Спустя сорок лет подробности истории, изменившей мою жизнь, чуть сгладились в памяти, и я решил нарушить обет молчания.
Думаю, рассказ мой окажется небезынтересным для читателя, чей ум подвержен изучению событий неизведанных и, с точки зрения прогрессивного XIX века, не поддающихся логическому объяснению. Прошу глубочайшего прощения за сумбур, с которым написаны эти строки - никогда не замечал за собой литературных способностей, кроме двух публикаций в "Медицинском вестнике", да и они, надо признаться, не имели успеха.
Чтобы было понятно кто перед вами, придется остановиться на некоторых подробностях моей жизни. Повествование это вряд ли вызовет особый интерес и может показаться читателю скучным, а хуже того нудным, но без него трудно разобраться в душе человека, которому суждено будет стать героем описываемых событий.
Батюшка мой в 1800-м году был рекрутирован, в 1809-м за заслуги в Финляндскую кампанию произведен в унтера, за храбрость в Отечественную - в первый офицерский чин, а в 1827-м вернулся в родную деревню майором, что давало тогда право на потомственное дворянство. Родные о нем уж и не вспоминали, да и мало кто выжил, ибо деревня находилась в Смоленской губернии, аккурат там, где прошло наполеоновское нашествие.
Родителю моему было уж под пятьдесят, перспектив казалось бы никаких, ан нет, в соседней деревеньке сыскалась молоденькая помещица, которой и суждено было статься моей матушкой. Неведомо в той истории, как сошелся пожилой майор и совсем юная дворянка хоть из бедного, но старинного шляхетского рода, но дошел до моих ушей слушок, мол, не от батюшки меня мать понесла. Теперь, оглядываясь назад, кажется - слухи те не были лишены почвы. Из детских воспоминаний самыми сильными остались для меня слезы матушки, убегавшей от озверевшего отца, пытавшегося побить ее за какой-то пустяк. Пропала мама когда мне было семь лет и отец, до того отличавшийся строгим, а порой свирепым поведением, вдруг присмирел. Я же, несмотря на юный возраст, долго еще бегал в лес в надежде отыскать маменьку, не понимая, как могла она бросить кровинушку - так она меня звала. Видимо с тех пор и засела во мне мысль сыскать ее, когда стану взрослым.
Меж тем, рос я смирным, если не сказать робким ребенком. Знания, которые давал обрусевший французик, схватывал я легкостью, а к забавам мальчишек был полностью равнодушен. Книжки, обнаруженные в матушкиной библиотеке, были зачитаны мною до дыр и всей душой я, благодаря ненароком найденому томику Ломоносова, грезил о славе Лавуазье и Бертолле. Мечтал я учиться в большом городе, в Петербурге или Москве, где, как мне казалось, только и можно было постичь глубину естественных познаний. Однако же батюшка решил по-иному. Другого пути, кроме такого как его собственный он не мыслил и в 1846-м году я был отдан в Полтавский пехотный полк, тот самый, в котором прошел свой героический путь папаша и к которому я был приписан с детства.
Командир полка, проверив мои знания и признав их достойными, определил было меня унтер-офицером в строевое подразделение, но скоро понял свою ошибку. Я был, впрочем, этому рад и лелеял мысль, что вскоре и вовсе буду списан по состоянию здоровья, ибо уже тогда имелись к этому предпосылки. Чего греха таить, думал я и о наследстве, которое должно было когда-то достаться мне от батюшки. Рассчитывал я продать поместьеце и пустить все деньги на дальнейшее образование, научные изыскания да поиски матушки, коли была она еще жива. Судьбе же суждено было распорядиться иначе.
Спустя два года после начала службы пришли сведения о кончине папеньки от приступа, случившегося по пьяному делу, а с ними и известия, что жизнь в мое отсутствие он вел беспробудную, поместье заложил, и оно полностью ушло за долги.
