В банке из-под импортной ветчины было немного сока. Толик уселся на колоду, невесть откуда принесенную еще прошлыми хозяевами берлоги. Буржуйка нещадно воняла, рваные хлопья дыма лениво вытягивались в чердачное оконце серой пятиэтажки на Васильевском острове. Было сыро и мозгло, как почти постоянно бывает сыро и мозгло в начале декабря в Питере.
Улов сегодня был жидковат. В булочной Толику, как всегда, выдали буханку вчерашнего хлеба. Он потоптался в магазинчике еще, в надежде на какую-нибудь еще добычу, но очередь так демонстративно отворачивалась, так выразительно нюхала воздух, что Толик не решился испытывать терпение продавца и быстренько слинял. И вправду, видок у него был еще тот. Пальто искусственной кожи с рваными дырами на месте карманов, неопределенного цвета брюки, а на ногах - совсем уж непонятные, донельзя раскисшие в осенне-зимней слякоти ботинки, к которым проволокой были привязаны старые рваные калоши. Над воротником пальто находилось лицо, его выражение выдавало годы поглощения разнообразных спиртосодержащих жидкостей, которые только неприхотливый вкус питерского бомжа мог причислить к напиткам. Сивая щетина, бессмысленные водянистые глаза, сальные пряди, которые выбивались из-под какой-то невообразимой ушанки и наводили на мысль о неприятных насекомых. Запах, если можно так выразиться, полностью гармонировал с внешним видом.
Выйдя из булочной, Толик побродил еще у станции метро, стараясь не встречаться глазами с толпой, сумеречно выдавливаемой через тяжелые и, почему-то, всегда запотевшие стеклянные двери. Осмотрел ближайшие урны - но опять неудача! - только что прошла бригада дворников, и урны были уныло пусты. Несколько окурков, да пяток дорогих сигарет, стрельнутых у какого-то прилично одетого, но явно чокнутого парня, которого вдруг охватил пароксизм любви к ближнему.
... Толик поежился, обмакнул кусок хлеба в банку, и откусил, потом долго жевал, уставившись в пол. Мыслей не было никаких, еще один день прошел - и хрен с ним. Ни прошлого, ни будущего, ни настоящего у него не было. Толик пригасил буржуйку - не дай Бог, жильцы почуют запах дыма, приедут пожарные и милиция, и опять искать, где перекантоваться. Улегся - как был, в пальто и шапке - на старый матрац, покурил и задремал.
Сновидение первое.
... Анатолий проснулся от яркого солнечного света, бившего в окно. Жара, опять эта несусветная жара. Он уже почти забыл, как выглядит снег - разве что иней в холодильнике тревожил слабые воспоминания. Через дорогу шумел океан, был как раз час прилива. Пять тридцать утра.
Дома, то есть в прежней своей жизни, Анатолий никогда не просыпался так рано. Но здесь, на десятом градусе южной широты, солнце вставало весь год почти в одно и то же время, и привычки поневоле менялись. Анатолий вскочил, чувствуя прилив энергии, кровь забурлила во всем теле, лежать в кровати было просто невозможно. Натянул шорты и выскочил за дверь. Футболка - вещь необходимая после 10 утра - сейчас еще была не нужна. Лифта пришлось ждать сравнительно долго, ибо весь дом проснулся в одно и то же время, и все его многочисленные обитатели выходили поспешно из дому, чтобы перед работой заняться тем, чем каждый бразилец занимается с утра - пробежкой и зарядкой. Север - самая теплая часть Бразилии, температура воздуха на побережье никогда не опускается ниже двадцати четырех, а воды - двадцати двух.
