Le general Hiver
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
"Сарвайвал-хоррор". Группа партизан 1812-го года, конвоирующая ценного "языка", попадает в лютую метель, сбивается с дороги и оказывается в расположении пресловутого Генерала Зимы, которому никого не жалко.
|
Le general Hiver
Снегирь просвистел на манер флейты, напевно и отрывисто, с надрывом. Сильно оттолкнувшись, вспорхнул с хвойной лапы. Она еще качалась вверх-вниз, бросая к земле тяжелые снежные хлопья, а снегирь, истово плеща крыльями, уж скрылся между обледенелых березовых стволов. В просветах между ними проглядывала белая пустыня, глубокими сиреневыми тенями отмеченные границы крутобоких холмов, и оврагов, казавшихся бездонными. Смутно виднелись заиндевелые серебристые отрезки дальних перелесков.
И этот вид, эта замороженная оцепенелость, пробуждали в памяти в раннем детстве перечитанные, пугающие до мурашек моменты из "Иллюстрированной русской истории". Алыми бликами заката на искрящемся снегу мнились - и кровью окропленная снежная поляна меж двух берез, что разорвали напополам князя Игоря Рюриковича, и сизый сумеречный силуэт башни в Боголюбове, меловые ступени которой окропила кровь строптивого князя Андрея. И киноварью окрасившиеся льды Чудского озера. И рубиновые факельные блики на стенах ледяного дома безумной временщицы. И овеянные поземкой червонные цепи безжалостных пугачевцев... И другие картины, много еще картин, где алые артериальные оттенки мешались с сизой изморозью и равнодушно-белым.
Темная трепещущая точка снегиря растаяла на фоне зловещего заката. Закат слепил багрянцем, а тускло-зеленое небо было скучным, точно плесенью тронутым.
Заходящее солнце окрасило все одним оттенком, уровняло нас, стоящих посреди широкой поляны, с окружающим лесом, и полями, что раскинулись окрест, с темнеющим низким небом. Ярмарочная пестрота партии потускнела и упростилась. Все залило алым - снегом припорошенные папахи и блестящие этишкеты киверов, ружейные ремни и эфесы сабель, шнуры на ментиках и косматые бурки, лошадей и людей, пологи саней, и березовые стволы, и нагромождения сугробов между ними.
- Озорная птаха.
Я обернулся. Оказалось, урядник Хомутов, будто из морозного воздуха соткавшийся, тоже провожал снегиря взглядом.
- И полетел себе, счастливец, - добавил он со странным выражением, совсем не вязавшимся с грубым рябоватым лицом.
По обыкновению, оборвав монолог на полуслове, замолчал.
Не дождавшись продолжения, я стал смотреть на остальных наших, что собирались на истоптанном снегу вокруг саней. На тех, кому предстояло ехать со мной, и на провожающих.
Подошел давешний старичок из местных. Его двумя днями ранее захватил разъезд Черкасова на самых подступах к лагерю. Про него я знал только, что звался Волосичем, перед командиром нашей партии зарекомендовал себя самым лучшим образом, и вызвался быть в предстоящем предприятии добровольным проводником.
- Скоро ль отправляемся, барин? Кубыть, метель сбирается, нам ба поспешать...
Улыбка его большей частью спряталась в косматой белой бороде, но проступила искорками в прищуренных глазках, окруженных сеточками морщин.
И его видимо охватило предчувствие Дела, владевшее сейчас всеми, кто был на поляне. И теми, кто ехал, и теми, кто оставался.
Это пьянящее чувство постоянно тлело в нас. Невидимый внутренний механизм, вокруг которого строилась вся наша нынешняя жизнь. Наверное, только проблески, всполохи этого чувства позволяли назвать окружающий нас ледяной Аид "жизнью". В суровую ночную стужу, на долгих маршах следом за отступающим неприятелем, перед атакой, когда сердце готово выскочить из груди... Я хватался за него жадно, как пьяница хватается за штоф, как повеса обнимает красотку-балерину. Предчувствие Дела.
- Скоро, дедушка, - сказал я. - А про метель-то ты уверен?
- Дак мгла ж какая крутит, барин? Сам посуди, - старик посмотрел на меня с озабоченным удивлением, как на умалишенного. - Оно далече ее видно, как подступает, как хороводы-то водит, ажно завертывает, а?... Пойду чтоли скажу.
Поняв, что от беседы со мной толку не будет, он похрупал валенками к передовым саням, от которых раздавались повелительные возгласы ротмистра.
Я подошел к слабо чадившему костерку, разведенному особенным манером. Хоть и тепла давал мало, почти не давал дыма, что было важно в нашем положении.
Черкасов, с красным лицом, в мохнатой шапке набекрень, только что окончивший рассказывать очередную остроту, приветственно помахал мне длинной ложкой, которой помешивал что-то в котелке:
- О, Мишель, иди к нам! Решили согреться перед выступлением... Повторим круг, господа? Захарка, тащи еще бутылку, стрелой, ну! А-то и немудрено замерзнуть к чорту!
И щеголь Прокудин, и богатырь Епанчин, и даже хмурый Забелин поддержали его одобрительно и громко. Беккер поправил пенсне, да только кротко улыбнулся.
Я принял из рук черкасовского денщика кружку. Отпил "жженки", которая тотчас обожгла небо, защипала язык гвоздичными нотками, ударила коньячным и ромовым духом, масляно скользнув через глотку, внутренности обволокла теплым молочным уютом.
Старик Волосич между тем втолковывал что-то ротмистру. Тот хмурился в ответ, пару раз быстро переспросил что-то. Потом, бряцая саблей, по-кавалерийски выворачивая ноги, пошел к заметенным амбарам на другом конце поляны, которые служили нам временным лагерем, штабом и конюшнями.
Ротмистр на ходу ожег нас взглядом, раздраженно дернув усом, скрылся внутри.
Волосич, с важностью оглаживая бороду рукавицей, остался у саней.
Черкасов, сделав изрядный глоток, завел разговор про вчерашнюю вылазку. Мне не хотелось слушать. Баюкая в руках кружку "жженки", я рассматривал товарищей, затеявших спорить о положении вражеских войск.
Прапорщик Забелин был мой ровесник, к партии прибился тем же манером, что и я, прослужив недолго в адъютантах, но всем сердцем желая драться, быть на переднем крае. Ему, как и мне, едва минуло восемнадцать, но воевал он не в пример дольше, с самого начала кампании, в гренадерском полку, был контужен, отчего теперь, споря с Прокудиным, изредка заикался. Подпоручик Прокудин, в схватке отличался храбростью, но был не чужд позерства, к тому же упрямый спорщик, о чем знали все. Потому вахмистр Епанчин, одинаково невозмутимый что под вражеским огнем, что в такой вот беседе, молчал. А Черкасов, из гвардии изгнанный петербургский лавлэйс и бретер, напротив, только поддавал жару, насмешничал, подсыпал красочных деталей, раззадоривая спорщиков. Доктор Беккер, попавший в партию из губернского ополчения, робкий и дружелюбный человек, старался примирить спорщиков, но без успеха.
Спор прервался лишь с появлением из амбаров нашего начальника в предстоящем предприятии, поручика Бежецкого.
- Пора, господа! - коротко бросил он.
Следом к саням вывели под конвоем и главную причину предстоящего нам предприятия.
Я встретился с ним взглядами, сцепил зубы...
Вчерашнее сразу вспомнилось мне в красочных и ярких подробностях. Вся гамма испытанных эмоций, от пьянящего упоения предстоящей схваткой - моим первым настоящим сражением! - до всего того, что последовало, когда ротмистр скомандовал: "По три налево заезжай! Фланкеры цепью! Сабли вон! В галоп... марш!"
Мы понеслись по искрящейся снежной равнине, ловя лезвиями сабель яркие солнечные блики. Впереди, на тракте, у фургонов, стали спешно перестраиваться в подобие каре. Длинная вереница закутанных в тряпье людей, которая до того хвостом тащилась за обозом, дрогнула и рассыпалась. Раздались истошные вопли "Коссак! Коссак!" и часть черных фигурок побежала прочь от фургонов, к ближнему лесу. А нам наперерез поскакали конные, блистающие золотым шитьем, в медвежьих шапках. Мы сшиблись с галопа, пошла отчаянная рубка, а потом я оказался у фургонов, и наши верхами носились вокруг. После я очутился пешим, и бежал, с саблей наголо, спотыкаясь о ножны и ташку, проваливаясь в снег, бежал по свежему следу, и по лицу больно хлестали обледеневшие ветки. Тот, кого я преследовал, вдруг оказался сбоку и справа, и я сначала увидел его глаза в узком просвете закрывающего лицо шарфа. Глаза с черными зрачками, до краев обволакивающими воспаленные красные белки. Так, что казалось, смотрит на тебя не человек, а некое существо, может птица, или зверь, химерический урод с замотанной тканью мордой. Кто угодно, но не человек.
