Аннотация: Не везло одному домишку на окраине нашей деревни; что ни жильцы - вся деревня дома сторонится. Прежде брезговали, а теперь боятся. (фэнтези по миру цвета)
Тяжко пришлось нынешнему жильцу. Селяне его иначе, чем Этот, не звали, и то - лишь в тесном кругу. Идет женщина за водой, завидит его у колодца - и сразу к соседке заворачивает, будто туда и шла. Или шагает мужик с косой - в поле направился, - а Этого повстречает - хлоп себя по лбу и домой, будто забыл чего. Только я знал, что в хижине, прежде занятой жёлтунами, не то что злободухов не водится, а даже охраны отродясь не стояло. Но расскажу по порядку.
Хорошо нашим жёлтунам жилось. Огород у них весь мандрагорой порос - ни единой грядочки у них не было, даже забор и тот полег, и всюду одна трава эта грязная, крепкий дух стоял на пол-деревни. Мимо этого рассадника пройти нельзя было, если морду платком не замотаешь. Семена соседям летели, только и работы было огородникам, что мандрагору выпалывать. А жёлтунам хоть бы что - жили себе, корешки копали, варили их по-всякому - я лекарь, цветохимию не понаслышке ведаю, а про мандрагорские рецепты знать не хочу. А жёлтуны знали и круглые сутки химичили, чтобы потом пить выпаренную желтизну.
Как морозы грянули, не только жёлтунов прижало циановой пятой. Селяне, кто мог, те нажитое побросали да уехали на материк. Жёлтуны сперва не торопились - чего им, желтый цвет радует и в снег, и в зной. Но мандрагора-то посмерзлась вся в земле, не выкопаешь, а и выкопаешь, так корни у ней не телесного цвета, как должно быть по порядку, а коричневые и сморщенные, будто коряга. Не вытянешь из них цвету. Куда уж делись жёлтуны - того не ведаю и врать не буду, да только вскоре не видать их стало.
А желтый цвет - один из самых эгоистичных. Коль пророс в тебе, так и не вытравишь потом. Поэтому я никогда своих детей на погуляшки в Золотой Лес не пущу. Да они и сами не рвутся - насмотрелись, что бывает с теми, кто чистый эфир наслаждения пьет. У этих жёлтунов даже дом желтухой пропитался. Желтый ведь красив только когда его в достатке, тогда он - блаженство. А если подсохнет, испарится, так и превращается в чистую мерзость. Издалека жёлтуна видать, какой он весь болезненный. Кожа мятая, подтухшая, глаза слезятся, изо рта гноем воняет. Болезнь, гниль - вторая сторона желтого.
Пока холода стояли, те, кто в деревне остался, бессовестно сожгли брошенные дома: так худо было, что хоть на собственной шкуре волос поджигай, не то что халупы соседей. Да что халупы, от приличных домов срывали обшивку и печке-матушке скармливали. Только тем и выжили. А вонюче-гнилостной норой жёлтунов побрезговали. Больно много в ней было грязи. Только когда уже весна настала, дурь повыветрилась - холод хорошо с грязью борется, - решили убрать этот чирей с тела земного, да пока собирались, Этот как из-под земли, как смок из котла* выпрыгнул.
Уж не знаю, как - а его все узнали. Хоть он и не был похож на то чудище, каким его представляли - напротив, волосы спутанные, отощал так, что шкура череп обтянула - все равно узнали, может, по национальности просто - не так уж много химмар* по Равнинам бродит.
Ну и переполошило мужиков наших. Правда, не так сильно, как можно было ожидать. Устали люди за зиму, холода все соки из нас повыпили. Ну, и боялись Церезиса, как без того...
И все-таки не тронули его, только взгляды отводили. Пока от мороза загибались, так о том только и мечтали, чтоб вогнать Церезису кол куда-нибудь, где шкура понежнее. Никто и подумать не мог, что он сам заявится в наше захолустье, при том милости спрошать будет... По всему видать было, что без милости ему никак, будто из тюрьмы сбежал. Только жалость его и спасла.