Я к тому времени получил подпоручика, был уж год как переведен в помощники полкового лекаря и неожиданно получил удовольствие от возможности исцелять людей, чему немало способствовало увлечение естествознанием. Так вот и получилось, что деваться из полка мне было некуда.
Меж тем служба до поры проходила без боевых действий, но в 1849-м, в составе корпуса генерал-фельдмаршала Паскевича наш полк выступил в Венгерский поход. Я не буду здесь останавливаться на военных событиях, скажу лишь, что сражались наши солдаты героически, мадьяр мы побили, но и работы у меня после битвы под Дебреценом было немало. Близился конец июля, по всему казалось, что война идет к завершению, но тут в Прикарпатье неожиданно взбунтовались словаки. Командование отправило на подавление мятежа отряд, в который откомандировали одну из рот нашего полка и меня в качестве отрядного костоправа.
Возглавил отряд полковник Дибич, балагур и любимец солдат. Мы довольно быстро преодолели неблизкий путь и уж к середине августа усмирили бунт по всему течению речки Ваг. Основные наши силы, заняв господствующую высоту, остановились на отдых в городке Тренчин. У меня на попечении было всего двое солдат - один легкораненый да артиллерийский возница со сломанной ногой. Работы, словом, не много.
И вот как-то вечером, на пятый день постоя, вызывает меня командир отряда. Прихожу я в дом, где он изволил квартировать, докладываю, а сам кошусь на молодого господина, видимо из местных.
- Тут такое дело, голубчик, - говорит мне полковник, помешивая угли в камине, - как и объяснить, толком, не знаю. С неделю назад оставил я небольшой гарнизон в Чахтице. Чтобы не стеснять местных жителей приказал разместиться пока в старом замке. И вот, понимаешь ли, пропал отрядец. Послал я туда вестового, так и от него ни слуху, ни духу. А сегодня вот прибыл господин Матьяшко, сын местного старосты, и рассказывает, что третьего дня ночью исчезла дочь одного доброго крестьянина. В ходе поисков, аккурат возле замка, нашли ее платье. Жители вбили себе в голову невесть что, похватали вилы и пошли на штурм...
Дибич усмехнулся, а тихо сидевший в углу молодой человек густо покраснел.
- Так вот, не оказалось в замке наших солдатиков. Ни единого из целого десятка. Тогда селяне обыскали всю округу, но никого не нашли, ни живых, ни мертвых. Вчера же ночью, на этот раз совершенно бесследно пропали еще две девушки. Такая вот непонятная история. Да, забыл сказать, командовал гарнизоном поручик Соболев.
Дибич внимательно посмотрел на меня. Я кивнул, мол, все понятно. Соболев был мне немного знаком - родом не из дворян и главной целью жизни считал получение обер-офицерского звания. Заподозрить его в каком-нибудь пьяном загуле, беспутстве, а тем паче в дезертирстве было абсолютно невозможно.
- Слышал я о вас подпоручик, как о весьма разумном человеке с пытливым складом ума, - продолжал меж тем командир, - так кому, как ни вам и разобраться в этой истории. Давайте-ка, собирайтесь в дорогу и найдите наших людей, а по возможности и пропавших девушек. Господин Матьяшко укажет вам путь. Да, и возьмите солдат. Не меньше полувзвода, пожалуй.
Вот и получилось, что ночь я встретил во главе небольшого отряда, где унтером был Семеныч - старый вояка, знававший еще моего батюшку. Ехал я и господин Матьяшко верхами, а солдаты позади на трех подводах. Молодой словак бывал по своим делам в Петербурге, неплохо знал русский язык и забавлял меня в пути местной легендой, смутно вспоминаемой мной по одной из прочитанных в детстве книжек.
