- Туманов, ты? - радостные крики встретившихся после долгой разлуки друзей, которых свела судьба только сейчас, весной 45-ого, только здесь, в Берлине, радостные крики доносились до меня сквозь ладную игру баяниста, что буквально вчера еще держал в руках вместо трофейного аккордеона ручной пулемет Дегтярева. Я шел по пропахшим порохом и кровью руинам Зайбельштрассе, и шаги выходили тихие, из-под сбитых, стоптанных каблуков, из-под стертой подошвы - ни звука, звуки вокруг, я слышал счастливый смех этих молодых ребят, что отправились в мясорубку этой войны со школьной скамьи, не дождавшись даже выпускного вечера, не узнав и малой доли жизни, узнавших сразу смерть, я видел счастливые красивые глаза отважных девушек, что прошли весь путь от своих домов, от порушенных деревень до последних рубежей, до последнего боя, что, кажется, был только вчера, наравне с мужчинами...
Светло-голубое небо, далекое, высокое, чистое, но вроде как не родное, вроде как нарисованное, не настоящее, светло-голубое небо над головой, потертая, выцветшая гимнастерка в пыли и пятнах, пятнах чужой, вражьей крови, стоптанные сапоги, все тот же карабин за плечом. Спокойствие и тяжкая пустота внутри. Закончилась война. Закончилась война, унесшая столько жизней, оставившая шрамы. В сердце, на родной земле, на улицах чужого города Берлина, на моем лице и теле. Только шрамы и пустоту, которую я не мог заполнить даже радостью с горьким привкусом от долгожданной победы. Мои друзья - да что там, братья, хоть и не кровные - возвращались домой, к родным, к близким, к мирной жизни, а я все шел вперед по Зайбельштрассе. Мне некуда было возвращаться. Дом? Мой дом сожжен дотла. Родные? Близкие? Никого у меня не осталось, кроме братьев-солдат. Мирная жизнь? Нет, привыкнуть к этому было тяжело мне, забыть, как убивали, как умирали... Только потом, когда все позади, ты понимаешь: ты убивал. Хоть не было выбора, хоть это подвиг, настоящий, честный, и чист ты перед собой, перед Богом чист, а все равно начинаешь думать о тех жизнях, что забирал так просто, начинаешь думать, едва закрыв глаза, начинаешь думать, когда каждую ночь видишь во сне лица мертвецов, искаженные гримасами - ужаса, страха или гнева - когда мерещатся за каждым звуком, за простым благоговейным майским громом артиллеристские канонады, когда стучат в голове, отбивают ритм, выстукивают марш последние слова погибших товарищей...
Я шел по Зайбельштрассе, и мне навстречу шагали мирные жители, опустив головы, они возвращались в город. Мирные жители - не враги, я повторял себе это, но как после 4-х лет войны не считать немца врагом? Как признать теперь их право на жизнь? Как перестать ненавидеть? Как?.. Я не мог найти ответ. Они проходили мимо. Женщины, дети, да и мужчины, опустив головы. Будто стыдно им было. Да нет, не стыдно, а страшно, инстинкты. Не более того. Я остановился, а какой-то мальчик лет 6-ти спросил свою мать по-немецки. Не нужно было знать язык, чтобы понять. Обо мне, о шрамах. Женщина приложила палец к губам и многозначительно посмотрела на сына, они прошли мимо. И я остался один, один на один с самим собой. Стихли звуки аккордеона, стихли русские веселые голоса, стих осторожный немецкий шепот. Меня окружила тишина. Гулкая тишина, способная свести с ума. Но для меня она была как спасение. От ненависти. Я поднял светлые глаза к небу, у них и неба одинаковый цвет, откинул с лица темно-русые волосы и несмело улыбнулся. Война же кончилась... Чего грустить теперь? А вся эта память о смертельных боях, о свинцовых бурях померкнет, сотрется как кровь с гимнастерки.... И только главное останется, как шрамы на лице. Останется, чтобы не повторится. До тех пор, пока будет жить последний человек, кто видел боль войны.
Мою тишину, мою мудрую тишину, нарушил звонкий крик. Оттуда, из старого, едва уцелевшего маленького здания. Кажется, когда-то это был магазин. Я бросился туда, как на пожар. Сжал в руках карабин так привычно, что, казалось, пальцами впивался. Там в пыльном, грязном помещении с выбитыми стеклами над юной девочкой в красном платье склонился рядовой.
