок с виселицы, - а Масарик, что является более оптимистичным названием. Из-за запущенности здание частично утратило престиж своего привилегированного расположения. Квартира, когда-то удобная и элегантная, теперь выглядит потрепанной и скромной. Но мои друзья, похоже, не постарели, они сохранили самообладание, несмотря на окружающую обстановку. Бебе редактирует отличный журнал о культуре, Сильвия помогает редактировать рукописи. Беседа протекает гладко. Мы говорим о посткоммунистическом переходе и о национализме, о Нью-Йорке и колледже бардов, о приглашенном американском дирижере, о Элиаде и Себастьяне Дневник из- это что-то вроде хулиганского журнала. Бебе, бывшая студентка Себастьяна во время войны, рассказывает о послевоенной жизни актрисы Лени Калер, бывшей любовницы Себастьяна, центрального персонажа первой части. Актриса сама вела дневник — рукопись принадлежит Бебе, — который оказался менее интересным, чем можно было ожидать от ее бурной жизни. Жизнь ее сестры, однако, была поистине сенсационной. Беженка в Берлине, как и сама Лени Калер, она установила непостижимые отношения с тайной полицией по крайней мере одной страны или даже нескольких, имена которых Бебе перечисляет с восторгом старого коллекционера сомнительных историй. Это продолжительная беседа в восточном стиле, длящаяся более пяти часов, и кажется, что она почти из прошлой жизни.
  
  Мой следующий визит - к Донне Альбе. Когда я позвонил ей, чтобы договориться о визите, телефон мгновенно вернул голос десятилетней давности, но теперь ее разговор был уже не о книгах - предмете, на который она долго и вдохновенно распространялась.
  
  Донна Альба, как я ее прозвал, в молодости была звездным явлением. Красивая, деликатная, умная, она доминировала на семинарах по литературе своим химерическим присутствием, пугая своих сокурсников. Они никогда бы не осмелились обратиться к ней на своем грубом, плебейском жаргоне, который казался по сравнению с ее элегантной речью грубым. После окончания университета она проработала всего несколько месяцев редактором в издательстве, прежде чем ее уволили за космополитичный стиль одежды и молчаливость. Но увольнение не было катастрофой. Этот хрупкий отпрыск среднего класса приобрел тем временем новое имя и новую семью — она вышла замуж. Богоподобное создание покинуло гору Олимп и спустилось на твердую землю в качестве супруги известного критика и внушающего страх идеолога новой коммунистической элиты. Аппаратчик не нуждался в разрешении официальных органов при выборе супруги и безмятежно принимал несовместимость своих социалистических эстетических критериев с критериями собственной жены.
  
  Знаменитый критик, хромой, близорукий, саркастичный, когда-то был коммунистом-подпольщиком, подвергался пыткам и был приговорен к смерти при диктатуре маршала Антонеску. У него был двойной шрам инвалида и бунтаря. Для этого поклонника Пруста и Толстого, которых он перечитывал каждое лето, классовая борьба, должно быть, просто означала месть коррумпированному румынскому обществу, обществу, которое останется коррумпированным при социализме, как ему предстояло обнаружить, сам захваченный скоростью переодевания перебежчиков.
  
  “Оттепель” 1960-х годов значила для него больше, чем потеря официальной функции, и коммунист впал в бред. Однако причиной его кризиса был не страх перед демократией, которую он считал игрой для умственно отсталых детей, а кошмар возрождающегося фашизма. Он буквально спрятался под своей кроватью, в ужасе от неминуемой казни. Помещенный в психиатрическую клинику, он мог думать только о фашизме и казни. Казалось, он потерял даже способность читать и писать. Известный психиатр, сам писатель и друг пациента, наконец, нашел способ достучаться до него, прочитав ему известные отрывки из знакомых литературных шедевров. Это сработало, и память пациента постепенно начала извергать слова, строки, страницы, помогая ему восстановить свои способности к чтению и письму.
  
  К тому времени, когда я встретил его, бывший боевик страдал ожирением и вел малоподвижный образ жизни. Его единственной связью с политикой теперь были сплетни и саркастические замечания. Однако он не утратил своего литературного пыла и писал превосходные романы и рассказы. В его революционном арсенале оставались зазубренные стрелы, направленные против американского империалистического капитализма, социализма, превратившегося в национал-социализм, и игр литературного мира. Его недуги множились, но его упорство сохранялось. Пересаживаться с одного стула на другой стало физическим подвигом. Когда его спрашивали о состоянии его здоровья, он неизменно отвечал: “Я счастлив, сэр. Счастье - это единственное, что у меня осталось”. Для Донны Альбы тоже были тяжелые времена. Ее неуместную меховую шубу можно было заметить в длинных очередях за сыром, лимонами или лекарствами. Эта женщина, которая никогда даже не готовила себе чашку чая, теперь героически выполняла свой долг по уходу за своим больным супругом. Прежде отчужденная, никогда не отвечавшая людям, приветствовавшим ее на улице, она теперь болтала с пожилыми пенсионерами, часами стоявшими в очереди, чтобы купить мешок картошки.
  
  Настоящим испытанием на выживание в неотапливаемых комнатах старого многоквартирного дома рядом с парком Ки ş мигиу, где они жили, были зимы. Подобно осажденному населению Ленинграда во время блокады Второй мировой войны, пара frozen сопротивлялась чтению. Больной критик и его жена стали партнерами в книжном диалоге, ее строгая красота дополняла пафос больного человека, ее эстетическая отстраненность оттеняла его разочарованную воинственность.
  
  Однако к настоящему времени биография пары стала историей, а женщина, к которой я направлялся, была, как и многие другие, простой выжившей, живущей по другому адресу. Я решил принести цветы, и в цветочном магазине флорист обратился ко мне по-английски. Цена небольшого букета роз была такой же, как в Нью-Йорке, ошеломляющая сумма для Бухареста. Я даже не потрудился возразить, что цветы были недостаточно свежими.
  
  Улица была в холодном брюхе облака, прохожие были неестественно живыми. Единственное, что я почувствовал, был страх прикоснуться к ним или быть тронутым в свою очередь. Я внезапно почувствовал робость, следуя за извилистыми поворотами улицы. Новый дом Донны Альбы был где-то поблизости. Я шел довольно долго, не уверенный, что когда-нибудь доберусь до места назначения.
  
  Лифт со скрипом поднялся на верхний этаж. Дверь распахнулась еще до того, как перестал звонить дверной звонок.
  
  “О, наконец-то ты здесь, дорогой человек”.
  
  Ее голос не изменился, я знал это по телефону. Мне хотелось бы обнять ее, но такие интимные жесты никогда не были в ее характере, и она, казалось, всегда препятствовала им. Я формально поцеловал ей руку, как в прежние времена. Она взяла букет, который я, как обычно, неловко держал.
  
  С нашей последней встречи прошло десять лет. Тем временем ее мать умерла, как и ее муж, а сама она попыталась покончить с собой. Кошмар посткоммунистического периода сменился кошмаром диктатуры. Она больше не могла позволить себе парикмахера, или, возможно, она больше не обращала внимания на такие детали. Она утратила свое женское очарование, свою загадочность, свои нарочито рассудительные манеры. Теперь ее волосы были белыми, и на ней был повседневный свитер. Ни ранний полдень, ни, так сказать, время ее собственного сердца не позволяли одеваться более модно, как в прошлом. Передо мной было бледное лицо с запавшими семитскими глазами старой Лии Ример, сестры моего дедушки, лицо, которое в детстве я считал библейским. Я сам мгновенно почувствовал себя старше. Она жестом пригласила меня сесть в кресло. Она не предложила показать мне квартиру. Маленький коридор был разделен стеклянной дверью, за которой я мог видеть стол, заваленный бумагами, и стул с прямой спинкой. Где-то в глубине, вероятно, находились спальня и маленькая кухня. От всего этого пахло бедностью и одиночеством. Я не узнал потертую мебель. Исчез литературный салон на улице нтулли Павел, вместе с красными бархатными покрывалами и красными шелковыми платьями.
  
  Я вспомнил тот осенний вечер, когда, заинтригованный голосом женщины, которая позвонила мне две недели назад, я был у ее двери и позвонил. Она появилась в дверях, тогда, как и сейчас, и на мгновение я снова увидел романтическое видение былых времен. Женщина словно сошла со старинного портрета. У нее было маленькое фарфоровое личико с черными глазами, лоб обрамляла белая повязка на голове. На ней было роскошное красное платье, и двигалась она со сдержанной, утонченной медлительностью. У нее была тонкая талия и широкие, восточные бедра под складками бархата. Только ее руки демонстрировали что-то печальное, незаконченное. Ее пальцы были тонкими, как у ребенка, локти хрупкими, вряд ли выдерживающими прикосновения. Она излучала ауру манящего, анахроничного приключения среди всей этой социалистической вульгарности.
  
  “Ну, тебе не стоит слишком пристально оглядываться”, - сказала она. “Лучше расскажи мне об Америке, но не об Америке, которую мы видим в фильмах, со всеми этими идиотскими перестрелками”.
  
  Я молчал, не зная, с чего начать.
  
  “Я слышал, что вы приехали с дирижером или кем-то в этом роде, кем-то, кто также является историком и тоже говорит по-немецки. Итак, в Америке не все варвары, секс и деньги ”.
  
  Предвзятые взгляды на Америку, похоже, не слишком отличаются от представлений иностранцев о Румынии. В ответ я нарисовал лестный портрет дирижера.
  
  “Значит, я понимаю, европеец”.
  
  “Да, американский и европейский”.
  
  Я посмотрела на торт на тарелке передо мной. На литературном вечере Донны Альбы угощение состояло только из легких сладких напитков, ликеров, вермута и куска торта, обычно сдобного шоколадного торта, тяжелого и сладкого. С каждой порции на вилке будет выделяться масса из сливок и сахара. Позже, когда возникла нехватка основных продуктов питания, такая гастрономическая пытка стала невозможной, а отсутствие подогрева в конце концов положило конец этим экстравагантным вечеринкам. На этот раз торт был не слишком сладким, и я была избавлена от пыток прошлого. То, что я ел, было приличным пышным тортом, купленным в надежной кондитерской в городе.
  
  Не имея возможности спросить ее о последних месяцах жизни ее матери и мужа или обсудить старость и бедность, я в замешательстве уставился на стол, заваленный книгами, бумагами и записными книжками, пытаясь опознать пыльную, ветхую бухгалтерскую книгу, которую я помнил. Я чуть было не спросил ее об этом. Я смотрел на часы, не зная, что сказать, и втайне надеясь на чудо, которое часто происходит, когда вы притворяетесь равнодушным, что я мельком увижу таинственный гроссбух, лежащий где-то поблизости, переживший все бедствия.
  
  Это было одним из моих случайных открытий во время одного из визитов к великому литератору, мужу донны Альбы. Я приехал, как обычно, в два часа. Романист ложился спать на рассвете и просыпался поздно, поэтому встречи проходили после обеда. Я позвонил в колокольчик, и дверь, как обычно, открыла теща, пожилая русская дама. Она произнесла лишь минимум слов, но я знал, что нравлюсь ей, потому что она называла меня русскими писателями, русской интеллигенцией , русским писателем, русским интеллектуалом. Я был польщен ошибкой. Она пригласила меня в то, что она назвала Зал , гостиная. Я сидел в обычном кресле за столом, покрытым красным бархатом, на котором стояли портрет Донны Альбы в рамке и экземпляр À la recherche du temps perdu . Я пристально смотрела на фотографию, помня о звуках, доносящихся из соседней комнаты, шаркающих шагах, прерывистом дыхании.
  
  Наконец, появился Летающий Слон, прихрамывая и опираясь о стены. Чтобы пройти не слишком большое расстояние от двери до стола, он хватался за веревку, прикрепленную к стене, с целью облегчения своих движений. Добравшись до места назначения, он в изнеможении падал в свое кресло.
  
  “Привет, либерал, есть новости из Атлантиды?”
  
  Однако литератора и коммуниста на пенсии, казалось, больше интересовали последние местные сплетни, чем какие-либо новости из североатлантического ада. Итак, мы поболтали о книгах, супружеских изменах, литературных заговорах. Примерно через четверть часа салион был удостоен чести, согласно обычному протоколу, старой русской тещей, которая принесла торт и стакан воды. Я, как обычно, поблагодарил ее за пищевую пытку, которую мне предстояло вынести, но Матушка ушла не сразу.
  
  “Пол, Пол, вот Кафика”, - услышал я ее бормотание. “Привела Кафику”, - повторила она со своим неподражаемым акцентом, с ударением на первом слоге.
  
  “Kafka?” - Спросил я, оказавшись наедине с маэстро и позволив славянскому звучанию рассеяться. Пожилая леди оставила на столе большую толстую бухгалтерскую книгу, за которой теперь бдительно следила. У нее были толстые старые черные обложки с запачканной этикеткой школьной тетради на лицевой стороне.
  
  “Ах, реестр со всеми адресами и номерами телефонов. Да, Кафка, я дал ему такое название. Смотрите, вот оно, написано на этикетке: ”Кафка". Как и писатель, этот журнал полон загадок ", - сказал он небрежно.
  
  Я задавался вопросом, под каким кодовым именем я был записан, но это имело меньшее значение, чем тот факт, что я был принят в зачарованный круг. Сальон со временем претерпевал изменения, но я всегда был уверен, что где-то, не слишком далеко, Кафка следит за происходящим.
  
  Я продолжал смотреть на часы на столе Донны Альбы, их метрономическое тиканье ритмично отсчитывало время словам, которые теперь вторглись в мой разум.
  
  “Я смотрю на часы. Они были подарены мне моей матерью, моей всемогущей, бессмертной матерью, которая пролежала в земле вечность, день, минуту”. Это были слова, которые недавно опубликовала Донна Альба. “С усилием я смотрю на вторые часы на комоде, солидные высококачественные часы, которые мой всемогущий, бессмертный отец с радостью купил для себя всего за несколько дней, не более чем за семь, до своей смерти”.
  
  Я не забыл эти скорбные слова.
  
  На каркасе кровати — из розового дерева, почерневшего и покрытого пятнами от времени — лежат еще одни часы, наручные часы моей юности, принадлежащие моему двойнику. Он давно прекратил показ и теперь показывает одно и то же время бесконечно. Я не смотрю на него, но я знаю, что он там есть. Мне их подарил мой отец, чтобы я мог подарить их своему двойнику — необыкновенные швейцарские часы, привезенные из Женевы. Говорят, дар, сделанный из подарка, создает рай, но я думаю, что он также может создать Геенну, потому что сейчас мой всемогущий, бессмертный отец лежит в своей могиле. И мой двойник, моя родственная душа, уязвимая, сильная и бессмертная, тоже лежит в яме, вырытой глубоко в земле и засыпанной грязью, в яме, в которой покоюсь я сам.
  
  Я слышу эхо этих слов, их металлический звон отдается в моих ушах, и я снова вижу дымный день, очень похожий на этот, двадцать пять лет назад, или, может быть, столетия, когда телефон донес до меня голос женщины, которая сейчас зовет меня из могилы.
  
