Капля прокатилась по гладкой зеркальной поверхности, задержалась на секунду на острой грани и сорвалась вниз, чтобы навсегда исчезнуть в мокрой траве.
Если вы считаете, что мы не умеем плакать, то вы ошибаетесь. У тех из вас, кто тверже стали, просто нет времени думать о таких глупостях, а те, кто помягче, стараются о нас не думать вообще. Такие нас боятся, как огня, и стоит им увидеть наш холодный блеск, холодеет внутри и у них. Хотя я-то давно знаю, что внутри у них тепло всегда. Где уж им рассуждать о нашем величии, отточенном веками, когда в этот момент они только и помышляют о том, чтобы мы не оказались внутри их маленького мирка. Но бывает случаются казусы, и большое заполняет малое, разрывая его на куски.
Плачу. И пусть злые языки говорят, что это туман принимает осязаемую форму, только и всего. Я слышал от своих, языки иногда укорачивают, но мне этого делать не приходилось.
Плачу. В моем возрасте это вредно, но не в моем положении. Теперь мне уже все равно. Скорее всего меня завтра уже не будет. Самое время оглянуться назад.
Плохо помню, как все начиналось. Долго прозябал на задворках этой суетной жизни. Зато свою первую работу не забуду никогда. Хотя тогда для меня это было больше чем работа.
Человек сидел к нам спиной. Он был так увлечен своим автоматом, прильнул к нему, что-то выцеливая на дороге, что подпустил нас с хозяином на расстояние удара. Этот человек, по-моему, даже не успел ничего понять, когда я с щенячьим восторгом полоснул его по горлу.
Острые ощущения!
Еще не раз я испытал нечто подобное. Были времена, нам с хозяином приходилось много работать. Но со временем чувства притупились, и работа стала просто работой.
Кто-то презрительно сожмет губы, кто-то отведет глаза, но разве четко и профессионально делать то, для чего ты предназначен не есть смысл твоей жизни?
Между прочим, я занимался не только тем, что устраивал свидание с Богом для людей.
Что еще? Многое, за что не стал бы краснеть даже в доменной печи. Разжимал зубы, чтобы между ними могла проникнуть фляга с водой, выковыривал пули из раненых, вскрывал нарывы, резал хлеб, мясо, рыбу. А сколько я всего сделал? От зубочисток и колышков для палатки, до деревянных ложек. А однажды даже вырезал из толстой ветки какую-то сисястую бабу. Говорили, что красивая, хотя лично мне не понравилась. В общем всегда при деле, и, когда от меня что-то требовалось, в зубах не ковырялся. И даже самую мелкую работу выполнял споро, без заусенцев.
Огнестрельное оружие я не любил, но с винтовкой хозяина мы ладили. Правил ей ремень, делал зарубки на прикладе.
С хозяином мне повезло. Не в том смысле, что он заботился обо мне. Это само собой. Но он был профессионалом своего дела. Часто попадал в переделки, но на острие ножа все время оказывались другие. А острие у меня дай боже. Тупым меня никто назвать не посмел бы. Всегда проникаю в самую суть.
Некоторые называли моего хозяина не от мира сего. Режет правду матку. В этом мы с ним похожи. Правда, я режу всякую нечисть.
У нас вообще много общего. Он шутник, и я умею острить. Он не кидает понты, и я гламурье не люблю. Даже презираю. Как-то были в городе, видел как один собрат, вся рукоятка в алмазах, рассекает, а сам тупой, еще тупее. Тьфу. Не скажу, что я сам - все сто пятьдесят грамм интелекта, но ум у меня пронзительный. Во все врубаюсь сразу.
Вот только осознать, что хозяина больше нет, долго не мог. А когда понял, как-то сразу постарел. Лезвие покрылось зазубринами, кое-где проступила ржавчина. Но я не сломался. Выдержал и этот удар судьбы, и удар друга хозяина мною по дереву.
Этот тип и стал моим новым хозяином.
Я его сразу невзлюбил, да и он меня тоже. Сутками напролет мы с ним валялись. Он на диване с бутылкой в обнимку, я в ножнах в ящике стола. А потом и вовсе видиться перестали. Закинул меня на полку в старом гараже.
Шли годы. Он спивался, я ржавел. И вот случилось то, что в конце концов и должно было случиться. В гараж пришла какая-то женщина и громогласно заявила, что избавится от всего этого хлама.
Да, я теперь хлам. От длившегося последние годы непотребства истончилась душа и лезвие. Я уже не тот боевой нож. Напильники, молотки и плоскогубцы молчали. Они давно уже смирились. Когда же меня выносили и бросали в кузов самосвала, я в бессильной злобе скрежетал зазубринами о ножны.
Плачу. И мне не стыдно. Я же не каменный. Был бы каменный - жил бы долго. Лежал бы в музее под стеклом, покрывался бы прожилками от удовольствия под взглядами многочисленных посетителей. Но увы, я не забронзовел, и обо мне нельзя сказать - белая кость. Поэтому лежу не в музее, а на свалке. А завтра из тумана вынырнет бульдозер и завалит меня сырой землей, как всех тех, кто имел дело со мной. Это смерть.
Кто-то скажет, ты отнимал жизнь у других, теперь ее отнимают у тебя, и будет прав. Но я не боюсь смерти. Мне горько, что вот так, на свалке.
Если вы думаете, что мы не умеем плакать, то вы ошибаетесь. И не верьте, если вам будут говорить о тумане и росе.