- Эй, ты что удумал?! - нахмурился я. Он обернулся, и с ужасом узнал я в этом человеке старого друга, Захара.
- Василий? - он забыл обо всем и бросился обнимать меня, а эта девочка, дрожа от страха, оправила подол платья, прижала кулачок к груди и не решалась подняться и убежать. По ее бледным щекам из светло-карих глаз текли слезы, а изящная прическа темных волос с парой белых прядей растрепалась.
- Ты что себе позволяешь, Захар?! - отстранившись, прикрикнул я. Да таких, как он, если и война пощадила, то не пощадят свои же, если узнают. Если... - Она совсем ребенок!
- Она немка, - равнодушно отмахнулся он, и взгляд его стал стеклянным, мутным. - Когда фрицы пришли, их не волновало, что моей дочери нет 18... Так...
- Так что же ты им уподобился?! Пшел прочь.
- Что? Ты что, Вась?! - побледнел Захар. Я кивнул на свои капитанские погоны, и он вышел, чертыхнувшись в полголоса. Я шагнул к девочке, она попятилась назад, подняв на меня глаза.
- Вставай! - распорядился я. Она не шелохнулась, только смотрела на меня испуганными круглыми глазами, как дикий зверек. Я нацелил на нее карабин. - Вставай, кому сказал.
- В-вы спасли меня, спа...спасибо, - с сильным акцентом заговорила она по-русски и поднялась, у нее подкосились колени, и она едва не упала.
- Не в тебе дело, ты... ты враг, - слова слетали с языка сами собой. Я говорил то, что думал, жаль только, что не думал, что говорил. - Ты дочь врага.
- Война закончилась... - эти слова ее дрожащим голоском словно приобретали какой-то другой смысл, словно это она так ждала, когда стихнут бои, словно... - Почему же...
- Молчи. Закончилась?! Так просто? 4 года! 4 года настоящего Ада! И ты хочешь, чтобы я забыл об этом?! - я сорвался на крик, не выдержал, нервы - натянутые струны, нервы на пределе, на пределе, на тонкой веревочке сердце в груди бьется в плену костяной клетки, и девочка закрыла лицо ладошками и вдруг упала без чувств.
...Между прошлым и теперь настоящим оставалась тонкая нить моей памяти. И стоило закрыть глаза, как они менялись местами, прошлое и настоящее, и я снова оказывался там, в боях... Снова проваливался в бездну, в самое жерло войны, которую уже прошел всю, от первого до последнего дня, умирая всякий раз, когда терял, но продолжая идти вперед...
Она очнулась на кровати в моей комнате, как я называл номер уцелевшей гостиницы на одной из этих мрачных "штрассе". Девочка распахнула глаза и резко села, посмотрела на меня растерянно - я сидел за круглым столом и поглядывал на вечереющую улицу через разбитое окно - и снова прижала кулачок к груди.
- Мне было так страшно, я думала, что он... - она замолчала всего на миг, опустив глаза, потом снова взглянула на меня, и мне стало не по себе от этого теплого взгляда. - Спасибо Вам. И все же зачем Вы меня спасли, если считаете, что я Вам враг?
- Да потому что не по-людски это! - сказал я. Враг, враг, враг... Свыкся я с ненавистью, и расставаться с ней было мне страшно, боялся я, что без ненависти, поглотит меня пустота, что не будет меня больше, что только ненавистью и жил... а эти глаза - глаза совсем еще юной девочки. Сколько ей? 14? 15? 16? Я не знал. Будто бы она мне что сделала, будто бы она жгла мой дом, будто бы она оставила эти шрамы, будто бы она стреляла по друзьям моим, будто бы...
- А разве можно с врагами по-людски? - тихо спросила она. Я отвернулся, смотреть на нее, такую чистую в грязном красном платье, и думать о смерти да о мести - невыносимо было. Я перевел дух, не мог позволить себе подобно Захару потерять вид человеческий, стать тем чудищем, той гадиной, которую мы только-только сумели изжить, не мог. Я советский офицер, честь для меня дороже.
- Как тебя зовут? - вместо ответа спросил ее я.
- Гретхен, - представилась она и, должно быть, улыбнулась.
- Вот что, Гретхен, молчи. И вопросов мне не задавай, спи.
- Но, герр...
- Василий, и без этих проклятых немецких приставок.
- Хорошо, я...
- Семья у тебя есть? - да что ж мы добрые такие? Что же мы мимо бед чужих не проходим, жалеем всех, врагов даже, что же эта за душа такая?.. Хуже всего было это слабое беззвучное желание ей помочь. Зачем?! Черт побери, немка она, немка, враг. Все еще враг. Бывших врагов не бывает, да и быть не может. Не забыть мне, как ее отцы и братья деревни сжигали, как людей живьем закапывали, как девушек наших...
- Нет, я... - Гретхен задумалась, наверное, вспоминала нужное слово. - Си-ро-та, - по слогам сказала она. - У меня никого нет.
- Здесь останешься. До завтра. А дальше видно будет.
- Данке... - сказала было она, но осеклась. - Спасибо Вам, Василий. Человек Вы хороший.
- Молчи, - отмахнулся я. Не хватало мне еще вражьей благодарности. Гретхен потупила взгляд, когда я обернулся невзначай, и спустила вниз ноги.
- Простите, Василий, я... я на полу посплю, ложитесь... - проговорила она тонким голоском, я шагнул ней и небрежно положил руку на ее худое плечо.
- Не привыкать мне без подушек спать, - отрезал я. - Говорю же: спи. А не то передумаю, да и выставлю тебя на улицу, будешь знать.
- Сплю, сплю, - улыбнулась Гретхен и откинулась на подушку, укрылась одеялом и закрыла глаза. Я снова остался один на один с мудрой тишиной, сел у окна посмотрел в небо. Ясное, чистое, звездное...
Думал много, говорил себе, боролся, убеждал себя в том, что нет здесь теперь войны, нет здесь теперь врагов. А сам ждал, ждал удара в спину и готов был отразить его в любой момент. Заснул я в этой тишине, будто окутала она меня. И в первый раз за тысячи дней войны, за несколько дней мира, казавшегося таким зыбким, хрупким, хрустальным и в то же время на удивление твердым, заслуженным, выстраданным, в первый раз за это время не видел я перед внутренним взором того, что пережил уже, тех, кого убил... Ни гримас я не видел во сне, ни криков смертных не слышал, а снились мне мои березы, стройные, белые. Снилась мне Машка-красавица на берегу реки, да нет ее в живых, снилась мне степь широкая да конь удалой, да степь та выжжена войной... И век бы я не просыпался, да только разбудили меня тонкие пальцы. Я открыл глаза и встрепенулся, одеяло выпало из рук Гретхен, и девочка отступила на шаг, глядя на меня испуганно. Как глядела на Захара.
- Я подумала, что Вам холодно и... - не заглянул бы в ее глаза эти, невинные глаза, тотчас бы прогнал, да не смог. Эта нелепая забота была мне унизительна и трогательна вместе с тем.
- Да и к холодам мне не привыкать, бери одеяло и ложись. И не трогай меня, ясно?
- Д-да... - кивнула она, нагнулась за одеялом, и одна маленькая соленая капля упала на его темную ткань. Плакать вздумала? Ишь, чувствительная. Намучаюсь я с ней, да что теперь сделаешь, раз душа не растеряла доброты своей. Гретхен вернулась на кровать, а я снова провалился в сон, только сон был уже совсем другим. Страшным, как жизнь недавняя.
...Кричали громко, оглушали криком, когда пули врывались в тела, когда с ревом рухнул на обгоревшую землю сбитый самолет, а мы прорывались через черный дым, через свинцовый град. Мы кричали: "За Родину!" - и снова в бой, снова терять и прорываться, снова воевать, отвоевывать, возвращать... только вот тех, кто пал уже не вернуть...
Проснулся утром, на плечах моих - одеяло, а на кровати спала Гретхен, свернувшись калачиком, и подрагивала. Холодные нынче ночи... А там в Москве сирень цветет... А от нее запах такой на всю округу, что петь хочется да пуститься в пляс с девушкой красивой в ситцевом платье... В дверь постучали, я поднялся со стула, бросил одеяло на кровать, на хрупкое тельце своей гостьи - или пленницы? Враг не может быть гостем... Враг... - и открыл. На пороге стоял полный мужчина, держал в руках поднос с чашками, тарелками, котелком да чайником и улыбался как-то осторожно.