  Я отвечал на вопросы Донны Альбы об Америке, но мои слова были всего лишь обычными звуками, не только потому, что мое возвращение в Румынию тоже казалось обычным, но и потому, что я знал, как она была шокирована в 1986 году, когда услышала о моем отъезде, и позже, когда ее любимый муж начал осыпать меня оскорблениями. Сможет ли она рассказать о гневе своего мужа?
  
  “Я богата потерями”, - говорит она. “Как бы это сказать, я эксперт в этой области. Так что я знаю, о чем говорю. Никогда не забывай о том, что я говорю тебе сейчас: ты ничего не потерял, уйдя. Наоборот.”
  
  Донна Альба также, казалось, говорила от имени мертвеца. Было ли это смягчением моего приговора? Она не имела в виду потерю языка, поскольку лучше многих знала о ценности слов. Она имела в виду другие потери, которые на самом деле были приобретениями. Таким образом, она выносила суждение о том, что сама остается на месте? У меня не было сил объяснить ей то, что я сам узнал за это время о приобретении и потере. Все, что я мог слышать, был повторяющийся рефрен: “Ты ничего не потерял, совсем ничего, дорогой Норман. Наоборот.” Чтобы отвлечься от навязчивого метронома, я спросил, где находится ванная. Она показала мне дорогу и даже провела меня несколько шагов по узкому коридору. Я включил свет, и крошечная лампочка пролила неуверенный свет на то, что выглядело как какая-то кладовка — потертые чемоданы, метлы, щетки, пыльные стулья, старая одежда, тазики с пятнами, старые шляпы, меховые воротники, старомодная обувь. На секунду мне показалось, что я мельком увидел чучела птиц, примостившиеся рядом с обломками бюстов и сломанными зонтиками.
  
  В углу, рядом с туалетом, была маленькая раковина. Не глядя в пятнистое зеркало, я закрыл кран, но бесполезно, тонкая струйка ржавой воды продолжала капать. Я бросил последний взгляд на треснувший унитаз со сломанной крышкой, на унылый серый пол и серые стены, старую оконную раму, ведро и швабры. Я выключил свет и секунду оставался неподвижным посреди вечности, среди этой кучи мусора, не в силах набраться смелости возобновить визит.
  
  Вернувшись в комнату, я слушал ее рассказ об агентах Секуритате, которые разбогатели, и о пенсионерах-самоубийцах, о детях-бродягах и бездомных собаках. Говорила ли она также что-нибудь об итальянской обуви, которую можно купить в магазине на углу, если у тебя есть деньги?
  
  Еще через несколько минут я был на улице, но все еще слышал ее голос. “Кто я? Кто я? Я закрываю глаза и все еще могу видеть, но мне не позволено видеть. Я прогоняю призраков, я пытаюсь очистить свой череп, мокрый от соленой струйки пота. Интересно: кто я теперь?” Металлический, слегка усталый голос был знакомым, слова доносились из вечной пустоты. “Я думал, мы хорошо знаем друг друга, мое эго и я. Теперь я задаюсь вопросом, что от меня осталось сейчас? На самом деле, кто я?” Мое эго и я также хорошо знаем друг друга, но, уходя, я продолжал повторять тот вопрос, к которому давно потерял интерес.
  
  До Университетской площади и моего отеля всего несколько минут ходьбы. Уже сумерки, и на улицах мало людей. Я вхожу в подземный переход у университета и выхожу с другой стороны, где уличные торговцы раскладывают свои газеты и книги. Я близко к стене с надписью черной краской МОНАРХИЯ САЛЬВЕАС Ă РИМ ÂНИА . Через дорогу находится отель "Интерконтиненталь", где на столе в номере 1515 лежит журнал путешественника, готовый подтвердить, что прошедший день и часы действительно были реальными и принадлежали мне.
  
  Подземный переход соединяет четыре угла пересечения бульвара Магеру и бульвара, который раньше назывался Георге Георгиу-Деж. В моей прошлой жизни трамваи ходили по бульварам, и там были обычные пешеходные переходы. Здесь, на этом самом месте, тридцать лет назад судьба перешла с одной стороны улицы на другую и направлялась ко мне.
  
  Я наблюдал, скрытый от посторонних глаз, на университетском углу перекрестка, стоя на узкой улочке, ведущей к Институту архитектуры, в том привилегированном пространстве, которое занимает тот, кто может видеть, не будучи замеченным. Время остановилось, как и сейчас. Я жду, когда сменится сигнал светофора. Она тоже ждет на противоположной стороне. Я невидим, как если бы был на Луне. Она не может видеть меня. Она никого не видит. Она одна, неземная, верховная леди момента. Светофор мигает с красного на зеленый. Еще одна дробь проходит секунда, и затем она выходит на улицу. На ней черная меховая шуба и ботильоны на высоком каблуке. Ее лица не видно, оно освещено нимбом. Это Селла, моя будущая жена. Я смотрю на ее грациозную походку, ее стройную фигуру. Ее лицо прозрачно, как лунный свет. Эта скандинавская принцесса, переодетая студенткой университета, шла прямо под моим пристальным взглядом. В тот холодный день я был удивлен, увидев, как она переходит с противоположного тротуара прямо к университетским часам и ко мне, тайное, одинокое откровение. Вскоре после этого мы поженились.
  
  Сейчас, тридцать лет спустя, я стою в том же самом астральном месте, на роковом перекрестке, в месте, которое принадлежит только мне.
  
  Я решаю подойти к киоскам с газетами. Я снова спускаюсь в подземный переход и выхожу лицом к отелю с кипой газет под мышкой. Вернувшись в свою комнату, я просматриваю заголовки. Конечно, сегодня канун православной Пасхи. Национальный курьер объявляет жирными красными буквами: ХРИСТОС ВОСКРЕС.    Зиуа провозглашает: ЛУАŢТ ЛЮМИНĂ, прими свет, над изображением Спасителя на полстраницы в окружении святых и учеников. Рим âниа Либерă несет приветствие SĂRBĂТОРИ ФЕРИЧИТЕ, CU ХРИСТОС ИНВЯТ ДИН МОРТИ, счастливая Пасха с воскресшим Христом, сопровождаемая изображением Христа и посланием от Его Блаженства отца Теоктиста, Патриарха Румынии. В "Котидиануле" также есть изображение Христа, а также фотография короля Михаила I, который празднует эту Пасху в Румынии и которому газета передает приветствие. Adevărul, над его названием, помещена надпись: “В эту святую ночь возрождения в надежде и любви давайте все возрадуемся, ХРИСТОС ВОСКРЕС”.
  
  Я провожу больше времени с Адевомăрулом, Правда, имя, которое нелегко найти на Западе. Le Monde, New York Times, Corriere della Serra, (лондонская) Times, Die Zeit, El Pais, Frankfurter Allgemeine, Neue Z ürcher Zeitung — ни в одном из них нет уверенности в Adev ãrul, Правде. В межвоенной Румынии Adevãrul была уважаемой ежедневной газетой. Сразу после войны пролетарская диктатура приостановила ее издание. У коммунистов в Москве была своя правда , другая правда, вдохновлявшая the daily Sctnteia, что означает “искра”, орган румынской коммунистической партии, его название заимствовано из искрометной ленинской "Искры" . После 1989 года Adevãrul была возрождена как “независимая газета”.
  
  Пять лет назад, в номере от 7 марта 1992 года, Adevãrul назвал меня недочеловеком. Автор этой информации, бывший журналист из Sc înteia , сменил обычную коммунистическую революционную риторику на новый жаргон, переработанный для удовлетворения приниженных вкусов нынешней читательской аудитории.В его статье “Румынизм законченного румына”, посвященной Мирче Элиаде, я был назван в числе тех “долей, половинками, четвертинками человеческого существа”, которые стояли на пути родины к лучшему будущему. Половина человека, четверть человека? Это не обязательно было оскорблением. Мой друг, поэт Мугур, взял за правило называть себя Наполовину Всадником, Наполовину Одноногим зайцем. Вот и все для “надежды и любви”, как провозгласил Адев ãрул пять лет спустя, в этот священный канун 26 апреля 1997 года.
  
  Я просматриваю газеты в поисках рецензий на журнал Михаила Себастьяна, литературное событие той румынской весны, соперничающее по значимости с дебатами о принятии Румынии в НАТО.,,.,,,,,,,,,,,,, Книга, опубликованная спустя полвека после смерти автора, посвящена “риноцеризации” ведущих румынских интеллектуалов межвоенного периода - Элиаде, Чорана, Наэ Ионеску и многих других. “Продолжительная дискуссия на политические темы с Мирчей у него дома. Невозможно подвести итог. Он, в свою очередь, был лиричен, туманен, переполнен восклицаниями, междометиями, апостроф. Из этого все, что я хотел бы выделить, это его — наконец—то лояльное - заявление о том, что он любит Гвардию, возлагает на нее свои надежды и с нетерпением ожидает ее триумфа”, - писал Себастьян в январе 1941 года.
  
  Железная гвардия, ультранационалистическое движение, “подтерла задницу” Румынией, заявил Чоран. Действительно, даже когда Себастьян писал, считалось, что 22 января 1941 года несколько легионеров совершили ритуальное убийство евреев на бойне в Бухаресте под экстатический аккомпанемент христианских гимнов.
  
  Поздно вечером того же дня я смотрю по телевизору церковное празднование Воскресения Христова. Я возвращаюсь к стопке газет. Реакции на дневник разнообразны. Они варьируются от эмоциональных до сбитых с толку и раздраженных. Почему меня это должно волновать? В конце концов, я не присутствовал, когда разгоряченный Ариэль выступал перед своей аудиторией в те хулиганские годы до моего рождения в книжном магазине дедушки Аврама в Бурдужени, и Себастьян не имел никакого отношения ни к Приднестровью, ни к Перифраве. Это правда, он тоже хотел покинуть гетто, и его тоже приветствовали не цветами, но, как и следовало ожидать, перспективой новых гетто. Он тоже был в осаде, оставался пленником внутренних невзгод. Это сходство , который нелегко игнорировать, но который, однако, не отменяет радикальных различий между нами. Он жил в мире старых кодов в тот момент, когда они были готовы взорваться. Я жил после того, как коды уже взорвались. Нет, я не Себастьян, но если бы я написал о его дневнике , был бы я снова покрыт оскорблениями? Будут ли меня снова называть “предателем”, “экстерриториалом”, “агентом Белого дома”? Я мог бы прочитать будущее в прошлом или в сегодняшних газетах: “Август Дурак вернулся за добавкой! Август Дурак напишет об этом хулигане СебастьянеЖурнал и он сам снова станет хулиганом! Он оскорбил румынский народ и помешал Румынии вступить в НАТО!” И многое другое. Опять же, я бы вызвал гнев интеллектуальной элиты Бухареста по поводу еврейской “монополии на страдания” и еврейского “контроля” за Румынией.
  
  Уже поздно, у меня не осталось сил разгадывать шарады будущего. На меня сильно подействовала статья в газетах о смерти писателя и ученого Петру Крэţиа, религиозного христианина. Всего за несколько дней до его смерти журнал Realitatea Evreiască (Еврейская реальность) опубликовала его эссе об антисемитизме, в котором он критиковал новых звезд интеллектуальной элиты — ”деятелей, которые публично демонстрируют безупречную мораль, безупречное демократическое поведение, мудрую умеренность, сопровождаемую в некоторых случаях напыщенной торжественностью, но при этом способны, в частном порядке, а иногда и не очень, с пеной у рта выступать против евреев”. Так же, как в хулиганские годы Себастьяна. Внезапно комнату заполняет голос Криса: “Я видел неопровержимое доказательство ярости, вызванной поступком СебастьянаДневник и о чувстве, что высокие национальные ценности запятнаны разоблачениями, сделанными так спокойно и с такой всепрощающей болью этим беспристрастным, часто ангельским свидетелем ”. Звучат слова Петру Крея: “Самое чудовищное после Холокоста - это сохранение даже минимального антисемитизма”.
  
  Путешественник, которым я являюсь, теперь может заснуть с этими словами в ушах, здесь, на родине, которую он не хотел покидать и куда он не хотел возвращаться, и где его мучили неясности. Запоздалая терапия, сон. В исцеляющую ночь можно взять с собой все, что ты потерял, а также все, что ты можешь потерять, то, о чем ты еще даже не знаешь. Я думаю о хулигане Себастьяне и хулигане Иисусе, над которыми издевались фарисеи, которые воскресли в тысячах лиц и были сожжены заживо, под тысячами лиц, в крематориях века хулиганов. Я больше не могу бороться со своей усталостью, я как взрослый ребенок, которому наконец дали обезболивающее, о котором он просил.
  
  
  День седьмой: воскресенье, 27 апреля 1997 г.
  
  
  Узкие улочки старого квартала по большей части разрушены. Я осторожно иду по улице Сф &##238;нта Винери, к Хоральной синагоге, штаб-квартире еврейской общины. Уже почти десять часов утра, но улица пустынна. После долгой ночи Воскресения население Бухареста наслаждается поздним утренним сном. Двор синагоги тоже пуст. На своем посту только швейцар-христианин.
  
  Я спрашиваю мистера Блюменфельда, секретаря. Невысокий мужчина в кожаной куртке, стоящий рядом с портье, поворачивается ко мне. “Я мог бы отвезти вас туда на машине, я местный водитель”. “Вы должны получить разрешение”, - говорит портье, указывая на здание в задней части двора и произнося название, которое я не могу разобрать. “Ты должен поговорить вон с тем джентльменом, в офисе”.
  
  Мистер Айзексон, или Джейкобсон, или Абрамсон, не отрывает глаз от какого-то файла. Я объясняю, кто я, откуда я и почему я здесь. Мне нужен адрес или номер телефона мистера Блюменфельда. Тишина. Я добавляю, что мистер Блюменфельд знает меня. Чиновник не поднимает глаз. Все еще опустив голову, он рявкает: “Чего ты хочешь?”
  
  Я не буду отвечать, пока он не разберется с этими важными бумагами.
  
  Наконец, он поднимает взгляд. “Кто вы и что вам нужно? У мистера Блюменфельда перелом или что-то в этом роде. Он в постели, на больничном. А я занят”.
  
  Я захлопываю дверь и мне удается подавить проклятие, но я молча киплю от ярости. Я прохожу мимо будки портье, а затем продолжаю идти по бульвару БăЛьеску обратно в свой отель. Я думаю, Себастьян упоминает где-то в своем дневнике о необходимости, которую человек испытывает в трудные времена, быть со своими единоверцами, а также о последующем разочаровании.
  
  Город безлюден, если не считать случайных пешеходов или бродячих собак, сначала одной собаки, потом двух, потом трех, потом четырех. Мне говорили, что сотни, тысячи голодных собак разгуливают по улицам, угрожая горожанам. Я не сталкивался ни с какими стаями, но, с другой стороны, я не так уж часто бывал на улице. Теперь, увидев эти квартеты, я могу представить, каково это - встретиться с целой рычащей стаей.
  