В XVI веке владела замком в Чахтице графиня Эржбета Батори, двоюродная сестра короля Стефана Батория. Вместе со своим мужем, мадьярским графом Надоши, повадилась она покупать девочек и молоденьких девушек, якобы для услужения. Вскоре стали происходить в замке несчастные случаи, и похороны случались чуть не каждый день. И вот однажды местный священник отказался отпевать сразу девятерых девушек, якобы погибших под обвалившимся потолком. После того случая собаки начали разрывать в лесу человеческие конечности, а иногда и головы молодых женщин. На останках почти всегда имелись следы ужасных пыток. Слух об этих событиях разлетелся по округе и среди местного населения, дотоле покорно сносившего мадьярское притеснение, стал зреть мятеж. Власти в Братиславе вынуждены были начать расследование, тем более, что и граф Надоши - известный полководец и гроза турок, к тому времени пал в бою. В Чахтицу прибыла специально назначенная комиссия и обнаружила в спальне Эржбеты тела трех истерзанных женщин. Говорят, все стены в почивальне были забрызганы кровью и мозгом. В ходе дознания был найден дневник графини, который поведал ужасные подробности. Пытки ее носили изощренный характер - одной девушке она отрезала губы и щеки и заставила их съесть, другой, за плохо поглаженное платье, отрубила пальцы и сожгла лицо утюгом. Оставшиеся в живых поведали, что прислуживали в замке исключительно обнаженными, подвергаясь постоянному насилию со стороны графини и ее покойного мужа. Производились же все эти издевательства с единственной целью - заполучить как можно больше крови молодых женщин, ванны из которой, как надеялась Эржбет, продляли ее молодость. После того, как священник отказался отпевать убиенных, графиня лично расчленяла трупы и заставляла прислугу закапывать останки в лесу. Факты, полученные комиссией, были неоспоримы - более 300 девушек стали жертвами кровавой красавицы и ее мужа. Публично казнить представителя столь знатного рода было совершенно невозможно, а поэтому Эржбет замуровали в башне собственного замка, оставив лишь узкий проем для передачи пищи. Там она и скончалась, спустя три года заточения. Замок же после ее смерти остался заброшенным.
Такую вот историю поведал мне господин Матьяшко, заметив, однако, что с тех пор никаких таинственных событий в их местности не случалось, лишь в пору ветров доносились иногда из замка завывания, которые неграмотные крестьяне считали стонами графини Эржбет.
За легендой и другими разговорами до нужного места добрались мы раньше задуманного - еще только ночная тьма стала немного сереть, превращаясь в предутренний сумрак. В деревне во многих домах горел свет, но я решил не беспокоить селян до утра, а для начала осмотреть развалины.
За околицей дорога вышла на берег речки, с темной воды которой поднимался августовский туман, скручиваясь в причудливые фигуры. Помню, в этот момент я обратил внимание на совершеннейшую тишину, вдруг окутавшую нас - ни крика ночной птицы, ни журчания воды не было слышно. Видимо, заметили это и мои товарищи - солдаты примолкли, а проводник опасливо озирался по сторонам, не пытаясь даже скрыть своего испуга. Помимо прочего, у меня возникло ощущение, что из придорожного леса за нами кто-то пристально наблюдает, и настроен этот кто-то отнюдь не дружелюбно.
В полуверсте от деревни дорога повернула в гору. Вдали показались развалины, над которыми возвышались обломки башни и крыша церквушки с покосившимся крестом.
Тут в лесу раздался резкий звук, словно кто-то переломил толстую ветку. Господин Матьяшко вскрикнул, повернул коня и пустил его галопом, но стоило ему скрыться за поворотом, как страшный крик, оборвавшийся на самой высокой ноте, возвестил нас о каком-то несчастии. По моему приказу несколько солдат бросилось ему на помощь, а другие, под предводительством Семеныча, прочесывать лес. Теперь я понимаю, что это было ошибкой, ибо никого из них живыми я уже не увидел.
Со мной осталось всего четверо солдат. Я приказал им взять ружья на изготовку, но не палить в первого попавшего. Тогда я еще надеялся, что из леса вернется отряд Семеныча. То, что произошло далее, как и все последующие события я вспоминаю с ужасом. Порой мне хочется, чтобы все это оказалось лишь игрой воображения, жутким сном, но упрямые факты свидетельствуют другое.