После зарядки и купания - обязательный душ, изнурительно-долгая чистка зубов, потом - бумаги в рюкзачок, шлем на голову, и - вперед, на маленьком скутере-мотороллере, в марево пыльного города, переполненного сумасшедшими водителями и каскадерами-пешеходами. В университет Анатолий, как всегда, чуть-чуть опоздал - грех, по бразильским понятиям, небольшой и простительный. Студенты весело приветствовали его, студентки кокетливо постреляли глазами - не потому, что очень уж он им нравился, а по врожденному свойству женщин южных рас. Вообще, на севере Бразилии женщины вынуждены быть кокетливыми, а мужчины - любвеобильными, поскольку в городах по статистике на одного мужчину приходится четыре женщины.
Лекция прошла нормально, да и немудрено, после четырех лет преподавания, пусть даже и в чужой стране и на чужом языке. Анатолий невольно вспомнил, как он сюда попал. Случайно, в общем. Поехал на стажировку в Штаты, задержался там на пару лет, познакомился с одним бразильским ученым. Тот, по правде говоря, давно уже толком наукой не занимался, обремененный женой, детьми, несколькими более-менее постоянными любовницами и кучей случайных женщин, которых он исправно удовлетворял, несмотря на неюношеский уже возраст. Толя живо смекнул, что от этого знакомства вырисовывается польза, и стал его задачки делать. Пара статей, грант - и вот уже самолет авиакомпании "Вариг", фешенебельный и слегка неряшливый, как все бразильское, отвез его в Ресифе, а оттуда и в Масео, столицу провинции Алагоас. Там временная стажировка шустрого русского физика быстро переросла в постоянную профессорскую работу - да и как ей не перерасти, когда на фоне местного жизнелюбивого населения самый отъявленный российский лентяй кажется эталоном трудоспособности. А зарплата - ее хватило и квартиру в рассрочку купить, и служанку нанять, потому что нельзя человеку верхнего класса без квартиры и служанки. Только вот - снега нету, нету снега-то!
В перерыве Анатолий позвонил маме в Питер, выслушал очередной раз, как ей без него скучно, и поогорчался по этому поводу. Ничего, мама, вроде, в порядке. Зима там, темно, холодно, топят плохо, вот и депрессирует мамуля... Когда занятия закончились, коллеги уговорили его - им это частенько удавалось! - поехать на пляж, посидеть в баре, попить пивка и потанцевать самбу. Мотороллер пришлось бросить в универе, и Толе нашлось место в машине одной из профессорш-лесбиянок с соседней кафедры. Перед движением раскурили обязательный косячок. Толя в этом кайфа никакого не находил, так, за компанию просто.
Знал он, точно знал, чем это все закончится. Бар, самба, теплая ночь, симпатичная нетребовательная девчонка какая-нибудь на пару часов - пятница ведь, кто же в пятницу один ночует! Знал, и заранее от всего этого слегка заскучал. Да толку то, ведь дома все равно делать нечего. После четвертой самбы и третьего пива в кабаке прямо под окнами его дома, он поднялся, пожелал коллегам "бона ночи", и вышел на тротуар. Около входа в бар жался бродяга. Анатолий встретился с ним глазами. Грязный, как и все бомжи, взгляд тупой и молящий - дай мол, дай чего-нибудь, видишь - жизнь не задалась, ты-то вон какой сытый да ухоженный, а у меня ни дома, ни работы, ничего нету. Дай, я уйду и поем, а завтра опять сюда приду, и кто-нибудь такой же сытый, как ты, такой же самодовольный и чистый, снова мне даст чего-нибудь, и послезавтра. А дальше-то я и не загадываю, сам понимаешь, нам загадывать не положено. Сигареток дал - и спасибо, а что спасибо-то, не последнее отдал, ну да ладно, покурим твоих сигареток, морда сытая.
