Северный Игорь : другие произведения.

Стишки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


*   *   *

Я  не  могу  ответить  на  вопрос
По  телефонной  линии  -  тебе.
На  разговор  две  пачки  папирос
Приходится,  и  нервов,  и  т.п.

Я  не  могу  все  время  говорить
О  чем-нибудь:  о  небе,  о  земле...
Но  провод  телефонный,  словно  нить
Запутывает  нас  в  своем  узле.

Я  не  могу  никак  перенестись
На  расстоянье  сотни  с  лишним  верст,
И  оказаться  рядом,  чтобы  жизнь
Ответила  сама  на  твой  вопрос.

*   *   *

Тихая  улочка  петляет  
за  пределами  своего  названия,
иногда  выгибаясь
радугами  мостов.
И  в  этом  ее  заслуга  -
улица  разрастания
не  смотрит  в  карту,
смотрит  поверх  голов.

С панталыку она
начинается, твоим  кварталом,
городом,  материком,
сетью  Интернет-кафе...
Прогуляйся  по  ней!
Будучи  пьедесталом
собственному  движению
настигнутый  в  Санта  Фе.

*   *   *

Не  спрашивай  меня  о  том,  о  чём  сама
и  без  повествованья  знаешь  назубок.
Я  вызубрил  урок,  что  черноту  бумаг
язык  запечатлел  в  чернильной  форме  строк.

Не  смей  пьянеть  от  строф,  от  музыки  пьянеть:
не  ты  вступаешь  в  спор  -  вмешался  диалог
во  всё,  что  есть  окрест;  со  всем,  что  скрыла  смерть,
покуда  существуют  музыка  и  Бог.

И  если  время  есть  -  отринь,  удел  любви,
ищи  в  котельной  строк  потусторонний  звук,
ищи  в  сей  вещи  -  брак,  лови  его,  лови.
Крест  тяжкий  на  плечах  -  опора  твоих  рук.

Останется  вполне  нам  недостатком  сил
Довольствоваться  тем,  на  что  хватало  их.
Не  спрашивай  меня.  И  крест  со  мной  неси!
Я  вызубрил  урок  не  хуже  нас  двоих.

ВЕРА


Мне  приснилось,  что  ты  умерла,
что  тебя  уберечь  не  сумел,
что  в  каких-то  неважных  делах
уменьшалось  значение  тел.
Что  одной  не  хватило  души
для  спасения  твоего.
Шли  какие-то  мимо  мужи
в  презентабельном  статусе  кво;
пел  на  ветке  весну  соловей,
а  поэт  воспевал  соловья.
Мне  приснилось,  что  счастье  людей
не  нарушила  гибель  твоя,
что  прохожий  тебе  не  помог,
когда  дело  дошло  до  беды,
когда  почва  ушла  из-под  ног,
когда  в  легкие  много  воды
тяжкой  смертью  твоей  ворвалось,
когда  кончились  все  слова.
Что  от  пяток  твоих  до  волос
ты  была  и  при  жизни,  мертва.

*   *   *

Остановись  у  моего  порога.
Замри,  мгновенье!  Выпроси  у  Бога
день  отдыха.  Отправься  на  Багамы,
влюбись  в  туристку,  двигая  ногами
вдоль  берега,  по  линии  прилива,
очерченного  белопенной  гривой
волны.  Замри,  мгновенье,  ради  бога!
Не  стоит  ближе  моего  порога
твоих  шагов  ничто:  ковер,  картины,
паркет,  стена  -  все  то,  что  от  пустыни
свой  род  начав,  свои  черты  имеет
при  свете.  Нежелательное  время,
остановись.  Мгновение,  замри!

Ведь  все  равно  меня  там  нет  -  внутри.

*    *    *

Там,  где  вечер  тих,  и  заря  над  кровом
повествует  больше  о  чем-то  новом,
нежели  о  завершенном,  слепо
хочется  верить  в  любую  небыль.
Хочется  снова  вчитаться  в  письма,
в  коих  последней  надежды  искра
витала  когда-то,  а  ныне  -  чахнет.
Хочется  снова  к  тебе.  В  руках  не
меньше  того,  что  было.  Впрочем,
я  устаю  от  прощальных  строчек.
И  кажется  мне  вот  уже  завершенным
вечер.  И  только  заря  над  кровом
словно  в  твою  помещая  фразу
душу,  подобно  проклятью,  сглазу,
тленье  хранит,  и  надежд  не  остудит
в  память  о  том,  чего  не  будет.


*   *   *


Плен  нескончаемых  строк  ласкающих  слух,
освобождает  от  нескончаемого  раздражения,
от  мысли,  что  нашу  в  прах  и  пух
жизнь  разнесет  по  принципу  разложения,

освобождает  нас  не  более  чем,  на  миг,
не  от  истины,  не  от  нерешенных  проблем,
потому  что  если  ухом  своим  проник
в  нечто  большее,  чем  совершенный  плен,

то,  скорее  всего,  усилиться  головная  боль,
напряжение  станет  невыносимым,
и  не  спасет  никакая  тебя  любовь,
никакие  просторы  тебя  окружившей  России,

но  лучше  быть  узником  своей  отстраненности,
вечного  наждака  времени  быть  жертвой,
и  в  каком-нибудь  достопочтимом  возрасте
стать  собственной  смерти  радушным  жестом.