От леса, вдруг, отделилась белая фигура и стала приближаться к нам, словно плывя по придорожной траве. По приближении фигура оказалась красивой девушкой, почти еще ребенком, с длинными белыми волосами и правильными, не лишенными изящества чертами лица. Но лицо это нельзя было назвать красивым, скорее наоборот оно было отвратительно своей мертвецкой бледностью. Когда девушка, подойдя совсем уж близко, откинула челку, увидели мы, что глазницы ее пусты, только в глубине их играет синий огонь.
- Пли!!! - приказал я.
Грохнул залп - пули разворотили ведьме грудь и откинули ее к лесу. Тут же жуткий хохот раздался со всех сторон и буквально от каждого дерева стали отделятся такие же фигуры, окружая и приближаясь к нам. Солдаты мои успели дать еще один залп, да и я из пистолета снес полголовы одной ведьме. Но было уже понятно, что пули не причиняют им ровно никакого вреда. Даже лишившись полголовы, девушка та продолжала хохотать, надвигаясь на меня и протягивая руки. Тогда я скомандовал отступление. Солдаты только этого и ждали. Нахлестывая и без того перепуганную лошадь, погнали они подводу к деревне, а я припустил за ними. Но стоило подводе с солдатами въехать за поворот, как она рухнула в невесть откуда появившуюся пропасть. Я едва успел упасть наземь, как и мой конь последовал туда же. Вопль и ржание смешались в едином порыве и смолкли, поглощенные бездной.
С трудом поднявшись на ноги, я увидел, что пропасть простирается от горизонта до горизонта и на другой ее стороне не видно ровным счетом никакой деревни. Меж тем и природа освещения изменилась. Не было уж ни предрассветных сумерек, ни светлой полоски неба на востоке - все вокруг посерело и только из глубины бездны начала подниматься и надвигаться на меня кромешная мгла, порождавшая такой страх, какой я не испытывал никогда в жизни. Как завороженный я смотрел на эту тьму, внутри которой раздавались хлопанья крыльев, протяжные стоны, да завывания ветра. Лишь ледяной холод, коснувшийся лица, заставил бежать меня прочь по направлению к замку.
Мне удалось оторваться от тьмы - на подходе к развалинам я замедлил шаг и тут над обломками зданий буквально на секунду вспыхнул яркий свет, так напугавший меня, что я готов был повернуть обратно, но обернувшись, увидел огромного серого пса. Он рычал, оскалив зубы и глядя на меня злобными глазами. От него исходил звериный запах, слышимый даже на расстоянии нескольких шагов. Залаять во весь голос ему мешала ноша, зажатая в зубах. За волосы он держал голову женщины с закрытыми глазами. Я окаменел от страха, как вдруг глаза женщины распахнулись и устремили на меня горящий ненавистью взгляд. Бросившись к стене, я тут же наткнулся на калитку, обитую ржавыми полосами железа. Несколько рывков не возымели никакого успеха - калитка даже не шелохнулась.
Я прижался к стене, ожидая неминуемой смерти в огромной, исходящей слюной пасти, как вдруг дотоле неприступные воротца сами собой с натужным скрипом открылись. Я бросился внутрь, ища спасения за толстыми стенами, но внутри другая опасность подстерегала меня.
От черных, местами поросших мхом стен стали отделяться и с рычанием приближаться ко мне тени загадочных существ, похожих на волков с человеческими головами. Вскоре стало понятно, что существа эти образуют вокруг меня полукруг, загоняя в определенное место. Местом этим оказалась церквушка - единственное почти уцелевшее здание замка. Ничего не оставалось, как подчиниться темной силе и я очутился у алтаря, возле которого была сдвинута напольная плита, а рядом валялась кирка. Из проема лился голубоватый свет. Я понял, что мне надо спускаться туда.