  Улицы по-прежнему пусты, двери заперты, в окнах, на балконах, террасах нет признаков жизни. Ничто не движется. И все же, пройдя еще несколько шагов, перед магазином красок, вот она — призрак. На этом узком тротуаре нас только двое. Пожилая женщина знакома с улицей, на которую я часто сопровождал ее. Да, нет никаких сомнений в том, кто это. Я узнаю тонкие, бледные ноги, белые, коротко остриженные волосы, костлявые, согнутые плечи, бесформенное платье без рукавов, сумку для покупок в одной руке, свитер в другой. Она идет медленно, в то время как я спешу дальше, и все же мы идем вместе, плечом к плечу. Перед отелем я снова один, и узкие, кривые улочки тоже позади меня, в пустоте.
  
  Вернувшись в свою комнату, мне удается раздобыть номер телефона мистера Блюменфельда, и я звоню ему. Выздоравливающий мужчина говорит ослабленным, старческим голосом. Да, я могу приходить и навещать в любое время. Я снова отправляюсь в сторону рынка Амзей. По дороге я останавливаюсь у почтового отделения — к счастью, открытого — чтобы купить открытки для моих американских друзей. Женщина за прилавком пристально разглядывает меня. Это та, кого я знаю? Я не узнаю ее приятное, открытое лицо. Она продолжает улыбаться мне, пока я выбираю свои карточки. Я восхищаюсь ее большими, влажными глазами, полными губами, идеальными зубами. С самого первого момента мне понравились ее спокойные, приятные манеры. Она вспоминает похожие, забытые образы, домашность обжитого прошлого, время, когда не требовалось много слов.
  
  “Вы случайно не говорите по-немецки?” - спрашивает она.
  
  “Да”, - отвечаю я, ободренный ее дружелюбным голосом.
  
  “О, ты мое спасение, на самом деле”.
  
  Она вручает мне записку с инструкциями на немецком языке, указывающими, как использовать порошок для раскрашивания пасхальных яиц. Я перевожу; дама понимающе кивает и записывает информацию, все время улыбаясь. Когда-то молодой человек, которым я когда-то был, не остался бы равнодушным к скрытому обещанию этой улыбки.
  
  Я захожу в магазин на рынке Амзей, где в коммунистические времена можно было найти редкое мясо. Сейчас покупатели в основном румыны из-за границы, приезжающие праздновать Пасху, как они привыкли. Я покупаю несколько бутылок дорогого румынского вина для моего друга Golden Brain, а также две бутылки виски, одну для него, другую для моей запланированной поездки в Сучаву.
  
  Жилой дом, в котором живут Блюменфельды, стоит посреди пустыря - результат всех работ по сносу, которые велись по соседству. Хозяйка дома открывает дверь, и я узнаю ее, миниатюрную, красивую женщину, которая бросалась в глаза на всех общественных празднествах, обычно в сопровождении своего высокого, красивого, выдающегося мужа. Мистер Блюменфельд выглядит заметно постаревшим и утратил свою некогда внушительную осанку. Мне предлагают чашку кофе, от которой я отказываюсь, и миссис Блюменфельд приносит стакан воды на маленьком хрустальном блюдце. Время покрыло этот старомодный, комфортабельный дом тонким слоем ржавчины.
  
  Я придвигаю свой стул рядом с креслом выздоравливающего и сообщаю ему о причине моего визита. Несколько месяцев назад я подал заявление на получение справки, подтверждающей, что моя семья была депортирована в 1941 году в Транснистрию. Сертификат предназначен для моего отца, который эмигрировал в Израиль в 1989 году в возрасте восьмидесяти одного года и который сейчас живет в доме престарелых в Иерусалиме, страдая болезнью Альцгеймера. Mr. Блюменфельд делает заметки, подтверждает, что дела депортированных теперь находятся в архивах общины, и да, будет выдано свидетельство, чтобы отец мог получить причитающиеся ему репарации — не от румын, конечно. Он не задает длинных вопросов, его немощь делает его раздражительным. Ситуация в посткоммунистической Румынии, как и его преклонный возраст, не способствует жизнерадостности.
  
  Заместитель министра транспорта в коммунистическом правительстве г-н Блюменфельд после выхода на пенсию, как и другие еврейские коммунистические чиновники, стал лидером еврейской общины, с которой он прервал контакты в послевоенные годы. Он всегда стремился никому не причинять вреда и по возможности предлагал помощь. Привыкший к капризам начальства, он оказался полезным на своей новой должности секретаря еврейской общины. Однако конец коммунистической диктатуры застал его не среди противников системы, как можно было ожидать. Теперь, в преклонном возрасте, он находил адаптацию к капиталистическому хаосу унизительным опытом.
  
  Меня ждут на обед у Наума, моего старого друга Golden Brain. Его судьба не слишком отличалась от судьбы мистера Блюменфельда, и как талантливый писатель, он нашел дополнительные варианты карьеры. Затем есть его жена Фелиция, героиня, которая обеспечивала их супружеское здравомыслие на протяжении последних тридцати лет. В течение моего последнего десятилетия в Бухаресте я отмечал все праздники — Рождество и Пасху, а также еврейские праздники и светские обряды — в их просторном доме, где теперь единственной новинкой является их большая, черная, прыгучая собака.
  
  Я знаю, что обед будет долгим мероприятием, тщательно спланированной гастрономической градацией. Салат Тарама и рубленая баранина с пряностями начинают череду блюд, возбуждающих аппетит, в сопровождении домашнего сливового бренди и красных и белых вин для усиления вкуса. Иностранцы, приглашенные в румынский дом в годы коммунистической диктатуры, были поражены кулинарным изобилием, которое так резко контрастировало с преобладающими лишениями. Когда меня навещали родственники или знакомые из-за границы, я всегда избегал каких-либо объяснений относительно хитроумных трюков, необходимых для такого проявления гостеприимства.
  
  Мы чокаемся первыми бокалами. Голден Брейн и Фелиция поднимают тост друг за друга традиционным “Христос воскресе”. Мы говорим о Нью-Йорке и Барде, о концертах американского дирижера. Мы отдаем должное салатам, борщу, жареной баранине и свинине, соленым огурцам, белым и красным винам. Разговор переходит от Донны Альбы к ее мужу, который умер незадолго до падения коммунизма, на который он потратил столько интеллектуальных усилий. Мы говорим о бывших друзьях, которые тем временем переехали на кладбище, и о тех, кто переехал в Париж, Нью-Йорк и Тель-Авив. Мы сплетничаем о друзьях и знакомых, которые все еще активны здесь, в посткоммунистическом мире свободного рынка, какими они были до недавнего времени в коммунистической преисподней.
  
  В семь я возвращаюсь в свой отель в сопровождении хозяина, который хочет выгулять свою собаку. По пути мы встречаем знакомых людей, актрису, актера, профессора. На улице тихо, солнце садится. Это похоже на старую жизнь. Мы говорим о неразберихе и опасностях последних дней коммунистического режима, когда ходили слухи, меняющиеся ежечасно, подпитываемые не только вездесущей Секуритате, но и темными силами, готовыми извлечь выгоду из народного негодования.
  
  В одиннадцать я уже на Северном вокзале, чтобы сесть на ночной экспресс до Клужа. Рейс, которым я хотел лететь, был отменен в последнюю минуту из-за небольшого количества пассажиров, а также из-за празднования Пасхи. В спальном вагоне только два других пассажира и два молодых сопровождающих, похожих на студентов колледжа. Я скучаю по старому, колоритному кондуктору. Когда я был студентом, я путешествовал на поезде несколько раз в год, совершая семичасовую ночную поездку между Бухарестом и Сучавой. Позже, в годы Джульетты, я путешествовал между Плои и Бухарестом. На этом же поезде я отправился в трудовой лагерь Перифрава, чтобы навестить своего отца, и на другом поезде я отправился в свое прощальное путешествие в 1986 году, чтобы попрощаться с родителями и с Буковиной.
  
  Сейчас я путешествую в поезде прошлого. Мои попутчики - призраки, сопровождающие призрака, которым я был и которым стал. Купе кажется достаточно чистым, но в нем стоит стойкий запах дезинфицирующего средства, а на простынях, когда я застилаю койку, видны подозрительные пятна. Подушка, расположенная прямо над колесами экипажа, вряд ли поможет снять усталость, накопившуюся за неделю в Бухаресте. Я расстилаю одеяло поверх простыней, снимаю одежду и, чувствуя холод, забираюсь в кровать. Я задергиваю шторы. Темноту пронизывают движущиеся лучи света. Колеса лязгают у меня под головой, и я пытаюсь заткнуть уши от ночного грохота. Железный конь, фыркая и ревя, мчится сквозь темноту.
  
  
  Ночной поезд
  
  
  Это октябрь 1941 года. Десятки людей лежат друг на друге на холодном, влажном полу вагона для перевозки скота. Повсюду груды личных вещей, шепот, стоны, запах мочи и пота. Я закован в броню собственного страха, уменьшен, скован, отделен от тела коллективного зверя, которого охранникам удалось затолкать в поезд и который сейчас корчится и борется сотнями рук, ног и истеричных ртов. Я одинок, потерян, как будто я не привязан к рукам, ртам и ногам всех остальных. “Все внутрь!” - крикнули охранники. “Все, все вы”, - кричали они, поднимая свои сверкающие штыки и пистолеты. Спасения не было. “Все в строй, все внутрь, все”.
  
  Нас затолкали в машину сзади, и мы прижимались друг к другу, все теснее, пока машину не закрыли. Мария колотила кулаками по деревянным прорезям нашего загона, умоляя позволить ей пойти с нами, ее крики становились все слабее. Охранники подали сигнал к отправлению, и колеса поезда начали ритмично лязгать. Поезд, похожий на похоронную процессию, двинулся в темное чрево ночи.
  
  Моим вторым путешествием на поезде было чудесное возвращение в 1945 году. Был апрель, совсем как сейчас. Со времени моей первой поездки на поезде прошли столетия, и ко времени второй я был стар. Тогда я не знал, что спустя столетия произойдет другое возвращение. Теперь я стар, действительно стар.
  
  Колеса выбивают свой ночной ритм, и я скольжу по линиям разлома сна, темноты. Внезапно я осознаю огонь. Вагоны поезда объяты пламенем, грива железного коня в огне. Огонь и дым повсюду. Гетто горит, идет погром. В центре города был воздвигнут погребальный костер, готовый принять жертвенного агнца. Мученик, молодой человек с рыжеватыми волосами и жиденькой бородкой, привязан к погребальному костру. Сцена представляет собой нечто вроде распятия, но горизонтальная перекладина креста отсутствует. Есть только один кол, к которому привязан мученик со связанными за спиной руками. Священные ремни филактерий опоясывают его тело, завернутое в молитвенный платок. Его ноги привязаны веревкой к столбу. Его ноги, грудь, руки, одно плечо обнажены. Его кожа пожелтела, лицо бледное. Его усталые веки закрыты, поля гетто-кепки сдвинуты набок. Окна соседнего здания распахнуты настежь, и слышны крики. Люди отчаянно бегают туда-сюда. Вертикальный столб доминирует над сценой. Смерть на кресте превратилась в сожжение на костре, простое и грубое. С одной стороны трагической сцены стоит мужчина, готовый выпрыгнуть из окна горящего дома. Скрипач мечется по кривой улице, спасаясь от горящих домов, налетающих один на другой. Женщина держит на руках младенца, набожный ученый пытается расшифровать проклятие дня на страницах своей книги. К мученику у его ног тянется его мать, или жена, или сестра, ее длинная вуаль касается его тела. Над всем этим возвышается зловещий кол.
  
  Я иду, кажется, целую вечность, к юному мученику. Погребальный костер вот-вот разгорится. Я не могу идти быстрее, я бессилен спасти его, у меня есть всего несколько мгновений, чтобы найти укрытие. Я отчаянно хочу сказать ему, что это не распятие, не воскресение, а обычный погребальный костер, но пламя подбирается все ближе и ближе. Я слышу приближающийся поезд. Я слышу оглушительный звук его лязгающих колес. Я вижу дым и пламя. Поезд - движущийся факел, мчащийся сквозь тьму. Оно становится все ближе, грохочущее, пылающее, все ближе.
  
  Я просыпаюсь в ужасе и пытаюсь освободиться от скомканного одеяла. Я катаюсь на колесах, приводимых в движение их острыми, тяжелыми ободами. Проходит некоторое время, прежде чем я понимаю, что они не прокололи мою кожу, что меня не тащат колеса. Я в купе поезда, в Румынии, пассажир обычного ночного поезда.
  
  Я долго стою там, весь в поту, с включенной лампой, не в силах собраться с духом, чтобы вернуться в настоящее. Я пытаюсь напомнить себе сказочные путешествия прошлого, юношеские прогулки на санях по зимней Буковине, поездки на поезде на шикарные буковинские летние курорты, ту осеннюю поездку в поезде в пустом купе, когда моя мать раскрыла секрет своей раненой юности. Конечно, каким-то образом я снова засыпаю, а затем просыпаюсь с внезапной мыслью: открытка с картиной Шагала, на которую я часто смотрел, не в силах понять, кто ее отправил и почему.
  
  
  День восьмой: понедельник, 28 апреля 1997 г.
  
  
  Поезд прибывает вовремя, в семь утра, в Клуж. Я посещал столицу Трансильвании всего несколько раз. Последний раз это было в конце 1970-х, на юбилей превосходного литературного обозрения Echinox, в котором приняли участие ведущие писатели молодого поколения. У меня всегда были хорошие отношения с писателями Клужа. Мои книги всегда были хорошо приняты в Трансильвании, которая никогда не участвовала ни в одной из публичных кампаний, развернутых в средствах массовой информации против “предателя” и “космополита”.
  
  Я направляюсь в Университетский отель. Мне нужно побриться, принять душ и, особенно, выпить кофе. Но я устал и ложусь, полностью одетый, на жесткую кровать, пытаясь расслабить свое тело и разум. Я лежу полчаса, оцепенев, не в силах заснуть; затем выхожу из отеля, забредаю в ближайший ресторан и, наконец, беру оживляющий кофе.
  
  Солнечный день, дует легкий ветерок. Спокойствие сцены и короткая прогулка взбодрили меня. Номер в отеле скромный, кровать негостеприимная. Еще менее приятным является ванная комната — неисправные краны, непрерывное журчание подтекающей воды в унитазе. “Такой была моя жизнь в Румынии”, - я слышу голос одного из моих румынских друзей, который сейчас живет на Западе. “Кучи дерьма - это воспоминание, которое нелегко забыть”, - однажды сказал он мне. Он был потомком прославленной семьи румынских ученых. По его словам, мало что может быть более показательным, чем те моменты, когда после ненавязчивой беседы с другом, который засыпает тебя цитатами на французском и немецком, ты идешь в кишащий фекалиями туалет кафе и остолбеневаешь от гор мусора, падаешь от вони, приходишь в ужас от роящихся мух.
  