*   *   *

Время  менять  носки,  отпугивать  насекомых;
глядеть  на  глянцевые  обложки,  слегка  прищурясь
от  прямых  лучей  солнца,  упавших  на  сонм  их;
щелкать  семечки;  разбирать  партию  Тейхман-Дурас,
так  словно  сам  больше  никогда  не  поставишь
никому  шаха,  если  кто  вообще  сядет  рядом,
как  будто  в  твоем  животе  побежденных  целая  залежь,
и  последний  средь  них  -  ты,  сдавшийся  перед  матом.
Время  снимать  пыль  с  тех  позабытых  полок,
с  которых  и  после  тебя  никто  не  стряхнет  пылинки,
но  только  скупо  скажет  о  твоем  уходе  некролог,
и  вряд  ли  ты  посетишь  собственные  поминки  -
но  всё-таки  посетишь  -  тем,  что  останется  пылью
оседать  на  равнинах,  холмах,  то  чему  не  сдаться
ты  при  жизни  не  мог,  истекая  кровью  и  гнилью.
Время  пришло  за  тобой,  вернее  пришло  пространство.

МЕЧТА

Я  песню  тебе  пропел  во  мгле.
Мой  бедный  учитель  висит  в  петле.
Мой  старый  друг,  повиляв  хвостом
исчез  с  пограничником  за  мостом.

И  та,  которой  я  говорил,
что  это  вовсе  не  страсть,  не  пыл,
так  и  не  поверив,  ушла  к  тому,
кому  поверила...  потому

я  песню  пропел,  но  впрочем
ты,  оказалась  не  очень.

зимний вечер

Тот  вечер  был  одним  из  вечеров,
из  тех,  не  свойственных  движениям  и  жестам  -  
не  ждали,  кавалеры  дам;  костров
никто  не  разжигал.  Невольник  чести
не  обронил  ни  слова.  Чердаки
глотали  тьму.  Не  подали  руки
упавшему.  Зеркальный  гололед
не  отражал,  скорей  наоборот
был  сам,  того  не  ведая,  в  скольженьи
небесных  тел  невольным  отраженьем.

В  тот  вечер  ты  сидела  у  окна,
вернее  замирала,  растворяясь  
в  себе,  где  никого,  где  ты  одна,
где  б,  в  сущности,  и  начался  анализ
того,  что  вдруг  с  тобой  произошло,
настолько  вдруг,  что  треснуло  стекло,
что  зимний  лед,  в  узде  державший  тверди
земную  плоть,  вдруг  стал  мгновеньем  смерти.
Уже  и  сам  я  был  отсюда  прочь
рвануть,  уйти.

Но  наступила  ночь.

*   *   *

Петров  любовался  закатом,
в  стакане  гася  папиросу.
Тот  вечер,  небесным  набатом
на  землю  спускался  по  тросу
зигзага,  мелькнувшего  рядом,
совсем  недалёко  от  дома.
Петров  любовался  закатом
в  минуты  небесного  грома.
Он  вовсе  грозы  не  боялся  -
в  своем  состоянии  сонном.
Слезливый  закат  любовался
слегка  напряженным  Петровым.
Они  любовались  друг  другом,
предчувствую  боль  и  утрату.
Петров  не  поддался  испугу,
как  тьма,  приближаясь  к  закату.

Смирнов  любовался  рассветом,
над  ним  суетились  и  пели.
Быть  может  он  станет  поэтом,
покинув  покой  колыбели.
Быть  может  никем  он  не  станет
но  это  сейчас,  безусловно
неважно.  Рассвет  нарастает
в  пространстве,  забытом  Петровым,
оставленном  теми,  что  были
когда-то  и  в  теле,  и  в  деле,
но  стали,  частицами  пыли,
нарушив  покой  колыбели.
Кем  станет  Смирнов,  вырастая,
в  его  состоянии  сонном
не  важно.  Он  тем  лишь  не  станет,
кто  некогда  звался  Петровым.

*   *   *

Нет  больше  жизни  за  окном,
есть  в  поле  зренья  -  занавески.
От  леса  мебели  давно
душа  стремится  в  перелески.

Болят  усталостью  глаза,
но  пасть  приноровилась  к  рвоте:
лес  рук  ухватывался  за
язык,  и  я  теперь  -  не  против.

Но  я  не  поднимаю  рук,
и  рук  своих  не  опускаю.
Нет  больше  жизни  -  только  звук
в  пределах  комнатного  рая.

Гул  разрастается.  Июнь.
Гул  разрастается  в  пустыне
вещей.  Но  в  вещем  гуле  дюн
лишь  только  зной  июньский  ныне,

лес  мебели,  удобство  для
оседлости.  Компрометируй
кочевника,  вся  жизнь,  земля,
вся  проза,  лирика,  сатира,

и  перелески  за  окном,
и  духота  далекой  рощи,
и  то,  что  тяжесть  под  пером  -
казалось  бы,  должно  быть  проще.

Даруй  мне  легкости  своей
от  третьего  лица  привычку
с  прекрасным  ропотом  морей
вести  живую  перекличку.


Дай,  перебраться  через  них
живым  свидетельством  того  что,
небесный  существует  штрих
лишь  для  оседлости  нарочно.

*   *    *

Салют  ворон  расстреливал  закат
из  всех  стволов,  окрест  окостеневших;
о  крест  окна  опершись,  вольный  взгляд
я  водружал  на  траурный  кортеж  их.
Но  им  не  становилось  тяжелей
от  моего  пронзительного  взгляда:
я  был  смещен  из  царства  тополей
в  пространство  абсолютного  распада.
Я  был  отвергнут  зоркостью  зеркал,
запеленавших  гладь  квадратных  стекол  -
туда,  где  прежде  царствовал  накал
забвения,  чему  закат  в  осколках
предшествовал,  но  не  существовал
при  небольшом  несложном  повороте
всего  что  состоит  из  общей  плоти.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"