Эх, подумал Толя, плохо тебе, говоришь? А попробуй-ка в Питере, да в снежок и морозец под минус двадцать. Ты-то вон в шортиках весь год ходишь, а истлеют шортики - и так не загнешься. И еды кругом навалом, только руку протяни: кокосы на пальмах висят, крабики по пляжу бегают, бананы на кустах у дороги растут. А в Питере - нету бананов-то зимой на кустах, да и летом нету! И рыбку там не особо наловишь, водичка холодна. А чердаки нетопленные, а подвалы, заледенелые от прорвавшихся когда-то труб, а дырья в рваной одежонке, пальцы обмороженные - и вши, вши кругом, крысы, и прочая дрянь. И нос от тебя все там воротят, ибо пахнет одежонка твоя, смердит человечиной больной и немытой. И некуда деться, деться некуда.
Некуда. Одна и та же круговерть. Работа, дом, бар, девчонки, дом. Чужое все, постылое. Тропики только на картинках раем кажутся. Пальмы, песочек, океанчик такой смирный и ласковый. А про то не рассказывают, как к ночи выставляется у дома оцепление из дюжих ребят с карабинами. А зачем - да так, просто в ста метрах от фешенебельного Толиного дома хатки стоят, из коробок и всякого мусора слепленные. А в них рождаются, живут и умирают вот такие, как этот. Поглядишь на них - и тошно. У них там холера, и сифилис, и чего только нету еще. Нет, последний годик я тут, последний годик. Все, чуть деньжат еще прикоплю - и домой, в родную "техноложку". Пусть зарплаты там не платят, пусть завкафедрой мудак-мудаком, зато снежок - снежок есть, и даже бомжи свои, родные. Ох как на рожи эти немытые-небритые-вшивые посмотреть хочется. Так бы, кажется, и расцеловался с ними! Ну, не целовался бы, конечно, но пивком бы угостил, не сомневайтесь, граждане! Мамочка, опять же, не последний в жизни человек. А мудаки что - они везде, но чужой мудак - это уже полное говно.
А вот, кстати, рядом и девка мнется. Вроде, чистенькая, не из профессионалок. Так, соскучилась, улыбается. Мордашка ничего, фигурка - ну тут у них у всех, что у мужиков, что у баб, полный Голливуд. Ну, пошли, девонька, пойдем. Вон дверь, вон окно, душ налево, спальня направо. Давай лапонька, давай милая - эх, хорошо то как, опять хорошо, как всегда хорошо! Ну пока, привет, до новых встреч, а то устал я чего-то сегодня, мысли всякие лезут. Да-да, дверь захлопни просто - нет, надо встать, проверить, а то хрен ее вообще-то знает, что за девка. Ладно, Толя, глаза закрываем, ложимся на спинку, вытянемся и - помечтаем! - снежок, грязь, слякоть, сырой ветер, тошнящее людьми метро, обмерзлые линии, и холод, холод, холод, до костей пробирающий холод...
Толик пошевелился, поворочался с боку на бок. Надо бы чердачок немного обустроить, что-ли. Или одеялко где-нибудь мызнуть, а то и воспаление легких схватить недолго. Вон там, жиды из семнадцатой выкинули ворох каких-то шмуток. Им, жидам, тепло - ну и то хорошо, что выложили аккуратно, с намеком для нас, убогих. Наши-то, как выбрасывают, так и норовят в бак поглубже засунуть, да с говном каким-нибудь перемешать, а жиды - культурный народ, добрый. "Люди добрые, помогите, чем можете!" -- и в сторону, про себя - "суки сытые, теплые и чистые, сколько вы мне ни давайте, все равно ненавижу!"
Закурил вторую из взятых у полоумного парня сигарет, и так, с сигареткой во рту, задремал...
Сновидение второе
... Гул двигателей изменил тон, и Толя проснулся. Что-то холодно стало, и курить захотелось очень. Да хрен, теперь и на трансатлантике не покуришь. Долбаная жизнь! До чего приятно садиться в самолет - еще впереди нервозная радость взлета, и предвкушение, а потом и вкушение первой "кровавой Мери", и второй, и - что там дадут на обед, и - вкусно! , и вино, и еще коньяку к кофе, и еще, и солнышко в иллюминаторе, какая бы хрень на земле не творилась с погодой! Так проходят первые три часа.
Потом - ну арабы эти, или курды, кто их разберет, дети ползают и визжат, тетки треплются, не переставая. Спишь урывками, и все суше во рту, и все тяжелее голова - вторые три часа. Ну а третьи - совсем хана. Курить охота, и сортиры уже слегка загажены, дети совсем избесились, и выпить уже не допросишься, да и неохота, по большому счету. А сядет самолет, еще часа два формальности проходить - не курить, а потом дня три привыкать к новому, сдвинутому на восемь часов времени. Ну да ладно, не впервой, и не во второй - как-никак, восемнадцатый раз уже.
В этот раз Толя возвращался с конференции. Две тысячи с лишком человек, одна из таких "статусных" конференций, на которую ехать смысла нет, а не ехать - нельзя. Если ты, конечно, еще "на рынке". Швеция летом была чудо как хороша, и организаторы расстарались на славу - и роскошный банкет на корабле, и в лес вывезли погулять, и экскурсию на корабль "Ваза" организовали. Более всего потряс корабль. История его была совершенно абсурдна. Сошел он со стапеля флагманом королевского флота в каком-то тысяча шестисотом году, принял гордое имя правящей династии Ваза, развернулся в гавани, дал салют всем бортом - и перевернулся. Балласт не рассчитали строители. И так он, со дня своей постройки лежал на дне одной из многочисленных стокгольмских бухт, пока в семидесятых какой-то предприимчивый швед не решил его найти. Пять лет на это угробил, плавал на моторке с пробничком - а нашел! Потом несколько лет его поднимали, а потом аж двадцать два года сушили и поливали полиэтиленгликолем, чтобы не гнил. Вот и стоит он в павильоне, как новенький - да и есть он новенький, без истории морских битв, без славных подвигов, каприз судьбы. И все же сгодился, нету нигде больше такого грандиозного, великолепного и совершенно бессмысленного памятника, даже Церетели отдыхает... Потом, после корабля - русский один позвал к себе домой его, и еще несколько таких же. В магазин едва за водкой успели - закрывался уже. У магазина - почти как в Питере! - гопнички полупьяненькие, расхристанные и небритые. Один подвалил, все что-то по-шведски лепетал. Блин, ну и язык, как будто пьяные финны на идиш разговаривают. Дал ему Толя мелочи какой-то да пару сигарет. А тот радостный такой, не отвяжется никак, все тащился за ними, и что-то такое типа "мир-дружба-жвачка" гундосил. Да Бог с ним...
В Нью-Йорке Толю ждала квартира, герлфренд из таких же, как он - русских студентов, наука и шеф-индус, интеллигентнейший человек. В Питере у него была жена и почти взрослый сын. Правило есть такое - тысячи миль. Если, мол, долгое время находишься вдали от жены, женатым не считаешься. Легко сказать - правило. Толя никакого удовольствия от этой ситуации давно уже не испытывал. С детства у него было дурацкое свойство - все люди вокруг были, не казались, а именно были хорошими. Ну да, там то не так, се не эдак, но в целом - ни одного плохого, по-настоящему плохого человека Толя за свою жизнь не встретил. И его все сразу начинали очень любить, ну просто души в нем не чаять. А обманывать любящих людей - худшей пытки для человека нету. Ну да, жена за границей жить не смогла, не ее это. Депрессия у нее была жесточайшая, Толя даже стал опасаться, что сопьется, был и такой момент. Оправдание вернуться у нее нашлось: во что бы то ни стало, надо сыну образование дать, а какое в Америке образование - смех один! Вот и жили по полгода врозь, отвыкали друг от друга, потом привыкали, и опять отвыкали...
