Зимнее утро за окном поезда впитывало свет, наливалось им и раскидывало мириады искр вокруг. Каковы сугробы между лесом и железнодорожным полотном можно только догадываться по скрывшемуся под снегом подлеску и занесенному по окна самострою - дачам-однодневкам. То тут, то там они возникали вдоль полотна, ожидая тепла человеческих рук. Если летом небо темно-голубое, с большим количеством оттенков, то зимой напротив оно очень светлое, и оттенки различаются более тонко. А вот сугробы, тени в снегу, низины, взгорки, каких только не дают оттенков и отблесков. Цвета перетекают, расплываются, плавятся, чтоб потом на миг взорваться фейерверком отблесков и, раствориться, разбежавшись по белому безмолвию миллиардами искр.
- Что к окну "прилип", красиво?
Тошка уже умылся и выглядел бодро, словно и не было ночных посиделок с тремя литрами выпитого нами, под анекдоты и рассказы, пива.
- Саша проснулась? - спросил я.
- Давно. С другой стороны вагона к стеклу "прилипла".
Я подумал, что последний в очереди и торопливо пошел умываться.
На встречу мне по проходу бежала девочка лет трех. Впереди нее катился зеленый пластмассовый мячик. Смешно ковыляя она поддевала мяч ногой в красной расстегнутой сандалете. И на весь вагон кричала: "Мама, Мама, смотри, как я могу!" По всему вагону из купе высовывались головы. Мама уже спешила к дочери. Девочка остановилась, задрала снизу-вверх, ко мне голову, спросила: "А ты, фыфки видел?", и непосредственно изогнув руку показала пальчиком в окно.
Девочка, как-то на одной ножке повернулась, крутнувшись на пятке и едва не упав.
- Мама! Дядя мясик, фыфки видел!
- "Дядя-мясик" побежал, умываться, - смеясь, объяснил я, повернулся и, чуть не споткнулся.
- А я тебя знаю, - сказала светловолосая девочка с синими бантом, - ты дядя, с улицы!
- Правильно! А, как ты догадалась?
- Вы такой... не-куль-тяпистый у поезда! - засмеялась малютка, довольная, что знает такое сложное слово.
- Так это ты... в красных ботиночках, на перроне, рассмешила меня?! - удивился я.
- Я и мама! - серьезно поправила малютка.
- Ну, просто утро встреч какое-то! - улыбнулся, я кивнув на ребенка подходившей маме девочки. - Доброе утро, замечательный ребенок и, ну... я побежал!
На пути из туалета я услышал чистый, Сашин голос. Под ровный перебор струн голос звучал мягко, вкрадчиво, глубоко. Прислушался. Саша пела свою песню. Хорошо пела, поэтому я не удивился, увидев полное купе слушателей. Поезд шел медленно, негромкий ритмичный стук, не мешал, скорее, создавал дополнительный уют. Песня закончилась, протянули гитару мне. Я не хотел петь. Но, что-то Саша своей напевной мелодией во мне затронула. Пронеслась перед глазами вереница образов, немного защемило в груди. Я взял гитару, полилась канва незамысловатой мелодии. В ней срывались со струн отдаленным набатом звуки, и напряжение растекалось вокруг, неясно предвещая, отдаваясь в глубине души чьим-то стоном или просьбой.
Звенят навзрыд колокола,
Сорвали жалость уж кругом.
И вмиг взметнулись факела...
На хворост под еретиком.
А дым, как стая злых ворон,
Куражась, взмыл, он, в облака.
И сквозь набата рваный стон,
Раздался крик еретика.
В доброту людей верую!
И в любовь, и дружбу верую!
И в бессилье зла, верю, я, верю я!
Жил и верил, и умру веруя!
Мелодия медленными переливами, с явно слышным звуком набата, отдавалась болью в теле. Слова рвали душу. В вагоне стало совсем тихо. Слушали? Только мерный стук колес с подрагиванием усиливали песню, вплетаясь в этот тревожный бой колоколов. Звон, несущий через всю песню чувство беды, утраты и, ВЕРЫ...
Как часто придают огню,
За веру в торжество добра.
Я верность вере сохранил,
Кричал из пламени костра.
А пламя болью стиснув рот,
Хотело, чтоб он смолк на миг.
В трибуны стиснув эшафот,
Хрипел сквозь зубы еретик.
В доброту людей верую!
И в любовь, и дружбу верую!