  Прежде чем отправиться в ректорат университета, я сообщаю о проблеме с сантехникой в ванной комнате администратору отеля. Она соглашается с некоторым смущением. Похоже, что она не в курсе ситуации. В офисе ректора я встречаюсь с сотрудниками университета, чтобы объяснить концепцию колледжа свободных искусств и наук. Бард планирует начать кампанию по сбору средств с целью создания именно такого колледжа в Клуже и ищет сотрудничества университета. Люди, с которыми я разговариваю, уверяют меня, что они горят желанием присоединиться к проекту. У меня нет причин сомневаться в них, поскольку все преимущества на стороне Румынии.
  
  Я иду обедать с ректором. Трудно найти ресторан, открытый в пасхальный понедельник. Судя по движениям официантов, ректор, похоже, фигура известная, но они могут предложить нам только одно блюдо - ростбиф и жареную картошку. Беседа трудная, в отличие от нашей беседы годом ранее, в нью-йоркском кафе é, когда приезжий ректор из Клужа удивил меня своим объективным и критическим анализом условий в Румынии, особенно проблем, с которыми сталкиваются интеллектуалы. Он довольно хорошо знал Соединенные Штаты, получив докторскую степень в американском университете. Я испытал облегчение, избавившись от антиамериканских клише, которыми обычно пользуются многие румынские литераторы, а также их французские наставники. Я спросил его, согласится ли он с тем, что часто кажется, что нет большой разницы между экстремистским языком румынских националистов и нарциссическим дискурсом стольких румынских ученых. Он согласился, смирившись с вызовом. Я принял его приглашение приехать в Клуж, и вот я здесь, вооруженный крупным проектом по культурному совершенствованию его университета. Я не могу предвидеть, сколько времени потребуется посткоммунистической бюрократии, чтобы победить нас.
  
  Мой друг Ливиу Петреску сейчас возглавляет Ассоциацию писателей в Клуже. Наше воссоединение в 1990 году было настоящим восторгом. Ливиу тогда был в Нью-Йорке директором Румынского культурного центра, и мы регулярно встречались либо дома, либо в каком-нибудь другом месте в городе. Он отказался приглашать меня в центр после того, как я отклонил его предложение стать темой первого литературного вечера. Я никогда не входил в это здание, где доминировали политические функционеры, которые, несомненно, были связаны с румынским Посткоммунистические СМИ, которые, как и их предшественники, продолжали описывать меня как врага национальных ценностей. Ливиу в своей деликатной манере пытался навести мосты между всеми заинтересованными сторонами. Мне было жаль, когда позже он покинул свой пост, испытывая отвращение к высокомерию румынских дипломатов, которые пытались манипулировать им. Он тоже сожалел — как мне вскоре сказали, — что не последовал моему совету и не перенес неприятности еще немного, поскольку его деятельность в Нью-Йорке привела к радикальному улучшению программы центра.
  
  Расписание мероприятий, подготовленное для меня университетом, не включало ничего с Ливиу — признак враждебности ректора? — и я подумал, не могли бы мы встретиться, хотя бы ненадолго, на следующий день, в перерыве от официального расписания.
  
  Мы встречаемся на улице, перед издательством Dacia. У него аура британской элегантности, он одет в идеально сшитый костюм с идеально подобранными рубашкой и галстуком. Также присутствует Александру Влад, писатель богемного вида, с длинными волосами и буйной бородой, которого я регулярно видел в бухарестские годы и с которым поддерживал переписку после переезда в Америку.
  
  Ливиу организовал официальную встречу с Ассоциацией писателей Клужа, где мне наконец-то предложили противоядие от общественной враждебности. Несмотря на похвалу в приветственной речи Ливиу, я начинаю чувствовать, что нахожусь здесь под фальшивым прикрытием, как турист-шутов, которого величают великой звездой румынской литературы. Эта карикатура не заменяет свою противоположность. Напротив, она только усиливает ее. Август-Дурак оторван от местных штампов, и ропот похвалы больше похож на визгливые ругательства. Все это похоже на досадный случай чесотки: чем больше ты чешешься, тем больше страдаешь. Победить невозможно, и я чувствую себя виноватым, потому что мне так же неловко с букетами, как и с кирпичными битами. Я чувствую себя совершенно неадекватным в этой комедии о невозможном возвращении, поэтому мои бывшие соотечественники, возможно, оправданы в том, что они больше не принимают меня как одного из них. Для них это то, что празднуется по случаю — визит незнакомца. Я больше не привык к их напыщенности, и я достаточно невежлив, чтобы резко прекратить этот поток похвал, тем самым непреднамеренно оскорбив друга.
  
  Даже последующая дискуссия не дает тех простых слов, которых я ждал. Это похоже на собрание местных пенсионеров, вынужденных разыгрывать какой-то веселый фарс. Единственный момент настоящего оживления вызван вопросом атлетически сложенной, элегантно одетой женщины, курящей “Кент": "Считаете ли вы, что вдохновленные легионерами произведения Мирчи Элиаде подрывают его литературные и научные достижения?” Вопрос, очевидно, адресован “антинациональному боевику”, поскольку средства массовой информации продолжают изображать меня. Кажется, никого не волнует, что я также являюсь автором антикоммунистических произведений. Похоже, что коммунизм никогда не был серьезной заботой примерно четырех миллионов членов партии социалистической Йормании. Верят ли зрители из Клужа, что какая бы слава ни была у Элиаде на Западе, она сможет искупить всю боль, пережитую во вчерашней и сегодняшней Румынии? Не по этой ли причине они хотят, чтобы его почитали как святого? Эти вопросы остаются невысказанными, поскольку я даю свой ответ: я никогда не делал никаких публичных заявлений о “литературной и научной” работе Элиаде. Ни литературу, ни ученость нельзя оценивать по моральным критериям. Мое “богохульство” в адрес Элиаде не относилось к его художественной литературе или его научным достижениям. Спрашивающий игнорирует мой ответ и продолжает свою мольбу о “сохранении всемирно известных работ Мирчи Элиаде”. Прежде чем я уйду, мне предлагают утешительный приз. “Это действительно было партийное собрание. Единственные здесь, кто никогда не был членом коммунистической партии, - это ты и я”, - шепчет мне уважаемый академик, когда мы выходим.
  
  “Я никогда не прощу ректора за то, что он не включил меня в официальное расписание мероприятий”, - говорит мне Ливиу, когда мы прощаемся. Я уезжаю с чувством вины за то, что не был более любезен, принимая его похвалу. (После визита в Клуж я больше никогда с ним не разговаривал. Болезнь, о которой он тогда не знал, вскоре унесла бы его.)
  
  Очаровательная жена ректора председательствует на ужине. Еда и вино компенсируют отсутствие интимности. Дорога обратно в отель превращается в опасное приключение в машине, которую неуверенно ведет супруга профессора университета. Синяя записная книжка терпеливо ждет. Мои мысли витают далеко, на кладбище в Сучаве.
  
  
  День девятый: вторник, 29 апреля 1997 г.
  
  
  Я просыпаюсь с затуманенными глазами и ошеломленный после бессонной ночи. Каким-то образом я пробираюсь в вестибюль, где меня встречает мужчина в очках, одетый в элегантное пальто. Я вежливо протягиваю руку. Неизвестный мужчина улыбается, выглядя таким же неловким, как и я. Позади него я вижу Марту Петреу, которая с улыбкой наблюдает за происходящим. Затем я понимаю, что это, должно быть, муж Марты, Ион Вартич. Я не видел его с десятой годовщины Echinox , в 1979 году, когда он был одним из знаменитой редакционной коллегии "Литературного обозрения" из трех человек. Молодой Ион Вартич изменился, как и я. Только Марта выглядит так же, по-прежнему сохраняя вид вечной студентки.
  
  Я узнаю, что они вернулись из поездки в Будапешт только для того, чтобы повидаться со мной. Марта несет корзину с бутербродами и кофе. Мы выходим на улицу и завтракаем на лужайке, затем возвращаемся в вестибюль. Удивление от того, что я снова оказался среди старых друзей, не уменьшается даже после того, как кофе развеял оцепенение.
  
  Сегодня я должен прочитать лекцию в университете перед факультетом языка и литературы и их гостями, и мы направляемся в кампус, где нас встречают декан и группа ученых. Мы ведем приятную беседу об Америке, американском образовании и литературе, а также о планируемом сотрудничестве между Бард-колледжем и Университетом Клужа. Я узнаю многие лица в аудитории. Съемочная группа телевидения просит разрешения снять происходящее, которое я с готовностью предоставляю. Кажется, в Клуже я чувствую себя менее уязвимым, чем где-либо еще в стране, хотя я бы предпочел провести дискуссию с собравшейся группой, чем читать лекцию о “Литературе конца века”. В сложившихся обстоятельствах все, что я могу сделать, это скрыть свое беспокойство.
  
  Прежде чем мы уйдем, Ливиу дает мне недавний перевод исследования об Элиаде Клаудио Мутти, итальянского ученого-фашиста. Снова Элиаде? Легион? Какое я имею ко всему этому отношение? В эти дни мне почти нечем заняться. Я беженец, спрятанный в уголке мира, вот и все.
  
  Следующим по расписанию является короткая встреча в современном офисе Фонда Сороса. Глава местного отделения - мадьяр, который, проявив этническое мужество, был достаточно смел, чтобы бросить вызов своему собственному сообществу. В нем есть освежающе профессиональные манеры, которые навевают на меня одновременно задумчивость и меланхолию. Про себя я думаю, что в Румынии всегда были такие бойцы-одиночки, но, увы, их слишком мало.
  
  После обеда я иду к Вартикам, где к нам присоединяются ректор и его жена. Марта проводит меня по короткой экскурсии по квартире, уставленной книгами. Я вспоминаю книжные полки во всю стену в моей старой комнате на улице Нтул Ион Ноу, затем мои книги о Калее Виктории, затем о стране номана. Вино и пасхальный кулич передаются по кругу. Ион спрашивает меня о фразе felix culpa "счастливое чувство вины", которая была названием моего ныне печально известного эссе об Элиаде. Я нахожусь среди любящих, верных друзей и не рассматриваю этот вопрос как угрозу. Тем не менее, я не могу избавиться от ощущения, что я какой-то сомнительный персонаж, прокаженный, кто-то с постыдной болезнью, о которой все знают. Какое я имею отношение к … Но я воздерживаюсь от углубления в эти старые-новые вопросы.
  
  Я решаю положить конец затянувшемуся молчанию и подхватываю нить разговора. Ах да, фраза felix culpa , тот знаменитый фрагмент из святого Августина. О felix culpa, quae talem ac tantum meruit habere Redemptorem — ”О счастливая вина, которая заслужила такого великого Спасителя”. Термин culpa, не лишенный двусмысленности, означает грех, ошибку, заболевание, преступление, заблуждение. Однако большинство религиозных энциклопедий трактуют это как чувство вины. Молчание, которое следует за этой вспышкой учености, кажется более долгим, чем предыдущее.
  
  Прибывают ректор и его жена, мы чокаемся бокалами и садимся за приятный обед и непринужденную беседу. Затем Марта, соблюдая верность до предела, отвозит меня в аэропорт, где я сяду на обратный рейс в Бухарест. Она права, это необычный отъезд. Я приехал только для того, чтобы пообщаться с потомками.
  
  Самолет в Бухарест переполнен, узок, тесен. Дама на соседнем сиденье быстро вступает в разговор. Я заметил ее при посадке — высокая, стройная, с простой, непринужденной элегантностью. Она выглядит обеспокоенной погодными условиями, не совсем благоприятными для полетов. Она спрашивает, откуда я родом, куда направляюсь, и получает мои ответы без видимых признаков шока. Она удивлена, что я говорю по-румынски так идеально, без следа иностранного акцента. По ее словам, даже румыны, которые покинули страну совсем недавно, возвращаются с изменившимися интонациями. Моя соседка по сиденью, инженер из C împia Турзии, спрашивает, чем я занимаюсь. Я тоже инженер, говорю я ей. Я окончил Строительный институт в Бухаресте, а не в Клуже. Да, я работал в проектных бюро и на строительных площадках, а также занимался исследованиями. Старая профессия создает впечатление нормальности. Мои родители действительно были правы насчет инженерии, респектабельной профессии; за это не нужно извиняться.
  
  Ободренная моими признаниями, женщина-инженер спрашивает, насколько хорошо у меня идут дела в Америке в качестве инженера, но не ждет ответа. Она спешит дальше, горя желанием рассказать мне, как ей пришлось сменить работу в последние годы. Вместе со своим мужем, тоже инженером, она сейчас управляет небольшой частной деревообрабатывающей компанией, которая производит пиломатериалы для гробов, ящиков и более мелких предметов. Добавляет она, ничего особенного, но это прибыльно. Она едет в Бухарест на аукцион леса, но дела идут неважно: коммунистическое наследие по-прежнему является бременем, коррупция процветает, было бы хорошо снова иметь короля; да, ее семья - роялисты, они всегда были такими. Она рассказывает мне, что ее отец был лучшим пилотом в элитном королевском авиационном подразделении, монархистом, который воспитывал свою дочь в том же духе. Конечно, коммунисты преследовали его.
  
  Я задаю минимум вопросов. Женщина признает, что она и ее муж были членами партии. Это была обычная практика, никто не верил в те лозунги, все это было ложью. Не то чтобы сейчас все идеально. Хотя прошли свободные выборы, молодых людей больше не волнует мораль, все, что они знают, - это американские фильмы с их насилием и сексом. Нам повезло, что у нас есть люди из горных регионов — люди, которых она встречает в своей работе. Они единственные хранители веры и порядочности, они единственные, кто сохранил свои убеждения, за ними будущее. Еще раз она выражает свое удивление моим идеальным румынским. И каковы впечатления от моего визита домой? Некоторое время я молчу, затрудняясь придумать адекватный ответ. У меня есть друг в Бухаресте, говорю я наконец, мой друг Джордж. Однажды весенним утром, “утром самой прекрасной весны”, как говорится в рассказе, Джордж, человек со множеством забавных прозвищ, наконец решил закончить письмо, которое он начал писать своему старому другу, который много лет назад сбежал в далекую страну, где он “безрезультатно трудился среди незнакомцев”.
  
  Женщина-инженер слушает историю с широко раскрытыми глазами. Мой друг Джордж, продолжаю я, продолжал оставаться там, где был. Поэтому его письмо было тем более важным. То воскресное утро, “утро самой прекрасной весны”, казалось подходящим временем, чтобы закончить письмо, которое он начал много лет назад. Он размышлял, что ему сказать своему другу, живущему в настоящем изгнании.
  
  Моя слушательница становится все более заинтригованной. Я продолжаю, делая вид, что не замечаю ее растущего замешательства. Итак, Джордж размышляет, что ему сказать своему изгнанному другу. Должен ли он посоветовать ему вернуться домой, начать свою старую жизнь, восстановить старые связи, включая их старую дружбу? Должен ли он сказать ему, косвенно, чтобы быть уверенным, что эксперимент провалился и ему следует подумать о возвращении домой? Но если бы он сделал это, он не понял бы свою старую родину, если вообще когда-либо понимал. Если бы он вернулся, он остался бы иностранцем, каким был везде и всегда. Поэтому, потеряв своих друзей, семью, свой язык, ему было бы лучше остаться там, где он был, “среди чужих людей”, как говорится в рассказе.
  
  Следует глубокое молчание, леди-инженер явно не находит слов. Должно быть, ей интересно, почему я ответил на ее совершенно обычный вопрос таким странным образом.
  
  “Почему ты продолжал повторять ‘как говорится в истории’?” спрашивает она, нервно ерзая на своем стуле.
  
  Я позволяю себе еще одно долгое молчание.
  
  “Я где-то читал эту историю, кажется, это была книга детских сказок. Она называлась ”Суд", если я не ошибаюсь".
  
  К этому моменту женщина пристально смотрит на меня, и становится ясно, что наш разговор окончен. Остаток полета она даже не шевелится на своем сиденье, опасаясь, что мы можем соприкоснуться. Когда самолет приземляется, она бросается к выходу, не попрощавшись.
  
  Ресторан Balada, расположенный на семнадцатом этаже отеля Intercontinental, оформлен в красно-золотых тонах, с красными кожаными креслами и красными ковриками на столах в деревенском стиле. Официанты носят красные куртки, а официантки - красные юбки. Группа также одета в красное, каждый участник сидит за маленькой красной стойкой с золотой эмблемой. Сейчас девять вечера, и я единственный посетитель. Группа, не обескураженная, играет для моего бенефиса. Там есть вокалистка, тоже в красном, поющая по-итальянски, подражая страсти наших латиноамериканских кузин. Темноволосый усатый официант приветствует меня по-английски и приносит массивную красную кожаную папку, содержащую меню и список напитков на румынском и английском языках. Я делаю заказ по-английски не только для того, чтобы получить лучшее обслуживание, но и для того, чтобы создать у молчаливого, угрюмого официанта иллюзию, что по крайней мере один клиент этим вечером - турист.
  
  Все - чистый китч. Официанты без посетителей, группа, итальянский певец, второй вокалист, поющий рок и блюз, двадцать три пустых столика придают сцене готический оттенок. Сама еда кажется ненастоящей. Голубцы, которые так понравились Леону и Кену, я нахожу безвкусными. Мой вкус не улавливает старых вкусов; фаршированная капуста принадлежит потомкам, я должен был объяснить своим американским друзьям. Виноват ли мой вкус? как выразился Пруст. Всего за год до этого, узнав, что я собираюсь отправиться в Будапешт на академическую конференцию, румынский репортер спросил меня, почему я не полетел из Будапешта в Бухарест, до которого всего час полета. Для меня Будапешт так же далек, как Сидней, сказал я ему, в то время как Бухарест … Нет, в этом виноват не мой вкус, а потомки.
  
  Оркестр перестал играть, официанты застыли, как мумии, под красными сводами ночи. Никто не обращает внимания на безмятежного клиента, который сейчас протирает бокалы красной салфеткой. Еще видения ... призрак, медленно идущий по Амстердам-авеню. “В каждой матери есть мужлан, а в каждом мужлане252 мать”, - любил пошутить Летающий Слон.
  
  Наконец, я был один и свободен, когда лежал там, на краю тротуара, сжимая ее руку и пытаясь остановить ее от падения назад, еще раз, в пропасть без возврата, в бездонную пропасть. Мои зубы все еще скрипели от усилия удержать это знакомое прикосновение. Ее рука напряглась вокруг моей, и я закричал, но никто не мог услышать меня в красном, пустом подвале ресторана. Коготь крепко сжимал меня, пронзая грудь. Боль была всем богатством, которое я унаследовал за свои скитания по дикой местности.
  
  
  Самый длинный день: среда, 30 апреля 1997 года
  
  
  Секретарь еврейской общины Сучавы, старый друг моих родителей, заверил меня по телефону, что, хотя кладбище закрыто из-за праздника Песах, для меня будет сделано исключение, “поскольку вы приехали аж из Америки”, - говорит он. “Еврейский закон допускает исключительные ситуации”.
  
  Кладбище, о котором идет речь, находится на холме, сразу за небольшим лесом, известным как П ăдюриче, а не в городе. Это кладбище, недалеко от нашего старого дома на улице Василе Бумбац, 18, было закрыто давным-давно. В начале 1960-х годов, когда строилось новое шоссе, маршрут которого должен был пролегать через кладбище, рабочие, местные крестьяне, отказались тревожить могилы раввинов, где, сколько мы себя помним, они оставляли петиции, адресованные Всевышнему. Я хорошо знал старое кладбище с его жуткой тишиной, вдали от городской суеты. Я никогда не был на кладбище на холме.
  
  Рейс в Сучаву делает остановку в Iaşi. Мой друг Наум, Золотой Мозг, сопровождает меня. Пока мы снова ждем посадки на самолет, я рассказываю ему о своем опыте в Клуже, и он вознаграждает меня пикантными сплетнями с литературной сцены. Это тот вид “восточного” разговора, который я так хорошо знаю, с его скрытыми повествованиями и внутренними шутками.
  
  В Сучаве, когда мы выходим из аэропорта, нас встречает высокий мужчина с перекинутой через плечо камерой, незнакомый нам обоим. Оказывается, что он местный репортер и поэт, посланный директором банка Куку встретить нас и привести в штаб-квартиру Коммерческого банка, где я должен получить премию Фонда Буковины. Я говорю ему, что сначала мне нужно съездить на кладбище. Мы садимся в его машину.
  
  Выглядящий несколько осунувшимся с тех пор, как я видел его в последний раз, но одетый в ту же шляпу и то же короткое зимнее пальто, секретарь еврейской общины ждет меня, как и договаривались, перед туристическим агентством Tarom. Мы проезжаем мимо старой австрийской ратуши, поворачиваем налево к электростанции и П ăдюрице, месту моих юношеских приключений. Мы спускаемся, затем поднимаемся, снова поворачиваем налево, к холму. Вдалеке мы замечаем старую цитадель Стефана Великого, поворачиваем направо и добираемся до места назначения.
  
  Я впервые вижу могилу. В верхнем правом углу надгробия, в позолоченном овале, ее фотография. Внизу текст на иврите и румынский перевод, четыре строки: ДЖАНЕТА МАНЯ / ПРЕДАННАЯ ЖЕНА И МАТЬ / родилась 27 мая 1904 / умерла 16 ИЮЛЯ 1988. Это лаконичный стиль моего отца, выражение усталого тона их последних лет вместе. Если бы мой отец умер раньше, моя мать наверняка сочинила бы более щедрую надпись.
  
  Могила окружена низкой железной оградой. Я вижу лампу с мерцающей свечой и стеклянную банку с несколькими полевыми цветами. Очевидно, смотритель был предупрежден о моем прибытии. Я кладу руку на холодные перила и смотрю на серый камень. “Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что вернешься на мои похороны”, - сказала она. Камень кажется грубым и холодным, но не враждебным. “Ты не можешь оставить меня здесь одну. Пообещай, что вернешься, это важно для меня ”. Кто-то рядом бормочет древние слова кадиша: Тисгадал вейискадаш шемей раббо .Слова молитвы за усопших витают в воздухе. Я узнаю голос друга моих родителей, который с возрастом стал слабее. Он читает поминальную молитву во имя их сына. Я слушаю скорбное песнопение, не присоединяясь и не понимая: Будь-олмо дивро чирмей веямлич мальчусей .
  
  Слепая женщина постучала в дверь и нерешительно вошла в комнату. На ней был халат поверх ночной рубашки, и ей, казалось, было холодно. “На этот раз ты не вернешься, я это чувствую. Ты оставляешь меня здесь одного ”. Я ничего не знал о будущем. В отличие от нее, я был неспособен читать невидимое. “Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что если я умру, а тебя здесь не будет, ты вернешься на мои похороны. Ты должен пообещать мне”. Я не обещал, боясь обязательного бремени обещаний. Теперь я свободен, никто мне ничего не обещает, и у меня не осталось никого, кому я мог бы что-то обещать. Бог, породивший Августа Дурака, был женщиной. Я не смог вынести ее обожающей любви и ее сокрушительных тревог, и теперь мне нечем их заменить. Она спустилась в глубины, а затем поднялась в эфемерные стебли цветов и деревьев и к непрозрачным небесам. Теперь ее нигде нет, даже на равнодушном, холодном камне, к которому я продолжаю рассеянно прикасаться.
  
  Мин кол бирчосо веширосо , панихида продолжается. Певчий согнулся от возраста, и он раскачивается взад-вперед, как того требует обычай, в память о женщине, которая была другом и которую он провожал до ее могилы. Сейчас он взывает к ее памяти от имени сына, который вернулся на похороны с опозданием на девять лет. Молитва окончена. Мы соблюдаем минуту молчания — я, Золотой Мозг, сказитель кадиша, поэт-репортер, крестьянин, который ухаживает за могилами, все мы, наши головы покрыты белыми тюбетейками.
  
  Я иду вперед один, вверх по холму, и меня встречают новые соседи моей матери — Дэвид Стромингер, Макс Штернберг, Эго Салдингер, Фредерика Лехнер, Герсон Михайлович, Лазар Меерович, Якоб Кауфман, Абрахам Айзек Эйферман, Рейчел Шиллер, Митци Вагнер, Дэвид Херкович, Лео Херер, Лия Лернер, Лео Кинсбруннер, Шумер Чуботару, Лазăр Раух, Джозеф Ликорник. Я знаю их всех, а она знает их еще лучше, такая общительная, какой она была, и охотно делится их сплетнями, слухами и похвалами. Это ее идеальный дом, говорю я себе. Здесь царит покой, среди деревьев, камней и соседей. Эта идиллическая вершина холма в Буковине должна, наконец, принести покой моему беспокойному, невротичному Богу.
  
  В последний день, перед тем как мы попрощались, она прекратила свои причитания и просьбы. “Ты прав, мы не должны думать о том, что ждет нас впереди. Никто ничего не может предсказать, и в этом возрасте уже ничего не имеет значения. Возможно, я стар, болен и немощен, но даже в этот момент я был бы счастлив покинуть Румынию в любое время, когда ты захочешь, не забывай ”. Этому не суждено было сбыться. Она осталась дома, среди своих родственников, но далеко от того, кто был ей дороже всего. Сейчас она живет на вершине холма в Сучаве, а ее муж умирает в Иерусалиме. Могила для их сына ждет его на неконфессиональном кладбище Бард-колледжа, где похоронены Ханна Арендт и ее муж, Ханс Бл üшер, коллега-бард, оба также бежавшие от кошмаров Европы двадцатого века.
  
  С момента нашего возвращения из Приднестровья, где она спасла всех нас своей стойкостью и преданностью, мама продолжала повторять, что лучшее, что можно сделать, это для всей семьи навсегда покинуть родину. Я очень хорошо знал причину, по которой она и мой отец сами никогда не уезжали — она бы не бросила меня — и я так же хорошо знаю, что она простила меня. В конце концов, это я ее бросил, она бы никогда меня не бросила, но теперь она готова простить меня даже за это предательство. “Не имеет значения, где я буду. Где бы я ни был, я тоже буду здесь ”, - я пытался успокоить ее. И вот, наконец-то я здесь, и больше ничего не имеет значения. Все, что имеет значение, - это могила и женщина, которая похоронена в ней. Этот претенциозный дом под названием "Родина" был лишь временным пристанищем, таким же временным, как и расставленные им для нас ловушки.
  
  Я не помню, как спускался с вершины холма, но я был там, рядом с уже потушенной свечой на краю могилы. Секретарь еврейской общины ждал меня.
  
  “Вы знаете, - сказал он, - перила начинают немного ржаветь. Их следует почистить и перекрасить. На надгробии тоже есть сколы, и его следует починить”.
  
  “Конечно, я оставлю немного денег смотрителю”, - ответил я.
  
  Я спрашиваю о стоимости ремонта. Деньги от премии Фонда "Буковина" должны хорошо покрыть расходы, и договоренности разрабатываются на месте. Я прошу адрес общественного офиса и обещаю зайти позже с необходимой суммой. Армянская улица № 8 - это адрес, и я все это помню. На этой улице, всего в нескольких домах отсюда, жили друзья моих родителей доктор Альберт и его красавица жена, не говоря уже об их прекрасной дочери, моей бывшей партнерше по романтическим приключениям. Доктор Альберт сейчас мертв, а миссис Альберт, это видение из Голливуда, агонизирует где-то на Святой Земле, в то время как их эффектная дочь, должно быть, уже смирилась с рутиной среднего возраста. Выше по холму находится армянское кладбище, где по ночам все еще бродят призраки Ромео и Джульетты. Номер 17 был домом моего одноклассника по средней школе Дину Мога, которого я надеюсь увидеть. Певец кадиша дал мне свой номер телефона и сказал, что мой старый друг не изменился, он часто встречает его на улице. Армянская улица, я ее хорошо знаю.
  
  “Маленький, скромный дом”, - добавляет секретарша. “Он не похож на штаб-квартиру. И вывески тоже нет, вы понимаете, что я имею в виду...”
  
  Нет, я не понимаю. Читающий Кадиш, который знает меня с детства, понимает по моему озадаченному выражению лица, что я не понимаю.
  
  “Ну, они несколько раз били окна … Лучше не иметь таблички”.
  
  Я смотрю на свои часы. В этот великолепный весенний день уже одиннадцать часов, пора идти к директору банка Куку, который ждет, чтобы вручить мне доказательство любви Буковины.
  
  Мы покидаем кладбище. Я знаю то, что знал всегда, и что подтвердили эти молчаливые камни: ничто не вечно, что этот день, вмещающий мое прошлое, скоро закончится.
  
  В городе мы останавливаемся у синагоги Га, где нас встречают двое пожилых прихожан, аккуратно одетых по старой австрийской моде, которые, должно быть, были уведомлены о моем визите. Они подходят и представляются. Имена мало что значат, но они говорят мне, что они были друзьями моих родителей. Я спрашиваю о докторе Раухе. Да, он все еще жив, ему более девяноста лет, и он сказал, что хотел бы повидаться со мной. Доктор Раух живет в одном из многоквартирных домов неподалеку. Он знал меня с детства и заботился о моей матери в годы ее болезни и старости. Именно он проверил ее мертвый пульс как раз перед обедом в прошлую субботу. Мы звоним в звонок, ждем, звоним снова, стучим в дверь, пока, наконец, кто-нибудь не появляется и не сообщает нам, что старика ночью доставили в больницу с инфекцией мочевыводящих путей.
  
  В Коммерческом банке веселый мистер Куку приветствует нас виски и анекдотами о евреях. Это крупный, многословный мужчина, одетый в темно-синий костюм, говорящий с сильным молдавским акцентом. Нас угощают историями о маленьком торговом городке С ă вени, недалеко от Дорогоя, где он был подмастерьем в лавке Моисея и Сары, у которых он узнал о бизнесе и жизни. Эти теплые воспоминания, очевидно, были дополнены такими туристическими визитами, как этот. Наконец, он вручает мне сертификат и конверт и извиняется за то, что не смог присоединиться к нам за ланчем, так как ему нужно уехать за город.
  
  Мы идем по главной улице, мимо старой австрийской ратуши, последней штаб-квартиры местной коммунистической партии. Колокол на башне католического собора через дорогу объявляет о наступлении полудня под мелодию “Пробудитесь, румыны”, нового национального гимна. К нам подходит джентльмен, и поэт-репортер останавливает его. Мы знакомимся с директором Сельскохозяйственного банка, массивным мужчиной с пристальным взглядом. Он и репортер переговариваются приглушенным шепотом. Когда он уходит, я узнаю, что Сельскохозяйственный банк спонсирует наш обед в недавно открывшемся ресторане, и что машина банка ждет, чтобы отвезти нас на наш праздник. Мы входим в заведение. Американская музыка гремит из двух громкоговорителей, прикрепленных к стене, которая также украшена множеством плакатов и рекламы. В крошечной комнате около десяти маленьких столиков. Я открываю дверь в туалет только для того, чтобы тут же закрыть ее и умчаться прочь. Я возвращаюсь к столу, и репортер просит интервью, его магнитофон наготове. Почему бы и нет, я думаю, в конце концов, я позволил Клужскому телевидению снимать меня, и я не в Бухаресте, а в своем родном городе, где я всегда чувствовал себя как дома, и до сих пор чувствую. Но сначала, говорю я репортеру, я хочу рассчитаться за ремонт могилы моей матери.
  
  По дороге в офис еврейской общины водитель с гордостью в голосе спрашивает мое мнение об этом ресторане. “Вы можете есть столько, сколько захотите, так сказал господин директор”, - уверяет он меня. “Мистер Директор платит за обед, сказал он мне. Ешьте столько, сколько хотите”, - повторяет он.
  
  В доме № По Армянской улице, 8, я вхожу в маленькую комнату, которая становится еще меньше из-за нагромождения письменных столов. Персонал офиса, похоже, ожидает меня. Возле двери пожилой джентльмен смотрит на меня с нежностью; пожилая бледная леди смотрит застенчиво. Мы заканчиваем наши дела, и мне выдают квитанцию. Мы обмениваемся словами благодарности и улыбками. Я их не знаю, но они, кажется, знают меня. Мы пожимаем друг другу руки. Все закончилось быстро, слишком быстро. Все было так прилично, дружелюбно, обходительно.
  
  Я сажусь во внутреннем дворе. Через несколько дверей отсюда находится Альберт-хаус с его роковой спальней. Также дом Мога, и армянская церковь, и кладбище, и дорога к цитадели Замка, с ее симпатичными маленькими домиками с окнами, похожими на телескопы, дом Джульетты … Комедия ошибок не может вернуть меня. Я поднимаюсь из туманностей легенд, водитель машет мне рукой, и мы возвращаемся в ресторан. Я передаю своим коллегам по ужину сообщение, которое получил ранее: мы можем есть все, что захотим. Это означает свинину на гриле и жареный картофель, единственные блюда в меню.
  
  “Какие воспоминания у вас остались о Сучаве, какова цель вашего визита?” - спрашивает поэт-репортер. Я наклоняюсь к микрофону и слышу голос, похожий на мой, но слова принадлежат незнакомцу.
  
  “В 1941 году, - слышу я свои слова, - я впервые покинул Буковину. После войны я стал второстепенным актером-подростком в драме "Красная утопия", театральный персонаж которой не мог не заинтересовать ребенка. В 1959 году я был младшим инженером. Я снова уехал из Сучавы в 1961 году после острой любовной интриги”. Все это звучит фальшиво, как будто я декламирую что-то, что выучил наизусть. Двусмысленный актер, Красный фарс - все эти подростковые революционные грехи были призваны сбить с толку бывших слуг коммунистического мифа, которые теперь соревнуются друг с другом в осуждении диктатуры, пособниками которой они были.
  
  Мы снова в центре города, недалеко от последнего дома моих родителей. Трудолюбивый репортер отправляется на поиски фотоаппарата, появляется снова и говорит мне, что кое-кто, женщина-архитектор, хочет со мной поговорить. Женщина лет пятидесяти выбегает из здания слева от нас, где расположены офисы ее фирмы. У нее привлекательная внешность, и она, кажется, взволнована случаем. Она не может подобрать слов и просто продолжает говорить, что раньше еженедельно ходила на чашечку кофе к соседке моих родителей. Она нервно подыскивает слова. Она упоминает интеллект моей матери, ее напористость, особенно то, как она говорила о своем сыне. “Она обожала тебя, просто обожала. Ты, конечно, должен это знать. Она бы сделала для тебя все, что угодно”. Ее приятный, глубокий голос прерывается. Я что-то бормочу, мы пожимаем друг другу руки и расходимся в разные стороны.
  
  Сейчас я собираюсь совершить еще одну вылазку в прошлое и рассказать Golden Brain о человеке, которого мы скоро увидим. Дину был одноклассником в средней школе в то время, когда диктатура пролетариата укрепляла свою власть, классовая борьба становилась все более острой, а ослабленный враг - все более агрессивным, как учил нас Иосиф Сталин. Любое отклонение от принятой линии партии, будь то вправо или влево, не допускалось, и остатки старого общества должны были быть изолированы. Как секретарю школьного союза работающей молодежи, мне было поручено устранить среди нас трое идеологических извращенцев. Последним был Дину, сын бывшего либерального адвоката, отсидевшего в коммунистических тюрьмах. Дину был величествен в своем безразличии. “Я, враг народа?” - казалось, говорил он, медленно продвигаясь к Красной трибуне для своего наказания. Его темные, гладкие волосы были расчесаны на прямой пробор, как у аргентинского танцора танго. Его лицо было бледным, взгляд самоуверенным. Он смотрел прямо на меня, и я мог прочитать в его глазах жалкое двуличие процесса, на котором я председательствовал. По крайней мере, так я запомнил. На самом деле, Дину вернул свой партбилет, ни на кого не глядя и никого не видя.
  
  “Я больше не был невинной знаменитостью, и очень скоро я вообще перестану быть знаменитостью, излечившись от иллюзий сцены, на которой я выступал, и от тонкости маскарада”, - сказал я, когда мы шли к маленькой квартирке Дину. После того школьного мероприятия мы с Дину встретились снова, во время одного из моих приездов в Сучаву. Ни один из нас не был доволен засушливой профессией инженера, которую мы выбрали, чтобы избежать неразберихи времени. Вскоре Дину выбыл из гонки, проучившись всего два года, и стал малоизвестным мелким функционером. Ему удалось сохранить свою аристократическую ауру, став профессиональным неудачником. Поступая таким образом, он избежал необходимости носить униформу выравнивания и бюрократические маски, и ему не пришлось беспокоиться о посредственных трофеях, которых жаждали парвеню.
  
  В 1959 году, когда я только что получил диплом инженера, я навестил его в его старом доме в Сучаве, на армянской улице № 17. Его отец к тому времени умер, и Дину жил там со своей мачехой, моей бывшей учительницей истории. Она вспомнила меня как ученицу и осыпала похвалами, которые, как я подозреваю, были отчасти направлены на благо пасынка, который не закончил учебу и устроился на скромную работу в родном городе. Невозмутимый Дину казался невозмутимым, он был счастлив управлять своей жизнью по-своему, незаметно. У нас был общий вкус к одним и тем же книгам и пластинкам и, возможно, к одной-двум подружкам. Это был спокойный дух товарищества, без интимных признаний.
  
  После того, как я переехал из Сучавы, я часто видел его, когда приезжал в Буковину на каникулы. К тому времени он переехал в свою квартиру, обставленную предметами, которые он привез из дома своей семьи, — раскладным диваном, который служил ему кроватью, двумя креслами, маленьким столиком, двумя или тремя картинами и старым ковром. Советский портативный радиоприемник, должно быть, был куплен во время его последней поездки в Ригу или Киев и занимал одно место с магнитофоном чешского производства из Праги и его коллекцией пластинок, приобретенных во время его летних поездок в различные социалистические страны. На каждой из его праздничных фотографий он был запечатлен с другой девушкой. Большинства его книг не было на выставке; вероятно, они находились где-то на складе. Единственными книгами, видимыми в старом книжном шкафу со стеклянными фасадами, были классические произведения мировой литературы в красных кожаных переплетах и классические произведения румынской литературы в коричневых кожаных переплетах. На книжном шкафу стояло множество бутылок с вином, водкой, ликером и виски. Каждый раз, когда я видел его, казалось, ничего не менялось, в то время как моя собственная жизнь претерпевала изменение за изменением. Я бросил инженерное дело, женился, опубликовал книги, вступил в новые стадии истощения или раздражения. Все это казалось лишенным смысла, как будто аннулированным предельной тривиальностью любого изменения. Отсутствие амбиций и рвения у Дину, строгая гармония его провинциальной жизни казались доказательством возвышенной праздности по сравнению с моим собственным окружением, а также с моими тревогами и иллюзиями.
  
  Пока мы продолжаем идти, я рассказываю Golden Brain анекдот о двух румынах, бывших одноклассниках в средней школе, которые сталкиваются друг с другом во время перелета из Нью-Йорка в Париж и продолжают просматривать список своих одноклассников. Mihai? Он практикует гинекологию в Милане, теперь со своей третьей женой. Costea? Нефтеперерабатывающий завод в Венесуэле, не женат. Mircea? Он умер, бедняга, от странной инфекции в Алжире. Андрей? В Израиле, директор банка. Horia? Инженерный, в Базеле, пятеро детей. А Гогу? Gogu Vaida? Гогу остался дома в Сучаве. Вы удивлены? Совсем нет. Гогу всегда был авантюристом.
  
  Мы поднимаемся по лестнице на третий этаж и звоним в звонок. Через несколько секунд в дверях появляется улыбающийся Дину. Мы заходим, садимся в два кресла, и нам предлагают сладковатое вино, которое он купил во время недавней поездки на Кипр. За исключением износа, обстановка кажется неизменной: тот же ковер, мебель, серые стены. Тома в красных и коричневых кожаных переплетах стоят на своих привычных местах, как и ряды бутылок. Мой одноклассник, похоже, тоже не изменился, за исключением одной или двух дополнительных морщин. В остальном, недавно вышедший на пенсию Дину — он немедленно сообщает мне об изменении своего статуса — выглядит лишь немного отретушированная версия его прежнего "я". Он рассказывает нам, что в его семье никого не осталось, все они мертвы, включая его брата, инженера из Хунедоары. Жена брата была еврейкой, и они с сыном позже уехали в Израиль. Эти двое, его невестка и племянник, являются его единственными живыми родственниками. Что еще? Он продал семейный дом и только что распродал ценную коллекцию старинного столового серебра по смехотворной цене. Было трудно найти покупателей из-за экономического кризиса, и он не хотел иметь дело с бывшими агентами Секуритате-нуворишами. Ему следовало продать его в Германии, как посоветовал другой наш бывший школьный товарищ Ş тэфи, ныне фотограф из Бремена, но у него не было времени на связанные с этим сложности. Без дополнительных источников дохода, какими бы скудными они ни были, он бы этого не сделал; пенсия - это оскорбление.
  
  Я спрашиваю о Ливиу Обреже, “измученном блондине”, как я обычно называл его, из-за всех его аллергий и неясных тревог, а также из-за его неестественно светлых, почти белых волос, невидимых бровей и кожи альбиноса, такой нежной и чувствительной, что даже воздух раздражал ее. Его бледный лоб всегда был покрыт шрамами, и он сам тоже был покрыт шрамами из-за идиотской политической атмосферы и его не менее идиотской инженерной работы. Он ушел в книги, музыку и искусство и женился на очень застенчивой студентке-блондинке. Они жили в Бухаресте, и я мог столкнуться с ними на прошлой неделе в книжном магазине Даллеса , или на концерте Леона, или когда проходил мимо библиотеки.
  
  “Obreja!” Говорит Дину с некоторым раздражением; он ему никогда не нравился. “Этот неженка! Его отец, прокурор, мертв; его дядя тоже. Вы помните его, директора нашей средней школы? Его пожилая мать живет одна здесь, в Сучаве. Вместо того, чтобы жить с ней, он предпочитает переезжать из одной съемной комнаты в другую, в Бухаресте. У него и его жены теперь две собаки. Как они могут присматривать за двумя собаками, когда сами не способны о себе позаботиться?”
  
  Он не задал мне ни одного вопроса, и я не знаю, что рассказать ему о себе. Должен ли я упомянуть возлюбленного подростка, который, как он говорил, “заманил” меня в Бухарест? Она живет в Англии с начала 1970-х годов. Я описываю свою фотографию с мужем и детьми, которую она однажды прислала мне; я также сообщаю ему о ее недавнем разводе. Похоже, эта тема его не интересует, и он просто замечает, что поддерживал связь с младшей сестрой лондонца. Должен ли я спросить его о политической ситуации? Его ответ незамедлителен: “Свиньи, все они”. Он относится не к нынешнему правительству, а к их предшественникам, коалиции во главе с бывшим коммунистом Илиеску. Он предлагает нам еще вина, и я замечаю, что Голден Брейн задремал в своем кресле. Я встаю, чтобы пойти в ванную — решающий момент, состояние туалета. Комната крошечная, со стен облупилась старая краска, трубы ржавые, как и цепь в туалете. Бритва старая, полотенце мятое. Комната не грязная или неопрятная, просто нищета, одиночество холостяка. Я возвращаюсь в комнату. Дину держит фотографию. “Ты помнишь урок 1953 года? Вот ты где, в середине”.
  
  Я узнаю все лица, но могу вспомнить имена лишь нескольких. Лăзăреану и его аккордеон; Толстяк Хетцель, игравший на скрипке; сын мясника, которого в годы лево-правых отклонений называли “врагом народа” и который позже стал ветеринаром в Израиле. Вот Шури, разбогатевший в Каракасе. А вот и сам Дину Мога в белом костюме и клетчатой рубашке. Позади него, замкнутый и скромный, абсолютный призер Мирча Манолович. Я вижу себя в центре второго ряда, с рукой на плече — не могу в это поверить — Толстяка Хетцеля, которого я исключил из Союза рабочей молодежи годом ранее. Я стою там в своей клетчатой рубашке с закатанными рукавами, со своими густыми волосами и глупой улыбкой подростка. Справа, частично затемненный, находится баннер с длинным лозунгом: “Великий Сталин воспитал нас ... преданно служа ... интересам народа ... святому делу”.
  
  “Позвольте мне отвезти фотографию в Нью-Йорк”, - говорю я. “Я хочу, чтобы сделали увеличение. Я пришлю вам оригинал обратно”.
  
  Он соглашается, а затем говорит: “У меня есть все ваши книги. Я думаю, что сейчас самое подходящее время для того, чтобы вы их подписали”.
  
  Сюрприз! Он никогда раньше не говорил мне, что у него есть какие-либо из моих книг. Но вот они, восемь экземпляров в хорошем состоянии, которые он достает из какой-то скрытой от посторонних глаз ниши.
  
  Он кажется менее бесстрастным, чем раньше, его отвращение и горечь вот-вот вырвутся наружу. Является ли это накопленным эффектом всех этих социалистических десятилетий или осознанием того, что новое начало невозможно?
  