Тотчас на меня уставился еще один черный зрачок, пистолетного дула.
Я понял, что кончено.
Это было странно, не то чтобы страшно, а очень необычно, потому что впервые я смотрел на смерть, а смерть смотрела на меня.
Стало очень тихо, лишь где-то вдали была суета и выстрелы и крики, но все это доносилось словно сквозь вязкий туман.
Потом, соткавшись из морозного воздуха, возник вдруг урядник Хомутов. Молодецки хекнув, отбил руку француза. Пистоль, полыхнув огнем, оглушительно прогрохотала, разрывая плотные сети тишины. Другой кулак урядника с разгону встретился со скулой противника. Отчетливо хрустнуло, француз, охнув, повалился в снег. Хомутов тотчас навалился, стал сноровисто, скупыми движениями, крутить ему за спиной руки веревкою...
Вот теперь я снова поймал взгляд этих черных, не похожих на человеческие, глаз.
Пленника провели мимо, усадили во вторые сани. Следом под полог залез офицер по поручениям, присланный в партию неделю назад, инициатор вчерашней вылазки - долгополая шинель на меху, лицо скрыто воротником, вороного крыла двууголка с пышным черно-рыжим султаном. Отъезд его все в партии воспримут с облегченным выдохом.
То, что меня отсылают из отряда, да еще сразу после "боевого крещения", я воображал карой за неведомые грехи, проклятьем. Ротмистр пояснил: "вы, корнет, его поймали, вам и сопровождать". Поручик Бежецкий в ответ на мое негодование, дернув щекой, пообещал, что предприятие будет по-настоящему опасным, и я наверняка смогу проявить себя. Черкасов высказался совсем кратко: "крючкотворы штабные, чтоб их!"
Всего ротмистр дал четверо саней, по трое человек на каждые. Ехать предстояло через занимаемую неприятелем территорию, навстречу армейскому авангарду - в расположение графа Милорадовича.
Расселись по местам. В головных санях, на козлах которых усадили Волосича, приподняв полог, поднялся Бежецкий. Жадно хватив морозного воздуха, по-привычке надсадно прокричал, будто не поездом саней командовал сейчас, а ротой во фронте:
- Слушай мою команду... Интервал на три корпуса, передних держать на виду! Пистоли наготове! На рыся-я-ях... марш-марш!
Волосич по-ямщицки хлопнул поводьями, издал залихватский свист, эхом заплясавший под заледенелыми лесными сводами. Наш караван тронулся.
***
На втором часу пути предсказание старика стало сбываться.
Пасмурное темное небо и бледный овал луны вовсе скрылись за круговертью мелкой снежной крупы, щедро осыпавшей лошадиные гривы, косматую папаху и чекмень Епанчина, что сидел на наших санях вместо кучера. Затем ей на смену пришли тяжелые белесые хлопья, падавшие как-то косо и целеустремленно, вконец заметая то подобие дороги, по которому мы двигались посреди белой пустыни.
Колокольчики позвякивали в белой круговерти слитной терцией, полозья скрипели, сидевший рядом Беккер рассказывал что-то про исследования Бонапартовых ученых во время египетской кампании. Его сбивчивый увлеченный монолог сводился к тому, что пленный, захваченный мной при помощи Хомутова, а теперь конвоируемый четверкой саней, и так потребный в штабе - важная птица, энциклопедист-пророк, подобие нового ньютона или ломоносова при дворе корсиканского деспота. Что сведения, которыми он обладает, как и сам факт его пребывания в рядах бегущей к границе неприятельской армии, необычайно важны.
Я, занятый мрачными мыслями, сострил в том духе, что этому новому Ломоносову помог добраться до академических залов обоз, груженный не рыбой, но гильотинированными головами, на что Беккер, кажется, страшно обиделся, и дальше мы уже молчали, слушая лишь завывания вьюги и перезвон колокольцев.
Я запомнил лишь, что звали человека с черными глазами, которому убить меня помешало лишь появление урядника, Луи-Эмиль Бланшар. Состоял он при Ставке, в инспекторской должности, а для его конвоя Корсиканец не пожалел гвардейского конно-егерского взвода. С каким бы поручением не отправили его вперед войск, окружным путем, от нашей партии ему уйти не удалось.
Доставить бы его в штаб поскорей, да и черт с ним! Поскорее бы в отряд вернуться - там мое место.
- Шаг поменяли, - пробасил Епанчин, легонько подтягивая поводья.
Из вьюжных вихрей показался Волосич.
- Скоро вкорень заметет! - озабоченно сообщил он, хватаясь за козлы и пытаясь отдышаться после бега. - Заночевать надобить!
- Прямо здесь? - воскликнул Беккер, поправляя пенсне.
- Какой здесь, барин? - удивился Волосич. - Там недалече огоньки тлеются, знамо деревня... Только какая, пойди разбери! Ну, чтоли дальше побегу, скажу...
...От дороги вело к темному силуэту брошенной усадьбы некое подобие тропы.
Мы двинулись по ней, с пистолетами и карабинами наготове.
За мельтешением снежных хлопьев по обе стороны от тропы проглядывали порой смутно знакомые силуэты, но тотчас вновь скрывались.
- Что это, Миша? - спросил шедший рядом Забелин. - Я, было, подумал...
Хомутов, щелкая огнивом, запалил небольшой факел. Повел им из стороны в сторону, бросая неровные пятна света на окружающие сугробы.
- Царица Небесная! - невольно сорвалось с губ.
К нам подошли остальные.
- Могильник, - процедил Хомутов, отводя факел.
Там, за непрестанно падающим снегом, грудились одно на другое окоченелые мертвые тела. Укутанные тряпьем и вовсе раздетые, скрюченными обледенелыми пальцами намертво вцепившиеся в ружья, выставив растопыренные пятерни, вперяясь в невидимое за метелью небо пустыми глазницами черепов, скалясь на нас, живых, дьявольскими безгубыми ухмылками. Показался окоченевший лошадиный круп, выставленное копыто, покосившаяся пушка, к колесу которой примерз инеем покрытый артиллерист.
- Никак тут дело какое было? - спросил Черкасов. - А мы ни сном, ни духом...
Позади нас вдруг раздался истошный вопль, срывающийся в совершенно женский визг.
Я обернулся достаточно проворно, чтобы увидеть удаляющуюся прочь в мутном движении вьюги темными крыльями взвившуюся шинель, растрепавший султан на двууголке.
- Крыса штабная! - с наслаждением процедил Бежецкий. - Прокудин, Епанчин - за ним, живо! Убьется, дурак...
Прокудин тотчас кинулся следом за штабным. За ним, дергая с плеча штуцер, Епанчин.
- Э, куда навострился, санкюлот?! - Черкасов ухватился за воротник месье Бланшара, который на миг остался без присмотра. - Захарка, гляди за ним в оба, головой отвечаешь!
Черкасовский санчо-панца в ответ важно кивнул косматой шапкой, легонько подтолкнул пленного карабином, мол, не балуй.
- Остальные за мной! - приказал Бежецкий.
Мы уже были у ступеней здания. Усадьба екатерининских времен, в строгих классических традициях, но с некоторой долей смелого новаторства, что свойственно той эпохе. Обширный балкон с колоннами выходил к дороге, и там, за небрежно заколоченными окнами, мигнул явственный желтый отсвет.
- Свет! - Хомутов поспешно притушил факел в снегу. - Ваше благородие, задами ли обойти?
- Давай! - кивнул Бежецкий, пригибаясь и поправляя подбородный ремень кивера. - Потише, ребята. Похоже, ждут нас.
Они с Черкасовым первыми оказались у высоких дверей.
Здесь, под прогрессивного проекта мезонином, мело поменьше, и мы смогли перевести дух, кое-как обтереть лица от снега, собраться к действию.
Мы с Забелиным взялись за ручки дверей, чтобы по команде распахнуть их, Бежецкий с Черкасовым, каждый с парой пистолетов наготове, прямо напротив. За гипсовыми львами, украшавшими лестницу, укрылись Беккер и Захарка с ружьями.
- По счету три! - прошептал Бежецкий. - И раз...
Двери с грохотом распахнулись, оттирая нас с прапорщиком на стороны.