И в бессилье зла, верю, я, верю я!
Жил и верил, и умру веруя!
У Саши на глазах блестели капли, Антон смотрел в одну точку в окне. Остальных я уже не видел - наползла пелена на глаза и скупой влагой пролилась в душу. Я закрыл их. Мелодия тяжело стекала перебором с пальцев. Уходила в пространства...
Слеза скатилась со звездой,
И ветер прах его разнес.
В толпе наполненной бедой,
Вдруг кто-то тихо произнес.
В доброту людей верую!
И в любовь, и дружбу верую!
И в бессилье зла, верю я, верю я!
Жил и верил, и умру веруя!
И в бессилье зла верил я, верил я!
Жил, и верил, и умру веруя!
Долгие секунды стояла тишина. Затем Антон тяжело поднялся, сказал в пространство: "Слова здесь лишние - пойдемте, просто, покурим...".
- Пойдем, - поддержала, Саша, и мы гурьбой выкатились в тамбур.
- Ты же не куришь? - удивился я глядя на Сашу с сигаретой.
- Как видишь... - жестом показала на сигарету, - когда волнуюсь - курю.
- Я тоже...
- А откуда песня? - задал вопрос Антон.
- Девушка одна, из Дедовска. Подарила, ну в смысле слова дала, - поправился я видя изумление на слове "подарила", - а откуда она ее взяла я не знаю. Да и людей всех, которые, единой компанией, эту песню тогда услышали, разнесло по свету. Почти ничего о них не знаю. А у одного человека Лены совсем плохо сложилось в жизни. Лена всегда отличалась завидным оптимизмом к жизни, здоровьем и веселостью. С ней постоянно происходили всякие сверхъестественные вещи - попросит три раза форточку закрыть, никто не подойдет (всем жарко) и форточка сама закроется - сквозняком. Скажет не дребезжи гитарой и струна лопнет. Попросит чаю принести не принесешь - обязательно свою чашку на себя опрокинешь. Как-то она со смехом сказала, что у нее три шестерки на ноге - в виде пигментных пятен на коже. Все удивились. Стали потом намекать на все случаи происходящие с ней. А девчонка добрая, отзывчивая, с юмором в ладу. Курьезные ситуации с ней постоянно происходили. Нам с ней хорошо, было, весело! Она сыпала анекдотами, как из рога изобилия. Один вот до сих пор помню:
"Больной доктору:
- А жить я буду?
- Будете!
- А ноги у меня будут работать?
- Будут!
- А руки работать будут?
- Будут естественно!
- Ох! Что же, значит и на скрипке смогу играть?!!!
- Ну конечно сможете, что же здесь такого?
- Ничего себе... Никогда, не играл, а теперь смогу..."
Антон с Сашей засмеялись. Саша спросила: "А потом?"
Мне стало неуютно и, грустно. Вначале все уволились с "Художественной гравюры" (гравюра на Нижней Масловке тоже потом развалилась, наш мастер по цеху погибла попала под машину. Теперь там продуктовый, и музей народных ремесел к гравюре не имеющий отношения).
- А ты, что, тоже там работал? - спросил Антон.
- Да, я там учеником по Художественной росписи на эмали устраивался. Художником не стал... Зато любимую нашел - она и была моим учителем. Пришел, смотрю девчонка в черном халате сидит, с двумя хвостиками из волос на голове. Меня к ней и посадили учиться. Научила... и, любить тоже, по настоящему!
- Вот так жизнь! - Саша улыбнулась, - а, как же Лена?
- Да... Лена. Она тоже уволилась. На гравюру к ней парень приходил, Саша. Только из армии вернулся и с ней познакомился. Поженились. Дочка у них появилась - уже после увольнения (на работу последние месяцы Лена с животом ходила - забавно было смотреть, как она с животом "в обнимку" рисует). Денег не хватало, сосед задолжал и не хотел отдавать. Саша ничего лучше не придумал, как взломать квартиру соседа и забрать ценные вещи. Взяли его на улице с двумя сумками. На суде оказалось, что у него вторая судимость, а первую он получил со мной!
- С тобой?!!! - в один голос спросили друзья.
- А, я, вам не говорил? Никому не пожелаю, но выводы для себя на всю жизнь сделал. Не пойму только, что со мной было, почему я так отреагировал на ситуацию?! А то, что серьезно влип при этом - закономерно. Слушайте: