Хруцкая Татьяна Васильевна : другие произведения.

Сливки художественной элиты ...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Татьяна Хруцкая
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   СЛИВКИ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЭЛИТЫ...
  
  
  
  
  
  
   "...Собою упоённый небожитель,
   спуститесь вниз на землю с облаков!
   Поближе присмотритесь: кто ваш зритель?.."
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Санкт-Петербург
  
   2016 год
   "В конце концов, мы ведь принадлежим к сливкам художественной элиты..."
  
   Сергей Есин "СОАВТОРЫ"
  
   В гостях, после того как пропустит пару рюмочек, выпьет чашечку крепчайшего кофе, Гортензия Степановна могла сказать собеседнику, имея в виду себя с мужем и, естественно, из вежливости, и собеседника: "В конце концов, мы ведь принадлежим к сливкам художественной элиты..." Ни больше ни меньше. И в это свято верила. Впрочем, обстоятельства её жизни и её положения давали ей на это право. Не каждый втречный-поперечный через день отсвечивает на областном телеэкране. Гортензия же Степановна, меняя скромные, со вкусом, туалеты знаменитого модельера, регулярно появлялась на голубом экране, рассказывала простому народу об изобразительном искусстве.
   С юности девицей Гортензия Степановна была бойкой, энергичной, нахрапистой. Рано поняла что надо и, особенно себя не утруждая, так и лепила. В репортажах у неё выработался стандарт...
  
   Повезло ещё Гортензии Степановне с мужем. Он у неё режиссёр, театральный деятель, ходит в галстуке бабочкой, седовласый, с ровной сержантской спиной, подтянутый, величественный. Через мужа знакома она с такими сливками, с такими деятелями, что когда на курорте или в поезде начинает рассказывать доброжелательным, но простоватым слушателям о своих связях и знакомствах с театральным миром, то все изумлённо ахают...
  
   С юности Гортензия Степановна и Евгений Тарасович пламенно любили искусство. Эта интуитивная любовь была связана скорее не с борениями мятежного духа и властью над ним прекрасного, а неким обстановочным моментом, тем привлекательным позлащённым багетом, которым часто это искусство обрамлено... У обоих проснулось неистребимое желание примкнуть к этому порядком опьяняющему миру. Но Гортензия Степановна и Евгений Тарасович и в юности были людьми рассудочными и поэтому очень аккуратно, точно постарались вписаться в полюбившуюся им среду жизнедеятельности. Они выбрали те области этой, как им казалось, беззаботной и нарядной жизни, где было возможно соавторство. Именно поэтому стремился Евгений Тарасович к специальности режиссёра, а Гортензия Степановна решила стать искусствоведом. Вывезут актёры, вывезут художники...
  
   В год окончания Евгением Тарасовичем школы началась война, и он достойно и честно отшагал по её дорогам, пронеся через все её трудности и невзгоды упорную юношескую мечту о яркой, под аплодисменты, жизни.
   За четыре года пришёл жизненный опыт, но не было прочитано ни одной книги, и не проявился яркий, всепобеждающий талант. Но серьёзность во взоре, обаяние линялой армейской гимнастёрки среди... штатских курточек и пиджачков сделали своё дело...
  
   На втором курсе Евгений Тарасович встретился на студенческом вечере с Гортензией Степановной.
  
   К этому времени Гортензия Степановна о себе знала всё. У неё был точный взгляд, хорошее знание предмета, особая цепкость ума, умеющего излагать чужие мысли как свои, то есть прочувствованно, убеждённо и органично, добротная конъюнктурная ориентировка. Не было только одного - умения хорошо и свободно писать, то есть излагать свои и чужие мысли как свои на бумаге.
   Её удел - добротный экскурсовод, хранитель музейных фондов, чиновник на задворках министерства. С этой долей смириться было тяжело. Ей нужен был паровоз к составу, СОАВТОР для ЖИЗНИ, помощник...
  
   Дела у Евгения Тарасовича шли неважно, не хватало домашнего воспитания, общей начитанности, культурного кругозора, органических знаний смежных искусств... Гортензия Степановна крепко помогала мужу: он ест утром перед институтом жареную картошку, а она ему читает избранные места из Плутарха...
  
   "Никаких детей. Мы должны сами пока кем-то стать. Некогда нам цацкаться с младенцами"... "От родни - и от твоей, и от моей - держаться подальше. Ничего их приваживать и холить. На это уходят силы, а нам с тобой силы надо концентрировать"...
  
   Чужая, особенно тонкая душа художника - всегда потёмки, поэтому можно только догадываться, какие противоречивые страсти бушевали в пламенном сердце Великого...
  
   В общем, жили по восходящей, имелась кооперативная квартира, машина, гараж, дача, но всё казалось обоим, что главная сладость жизни ещё впереди.
   Но тут для обоих почти одновременно, и оглянуться не успели, настал пенсионный возраст.
  
   Гортензия Степановна начала готовить свой юбилей задолго до пятидесятипятилетия. Не с быхты-барахты, не авралом, а плавно, продуманно, так сказать, "заложила" его, как закладывают корабль на стапелях...
  
   Директор знал слабости интеллигентов, их податливость к административной ласке и вежливым манерам. Чай лился густой и ароматной струёй... А её понесло. Она знала, что в эти полуофициальные минуты упрочает свой авторитет. Она стремилась показать себя грамотной, читающей. Директор, не оканчивающий в своё время гимназий, к настоящей интеллигенции относился с пиететом и некоторой робостью... И так они болтали... пока директор не произнёс роковой фразы:
   - Ну, а лично-то у вас какие планы, Гортензия Степановна?
   - Вот на следующий год...
   - Да я, матушка, о личных планах спрашиваю... Я ведь думаю, что народ мы с вами немолодой, пора и отдохнуть, заняться собою, здоровьем, сажать цветы, растить внуков. Не устали, Гортензия Степановна? Отдохнуть вам пора. Ведь это не блажь и не благотворительность, а государство определило пенсионный возраст для женщин в пятьдесят пять. Занимались этим и социологи, и гигиенисты, и геронтологи.
   - Я ещё полна сил.
   - Я в этом не сомневаюсь.
   - Вы не имеете права насильно перевести меня на пенсию.
   - Конечно... Конечно, не имею права, но я имею право отстранить вас от эфира. Будете готовить программы, редактировать сценарии, договариваться с авторами, а общем, тяжёлая черновая работа...
  
   В кабинете у директора Гортензия Степановна ещё не осознала, чем ей грозит уход на пенсию. Просто в ней проснулось чувство защитного противоречия: если её место забирают, значит, отдавать нельзя. Но уже вскоре, когда представила, что должна будет лишиться всех маленьких, но чувствительных для души благ, престижных появлений на вернисажах, заискивающих улыбок художников, возможности купить себе по себестоимости в Доме моделей новое платьице, да и просто того, что её узнают на улицах, в аптеке, в булочной, - ведь пройдёт год, другой - и забудут, увлечённые новым кумиром! - и когда она представила себе, что лишится всего того, что она со своими средними способностями добивалась всю жизнь, тут ей стало по-настоящему обидно.
  
   Волну общественного возмущения, о которой она мстительно думала в кабинете директора, организовать оказалось не так легко...
  
   Гортензия Степановна попыталась организовать новую волну, толкнулась в одни двери, в другие, и в этих хлопотах как-то немножко поостыла и начала свыкаться с необходимостью сворачивать свою общественную деятельность...
  
   - Матушка Гортензия Степановна! Ты прости меня, старого дурака, за резкость и неделикатность, но пора что-то решать. Я ведь сам после твоего ухода разволновался и подумал, что пора двигать и мне на пенсию. Так что в свете открывшихся обстоятельств подумай как следует. Пока я сижу на своём месте, персональную пенсию тебе выхлопочу. А придёт на моё место новый, он тебя не знает, свою команду приведёт, смотри, останешься на бобах.
   "А может быть, он и прав, старость штука серьёзная. Пока он в силе, надо воспользоваться, примкнуть... Свет у меня на работе клином сошёлся? Главное, получу персональную пенсию, а потом что-нибудь придумаю..."
  
   Выученный историей Гортензии Степановны, Евгений Тарасович не только в театре, но и дома о своём приближающемся шестидесятилетии старался не упоминать. Никакого юбилея, всё шито-крыто, выпили на квартире вместе с ближайшими знакомыми по рюмочке, Гортензия Степановна испекла пирог, скромно повеселились и к одиннадцати часам вечера уже разошлись.
  
   Ему, Евгению Тарасовичу, нельзя без театра, вырос, так сказать, под сенью кулис. Всегда на людях, всегда при хлебе и немножко при славе. А крылышки её шуршат привлекательно. В наше время это почище дворянского титула: режиссёр Прославленного театра! За это звание стоит потрудиться, чуть-чуть помаскироваться. Главное, несколько месяцев пережить, потому что всегда неизвестно, что витает в хитроумной голове Великого актёра, Он мыслит импульсами...
   А потомки пусть разбираются, кто более знаменит, а кто поменьше. Под крылышком у славы все уместятся. Думать об этом грустно, но необходимо: два акта собственной жизни пролетело, скоро пора гасить свечи.
  
   В общем, весною, когда Гортензия Степановна уже оформляла свои пенсионные дела, Евгений Тарасович своё шестидесятилетие от общественности и начальства удачно зашифровал, от празднования уклонился, а тут гастроли, отпуска, ремонт театрального здания, и Евгений Тарасович подумывал, что возрастной порог он удачно проскочил, и дальше начнётся всё по-старому: изберут его в местком, в ДОСААФ, снова начнёт он тянуть лямку в гаражном и жилищном кооперативах, сдублирует один спектакль Великого актёра где-нибудь на периферии, потом другой, и через пару-тройку лет можно будет подумать и о новом почётном звании.
   С этими выношенными идеями, уже осенью, после обязательного санатория, пришёл Евгений Тарасович на сбор труппы...
  
   А Гортензия Степановна уже несколько недель дома, отчаянно перезванивается с подругами, листает свой небольшой архив в надежде создать какие-то мемуары и строит другие утопические проекты нового завоевания мира...
  
   Собрание труппы проходило так же, как и все тридцать лет. Вышел Великий актёр, удивляя всех своею тщательно лелеемой моложавостью и неизбывно молодым голосом, поздравил присутствующих с открытием сезона и начал читать диспозицию следующего года... Названия новых спектаклей, роли, перспективы. То, что недоговаривал Великий актёр - лакомые куски, несбыточные надежды, впустую потраченное кокетство, "не стрельнувшие" великодушие и мужественность - все эти коллизии подразумевались. Возникал довольно подробный чертёж жизни на следующий год для каждого. Но чем больше вслушивался в его речь Евгений Тарасович, тем отчётливее понимал, что на следующий год на этом празднике творческой жизни для него работы нет...
  
   - А теперь небольшое приятное объявление. Ещё в прошлом сезоне... нашему другу и одному из старейших работников театра исполнилось шестьдесят лет. Я имею в виду нашего уважаемого Евгения Тарасовича...
  
   Великий актёр, видимо, решил придать новый импульс прославленному театру... В театре появилось несколько совершенно зелёных хлопцев в вылинявших джинсах... Новые таланты ещё неутомимо кующего кадры Горностаева. Мальчики с утра сидели на репетициях, вечерами смотрели спектакли репертуара, а в свободное от этих занятий время лезли во все самые глубокие театральные щели. То их видели болтающими с молоденькими костюмершами, то попивающими чаёк и листающими старые пьесы в литчасти, то раскованно и даже фамильярно посиживающими с основателями и корифеями. В своей приверженности театральному делу мальчики не знали ни стеснения, ни робости, ни пиетета перед опытом и талантом...
  
   У самого Евгения Тарасовича в это время дела шли неважно. Ни в местком, ни в другие общественные организации его не выбрали. Более активные и молодые товарищи проворачивали дела...
  
   Процесс отпадения от Евгения Тарасовича разных дел и поручений проходил довольно длительно, но тем оглушительней оказался результат: в один прекрасный день он понял, что театр обходится и без него...
  
   За это время Евгений Тарасович очень сдал. Он много размышлял о своей жизни и о том, что с ним произойдёт, если он уйдёт из театра. Сколько лучших молодых лет провёл он в старом сыроватом здании. Ведь и минуты его маленьких торжеств были связаны с этими стенами. Театр давал какой-то якорь душе. А что он без него? О чём он будет думать, куда торопиться? И тут он понимал, что ему долго не протянуть, если он сменит театральный режим на какой-либо другой. В его душе, если он уйдёт из театра, сразу образуется вакуум, а природа пустоты не терпит, значит, туда сразу хлынет обычная, нетеатральная сложная жизнь, которая его задушит, он захлебнётся. Нужно держаться.
   Евгений Тарасович изменил тактику. Теперь он весь день с утра до вечера проводил в театре... Но труд это огромный. Когда работаешь - время летит, а когда работу лишь показываешь - стоит на месте. Восемь часов, как гири на ногах. Сидеть на чужой репетиции и читать книжку - неудобно, играть в домино с пожарниками - не престижно, ходить от одной группки к другой - утомительно, высказывать мнение о пьесе, которую ты не совсем понимаешь, - боязно, а вдруг у Великого другое мнение. И так - весь день: между Сциллой и Харибдой. А подобный день в жизни Евгения Тарасовича стал каждым.
  
   Нервное напряжение не прошло даром и для здоровья. Евгений Тарасович стал раздражительным, мелочным, появилась бессонница. Плохо здесь было и то, что Гортензия Степановна по мелочной женской привычке раздражение у Евгения Тарасовича не гасила, а даже подзуживала, внушала мысль о всеобщей бездарности, говорила, что он "не хуже, чем...", настраивала его на мстительный лад. Так прошла зима, а весною, в трамвае, Евгению Тарасовичу стало плохо... Врачи безошибочно поставили диагноз - острый приступ ишемической болезни, так сказать, прозвенел первый перед инфарктом звонок! И тут испугались оба - и Гортензия Степановна, и Евгений Тарасович: жизнь ведь - самое дорогое. Хоть какая, но жизнь!..
  
   Выйдя из больницы, Евгений Тарасович сразу написал заявление о переходе на пенсию и вместе с закрытым бюллетенем понёс его в театр.
   В этот раз его легко допустили к Великому. По случаю весны мэтр сидел в тройке посветлее, румяный, лучезарный, пахнущий лавандовой водой. "Непонятно, кто из нас, - подумал Евгений Тарасович, - на двадцать лет старше? А ведь работает всю жизнь, ни от чего не отказывается: и телевидение, и радио, и гастроли. Может быть, поэтому и такой здоровенький?"
  
   - Ах, дорогой, нам так вас не хватало. Такие трудные пошли времена, молодёжь так строптива. Пьес нет. Говорят, вы тяжело болели?.. Грустно прощаться, но наступают такие минуты...
   - Скажите, ну почему вы меня продержали в театре тридцать лет?..
   - Потому что вы - мой грех!..
   - Но вы могли поговорить со мною, объяснить.
   - Неужели бы вы что-нибудь поняли тогда? Даже пять лет назад? Вы разве изменились с тех пор, когда сначала Горностаев за вас сделал дипломный спектакль, а потом я сделал за вас вашу вторую постановку? Вы сели не в своё купе, миленький. Поезд мчал вас, а вы даже не удосужились взглянуть в окно. Вас баюкали мягкие диваны, но билет был оплачен не вами. На прощанье я вам скажу тайну: нет таланта, нет мастерства, а есть только душа и приёмы ремесла...
  
   После сопротивления, которое Гортензия Степановна и Евгений Тарасович оказывали переводу их на пенсию, состояние раскованной свободы им внезапно понравилось.
   Они подсчитали, что материально жизнь их ненамного ухудшится, потому что если сложить их две пенсии, то деньги получаются приличные, а расходов при их новом образе жизни гораздо меньше. Раньше Евгению Тарасовичу в год надо было купить один костюм, потому что профессия у него прилюдная, нужно представительствовать импозантно, в соответствии со званием режиссёра, а уж о Гортензии Степановне и говорить нечего - женская мода переменчива, за год одних туфель и сапог уходит уйма, а ведь старое, ношеное нынче не в цене, не продашь. А в новом их состоянии, подумали супруги-пенсионеры, всё это роскошь. Основное время - дома... Есть дача - значит, надо всё кругом засадить разнообразными овощными культурами... Яблони и кустарник имеются, значит, надо всё заготовлять, консервировать, солить, сушить, мариновать, протирать с сахаром и мочить. И всё это не совсем в новость, выросли оба в коммуналках, в простых семьях.
   За жизнь, полную ненужной гонки, оба, оказалось, соскучились по обычной работе, по хозяйству. Нашлись дела, которые откладывались год за годом...
  
   Поначалу оба поддерживали непосредственную связь с работой через своих оставшихся там товарищей и доброхотов. Телефон трезвонил часто...
  
   А тут минула первая их пенсионная зима.
  
   Летом Гортензия Степановна и Евгений Тарасович поселились на даче основательно: с холодильником, телевизором, хорошим постельным бельём и мелочами, создающими комфорт - поселились до осени...
   Земля, их небольшой участок в шесть соток, поглощала неожиданно много времени. Вдвоём они практически копались на участке от зари до зари...
  
   "Быстро же протекла жизнь, и заканчивается она не так, как хотелось..."
  
   Гортензия Степановна несказанно удивилась, когда увидела на пороге своей кооперативной трёхкомнатной квартиры парнишку лет шестнадцати...
   - Я двоюродный племянник Евгения Тарасовича...
  
   Не получилась любовь у Гортензии Степановны и с этим мальчиком, Ильюшей, которого она уже в сердце полюбила... Он не укладывался в её представлении о каноническом ребёнке. Она вспомнила в этом возрасте себя и своих сверстников. Они были другими...
   Любовь и признательность не вспыхивают в маленьком сердце мгновенно. Они рождаются медленно, и корешки их уходят в такие дали, где Гортензия Степановна не побывала. Они, наверное, рождаются при детских купаниях, при первом агуканье и первой осмысленной улыбке, которую на лице ребёнка вызывают склонившиеся над ним родители...
  
   В этот период по телефонному совету кого-то из своих друзей занялись они травами...
  
   И в эти минуты супруги думали свои нелёгкие мысли...
  
   Гортензия Степановна в бессонное время почему-то представляла свою смерть. Нет, нет, не быструю, через один-два года, а ту, далёкую, логически неизбежную, но оттянутую трусливой мыслью куда-то в конец столетия или ещё дальше, когда она станет глубокой всевидящей и мудрой старухой, принимающей благодатную смерть с радостью, как избавление от надоевшей, несущей вечную усталость жизни...
   "Ах, какая чепуха мерещится в тяжёлые ночные часы бессонницы"...
  
   У Евгения Тарасовича другие видения. Во время этих полуснов-полубдений он тоже видит свою глубокую старость...
  
   Как-то утром, за завтраком...
   - Женя, ты не скажешь, в каком месте у нас находится дача?
   - Возле Околонска.
   - Правильно. А что расположено в самом Околонске?..
   - Дом культуры.
   - Ответ правильный... А теперь скажи мне: кто мы?
   - Мы - деятели культуры.
   - Следовательно?.. Следовательно, эта самая культура должна нас кормить, развлекать и приобщать к жизни. Ведь ты режиссёр со званием. Разве ты не мог бы вести кружок самодеятельности? Разве я не могла бы вести кружок юного искусствоведа? Это же ведь почин! Все газеты об этом раструбят: крупные деятели культуры идут в самодеятельность. Культура в массы...
  
   Директором Дома культуры оказался молоденький, лет двадцати пяти, парнишка...
  
   По мере того как Гортензия Степановна складно и умно излагала, что они пенсионеры, живут здесь рядом, на даче, проработали на поприще культуры всю жизнь, оба имеют звания и опыт, но оба хотели бы - нет, нет, материальная проблема их не волнует, хотя зарплата - это стимулятор ответственности - продолжать работать на ниве культуры, чтобы не отстать от жизни, и потому что привыкли всю жизнь приносить пользу...
   - Господи, да вас сама судьба к нам привела... Да я о таком и не мечтал... Вы даже не представляете, как нам нужен народ...
  
   На объявления об открытии кружка юных искусствоведов откликнулось много желающих...
   Ей понравилось, как она прочла первую лекцию... Больше расстроили её вопросы во время собеседования...
   "Какие слова знают, интерпретировать! Какие вопросы задают!"...
  
   "Всё было, Гортензия Степановна, прекрасно, но вы поимейте в виду, что контингент у нас в городе сложный: пять научно-исследовательских институтов. Дети рядом с родителями-технарями испытывают захватывающую тягу к искусству и гуманитарным проблемам, очень многое знают, подкованные детишки".
   Через две недели... На этот раз Гортензия Степановна заметила, что аудитория резко повзрослела. Рядом с розовощёкими акселератами... сидели в таких же джинсиках, модных ботиночках и кожаных курточках люди постарше...
   На этот раз Гортензия Степановна читала лекцию о Нестерове - патриархе русской классической школы живописи и одном из первых советских художников. Она готовилась более серьёзно...
   Молодые акселераты, их папы и мамы, замаскированные под акселератов, попытали Гортензию Степановну всласть и о связи музыки с живописью, и о рисунках Феллини и Эйзенштейна, и о психологии восприятия авангардизма...
   Но уже на следующей лекции возрастной ценз присутствующих был резко снижен: мальчики и девочки лет десяти-двенадцати...
  
   Взаимоотношения Евгения Тарасовича с драматической студией поначалу складывались удовлетворительно... К удивлению режиссёра и руководителя будущего народного театра, состав студии оказался неоднородным, практически резко делился на два возраста: мальчики и девочки от шестнадцати до двадцати лет... и человек восемь от сорока до шестидесяти, ветераны...
   В первый день занятий Евгений Тарасович внимательно посмотрел, что делают студийцы... Увиденное привело его в большое смущение, всё это было очень непривычно...
   - Я от души вас, Евгений Тарасович, поздравляю с окончанием работы над нужным и полезным спектаклем. Честно говоря, вы сделали невозможное... Но этот спектакль нам нужен меньше, чем сто человек, которые приходили в студию, читали друг другу стихи. Меня очень огорчает, что из студии, кроме участников, занятых в спектакле, ушла молодёжь. Наверное, было бы лучше, если бы молодые парни встречались не в подъездах и подворотнях, а у нас на глазах. В общем, я должен сказать вам: или нам надо менять направление студии, или такая студия нам, городу, не нужна...
  
   Ночью у Евгения Тарасовича случился инсульт...
  
  
   Сергей Есин "ИМИТАТОР"
  
   Враги начали мне мстить за пятьсот лет до моего рождения.
   Они притаились в запасниках музеев, в изустной молве, на обложках откидных календарей и на стенах чайных.
   Они захватили все редакции и издательства, выставочные залы и общественные заведения. А самое главное - сознание окружающих меня людей. Ни щёлочки не осталось, чтобы протиснуться и утвердиться. Ни шанса на настоящую, не сиюминутную, а бессмертную славу.
   Они позанимали всё... "В манере Пикассо", "рубенсовская женщина", "поленовский пейзаж", "кустодиевский тип", "лица, как у Глазунова", Кандинский, Малевич, Репин, Серов, Пуссен, Ватто, Рублёв, Феофан Грек, Снайдерс, Тициан...
   А я Семираев. Разве и моя фамилия неизвестна?..
  
   Но я-то знаю себе цену, знаю, сколько это стоит. И ненавижу - всех, любого, кто когда-нибудь держал в руках кисть или карандаш. И себя - свою вечную ложь, свою вечную боязнь, свою надежду: а вдруг!
   Не будет этого вдруг... Ну а что мне? Мне остаётся ненавидеть предшественников и через силу бежать за своею организованной славой. Какой там бой, какие надежды! Бег, всю жизнь бег.
   Я бегун, выносливый бегун на марафоне собственной жизни. И я знаю, что мне не стать чемпионом. Но я ещё подурачу головы, покручу своей загадкой. О жизнь, куда ты пролетаешь?
   Но скорее бы, скорее неслись годы. Может быть, ещё успею. Может быть, похоронят на Ваганьковском, где-нибудь поближе к Есенину и Высоцкому. Помогут вечно молодые поэты...
   Дерзай, художник! Дерзай, иллюзионист! Но молчи. Молчи! И чтобы у наследников не возникло... никаких сомнений...
  
   Моя гордость в кабинете - письменный стол. В первые дни, когда стол привезли из реставрации, меня охватывал некий мистический ужас. Стол не признавал человека. Он управлял им, он повелевал... Стол заставлял принимать позы, держать спину прямо, делать величественные жесты...
  
   Но разве когда-нибудь я отступал? Разве человек исчерпаем в своей воле?
   Отступать было некуда, мы начали привыкать друг к другу, и я понял, что становлюсь величественным. То, чего мне не хватало всю жизнь. Я будто вырос, я будто позабыл, как иногда на меня смотрят художники, мои собратья по цеху, коллеги, я будто перешагнул некий порог, за которым оставил постоянный страх разоблачения. Но, может быть, и время мне помогло. Ведь справедлив же закон диалектики о переходе количества в качество, - сотни картин и портретов, которые я написал, которые ругали мои завистливые собратья, но хвалила пресса, о которых выходили монографии...
  
   Но я не распространял тайну стола, я молчал, и в тяжёлые минуты стол давал мне импульс. И разве можно было выдать эту тайну, сказать кому-нибудь, что за этим столом, по преданию, какой-то царь, какой-то российский император... подписал манифест... А здесь, конечно, не пиетет перед ёлочной мишурой монархии, а то совпадение судьбы, которое даёт силы человеку: ведь за столом решались реальные, имеющие долговременное действие проблемы, так, может быть, и мне, наперекор всему, судьба подарит возможность оставить своё имя в будущем, сохранит мои картины. Хоть как-нибудь, боком припишет меня к истории...
  
   ...Без одной минуты девять... Настаёт секунда моего морального торжества. Минутного торжества, но мне достаточно и его. Я нажимаю кнопку селектора...
   Одна задача уже выполнена: директор на месте, директор неутомим... по его утреннему звонку можно проверять часы. Такая легенда живёт в музее. Я поддерживаю её, лелею и развиваю. Иногда вечерами... оставаясь в здании один... Расходясь домой, служащие видят: директор, склонившись над столом, подписывает бумаги...
  
   "В половине двенадцатого надо быть в министерстве, потом поеду на закупочную комиссию, в четыре свидание с приезжим коллекционером, который хочет предложить музею что-то неожиданное, в половине шестого я вернусь... У меня старческая бессонница и единственная в жизни любовь и игрушка - музей... Что там у меня за заботы послезавтра?.. Утром академия..."
   Какие преданные зрители в моём театре одного актёра! Какие благодарные сердца! Какие взгляды я получаю в ответ!..
   Я ведь, хочется мне признаться в ответ на восторженный взгляд, вообще думаю: зачем я вам нужен? Вы так прекрасно, деловито, талантливо, заинтересованно справляетесь сами. Любите, творите. А я буду днём писать свои портреты, думать над своими картинами. Я не могу забыть о себе. Ах, какая жажда бессмертия, восхищения, славы неистребимо сидит во мне!..
  
   - Ты выживаешь Славу, потому что он самый талантливый в твоей мастерской. Ты думаешь, что он талантливее тебя и что он настоящий художник...
   Если Слава уйдёт в мастерскую к Тарасову или Глазунову, я уйду вместе с ним, хотя ты и мой отец. Я ведь взрослый человек, папа, и могу таким образом выразить своё несогласие с отцом. Искусство ведь не семейное предприятие, правда, папа?..
  
   Я понял только одно: моя дочь знает, кто я такой. И возможно, это знает и Слава, но они, конечно, знают и то, чему я могу научить. В стране нет более верного взгляда и точной руки, и вряд ли они захотят потерять такого учителя. Но дочь мне дороже всего, потому что она феноменально талантлива. Наверное, больше, чем Слава. И она моя дочь. Это страховочный вариант судьбы. Если не получится у меня - должно получиться у неё. У неё есть фора - я. Потому что моим толкачом был только я, моя ловкость, моя двужильность. Я занимался искусством и одновременно был возле него, я думал о куске хлеба, а она пусть занимается только искусством, всё остальное сделаю или я, или, если меня уже не будет, моё имя...
  
   В этот момент что-то вроде жалости шевельнулось у меня в душе. Бедный парень, ведь летел, наверное, на всех парусах. И все его понимают, ценят его самоотверженность, и лишь я свожу счёты с одарённостью, заставляю его расплачиваться за собственную слабость. Как же он, должно быть, ненавидит меня...
   Может, отец и имеет право спросить? Но жизнь меня научила: карты нельзя открывать никому, никогда. В этом я убеждался неоднократно. Я не задал и в тот раз неделикатных личных вопросов. Но разве я не имел права высказать своё мировоззренческое отношение?
   - Для художника слишком большое бремя - быть ещё и хорошим сыном.
   - Это относится и к дочери?..
  
   А, видите ли, Славочка ни через что переступить не может. Даже не хочет инсультную мать сдать в больницу для хроников. О, этот мальчик хочет всё: быть и хорошим художником, и хорошим сыном, и верным возлюбленным. Миленький мальчик ничем не хочет замутить своего душевного покоя. Он что, не понимает, что художник носит в душе ад? О, эти чистоплюи. Им что, привести исторические параллели, рассказать о той брани, которую Микеланджело выливал на головы товарищей-художников, напомнить, как Бенвенуто Челлини пырял инакомыслящих коллег по искусству ножом? Отстаивали себя и свою точку зрения.
   Разве с тех пор что-нибудь поменялось в нашем специфическом мире? Впрочем, сейчас незачем пырять ножом. Бывает достаточно не купить картину. Какая бездна здесь приёмов, как быстро и, главное, непредвзято всё решается...
   Художник - универсальная профессия. Он ещё и интриган, и дипломат, и торговец. Даже Пушкин думал о суетном. Торговался с издателями. "Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать". Художник - белый и серый ангел сразу...
  
   А сколько с ней, с высокоценимой и высокоинтеллигентной Юлией Борисовной, мне нянчиться? Не пора ли почтенной даме избавляться от романтических иллюзий и старушечьей влюблённости? Не в кошки-мышки здесь играем. А уж роль мышки для меня и вовсе была бы нова. В мои-то пятьдесят с лишним лет мне как-то негоже менять амплуа. Будут, правда, валидолы, корвалолы, кардиамины, суета, а может быть, на недельку и гипертонический криз. Трус не играет в хоккей! Пора...
  
   Господь завещал нам зарабатывать свой хлеб в поте лица своего...
  
   Неверно, что существуют большие события и малые. Малые события - это большие усилия малых людей. А малые люди умеют ставить палки в колёса большим...
   Я разве боюсь, просто чуть начинает сосать под сердцем. А собственную нервную систему надо беречь, настоящий марафон лишь начался. В искусстве побеждает не только талант, но и объём, масса. Что Пикассо со свей "Герникой" и без своих трёх тысяч картин? А Микеланджело с одним "Давидом"? Лишь эпизоды истории...
  
   Я с детства тренирован на стрессах. В конце концов, у каждого их хоть отбавляй. Но разве смог бы я работать, если бы допускал до себя всех?..
  
   А разве скинешь с чаши весов мою безупречную биографию?
   Происхождение, восхождение, жизнь...
  
   В любой ситуации главное - не растеряться. Принять её как данность и действовать. Это снимает первый, глубинный стресс. Но потом случившееся всё же просачивается до эмоциональных основ. О, как страх, неуверенность, злоба начинают трясти душу! Бессонная ночь разматывает перед тобою мерзкий кинофильм случившегося. И днём, что бы ты ни делал, как бы ни старался отвлечься, тревога и страх вползают в душу. Но и здесь я нашёл противоядие. Боль от любой утраты стихает на третий день, выход из любого, самого безвыходного положения начинает брезжить в конце третьих суток. Да будут благословенны они, третьи сутки! Помни о третьих! С этой мыслью я готовлюсь принять любое известие.
  
   Зазвонил телефон, по которому могло звонить только очень большое начальство. А большое начальство как кара небесная, здесь редко ждёшь радости. И тем приятнее, когда у правила бывают исключения. Я, как всегда при таком звонке, подобрался, отринул всё сиюминутное, мобилизовал память, внимание, реакцию. Я - чиновник...
  
   По первым звукам голоса я понял, что звонит Иван Матвеевич - и начальство, и друг, если только на горных вершинах административного успеха есть дружба. Но если её нет, она удачно заменяется солидарностью сходного отношения к жизни, к ремеслу, к жизненным благам, к приёмам профессиональной деятельности...
   Мы, как птицы, узнаём друг друга по полёту, по неуловимым признакам, не по словам. Слова - это лишь слова, жизнь соскучилась по поступкам...
  
   Ведь это неправда, что выживают во времени только шедевры. Иногда даже среднее произведение, случайно продравшись через века, прицепившись, как ракушка к кораблю, к старым развалинам или новым дворцам, выплывает в сегодняшний день...
  
   Радость - вещь пустая. Мне некогда предаваться разнообразным эмоциям. Пока идёт разговор - я считаю... В своём деле, своё, мною запрограммированное, я считаю быстро. Я уже вижу эту фреску, вижу лица, вижу композицию. Выхожу на европейский класс! Вот он, мой корабль, который унесёт меня и сотни моих картин в будущее. И я сделаю это. Я же мастер, и я об этом знаю, и все знают об этом. Я сделаю как мастер.
   А надо как гений. И здесь одному мне не справиться. Здесь нужен Славка с его чертовщиной, преувеличениями. Мне нужно это Славкино "чуть-чуть"...
  
   По всем правилам: лавровый венок, лента, овации, пресса, статья в энциклопедии...
   Сейчас - Славик. Режим наибольшего благоприятствования. Он мой ученик, жених моей дочери. А родственникам надо помогать...
   Как трудно с этими непредсказуемыми личностями... Но при всех условиях - спокойствие. Выигрывает не тот, кто сбивает одну за другой пешки противника, а кто ставит мат королю...
  
   Не наградил Бог меня большим умом, не дал то, что называется большим талантом. Я середняк. Но именно поэтому мне пришлось работать, защищаться. Мои сверстники были талантливы, но ленивы. Гениальны, но пили вино и без разбора любили женщин. Я люблю только своё будущее. Им не надо было доказывать, что они художники Божьей милостью. А мне пришлось имитировать ум - и я взял начитанностью, талант я взял работоспособностью, точным расчётом, терпением. Их всегда любили окружающие потому, что они такие. А я заставлял себя уважать и любить. Я должен был знать людей, высчитывать каждую их реплику и движение, аккуратно подыгрывать и, якобы споря, соглашаться. Они говорили, витийствовали, дискутировали во время наших студенческих застолий, а я молчал. Я открывал рот только в том случае, если за вечер собирал фразу, которая, будучи выкинута на стол, производила впечатление козырного туза. А теперь даже я говорю про себя: интуиция. А интуиция - это лишь опыт, знания, железное терпение и чугунный зад.
   Интуиция меня не подвела...
  
   - О маме я и пришёл с вами поговорить... Врач сказал, что...
   Ты можешь не договаривать, мой мальчик. Ведь человеческое не чуждо и мне. Хотя, конечно, мама - это единственное в мире существо, которое поймёт и простит. Только мать и могла простить меня. И сейчас тоже на том свете - если есть тот иной свет - она молит за меня....
  
   Благодарность - это, милый мой, то, что тебе не дано перешагнуть. Слабачок ты в этом. Не дано. Теперь и ты будешь долго бежать за мною, вывозя меня к славе, к венцу жизни...
  
   Жизнь всегда вяжет крепкие узлы. Полного счастья нет. Пока доберёшься до сладкого ядрышка, обломаешь зубы о каменную скорлупу. И главное: всё через полосочку, одно к одному...
   Нет, и канадской дуре приспичило наконец-то объявиться, и московской приспичило в гости. Подозрительно. Хорошо, живём в либеральное время, и всё же...
  
   Реализоваться надо здесь, на Родине! Не баклуши бить, не бегать по премьерам, приёмчикам и примеркам, а из-за письменного стола задницы не поднимать. Счастье и фортуна в науке, да и в жизни тоже, даются лишь тому, у кого пьедестал чугунный...
  
   Ах, Сусанна, дни наши с тобой золотые... Что я без тебя, что без меня ты? Но я ведь хитроумный и так всё совершу, что даже Ивану Матвеевичу, давнему твоему дружку, пожаловаться на меня не сможешь. А ведь он всё поймёт. Наш с тобой сват, наш Гименей. Соединитель рук и душ. К обоюдной пользе и радости.
   Кем я был до этой женитьба? Всего лишь модный художник. Начинающий модный художник. Ну, зарабатывал прилично. Но уже тогда хотел большего. Ни музея, ни звания ещё не светило. Квартира, правда, уже имелась.
   Я люблю свой дом в центре города, свою квартиру. Я строил её долго и упорно, как муравей, потому что понимал: это не только моя крепость, не только спасательный плот на случай непредвиденных крушений - картины, мебель, иконы, - но это и моя визитная карточка, броская реклама для иностранцев, для заказчиков, для сильных мира сего, это как бы овеществлённая вывеска моих художественных привязанностей, широты культуры, терпимости в искусстве. Здесь всё имеет смысл и свой подтекст, рассчитанный на постороннее восприятие.
   Я долго бился за эту квартиру. Пришлось написать не одну начальственную даму и не одну даму, муж которой имел хоть касательное отношение к живительному роднику распределения жилищных площадей...
  
   О молодость, пора дерзаний! Разве смог бы я сейчас с тем же стоизмом выдержать... Сколько здесь было скандалов, нервов, крика, писем в газеты...
  
   Пусть в его квартире и беспорядок, даже не совсем живописный. Беспорядок, но не безответственность!..
  
   А что квартира без настоящей, разворотливой хозяйки? Улей без пчёл. И соты есть, и цветов вокруг благоухание, а не жужжит ничего окрест, значит, и мёда нет.
   Улей был, злость была, молодые зубы, страсть выгрызть себе место в жизни, терпение были, непогрешимая - от природы - верная рука была да дружба молодого тогда Ивана Матвеевича... Я рано распознал в нём птицу высокого полёта... Дружба его и тогда была почётна и полезна: человек при должности, со связями, услугами богат...
   Нам тогда было лет по тридцать шесть - тридцать семь, возраст самый переходный, радикулитный, соли за то время, что мы в юности поели и попили, на суставах понаросло - поясницу утром не разогнёшь, вот Иван Матвеевич и зачастил по медицине. А попал в руки Сусанны: почти кандидат наук, новые методы. Именно с лёгкой руки Ивана Матвеевича и пошла о Сусанне громкая слава по начальству.
   И про женитьбу он завёл разговор уже с прицелом...
   Я тогда о Сусанне не знал, ни что она в моду вошла, ни даже того, что многие лечатся у неё, ни того, что оба мы в принципе изображаем свою особенность, свою уникальность и свой талант. А может быть, все изображают, а потом эта масса и переходит в своё качественное изменение, сгущается, как материя, сжимается, как галактика, в то, что человеческая молва называет талантом?..
  
   С молодых лет, с первого курса института, меня интересовало только одно - моё будущее, слава, к которой я должен был протиснуться и пробиться...
  
   Приём был назначен на дневные часы, на даче, среди берёз. На столах среди полянки стояли бутылки, блюда с ветчиной, салатами из ресторана, солёной рыбой, помидорами, редиской, луком... Шофёр знаменитости жарил шашлык, доставая из ведёрка и нанизывая на шампуры кусочки баранины. Запах палёного мяса пронизывал окрестности.
   Было человек сто пятьдесят. Народ постоянно подъезжал. Проезд к даче был заставлен машинами с изнывающими на жаре шофёрами. Присутствовали балерины, генералы, писатели, учёные, врачи, сфера обслуживания: от портнихи хозяйки до дантиста знаменитого композитора. Я ходил в этой толпе, часто чокался - доверие всегда вызывает хорошо пьющий человек, - часто чокался, но не пил, перекидывался со знакомыми невинными анекдотами, приглядывал возможных заказчиков, улыбался, слушал.
   Гости табунились по интересам. Было суетно, разобщено, лениво. Такое моё фланирование по саду продолжалось довольно долго, пока я не почувствовал, что происходит нечто неожиданное. Все как-то напряглись, встрепенулись и начали подтягиваться к высокой стройной женщине лет тридцати, только что вошедшей в садовую калитку... Сусанна...
   - Кто это?
   - Неужели ты не знаешь? Ну, это та, которая лечит...
  
   Это теперь "та самая" мне ясна и понятна. Это теперь я знаю ей цену и цену её дорогостоящей упаковки. Ну что ж, сам создавал ей оправу, ставил декорации, помогал придумывать постоянную маску. Разве сравнишь сегодняшнюю Сусанну с той дилетанткой: какая уверенность в себе, какие позы, каков салон, в котором она принимает гостей, в котором она варит свою известность!..
  
   Руки Сусанны действительно золотые. Всё её врачевание, пристальное глядение в глаза - всё это чушь, хотя уже десять лет она ведёт какие-то исследования в лаборатории с определением своего уникального биополя, потенциала волновой энергии, вероятности концентрации... Я даже затрудняюсь сказать, серьёзно ли моя жена дурачит своими сверхъестественными свойствами половину Москвы, или это бессознательное стремление женщины удерживать вокруг себя внимание?.. Но быть может...
  