Изнутри хрипло завопили, мне показалось, по-русски, но со странными ударениями.
Затем прогрохотал слитный залп. Стреляли одновременно - и из распахнутых дверей, и Черкасов с Бежецким.
Бежецкий тотчас дернулся всем телом назад, навзничь повалился на ступени. Черкасов качнулся, отшвырнул пистолеты, закричав неразборчивое, потянул саблю.
Наружу вылетели темные фигуры в характерных четырехугольных шапках. Поляки!
Я отскочил к перилам, выпалил из карабина в упор, бросил его, выхватил саблю.
Все кончилось в считанные секунды. Лязг клинков, пороховая гарь, брань, серия ударов, крики...
Мы ворвались внутрь, в просторном холле застали еще двоих в конфедератках.
А над ними Хомутова с шашкой наголо.
- Больше никого, - сказал он, обтирая клинок о портьеру. - Живых нет...
...Живых в усадьбе и впрямь больше не было.
Мертвецов же оказалось с избытком. Кроме тех, что напали на нас у входа, застрелив поручика, нашлись другие, преставившиеся задолго до того.
Странной нам показалась обстановка внутри. Видно было, что противники наши собирались грабить. Им было чем поживиться здесь, и с десяток пузатых тюков, выстроившийся у стены, говорил о том, что к делу они подошли обстоятельно. Но что-то или, вернее, кто-то (очевидно, одна из соседних нам партий) потревожил их, и неприятели заняли оборону. Возле камина в просторной главной зале заготовлен достаточный запас дров, по углам устроены места для ночлега, посреди залы стояли ружейные козлы. На паркете валялись обглоданные кости, увидев которые, я вздрогнул, но Хомутов кратко пояснил: "мусье кониной угощаться изволили".
Но что произошло с ними затем, сказать было трудно.
Везде мы находили тела. Их набралось с три десятка, явные мародеры, разных полков и национальностей, будто представлявшие собой все разнообразие Великой армии.
Кроме поляков были тут и французы, и германцы, а во втором этаже я опознал по мундиру португальца, изуродованного, намертво вцепившегося пальцами в затоптанный ковер.
Никто не озаботился их погребением, лежали они как попало, и все были обмороженные, скрюченные, окоченевшие, иссиня-черные, будто только что втащили их с мороза...
Мы стали обустраиваться на ночлег.
Загнали лошадей с санями в конюшню, оставили при них Захарку с карабином. Вызвался сам - слишком убивался по раненному барину, срываясь в истерику, мешал доктору.
Под его присмотром оставили связанного Бланшара.
Тело Бежецкого, завернув в бархатную портьеру, бережно занесли в усадьбу, уложили в углу каминной залы, между пилястр, под высоким заколоченным окном.
Затем стали собирать чужих мертвецов. Выносили их на примыкающую к каминному залу колоннаду, укладывали жутким штабелем.
Закончив с мертвыми, собрались возле камина. Хомутов растопил его, мы уселись вокруг, кто на колченогое кресло, кто на венский стул, кто просто на затоптанный паркет. Стали смотреть на огонь.
Я все косился на тело Бежецкого, укутанное в варварски-пышный саван, пурпурный, золотом вышитый. Нетронутые тюки с награбленным громоздились вокруг, будто последняя дань готовому к погребению павшему вождю русов. И груда чужих мертвецов за стеною мыслилась в том же ряду.
Мы терпеливо ждали, когда вернуться Прокудин с Епанчиным и приведут тронувшегося рассудком штабного.
Краем глаза наблюдали, как Беккер пытается спасти Черкасова, которому разнесло живот зарядом картечи из кавалерийского мушкетона. Ждали докторских указаний, но тот лишь нервно отмахивался от нас перепачканной кровью рукой, выбрав себе в помощники Забелина.
Забелин, сам прошедший через лазаретное чистилище, был бледен, молчал. Сцепив зубы, подносил доктору то кюветку, в которую тот бросал перепачканную корпию, то лохань с растопленным снегом.
Черкасов, скрытый от нас напряженными спинами доктора и ассистировавшего ему прапорщика, бессвязно бормотал, ругался по-черному, требовал рома.
Беккер, согнувшись над ним в три погибели, блестя в отсветах камина вспотевшей проплешиной, ругался, казалось, еще чернее, и из уст его никто никогда подобного не слышал.
Мы ждали, молчали.