Властная натура жены в России нашла себя - она хорошо и быстро пошла в своем техникуме по служебной линии. И хотя зарплата была по-прежнему смехотворная, статус ее полностью ее амбициям соответствовал. А Толя - приезжал на побывку, и погружался в собственную ненадобность. Ну да, конечно, финансово-то он всех их содержал, но это ведь не все, не главное это. Приезжаешь - и видишь, все кругом трудятся-крутятся, нелегко всем, жена работает, как вол, теща тоже, огородом убивается да родственниц всех плодами своего труда кормит, а ты, вроде, и не при деле совсем. Разве что, сгодишься тараканов поморить, да какую-нибудь мелкую домашнюю фигню сделать, и то не самостоятельно, а под руководством тех, кто уж точно знает, как эта жизнь устроена и что в ней надо и что не надо делать.
Так все и тянулось, пока сынок не вырос и не поступил в Политех. Тут уж дело ясное - мама с сыном живет. Толя в этот момент и сломался. Ну, словом, приласкали его. А так как был он по жизни человеком лаской жениной отнюдь не избалованным, то сам тот факт, что его любят таким, какой он есть, и получают кайф от того просто, что он, его запах, его кожа - ну понятно, в общем этот факт его потряс сильно и заставил призадуматься. Раньше он жене не изменял никогда, а тут сразу и бесповоротно уйти решил - нечестно иначе. Ну идиот, конечно. Бесповоротно уйти не вышло - всем вдруг при этом так плохо стало, что хоть вешайся, и Толе в том числе. Злая штука оказалась, эта самая всеобщая любовь. Жена-то чуть не померла, теща в истерике, мамочка в трансе - и все друг друга обвиняют. Не уберегли "дарагого покойничка", не любили, не ласкали! Тошно. Сынок, опять-таки - был папочка ролевой моделью, а стал хрен знает чем, ловеласом постыдным, козлом парашным. И был, значит, таковым всегда, только скрывал. А че ты мне тут рассказываешь, как учиться да жить надо, ты, вон, сам тут учился и жил, и что из тебя вышло? Ты что, хочешь, чтобы я был таким, как ты, паскудой? Вали, папашка, откуда пришел, мы тут с мамой и без тебя управимся.
А девчонка его нью-йоркская, тоже влюбилась по самое никуда, замуж хочет и детей. Очень правильная, чудная девочка, и любит ее Толя до невозможности. Никогда его так не берегли, таким вниманием не баловали. И сам бы ее баловал, кормил-поил, и на руках баюкал - его сына-то она всего на десяток лет старше, молоденькая совсем.
Блин, почему это все от меня немедленно детей хотят! И такая Толю охватила бездомность, что даже в кабинке самолетного сортира ощутил он себя дома больше, чем где либо. Тут, по крайней мере, запором щелкнул, и никто не придет, не посмотрит собачьими глазами - мол, я так тебя люблю, а ты, за что ты меня убиваешь? Жопа, жопа кругом. Самому бы решиться на что-нибудь, да не привык он как-то себя самого слушать, все растворялся в других, в их переживаниях - хотел хорошим для всех быть, да так себя за этим и растерял понемногу.
Или это похмелье тяжелое самолетное шутки шутит? Зарекался ведь пить в самолете, а как устоишь? Слаб человек, ох слаб! Ну, угомонились вроде на время курды эти грешные, подремать надо. Кресло откинуть назад, наглазники матерчатые - и мысленным взором в Питер. Но головная тяжесть и тут сыграла свою роль - вместо Питера летнего, акварельно-легкого, в паутине белых ночей - подсунула какой-то гадкий ноябрь-декабрь слякотный, когда каждая рюмочная по дороге кажется домом, в который зайти легко, а потом не выйти никак...
...Толик проснулся от боли в спине, привычно матюкнулся и встал. Темно, ох, как темно. И сколько времени - ни фига не понять. Тошно, тошно. А ведь тоже, блин, был когда-то маленьким, чистеньким таким карапузиком, перед которым разбегались дороги непрожитых жизней. Вот они, дорожки-то те, куда привели - от чердака к подвалу, от одной кучи мусора к другой. Давным-давно был он молодым красивым парнем, учился в Бонче на инженера связи, в теннис играл. Семья старинная питерская, дворянская. Квартира на Рубинштейна, мебель красного дерева, тяжелая такая, и фотографии - бабушка с офицерами какими-то, бабушка на балу у Смирновых, своих дальних родственников. Водку то ихнюю довелось попробовать только раз всего, когда двоюродный братец, из жидов который, из Америки в очередной раз приехал. Толик тогда еще был просто алканавтом, и семья у него была, и детишек двое. Жил себе спокойно, бабкины серебряные подносы да книги старинные сбывал - по пузырю, по два. А потом - повалилось все, посыпалось, и работы не стало, и комнатуху свою последнюю пропил, да так пропил, что и не заметил, как все вышло. Соседи-суки достали, в сортир даже не пускали, за то, что не платил. Вот и приходилось на газетку - да в окошко. Сейчас хоть ни одна гнида рядом не сидит, сам себе хозяин.
Ладно, поспим еще чуток, вроде на улице тихо. Баки вывезли вчера, да и толку-то с них, сунулся было давеча - и получил "момэнтально" по носу от какого-то новенького мордоворота из подвала напротив. Конкуренция, блин, свободный рынок свободных людей. Чего там маманя в детстве пела - "Баю-бай, баю-бай, спи, сыночек, засыпай...".
Сновидение третье.
Толян очнулся, разодрал глаза, встал. На часах на прикроватной тумбочке было четыре часа. Вот, похмелье-то шутки какие шутит. Ну ничего, сейчас водички попьем содовой, и досыпать. Секретарша уже знает, так что завтра можно подольше в кроватке поваляться. И чего он так вчера, да еще и кофе запивал этот коньяк дурацкий. Нет, устал ты, Толян, устал, пора валить куда-нибудь, хоть на недельку, хоть на две. На пляжике поваляться, забыть про слякоть эту мерзкую, про ежедневную свистопляску.
Жена посапывала рядом. Как он пришел домой накануне - Толян не помнил. Значит, разборка еще впереди. Жены Толян боялся, как огня. Любимая женщина, как никто другой, могла сделать его жизнь адом - и частенько этим своим умением пользовалась. Так все повернет, так представит, да и расплачется еще, а потом - пошло-поехало, на неделю в доме повисает тяжесть ссоры и взаимной злости. Толян по натуре конфликтов не переносил, не в его это было силах. Жалко ее, маленкая, трудится, хочет, чтобы порядок был - а он, Толян, этому порядку получается первый враг.
А тут он и вправду виноват был, по-настоящему виноват. Да нет, то что напился - это ладно, детали. Дело давно пошло вкривь, когда он на эту работу устроился, устав от институтской грязи, безденежья и беспросветности. Друзья, осведомленные о его приличных способностях потрепать языком складно и не без изящества, да и не только родным, но и почти родным иностранным - позвали работать в рекламный отдел своей растущей как на дрожжах компании. Дело пошло на удивление хорошо - и народ подобрался свойский, и хозяин-то хозяином был только с девяти до пяти, а дальше - другом хорошим оставался. Колесико за колесико зацепилось, стрелочки поехали - и завертелась заводная машинка работы, и весело так все пошло, хотя и не без нервотрепки - ежедневной и тем более беспощадной, что отвечал Толян за немалые чужие деньги, полмиллиона баксов в год. Да и не Толян уже - Анатолий Васильевич для секретарши, Анатолий для коллег-менеджеров, а для друзей, как и был всегда, еще с университета - просто Робин. Короче, летел он лифтом вверх по служебной лестнице, и каждые полгода почти его, и так немалая, зарплата удваивалась. Все вроде классно, первый сорт.
Да вот только... Нервотрепочка-то эта не только денег стоила. Заметил Толян, что как-то, в общем, ну, это... Раньше он жену доставал этим вопросом, а она все отнекивалась головной болью да усталостью. А тут перестал доставать. Совсем. Сперва ложился спать, как раньше, потом стал засиживаться в ночь за компьютером, отговариваясь работой срочной. А потом сам себе с ужасом признался, что не тянет вовсе. Неохота. Это ему-то, ему! Пробовал сам себя взбадривать - и точно, вяло все как-то, вяло, не по-человечески.
Жена месяца через два заметила. Ей бы поговорить по-душам, помочь чем - от нее-то много зависело. Да, видно, привыкла пассивную роль играть, гонор-то и не позволил. В общем, обижаться стала, да в неверности подозревать. Ну а от обид этих - ясное дело, все пошло еще хуже. Да ладно бы только это. Толян никогда не думал - а ведь читал, читал! - что от такого мужики свихиваются, спиваются, уверенность в себе теряют напрочь. А к тому дело и шло. Толян, который всегда был заводилой в любой компании, нахалом и повесой, весь как-то поник, скукожился, как и некоторые части его тела. Безвыходная ситуация, господа! К врачу идти - стыдно, да и что он, врач этот скажет: "Отдохните, мол, расслабьтесь, семья поймет и поможет". Да уж, поможет. Теща помогла бы - святой человек, доброты ангельской - да как ей расскажешь? Осталось работать еще больше, чтобы только дома поменьше быть, собаку спящую не будить. Давно подмывало с женой поговорить, да не верил он в результат. Раньше ведь как было - знаешь что, я дом веду, ребенка воспитываю, а ты тут с жиру бесишься, проблемы у тебя какие-то дурацкие. Ну и о чем тут поговоришь? И действительно, дурацкие проблемы-то. Да только тошно от них, ой, мамочки, тошно-то как. А тут, как назло, дура-секретарша из соседнего отдела глазки строит да домой названивает... Отшить бы, да как, человеку нахамить стыдно, а сама не понимает...
Вышел Толян на кухню, открыл бутылку газировки, заел персиком. Задумался, да и сожрал все персики с горя. Опять плохо - ребенку те персики куплены, а ты только о своем брюхе заботишься, ни о ком больше не думаешь! Да хрен-то с ними, с персиками этими, зарплата вон уже за тысячу баксов зашкаливает - а квартире ремонт нужен, ты об этом подумал? А жене на Новый Год одеть нечего - совсем нечего, два шкафа всего с половиной. Спорить-то не будешь, она же женщина, ей что, уже даже и покапризничать нельзя? Уже и этого хочешь лишить? "Да я себя с тобой никогда женщиной-то не чувствовала!"
Вот так и живем, так и живем. И денег полно, и радости хочется человеческой - улыбнитесь мне, люди, подойдите, погладьте по голове, приласкайте меня. Да, я сильный, богатый, молодой и красивый - а там-то, в изнаночке, у каждого сидит младенец, и темно ему там, и страшно, и никто его не приласкает, не приголубит... Как тот давешний бомжара, что покурить просил. А Толян-то подвыпивши уже был - стресс после выставки снимал со товарищи. Поглядел ему в глаза - узнал, себя узнал. Вот он я, только без мишуры и марафета, вот он я какой, жалкий, больной и грешный. Держи, парень, держи, все мы из одного места вышли, и в одну землю все свалены и будем. Ты-то вон, уже свободный, у тебя только ветер в друзьях, а я-то еще не знаю, что со мной завтра Господь сделает. Может, еще и приду к тебе на чердачок, или в подвальчик - примешь, сердечный?
Ладно, баиньки пора. Цитрамончику еще примем, и аккуратненько в постельку. Сыночка проведать вот только. Спит, маленький, спит. И мы пойдем ...
Эпилог
Толик наконец окончательно проснулся. Уже светало, значит часов было около десяти. Так, в магазин хлеб завозят через полчаса. Вдруг повезет - обычно они буханку-другую уронят в зимнюю слякоть, да и отдадут тем, кто рядом трется из нашего брата. Третьего дня вообще целую колбасину выкинули, свежую. Зажрались, носы воротят - ну и ладушки, нам, простым людям, от этого только польза.