Ступенька за ступенькой шел я в холодное подземелье, пока не оказался в длинном коридоре, освещенном факелами, горящими синим пламенем. Между факелами виднелись выступы в стене. Приблизившись, я содрогнулся, ибо выступами оказались наши солдаты, намертво прикованные к стене цепями. Мундиры их были изорваны, а на телах виднелись следы ужасных пыток. Руки и ноги их были переломаны, а иногда и вовсе отсутствовали, из тел, разорвав плоть, торчали кости ребер. Некоторые солдаты начали уж разлагаться, и тяжелый дух гниения коснулся меня. Последним был прикован поручик Соболев, израненный чуть менее других, если не считать отсутствия обеих кистей. Когда я поравнялся с ним, бедняга вдруг поднял голову, посмотрел на меня полным безумия взглядом, протянул культи, и со стоном испустил дух. Так я нашел наш отряд, за которым был послан полковником.
Влекомый неведомой силой, продолжил я путь и очутился в просторном зале, посреди которого стоял огромный чан. Над ним за ноги были подвешены тела трех обнаженных девушек. Животы их от промежности до горла были вспороты. Внутренности большой своей частью вывалились наружу и в чан, стекая по длинным волосам, капала кровь. В кровавой ванне лежала бледная красавица с иссиня черными волосами. Она узкой ладошкой поглаживала обнаженную грудь и пристально смотрела на меня.
- Интересно было глянуть на тебя, - сказала графиня Батори, а я уж нисколько не сомневался, что это была именно она, - что ж, я исполнила твою просьбу Ангешка.
Говорила ведьма по-польски, а я из далекого детства помнил этот язык, но другое интересовало меня в тот момент куда более - имя, редкое польское имя, произнесенное графиней. В этот момент прямо от стены отделилась фигура и стала приближаться ко мне, протягивая руки и обретая все более знакомые черты. Я стоял как завороженный, не в силах осознать случившееся и только резкий, звенящий смех привел меня в чувство.
- Да, да, ты не ошибся. Ангешка прибилась к нам, когда муж выгнал ее из дому. Теперь она лучшая из моих служанок и по ее просьбе я дала тебе пожить чуть больше других. А, впрочем, мне это уж надоело. Ангешка, я выполнила твою просьбу, а теперь убей его.
Матушка, до этого остановившаяся в трех шагах от меня, вновь вскинула руки и стала наступать на меня, норовя ухватить за горло. Графиня смеялась во весь голос. Я приготовился к смерти, как вдруг увидел глаза матери. И столько мольбы в них было, столько горя, что оцепенение, до того сковавшее меня, спало. Я понял, что мама хочет сказать мне что-то. Словно в подтверждение, сквозь хохот до моих ушей донесся тихий шелест родного голоса: "Закрой люк, закрой люк, который открыли ваши солдаты".
Я стал пятиться назад, а графиня продолжала хохотать, выкрикивая:
- Убей его, Ангешка! Убей своего выродка!
Последний раз взглянув в глаза матушки, я развернулся и бросился наутек. Уж не знаю как, думаю лишь благодаря любви моей маменьки, посмевшей ослушаться кровавой начальницы, добрался я до выхода из подземелья. Схватив кирку и используя ее как рычаг, я неимоверным усилием, какое под силу разве что трем здоровым мужчинам, сдвинул каменную плиту и она, оказавшись на своем месте, замкнула рисунок в виде креста, выложенного на полу церкви. В тот же миг, исполненный боли вопль раздался из под земли, а я полном в изнеможении потерял сознание.
Нашли меня местные жители, снаряженные старостой на поиски своего сына. На все расспросы начальства я упорно не произнес ни слова, а лишь плакал и норовил спрятаться куда подальше. Вскоре доставлен был я в Петербург, со службы уволен и помещен в больницу Святого Николая Чудотворца, где содержусь и до сих пор.
Много с тех пор сменилось врачей и всех я вспоминаю с благодарностью. Последний же, Иван Никифорович, и вовсе милейший человек. Он позволяет мне пользоваться библиотекой и даже иногда посылать статейки в журналы. Мне нравится беседовать с ним, но даже он не знает, что заставило меня стать его пациентом...