   А вот руки, золотые руки - это точно. Руки гениальной массажистки. Ведь с этого и началась её карьера. Сусанна мастерски снимает боль, чудодейственно разглаживает радикулиты, немножко владеет гипнозом. Но какова сама карьера - от медсестры-массажистки... до учёного, почти кандидата наук. Какова хватка и какова энергия!..
  
   Теперь я выхожу на новое качество. Замахнулся на такую славу, что сбоя быть не должно. Знаменитый русский художник, автор "Реалистов" не должен иметь ни сучка ни задоринки ни в чём. Ни в своей личной биографии, ни в биографии жены. Перед поездкой в Париж, которая должна выбросить меня на гребень общеевропейской известности, мне нужно провести инвентаризацию даже в личной жизни. Думай, художник, смотри, вспоминай. Ты, как садовник, должен формировать крону дерева своей новой жизни. Лишние веточки - вон. Лишние побеги, отбирающие соки, отрезать. Иные законы - иная жизнь...
  
   Именно с Сусанны, с этого её портрета у меня всё по-настоящему началось. Она дала мне дополнительный импульс. Ввела в такие дома, что ого-го! И всё же изломала своей страстью к суете и публичности. Какая неутомимость! В иностранные посольства позовут - она готова, на премьеру в театр - пожалуйста, на открытие выставки или показ мод - она в первых рядах. Если бы те силы, которые я потратил на "нужные" встречи и знакомства, чтобы казаться современным человеком в гуще событий, да приложить к искусству, то, быть может... И всё же мне нельзя так думать, я знаю свой потолок. Такая жизнь - форма моего существования в этом мире...
  
   Моя женитьба ей тоже многое открыла. Уже не шарлатанка, не сомнительная экспериментаторша, а безбедная и потому бескорыстная любительница, жена известного и состоятельного художника. Крышу она получила... Но ещё до женитьбы поняли мы, что одной повязаны верёвочкой, поэтому женским умом сообразила, что выгоднее меня вперёд выставлять. Я, дескать, всего-навсего скромная знахарка... А вот муж у меня - известный, великий художник. Она и произнесла первая это слово "великий". И настойчиво это понятие внедряла в общественное сознание, и правильно делала, понимала, с моих дивидендов живём, потому что медленно её биополе материализовалось в чистую валюту...
  
   Свой дар надо реализовывать. А в наше время ни один дар даром не расцветает. Реклама двигает коммерцию. И здесь Сусанна - мастер, виртуоз...
  
   По Станиславскому: и история, и предыстория, и сверхзадача...
  
   - Я преклоняюсь перед вами... Так выразить то, что волнует нас всех в жизни и искусстве, смогли только вы. Каждый ваш портрет - это открытие. Вы открываете человека для человека...
   - Если хотите, я напишу и ваш портрет...
  
   И пусть негодуют мои скромные товарищи по кисти, пусть шушукаются по углам, пусть называют меня копиистом, чертёжником, хоть маляром. Слово сказано, мой миф созрел. Легенда началась... Я назван как избранный. Моя задача теперь только поддерживать этот миф и давить, давить, давить других коллег-мифотворцев. Теперь вверх по лесенке успеха. Вперёд, Семираев!..
  
   Не всем, но очень многим я обязан Сусанне. Она дошлифовала меня. То, что жило во мне как сплошной эмпиризм, приобрело характер системы... Она всё предусмотрела. Она внушила, что свободным художником не проживёшь. Пост нужен. Административный пост. Рубенс был послом. Мольер - директором театра. Некрасов издавал "Современник", а Семираеву достался музей...
  
   Пусть тебе за пятьдесят, но ведь ещё крепок: ни склероза, ни гипертонии...
   Всё у тебя будет, всё получится... Дни твои пролетят беспечально, а лет через тридцать, всего седого, будут тебя под руки вводить в выставочные залы, а ты устало и расслабленно будешь шептать свои оценки... Семираев идёт! Как же, живой классик... А в школьных учебниках будет стоять: "Крамской, Репин, Суриков, Серов, Семираев - самые яркие представители русской школы живописи 19 - 20 веков"...
  
   Руководить - это предвидеть. А уж коли сам я с младых ногтей конструирую собственную жизнь, то надо каждую тряпочку из прошлого перетряхнуть, ко всему быть готовым, так дело вести, чтобы прошлое не зацепило грядущее. А баланс не очень хорош. Есть прорехи в тылах...
  
   От возможности до действительности дистанция огромная...
  
   Я не люблю входить в комнату Маши... Нельзя сказать, что в комнате нет порядка, просто порядок, ведомый одной дочери. Она ничего не выбрасывает. Вся её жизнь может быть описана через хранящиеся здесь предметы... Я сажусь на диван, и вдруг острая, как нож, мысль пронзает душу: "А к чему эта гонка? Ведь тебе уже за пятьдесят. Будет ли о тебе статья в энциклопедии или не будет, разве изменится что-нибудь в мире? Ведь живут же люди без всякой этой мишуры. Живут и не задумываются о конечной цели существования. Заботятся о детях и внуках. А я даже не знаю, что заботит единственную дочь, чем она дышит". Эта мысль не впервые посещает меня. И я знаю, что единственное спасение - безжалостно гнать её. Потому что от себя не уйдёшь, в пятьдесят лет уже не переделаешься.
   Какой-то детский порок, какое-то неясное мне самому унижение в детстве дало мне это обременительное честолюбие, и весь мой духовный мир вызрел на его основании...
  
   Всё придумано слабыми, безвольными людьми: любовь, преданность, дружба - это ритуалы, не больше. Все помазаны одним миром, ближе всего к телу своя собственная рубашка...
  
   Будто озарение посетило меня. Она ведь любит Славика не скороспелой, забывчивой сегодняшней любовью. В нём и через него видит мир. Это какая-то артезианская любовь. Раз и навсегда. На всю оставшуюся жизнь. Они не выдумали, не внушили себе любовь, а решили свою любовь, свою жизнь, молодые, средние, пожилые годы и свою старость. Они всё знают о себе до конца дней. И тут нахлынула на меня лютая зависть к этой любви, к прочности характеров двух людей, к счастью этой прочности, которого не досталось вкусить мне. Ведь приобщиться к такому, постоять рядом - и то счастье. И тут всё, что связано со мною, с моими поисками и желаниями, показалось мне мелким, грязным, каким-то выморочным, показалось измусоленным и нищенским по сравнению с их простенькой человеческой правдой. Они не могут жить друг без друга. Какая же сладко-мучительная у них любовь!..
  
   Гордости хватает, чтобы отказаться от малого, а от большого нужна большая гордость, а она вся повыветрилась. Нет её...
  
   Ну, что ж, значит, как и всегда, один. И всё же воин в поле воин и один. Значит, никому не давать пощады. По крайней мере, ясно: надеяться надо только на себя. Тылы мои жидковаты...
  
   А в зрелом возрасте, то есть в моём возрасте, главное не легкомысленные успехи, а солидность, польза для искусства и интеллектуальная близость, так что держите крепче штурвал семейной жизни, не выпускайте из рук, а то чуть отвлечётесь, и ваш кораблик окажется совсем в ином порту...
  
   Нечего меня ожесточать. Я на всех управу найду. Разве природа зря создавала такую совершенную мыслительную машину, как моя? Природа даром ничего не выдумывает. Каждый вид совершенствуется, точится временем... Так за дело, мастер. Неудачи и упорство судьбы тебя только ожесточают. Через тернии, вперёд!..
  
   Что знает эта молодёжь, Маша и Слава, обо мне? Почему даже дочь, которая профессионально должна понимать, как многого я достиг со своими средними способностями, каких выдающихся успехов я всё же добился, почему даже она не пытается меня понять, проявить сочувствие? Я выгрыз своё место в этом мире. Ей теперь, живя в огромной комфортабельной квартире, имея все условия для работы, ей теперь легко рассуждать, что художественно, а что антихудожественно, что нравственно в искусстве, а что нет... Видите ли, ей не нравится мой предварительный этюд к "Реалистам"...
   Что они знают обо мне? Ведь уже в двадцать лет решил, что всё в этом мире для нас, эгоистов, для людей, посвятивших себя одной, сжигающей душу идее, - лишь материал для нашего искусства. Нет уже человека. Нет и нет. Всё человеческое кончается с жизнью. Остаётся лишь распадающаяся плоть... Её надо тайно и молча закапывать, не оповещая никого. Разве такая у нас длинная жизнь, чтобы отвлекать живых? Права Библия: пусть мёртвые хоронят своих мертвецов. Но я-то делаю живое дело. Сегодняшнее, сиюминутное...
   Если ты художник, то душа твоя вмещает многое. И добро, и зло густо перемешано в ней...
  
   - У меня, Слава, тоже есть общая идея, тоже уже готово несколько эскизиков... Давай, как на военном совете, начнём с младшего, с тебя.
   Впервые я смотрел работу Славы без тайной зависти. Идея была великолепна, но она была несколько не моя. Меня всегда поражала простота Славиных решений. В том, что он сделал сейчас, была такая взвешенная спокойная мудрость, как будто он прожил на свете не двадцать пять лет, а шесть десятков. Я смотрел и думал, что судьба дала мне дополнительный шанс: у меня есть талантливейший ученик...
   Я искренне восхитился этим простым и мощным решением...
  
   - А вот что набросал, Слава, я сам...
   Первой прервала затянувшееся молчание Маша:
   - Папа, ты хочешь, чтобы теперь весь мир узнал, как ты работаешь?
   Конечно, это была ревность. Машенька поняла: реализовав в фигуре фотографа все слухи о том, что я рисую не только натуру, но часто пользуюсь фотографией портретируемого, я как бы публично их прекращаю. Да, это я. Фотограф - это я...
  
   Да откуда у этой молодёжи - у дочери! - эта снисходительность тона, да что они знают обо мне?..
  
   Машеньке-младшей повезло, она выросла среди книг, среди альбомов с репродукциями великих произведений искусства... Она сумела найти и полюбить Славу, разглядеть его, завоевать...
   А я никого не успел полюбить, я был одержим, ежедневно рисовал сои гаммы до обмороков, до изнеможения... Но я же был молодой, голодный. Разве кипение крови погасишь гаммами? И на первой же женщине, которую я узнал, узнал по слепой, безотчётной страсти, меня заставили жениться.
   О, эти ревнители нравственности и справедливости!..
   "Юра, если не женишься на Марии, выставки тебе не видать. Расписаться надо до комсомольского собрания. Ясно?"...
   А Маша теперь спрашивает, почему такой молодой умерла её мать. Что отвечу я ей? Зачахла с нелюбимым мужем, завяла...
  
   - Я твоя дочь и хорошо тебя знаю. Я думаю, Слава сам по себе несёт в душе целый мир, и ему нужно суметь выразиться. А ты, папа, научишь его разным штучкам, и это его собьёт...
   Ты знаешь, что я в тебе ценю. Ты мастер, у тебя верный глаз, но, папа, настоящий художник для меня что-то другое...
   - Ты же не пришла со мной ругаться? Мне уже пятьдесят, и меня не переделаешь...
   Ведь тысячи людей, которым нравятся мои произведения, тоже что-то соображают. Пусть я работаю не для мирового искусства, а просто для этих тысяч. А что же, лучше делать шедевры и хранить их на чердаке? Картины, как жемчуг, гибнут, если не входят в соприкосновение с человеческим теплом...
  
   Разве я могу сказать Маше, что она незапланированный и нежеланный у матери ребёнок?
   Выставка дала нам комнату в коммунальной квартире. После рождения Маши Мария очень располнела... Я смотрел на неё и думал: куда делось моё, хоть и крошечное, чувство к ней? Неужели эта молодая женщина послужила моделью моей знаменитой "Красавицы", которая к этому времени была уже растиражирована в тысячах экземпляров?..
  
   А я начал вести какую-то удивительную жизнь. После выставки стал модным художником... Среди иностранной колонии в Москве на меня возник спрос. Я делал портреты шведских и итальянских дипломаток, французских киноактрис, писателей и журналистов, навещавших в то время Москву из-за рубежа. Всё это накладывало лихорадочный отпечаток не только на ритм работы - пока карта идёт, надо торопиться играть, а вдруг сорвёшь кон! - но и на сам образ жизни...
   Большая квартира, представительная мастерская диктовали свой образ жизни. То есть, по сути дела, он оставался таким же: работа, работа и одновременно какие-то встречи на стороне, и постоянные люди в мастерской и в доме...
  
   Жизнь разве измеряется годами? Она, как поётся в популярной песне, измеряется мгновениями, моментами напряжения всех твоих сил. Ситуация - вот пульс времени...
  
   Но, видимо, Семираев, тебе некуда отступать, потому что ты до мозга костей художник и до мозга костей заражён честолюбием. Ты подступил к запланированным вершинам, и тебе остаётся только штурм...
  
   Но я-то знаю, зачем мне нужны эти фотографии. Я знаю изъян, который природа мне дала в отместку за верную руку. По складу своего дарования я копиист, великий копиист, которому не дано зажечься непосредственно от самого огня природы. Моя стихия - поправки, дополнения, уточняющие моменты, соавторство. Мне нужен импульс. Я зажигаюсь лишь от опосредованного факта. Я способен сделать гениальным хороший этюд своего ученика. Выправить интересно задуманную картину до первоклассной. Я способен удвоить яркую, самобытную, острохарактерную натуру, но выявить скрытый огонь в ней или тайный порок на стёртом, невыразительном лице я не в состоянии... И здесь на помощь мне приходит фотография с её разоблачающими возможностями. В мгновенном стоп-кадре иной раз больше откровений, чем в автобиографии или милицейском досье. Фотография даёт мне ту канву, по которой я уже вышиваю своими красками, направление идеи, которую я уточняю, прибавляя своё, и довожу до нужного мне звучания. Здесь я могу выбирать. У меня в руках дюжина зафиксированных состояний портретируемого и невысказанное, тайное желание: как человек видит сам себя. Да, и здесь надо догадываться, быть психологом, сердцеведом, потому что тайное желание не бывает однозначным. У него есть первооснова: каждый хочет себя видеть умным, благородным, талантливым и по возможности привлекательным. А дальше в соответствии с умом, возрастом и профессией. Умным людям нельзя льстить слишком. Некрасивых надо делать только привлекательными. Актёру можно приписать все положительные качества, он с этим согласится. Начальствующие дамы любят, чтобы их писали в старинных интерьерах. Молодые технократы хотят в своих лицах видеть жестокость суперменов. Очень умного человека можно написать жестоким и властным. Люди по натуре жестокие любят сентиментальные аксессуары: цветы, собак, птиц. Общественные деятели должны выглядеть репрезентативно...
  
   Я иногда смотрел на Машу, когда она училась, и поражался: откуда она всё брала? Из каких своих тайников? Почему так быстро, небрежно и весело работала?.. Счастливый талант. Ей не нужно было долго анализировать натуру, как мне, отбирать и рассматривать отпечатки: казалось, только взглянув, она уже знала, как писать. Только мельком взглянув! И дальше уже писала по памяти, писала саму душу, суть модели, а внешняя похожесть - лицо, манера держаться, руки - всё это возникало как следствие, само по себе, рождённое этой сутью. И ей так всегда было мало надо, чтобы написать портрет. Всего глаз, прядь волос, закрывающих половину лица, как на её незаконченном автопортрете, наметить овал лица, прописать руку - и всё. Счастливая экономность, рождённая спецификой дарования. А мне нужен весь протокол: и галстук, и булавку в галстуке, и отражение в этой булавке, и каждый завиток волос, и морщинки под ними, и пористость кожи, и волоски на запястье... На это уходила уйма времени. Я-то знаю - всё решает талант. А копиист, чтобы маскироваться, должен придумывать себе виртуозную манеру...
  
   Ничего не поделаешь, мне нужен импульс! Всем нужен импульс, но не каждый справляется с ним... Я не даром в студенческие годы написал не один десяток копий. Пока мои сверстники витийствовали за рюмкой водки, прижимали маленьких подружек в подъездах к пыльным батареям, я, как проклятый, одну за другой на каникулах писал копии в Третьяковке, в Музее имени Пушкина, в Русском музее. Я копировал пейзажи, жанровые картины, натюрморты, портреты. Я никогда не соблазнялся суетностью, чтобы продать уменьшенную копию "Неравного брака" или "Сватовство майора". Эта суета могла принести деньги, но отняла бы столько времени... В молодости, когда ум так быстро впитывает новое, когда для сна хватает пяти часов и, кажется, сами пальцы готовы запомнить чужую манеру, дороже всего должно быть время. Оно самое большое сокровище. Я знал, уверенный в своём призвании и надеждах, что закладываю фундамент для будущего, кую своё благополучие и, если повезёт, славу. И поэтому безжалостно - денег-то на лишний загрунтованный холст не хватало, - безжалостно, только закончив одну копию, доведя до возможной для меня в ту пору степени совершенства, безжалостно соскабливал ещё не затвердевший красочный слой, чтобы написать новую, следующую. И не было чувства отчаяния или сожаления...
   Как ни близки были, ни желанны эти соблазнительные деньги, я поборол искушение. Мне дорого было время, потому что молодость проходила, я торопился выучиться, чтобы во всеоружии встретить жизнь...
   Я ничего не ворую, я творчески заимствую...
  
   В избе я прожил четыре дня... И вдруг я подумал, что почти не помню лица матери. Помню её руки, тепло и уют, которые она распространяла вокруг себя, а лица не помню... Я начал вспоминать это лицо... Руки, оказывается, помнили, помнили лучше, чем мои глаза. Черту за чертой я вспоминал лицо матери...
   Рисунок возник сам собою: старое дерево и старая женщина. В ту ночь я работал и гнал раздумья от себя прочь. Но невольно я всё время задумывался над тем, как же сильно у простых крестьянских людей чувство крови, чувство родного. Ведь ни разу не поступила, чтобы было удобно только ей...
  
   Пускай говорят... А я буду слушать, соглашаться с мелочами, поддакивать, слушать и поступать по-своему. Потому что практические приёмы жизни одинаковы, вечны. И в мире искусства сегодня, как и десять лет назад, как и сто, и при Цезаре Борджиа. Возьмём измором, терпением, соглашательством. Пусть чувствуют себя победителями в теории.
   А разве, когда начинал я, некоторым нашим молодым гениям тоже не казалось, что мэтры всё захватили? Что нигде нельзя выставиться, что критики пишут об одних и тех же именах? Но если ты чувствуешь себя бойцом, надо не трепаться, а выходить на ринг, не забывать, что не только ты, но и тебе там могут попортить шевро...
   - Если чувствуешь себя бойцом, Слава, надо выходить на ринг... Надо действовать потихоньку, не торопясь, имея в виду, что впереди жизнь.
   - Зачем ты лукавишь, папа? Ты сам стал известен после первой своей персональной выставки, которую получил, будучи студентом.
   - Я просто был добросовестным студентом... Я просто имел голову на плечах...
   - Добросовестных студентов - пруд пруди... Как же ты получил эту выставку? После этого случая наш институт выпускал живописцев ещё более двадцати лет, а персональной выставки ни одному студенту не устраивали.
   - Ваши студенты пишут изящные ростовские пейзажи, Плещеево озеро, красоты Заполярного Урала. Совмещают учебный процесс и туризм. Здоровое желание забраться подальше и увидеть побольше... Юным художникам некогда отыскивать натуру, узнавать людей, которых они пишут, а то, что выразительно само собой, по своей природе, то и вколачивают в раму.
   А предмет искусства, не тебе мне, Маша, об этом говорить - человек. Он единственно бесконечно разный и неповторимый. Я ведь в студенчестве не ездил в Бог знает какие неизвестные края, а как хотелось! Поезд, звёздное небо, легендарные места... Я знал, что там я наберу личных впечатлений и очень долго не смогу переплавить их в свои работы. Это отдалённые, слабые импульсы. Как свет от далёких звёзд. Я пять лет, договорившись со своим профессором, ездил только к себе на родину. В знакомую неухоженную деревню. Если я писал какого-нибудь дядю Ваню, то я его до печёнок знал. Всё, что он думает, мне было известно, как говорит и каким манером стопку ко рту подносит. И работал я там как на барщине. Каждый год я не по десять акварелек привозил, а по пять-шесть настоящих портрета...
   И на полотне уже не конкретный дядя Ваня, а справный мужик, вольготно и весело живущий в своём краю. Живущий здоровой и прочной жизнью, той жизнью, о которой интеллигент, роняя сопли, мечтает...
  
   Если бы милая моя дочь и будущий зять знали, сколько бессонных ночей провёл я в размышлениях! Но мне уже было ведомо: если смолоду, рывком, не станешь знаменитым, будешь потом выгребать всю жизнь, и неизвестно, выгребешь ли к берегу. А когда под старость выгребешь, то весь изработаешься, и дальше сил не будет. Но кто же должен был вывести меня к славе?.. Кто станет этим добрым и бескорыстным меценатом?.. Вопрос был решён. Дальше дело техники. Женщины, артистки, красавицы! Вот хмель, который сбродит моё сусло.
   Времени я уже не терял. Стал копаться в прессе, в программках, в афишах, знакомиться с театралами. Надо было выбрать не только красивую, знаменитую, но и влиятельную. Или саму по себе задорную и занозистую, чтобы входила к начальству, хлопая дверью, или такую, у которой со связями муж...
  
   Преданность и терпение - через это женщины перешагнуть не могут...
  
   У всех трёх портретов неизменным было одно - женщины изображены на них на десять лет моложе. И другое: все они получились значительнее, чем были в жизни. Такие портреты не могут долго лежать в запаснике...
   Всем троим я - крестьянский, работающий под этуаль сын - показал свою коллекцию деревенских этюдов. Показал, так сказать, сокровенное. И дамы начали действовать. Начали приводить ко мне журналистов...
  
   У меня такая дорога, и я с неё уже не смогу сойти...
  
   Я - везунок. Что задумано, всё сбывается, стоит лишь сильно захотеть. Меня это даже смущает. Исполняются самые далёкие грёзы юности. Разве предполагал я видеть свои картины в музеях, а себя в кресле за столом, за которым было подписано что-то историческое? Я просто всего этого хотел...
  
   И я начинаю пугаться рокового дара судьбы, как человек из какой-то сказки, погубивший себя желанием, чтобы любой предмет, к которому он прикоснулся, превращался в золото. Ведь от несварения желудка можно умереть. Большому куску рот, конечно, радуется, но его надо суметь прожевать! Иногда я уже трепещу от своих мимолётных желаний...
  
   - Что с тобой, Сусанна?
   - Я устала жить, Юра. Что-то со мной случилось, я потеряла к жизни вкус. Я устала бороться. У меня, Юра, очень маленький дар. Но что-то в моих руках есть. Ведь действительно это руки массажистки. Что-то я соображаю. Но я хотела из маленького дара сделать большой. Не получается. Я устала от гонки представлений... Я хочу умереть. Неужели всё кончилось? У меня совсем не осталось сил. Ни на что. Мне всё трудно, мне не хочется есть, ходить, дышать. Я не могу, как раньше, показывать спектакли своего "дара", принимать подарки. Я потеряла интерес к работе...
  
   Конечно, в тот момент я и мысли не допускал, что Сусанна так плоха. Я человек активный: найдём врачей, специалистов, вылечим - годы наши ещё молодые. Но тут же я подумал, что надо хорошенько запомнить это горестное чувство утраты, потому что оно должно понести меня во время работы над "Реалистами". Всё в копилку главной цели жизни...
  
   Через несколько дней я пригласил к Сусанне знаменитого психиатра...
   - Дела довольно скверные. Тяжелейшая депрессия, осложнённая истощением нервной системы. Очень плохая, близкая к шизофрении, наследственность...
   - Сусанна женщина волевая, она возьмёт себя в руки.
   - Болезнь в руки не возьмёшь... Ваша жена в таком состоянии, что дело может дойти до катастрофы. Она не хочет жить. И дома никакая сиделка не углядит.
   - Если надо класть в больницу, надо класть...
   - Веселее, Юрий Алексеевич, полежит у нас пару, тройку месяцев, в санаторном отделении, естественно, мы её подлечим, получите как новенькую. В наше время постоянных стрессов - это дело обычное.
  
   Как в современном человеке, в художнике совмещаются жалость и расчётливость...
  
   Конкурс... Совесть у меня заговорила открытым текстом...
  
   - Я хочу, чтобы мне не смотрели презрительно в спину. Я не выхватываю ни у кого изо рта кусок. Я не хочу подводить и тебя, Иван, чтобы не кивали на нашу дружбу ещё с института. Я хочу заработать право писать "Реалистов" на конкурсе...
   - Открытый конкурс?..
   - Ну, Ваня, зачем же твоему управлению создавать сложности и конфликтные ситуации. Мы взрослые люди. Молодёжь, конечно, попетушится, подерзает, но разве им это под силу?.. У нас, если говорить по существу, десяток сильных монументалистов.
   - Десятка нет, нет десятка, работающих на европейском уровне. На таком уровне работают, включая тебя, пять человек...
   - Хорошо. Пять так пять. Вот и давай вызови всех пятерых, и в открытую в твоём кабинете потолкуем. Если все согласятся, сделаем между сей пятёркой заказной конкурс. Хорошо?..
  
   Неделя у меня есть. Неделя на этически-психологические манёвры Юлии Борисовны. Крепостей мы без боя не сдаём...
  
   Юлию Борисовну я встретил по заранее подготовленной программе. Сухо, как всегда, сдержанно разговор только о музее, о новой экспозиции, о выставках. Всё как обычно... Душевное самораскрытие получилось как бы ненароком...
  
   Мозг женщины - это мозг электронной машины...
  
   Услышав от меня число и фамилии живописцев, и по-прежнему глядя невинно-сочувственным взором, Юлия Борисовна, не прерывая мои излияния, роняет:
   - Семёнов не возьмётся, он только что после инфаркта... Сапожников тоже, наверное, откажется! У него должен быть закончен конференц-зал на родине космонавта к юбилею. Это так же престижно, как Париж. От коференц-зала Сапожников не отступится, потому что иначе отдадут Мельникову. А у Сапожникова Мельников увёл жену, так что Сапожникову лучше повеситься, чем знать, что работа и гонорар уходят к врагу.
   Женщину, чувствующую себя Пифией, восседающей на треножнике, уже не остановить. Я знаю и третий вариант Юлии Борисовны. Но ведь сыр-бор горит из-за четвёртого, из-за Стрелкова. Стрелкову уже под семьдесят, но мужик он крепкий, и хотя работает чуть старомодно, как казалось ещё несколько лет назад, но сейчас, с модой на ретро, его стиль, в котором сочетаются некоторая архаичность и безукоризненная целостность, восприятия здравого реалиста, смотрится как новейший.
   Стрелков крепкий, настоящий мастер. Он и сделает что-нибудь простое, без особой выдумки, кондовое, но такое по-земному сильное, что все откроют рот. Мне с ним, пожалуй, не справиться, но у меня есть в запасе двадцать лет. Только зачем эта работа Стрелкову? Ему она не принесёт большой известности. Половина довоенных станций метро украшена его росписями. Он почти живой классик. Ему международный заказ - ещё одна медаль на грудь... Одна надежда на Юлию Борисовну...
   - Косиченко, кажется, собирается в Рим...
   Косиченко, если ввяжется в конкурс, то в Рим наверняка не поедет... А вот если от конкурса он заблаговременно откажется, то Рим для него становится реальным. Он молодой, нечего ему торопиться, за пирогом надо стоять в очереди...
   Остаётся Стрелков... В войну Юлия Борисовна вместе с женой Стрелкова была на земляных работах и дружит до сих пор. Но к Стрелкову не подъедешь на козе...
  
   Беда с этой интеллигенцией. Я люблю простые и ясные отношения...
  
   Умный человек похож на опытного садовника. Не торопится с плодами. Поминутно не расковыривает землю, пытаясь на посаженном зёрнышке обнаружить наклёвышек ростка. Он ждёт. Он знает, что хорошо взрыхлил и удобрил почву, насадил добрые семена, вовремя полил. Урожай? Урожай будет... В один прекрасный день покажется стебелёк и...
  
   После разговора с Юлией Борисовной я никаких действий не предпринимал. В конце концов, надо дать шанс и судьбе. Каждый, конечно, кузнец своего счастья. Но при ковке можно и перекалить железо. Я почти отключился от внешнего мира. Пусть уж без меня противоборствует стихия. Я занят женой...
  
   Слушая Сусанну, я испытывал чувство, будто нахожусь в мастерской алхимика, который рассказывает мне секрет извлечения золота из ртути... Бедная исстрадавшаяся душа Сусанны. Она не выдержала. Не выдержала этой шарлатанщины.
   - Ты знаешь, Юра, мне всё надоело... Хочется простой, как кусок хлеба, обычной жизни. Я ведь знаю - у меня есть талант физиотерапевта. Я чувствую больного, руки у меня хорошие. Я когда больного массажирую, перед моими глазами стоит очаг поражения. Будто мне самой больно, и будто я сама себя лечу. А всё остальное от лукавого. Буду жить тихо, спокойно. Зачем я ищу то, чего, наверное, не существует. Уйду из института куда-нибудь в ведомственную, при заводе, поликлинику, где у мужиков сплошные радикулиты, и начну их лечить. Займусь аутогенной тренировкой, совмещу это с терапевтическими методами. Я давно об этом думала, может быть, здесь мне и удастся открыть что-нибудь новое. Ведь хочется что-то в жизни сделать. Буду каждый день работать, начнёт копиться материал, смотришь - и защищусь...
  
   Как много общего в нашей судьбе! Только мне уже нет обратного хода. Может быть даже, я сумел скрутить талант из своего маленького дара? И теперь не он мне, а я подчиняюсь ему? Иду за ним, а он, как голодный пёс, всё время требует от меня жертвы, и мне приходится отдавать ему свою жизнь. Мне уже не сойти с круга. И Сусанна понимает это. Но, наверное, два бесконечно честолюбивых человека в одной семье это слишком много. Сусанна освобождает мне площадку... Теперь это ещё более верный и надёжный друг. Как важно иметь человека, которому можно всё рассказать о себе. Это же тоже способ самолечения.
   И я рассказывал. Впервые в жизни, не боясь, что сказанным кто-нибудь воспользуется мне во вред.
   Я рассказал Сусанне о себе и всё о "Реалистах". До дна...
   - Ты мне многое рассказал о себе того, что не надо рассказывать, но ты уже не тот, прежний, начинающий художник. Ты очень сильно вырос, и вырос - это говорят все - твой талант. Ты вырос. И теперь у тебя наступило другое время. Ты отработал руку и глаз. Теперь тебе надо растить главный компонент таланта - свою душу. Попробуй стать терпимее, заинтересованнее и одновременно безразличнее ко всему. И ты увидишь, что всё, за что ты борешься, само пойдёт к тебе в руки. Я в тебя верю...
  
   Что-то для меня прояснилось. А может быть, это возраст? Но почему-то жить стало легче... Так ли страшны мне сейчас конкуренты? Пора освобождать рабочее время от суеты...
  
   Нет более скучного для художника периода, когда произведение написано и готово получать аплодисменты. Только сам автор по-настоящему знает достоинства и недостатки своего детища. Слишком долго он над ним думал, проверял возможные варианты поворота сюжета. Он один ведает, что получилось, где не смог прорваться к замыслу или подчинить материал себе. Но ещё более скучно ожидать свершения своей интриги...
  
   Я ничего не волновался, когда через несколько дней пришёл в управление на совещание к Ивану. Запалы должны сработать. Я в соответствии с технологией пробурил породу, подготовил и заложил взрывчатку, протянул бикфордов шнур, поджёг шипящий его конец и проследил, чтобы огонёк не потух. У мастера не должно быть сбоев. О праве на неудачу разглагольствуют дилетанты, почерк мастера, манера таланта - это всегда удача. И при сбоях судьба выкинет его на гребень волны. "И пораженье от победы ты сам не должен отличать". Взрыв будет! Пласты породы, поднятые на одно мгновенье силой расширяющегося газа, упадут в точно намеченное и рассчитанное место...
  
   Речь Ивана была мною предполагаема. А вот дальше наступила минута некоторой неизвестности... И я с наслаждением наблюдал, как у Ванечки отвалилась челюсть, когда сказал "своё" слово Сергей Кириллович Стрелков.
   - Уважаемый Иван Матвеевич. Я говорю здесь как старейший и, возможно, самый опытный, говорю от своего имени и от имени Семёнова, Сапожникова и Косиченко. Наверное, это истина, что в нашей среде тайн нет, не удержишь. Мы все четверо знали об этом заказе и о том, зачем вы нас сюда вызвали. Мы все признательны вам за внимание и веру в наши силы, и, тем не менее, я хотел бы от лица всей нашей группы сказать: мы решили отказаться от этого очень лестного для нас заказа...
   Стрелков со своей пепельно-седой бородой выглядел как Зевс. Старая интеллигенция умеет преподносить свои добрые дела. Он был благороден, как Зевс... Легенды об этом бескорыстном отказе четвёрки разойдутся по всем мастерским и домам творчества... Сколько теперь они наскребут с того же Ивана за свой благородный отказ, насобирают, ничего не прося. Иван в пароксизме благородства будет сам искать им работы повыгоднее и поинтереснее, отправлять в зарубежные поездки, пробивать монографии и внеочередные выставки. Браво, друзья! Такого поворота событий я от вас не ожидал. Так до конца откачать нефтеносный горизонт! Думал, что каждый из вас будет ссылаться на свои объективные причины, а вы...
   - Я не скрою, что у каждого из нас есть свои творческие планы и работа, которая нас ждёт, но всё-таки не поэтому мы сочли возможным просить руководство заказ передать Юрию Алексеевичу Семираеву. Мы просто уверены, что он выполнит его лучше нас всех. Нам кажется, нет смысла тратить государственные деньги и наши уже немолодые силы на конкурс. Мы полагаем, что к этой работе больше всего подготовлен Юрий Алексеевич...
  
   Ванечкино лицо в этот момент было букетом разнообразных настроений. Ему не пришлось выбивать эту работу для своего друга. Силой обстоятельств заказ сам скатывался тому в руки. Но Ванечка привык заранее знать, как закончатся развивающиеся события, и направлять их, как гребец тяжело нагруженную лодку.
   Сначала у Ванечки просто отвалилась челюсть. Заговор? Групповщина? Бунт во вверенной ему области? Потом он увидел, что не сговор, а товарищеская договорённость...
   Ванечка произнёс ответную прочувственную речь...
  
   Я старался не поднимать глаз. Я боялся, что в них блеснёт нечаянная радость. Человек ещё может скрыть горе, но радость - это свыше его сил. Она прёт изо всех сил, сочится из глаз. Надо долго тренировать себя на поприще жизни, чтобы научиться её скрывать... Обломилось! Я сидел, стараясь сохранить хмурое выражение лица, но во мне всё ликовало.
   О блаженный миг расслабления, где ты? Как бы я хотел сейчас оказаться в своём пустом рабочем кабинете...
  
   Никогда в жизни у меня не было такого счастливого времени, чем два месяца, которые я отдал работе над эскизом для показа комиссии. Всё, о чём я мечтал, почти сбылось. Мне помогали смирившиеся Маша и Слава, лучше чувствовала себя Сусанна... Я сумел ничего не выпустить из рук, всё было со мною...
  
   Но почему-то больше всего меня радовало то продолжающееся духовное единение с Сусанной, которое началось с её болезни. Я вторгался в ту область, которая казалась мне недоступной. В область обычного, семейного, человеческого счастья.
   Уже другими глазами я смотрел, как работают и ведут себя друг с другом Маша и Слава. От меня ушла зависть к их отношениям, я мог прочесть каждый их жест, я понимал каждое слово, которым они ненароком перебрасывались между собой...
  
   И всё же главное, что меня в них восхищало, - это свобода художественного мышления. Там, где я десять раз примеривался, чтобы провести одну линию, они проводили её мгновенно... Их дар был органичен и весел, он был неиссякаем, как молодой ключ. Они выплёскивали мир из себя, в то время, как я, прежде чем что-либо сделать, долго вбирал всё внутрь, копил наблюдения, складывал одно с другим. Боже мой, и как рано к ним это пришло! Да, были и неточности, и ошибки, и приблизительность, и небрежность - им не хватало моего фотографического глаза и рук чертёжника, - но ведь это всего лишь опыт, тренировка, упражнения. Это придёт! А вот то, что есть у них, уже никогда моим не будет...
  
   Отбрасываю в сторону эти мысли, потому что нечего зря размышлять, поздно, мой паровоз летит по рельсам всё вперёд и вперёд. Сейчас главное справиться со скоростью. Главное - работать...
  
   К славе выводит не одна картина художника и не десять, а его судьба, планида.
  
   Во время работы над "Реалистами" я холодным рассудком оградил себя от зависти к ребятам, её нельзя было даже затаить. Я уже достаточно опытный человек, чтобы знать: это почувствуется в совместной работе, обязательно проявится. И тогда крах. У них другой путь. Их не сжигает неистребимое честолюбие. Им не нужно самоутверждаться во что бы то ни стало, потому что они родились без комплексов. Сызначала мир им дал то, чем только владел...
  
   И всё же я ошибся. У них были свои проблемы, которые они решали, оказывается, достаточно чётко. Это молодое, хорошо ориентирующееся поколение решило не вступать в обессиливающие, бесполезные этические споры. Они знали, что такое честь, совесть, долг, но они не трясли эти понятия в своих душах... Они просто действовали, когда чувствовали, что по их кодексу нравственности они были правы. Действовали, невзирая ни на что. Здесь у них не было толерантности. Важен был принцип. И сколько они здесь экономили сил! Намечали цель и действовали...
  
   - Папа, для чего тебе, при твоих званиях, так были нужны "Реалисты"?
   - Чтобы потом получить следующих "Реалистов".
   - А потом?
   - А потом ещё следующих. Чтобы не быть связанным с музеем, не дружить с людьми, которые мне совсем не нужны...
  
   - Ну, а чего хотела бы от жизни ты?
   - Самореализоваться.
   - Что ты над этим понимаешь?..
   - Я человек разумных потребностей. Я хочу стать очень хорошим художником и человеком, свободно планирующим свою жизнь. Я хочу многое увидеть, родить детей. Я хочу всё, что мне отпущено природой. Всё.
   - Может быть, ты переоцениваешь природные дары?
   - Нет. Каждый человек знает, что ему отпущено. И если он с этим соглашается и живёт по своим внутренним возможностям, хочет лишь того, что имеет право хотеть, то он счастлив. Я хочу быть счастливой...
  
   За последнее время Сусанне стало значительно лучше... У неё были разнообразные планы и идеи по упрощению быта и по новой жизни - нашей жизни ради друг друга... Теперь в ней ярче заговорило женское, сохраняющее семью и покой близких начало, заговорила женская осторожность и опытность. И насколько такой - спокойной и одновременно беспомощной - была она для меня родней и ближе!..
  
   Почему так коротка жизнь? Только ты вытренируешь себя к ней - надо уходить. Почему так от многого надо отказываться?..
  
   Мы гуляем с Сусанной по садику до шести, а в шесть я уезжаю, потому что надо начинать работать дома.
   В жизни у меня ещё не было работы более приятной. Я попал в свою стихию...
   Наутро готовые большие листы я вывожу в мастерскую, в музей. Как я горжусь этими портретами, которые потом Маша и Слава переносят на общую композицию.
  
   Наша работа быстро и успешно продвигается. Один за другим выстраиваются кумиры нашей духовной жизни, заполняя всё пространство картины...
  
   Но если бы только я знал, что дорогие мои помощники делают с этих портретов не одну посадку, а две!..
  
   Тайная работа получилась прекрасной. Она была лучше и ярче нашего совместного варианта. Сильнее и современнее...
  
   И как только Маша открыла дверь в третий зал, как только я взглянул на её со Славой картину, я понял: они сделали единственный, неповторимый и непогрешимый вариант.
   Через открывшуюся дверь я увидел картину впервые... Тот же амфитеатр, мои знакомые и любимые реалисты, лица толпы, тонущей на горизонте, но на первом плане стояла женщина. Полуобнажённой спиной она была повёрнута к зрителю и медленно, раздвигая стоящих перед нею, она уходила вдаль. Уходило прошлое. Но на руке у женщины сидел, обнимая мать, младенец. Лицо его, упиравшееся подбородком в материнское плечо, было повёрнуто к зрителю. Уходило, прощаясь, Прошлое, и встречало день сегодняшний Будущее. Дивная, прекрасная метафора, такая необходимая для этой ретроспективной картины!..
  
   Члены комиссии бегали из одного зала в другой - сравнивали варианты...
   - Если автор не возражает, то комиссия всё же считает, что надо принимать второй вариант.
   Первый вариант, по мнению Ивана, всё же более внутренний, для использования в стране, и он предлагает сразу же поставить вопрос о покупке композиции для музея современного искусства.
   Все кинулись меня поздравлять...
  
   Первой поздравлять бросается ко мне Маша. Тут она мне и шепнула: "Это тебе, папочка, безвозмездный подарок. Не сердись. Ты же сам понимаешь, что главное здесь твоё, кровное, наработанное".
  
   У меня отлегло от сердца... Но рано радоваться...
  
   Я ведь сразу же, как вошёл в зал, увидел и то, что лицо женщины, на одну треть отвернувшейся от зрителя, это лицо Марии-старшей! А ребёнок, его мордочка - это копия с детского портрета Маши, который я писал много лет назад...
  
   Хорошо. Спокойно. Я наконец-то счастлив. Я пришёл к себе. Я занят делом. Мне не нужно никем казаться...
  
  
   Сергей Есин "ВРЕМЕНЩИК И ВРЕМЕНИТЕЛЬ"
  
   Ему ничего не останется, как убить Пылаева. Физически. Как убивали в средние века и в классических трагедиях. Господи, сколько будет крови! Способ придёт. Способ он где-нибудь отыщет в интеллектуальных житницах Флеминга, Агаты Кристи, Жапризо, на крайний случай у соотечественника Адамова. Теоретически он всё сможет сделать так, что не подкопаешься. Он убьёт его силой ума, как-нибудь роскошно-изощрённо и даже сможет уйти от ответственности. Уйдёшь ли от себя, Веня, Венечка? Здравствуй, совестливый ученик Раскольникова! О, знакомая до боли рефлексия! Минет ли она тебя, Венечка? Справишься ли? Здесь главный вал сопротивления. Ах, этот чёртов гуманизм, плод двух тысячелетий цивилизации, эта ослабляющая тело совестливость, навязанная христианством!..
  
   Потому что есть ситуация, когда двум лицам на одной планете не ужиться. Остановите Пылаева!.. Остановите доблестного литератора, милого поэта-песенника, сочетающего свою звонкую лирическую миссию с почётной и престижной службой, со значительной должностью. Остановите его, Вениного друга и его же главного редактора. Остановите ради правды и справедливости, ради него, Вени - шурупчика, винтика, маленького человечка с простыми человеческими желаниями и счастьем, лишённого честолюбия и страсти к мамоне. Иначе он сам, Веня, всё сокрушит, всё остановит, сам приведёт мир к гармонии...
  
   Всё случилось так, как Веня и предполагал. Он проснулся через двадцать минут после того, как лёг. По второму варианту. Первый вариант: он ляжет и так и не сможет заснуть до рассвета, задремлет лишь где-то за полчаса до того, как, будто из пушки, бабахнет будильник. Второй: сразу, как в патоку, провалится в сон и проснётся через пятнадцать минут коварно свежим, ложно бодрым, будто бы выспавшимся, но с той же невыносимой мыслью, с которой засыпал, на том же самом месте своих раздумий...
  
   Настигшая его мысль была прежней: "Господи! Ну что же теперь будет? Как жить и сохранить своё неброское, но дорогое счастье? Как воспримет всё Злата?" И тут же возникла обольстительная прекраснодушная идея: он в понедельник подойдёт к Пылаеву...
  
   Лев Толстой, "Война и мир"... "...между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту минуту смутно почувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья". И оба - и он, Веня, и Пылаев - в этот момент вспомнят. Господи, чего же они не вспомнят?! И Злату, тогда юную, тоненькую с зелёными, широко расставленными глазами, обоим желанную, и рожки с постным маслом в общежитии, и всю их, в сущности, промелькнувшую в сутолоке дел и надежд жизнь: обоим почти по пятьдесят, древние греки в этом возрасте уже заканчивали земные дела, значит, и им, обоим, пора кончать суетиться, пора начинать думать не о сиюминутном - о вечном...
   Главное, что мы живы, что бьются по-молодому наши сердца, и честь, совесть, доблесть ещё живут здесь... Здесь, в груди".
  
   За Вениной спиной не только его личное свободное время. Вся редакция. Все эти мальчишки и девчонки с университетским образованием, дядьки и тётки - специалисты и специалистки...
  
   "А мы просо сеяли, сеяли..."...
  
   Шеф (тридцать лет назад - сокурсник, двадцать пять - сослуживец, пятнадцать - начальник, а теперь - шеф, хозяин) уже свободен, ему хочется скорее в машину, домой в лесные дали дачных массивов, в прохладу террас со свежее вымытыми полами, но ещё ему хочется немного задушевности, дружбы, интеллектуального комфорта, и есть одно деликатное дельце, с которым сам он справиться не может, не умеет.
   Его специальность - давать волевые импульсы, ретранслировать идеи, ну ещё - рисовать корявые фразы: шеф балуется и административным и... литературным творчеством. На то и существует он, Веня, чтобы все эти фразы приводить в порядок, заполнять пробелы, править синтаксические и грамматические ошибки, додумывать, дофантазировать, уточнять. Ему, Вене, всё равно, из какого материала шить - изящную ли словесность править, административные ли ухабы оглаживать. Он как бы невидимка, друг и литературный раб, только с зарплатой в государственной кассе. Слуга двух господ. Может, просто слуга? А в понедельник - при затяжках с этой надомной работой бывалый друг превращается в обидчивого шефа, и шеф чаще, чем обычно, хмурится, - в понедельник Веня уже приносит и кладёт, как само собой разумеющееся, работу на стол. Те же листочки плотной финской бумаги, на которой Генриетта печатает лишь исходящую переписку в высшие инстанции, сочинения "личной канцелярии" и высокохудожественные опусы самого. Но если бы хоть какая-нибудь экспертиза заинтересовалась, как из недомолвок, лакун, пунктиров и косноязычия сюжета возникает нечто! "Когда б вы знали, из какого сора..."
  
   "Крепостное право"... Но зато от такой дружеской, коллективной работы и получается это самое нечто. Нечто, похожее на страстную и нешаблонную докладную или на рассказец вполне в параметрах современной непретенциозной и бесстилевой прозы. Всё в дело! Талантливая докладная записка - это капитал служебный, по которому проценты платят предметами разнообразнейшими: от путёвки в нужный санаторий до поездки в капиталистическую страну, а безделица-рассказик - это и престижно, и маленькое свидетельство, что делом у нас руководит не просто административный чинодрал, а человек компетентный и широких взглядов, ну ещё, может, и не член Союза писателей, но пишущий и уже кое-что написавший. Честь мундира, честь полка!
   - Так ты свободен, Веня?
   - Свободен, свободен.
   Генриетта, которой он, Веня, в этот момент передаёт выправленные программы, громко, не стесняясь - пролетариату нечего терять, кроме цепей, и ещё неизвестно, что слаще, лопата или пишущая машинка! - громко, не деликатничая, говорит:
   - Даст он тебе когда-нибудь покой? Хоть бы не мешал, когда есть работа!
  
   В кабинете Пылаев ведёт себя - не в пример тому, что было днём, - подчёркнуто демократично. Куда подевался грозный начальник? Милый, добрый университетский товарищ, сокурсник вытаскивает из-за стола худое, длинное тело и уже напропалую суетится возле электрического самовара...
   Ох, славное, золотое студенчество; Веня тает, блаженствует.
   Потом они пьют чай... Пылаев никогда не задаёт вопросов о Злате, о Кларусе, о Вениных домашних делах. Они говорят о новых книгах, постановках, рецензиях, журнальных публикациях. Работа у них такая, надо знать всё. Впрочем, он, Веня, любит читать, любит органично, сам по себе. Лёжа дома на диване, в метро, когда едет на службу, на работе, если появилось свободное время. Он читает, то есть живёт. Не функционально, как многие у них на радио: глазами по строчкам, быстро, быстро, главные действующие лица, тема, сюжет, есть смысл давать по радиоволнам, нет смысла давать по радиоволнам, не та конъюнктура складывается для этого сочинения, значит, нечего и дочитывать... Такой узкофункциональный метод Вене не по душе, в конце концов есть у литературы своя презумпция невиновности, своя логика, независимая от узковедомственных понятий, поступков её героев, надо дочитывать до последней страницы. А вдруг? Правда, "вдруг" это случается редко. Есть какой-то свой закон: коли первые страницы романа или повести топорны и неинтересны, лучше они не станут и к концу. Но он, Веня, добросовестен, он дожимает всё до нуля. Поэтому-то его устные рассказы и суждения о прочитанных книгах слушать одно удовольствие. Можно и самому не читать: всё ясно, выверено, с деталями.
   Пылаев, пока Веня излагает, нет-нет да отхлёбывая чаёк, всегда чёркает что-нибудь себе для памяти в блокнотик. Интеллектуальный загашничек. Злата дома Вене говорит: "Сосёт тебя твой дружок, как весенний комар. Время ты ему экономишь, вместо того чтобы самому работать и всё перемалывать, он от тебя получает концентрат. Сливочками питается, калорийным продуктом. Зря, думаешь, он тебя вслед за собой тащит с места на место? В глазах своего начальства Пылаев раскованный, свободный, интеллектуал, эрудит. А он только свободный и раскованный, а всё остальное - ты один, Веня..."
   Но Веня тоже не дурак. Он ведь видит, конечно, как доит его друг. Но, с одной стороны, он восхищается, как талантливо и заинтересованно умеет Пылаев слушать, как аккуратно выводит его на нужную цель, а с другой - не перестаёт удивляться себе: ну откуда у него такое подобострастие, откуда такое стремление идти навстречу своему начальнику? Ну хоть бы раз он, Веня, промолчал, не высунулся, утаил информацию. Так нет, как собака самую сладкую кость тащит хозяину, как и он... Но он, правда, и понимает: у плеча Пылаева можно и отстояться, переждать испуг от жизни, тот выручит, спасёт полезного человека. И Веня во время вечерних блицвстреч говорит, говорит, говорит, почти не замечая, как хищно блестят иногда у Пылаева глаза в предчувствии будущих фейерверков у начальства, фейерверков из его, Вени, петард.
   А сколько лет идут эти душеспасительные беседы? Да лет пятнадцать, не меньше, вот сколько он, Веня, подпитывает своего друга...
  
   "Нет, Веня, личное время, как философская категория, невозвратимо. Свободное от труда время, как говаривал старик Маркс, самое большое богатство общества. Баста! Отбой. Давай, Веня, по домам"...
   И уходил в свободные дали, не изнурённый, в меру уработавшийся, экономно высчитывая возможность, чтобы восстановиться, отдохнуть, дабы не копился груз усталости, потому что завтра день, который надо брать штурмом, а потом следующий день. Это жизнь. Эх, ему бы так научиться, Вене. Не научиться уже. В тридцать лет денег нет - и не будет, в сорок лет - ну не ума, ум материя сложная, непостижимая - в сорок лет нет умения брать желаемое от жизни, перетряхивать её и приспосабливать к своим потребностям, так, значит, и не будет. Вот и нечего об этом жалеть. Нечего этому завидовать. У него свой путь и своя дорога...
  
   "Взгляни, Веня, своим зорким ястребиным взглядом"...
   Сколько же суббот и воскресений провёл он, Веня,... Здесь Пылаев был почти гений. Но косноязычный, неграмотный, неряшливый. А этого современная бюрократия не любит и не прощает... Этими бумагами Пылаев сделал сам себя. По крайней мере, придал своей персоне первоначальное значение в глазах начальства и ускорил динамику развития. Он не потерял, как многие его сверстники, темпа...
   Он никогда ни на кого не жаловался. Он только предлагал улучшения. Он был рационализатором. Никаких интриг против начальства. Начальство надо повышать, создавать ему репутацию, чтобы его забирали всё выше и выше, а уж на освободившееся место... здесь зевать не надо. Чародей, сказочник, волшебник!..
   О бессмертное искусство декорировки! Он, Веня, не лидер, не первый, он рядовой. Его задача помогать, идти рядом, расчищать завалы.
  
   Но зачем только Пылаеву понадобилась ещё и эта дополнительная карьера? Зачем? Бога не обманешь, нет у него другого таланта, кроме таланта интригана, нет... Да какой из него, к чёрту, писатель! Веня ещё в университете, на практике, первые его репортажи переписывал.
   Это он, Веня, умер бы от стыда, если бы опубликовал под своим именем сочинение, которое на три четверти было бы не его, ему не принадлежало. А вот его сверстник рассуждал по-другому. В угрызениях не содрогался, не нравственничал. Ну, поправят в редакции рассказики, а перед этим он, Веня, по ним пройдётся. И что? Зато - литература... Ой ли?
   Но ведь он-то, Веня, про себя твёрдо знает: он не писатель, он просто рядовой грамотный редактор. Да, он сумеет довести чужой, даже не без проблеска текст только до уровня журнала, - но не до уровня настоящей, божественной литературы. Пороха не хватает. Так, значит, Пылаев о себе возомнил? Он же неглупый мужик, разве он не понимает, что все его псевдославные небольшие публикации в журналах - это не следствие их совместного таланта, нет и полталанта на двоих, эти дешёвенькие публикации почти писателя следствие лишь одного: его, Пылаева, должности? И всё, и баста.
   Ах, Веня, Веня, а кто, собственно говоря, виноват, что Пылаев возомнил? Кто, как не ты, ещё до того, как стал он прозаиком, сотворил из него стихотворца... Кто зарядил, заправил своего начальника импульсом? Не кто иной, как ты, Венечка, а теперь выставляешь из себя правдолюбца. Они тогда вместе с Пылаевым крутили отделом радиодрамы...
  
   В общем, написал он... изящный и почти профессиональный бред... проходимый средний уровень. Никакой дерзости, никакой смелости, но в каждом тексте было что-то, то есть практически ничего, кроме обычного лирического всхлипа, но было по бессмысленной фразе, по фразе, по строчке, которая и делает заурядную песню не поэзией, нет, а шлягером. Тот дозированный элемент пошлости, который творит в этом жанре чудеса.
   Если бы не Венино дурацкое, несовременное желание порадоваться за других, за их удачу, работу! Для него ведь эти фразы были как подарок, как находка кошелька на дороге. Откуда? Каким образом? А уж гарнир мы настругаем. Надёргаем, подпишем - версификация, не стихи, а версификация, - это наука, её, в конце концов, проходят на гуманитарных факультетах, изучают как стихосложение...
  
   В сознании Пылаева уже маячил технический проект его будущей жизни...
  
   Один завотделом поддержал другого. Ещё через неделю песни оказались гостями молодёжной радиоволны. Ведь и буфеты общие... В сознание радиослушателей песенка была внедрена...
  
   Нет, тогда Пылаев ещё не начинал писать свой роман, он, наверное, о нём ещё и не думал. Он бросился жадно осваивать малые формы. Сначала в рассказиках... потом осмелел... Но тогда уже понял: для успешной литературной работы, как и для административной, ему необходим помощник, некий анонимный соавтор. Кандидатура соавтора не дебатировалась. Он уже имелся. Окончательное закабаление соавтора - это уже в процессе продвижения самого Пылаева по ступеням служебного преуспевания. Без Юрьева дня, на всю жизнь! Копающее орудие. Строгающее орудие. Древний Рим, расцвет рабовладельческого строя. Иначе разве решился бы Пылаев отдать ему, Вене, эту стопку бумаги, эту рукопись?
   Перед рабами не стесняются...
  
   В эту навеки проклятую пятницу всё было раскалено, конец лета...
  
   У Пылаева было железное правило: не ругаться и даже не спорить с теми, кто представлял высшую власть. Не то что с самой этой властью, но и с её, так сказать, послами, чрезвычайными и полномочными, и с её агентами, и с обслуживающим персоналом, со всеми, кто сверху и кто лишь числится сверху...
  
   Во-первых, было так жарко, что обычно дисциплинированные отделы почти самораспустились...
   Во-вторых...
   - Да когда же ты уймёшься, Генриетта? Возраст у тебя неподходящий...
   - Энергетический запас у меня подходящий, это да... Ну, так кончим мы пораньше?..
  
   Он человек неунывающий, вот счастливый ли? Счастливый, на этот счёт у него сомнений нет, летит на встречу с начальником, другом, на чаепитие в прохладную, кондиционированную атмосферу...
   Всё как обычно... Несмотря на изнуряющую жару, секретарша Пылаева - семидесятилетняя профессорская вдовица, вырабатывающая стаж, как роза в утро битвы, свежа, приветлива и доброжелательна...
  
   Пылаев встаёт из-за письменного стола. Каждый раз Вене кажется: раскрывается, блестя холодом лезвия, складной нож... Один метр девяносто пять сантиметров прекрасно тренированных мускулов, нервов и сухожилий... Такому природа запланировала жить до ста! Веня любуется другом. Хорош...
  
   Пылаев часто говорил: "Мы вступили в возраст, который требует всё самого лучшего качества: коньяк, женщины, сигареты, одежда должны быть отменными"...
  
   - Эпопея как жанр нам не чужда, но в данном случае это роман.
   - Ну, Валентин Петрович, ты и даёшь. Когда?..
   - Надо уметь организовывать своё время...
  
   Вперёд, Веня... Ты заработал свою порцию сладкого, свой любимый праздник - субботу и воскресенье. Лежанье на диване, лежанье в кресле-качалке с книгами, дрёма, потом снова чтение, полные локти Златы на кухне, всё время порхающие над столом: котлетки, сырнички, чай со свежим пирожком, кусочек горячего мяса из супа, ещё котлетка, бутербродик, обед, чай с сырничком, стаканчик фруктового сладкого кефира, кусочек холодного мяса из супа, ещё котлетка, телевизор, десяток грецких орехов, ужин, ещё стаканчик кефира, одна книжечка за другой, порхают страницы, тёплое раздолье объятий Златы, сон, во сне он чувствует, как по-матерински пахнет её просторная белая грудь...
  
   Всю дорогу домой его, Веню, разбирало тревожное любопытство. Какие же такие мысли уложил Пылаев в папку, так приятно тяжелящую руку? О чём этот его так называемый роман? Какие события и лица населяют эту вымышленную страну? Что за душой у героев Пылаева?
   И одновременно холодненькое, гаденькое чувство бередило душу? Когда это и как это Пылаев смог? Вот он сам, Веня, ничего не успевает. А ведь в университете шёл одним из лучших, подавал яркие примеры, надежды. Сбила, измочалила его жизнь. А может быть и сам виноват? Не сумел взять себя в руки, организовать свои дни, работу. Нет, не по этому - он отдал всего себя семье, близким... Нет, здесь где-то его, Венина, порча. А Пылаев смог. Выдающиеся возможности у него были? Были: бабника и волейболиста. Вот и все возможности. А ведь так недосягаемо вознёсся. Значит, судьба, подфартило?..
   Подфартило. И этим всё сказано. А ему, Вене, не подфартило, и нечего искать другие причины. Не очень-то и хотелось. Он, Веня, не честолюбец, его стихия - средние разумные потребности, и в их пределах он жив, здоров, занимается любимым и интересным делом и, представьте себе, даже счастлив. Как не жаждать такой судьбы?..
  
   - Отец погубил себя! Чтобы кормить тебя, сопливка! Тебя! И сейчас мы работаем, как волы, чтобы купить тебе лишнюю пару сапог! А ты?!
   - Мы мечтали... чтобы из тебя получился настоящий человек, а ты...
   - А я и стану настоящим человеком и одновременно матерью-одиночкой. Одно другого не исключает!..
  
   "Ну что же, прощай ещё одна иллюзия - выдать чадо замуж и хоть чуть-чуть пожить для себя. Так и проходит жизнь в сплошных жертвах...."
  
   О, благословенные ночные минуты за кухонным столом! Какая редкая благодать нисходит на Веню в это время. Может быть, сказывается студенческая привычка заниматься по ночам? Когда они ещё только поженились со Златой и жили в коммуналке, он делал служебные переводы, писал репортажи и редактировал тексты тоже по ночам...
  
   Гражданином Вселенной чувствовал он себя в полночный час, когда тихо в квартире... Богом и господином чувствовал он себя перед листом бумаги или с книгой за чистым столом... Какие приходили сюда из минувшего собеседники! Какие возникали парения духа над столом... В сущности, как мало человеку надо: логово, где сопят любимые им существа, работа, которая увлекает, утомляет и кормит, и вот такие редкие, но укрепляющие минуты, когда светлеет душа и с ведомой только ей горушки обзирает он весь Божий мир, проникая внутренним взором в "топи блат" и холодное сверканье звёзд. Эти минуты - как напоминание о когда-нибудь даруемом человеку бессмертье. Чужая мысль пробивается к твоей душе, и вот уже они резонируют друг с другом, поют... А ведь одна душа уже давно мертва, кости истлели в античной или средневековой могиле. Значит, остаётся от человека какой-то нетленный дымок, некая не уловимая физикой субстанция, нефильтруемый остаток.
  