Выглянул в окошко. Вон, опять, жидовская теща из семнадцатой какие-то банки-коробки на помойку волочет - бегом, Толик, бегом, это твой шанс, пока мордоворота нового нет, да и вообще всей шатии-братии не видать. Вот - ну жиды, совсем рехнулись! Банки с компотом, закатанные, без пузырей, крышки почти не ржавые! Брюки почти новые - только на жопе дыра по шву, ну так это нам еще и способнее! Пальто какое-то из драпа, толи женское, толи мужское. Ботинок один почему-то... Хватай, Толик, хватай все в охапку, да бегом наверх опять, там разберемся, что к чему. А это что - ух ты! - "Беломора" десять с половиной пачек, еще дореволюционного. Да уж, куда жидам беломор. Видать, когда-то, в голодные времена купили сдуру, да так и завалялся где-то у них. А может и был у них там какой-нибудь наш, русский, старикан, да помер, вот они его шмутки-то и вынесли.
Дома на чердаке Толик еще раз осмотрел все свои новоприобретенные богатства. Кроме прочего было там: компота сливового десять - десять! - банок, компота яблочного три банки, сушеный чеснок, - ого, консервы, тушенка свиная восемьдесят шестого года издания, двадцать баночек! Живем, Толик, живем! Килька - килечка в томате, книжка без обложки, тряпки, пиджак, рубашки - белые рубашки, блин! Все стиранное, чистое, аккуратно сложенное - ну не мудаки, а? Не, все-таки правильно их у нас не любят, правильно. Не нашего теста люди, чужие. Ну да ладно, с этим другие разберутся в свой час, а мы тут пока тихонечко попируем! Пивка бы под эту царскую трапезу - а что, сейчас и пивка сообразим, раз денек такой пошел, что удача сама в руки лезет.
Толик скатился с лестницы, и - опять повезло! - старухи той вредной не видать. Давно уж не видать, с неделю. Может, померла карга от злости своей. А то встречался с ней пару раз, дак чуть милицию не вызвала. Выгнала из парадной на мороз, пришлось два часа торчать на углу, ждать, пока все затихнет - и тишком-ползком на чердак.
В угловом магазине на Среднем - нет, выставят. Разве, к ларькам пойти, там с утра народ толпится, голову чинит. Точно, рожи хмурые, пиво в руках дрожит. И вдруг: "На, мужик, допивай, твое счастье." Ух ты, а бутылочку? "И бутылочку, только быстро бери и отходи, а то стошнит меня от твоей вони иерихонской". Да-да, убегаем, мы не гордые. Смотри-ка, больше полбутылки оставил, видать, не лезло совсем.
Давно Толиков чердак не видел такого пиршества. Свинина была почти совсем не жирная - так, сала чуток плавал на поверхности, и все дела. Килечка дореволюционная, "братская могила", пошла под пивко в самый раз. Под конец, разомлев от давно забытой сытости, Толик торжественно надорвал беломорную пачку, продул папироску и закурил. Раньше, в прежней жизни, он тоже курил "Беломор". Братишка двоюродный как-то спросил его, чего, мол, он курит, астма ведь у него. Пришлось соврать, что это такие от астмы специальные папиросы. Поверил, сопляк. Где-то он сейчас, небось, как и старший братец по америкам-европам разъезжает. А мы тут, понимаешь, нам и на чердачке хорошо, с пивком да килечкой, да на сытое брюшко.
Да, сейчас бы... Ходит тут одна, гнусавая, может поделиться малой толикой за ласку-любовь? Сколько ж это я - уж и не припомнить, когда последний раз было. Ладно, к вечеру поглядим, а сейчас - спать опять, довольному и счастливому - да, счастливому! Кому какое счастье, а мне вот так, вот так хорошо. И не беспокойте, граждане, не надо, и я вам ни к чему, и вы мне по хрену тридцать раз до колена!