  В старом книжном шкафу книги по-прежнему расставлены в знакомом порядке. Бутылки стоят аккуратными рядами, как всегда; старый ковер тот же. Казалось бы, непонятная сущность под названием биография ищет подходящую эпитафию. Это обычный визит, как в то время, когда я приезжал на несколько дней, чтобы повидать своих родителей и свой родной город. Мы прощаемся несколькими словами, как обычно, как будто я не собираюсь возвращаться в Нью-Йорк и как будто мы не знали о чем-то, называемом смертью.
  
  “Твой друг - настоящий персонаж, - говорит Золотой Мозг, когда мы спускаемся по темной лестнице, - мумия, вся забальзамированная высокомерием”.
  
  Недалеко от входа в парк нас встречает поэт-репортер, на этот раз в сопровождении другого поэта. Мы совершаем короткую прогулку в направлении Замка, цитадели XIII века, остатки которой являются одной из главных туристических достопримечательностей города. Холм, лес и древние стены, отмечающие некую старую границу, теперь являются ничейной территорией, с которой человек уходит в себя, прежде чем снова отправиться в город.
  
  По обеим сторонам наклонной улицы стоят маленькие аккуратные домики, которые я помню с давних времен. Справа, под номером 8, находится штаб-квартира еврейской общины без опознавательных знаков. Рядом с ним трехэтажный жилой дом, где раньше жил мой двоюродный брат, учитель Ример, со своей женой и четырьмя детьми. Сейчас все они в Иерусалиме. Под номером 20 находится белый дом с верандой с колоннадой, бывший дом доктора Альберта и его семьи. Слева небольшой элегантный дом семьи Мога, который Дину продал неизвестно какому обитателю будущего века.
  
  Теперь мы на вершине склона, лицом к армянской колокольне и кладбищу. Мы поворачиваем налево, идя бок о бок, и доходим до стен цитадели и церкви, где репортер делает наш снимок.
  
  Мы возвращаемся в город по параллельной улице, маршрут, который, как я теперь помню, мы с моей Джульеттой, опьяненные нашими пьянящими словами, выбирали под враждебными взглядами, выглядывающими из-за занавесок. Мы останавливаемся перед домом в деревенском стиле, на котором висит розовая вывеска с желтыми буквами: LA MIHAI, БАР-КАФЕÉ . Еще одна вывеска рекламирует Пепси-колу. Мы продолжаем спускаться по склону. Из-за окна на нас смотрит скептически выглядящий белый кот с острым носом сплетника. Недалеко от конца улицы, прямо перед средней школой, стоит массивный одноэтажный дом с замысловатым орнаментом. Наконец, мы добираемся до сурового австрийского лицея, где я когда-то был студентом, с его тяжелой деревянной входной дверью, игровой площадкой, тренажерным залом, баскетбольной площадкой.
  
  Возвращаясь в город, мы проходим мимо книжного магазина, парка, туристического агентства. На остановке стоит автобус, ожидающий своих пассажиров. Я должен вернуться на кладбище, к тому, кто присматривает за мной. Она бы одобрила то, как я провел день. Да, я правильно сделал, что разыскал доктора Рауха, очень доброго человека. Я правильно сделал, что отнес бутылку виски секретарю еврейской общины, который организовал для меня посещение кладбища и который будет следить за ремонтом железной ограды могилы. Также было хорошо, что мы дали интервью местной газете; в конце концов, это был наш родной город, и вы видели, не так ли, что эта женщина-архитектор не забыла вас, не забыла нас. Люди не забывают, мы не должны ни на кого обижаться. Нежные, старые слова прошлого …
  
  Был ли сегодняшний день спокойным в ее наполненной тревогами жизни? Мне хотелось в это верить, мирным днем примирения со всем миром. Она бы с жадностью выслушала мои истории о Дину, директоре Сельскохозяйственного банка и моей бывшей возлюбленной, которая переехала в Лондон. Она бы хотела услышать об успехе Леона в "Атенеуме" в Бухаресте и о моем кошмаре в поезде из Бухареста в Клуж. Она бы повторила все старые слова прощения и принятия. Тогда бы она спросила о новостях о своем муже, который сейчас переселился в Иерусалим, и о моей дорогой жене, которая разделяет мою жизнь в Нью-Йорке.
  
  Но я не могу вернуться на кладбище. Оно отступило, запертое во тьме, его жители ушли в свою заслуженную ночь. В аэропорту я жду взлета. Я смотрю через стеклянную стену и вижу поле, лес на далеком горизонте. Из громкоговорителя играет румынская народная музыка, те же мелодии, что звучали десять, двадцать, тридцать лет назад.
  
  Два часа спустя я снова на семнадцатом этаже отеля Intercontinental в Бухаресте. Сегодня вечером ресторан Balada предлагает вечер народной музыки вместо популярных итальянских и американских песен. На этот раз я не единственный клиент, я делю золотисто-красное пространство с пилотом British Airways.
  
  Вернувшись в свою комнату, мои глаза прикованы к потолку, я пытаюсь вернуть себе тот день, который я оставил позади. Стена за кроватью холодна в темноте ночи.
  
  
  Предпоследний день: четверг, 1 мая 1997 года
  
  
  Первое мая, Международный день трудящихся, больше не отмечается в посткоммунистической Румынии. Небольшая группа людей, собравшихся перед отелем, - просто шутка по сравнению с массовыми митингами первых десятилетий социализма. Скромное, разрозненное собрание, импровизированные знамена, дерзкое бунтарство - все это относится к бедному настоящему страны, а не к ее столь же бедному прошлому. Сам тиран в последнее десятилетие своего правления отменил все “интернациональные” празднества. Те, что остались, приобрели ярко выраженный националистический характер, сосредоточив внимание на фигуре Несравненного.
  
  Более полувека назад, Первого мая 1945 года, лишь недавно вернувшись из трудового лагеря в Транснистрии, я в возрасте девяти лет участвовал в праздновании “первого мая на свободе”. После нацистского кошмара та весна обещала воскресение и свободу. В моем кармане был Временный сертификат, гарантировавший мою “репатриацию” на родину. Полиция Ia şi взяла нас под свое крыло, как только мы пересекли границу, и предоставила нам официальное доказательство: “Мистер Марку Маня вместе со своей семьей, состоящей из Джанеты, Нормана и Рути, настоящим репатриируется из СССР через таможенный пункт в Унгень-Iaşi 14 апреля 1945 года. Его пункт назначения - коммуна Фăлитичень, округ Байя, улица Куза Водă. Разумеется, без упоминания о том, почему мы были “изгнаны”, а затем “репатриированы”, или кем. Через две недели после нашего возвращения я маршировал со своим отцом по улицам Фăлитичени, чтобы выполнить обещания о репатриации.
  
  Теперь, более полувека спустя, я совершил новое возвращение и являюсь свидетелем еще одного Первомая на свободе, на этот раз, однако, после падения коммунизма, а не, как тогда, перед его неминуемым приходом. Квартет, названный в документе 1945 года, тем временем распался, и отчуждение от родины стало нашим новым состоянием принадлежности. Осталась только жительница могилы в Сучаве, и то против ее воли. Сегодня я отмечу Первомай посещением другого кладбища, не того, что на улице ăУле ş ти, где я мог бы коротко поболтать с Летающим Слоном или Беллу, чтобы воссоединиться с Марией. У меня мало времени, как хорошо знают и мертвые, и живые. Я отправляюсь на кладбище в районе Джурджу, чтобы посетить могилы родителей, бабушки и дедушки Челлы и передать им ее непередаваемые послания.
  
  После десяти лет разлуки я также воссоединился бы со своим другом - Наполовину Всадником, Наполовину Одноногим зайцем. “Любовь - это не просто абстрактный термин … Мужчина - это тот, кто оставляет после себя вакуум, больший, чем пространство, которое он ранее занимал ”, - написал он мне перед смертью. Поэт превратил закон Ома в Закон человечности. “Я думаю о тебе с большой любовью и одинокой тоской. Я слышу, как дети играют на улицах. Будем ли мы когда-нибудь снова играть вместе?” После 1986 года мы продолжили нашу игру, хотя и на расстоянии, и мы все еще играем сейчас.
  
  Я отправляюсь на кладбище, снова в сопровождении Золотого Мозга. Привратник - тот же старик, что и много лет назад. Мы платим за вход и делаем “взнос” для сообщества. Мы заглядываем в реестр захоронений и находим местоположение нужных нам могил.
  
  Сразу за входом находится скульптура в форме ствола дерева с отломанными конечностями. На мемориальной доске белыми буквами в стиле первых послевоенных лет написано: “Во время Второй мировой войны фашистские армии вторглись на еврейские кладбища в СССР и разорили их, используя принудительный труд заключенных-евреев. Десятки тысяч гранитных надгробий, подлинных произведений искусства, были уничтожены фашистами или вывезены в их собственные страны. Представленные здесь надгробия были спасены от этого разрушения.” Гранитные плиты поднимаются с пьедестала, образуя ствол дерева из на котором появляется тело с ампутированными руками. На одной из плит надпись на русском языке: “Журналистка Юлия Осипович Шаховалева”. Рядом с ним: “Золото Софии Моисеевой. Мир твоему, дорогая матушка” — Мир тебе, любимая мама. Мраморный памятник, датированный 1947 годом, украшен надписью: “Памяти святых мучеников из Румынии, погибших за освящение Святого Имени в водах Черного моря на корабле Струма”. — в память о 769 беглецах из Румынии, ищущих убежища в Палестине, которые встретили смерть в воде, когда их лодка была потоплена советской торпедой в Черном море 24 февраля 1942 года. Их имена начертаны на трех сторонах мрамора.
  
  Я молчу, погруженный в прошлое. Я вижу высокого, стройного мужчину, слегка согнутого, двигающегося с какой-то быстрой решимостью и полностью поглощенного своими задачами. Я также вижу аккуратную, элегантную женщину, от которой веет безмятежностью и утонченностью. И я вижу другую женщину, затерянную в тумане старости, наслаждающуюся тайным глотком вишневого ликера. Они, наконец, нашли здесь свои корни; никто больше не может обвинить их в том, что они “пришельцы без корней”, иностранцы. Теперь они все пыль, национальная почва, собственность родины. Когда-то они были незнакомцами, теперь это никого не волнует. Они - пыль планеты Земля, которая никому не принадлежит. Я кладу ладони на белую плиту, отмечающую могилу отца Селлы, Джека, и на камень могилы, которую разделяют Эвелин и Тони, мать и бабушка Селлы. Я кладу по камешку на каждое надгробие, по обычаю предков, теперь все превратилось в камень, в пыль. Я вижу кладбище в Сучаве и маленькое кладбище, ожидающее меня в Колледже бардов. Мы ищем могилу поэта-Получеловека Верхом/Полумертвого Человека Верхом, Наполовину Одноногого зайца/Наполовину Одноногого Мертвого Зайца.
  
  “Вызовите нас на бис, месье ле Бурро, вызовите нас на бис” — одну минуту, пожалуйста, мистер "Палач", - бесполезно умолял мой друг, все еще находясь на наполовину хромающей иллюзии. “Огонь слабее, чем книга, которую он пожирает”, - говорит он, ковыляя вокруг, испуганный и вспотевший. “Ты можешь погубить себя, если хочешь, но ты должен делать это с энтузиазмом”, - неустанно повторяет неутомимый, трясясь от страха при каждом слоге, как будто это меч. “Где ты, ученик страха? Где твои Библии?” спрашивает он меня, прыгая на одной ноге вместе со своей хромой черной собакой. Затем он снова шепчет мне на ухо свой секрет с братской нежностью: “Поэзия, детектор лжи, склонный к слезам”. Тени и клоуны снимают свои маски, свои протезы, оставляют в стороне костыли и выстраиваются в аккуратный ряд фосфоресцирующих букв: “Флорин Мугур — Поэт —1932-1991”. Я жив, все еще жив, в течение еще одного живого мгновения, прислонившись к надгробию Флорина Мугура и к тому другому надгробию на кладбище Сучавы. “Я надеюсь умереть первой”, - сказала она. “Без Марку я была бы для тебя обузой. Со мной трудно, нелегко жить. Я всегда был нервным, склонным к преувеличениям. Это было бы слишком тяжело для тебя ”.
  
  Действительно, это было бы нелегко. Она легко впадала в панику, с ней было трудно, у нее определенно была склонность к преувеличениям — да, это было бы тяжело. “Тот, кого ты любишь, - это тот, чье отсутствие в пространстве, которое он или она ранее заполняли, больше, чем их присутствие там”. Ее молитва была исполнена; она умерла первой, оставив после себя вакуум, еще больший, чем было ее переполняющее присутствие. Да, она соответствовала критериям Закона Ома, переформулированного поэтом Флорином Мугуром. Ее присутствие могло нервировать, вызывать чувство собственничества, быть невыносимым, но вакуум, который она оставляла, был еще больше, еще невыносимее. “Вы с Селлой, присмотрите за отцом”, - сказала она. “Он не такой, как я, он никогда бы ни о чем не попросил. Он молчаливый, необщительный, ты его знаешь. Он отстраненный и хрупкий, его легко ранить”. Судьба позаботилась о нем. Вдовец был изгнан со своей родной земли и отправлен в Святую Землю, в одиночество, где, по сути, он всегда жил. Недавно его перевели в пустыню болезни Альцгеймера.
  
  За день до этого, на кладбище, у нас не было возможности поговорить об отце или о Селле. Наше воссоединение было кратким, вопросы покойной женщины касались только ее сына и ее отца. Казалось бы, это были единственные важные мужчины в ее жизни: сын, ныне живущий в нью-йоркском Вавилоне, и книготорговец Аврам, лежащий в безымянном лесу на Украине. Теперь, когда я покидал кладбище прошлого, я должен поговорить с ней о ее муже.
  
  Я навещаю его по крайней мере раз в год, говорю я ей. Его глаза светлеют всякий раз, когда он видит меня. Он счастливо улыбается, ровная, неизменная улыбка на безмятежном лице. Я рассказываю ей о моей последней встрече с ним.
  
  Это было воскресенье в июне. Я приехал раньше, чем планировалось, в Дом престарелых Бейт-Реувен в Иерусалиме. Я поднялся на второй этаж. На этот раз отца не было среди призраков в столовой. Я пошел искать его в его комнате. Я открыл дверь и встал на пороге, не делая никаких попыток ни приблизиться, ни отступить. Я посмотрела на него. Он стоял голый перед окном. Высокий светловолосый молодой человек с полотенцем в каждой руке мыл его. Молодой человек увидел меня и улыбнулся. Мы знали друг друга по предыдущим посещениям и несколько раз болтали. Он был молодым немецким волонтером, работавшим в доме престарелых в Иерусалиме. Худощавый, деликатный, он вел себя с неутомимой вежливостью как на своей работе, так и вне ее. Он легко переключался с немецкого на французский и английский, а также импровизировал предложения на идише, чтобы старики поняли его в этом Вавилоне маразма. Мы болтали по-немецки, на языке, который он теперь использовал, чтобы успокоить моего отца. То, что я увидела, подтвердило то, что я узнала от медсестер, которые пели ему дифирамбы. Он посвятил себя, как никто другой, ежедневным задачам, которые заставляли других обслуживающего персонала падать от изнеможения. Он тщательно отмывал каждую часть тела отца, измазанного экскрементами, - костлявые руки, восковые бедра, дряблые ягодицы, стеклянные колени. Молодой немец тщательно вытирал старого еврея от грязи, которой его когда-то осыпали нацистские плакаты. Я неподвижно смотрел на это, затем ушел, закрыв за собой дверь. Я вернулся в столовую. Отец появился полчаса спустя, улыбаясь. “Ты сегодня опоздал”, - сказал я. “Я допоздна проспал”, - ответил он с той же рассеянной улыбкой. Он совсем забыл о молодом человеке, который только что закончил его мыть, принес ему свежую одежду, одел его и отвел в столовую, где я ждал.
  