   За кухонным столом рухнули и научные Венины амбиции. Ну, что делать, если любой выпускник университета втайне о научной работе мечтает. Перед собой, Веня, не будем темнить. Диссертацию теперь уже нет ни смысла, ни, главное, желания дописывать. Ему уже нечего доказывать, и смешно почти в пятьдесят лет становиться кандидатом наук: камер-юнкерами обычно жаловали молодых. Но начатую в юности, увлекшую его работу он доведёт до конца. Ещё при защите диплома оппонент - сладкие студенческие мифы! - сказал: семьдесят процентов диссертации уже есть в дипломной работе. Тогда жизнь проглядывалась по-другому: год на кандидатскую, ещё три на докторскую. Но вот уже двадцать пять лет он... Не пропадает желание самовыразиться?
   Напишет он не диссертацию, которая устроила бы оппонентов, а книгу, которая устроит его самого... За этим столом у него возникали ослепительные догадки. Его учителя могли им гордиться: находочки имеются. Правда, вкушающих на этом пиру немного, вопрос частный, в тонкостях книги разобрались бы пять человек, в этом времени и десяток - в прошлом. Но это и есть настоящая наука.
   Какие поразительные иллюзии рождает гуманитарный факультет! Начинает казаться, что между пониманием и умением - один шаг...
  
   А может, надо было биться?
   Вожделенная карьера знаменитого писателя: усталые переезды из одной страны в другую; обычные, элементарные в своей житейской первозданности слова интерпретируются как мудрость; твоё неряшество, небрежность, неприятные свойства характера вдруг стали чудачествами... Сколько народа маскируется под писателей!
   Нет, биться смысла не имело. Он слишком хорошо знал, что такое литература.
  
   Сочинитель... Сочинять литературу, как сочиняет музыку композитор. Из кружения бликов, мечтаний и образов сочинить целый мир. Вот это да! Если не быть волшебником, то лучше быть обычным человеком, а не иллюзионистом. Литература неповторима. Повторима беллетристика. Литература - это сверхреальность, и потому каждый знает о Наташе Ростовой больше, чем о своей многолетней соседке...
  
   "Волка ноги кормят"...
   "Вы, основное, двигайтесь, ребята, а жизнь вас сама найдёт"...
  
   Вот в одной из таких дальних командировок... жизнь в виде крутого и бывалого представителя колхоза и нашла его. А главное - то ли свойство характера было у председателя такое, то ли свойство мышления, безусловно образного, но, во-первых, он совершенно не боялся микрофона, то есть говорил свободно, с живыми, непосредственными интонациями, а во-вторых, каждая его мысль была иллюстрирована эпизодом, вернее, сам эпизод, его течение было мыслью. Магнитофонный рассказ был уникальным: вставал во всём... многообразии человек...
   Первым, кому он, Веня, показал подготовленный рассказ председателя колхоза, был Пылаев...
   - Это же почти "Судьба человека"... Ведь если только расшифровать эту магнитную ленту и чуть подправить стилистику - это же готовый рассказ. Любой журнал такой рассказ напечатает. Всё здесь есть - и труд, и эпоха, и осознанная социальная динамика...
   Потом они ещё немного поговорили. Пива ли в тот день Пылаев выпил - вообще-то он, как любой эгоист, за своим здоровьем следил, - или просто был в состоянии какой-то лёгкой литературной эйфории, но он с большой откровенностью высказал несколько удивительных мыслей, свидетельствовавших о том, что вожделенная карьера волейбольного тренера или даже спортивного журналиста его не устраивает. Это раньше он говорил: "Высшее физкультурное образование вызывает некоторое недоверие - как пол высшего образования. Физкультурное мне ни к чему, я и так мастер спорта. А когда к этому журналистский диплом, иностранный язык, голова на плечах, знакомства, а лучше стоящая женитьба, то жизнь пойдёт - города и страны будут виться за плечом..." Теперь он заговорил по-иному: "Мы живём в очень динамичное время. Характер ценностей меняется. То, что было хорошо и перспективно вчера, сегодня уже имеет среднюю рыночную стоимость. Надо угадать продукт, который будет пользоваться спросом и через пять лет, и через пятнадцать. И надо постараться ни от кого не зависеть. Учёный-химик - ему нужна лаборатория, а математику-теоретику - только мозги... Главное - свобода... Меня ужас охватывает, когда я подумаю о восьмичасовом рабочем дне. Восемь часов на одном месте... Мы выбрали тот, что надо, путь, тот поезд и тот вагон. Все расчухали: гуманитарные специальности вошли в моду. Журналист - человек достаточно свободный. А ещё престиж, журналистов боятся, мало ли что напишет, потом не отмоешься за всю жизнь. Но вообще-то есть специальности ещё лучше. Историк или литературовед. Здесь главное - защититься. А дальше работа домашняя, сиди себе дома и продвигай науку. Один в неделю присутственный день: собрания, заседания, учёный совет, сбор разных взносов. Но там надо иметь склад ума научный. А если дальше искать в том же направлении, то есть специальность ещё выгоднее - это писатель. Вот кому лафа... Жизнь ведь она многоликая. Она столько подкидывает разных историй, только садись и записывай. Вот так просто садись и твори литературу... Вон как народ писателей возносит! Сколько орденов, премий, да и живут, кажется, безбедно. Рискнуть стоит"...
  
   А вдруг? А может, и получится! Может, есть у него этот непонятный дар, делающий из простого пишущего - а сейчас все пишут, время всеобщего образования и грамотности - писателя? И он, Веня, рискнул...
  
   По теме рассказ был таков, что его напечатал бы почти любой журнал, герой был симпатичный, активный такой человек. Не получился рассказ как литература... Шли слова, диалоги, монологи... а голос пропал. Вот когда у Достоевского и Толстого, у Лескова и Салтыкова-Щедрина говорят герои, он, Веня, слышит их голоса, их тембр, интонацию. А в своём сочинении - не слышал...
  
   Если не дано писать, чтобы творить, значит, писать, чтобы зарабатывать? Крутить свои мозги, писать проходнячок, не высшего класса, а потом заискивать перед редакциями, иметь там отношения, чувствовать себя не лучшим, - ну уж нет, это ему, Вене, стеснительно, это очень обременит его духовную жизнь и совесть. Попроще и повеселее заработает он свой прожиточный минимум. Не дано. Не получилось. Не все же рождаются высокими, а почему же все должны рождаться талантливыми и уметь создавать литературу. Только потому, что умеют писать? Только потому, что бесплатно обучили их грамоте?.. Так называемая литература грамотных людей...
   А вот Пылаев этим не обременялся...
  
   Рукопись лежала на столе... Несущая в себе перемены в его, Вениной, жизни... Он этого и не осознавал, а скорее предчувствовал... Сложилась реальность, которая угрожает течению жизни, роду и семье. Значит, в первую очередь надо эту реальность оценить, взвесить меру опасности и действовать. Надо сделать первый шаг - оценить!..
  
   Плоско описывать знакомых, их судьбы и заботы - разве это литература? Кто давал право бесцеремонно вторгаться в чужую жизнь? Рушить и разбивать её?..
  
   С первой же страницы... он понимает, что в этом опусе Пылаев выложился, постарался. Вся история личной жизни, от студенчества до сегодняшнего возвышения. Эдакие мемуары карьериста с бытовыми картинками и описанием доблестных служебных побед. Но только вывернул наизнанку, кроме своей жизни, ещё и чужую...
   То, что он, Веня, изображён подлецом, он стерпел бы, выдержал. Но Злата, Клара?..
  
   Через окно уже сочился ранний летний рассвет...
  
   Все времена своего существования человек стремился обособиться, отгородить свою личную жизнь... Как незащищена и хрупка оболочка, в которой заключено твоё существование, человече...
  
   На улице ни одного раннего прохожего. Город вымер. После вчерашней жары все окна в домах открыты. И кажется, что из них сочится густое человеческое дыхание.
   Тесно, скученно, а часто и скудно живут люди. Но ведь большинство счастливы. А он, Веня, разве роптал на судьбу, на случай, на долю? Разве завидовал кому-нибудь? Считал, что ему недодали? Что худшие имеют больше и лучше, чем он? Он был доволен и честно нёс крест своей жизни...
  
   "Господи! За что же на меня возложил ты тяжёлую повинность? Почему именно мне выпало испить горькую сию чашу?.. Я ведь слабый человек... Да разве я справлюсь? Остановлю такую махину, этот танк, тяжёлый и безжалостный? Что делать мне, дай знак... Ты ведь ведаешь, Господи, что друг мой раздавит меня одним махом, размозжит и размажет, как слон улитку... и пойдёт дальше... Только остановить эту гору придётся мне. Это моя судьба, мой крест"...
  
   Если бы у него спросили: "Веня, хочешь повторить молодые годы?" - он ответил бы: "Нет, не хочу". К чему? Оно, прошлое, состоялось, отложилось в клеточках мозга, в этих слаботочных электрических связях, которые, что бы ни говорили, и есть мысль. Но повторить своё молодое прошлое особого желания нет. Странички есть... довольно стыдные, унизительные. Следок оставили. Прошлое, оно иногда саднит больше, чем настоящее, сегодняшнее. Несильные, небронированные души, вроде Вениной, это прошлое всё время... рассматривают, вглядываются в изъяны, трогают, бередят. Чего ищут? Прощения себе, поблажек, оправдания? Не получается. То мелкое, мелочное, что вроде раньше было, навечно списано в архив, отодвинуто, кануло, вдруг поднимается, всплывает... "Всё пройдет... перемелется - мука будет..." Вот так, по молодой легкомысленной глупости, думалось, но ничего не умялось, наоборот: казавшееся в давности возрастными прыщиками превратилось в трофические, незаживающие язвы... Все эти страницы разве перепишешь заново, выковырнешь из памяти, сотрёшь? Если бы!..
  
   Нравственность, мораль... Слова, слова, слова... Подозрительные в своей суетности...
  
   Ох уж эти вечно обиженные и потому требующие сострадания и защиты почти медалисты! И он, Веня, одну лишь четвёрочку в аттестате схлопотал: поэтому в университет поступал на общих основаниях, со всеми сдавал экзамен. И волновался ужасно... Всё у него было: и шпаргалки, и заметки, и готовые тексты сочинений, и, главное, знания...
   Пылаев тогда же всё расценил быстро, он долго вообще никогда не сомневался. Сразу же после консультации подошёл к Вене... "На сочинении завтра сядем вместе..." И вот так вместе уже тридцать лет!..
  
   Какими удивительными зарницами полыхает иногда прошлое! Как явственно возникают его роскошные картины! Как резво начинает биться почти заснувшее в годах сердце!.. Время - великий эстет, оно так пленительно обобщает формы, поглощая детали, что иногда исчезает и сущность... Пожалели мальчика-детдомовца, поселили возле себя, возле примечательной на факультете личности, маечку иностранную подарили, а что отобрали, как наказали, как на себя заставили работать, забыл?
   Ничего не забыл, всё знал, всё помнил, только не допускал этого до себя: может быть, всё само по себе уладится, придёт в равновесие, образуется...
   Пришло время сформулировать всё жёстко.
   Да, он, Веня, догадывается и догадывался, чья Кларуся дочь.
   Он знает, с кем была Злата близка до него.
   Но он знает: Клара - его дочь.
   Злата - его жена.
   У него есть семья. Есть его семейная тайна. Его семейный покой. Есть счастье и гармония в единении троих в их родной тесной норе из двух смежных комнат...
  
   Веня в студенческие годы жил легко, весело. Он думал: "Может, у меня родители какие-нибудь профессора были? Очень уж во мне велика тяга к знаниям"... У Вени даже был списочек на первый год обучения, на второй, что кроме, конечно, списка литературы, которую ему надо прочесть по программе или по интересу, чтобы стать культурным человеком, - какие, значилось в этом необязательном для других списке, посетить музеи, какие посмотреть памятники архитектуры, на какие следует взглянуть природные ландшафты. А разве сейчас что-нибудь в характере у него поменялось?.. Тогда у него в плане возвышенно стояло: "Узнать и изучить архитектуру города". Как её постигнешь, эту застывшую музыку, - только пешком. Почитал сначала что-нибудь краеведческое, усвоил текст и на своих двоих двинул на приступ прекрасного. В таких вылазках постигал он... и город, и жизнь...
  
   Ему, слава богу, уже девятнадцать лет. Совершеннолетний. Вся мировая литература на этом построена! Все пишут, пишут, переживают, а он представляет себе это лишь умозрительно. Ребятам признаться стыдно, что ещё не вкусил...
   - Ты что, спятил?.. Сбрендил? Чего ты себе позволяешь?
   - Да ведь ты сказала, чтобы я...
   - Что я сказала, что? Да зачем ты, дурак, пришёл?
   - Да низачем. Я просто шёл и забрёл...
   - Значит, не за этим?..
   Вот так состоялось знакомство...
   Девушки-то, оказывается, подторговывали винцом...
  
   И вот по программе спасения падшей женщины он стал Злату умственно и духовно развивать, рассказывал о величии литературы и регулярно приносил в комнату с портретами киноактёров книги, которые, к его удивлению, Злата довольно охотно читала...
  
   Но потом случилось следующее. Недаром Веня, не отличавшийся большой скрытностью, помалкивал о своём добровольном просветительстве. Что-то его, Веню, за язык держало...
  
   Пылаев... считал так: у интеллигенции ничего выпытывать не надо - сама расскажет...
  
   А вечером, когда они чуть-чуть навеселе вернулись в общежитие и Пылаев... сказал: "Ты, Веня, больше туда не ходи. Твоя не прохонже. Надоел ты там со своими знаниями, Злата мне так и сказала...", у Вени от неожиданности даже слёзы выступили на глазах...
   А что он от Пылаева мог ожидать другого? Разве не всегда тот брал лучшее, самый сладкий кусок? Разве уступал кому-нибудь? Он отобрал у него, у Вени, девушку...
   Это особенность обиды - она всегда сегодняшняя. Иногда боль, казалось бы, забытая, неожиданно всплывает... Не ослабла, не утихла, а стала резче, пронзительней...
  
   Материалистическая ли категория вдохновение? Как? Во имя чего, почему сталкиваются в один прекрасный момент все жизненные силы, концентрируются все способности, чтобы наступило прозрение? Как копятся, постепенно укрупняясь, группируются, пока не заблестит, как самородное золото, этот самый момент истины? И тогда говорит: озарение, святая минута. Снизошло?..
   Вдохновение не является, когда всё у человека гладко. Не комфортная это для вдохновения обстановка. Для него нужно потрясти душу, взвинтить, вывести её на новый виток...
  
   Уже на второй день занимательного чтения бушевавшая в Вениной груди боль утихла. Душа принялась анестезировать сама себя. И разум, освобождённый от мук, трезво взглянул на сочинение милого гения...
   Ведь совершенно точно известно, что каждый грамотный человек в состоянии написать книгу о собственной жизни. Но высокий талант настоящего писателя заключается в том, чтобы некоторых книг не писать. Писатель откровенен и правдив. Но эта откровенность не должна приносить никому зла. Он, Веня, думал, что это само собой разумеется, искусство всегда нравственно. Оно не делается за счёт кого-то! Душа писательская - это инструмент. Поэтому писатель должен беречь и охранять свою душу, не опускаться до бандитизма и хулиганства - это другой путь существования, - заниматься гимнастикой души, её совершенствованием, гигиеной. И в искусстве ничего не спрячешь... Всё ясно и так, видно невооружённым взглядом даже рядовому читателю...
  
   Как много открывается при этом неторопливом чтении занятного. Сколько, оказывается, он, Веня, проворонил...
   Он, Веня, совершенно определённо Пылаева недооценивал... Ему придётся иметь дело с умным и безжалостным противником. Умнее и беспринципнее, чем он, Веня, предполагал. В запасниках этой чёрной души масса неожиданного... Противник коварен. Всё может ещё повернуться так, что будет течь лишь его, Венина, алая кровь... А что же станет тогда со Златой? Бедная душа. Ей много предстоит вытерпеть. Была ли счастлива она с ним? Или всей своей жизнью расплачивалась за минутную радостную задышку удачливого волейболиста?..
   О будущем, вернее, о своём отсутствии в этом неизбежном будущем, он уже думает без боли и страха, а спокойно и холодно, как о реальности...
  
   Какое несказанное удовольствие приносит процесс мышления, как точно может мысль вывести на цель. Какое удовольствие испытываешь, когда высчитываешь неизвестное, скрываемое от тебя событие... Он, Веня, каждый раз удивляется универсальности человеческого интеллекта...
  
   Так, значит, Виктор стеснялся своих родителей. Интересно. Дело литературоведа выявить все реалии, приведшие к созданию художественного образа...
  
   Он, Веня, уже в том возрасте, когда легче вспоминать, что произошло почти тридцать лет назад, нежели помнить, что случилось позавчера...
  
   Ночные разгрузки овощей на Киевском вокзале, быть может, самые сильные и трогательные впечатления Вениных университетских лет. Как он любил эти авральные ночи, когда под утро разъезжались от усталости ноги, трещала спина, а всё равно в сердце жила какая-то немыслимая молодая лихость. Может быть, уже тогда он чувствовал, что это никогда не повторится, потому что ухарство и физическое совершенство ему не даны природой. Его стихия - шуршание страниц, сверочки, считки, анализ, размышления, описание, сопоставление фактов. Почувствовать себя богатырём, добытчиком, сноровистым и бывалым работником Вене дано было только здесь, в сладковатом царстве подгнивающих овощей...
  
   Какой это был роскошный и весёлый пир!.. Лежал нарезанный хлеб, истекал алым соком разваленный на великанские скибы огромный, самый большой из всей партии царь-арбуз... Была ли такого вкуса колбаса? И выпекается ли сейчас такой мягкости хлеб?.. "Когда мы были молодые..." Всё было славно, даже те пятнадцать - двадцать рублей... Ну что деньги? Как же сильно врезались в память эти удивительные ночи на Киевском вокзале! Вот она, сладкая и неповторимая юность!..
  
   И вот только теперь из пылаевского романа Веня понял, кто первым бросил спичку в костерок, спаливший чужое будущее... Как бы тот костерок, разгоравшийся почти тридцать лет, не спалил теперь и его судьбу...
  
   Как критически надо читать современные мемории, а ещё пуще сочинения, к которым они, литературоведы и редакторы, пришлёпывают изящные бирочки: "на биографической основе", "биографическое повествование". Так где же в такой повести правда? Кто герой? Справедливо ли будет восхвалять или охаивать окружение лирического героя? Люди-то эти из окружения часто ещё и живы. Или живы их дети. Не слишком ли много берёт на себя автор, предлагая публике, на манер рынка рабов. Аукцион из чужих биографий?.. Так, может быть, нет авторского права даже на изображение собственной судьбы? Но ведь нет и более мстительного врага, нежели свои же тексты... Сколько безупречных репутаций погибло от внезапно найденного в архиве или между страниц книги забытого письма! А сколько личностей в литературе было просвечено рентгеновским излучением собственных текстов! Мстительно пытаясь вершить суд даже за гробом, авторы иногда добивались обратного эффекта...
  
   Вот и тут, милый Пылаев, без твоей рукописи разве узнал бы он, Веня...?
  
   Эта исповедь эгоиста и современного честолюбца в чём-то даже не лишена некоторого шарма. Может быть, шарма стриптиза?..
  
   Свойство памяти и мышления...
  
   Сходится канва, сойдутся и детали...
  
   Маленький, но любопытный. Это ведь была первая тайна на его, Венином, пути. Он ведь тогда ещё подумывал, что, может быть, станет писателем. А значит, необходимо знание жизни, умение подмечать неожиданное и распутывать таинственное...
   В тот вечер им, Веней, руководило ещё хорошее товарищеское чувство: "...Надо помалкивать. Зачем своей болтовнёй бередить чужую душу, создавать человеку трудности. Кто-то не так может понять, начнётся здесь разное. Надо молчать"...
   Бедный Венечка, решивший, что неоткровенность - это лишнее бремя на душу, а не жизненная позиция!.. Теперь стыдишься своей наивности?..
  
   А Пылаев так и не появился на лекциях... А зачем ему были нужны знания эти? Он и тогда предвидел, что обойдётся без них, пробьётся, проложит себе путь, выбьется. Для жизни и карьеры, которую он в своём сознании себе сконструировал, для стиля жизни, который он возжелал, он знал уже достаточно. И оказался прав!..
  
   Он, Веня, до сих пор и слова-то эти произнести спокойно не может, отец, мать. Это какая-то защита, опора, которой он всегда был лишён. Он даже не знает, какие они, его родители были, и, глядя иногда на себя в зеркало, пытается их представить... Теперь отнимут жену и ребёнка, как в детстве отняли мать, отца и место рождения. Где, как называется эта деревенька белорусская, в которой он родился? Где отыскали его, Веню, под трупами расстрелянных заложников?..
  
   Итак, весь букет: беспринципность, безнравственность, жестокость...
  
   Сколько, оказывается, поразительных фактов можно узнать при чтении знакомых романистов. Заинтересованный читатель при этом чтении становится текстологом. Сколько новых знаний и тайн. Вот и ещё один поворот сюжета... Не слишком ли много для одной окровавленной души? Не сломят ли тебя, Венечка, эти тайны, свалившаяся информационная лавина? Многие знания - многие печали. Готовься и крепни душой. Это ещё далеко не всё...
  
   На радио, на зарубежной информации, они с Пылаевым стали работать сразу после окончания университета. Он, Веня, как человек медлительный сидит на потоке: шумели телетайпы, принося сногсшибательные новости с разных концов света, а он эти новости читал, переводил, редактировал, то есть разгребал ворох ненужных слов, чтобы под ними отыскать одно-единственное, выражающее эту новость... И уже через несколько минут эта легкокрылая новость, о которой знали всего несколько человек, улетала во всегда голодный до новостей радиоэфир и становилась новостью прошлой минуты. И как это всё Вене нравилось!..
   Как любил он эту свою первую работу!..
  
   Волейболист же выбрал себе совсем другую роль... Теперь-то уже Веня почти уверен, что Пылаев всё пронюхал, навёл справки, высосал, как пчела цветок, всю возможную информацию о тех местах, куда мылился сам и тащил за собой его, Веню...
  
   Ну почему так шустра и активна неправда? Почему так оборотиста? Почему так жизнеспособны мерзавцы? Так информированы и живучи? Что же это за масоны, безошибочно определяющие друг друга по блеску глаз и алчному дрожанию рук?..
  
   Как Пылаев пронюхал, что есть два вакантных места на радио? Каким чудом устроил, что эти места никому другому, кроме Пылаева и Вени, не предложили?..
  
   Но это лишь начало, только первые шаги - вот что поблёскивало в его вечно несытых глазах. Только бы влезть в эту удачливую команду. Нам только кончик верёвочки, только уцепиться, а там...
  
   Ах, как много узнаёшь из добросовестно написанных романов. Как увлекательно перекладывать мир героев на мир знакомого автора. В приписываемых кому-то словах узнавать выстраданные интонации начальника и творца...
  
   Итак, заграница пока сорвалась... А вот радио хоть и звучит менее обнадёживающе, зато означает более материальное...
   Но Пылаев на потоке долго сидеть не захотел. Человек был предопределён иной доле. От звонка до звонка? Для многознающих дураков, не овладевших теорией, как строить своё счастье. Да это одна не адекватная усилиям суматоха...
   Нет, это ему, Пылаеву не подошло. Стихия Пылаева - индивидуальная мелодия, лёгкое репортёрское стаккато. Творчество, поиск, они ведь что подразумевают - свободу, а не письменный стол... Пылаев быстро смикитил, что возле искусства для молодого репортёра самый сытный мясной пар, самый наваристый бульон. Здесь под шумок можно и жирку зацепить. Такая это своеобразная музыка в эфире. А ведь к этой музыке выдавали ещё ненормированный и практически никем не контролируемый рабочий день, да ещё, если задание срочное - а разве есть задания не срочные? - выдавалась и казённая машина легковая. К этой весёлой работёнке стремился на бреющем полёте не один сокол эфира, не один его верный сын. Вот что значит быть в информационной программе репортёром по искусству! Но единственное такое сдобное место по праву долгожителя, всевидца и бывшего фронтовика занимал некто Алёша Морозов - пятидесятилетний, толстый...
   Но вот теперь, по истечении годов и десятилетий, выявился механизм, при помощи которого Пылаев заполучил это лакомое место, некую заповедную поляну, где он оказался на виду. Выясняется из романа, что и Алексей, Алёша - оказался добычей... Но как же так, где традиционная, школьная мораль? Поднять руку на Алёшу, этого неунывающего весельчака, измордованного войной. Лишить куска хлеба. Он же ничего, только забрасывать, как спиннинг, микрофон в зубы звёзд и старлеток, ничего другого не умел...
   Но почему же тогда рождаются крокодилы? Все мы в принципе обитаем в одной среде, дышим одним воздухом. Чего недовложили? Причина? Условия жизни, влияние среды, общества - это говорит одна наука. Генетика, какой-то искривлённый ген - другая наука. Милосердия этому гаду недовложили...
   Так как же произошло отъятие культуры у Алёши?
   Кроме страсти к автографам и памятным знакам представителей культуры... второй страстишкой у Алёши была гастрономия... шашлыкоедение, естественно, с некоторыми другими сопутствующими мясоедству ритуалами... Как же он, Веня, встревожился, когда внезапно оказалось, что Пылаев, почти не бравший в рот ничего, кроме молока, отрицательно относившийся к самому факту губительной порчи здоровья алкоголем, оказался втянут Алёшей в этот роковой ритуал... В беседах с Пылаевым он приводил разнообразные факты разрушения здоровья, психики и даже физической гибели пьющих от белой горячки... Но все его советы, разъяснения, угрозы и демарши не помогали...
   Когда Алёшу уволили с работы, Пылаев сразу же завязал...
   А вот теперь всё прояснилось... Деловая акция по расчистке жизненного пространства. Вряд ли испытывал хоть какие-нибудь душевные неудобства Пылаев, когда спаивал Алёшу...
  
   Не такая уж глупая формула: доживём до понедельника. В ней довольно точное психологическое наблюдение: душевная боль постепенно утихает, разбуженное воображение успокаивается...
  
   К понедельнику он, Ваня, ожил... Он вдруг понял, что жить можно...
   Веню даже удивило это чувство собранности и боевой готовности, которое вдруг внезапно поселилось в его душе. Откуда? Не ведал он за собой такое. В душе его, полагал он, не могли поселиться ни злоба, ни мстительность, ни притаившееся коварство. Ох, как плохо мы знаем резервы своих душ!..
  
   Всё решено, он приговорил своего удачливого друга, и это решение не размывается вечно исследующим разумом... "Так трусами нас делает раздумье".
   Душа его крепка и надёжна, она ждёт мщения. А разум, этот гуманист и соглашатель? А кому же - этому самому разуму, душе, телу - принадлежит его, Венина, честь, его, Венино, человеческое достоинство? А? Что же, он смиренно пойдёт в партком и там пожалуется, как у него украли сначала школьное сочинение, потом любимую женщину, невесту, потом вывернули наизнанку жизнь, жизнь его близких, и под этой извращённой, его же собственной биографии, где ложь перемешалась с полуправдой, пытаются теперь его, Веню, заставить подписаться? На это он будет жаловаться? На то, как его склоняют добровольно продать свою собственную биографию в рабство? И в неволю ещё отдать биографии дочери и жены. Кто способен такое понять? Его выслушают, как сумасшедшего.
   Он, нелепый, толстый, ничем не знаменитый, он для всех лишь винтик, а поднял руку на уважаемого человека, известного интеллигенции, на новеллиста, поэта-песенника, крупного начальника... Где тот Соломон, который рассудил бы его с Пылаевым? О, невинные ребусы о двух женщинах, спорящих из-за ребёнка!.. Он, Веня, тоже виноват! Он первым, наверное, увидел опасность, которую сеял вокруг себя худенький мальчик в провинциальной оболочке, эдакий Лжеломоносов, принесший в котомке поразительную жизненную хватку и знаменитый удар волейболиста! Он, Веня, запустил Пылаева в этот в принципе справедливый и добрый мир. Так сам он и должен расхлёбывать свои ошибки. Ради этого мира, ради человечества...
   "Отчаянье мне веру придаёт..."
  
   Понедельник, как всегда, нёс свои рабочие трудности...
  
   Разве он хоть раз осмелился сказать всё, что думает по этому поводу? "Дорогой Пылаев, ты и набираешь общественные нагрузки, чтобы меньше работать на основной работе, ты обкладываешься этими нагрузками, чтобы если кто-то и попытается, труднее было тебя выковыривать с удобной должности - дескать, в этом случае вся окрестная структура посыплется, - чтобы неудобств и трудностей было у выковыривающего побольше. И ходишь ты по разным заседаниям не потому, что надо для дела, а потому что тебе лично это надо, чтобы везде отсвечивать, присутствовать, чтобы тебя запоминали, чтобы скорее признали за своего, просили как своего о мелких услугах, а ты в свою очередь, смог попросить для себя. Ты ведь на достигнутом не остановишься. Культура для тебя - привычные охотничьи угодья"...
  
   Родился новый боец, Веня, сильный от слабости. Вдруг проснувшаяся в нём хитрость подсказывает и тактические ходы. Ему нет смысла торопиться в кабинет Пылаева: ведь он потрясён, смят прочитанным, раздавлен, готовится к разговору! Сегодня не как было обычно: нервничает не червяк на кончике крючка - когда его съест рыба, а нервничает рыба - где же этот лакомый и жирный червяк? Так докрутим эту предварительную ситуацию до конца...
   Так и есть, хищная рыба забеспокоилась: где это гастрономическое чудо, роскошный червяк, который постоянно и надоедливо болтается перед носом?
   В десять минут одиннадцатого раздался телефонный звонок. Нет, нет, пока не сам. Звонил посредник...
   - Вениамин Анатольевич, доброе утро. Валентин Петрович интересовался, почему вы не зашли к нему, как всегда.
   - А я готов...
   - Но к Валентину Петровичу сейчас неожиданно пришёл Вертеров, они работают...
  
   Вертерову-то зачем именно Пылаев нужен? Он ведь лёгонький шлягерок, который дружно подхватят все клубы и дома отдыха, сочинит на любой текст. Ведь небось денег - куры не клюют... До первостатейного шлягера, правда, Вертеров не дорос...
   И тут он, Веня, - о счастливая, утренняя, как озарение, ясность! - наткнулся: а, собственно, как каждый мотивчик Вертерова становится шлягерком? У песенок один и тот же путь: радио или телепередача. Один повтор, другой повтор, третий повтор. Застряла. Завязла во всеобщих мозгах. При соавторстве Пылаева о продвижении песни можно особенно не волноваться... Не задаривать исполнителей, девушек-редакторш, предлагающих эти песенки в программу, меньше тратить времени на начальство, на обход кабинетов. С Пылаевым всё дешевле обходится, менее хлопотно. Как-то сам по себе шлягерок протиснется в эфир в лучшее, слушаемое время. И записи будут с лучшим, какой только раздобудут прихлебатели и радетели, оркестром и лучшим исполнителем... Значит... Небольшая акционерная компания с высокими дивидендами пайщиков. Один бросает в общую копилку свой лёгкий, уже размененный на доступные песенные фразы талант, другой - своё положение и некоторую административную ловкость. Браво, союзнички! Значит, в погоне за полуславой? Ведь каждая их песенка отцветает через полгода...
   О Веня, наивнейший сын детского дома!.. А вот Пылаев уже родился со знанием: где? что? когда?..
   Авторское право. Незыблемое право. И только. Но сколько в стране танцплощадок, ресторанов и кинотеатров! Сколько же по зёрнышку собирает эта золотая птичка! Какие открываются здесь финансовые горизонты!..
   А теперь вот Пылаев возмечтал ещё и о настоящей, прочной славе литератора. Вертеров, насколько ему, Вене, известно, ораторий писать не захотел, он удовлетворён своей развесёлой долей, а Пылаев захотел и написал роман!
  
   Ожидать в приёмной - это весьма действенный метод, заставляющий Пылаева уделять немножко времени и работе...
  
   Пылаев не любил, когда его без предварительного согласования и доклада тревожили в кабинете... Начальнику нужна свобода для творчества, возможность сосредоточиться над рифмой. А дела? Дела как-нибудь обомнутся. Но запретить ожидать начальника в приёмной Арина Сергеевна не могла. Ждите! На свой страх и риск. Так сказать, свободное предпринимательство сотрудников...
   Какой талант от себя отпихивать дело!.. Он, Веня, всегда видел, чем Пылаев занят. О, декоративная свита, воистину именно она своей угодливостью играет на театральной сцене важную персону!..
  
   Сиди и ты, Венечка, копи новые качества, томись... Мы подошли с тобой к последним рубежам - отступать некуда. Возможно, нам придётся отдать свою золотую жизнь, но отдадим мы её дорого...
  
   Сколько же прошло лет? Довольно грустно, что приходится в своей личной жизни пользоваться единицами, которыми любят оперировать историки. Больше четверти века...
  
   И всё же, как благословен его возраст! Только молодые думают, что немыслимые преимущества заключены в их лишённых отложений солей позвоночниках и личиках, на которых ещё нет особых морщин, но не начертано и особых мыслей. Они, бесспорно, могут проплясать всю ночь и утром встать без головной боли и с прекрасным, не отягощённым раскаянием настроением. Их преимущество, источник неукротимой спеси, - в ещё не реализованном будущем, в том, что сегодня идёт по номиналу "возможностей". Но разве тридцать последних порядочно и осмысленно прожитых лет, со спокойной совестью и спокойным сном, ничего не значат на весах человеческой судьбы? Хватит ли пороха на такое у них, длинноногих и бело-розовых? Так чего же кичатся! Сожаление у него, Вени, может вызвать лишь одно: время пошло быстрее...
  
   "Сзади пионерка, спереди - пенсионерка..." Выглядела Жоржет Флегонтовна на сорок, а было ей тогда лет около шестидесяти...
   "Актёром можешь ты не стать, а уж английский будешь знать"... Это было бесспорно...
   Старушка определённо имела власть над своими учениками. А самое главное, в столь преклонном возрасте не только ясность ума, но и железную волю. И она очень хорошо знала, чего хотела... А старушке хотелось - как венец её деятельности - пятый акт, сыгранный бывшими учениками, да такими, которые сделали громкую карьеру. Так сказать, её педагогический товар лицом... У гробового, так сказать, входа шумно напомнить о себе и своих заслугах... Но для этого надо расшевелить воображение общественности. Восхитить её пресное чувство...
  
   Он, Веня, вспомнил категорическое указание Пылаева: "Веня, меня по возможности надо оберегать от всех необязательных дел. Экономить моё время. Я должен мыслить стратегически. От радиослушателей, от поклонников песен, от сотрудников, от всякой благотворительности"...
  
   Ему, Вене, пора сосредоточиться на своих проблемах, а не вспоминать по любому поводу вершины мировой лирики. Как говорят психологи и гипнотизёры, сузим круг восприятия...
  
   Слышались однообразные, разгонные аккорды фортепиано, а потом "композиторский" противный голос Ветерова пропел: "Не красна изба углами..." Ещё музыкальный проигрыш, и раздражённая реплика Вертерова: "Ещё бы строчку..." - "А ты повтори последнюю два раза", - это уже Пылаев. "А мне ещё одной не хватает". - "А ты третий раз повтори..."
   Творческий процесс в разгаре...
  
   Всё он получил при рождении, самим фактом - о, здесь что-то говорил Фигаро? Что-то изящное - о труде дать себе родиться у нужных родителей...
  
   А вот ларчик, шпаргалка, новое пылаевское сочинение, замешанное на жизни этого замечательного человека и героя и, как на дрожжах, на жизнях его близких друзей, родни и знакомых - автобиографическая проза на новом витке! - рассказывает об этом по-другому. Литература тем и гениальна, что идёт вслед за жизнью!..
  
   Наконец, покачивая высокими полноватыми бёдрами, Вертеров вышел из кабинета... Ах, ах, ах, Моцарт наших дней...
  
   И сразу сердце у Вени рухнуло, оборвалось. И сразу же захотелось юркнуть в щёлочку... Эдакое привычное чувство затравленной охотниками лисы. Но одновременно - это было что-то новенькое в его, Вени, характере - появилось, завибрировало весёлое бойцовское чувство охотника. Кто кого? Ах, как ранима, слаба и болезненна собственная плоть! Ну, Венечка, нельзя её, родименькую, давать в обиду. Значит, в палитре есть и ещё одно качество? Осторожность тихого лисьего шага. Так вот пусть это чувство пока тебя и ведёт...
  
   Веня продолжает сидеть в кресле... Расчёт оказался верным... Высунулась голова Пылаева.
   - Ну, что же ты, Вениамин, я звоню тебе, звоню, а тебя нет!
  
   О, святые покровители обиженных и угнетённых! О, святые утешители страждущих и взыскующих! О, святые, направляющие мстящих и интригующих, сводящих свои счёты. О, мать-природа, помоги наказать негодяя и ёрника, охальника и клятвопреступника. Силы небесные, силы подземные, морские и земные. Боги...
   А может быть, действительно вовремя и правильно произнесённая молитва обладает спасительной, врачующей и универсальной силой? А ритуальное заклинание прочищает мозги?
  
   Но только пока Веня совершал путь от кресла, на котором сидел и с которого с достойной, но почтительной готовностью вскочил, пока он шёл... то внезапно весь тот смутный план, вернее, робкие, петушиные тезисы разговора с начальником, которыми он собирался, если не придёт в голову лучшего, воспользоваться, рухнули, и, как мгновенное озарение, засиял другой, более жёсткий план, конкретный и прессинговый, а главное, возникла тональность разговора... Ошибки быть не может...
  
   - "Ваш роман прочитан"... То, что ты написал, очень значительно. Я бы даже сказал, монументально...
   И он начинает говорить, шаманя, употребляя немыслимую дурацкую терминологию плохого литературоведения. Он говорит о динамике времени, об амбивалентности героя, о поразительных образах, которые создал Пылаев. Он говорит и удивляется тому, что Пылаев, знающий цену этой белиберде, сидит и слушает его, разинув рот. Он говорит о географической социологии, о демонизме, о том, что Пылаев современный последователь Зигмунда Фрейда и Фёдора Михайловича Достоевского, нагло и беззастенчиво он вешает на уши своего начальника лапшу и, когда видит, что тот сидит, весь млея от его похвал, сидит весь в этой лапше по самые уши, что она свешивается у него с плеч, торчит из-за ворота рубашки, вермишель запуталась в бровях, а рожки и другие макаронные изделия, как конфетти, сияют на его прилизанных, расчёсанных на прямой пробор волосах, тут он, Веня, выливает на эту по-новогоднему сияющую голову ушат холодной воды.
   - Но есть два мотива, по которым печатать это нельзя. Так что вы, ваше превосходительство, умрёте без славы знаменитого романиста, а лишь с известностью поэта-песенника. Впрочем, вы можете себя утешить тем, что, как сказал Михаил Афанасьевич Булгаков, "рукописи не горят".
   - Что ты имеешь в виду?
   За десять минут Пылаев пережил целую эпоху. Перед его глазами возникли картины почти мировой славы, поездки за границу, раскованные телевизионные интервью, газетные заголовки, страницы учебников, подобострастные ужимки почитателей - и всё это рухнуло, сгорело, и пепел разлетелся с первым ветром...
   Он, Веня, не так глуп, чтобы немедленно отвечать на эти неслужебные вопросы. Он потупился...
   Охотник почувствовал, будто бы он всё время, как на маскараде, меняет маски. Охотник-любитель, охотник-профессионал, охотник-добытчик, охотник-браконьер... Сколько, оказывается, вбирает в себя душа, когда защищается и ненавидит! И вот ещё один: охотник-балагур. Наивный и восхищённый.
   - Ты знаешь, Петрович, в твоём романе есть потрясающие эпизоды. Ну, просто сдохнуть можно было, как... Поразительное описание "золотой молодёжи" конца пятидесятых - начала шестидесятых годов...
  
   - Ну а почему же тогда его нельзя печатать?..
   Вопрос предвиден...
   - Ну, здесь я, может быть, немножко переборщил... Нужна очень существенная, даже, я бы сказал, кардинальная работа над рукописью. Это, во-первых...
   Пылаева немножко отпустило. Веня готов понять судорогу автора, впервые отдавшего для компетентного прочтения свой большой труд. Переживания не из самых приятных...
   - Но ведь мы с тобой, Венечка, друг мой, провели уже не одну такую операцию. Мы ведь с тобой сделали из плохого стихослагателя поэта-песенника, скажем мягко, известного в некоторых кругах.
   Какое самоуничижение...
  