Еще девчонка с ним была - к ногам жалась, как щенок. Девчушка - загляденье просто: волосюшки рыженьки, взгляд живенький да серьезный. Явно лесного роду девочка. "Дочка", - говорил Церезис. Никто ему не поверил, конечно. Какая дочка, когда от нее так и пышет цветом, а ты черно-белый весь, как кладбищенский сторож.
Но пожить пустили. Чего там, халупу жёлтунов для путника зажалеть - вовсе уж человеком не быть.
А Этот домишку до самого фундамента разобрал по досочкам, что можно использовать - то оставил, а остальное сжег. Потом сходил в лес, срубил дерево крепкое, распилил его и приволок. И давай дом строить. Тут уж мужики не сдержались, начали помогать. Больно складно работает.
Так они живо управились. Этот и стол накрыл, даже бутылку Зеленого поставил, откуда только деньги взялись. Хорошего Зеленого, это я точно знаю - был там. А на следующий день Церезис забор поставил и все - редко его видели в деревне. Ну, да оно и к лучшему. Все-таки не любят его у нас.
Погадали селяне, чем там в доме за высокими стенами занимаются, да и бросили это дело. Тихо там всегда было. Ни ссор, ни криков, ни рыданий. Подзабыли люди, что когда-то дом этот из-за вони обходили. А потом и про Этого забыли. Без него проблем хватало.
Потихоньку снег сошел. В огородах что-то расти начало. Это очень кстати, а то у многих от мяса да сухарей болезни начались.
И однажды вечером, когда солнца уже попрятались, а Бронн еще не выбрался, Церезис постучался в мой дом.
Признаться, ну и струхнул я тогда! Такой по добру не заявится, да еще в вечернее время, когда люди уже по домам разошлись. Чего ему надо? Меня не собьешь с толку речами красивыми. Будет в дом заманивать - ни за что не пойду к нему за высокий забор! Представить страшно, чего там со мной сделают.
А он и не звал никуда. Не льстил, не увещевал, говорил скромно, но видно, что цену себе знает. Он пожелал здоровья мне и моей семье, а потом перешел к делу:
- Дочке моей седьмой год пошел. Я ее всему, что сам знаю, обучил, теперь ей надо пойти в школу. А она уперлась - ни в какую не соглашается езжать в город, хочет здесь, в деревне. Возьми мою дочь в обучение. Платить буду, сколько скажешь.
Дочь она тебе, как же, - подумал тогда я. - Ты - рыба*, а она кто! Решил я его завернуть.
- Ты человек по всему видать не глупый и с достоинством, - начал я, - посему я не стану оскорблять тебя ложью, а скажу откровенно. Ежели я возьму твою девочку, родители других детей отвернутся от меня. А их уважения тебе не купить при всех богатствах мира.
Я напряженно ожидал, но он ни на толику не смутился, а будто ждал такого ответа. И слова заготовил, да какие!..
- У меня есть книги, - сказал он, едва заметно улыбнувшись. - Настоящие книги, на пласмаге. Ботаника, механика... математика.
А вот я к такому оказался не готов. Книги для деревенского лекаря и учителя, да еще книги сине-зеленого спектра - самый весомый аргумент, какой только можно придумать. Но что скажут друзья и соседи, если я приму в свой дом ту, которую называют дочерью Холода?
- И на сколько ты мне дашь эти книги? - спросил я нехотя. - Дозволено ли будет другим детям, кроме твоей, гм, дочери, их читать?
- Это уж ты сам решишь. Я навсегда отдам тебе книги, - видимо, он уже понял, что по его слову все будет: - Ну, так что?
Я заставил себя сделать нахмуренное лицо.
- Мне нужно посоветоваться с родителями других учеников.
Я уже прикинул, что большинство из них согласятся. А остальные... думаю, остальным не так уж важно обучение, если они оставят дитя без знаний из-за предрассудков. Холоду тоже нужно дать шанс. В конце концов, циан занимает такое же место в спектре, как все остальные цвета, и потом, все иногда ошибаются... в общем, я всеми силами искал аргументы в защиту Церезиса, параллельно убеждая себя, что делаю это не ради книг.