Слушали хриплую витиеватую брань, и вой, и плач вьюги за окном. Ее мучительные стоны, и щенячий скулеж, и заунывные подвывания.
Мы слушали и медленно сходили с ума.
Чтобы убить время, по очереди устраивали патрулирование усадьбы, проведывали на конюшне пленника и Захарку. Тот сидел на корточках у коновязи, зажав между коленями карабин, всякий раз спрашивал "что барин?" шмыгал носом и до красноты тер глаза смятой шапкой.
Потом, показалось, вьюга поутихла. Черкасов спал, Беккер мерил круги вокруг дивана, пыхтя сигарой и поблескивая стеклами пенсне.
Мы решили, что самое плохое позади.
Но самое плохое только начиналось...
...подпоручик все не возвращался, и присутствующие в зале смотрели теперь на меня.
Ждали, будто по итогам негласного спиритического совета назначив меня в командиры.
И когда за заколоченными окнами, на колоннаде, раздался вдруг торжествующий волчий вой, я понял, что все ждут моей команды.
Не стало славного юноши Мишеля, краснеющего, точно девица, в самый неподходящий момент, и невпопад читающего стихи после второго круга пунша, но был кавалерийский корнет, отличившийся в недавней вылазке и принимающий теперь на себя командование отрядом взамен убитого поручика и скитающегося где-то в белесой мгле подпоручика.
С ружьями наперевес, светя самодельными факелами, мы выступили на колоннаду.
Но волков не было.
Была лишь безмолвная груда мертвецов, белая круговерть и уколовший лицо мороз.
Вместе с клубами пара изо рта моего вырвалось неуместно молодецкое:
- Полноте, господа! Волков-то, небось, одолеем!
Кажется, первым засмеялся я сам, а затем уж стали смеяться все остальные. Даже опьяневший от рома Черкасов засмеялся с дивана, кривя лицо и жмурясь от боли, закашлялся. Беккер, хмурясь, зашикал на нас, возвращаясь к раненному.
Мы снова молчали.
Спустя час сквозь гудение метели донесся отчетливый барабанный бой.
Слитный рокочущий треск приближался, нарастал, вот в него вплелась отрывистая снегириная трель флейты...
Это было немыслимо, и я смотрел на соратников, переводя взгляд с одного на другого, и видел в их глазах, что да, они тоже это слышат.
Следом за барабанами и флейтой послышался тяжелый хруст наста под множеством ног и отрывистые французские команды.
Все, кто был у камина, кроме доктора и его пациента, глядели на меня.
Тогда я приказал "к обороне, господа!".
Первым побежал к выходу с карабином, навстречу тьме и метели, к конюшням...
Но не было там никаких французов, как часом ранее не оказалось и волков.
А то, что я увидел у конюшен, ни в какие совершенно ворота...
...после увиденного, я даже не удивился находке Хомутова во втором этаже.
Они были заперты в комнате, наспех заколоченной снаружи.
Они стояли, можете себе такое вообразить?
Стояли, уставивши на нас потускневшие, будто у снулых рыбин, глаза, обрамленные заиндевелыми ресницами.
Стояли мертвые, поддерживаемые лишь этими тонкими серебристыми нитями, похожими на паутину, и когда Хомутов протянул руку, я крикнул: "Не трогайте!"
Но было поздно.
Раздался высокий хрустальный звон, как от удара вилкою о шампанский бокал, и тотчас...
...а когда все, наконец, успокоились, когда мне показалось, что увещевания мои дошли до них. Что они верят мне, что я теперь их настоящий командир, и внушил им надежду. Все это просто мерещиться нам от усталости, голода и нервного напряжения. Что скоро кончится метель, что недалеко уж до рассвета, и мы продолжим путь. И выполним приказ. В штабе армейского авангарда нас будет ждать жаркая баня, сытный ужин и ночлег.
Когда перед дверями воздвигнута была непроходимая баррикада из мебели, и я сам уверился в том, что все это было лишь странное наваждение, мираж, причудливая лихорадочная греза...
Именно тогда я поймал взгляд Волосича.
И хотя он молчал, и косматая борода его, конечно, скрывала улыбку, глаза выдавали его.
Глаза у него смеялись.
Не говоря ни слова (я устал говорить), я медленно пошел на него...
- Мы народ простой, - частил Волосич, пятясь к шкапу, упираясь в него спиной. - Я тово етово может не понимаю чуток, дак вы барин не серчайте на старика! Кто жа знал, что тут такое! Да ей Богу, оборони, батюшка-заступник, я жа ни в жисть... Вам ба лучче за хрюнцузом присмотреть, чавой он там мудрит-та...
...он оказался прав.
Заперев сумасшедшего старика, отложив подробный допрос на потом, мы тотчас отправились проверять конюшни.
Захарка встретил меня, заполошно хлопая глазами и распахивая рот, как выловленный пескарь.
Я ничего не мог понять из его сбивчивого мычания. Он только тыкал рукавицей в сторону входа, откуда пришли мы с Хомутовым, распахивал рот и таращил глаза.
Сбежал! С ужасом подумал я.
Поручив Захарку уряднику, я бросился вглубь конюшни.
Бланшара я нашел там же, где и оставил.
Но кое-что изменилось.
Уклониться от выпада, а затем и вышибить из его связанных рук черенок вил мне удалось без труда.
- Мер-рд...
Рыча, Бланшар согнулся от удара, неловко упал на солому, тотчас проворно перекатился к стене.
Я стоял над ним, уже занеся саблю для удара, но приказывая себе держаться.
Ведь все это - все, что происходило... Все это было из-за него!
Любой ценой доставлю тебя в штаб, подумал я, опуская саблю. Любой ценой, черт тебя забери совсем!
Бланшар же повел себя странно.
Завозился, приняв наиболее удобную позу, что было нелегко в его положении. Приложил сложенные домиком связанные руки к лицу. Стал дышать в них, пытаясь согреться.
Меня поразила его спокойная поза, будто на пикнике. Будто он не пытался только что исподтишка атаковать меня, выпуская из перекошенного рта клубы густого пара, тараща черные буркала.
Заметил я и еще кое-что.
По дощатому настилу было мелом прочерчено подобие неровного круга.
- Загодя меры приняли, месье Бланшар?
- Глупый мальчишка, - прошипел он в ладони. - Даже не представляет, во что впутался...
- Кровь ему пустить, ваше благородие, - сказал Хомутов с наигранным равнодушием. - Вы дайте мне этого робеспьера на часок. Мне хватит. Вот в персидскую кампанию, помню...
...теперь я видел, как пропало нехорошее, мечтательное выражение, что поселилось на лице урядника при словах "кровь пустить".
Теперь я видел Хомутова таким, каким никогда не доводилось видеть мне его прежде.
Он был напуган.
Быть может, с ним такое случилось впервые. И он ни за что не признался бы себе в этом сам, но жесты выдавали его, и выдавал напряженный, звенящий тон, с которым он сказал: "ваше благородие, повремени-ка! Дай сам гляну..."
А там, за сугробами, прятавшими мертвецов, простуженные и пьяные голоса неслись из темноты, из круговерти метели, вопя: "о-о за-а-арм ситуая-я-ян! Формэ во батайо-о-он!"
И все пропадало, и был только вой вьюги и шелест падающего снега.
"Маршон, маршо-о-он!"
И волки, перекликаясь, протяжно запевали на разных сторонах света...
...этого было, по-видимому, мало для нас.
Потому что теперь появился этот туман.
Красный туман, стелившийся по всему второму этажу, собрался клубами у самой арки на лестницу, будто не смея идти дальше.
Мы устроили там еще одну баррикаду, будто признавая и подчеркивая тем самым что вот, уступаем этим неведомым силам еще больше пространства. Хомутов занял позицию напротив, усевшись на стул с ружьем на коленях.
Только что проку, когда уже в холле было видно, как сочится меж досками темно-багровое, вязкое, длинными потеками огибая напыщенных елизаветинских вельмож в вычурных рамах...
- Это он, М-мишель, он виноват! - Забелин заикался от ярости больше обычного, порываясь идти к комнате, в которой заперт был Волосич. - З-завел нас в эту дыру, с-старый чорт! Д-допросить его, бороду вшивую, с п-пристрастием...
Но он снова понадобился доктору, тот звал его, и Забелин, дернув щекой, послушался, отступил.
А я стоял у запертой двери, за которой томился Волосич, и следил за малютками, сновавшими по углам зала.
Маленькие, снующие повсюду рыжеватые тельца. Дробный стук коготков по паркету, тонкий писк.
Они были толстые, откормившиеся.