- Вот, принес завтрак... - проговорил он. Завтра принес? Отравить меня удумал? Нет, нет, нет... Что ж это за мысли-то? Что же я все уняться не могу с этой своей ненавистью... - И я хотел сказать Вам...
- Говори, раз хотел, - небрежно сказал я, позволив ему войти. Мужчина поставил поднос на стол и обернулся на меня. Все его лицо, начисто выбритое, с маленькими глазенками, переменилось, когда он смотрел на меня.
- Спасибо. Спасибо, что освободили Германия от фашизма, спасибо... - растрогался он, как ребенок какой, поклонился, да так низко, что упал неловко на колени, и снова поклонился.
- Будет, - махнул я рукой, кивнул на дверь. Немец несмело улыбнулся да вышел прочь торопливо. Я закрыл за ним, только сел за стол - голод не тетка, а мать родная... Так люди говорят, а одолел он меня, будто и впрямь не ел я неделями... и впрямь... - как взгляд мой сам на Гретхен упал. Поднялся я, подошел к ней да и потряс ее за плечо, грубо... От ласки да нежностей отвык я совсем, теперь эти руки годны только, чтобы оружие сжимать, чтобы стрелять, не для женской кожи бархатной, не для жизни... Девочка вздрогнула, распахнула красивые глаза, и все ее милое лицо сделалось тут же виноватым.
- Гутен... Доброе утро... - она улыбнулась едва заметно, только уголки тонких губ приподнялись.
- За стол садись, завтракать будем, - распорядился я. Это "будем", кажется, приободрило ее, она легкой походкой прошла к столу и села. Я сел рядом и взялся за ложку.
- Василий, а Вы... - Гретхен хотела спросить что-то, да только не нужны мне ее вопросы, и слова ее не нужны. Не хочу я и голос ее слышать, и в глаза глядеть ей не хочу. Да чего хочу я? К чему моя душа теперь стремиться должна? Нет у меня ни мечты, ни цели. Все война подлая себе забрала. Только жизнь оставила, чтобы посмеяться над солдатом...
- Молча ешь, - сказал я и отвернулся. Тишина, тишина... Нет, тишина мне уж не поможет, не спасет. Тишина не заберет меня, пока смотрят на меня глаза этой немки. И я не отдамся тишине. И тишину-то я потерял теперь. - Я же говорил тебе, чтоб не трогала меня.
- Вам было холодно! - воскликнула она так звонко, что задрожали дорогие чашки, тут же потупила взгляд. - Простите... Просто... я... - Гретхен поднялась из-за стола и повернулась к двери, опустив голову. Пряди-то не белые, седые пряди... Не от хорошей жизни, верно?.. - Я уйду, да... Я лучше уйду... - и голос, еще мгновение назад звонкий такой, как бубенцы на тройке, сейчас был тихим, едва слышным. - Я... - и слезы из глаз ручейками по бледным щекам. Я поймал ее за руку, уйти не дал. И она подняла на меня растерянные заплаканные очи.
- Куда ты пойдешь? На улицу? Думаешь, Захар один такой? Думаешь, твои немцы лучше? О чем ты вообще думаешь?! - сорвался я на крик, и оттого плач ее стал рыданием, громким, в голос. Что я мог сделать?
Что я мог сделать со своей душой, что рвалась на части от слез чужих? Что я мог сделать, чтобы не слышать, как всхлипывает девочка по имени Гретхен, дочь врага, сестра врага?.. Карабин мой рядом совсем, руку протяни - достанешь... Так не зверь же я... Не ирод.
Встал из-за стола и, сам не знаю зачем, обнял. Прижал к груди своей, и соленые капли, одна за другой... Немецкие слезы... Да есть ли разница между слезами русскими или немецкими? Слезы-то они у всех соленые да горькие... Я гладил ее по волосам, а оттуда, из окна доносилась песня...
Мне станет светлее,
Мне станет теплее,
Как будто ты рядом со мной.
Писем я не получал, не от кого было. Завидовал порой ребятам, кому весточка из дома придет, завидовал и тем, кто писал на желтых листах, на коленях в перерыве между боями ответ... сам писать хотел, да кому мои письма нужны? Никому, как и сам я. Никому не нужен.
И сейчас эта немецкая девочка, у которой никого не было, плакала навзрыд у меня на груди... Живая. Настоящая. Но, черт возьми, немка... И не знал я, не понимал, почему это так грустно и приятно...
- Вот что, Гретхен, останешься здесь покамест. Помогать здесь будешь. Где прибраться, где постирать...
- Спасибо... - она мягко отстранилась лишь бы в глаза мне заглянуть, а я отвернулся, стало вдруг мне тяжко. Несносно стало.
- Не подумай чего, - добавил я. - Помощник мне нужен, и только.
- Я пригожусь, - пообещала Гретхен.
...И в плену я был, и сейчас в плену. В плену воспоминаний этих, от которых никак не отделаться, не забыть, не стереть. Да и руки не отмыть от крови, да и сердце не сберечь от боли... Сколько там крестов за спиною осталось? Да под каждым товарищ, друг, брат. У кого невеста-красавица осталась, у кого дети, у кого мать-старушка горюет... Да только всех смерть, всех война забрала, а меня вот оставила. Да по что!?.. Да зачем же... Когда все, что было, все потеряно, растоптано, сломано, сожжено да расстреляно...
Улицы Берлина... Или улицы любого другого города, перемолотого войной.
Разрушенные жизни, пыль истлевших сердец, руины душ... Тяжко. Тяжко ходить по улицам, смоченным дождевой водой, дышать пеплом, думать, бесконечно долго думать и представлять себе в мыслях, каким был этот город до. Этот город, который мы в праведном гневе так мечтали разрушить. И все правильно было, верно, и совесть чиста... И вроде так радостно, сладко от победы, вырванной огромной ценой, ценой стольких жизней, ценой стольких смертей... А больно отчего-то, будто тонкой иголкой кто-то сердце проткнул... Идет рядом со мной спешно эта девочка, Гретхен, по проклятой Зайбельштрассе, смотрит по сторонам, а в глазах ее цвета лесного ореха - столько этой боли, столько скорби, сколько у меня было, когда шел я по своей выжженной земле к сгоревшему дому...
- Данке... - она оборвала себя на полуслове, отвела взгляд. - Спасибо Вам.
- За что? - небрежно поинтересовался. Что ж за человек такой? До чего же чудная! Благодарит ни к чему, ни за что, ни про что.
- Как же это? За то, что спасли меня, за то, что не оставили... и... за то, что избавили... - Гретхен приостановилась, я обернулся на нее гневно. Не нужна мне твоя благодарность! Еще не хватало... Не для тебя, немка, я шел в Берлин, я за землю русскую шел, за свою Русь, не тебя освобождать от фашистского гнета, не тебя спасать.
- Шагай давай, не нужны твои слова, - да сорвался я, несносно как-то , будто рвется внутри все, и вроде понимаю, что не враг она мне, а все равно не могу себя пересилить. Хотел бы забыть про все, про ненависть свою, про войну проклятую, прошедшую, в прошлом ведь уже, все кануло в вечность, в пропасть, в бездну, да не могу... Перед глазами стоят друзья-однополчане, те, кто уже в земле сырой лежит, да не первый год, те, кому и креста не поставили на могилу, не успели, те, кто пал, сражаясь отважно, храбро, сражаясь за то, что любит.
- Энцшульди... простите, - Гретхен опустила голову, пряди упали на лицо, глаза ее от меня закрыли, а девочка продолжала идти за мной, будто я мог ее привести куда-то, к чему-то лучшему, будто в будущее я ее вел... А какое уж будущее? Я и сам-то не знаю, что делать, как жить, возвращаться некуда, да и здесь меня ничто не ждет, не держит... Вроде как и жить мне ни к чему и жизнь мне не нужна, как и я ей... Иду по этой штрассе, будь она не ладна, мимо истертых в крупицы войной и глупостью человеческой домов и думаю, что... что зря жив остался, что зря не занял место какого-нибудь юнца, кому бы жить да жить, под острой наточенной косой старухи... Да я бы занял, только смерть сама выбирает, сама решает, кто будет следующим... Насмотрелся я на смерть эту.
За продуктами, да в штаб после, а потом обратно в номер... Гретхен больше ни слова не проронила, и стало мне как-то совестно... Ведь она-то не виновата, ведь не она отдавала приказ о наступлении, не она начала эту кровавую четырехлетнюю войну, не она...
...Отступали. Отступление, даже совсем незначительное, на пару метров, на пару шагов, на один взгляд - все равно больно. Сжимается все внутри, рвется вперед, когда звучит приказ: "назад"... И смотришь в бессилии вслед уходящей шеренге, и знаешь, что там за поворотом настигнет их колонна. А почему их, а не нас? Жребий, тянули, короткую, удача - неудача, кому тут еще повезло. Надежды смятые в голове ворохом, ждешь, долго ждешь, резиновое время тянется, пока снова в наступление, а ты все ждешь, ждешь, сжимаешь оружие, смотришь, как догорает огонек на конце папиросы, и ждешь, ждешь бесконечно долго, чтобы потом, только лишь приказ, сорваться и бежать. Да не назад, не прятаться, не спасаться, а бросаться в самое пекло, чтобы только небо над головой родное стало мирным, чтобы только у детворы надежды были не смятые, а такие, как крылья, чтобы лететь, да не в небо, а так, над землей приподняться немного, чтобы увидеть, как земля эта чудесна и неповторима, что краше земли этой и не сыщешь, хоть полсвета обойди...
Шли дни, и оживал город. Оживал Берлин, который так отчаянно хотелось мне стереть с каждой карты, с лица земли стереть. Хотелось еще неделю назад. Теперь же я глядел на эти улицы, на руины домов иначе. Думал о своем доме, думал о своих, родных улочках да переулках, понимал душой своей, что одинакова боль наших городов. И нет различий в улыбках немцев и русских. Все мы люди, все мы под этим небом живем и старимся, всем под этим небом умирать однажды... И не спросит Бог у тебя документы, не спросит, где родился ты, один вопрос задаст - как жил.
Подумать только: оживал Берлин, оживало все вокруг, оживали глаза этой немецкой девочки - и сам я оживал будто бы. Проснулся среди ночи, потому что услыхал, как сердце мое бьется. Смешно было бы, если бы так горько не было. В темноте комнаты посмотрел на Гретхен. Свернулась она калачиком на кровати, дрожала, холодно, а плед снова на плечах моих. Добрая.
- Дурочка... - тихо-тихо, шепотом - не разбудить бы - да ласково как-то прошептал, поднялся из-за стола и подошел к ней. Забавная. Во сне улыбается. А улыбка - чудо, а не улыбка, будто ангел. Коснулся пальцами ее волос... Щеки ее... Давно же не касался я кожи девичьей, нежнее шелка... Присел у кровати, просто посмотреть на нее хотел, полюбоваться что ли. Впрочем, что там... Ребенок она еще. И думать негоже. Негоже... да что со мной?! Сижу у кровати ее да гляжу, будто красу какую увидал. Старею, видно. Вот и схожу с ума-разума понемногу, шаг за шагом.
Прикоснулся осторожно пальцами к ее ладошке. Холодная. Так и заболеть недолго. Укрыл ее заботливо пледом, да задержал нечаянно руки на хрупких плечах. Худая, тонкая, нежная... Красивая все же, что ни говори... Коснуться бы губами ее холодных губ и...
Отпрянул, тряхнул я головой и сам себя отругал за мысли эти никчемные, дикие мысли. Ну нет, не бывать такому. Не из тех я, кто пришел сюда, чтобы платить дочерям и женой той же монетой, какой платили их мужчины, приходя в деревни наши...
Нет. Нет. Нет. И думать о том не стоит.
Вышел я на холодную штрассе, да так до самого утра и не возвращался.
...Тяжело было, вроде и привычно, а все равно тяжело, страшно... не за себя, за других, за будущее, за исход. Трепетало внутри, тряслось, дрожали руки, а обычно такие уверенные твердые... А тут... Будто в первый раз. Точно как в первый раз, когда и не знал, куда идешь, а шел, потому что надо так, потому что душа зовет, потому что иначе-то и не сможешь, иначе и не захочешь, себя уважать не будешь, если не пойдешь. Вот и последний тоже. Помню, как поднимался красный флаг над Рейхстагом, простреленное знамя. А внизу, на улицах, в дыму, в пепле лежали тела... Не увидели из них многие этого мига, не услышали крика надрывного "Победа!", не узнали, что кончилось так... Да нет, знали, конечно же, знали, потому что иначе и быть не могло. За нами правда, за нами Бог...
Во сне я видел последний бой, и, когда я открыл глаза, мне показалось, что я все еще держу в руках приклад, горели ладони, и пальцы застыли, будто легли на курок. Сколько прошло времени с конца войны? А кончилась ли?.. Разве войны кончаются? Разве может вот так просто кончится мясорубка, растянувшаяся на четыре года?.. Не верит сердце, не поделаешь ничего, не убедишь.
- Что с Вами? Что-то случилось? - взволнованный шепот услышал я над собой. Гретхен... Эта девочка или все-таки... девушка?.. стояла на коленях возле кровати и глядела на меня. Я понимал, что нельзя так, что надо заканчивать с этим, прогнать ее, пока не привязалась слишком, да не мог. Все то же сердце. Не унималось, не отпускало. Глупое, слепое...
- Нет, ничего. Дурной сон, - ах, если бы только сон!.. Но нет... Невозможно забыть, как только вчера - вчера разве? Прошло уже полтора месяца?.. а кажется, что только вот... - держал в руках оружие и лишал жизни тех, кто просто исполнял приказ. Грех? Грех. Да, тяжким крестом грехи сметные легли на плечи, мне этот крест до конца дней своих на себе волочить, мне от креста не избавиться... А эта девочка, ну и что, что немка?.. а такая еще невинная... Ну что же не отпустить-то, а? Ей еще жить и жить, ей ни к чему слушать рассказы про кровь и пот, про то, откуда берутся шрамы на теле... прогнать ее. Лучше так, чем... мучить?.. Что-то все-таки случилось, что-то произошло, раз так сложно стало говорить с ней, смотреть в глаза ее, полные этой никчемной нежности... - Гретхен... Ты... - поднялся, да не смог, не смог произнести. Нужно было как-то прийти в себя. Ушел мыться, не сказав ни слова больше. И только за чашкой чая, поданной хозяином в номер, решился. Потому что не было больше сил смотреть, как губит она своей привязанностью, какой-то необоснованной, дикой, странной, ко мне свою жизнь. - Уходи. Уходи, Гретхен, не нужно больше помогать мне, не нужно здесь оставаться, в приют тебе надо.
- Нет... Нет! - Гретхен прижала кулачок к груди, поднялась со стула и попятилась назад. - Найн...
- Уходи! Прочь пошла!..
- Вы... - сорвались слезинки с глаз, одна за другой, понеслись наперегонки по щекам, оставляя блестящие влажные следы. - Вы ненавидите меня?! - крик разорвал тишину, я поставил чашку на блюдце, едва не расколотив и то, и другое. Гретхен вздрогнула. - Вы ненавидите меня... О майн гот, лучше... лучше бейте меня, пытайте, это будет не так больно... как ненависть...
- Да что же ты... - сердце рвалось, но я молчал, не мог подтвердить ее слова, но и возразить не смел, ни к чему казалось мне эта ее нежность. Ей ни к чему.
- Василий... Вы мне прямо скажите... Ненавидите?.. - тихий голос, дрожащий от слез, и шаг ко мне ближе. Отвел глаза, невозможно это смотреть на нее да видеть слезы ее, дорога она мне стала так незаметно, будто подкралась ко мне эта...любовь?.. Но не смею я. Не могу. Не должен.
- Гретхен, да не так все... Ты... - посмотрел я на руки свою, да эту кровь не отмыть, хоть кожу стирай до костей... - Если хочешь, я удочерю тебя, - больно мне было, другого хотелось, о другом тайком мечтало глупое сердце, но нельзя, недостоин я, война сделала меня победителем, война сделала меня убийцей.
- Нет! - она упала на колени, закрыла лицо руками. - Пожалуйста, нет...
- Но почему, Гретхен?.. - я приподнял ее лицо за подбородок, заставляя убрать руки, скрывавшие от меня ее глаза.
- Потому что тогда... я не смогу выйти за Вас замуж!.. - выпалила она, потянулась ко мне и прижалась губами к моим губам. И время остановилось. Казалось мне, что и войны не было, что все еще живы, что где-то там, в далеком Москве, за окнами домов краснеет закат, начинается вечер, что там танцуют вальс счастливые пары, что там... жизнь. Что и здесь будет жизнь. С ней.
- Гретхен... Да что же ты...
- Возьмете меня в жены?
- Если сама не передумаешь, возьму... - прошептал я, она выдохнула, прижалась щекой к моей щеке, запустила руку в волосы.
- Обещаете?.. - спросила Гретхен, я обнял ее осторожно и прошептал тихо так, на ухо.