На очередное занятие пришло всего двое ребят. Двое из одиннадцати. Стегир, сын Олды, и Мила, дочь Каина Церезиса. Остальных не пустила родня.
Признаться, я ожидал чего-то подобного, и все же. Девять отцов и матерей настолько боялись влияния Холода, что не решились отпустить детей к своему старому другу и лекарю. Сколько раз я сидел у постелей этих детей, когда они хворали, сколько раз я спасал их родителей, стариков и старух, лечил скотину и избавлял посевы от саранчи! И теперь мне не доверяют настолько, что из-за маленькой девочки сочли предателем.
Дети поглядывали друг на друга с опаской. По всему видать, Стегир, еще по-детски округлый, но уже готовый вот-вот стремительно ростануть в длину, неуверенно чувствовал себя наедине с церезисовой Милой. Если он сражался с родителями за право пойти на урок - это было видно по его лицу, когда он объявился на пороге, - то теперь порывался сбежать домой.
Дабы пресечь сомнения, я начал сразу же. Без предисловий велел детям занять места и сосредоточиться на синем спектре. Тем более, что благодаря Каину Церезису (они оба вздрогнули от его имени) занятия математикой у нас будут куда интересней, чем раньше.
(Милка села у дальней стены, чтобы видеть одновременно меня, Стегира, окна и дверь. Видок у нее был до крайности настороженный, губки поджаты, а на парня она смотрела с откровенной враждебностью).
Не буду утомлять рассказом, как изворачивался, делая урок интересным для них обоих. Заодно старался ненароком подтолкнуть детей к рассказу о себе. И - о чудо! - мои старания увенчались успехом. Глаза у них горели, они не спускали с меня взглядов, а Милка даже подобралась поближе. Ее чистейший цвет выглянул наружу. Меня обогрело волной тепла и заинтересованности, кажется, даже Стегиру немножко досталось. Хоть они так и не изволили перекинуться хоть парой словечек, напряжение немножко спало.
А самое главное, они оба пришли на следующее занятие, да еще привели с собой третьего. Еще одному ребенку удалось отвоевать право на знание у родителей, погрязших в холоде предрассудков.
Но радовался я рано. Еще целых два месяца я вел занятия для троих детей вместо десятка. Стегир по-прежнему с боем прорывался ко мне. Каин платил за пятерых. Я ни словом не обмолвился, он сам сделал выводы - видимо, Мила рассказывала, как проходят уроки и сколько на них детей. Но время шло, и я видел, что ему все труднее отдавать столько денег. Откуда он их брал - ума не приложу, Мила говорила, что отец целыми днями на грядках, а земля у него та же самая, что у нас, чего там вырасти-то могло? Еще даже и меньше, чем у нас: наши огороды не были столько лет в услужении мандрагоры.
И вот настал тот день, когда он с тучами во взгляде сообщил, что Мила учиться больше не будет. Не знаю, кого это больше огорчило: его, Милу или меня. Одно удовольствие учить эту девочку: схватывает на лету, развивает и углубляет. Такие вопросы задает на уроках, что все задумываются, даже я. И пошутить умеет - всем с ней весело. Так что я подумал и пришел к единственно возможному решению - я буду обучать ее отдельно.
Конечно, это не лучший вариант, когда учитель и ученик один на один. Ребенок должен учиться думать в группе. Слушать рассуждения своих товарищей, спорить с ними и учиться находить общий язык. Когда ребенок видит только взрослых, он теряет нечто очень важное - навыки общения со сверстниками. А это зачастую важнее всякой математики.
Каин предложил нам работать в их доме, и я согласился. Раз уже начал знакомство с Церезисом, так нужно идти дальше. На меня легла ответственная миссия: потихоньку знакомить Церезиса с деревней. Все его в штыки воспринимали, толком даже не зная. Да и у меня, признаться, не было оснований доверять человеку, из-за которого под морозами погрязла целая страна. Но я рискнул.
Честно говоря, жутко было первый раз заходить в этот дом. Я думал, за высоким забором кроются заросли хищной малины или сторожевые орлы, но позже узнал, что Каин даже самого завалящего цветомета в доме не хранит. Не боялся он ни воров, ни разбойников.
За то время, как я был тут последний раз, домик прибавил полтора этажа в высоту, балкон и веранду. Когда совсем тепло станет, одно удовольствие сидеть на ней, раскачиваясь в кресле и пить эль. И все равно я ждал, что внутри будет холодно и неуютно, но в очаге весело горело пламя, на нитях, протянутых через всю комнату, сушились грибы и травы, в комнатах чисто, и не так, что в спешке прибирались перед приходом гостя, а видно было, что тут всегда так.
Но больше всего меня поразили книги.
В комнате, где мы с Милкой занимались, стоял целый шкаф, занятый пласмажными томами. Несколько книг по ботанике там и правда было (те, от которых я отказался: Церезис предлагал взять, да у меня уже были, или просматривал и не нашел ничего интересного. Он сказал, что оставит их у себя, но на самом деле эти книги принадлежат мне); но основную массу составляли книги с красными и золотыми корешками. Я порядком удивился, заметив сине-золотую "теорию музыки", и только тогда вспомнил, что в прошлом Каин Церезис был известным музыкантом, кутилой и подонком. Но я решил не судить о человеке по его молодости. Сейчас у него на столе лежала огненно-алая книга - история не то о любви, не то о приключениях.
Пару раз я приходил как раз к обеду, и меня приглашали к столу. Я с радостью принимал приглашение - такие аппетитные запахи доносились с кухни. Он все готовил сам, и кухня у него была в идеальном порядке, как и остальной дом. Я только дивился: как он это все успевает, и по дому, и в огороде?
С огородом у него в самом деле ничего путного не выходило. Проклятая мандрагора высосала из земли весь цвет; как Церезис ни бился, вырастали одни жалкие кустики, которые засыхали, едва приподнявшись от земли. Кроме укропа и картошки, ему ничегошечки не удавалось вырастить.
А потом я как-то остался на кружечку эля, и он между делом рассказал, что получает деньги, сдавая цвет. В основном зеленый, потому что, по его словам, других у него никогда и не было. Мне стало его ужасно жаль: зеленый первым уходит при работе с землей, а он мало того, что на огороде здоровье оставляет, так еще продавать умудряется.
Тем временем ученики ко мне вернулись. Не все и не сразу, и чем дольше я ходил в дом за высоким забором, тем дальше становились от меня бывшие друзья. Я-то знал, что не изменился от общения с Церезисом и его дочкой, но меня стали избегать.
А про то, как у Церезиса получилась дочка, ничуть на него не похожая, я услышал увлекательную и очень грустную историю. Началось с того, что я пришел к Милке, и Каин встретил меня с непривычной радостью. Он сунул мне в руки стручок гороха.
- Не все так плохо в нашем государстве, - заявил он, и я не мог не согласиться.
Мы решили немного выпить за успех. У него оказались некоторые запасы цветных напитков - по его словам, с тех времен, когда он жил с бандитами в Юнорсе. Они часто грабили караваны; сам Церезис в грабежах не участвовал, но с ним всегда делились, как с одним из самых уважаемых разбойников. Почему-то я ему верил и не осуждал. Он говорил о тех временах с холодной отстраненностью, и я чувствовал, что ему необходимо перед кем-то выговориться. Исповедаться в грехах, которые, я был уверен, терзают его не меньше, чем холода терзали нас. И лекарь подходил на роль слушателя как нельзя лучше, особенно учитывая, что готов был взять на себя ответственную должность исповедника.
Вот тогда-то, когда мы выпили по порции красно-зеленого зелья, крепкого и обжигающего, когда на нас низошло расслабление и особая острота чувств одновременно, тогда-то я и решился задать этот нескромный вопрос: правда ли Мила - его дочь?
Он так долго молчал, что я уже подумал, что вопрос оскорбил его. Но он все же сказал.
- Нет, не правда.
Я был слегка озадачен, но расспрашивать было уже за гранью приличий. А Каин разлил по бокалам еще порцию - видимо, для храбрости, - и рассказал мне все-все.
С женщинами ему патологически не везло. Первый раз в жизни он серьезно влюбился в шлюху; потом - в темнолюдскую принцессу. Друзьям пришлось силой увезти его из страны, иначе он попытался бы ее похитить. Третьей была женщина, которой он клялся на крови.
Она благосклонно принимала его чувства и ничего не обещала в ответ. И в один прекрасный день сказала, что хочет "погулять".
- Я только сказал, что у нее есть год, чтобы вернуться. Больше я не буду ждать.
Она спросила: что будет потом? Каин пожал плечами. Зачем ей знать о судьбе человека, от которого она ушла?
Она вернулась по прошествии девяти месяцев. Живот у нее заметно выпирал. "Не только тебе нравятся лесные люди", - сказала она.
- Это была чистейшая правда. Самые важные люди в моей судьбе были именно из Леса. Так уж сложилось. И один из лесных людей трахнул мою женщину.
И все-таки она вернулась. Они зажили, как прежде, только теперь с ними был третий. Каин изо всех сил старался относиться к девочке по-доброму, или хотя бы нейтрально. Рождение его собственного ребенка исправило бы все, и когда животик возлюбленной округлился вновь, Каин готов был взорвать весь мир своим счастьем.
- Я сходил с ума. Я даже представить не мог, что могу быть таким. Я делал вещи, о существовании которых прежде просто не задумывался. Я был до неприличия счастлив.
И судьба покарала его. Ребенок родился мертвым, мать едва осталась жива.
- Бабка-повитуха сказала, что дело во мне. Я рос в семье холода, меня поили цианом, я часто болел. Последствия отозвались спустя столько лет... Старуха сказала, что это не лечится. И что шанс повторения ничтожно мал. Прошло немного времени, и вопрос деторождения встал снова. Я больше не мог прикоснуться... к ней. Она - моя кровь, мой огонь, моя жизнь. Как я мог рисковать снова? А она увидела другое - что я больше не хочу ее.
Перед ликом Кровавого Судии, который вырывает глаза клятвопреступникам, он клялся, что будет защищать ее до конца дней и не проживет ни секунды дольше нее. Она взяла нож и распорола руку, чтобы потребовать отмены клятвы: она, имярек, освобождает Каина Церезиса от ответственности за ее жизнь. А потом они наверстали все упущенные ночи.
И снова все повторилось, только теперь он не был так безмятежен. Каждый день он боялся, за нее, за дитя, за всех них. Она смеялась: "накликаешь".
И накликал. Она умерла вместе с не родившимся ребенком.
Судия не пришел, и Каин сам взялся за нож, чтобы вырезать глаза, которые допустили, недоглядели... Соседи с трудом удержали его от членовредительства. "Подумай о девочке", - говорили ему. Только это и спасло: у Милки больше никого не было. О неизвестном лесняге-отце поговорили один раз и забыли, больше он не упоминался в их доме.
Он замолчал, глядя мимо меня в никуда. Потом замотал головой, отгоняя видения, и грустно улыбнулся.
- Если бы не Мила, в Равнинах все еще стоял бы дубак. Когда меня накрыло Цианом, ей пришлось спасаться бегством. Плохо помню, как все это было - холод везде, холод вокруг, снаружи и внутри, и я - в самом эпицентре холода. Ни до кого дела не было, ни до себя, ни до других. И только потом, когда немного отпустило, она помогла не оледенеть обратно*.
(*это наглая отсылка к еще ненаписанному роману)
Я допил забытый цвет, не зная, говорить ему или нет. Зелье дало решимости.
- Ты бы в городе, у нормальных лекарей, прошел обследование. Мало ли, чего повитуха наговорила. Опыт мне подсказывает, что болезнь излечима.
Каин усмехнулся.
- Обследоваться - и узнать, что ее смерти можно было избежать? И как жить после этого?
- А вдруг ты опять захочешь ребенка.
Он только махнул рукой.
До занятий в тот день так и не дошло, а когда я собрался уходить уже под вечер, Каин попросил меня забыть все то, чего наговорил. Я пообещал так и сделать.
А потом едва не случилась трагедия, которую предотвратило настоящее чудо.
Мила гуляла с друзьями, уже наступил вечер, Бронн вылез на небосклон, а они всё гуляли. Железная махина висела прям над деревней. Каин не находил себе места. Бронн любит ярких людей, серостью брезгует. А Милка как раз такая - шумная, искрящаяся. Лакомый кусочек. Каин всех соседей обошел, окрестности - ее нет нигде. Он и не думал, что детвора может у Заповедного места играть, где по мертвым скорбят и в особо трудных делах спрашивают совета у Фиолетового.
Так он и ждал у ворот. Группа подростков вбежала в деревню; Милка из них самая мелкая - все она с ребятами постарше водилась. Молодчики Церезиса увидели - перепугались: щас он им всыпет... его и взрослые-то побаивались, смеяться при нем не решались, чего про детей говорить. Милка домой полетела, как стрекозка.
Она всего в нескольких шагах от дома была, когда сверкающий провод спустился с небес.
Из всей толпы молодежи проклятая машина выбрала именно ее. Говорят, само время в деревне загустело, когда лапа механической смерти протянулась к живому. Не так страшно, если помрет человек. Помер - так сразу видно, отмучился. Даже если и без вести пропадет, все можно надеяться, что жив и когда-нибудь вернется. А кто его знает, зачем Бронн людей утаскивает? Пожирает он их, или замораживает, или показывает им лучший мир? Некому рассказать, никто с небес не возвращался.
Только Мила была не простая девочка. Не важно, кто ее настоящий отец; мы все тогда поняли: она - церезисова дочка.
Провод уже готов был схватить девочку, когда Каин бросился на него разъяренным котом. Никто этого не видел, кроме Милы. Подростки разбежались, едва провод увидели. Знали ведь, что это значит. Кто из них смог бы посмотреть в глаза отцу, у которого по их вине дочку забрало чудовище?
Я первым узнал о случившемся. Милка билась в мою дверь испуганным мотыльком. Долбила руками и ногами. Я уж подумал, что опять война с холодом началась.
Она меня за руку схватила, и мы побежали. Хорошо, у меня ящичек с красками всегда наготове, в сенях на гвоздике висит. Я его сдернуть успел.
Церезис лежал на траве, сбившись в комок, и трясся от холода, будто его ведром циана окатили. Я Милке велел одеяло тащить, а сам попытался влить ему в горло порцию красного, чтобы хоть чуть-чуть согреть. Тут главное не перестараться, иначе можно ожог вызвать. Я тогда еще не знал, что произошло - Милка как онемела. Ей тоже несладко пришлось, долго потом закрашивали на ней травму от испуга. Но с Церезисом куда сложнее вышло.
Как я потом понял, ничегошеньки от меня не зависело. И от Милки не зависело. Да и от него самого - не особо. Уповать нам было только на прощение Судии. И мы уповали. Всей деревней.
Нет цвета более важного или менее важного. Все они прекрасны и необходимы; но так случается, что какой-то цвет в нашей жизни преобладает. Вся жизнь Каина состояла из противостояния двух цветов - Циана и Красного. Под знаменем одного он был рожден, второй выбрал по собственной воле, и всю жизнь за право этого выбора сражался. Казалось, он уже победил - никому до него не удавалось избавиться от избравшего цвета. Но Циан все же достал его. В лице броннова щупальца.
Когда небесная тварь хотела забрать его ребенка, Каин, не рассуждая ни секунды, обратился к Багровому, цвету крови, цвету смертельной опасности и рока. К Багровому - цвету напряжения всех чувств, к цвету преступления и покаяния, выбору между жизнью и смертью. И Багровый ответил ему.
Он превратил его в Хан-Цу - сложное воплощение цвета, высшую ипостась Мученика, кровавого зверя, который расплачивается за чужие страдания своей кровью. Когда на краткое время мобилизуются все силы человека, в единый порыв вкладываются все силы, когда ради спасения чужой жизни без колебаний жертвуешь своей. Каин пожертвовал.
Бронн не выдержал этого напора. Как рассказывала Мила, в Церезисе мало осталось от человека, да и от зверя немного. Это был поток темного огня, в котором смутно угадывались очертания, так быстро он двигался. Он набросился на механическое щупальце и рвал его с одержимостью молнии. А потом они разлетелись в разные стороны - провод в небо, Каин на землю.
Тогда-то я понял, что за странная лихорадка охватила Церезиса. Ничего удивительного в том, что он не мог пить даже чуть теплую воду, едва подкрашенную краснотой: обращение в Хан-Цу забирает весь красный у человека, не оставив и капли для поддержания жизни. Цвет выплескивается с такой резкостью, что духовное вместилище захлопывается намертво. И после уже не принимает цвета.
Я не знал, как сказать этого Милке. Я мог представить, что она испытывает, и - честное слово, никому не желал бы оказаться на ее месте. Каин еще был с нами, но без себя - формально он жил, а по факту медленно остывал.
Вот тогда-то мы поняли, что если не вмешаемся все мы, то девочка точно останется сиротой. Конечно, любой из нас заберет ее в свой дом, примет в семью; но сможет ли кто-то хоть близко заменить ей Каина - тут ответ однозначно отрицательный.
Мы сидели у постели умирающего все вместе и по одиночке. Свет в его доме не угасал ни на секунду - кто-то приходил, кто-то уходил, ночью так же, как и днем. Бронн не появлялся даже близко. Подвиг Церезиса напрочь отшиб у Бронна всякое желание лезть в нашу деревню. Наверняка Милке теперь на всю жизнь гарантирован иммунитет к железному гаду.
Мы просили Судию быть справедливым. Председатель зарезал самого жирного барана на жертвеннике в лесу, и девять уважаемых людей из деревни вымазались резко пахнущей кровью, чтобы привлечь внимание Багрового. Позже, когда все закончилось, я заметил порезы на руках некоторых учеников, особенно тех, кто гулял с Милой в тот злополучный вечер. Никто ничего не говорил, но я догадывался, откуда эти порезы взялись: человеческая кровь - самый быстрый путь до Кровавого Судии.
И наши пылкие воззвания были услышаны. Церезис пошел на поправку.
Ну и гулянку тогда устроили! Когда он встал на ноги, природа уже во всю цвела. Председатель зарезал огромного быка, и на поляне в лесу вся деревня плясала у жарких костров, поднимая бокалы с кроваво-красным вином. Пили за нового брата и новую сестру, за справедливость Судии, победу над холодами в общем и Бронном в частности.
А Каин больше не был Церезисом. Коль Судия простил его, так председателю вовсе негоже упираться. По просьбе Каина он переписал в астрале его имя, убрав это формальное, но такое холодное имя. С тех пор Каин Церезис стал просто Каином, безо всяких вторых имен. И, признаться, но мой вкус - он не мог выбрать более подходящего второго имени, чем никакое.
А потом я заметил, что он часто оказывается поблизости от нашей несчастной вдовушки Ники. А она - впервые за долгие годы с тех пор, как умер ее сердечный друг - скромно улыбается, зарумянилась, спасу нет.
Я улучил момент и тихонько спросил у Каина:
- Ну как, ты все еще считаешь дуростью немножко подлечиться?
________
смоки - человекоподобные существа, известные хитростью и подлостью. Они рождаются из живых котлов, которые питаются всяким хламом.
химмары - оборотни-акулы с острова Фиолетовые Небеса. Так что "рыба" для Каина не оскорбление, а факт. Хотя, все-таки обидно звучит.