Неправдоподобно смелые, наглые, и я знал причину, по которой они так осмелели, и причина эта в очередной раз разразилась бранью, требуя еще, ну хоть каплю рома, черт вас всех побери...
- А вы не повышайте на меня голос, урядник! - визгливо кричал доктор, позабыв про раненого, который тянул к нему окровавленную руку, пытаясь уцепиться за штанину, за край перепачканного фартука. - Я, между прочим, выпускник медицинской академии! Вы не имеете представления даже, с какими умами мне приходилось... Что-о?! Да кто вам позволил так...
И я пытался встать между ними, стараясь перекричать их, вразумить, наконец, просто приказать успокоиться, но...
- Дайте же пистолет! - выставляя тронутый щетиной кадык, надсаживался Черкасов, - Пистолет мне! Я буду атаковать, сейчас же, насмерть! Или застрелюсь к черту! Теперь все равно... Ну? Проклятье! Как жжется! Это невыносимо, доктор... Еще рому, умоляю!
...ведь это сон, показалось мне в какое-то мгновение.
Вязкий, затягивающий кошмар.
И надо лишь проснуться. И все станет как прежде, ясно и хорошо, и на душе станет опять покойно.
Быть может, нет никакой войны и нет смерти и снежного ада.
А я заснул в траве, в истоме июльской жары, и над головой моей звенят стрекозы, вокруг шепчется, дрожа в полуденном мареве, розовеющий клевером луг и слитно трещат хоры мириад кузнечиков.
Стоит только проснуться...
- Я знаю, о чем вы думаете, - сказал Бланшар. - Вам кажется, что все, что происходит вокруг, это сон. Мутный кошмар, пленником которого вы стали. Вам теперь хочется проснуться, избавиться от всего этого. Я могу помочь вам.
Он говорил без всякой интонации, как гувернер, втолковывающий мальчишке-остолопу прописные истины.
- О чем вы?!
- Я могу помочь вам проснуться.
Бланшар растянул бледные губы в улыбке. У него были скверные зубы, редкие, черные и острые.
Я молча приложил лезвие сабли к его шее. Но улыбка не сходила с его лица.
- Убив меня, - сказал он. - Вы лишь поможете проснуться мне. Только и всего...
- Где Захарка?! - закричал я, перебивая его, окончательно сатанея. - Говори, ну?
Я пнул его ногой в живот, он захрипел, я ударил снова...
...тела Захарки нигде не было.
Валялась только его косматая шапка. И тонкий кровавый след тянулся наружу, теряясь под снежным языком, который уже намело в распахнутые двери...
И не было наших лошадей.
Сани наши были здесь, все четыре штуки.
Я знал, что француз тут не причем.
И дело не в отбившихся от обоза мародерах или лесных разбойничках, охотниках за трофеями, о которых твердил Хомутов.
Что мы столкнулись с чем-то совершенно иным.
Я заставил себя остановиться, хотя хотелось продолжать. Бланшар, ругаясь, ворочался на мерзлой соломе, отмахивался растопыренной пятерней.
Хотелось уже не пинать его сапогом, а рубить саблей, рубить в кровяную колбасу, в куски! За все! За его презрительные взгляды, за его тон, за эти его фокусы с мелком и дурные намеки на придуманную им самим нечисть (в которую верил теперь, кажется, даже прагматик Беккер). Рубить его за само выражение его прищуренных черных глазок, и за то, что он враг, и просто потому, что я начал сходить с ума...
...Заперев Бланшара в подполе, я побежал обратно в усадьбу.
Хомутов кивнул мне, поднявшись со стула:
- С меня хватит! Пошутили, и будет.
Звеня шпорами, он направился прямиком к импровизированной темнице, где заперли Волосича.
- Куда вы, урядник? - крикнул я вслед. - Эй?
Не отвечая, Хомутов вытащил ножку стула, служившую засовом, и скрылся внутри. Оттуда послышались брань и возня.
Урядник за шиворот вытащил старика:
- Поспрашаю-ка лапотника! Знал, небось, паскуда, куда правит. Неспроста завез нас сюда...
Волосич и не пытался сопротивляться.
Я подбежал к уряднику, схватил его за рукав, желая задержать. Он и впрямь остановился, посмотрел на меня блестящим взглядом и сказал нехорошим голосом:
- Ваше благородие, оставь!