  Я должен был сообщить ей эту последнюю важную информацию, прежде чем покинуть кладбище прошлого, о том, что Отец, наконец-то освободившийся от одиночества, теперь, без каких-либо мыслей или забот, находится под нежной опекой молодого немца, стремящегося восстановить честь своей страны. Наконец-то, с опозданием на девять лет, я наконец-то появился на похоронах моей матери и моей родины тоже.
  
  
  Последний день: пятница, 2 мая 1997
  
  
  Тень крадется на цыпочках по комнате, осторожно, чтобы не разбудить меня, ей не терпится разбудить меня, чтобы она могла увидеть меня и вернуть какой-то смысл в свой бессмысленный мир. Нет, я не собираюсь двигаться, я не собираюсь просыпаться. Наконец она отстраняется, и я встаю, стараясь не смотреть по сторонам, стремясь полностью проснуться и начать приготовления к отъезду.
  
  Марта звонит из Клужа, чтобы пожелать мне счастливого пути и сообщить плохие новости: ее просьба к Фонду Сороса о выделении субсидии на издание книг, которые я, наконец, согласился ей выпустить, была отклонена, несмотря на все ее усилия. “Я не знаю, как они могли отклонить эту заявку”, - скорбно говорит она. “Я использовала американский рекламный метод: Будущая Нобелевская премия для Румынии! Примирение лауреата со своей родиной! Знаете, я даже верю этим заявлениям.” Я вспоминаю поэта-репортера из Сучавы, который хвастался финансовой поддержкой , которую он получил от того же фонда для издания в Англии одной из своих поэтических книг. Новости Марты кажутся нежной шуткой, фарсовым завершением моего путешествия.
  
  Я сажусь у окна в кафе é рядом с вестибюлем, в последний час на лоне родины. Я просматриваю цитаты, которые я набросал на первой странице моей синей записной книжки, чтобы они помогли мне в этом путешествии — Ханна Арендт, Эммануэль Левинас, Пол Челан, Жак Деррида, всем им есть что сказать о языке как родине. Мне нужны были слова других людей после того, как я слишком долго разговаривал сам с собой. Я вижу и не вижу одновременно. Однако я могу различить силуэты из прошлого, и я уверен, что вижу их — чудесные видения — Ливиу Обрея, моего бывшего одноклассника-альбиноса, и его белокурой жены. Они идут мимо магазина ковров на улице Бати şтей, с двумя большими лохматыми коричневыми собаками, натягивающими поводки и тащащими Ливиу за собой.
  
  У Ливиу теперь много седых волос. Он выглядит и не выглядит старше, как те из нас, у кого не было времени или сил повзрослеть, и они продлили юность до старости. Он такой же, каким был пятьдесят лет назад, тот же призрак, с которым я сталкивался на протяжении последних пятидесяти лет в книжных магазинах и магазинах грампластинок. Он постоянный символ этого места, любого места. Через тысячу лет я, вероятно, нашел бы его здесь, неизменным.
  
  Я ждал этой неизбежной встречи с первого дня моего возвращения. Наконец, в тот майский день он был здесь, его тащили две большие лохматые собаки. Вот они были вчетвером — отец, мать и двое огромных капризных малышей. Я смотрю на них через стеклянную стену аквариума, где пью свою прощальную чашку кофе. Я хотел бы встать, выйти на улицу и догнать Ливиу, но время уже пролетело, и момент упущен.
  
  В своем недоумении я признаю, что Дину был прав насчет двух собак Лаше и Маше, они действительно существуют. Я видел их своими глазами, всего минуту назад, на улице Бати şтей, на углу бульвара Магеру, недалеко от отеля Intercontinental в Бухаресте. Было ли это тем маршрутом, по которому мы шли сорок лет назад втроем — Ливиу, Дину и я — в багровые дни сталинизма, от которого мы пытались убежать с помощью книг, музыки и других подростковых уловок? Нет, в то время никто из нас и предположить не мог, какое чистилище ждет нас впереди.
  
  Август Дурак был сверхчувствительным, неуклюжим и отстраненным на протяжении всего своего турне по потомкам. Но теперь, наконец, он нашел подходящую аудиторию. В момент просветления я открываю свой синий блокнот и начинаю послание Лаше и Маше: “Отъезд не освободил меня, возвращение не восстановило меня. Я смущенный обитатель своей собственной биографии ”. Лаш и Маше, будучи настоящими космополитами, способными адаптироваться где угодно, поняли бы, насколько обогащающим был опыт изгнания, насколько интенсивным и поучительным. У меня нет причин мне стыдно перед такой благодарной аудиторией, поэтому я пишу лихорадочно, сбивчивыми, торопливыми словами все вопросы без ответов, которые приходят мне на ум: было ли мое путешествие неуместным? Оправдывала ли это сама неуместность? Были ли прошлое и будущее всего лишь добродушными подмигиваниями великой пустоты? Находится ли наша биография внутри нас самих и нигде больше? Является ли родина кочевников также внутри нас самих? Освободил ли я себя от бремени попыток быть кем-то, чем угодно? Был ли я наконец свободен? Действительно ли козел отпущения, загнанный в пустыню, уносит с собой грехи всех остальных? Принял ли я сторону мира в своем противостоянии с ним?
  
  Я наконец-то нашел свою аудиторию. Все эти запоздалые мысли теперь находят выражение, когда я яростно строчу в кафе отеля é и в такси, которое везет меня в аэропорт. Невозможное возвращение не было экспериментом, который можно легко проигнорировать, дорогие Лаш и Маше. Его неуместность является частью нашей большей неуместности, и поэтому я ни на кого не держу зла. Ожидая регистрации в аэропорту Отопени, я записываю окончание истории, которое, я уверен, поймут получатели моего послания: я не исчезну, подобно таракану Кафки, зарывшись головой в землю. Я просто продолжу свои странствия, улитка, безмятежно принимающая свою судьбу.
  
  Я сажусь в самолет для перелета из ниоткуда в никуда. Постоянны только кладбища. Постоянство прохождения, комедия подмены, волшебный трюк финала — Август Дурак мог пережить такие банальные откровения, никогда не подчиняясь пародии на возвращение, из которого он сейчас возвращается. Теперь я уверен: Америка предложила наилучший возможный маршрут транзита. По крайней мере, теперь у меня есть подтверждение этой истины. Я поднимаюсь по лестнице в самолет в ритме молитвы, которую я выучил у польского поэта, шаг за шагом, слово за словом: “В раю один жить лучше, чем в любой другой стране. Социальная система стабильна, а правители мудры. В Раю жить лучше, чем где-либо еще ”. Я бормочу этот припев инопланетян, устраиваясь в утробе Райской птицы. Пустота усиливается, как и головокружение. Взлет — неопределенное приостановление, привилегия чувствовать себя лишенным самого себя, скольжение, пустота, поглощение пустотой. Я использую промежуточную посадку во Франкфурте перед моим трансатлантическим перелетом, чтобы закончить свое письмо Лаше и Маше — подробности моего последнего утра в Бухаресте, бурлящий вихрь мыслей в голове пассажира, козел отпущения, таракан, раковина улитки, молитва пришельцев из Рая. Мой синий блокнот был хорошей компанией в отеле Intercontinental в Бухаресте, в поезде до Клужа и во время перелета во Франкфурт. За двенадцать дней путешествия оно наполнилось нервными, искаженными буквами, стрелками, закодированными вопросами.
  
  Обратный рейс совсем другой без подбадривающего присутствия Леона. Молодой китаец, сидящий рядом со мной, похоже, делит свое время поровну между просмотром фильма в полете и сном со спазматическими приступами храпа и гримасами на лице. Я купил "Нью-Йорк таймс" и "Франкфуртер Альгемайне", и у меня тоже была книга. Я время от времени делал пометки в своем блокноте, но время тянулось медленно. Я бы хотел как можно быстрее приземлиться в кровать и проспать десять лет, подвешенный в пустоте. ДЕПРЕССИЯ - ЭТО ИЗЪЯН В ХИМИИ, А НЕ В ХАРАКТЕРЕ было написано в фосфоресцирующем небе. Эти слова приветствия казались подходящими, когда я приближался к месту назначения. Я с благодарностью повторяю сообщение, пароль для моего повторного входа, продолжая скользить по небу.
  
  “Я просто хотел узнать, благополучно ли ты вернулся. Мы отлично провели время вместе в Бухаресте”. Это голос Леона, зовущий из машины, которая везет его в Бард. Следующим в поле зрения выплывает Сол С. в большой белой кепке. В своих больших костлявых руках он держит карту. Его густые белые усы выросли в щеточку над ртом. “Strada Gentil ă”, - читает он, восхищенно улыбаясь, очарованный названиями. Нежная улица, улица Согласия, улица носорогов … Да, я возвращаюсь, покачиваясь в кресле небес.
  
  Голос Леона все еще плывет ввысь. Я вижу, как его длинная черная машина ускоряется по Таконик Парквей. “Мы отлично провели время в Бухаресте. Отличное время”. Внезапно самолет начинает отклоняться, люди вздрагивают ото сна, я слышу стоны. Я слишком ошеломлен и измучен, чтобы пытаться восстановить контакт с Землей. Полет возобновляет свое неподвижное скольжение. Возвращается голос Леона, потрескивающий от статических помех. “Мы отлично провели время в Румынии. Лучшее, что с тобой там случилось, было плохим”. Это говорит Леон или Сол? Я больше не уверен. Это вполне мог быть Сол, который знает все о восточноевропейском ребенке, прячущемся в углу комнаты, слушающем, как его отец разговаривает с другими мужчинами, смотрящем на свою мать, одетую в дорожную одежду, и на свою сестру с ее прекрасными волосами ... все они вскоре сбегут в Америку.
  
  “Ты возвращаешься домой, не забывай об этом. Дом здесь. Здесь, а не там. Это твоя удача, рожденная из твоего невезения”. Я уверен, что на этот раз это голос Леона, и я готов признать, да, я возвращаюсь домой, в раковину улитки, готов рассказать о кладбище в Сучаве, о новом курсе, который я готовлю к осеннему семестру, об изгнании и отчуждении, но он больше не слушает, у него никогда не бывает времени на долгие беседы. Я закрываю синюю тетрадь с ее историями о летающем слоне и получеловеке-всаднике, наполовину Одноногом зайце. Я убираю свой блокнот на спинку сиденья, чтобы чувствовать его. Самолет снова подпрыгивает, и у меня кружится голова и меня трясет.
  
  Подходит стюардесса. “Не хотите ли чего-нибудь выпить?”
  
  Мне предлагают вино, пиво, безалкогольные напитки и виски. Я прошу стакан минеральной воды. Evian, Perrier, Apollinaris, Pellegrino? Я выбираю Пелле-грино, напиток паломника.
  
  Самолет приземляется, и я спешу к выходу. Багаж быстро опускается, таксист-азиат умчался прочь, и вскоре мы прибываем обратно на Манхэттен, в Верхний Вест-Сайд. Ошеломленный после долгой поездки и затянувшейся неразберихи, я с трудом ориентируюсь по дому. Нет места лучше домашнего рая.
  
  Позже тем же вечером, после девяти, мой внутренний сигнал тревоги срабатывает. Я бросаюсь к дорожной сумке, расстегиваю молнию на первом отделении, затем на втором и в отчаянии начинаю рыться. У меня зловещее предчувствие, но я отказываюсь принять реальность катастрофы. Записная книжка! Записная книжка пропала!
  
  Внезапно все это возвращается ко мне. Август Дурак провалился в прерывистый, бредовый сон, затем выпил свой "Пеллегрино", затем бросился к выходу, стремясь забыть все, чтобы как можно быстрее попасть домой. Синяя записная книжка осталась в самолете, уютно устроившись на моем пустом сиденье.
  
  В бешенстве я звоню в аэропорт, затем в "Люфтганзу" и узнаю, что самолет вылетает обратно во Франкфурт тем же вечером. Мне даны вежливые заверения: все, что было найдено при уборке самолета, будет собрано и классифицировано в течение ночи. На следующее утро, около десяти, я должен перезвонить, и они узнают, был ли найден драгоценный предмет. Среди кучи газет, сумок и других разнообразных вещей, оставленных в самолете? Немцы есть немцы, сказал я себе, они аккуратны и скрупулезны. Записная книжка была бы найдена. В конце концов, я путешествовал первым классом, а классовые привилегии должны что-то значить. У меня были причины быть уверенным.
  
  Моя первая ночь по возвращении в Америку не из приятных. Усталость, паника, ярость, раздражение, бессилие, сожаление, вина, истерия. Страницы не могли быть потеряны, им нельзя было позволить исчезнуть! И все же каким-то образом я чувствовал, что они не позволят себя найти.
  
  Первое американское утро ничем не лучше. В десять мои опасения подтвердились. В одиннадцать они подтвердились вновь. В двенадцать раздраженный голос объясняет, что надежды найти потерянный предмет нет, но если произойдет чудо, его пришлют мне домой.
  
  Домой, на мой домашний адрес, в Нью-Йорк, конечно. Да, в Верхний Вест-Сайд, на Манхэттене.
  
  
  
  
  Об авторе и переводчике
  
  
  НОРМАН МАНЯ, профессор европейской культуры Фрэнсис Флурной и писатель, проживающий в Барде, является румынским романистом и эссеистом. Он является самым переводимым и отмеченным наградами румынским современным писателем и часто рассматривался кандидатом на Нобелевскую премию. Дебютировав как писатель в коммунистической Румынии 1960-х годов, он создал ряд эстетически сложных и социально критичных произведений и был вынужден покинуть Румынию в 1986 году. Его произведения переведены более чем на двадцать языков, и он получил множество важных культурных и литературных премий, в том числе стипендию Макартура (США), Международную литературную премию Нонино (Италия), премию Мéдисис Этранджер (Франция) и премию Нелли Сакс (Германия). Он является членом Берлинской академии искусств и членом Королевского литературного общества, а французское правительство присвоило ему звание командира Ордена искусств и словесности.
  
  
  АНДЖЕЛА ДЖИАНУ - переводчик и историк, которая в настоящее время преподает в Университете Уорика (Великобритания). Она автор книги "Круг друзей: румынские революционеры и политические изгнанники", 1840-1859 .
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"