Перед рассветом
Наяву поймал себя на чувстве, какое обыкновенно приходит во сне: когда неизвестно для чего отталкиваешься от земли -- и неожиданно зависаешь в воздухе, будто время замедлило свой ход специально для тебя: медленно-медленно плывешь ты в прозрачном воздушном растворе нежаркого солнца, сладко наполняя им свободную грудь, но вдруг сознаешь, что именно этим питается твое свободное парение и продолжается оно только лишь пока есть у тебя силы длить этот бесконечный счастливый вдох. И вот грудь уже полна, более невозможно влить в нее ни глотка, и ты чувствуешь, как постепенно опускаешься из-под светящегося воздушного купола в глубокую прохладу и тень, в которой трудно уже разобрать какие-либо детали -- и на этом, как правило, просыпаешься.
Сам же выпросил еще одну, наверно, последнюю в этом году, порцию теплой солнечной погоды, но теперь не сказать, чтобы не рад, а вот испытываю то самое чувство: будто силюсь вдохнуть его -- безразличного к человеческой суете, пронизанного прощальным янтарным светом воздуха -- побольше, побольше -- однако ясно уже, что скоро придется и остановиться, и замереть на мгновение, и начать длинный -- на всю долгую темную зиму, до весны -- выдох, неспешно погружаясь в просвистанную ветром и промоченную дождями осеннюю темень, как в ночь.
И проснуться посреди этой ночи, взглянуть на часы, затем в окно -- не светает ли...
Love is knowing we can be
John Lennon, "Love"
Любовь - как река. Это сравнение, быть может, неточно и неполно, в нем есть масса мелких несоответствий, но - все же: вначале это тоненький ручеек, который выбивается неведомо откуда, откуда-то из-под земли, из каких-то темных ее расселин; затем он наливается силой, и - вот это бурный местами, хотя и не слишком широкий еще поток - подчас сметающий все на своем пути. Затем - выйдя на равнину и приняв в себя множество неизбежных притоков, становится он полноводным и широким, но более медленным, уже скрывающим в своей глубине и мели и подводные камни; много чего скрывает в себе спокойная на вид и величественная гладь полноводной реки.
И, по мере приближения к устью, совсем мелеет она, кажется почти стоячей, распадается на множество рукавов, многие из которых заболачиваются, да и пространство между ними обращается в сеть стоячих прудиков и соединяющих их мелких посторонних ручейков; зарастает оно все тростником, и уже почти незаметна та граница, что отделяет его от бескрайнего - сравнительно с рекою - моря, все принимающего в себя и все в себе примиряющего.
Грехопадение
Самое неприятное, конечно - момент пробуждения. Сон, давая отдых усталой душе, все же играет с тобой напоследок злую шутку - когда через неплотно уже прикрытые ресницы снова вползает на свое место сознание того, что все случившееся - случилось, именно с тобой, ты не думал, не верил, что оно может случиться, ни в одном, даже самом страшном, сне никогда не снилось, предупреждая, а просто - взяло и случилось, и уже расставлена большая часть точек, а те, что еще остались, встанут на свои места с неумолимостью старческих пятен, постепенно скрывающих тебя от глаз окружающих, будто камуфляж. Ты уже - здесь, здесь, где ты есть, за чертой, отделившей тебе оставшуюся жизнь, будто острый хлебный нож - ломоть хлеба: быть может, вполне достаточный, чтобы насытиться, но совершенно уже отдельный, что никакими уже силами не приставишь обратно, проволокой не прикрутишь, клеем не приклеишь. Ты здесь, где ты есть - по ту сторону - и ангел с обращающимся мечом уже готовится занять свое место у ворот, чтобы оттяпать яйца любому, кто сунется обратно.
Потом уже ничего. Можно жить, ничего. Можно в утренней темени механически варить кофе, готовить нехитрый завтрак для поддержания жизни в своем, от пережитых невзгод высохшем, как покинутый бабочкой кокон, теле, будто подбрасывая сухие сучья в огонь, разведенный в печке, стоящей на заброшенном пустыре, когда-то бывшем твоей жизнью, от которой не осталось уже ни стен, ни потолка, а только лишь хмурое дымное небо и заросли лебеды и чернобыльника по сторонам.
Скоро нужно будет уходить и отсюда - рождаться заново, заново - в который уже раз - строить на пустом месте свою бестолковую жизнь - как ушли наши предки, изгнанные из пределов обихоженного их руками, но отныне запертого от них на замок, сада; ушли, чтобы наследить землю и вновь и вновь пытаться создать в чистом поле его подобие, унеся образ его в своей растерянной душе.
И каждый раз посадить унесенную втайне косточку древа познания, плоды которого так горьки, но так зачем-то необходимы всякому вновь и вновь приходящему их отведать.
Туда и обратно
однажды
в сырую осеннюю пору
решительно вышел
Шел. Перешагивал через лужи. Перепрыгивал через рытвины. Бодро трусил по тротуару; вместе со всеми мостился с краешку мостовой, пережидая поток тяжело простуженного транспорта. Бодро глядел в недобрые глаза шоферов. (Слово-то какое, вспомнилось; ну и ладно.) Легко шел, привычно, стремительно.
На сердце и на душе нес тоже привычное, любимое: ныне забытое. В уши ввинченные наушники шептали его приглушенно, возвращали его через уши обратно в душу; лучше бы не шептали они, пели погромче, но так уж сложилось нынче, не те прихватились в спешке; да, стало быть, так и нужно, так оно, может, и к лучшему; ну вот и ладно.
Прошел через турникет. Спустился по эскалатору на перрон; стал, ожидая поезда (только спокойно). Ждал: по выходным поезда не часты (спокойно, спокойно). Вытер глаза; платок-то не чист, а и перрон нечист, и поезд нечист, так и ладно. Только спокойно.
Вышел, поднялся по ступеням на волю; погрузился в маршрутное такси. Сел, стал снова слушать, что на сердце носил, глаза скосил налево - так лучше - после совсем закрыл: устал, нет сил. Да так и сидел: если не открывать их, глаза, то - ничего, можно жить и ехать: до самого места.
Прибыв на место, побыл-погостил, дочь повидал, внука поздравил, вручил подарок, дал наставление.
И все хорошо. Только когда возвращался - примостившись на сиденье автобуса, слушая лучшее, любимое, утешая им, ныне забытым, свою окаянную душу, размышляя о жизни, ее превращениях и о пироге с капустой - открыл на минуту глаза и увидел, что вдалеке-далеке, высоко-высоко над землею неярким светом горит окошко когда-то оставленного мною дома.
Я даже знал, что это за лампа горит, и знал, что, возможно, еще стоит перед окошком мой старый письменный стол, за которым провел я многие вечера, и утра, и, бывало - ночи; за которым написано почти все, что я написал, придумано, что я когда-то придумал, что я рассказал и многое, о чем промолчал. Впрочем, спокойно: можно жить, ничего. Только куда-то запропастился платок.
Подъехал, метро. Когда выходил, в толкучке нечаянно наступил какому-то школьнику на ногу: "Поосторожней, ёпть". Ну и ладно. Только спокойно.
Ну и ладно.
|