   - Да, кстати, до тебя дозвонилась Жоржет Флегонтовна? Помнишь эту реликвию?..
   - Дозвонилась...
   - И мне дозвонилась. Я сказал, что прогоню ей спектакль по студенческим чертежам...
   - Я ведь не очень помню текст, да и удобно ли мне?
   - По-моему, это, Валентин, надо в первую очередь тебе. Невольно ты к себе привлечёшь внимание... Ведь будет участвовать Наташа Шумейко, а где она - там телевидение, значит, реклама, всё это подадут крупно.
   - Мне Жоржет Флегонтовна сказала, что вроде в спектакле будет участвовать... заместитель министра...
   - Тем более... Это для тебя ступенька, новый виток, ускорение...
   - Пожалуй, ты прав... А теперь, Вениамин, почему мой роман нельзя печатать?
   Первые рифы прошли. Но на то это и жизнь, чтобы трудности чередовались в разумной пропорции... Решающий выстрел...
   - Ты спрашиваешь, почему твой роман нельзя печатать? Ты не понимаешь? Ты написал не простой роман, а автобиографический роман.
   - Ну и что? Лев Толстой тоже писал автобиографическую прозу...
   - Ты написал о биографиях ныне живущих людей. Они обидятся. Им будет неприятно.
   - Ты, Вениамин, имеешь в виду себя?..
   - Я же взрослый человек. Я знаю литературу, и как она делается. Я-то пойму... Но ведь есть другие люди, с другой литературной подготовкой.
   - Ну, кто? Кто?..
   - Ну, например, твоя жена, твой тесть...
  
   Сколько людей проживают жизнь и умирают, сохраняя наивные, почти детские иллюзии. Иллюзии любви, сыновней преданности или родительского чувства. Какая там преданность, когда ещё при жизни родителей сын подсчитал свою долю наследства и на поминках, пребывая, впрочем, в искреннем неутешном горе, на всякий случай приглядывает за серебром и отмечает, какие нездоровые взоры бросает на "фамильные" вилки любимая сестрёнка? И что за родительское чувство, часто заставляющее родное, единственное чадо снимать конуру без всяких удобств в доме на снос, потому что слишком трудно "бесприданнице" - невестушке, не умеющей ни ступить, ни молвить, так как хотелось бы свёкру или свекрови, обжиться в пятикомнатной квартире со своей новой интеллигентной роднёй. Так бывает...
  
   Совершаются ли все браки на небесах? Неужели высшей инстанцией прикрывается не только любовь и согласие, но и расчёт, выгода, шалости карьеры и вероломство? Во всяком случае, его, Вени, счастливый и вожделенный брак - это конструкция Пылаева, идея его плодотворного ума. Стратегический ход, решивший сразу несколько задач: облагодетельствован Веня, сам Пылаев получил свободу, улизнул, не заплатив. Стратег и устроитель... Так вот кто посланец неба, благовеститель и нотариус. Гименей!..
   Старинный, неувядаемый аттракцион - стирка грязного белья при скоплении любопытствующей публики! Ай да Пылаев, ай да новоявленный писатель! Двое пожилых людей... будут выставлены для назидания и потехи публики. В процессе этой замечательно придуманной казни родная их дочь сможет догадаться, что её отец не её отец, что мать в юности приторговывала ворованным винцом, а истинный родной отец уступил юную, но беременную мамочку своему дружку...
  
   В сферах, где закрывание глаз связано с материальными ценностями, лечение зрительного аппарата, то есть возвращение нормального зрения, возникает при вмешательстве ОБХСС. В гуманитарных областях всё куда запутаннее и сложнее. Здесь дополнительные, счастливые доходы поступают менее опасным, но испытанным, легальным путём не в каких-нибудь конвертах и пакетах, роняемых челобитчиками в предусмотрительно открытые ящики письменного стола, не в свёртках, случайно забываемых в кабинетах, а непосредственно из государственных касс. Взяток нет. Взятками служат... по дружбе и по чиноуважению написанные умилительные рецензии, упоительные отзывы на диссертации, соблазнительные должностные местечки, открываемые для неприспособленных к простой жизни детей и внуков, дочерей и племянниц, посредством этой нехитрой промежуточной операции мнения обмениваются на чистые рубли. И у всех ощущение сделанного дела, честного и добросовестного служения гуманитарной отрасли или гуманитарному прииску, крепости своего духовного здоровья. Совесть спокойна. Ни один контроль не доберётся, вернее, не проберётся через тайны творческих мнений...
  
   Он, Веня, понимает, каким образом подобная литература создаётся. В конечном счёте, чем в бренном миру знамениты...? Тем, что одна свояченица, а другая жена знаменитого классика? Нет, нет и нет! Да тем, что обе стали литературными прототипами Наташи Ростовой, личности, никогда не существовавшей, но более знаменитой, чем они обе!..
   Это не так легко - получить бессмертие через литературу, и он, Веня, свой шанс не упустит. Он, Веня, тоже желает подобным образом войти. Вот такая была схема его, Вениных, улещеваний...
   Ещё Гораций писал, что слово долговечнее пирамид. Где они, памятники тиранам? А вот слово поэта избежало тлена. Он, Веня, конечно, видит все аллюзии и параллели с собственной персоной в романе Пылаева, но не такой он дурак, чтобы из-за этой малости отказываться от шанса: а вдруг творение его друга будет вынесено на гребень литературной волны?.. Нет, он, Веня, не настолько глуп, чтобы свою быстропротекающую жизнь лишить маленькой пирамиды, не подвластной времени...
  
   Веня, конечно, понимает, что кое-что может заметить в сочинении и его жена, но, во-первых, это же женщина, занятая домом и хозяйством, буфетчица, разве ей до чтения! В во-вторых, ну, покрутит носом, если всё-таки прочтёт, порыдает, поскандалит и угомонится... Но ведь значительно серьёзнее, если к этому роману, как к некой тайной правде об авторе, отнесётся его, Пылаева, высокопоставленный тесть.
   - Не повлияет ли семейно-биографический роман на дальнейшую карьеру самого тестя, подателя и носителя благ?..
   - То есть?.. Каким образом?
   - А вот каким!.. Ты представь, Валентин, какое сейчас для служивого и чиновного человека беспокойное время. А твой тесть уже давно пенсионного возраста. Сейчас каждую зацепку могут ему поставить в строку и отправить на заслуженный отдых. Что же это за семейка, если зять про себя и про своих друзей написал такой роман! Сомнительные биографии, сомнительные люди, сомнительная нравственность! Ты представляешь, сколько вокруг твоего тестя молодых карьеристов, которые всё раскопают и, если им надо, всё по-своему интерпретируют? У твоего тестя сейчас период повышенной опасности. Метеоритная зона. И теперь смотри, Валентин, как может повернуться в связи с этим твоя судьба собственная...
  
   - Ах, Валентин, Валентин, и ты знаешь, и я, твой старый друг, знаю, что ты звёзд с неба не хватаешь. Но ты вознёсся. Случаем, жизнью. И мне ничего не остаётся, как любить тебя и быть тебе преданным, потому что я столько вложил в тебя своего личного, своих знаний, своих нереализованных возможностей. Так случилось, что твоя биография - это моя жизнь. И сейчас этого уже не поменяешь. Но ведь и в самом простом, примитивном смысле ты - тоже моя жизнь. Разве удержусь я на своём, не так уж низко оплачиваемом месте, если вынудят с работы уйти тебя? Я жизненно заинтересован в твоём благополучии. (О, мой милый, твоё благополучие мы ещё потрясём!) Меня в два счёта выставят, если выкинут тебя. Соученик бывшего начальника, друг бывшего, верная собака бывшего! Я ведь из твоей команды. Отступать некуда и поздно. Я вынужден тебя беречь!
   Кажется, клюнул! Можно приступать к следующему этапу операции.
   - Но это ещё не всё, Валентин. Теперь парадокс. Если выгонят из редакции меня, то я подкормлюсь хотя бы техническими переводами, да и жена у меня, как известно, не на самой плохой работе, она возле самого что ни на есть дефицита - возле съестного. Она меня прокормит, в её жизни ничего не случится. А ведь я боюсь, что твой уход с руководящей работы скажется и на ролях твоей супруги. Так ли часто начнут записывать её на радио, показывать по телевидению? Ведь в театре понимают, что если в новом спектакле у твоей жены есть выигрышная роль, то ты нажмёшь на друзей, на коллег, на людей, связанных с тобой, и смотришь, через год этот самый спектакль уже записан на плёнку, оплачен и идут денежки и театру, и актёрам, и режиссёру.
   Слава богу, кажется, прорвало. Похоже, что шоковое состояние у Пылаева проходит. Сознание медленно, но возвращается, и он что-то, кажется, собирается сказать...
   - Так значит, Веня, по-твоему, положение с романом безнадёжное?
   - Я бы так не сказал... Правда, здесь нужно много работать: поменять весь фон, перенести действие в учреждение совершенно другого профиля и, самое главное, интонацию исповеди заменить на интонацию некоторой отстранённой холодноватой объективности. От этих переделок роман может стать крепче. А как ты, кстати, Валентин, предполагаешь его назвать?
   - У меня есть один заголовок, но я им не удовлетворён...
   - Вот тебе, Валентин, мой безвозмездный подарок. Вашему столу от нашего стола. "Ковбой, или Хозяин жизни". Новое название для романа. Дарю...
   - Так, следовательно, Веня, после всех переделок роман можно без особой опасности напечатать, и за переделки возьмёшься ты?.. Значит так, из отдела национальных литератур мы передадим тебе в помощь, в секретариат, Наташу Рудакову, пусть учится. Назовём это стажировкой и обменом опытом. В твоё отсутствие она будет сидеть в лавке, держать фронт с программной дирекцией, а ты, Веня, два дня в неделю будешь работать дома. А для завершающего этапа я пошлю тебя куда-нибудь в командировку, в район Ялты, в Сочи, к каким-нибудь семистепенным писателям недельки на три. Адаптация для радио их сочинений на рабочую тему. Сделаешь за два дня, три недели - гуляешь. Согласен?
  
   Пылаев просто воскрес. Вместо студенистого автобиографически-исповедального романа уже закручивался роман эпического действия, происходила переориентация на шкале ценностей...
  
   - Валентин, а ты помнишь, в романе есть место...
  
   Размеров честолюбия и подлости Пылаева, оказывается, даже он, Веня, всё ещё не мог оценить. Это какой-то космос, шекспириада, галактика...
  
   - Ну, так ты согласен, друг мой Веня?..
   - Согласен. Но у меня условие...
  
   Он, Веня, этот вариант ещё в приёмной придумал. Но сколько потребовалось, чтобы решиться, убедить себя! Ведь всю жизнь себе говорил: не умеешь быть оборотистым и наглым - не берись. В сорок лет денег нет - и не будет. Не умеешь припирать к стене - так не маши кулаками...
  
   Но действительно, почему он должен, как проклятый, от трёх до шести месяцев корпеть над чужим графоманским сочинением... а потом, в лучшем случае, ожидать, что ему подарят экземпляр с велеречивой и пустой авторской надписью? Это - первое.
   Второе... Деньги были не только платой, но и отступными. Именно так должно было казаться этому писателю.
   Но был и главный мотив в выборе меркантильного решения... О любимая!.. О Злата, о дочь! Что произойдёт с вами, когда погибнет он, основной кормилец? Нет, определённо было заманчиво востребовать с Пылаева давние, никогда им не плаченные алименты. У него, Вени, есть счета, которые он может предъявить к оплате этому волейбольному чуду. Вот и пригодятся двум его девочкам эти совсем небольшие деньги...
  
   - Так какое условие?..
   - Работа сложная, это тебе не рассказики, и я должен буду отказаться от перевода, который намеревался взять. А мне надо кормить семью...
  
   Это, наверно, больше всего и удивило Пылаева - от Вени он подобного слышать не привык. Но, с другой стороны, законы литературного рынка и купли-продажи были для него своими, обычными.
  
   -...мне надо кормить семью, и поэтому за свою работу я хотел бы получить... Я бы хотел получить некий денежный эквивалент, по сумме приблизительно равный сумме за перевод. Юристы это называют "компенсацией за потерю"...
  
   - ...Издадим роман, и я сразу выделю тебе часть гонорара.
   - Нет... Роман и издание - это твои счастливые заботы, твои проблемы. У меня семья, и деньги мне нужны, когда я закончу эту работу. Сразу. А в таком виде твой роман, Валентин Петрович, ни одно издательство не примет. Ты это знаешь...
   - Хорошо, договорились...
  
   И всё же Веня знал - интуиция продолжала его вести - эти деньги к нему не прилипнут. Не получится. Не выйдет. И весь этот грозный финансовый разговор - чистейшее любительство...
  
   Многодневное, даже многомесячное корпение над редактурой пылаевского романа напоминало Вене малопочтенное и почти забытое ныне искусство штопки носков. Заношенные и худые носки нынче не штопают, а выбрасывают...
  
   "Барщина, крепостное право на ниве литературы, вот бы где ОБХССу поработать, вот где воровство чужих мозгов"...
  
   Он, Веня, всё бы отдал за то, чтобы этот роман интимных воспоминаний не появился на свет. Но роман этот становится не только, как говорится, фактом его биографии, но, хочет он этого или не хочет, и его детищем. И нужно попытаться, чтобы на самых опасных местах висели маскировочные сетки. Бог с ними, с его собственными переживаниями, а вот Злату и Кларусю он из этой истории выгородит. Постарается выгородить в меру его способностей и умения.
  
   Творчество - это всегда творчество... Немного, правда, не по себе ему, Вене, от этих творческих восторгов. Но какие ночи пережил он, переписывая на кухне чужой роман! Из иллюминаторов этой по-моряцки выдраенной каюты проглядывала его молодость... Как билось сердце, каким томлением стесняло грудь...
  
   - У меня по плану родить. Выкидыша мне ещё не хватает... А то потом снова начинать канитель с деторождением?.. Я в спорте ещё своё возьму. У меня законный отпуск на воспроизведение папочкиного и мамочкиного рода"...
   - Преследуя мужчину, ты можешь быстро ему надоесть...
   - Не учи меня, как обращаться с мужчиной. Это я знаю с детского сада. Вот они, здесь, бегают у ног, как пёсики, подачки ждут...
  
   Ему хочется объяснить дочурке, что телефон - аппарат для передачи информации, а не для трёпа. Культурного человека отличает культура разговора по телефону, зачем зря колыхать эфир... А ведь ещё недавно были времена... А ныне уже и переспят, а все полагают, что это не повод для знакомства... Милое длинноногое сокровище...
  
   Веня опять тяжело задумывается... Подарил он своему соавтору десяток собственных переживаний. Вычеркнул наиболее подлое, замаскировал узнаваемое. Но разве от соавторства двух, пусть и не без способностей, людей возникнет талант?.. Возникает другое, некая прибавочная стоимость. А кто её присваивает?.. Прибавочная стоимость в специфическом художественном жанре часто возникает лишь потому, что недопроизведение проходит через десятки рук добросовестных и компетентных людей. бесконечная редактура в журналах и издательствах, когда советы одного, второго, третьего редактора поднимают подобное произведение на более высокий, не ниже профессионального уровень. И вот такой неуклюжий драндулет... застревает в библиотеках, в модных "стенках" невежественных собирателей семейных библиотек "для детей", застревает как сор и мусор невнятицы в общественном сознании, разжижая и размягчая это самое сознание.
   А ведь вместо этих книг могли быть напечатаны другие. Но они не напечатаны, потому что надо было напечатать эти книги, эти сочинения. Кому надо? Влиятельным авторам и их прихлебателям, которые оказывали услуги этим авторам. В надежде взамен получить поблажки и услуги для себя, для своих детей, жён и родни...
   Вот почему Пылаев кинулся в эту зыбкую волну. Вот почему всю жизнь ты при нём, Венечка, раб и дружочек.
  
   В эти ночи на кухне с рукописью и пишущей машинкой, в эти ночи, полные творческого огня, он, Веня, всё же умер бы от отчаяния, если бы не другая затеянная им работа... Это было нечто, что начал писать он в дни, когда папка с пылаевским романом только попала ему в руки. Начал, чтобы не сойти с ума? А может быть, под влиянием эмоционального взрыва это была - вторая после студенчества, когда он по магнитофонной расшифровке пытался создать рассказ о председателе колхоза, - вторая попытка попробовать себя в качестве писателя? Неосознанная, несформулированная попытка? Мотив внутренней компенсации?.. Так, может быть, эти листы бумаги, на которых он анализирует события, эта пухлая общая тетрадочка... его, Вени, сокровенная книга, истинный роман? Отчасти. Мы ведь сами не лучшие борцы против собственного подсознания, оно выкидывает иногда с нами такие фортели. Но у него, Вени, это-то он уже понял, есть замысел, который, возникнув из эмоций после прочтения досточтимого романа Пылаева, превращался в весьма реальный: сокровенная книга. А может стать и книгой оправданий. А вдруг? Если сбудется самое страшное, если свершится то, чего он жаждет, чего не хочет? Если прольётся не воображаемая, а живая кровь? Тогда его записки превратятся в документ его жизни, его деяний, мотивов его поступков, а значит, в оправдательный документ... А ещё и это!
  
   Господи, ещё и это! Мало ему, Вене, работы: днём - на радио, ночью и в выходные - редактуры пылаевского романа, его собственных оправдательных тетрадей, так ему ещё нужно изложить свои мысли по поводу ключевой шекспировской трагедии...
  
   Что-то мистически-фатальное есть для русского сердца в этой шекспировской трагедии.
   Что-то роковое, неизбежное, и для него, Вени... "Гамлет"...
  
   Как летит время, вот уже и ему... приходится говорить: двадцать лет назад, тридцать лет назад, почти сорок лет назад...
  
   Сорок лет назад произошла первая встреча с Гамлетом. Всё не случайно, и вот теперь мрачный принц подаёт ему, Вене, руку, предлагает стать сотоварищем в кровавой мести.
   Да, что-то роковое есть для русского сердца в этой трагедии. Иначе, отчего такое внимание к ней?..
   Четыре акта сюжет топчется на месте, демонстрируя интеллектуальные переживания наследника престола, подверженного меланхолии...
   Ну, так в чём же тайный искус этого сочинения, интеллектуал?.. Приобщиться к предназначенности. "Наверно, тот, кто создал нас с понятьем о будущем и прошлом, дивный дар вложил не с тем, чтобы разум гнил без пользы". Каков уровень высказываний!
   А может быть, с этой средневековой пьесы началась сладчайшая русская рефлексия, "привычка разбирать поступки до мелочей"? Публика тоже кое-что в этом соображает. Свойство нашей публики - соотносить проблемы своего внутреннего мира с проблемами эпохи...
  
   Всё зло мира бьёт душу не больше, чем собственная совесть. Её берегите, её оттачивайте. Всё твоё оружие в ней, человек...
  
   Но разве с каждым прожитым человечеством годом не возрастает гуманистическая цена жизни?..
  
   О, скрежещущие жернова судьбы! Но разве имеет значение, когда разогнуться рабу? Важно - разогнуться...
  
   Ах, лелеемые воспоминания юности!.. Жизнь - театр, но и театр - жизнь...
  
   На сцене всё шло прекрасно. Пылаев перед решающим ударом даже расправил складки своей королевской мантии и чуть-чуть, создавая искомое для пролёта рапиры пространство, отвёл в сторону левую руку. Но в последний момент, увидев Венино ненавидящее лицо, лицо Гамлета, струсил. Он выдал себя, его совесть и тогда чувствовала себя больной. Значит, он побеждаем!..
   Это была минута Вениного торжества. Единственный миг, когда раб почувствовал себя победителем, творящим богом. Сильные - смертны и победимы. Это было открытие...
  
   Гамлет оттого и бездействует, что взвешивает поступки. Он знает истинную цену человеческой жизни. Каждая вмещает в себя мир, космос, вселенную...
   Скорбь Гамлета крупномасштабна. Соединяя своей судьбой прерванное время, он готов в первую очередь жертвовать собой. Жертвовать, страдать, своим примером изменяя мир. Гармония не его стихия.
  
   Рефлексия - вечная сестра справедливости. Её легко осудить, обозвав гамлетизмом, но как же тогда называть скоропалительные решения экспериментировать с человеческой судьбой? Рефлексия, как провизор, отмеряет доли вины. Прислушиваясь к себе, она всегда склонна простить...
  
   Как сложно решить, не прошла ли жизнь даром, любила ли тебя женщина, на которую без остатка были потрачены дни. О, Злата, златокудрая, твой муж покидает тебя, так и не получив ответа на мучающие его вопросы....
   Самый незначительный эпизод может оказаться самым постылым...
   Ты, Веня, всегда был уверен в своей любви, но кто поручится тебе за чужую? Что останется на дне реторты, если выпарить все слова, какой таинственный осадок?..
   Сколько лет мучают сомнения: как велика была у Златы свобода выбора, когда соединились ваши жизни?..
   В каких отношениях в сознании Златы находятся долг, этот ученик воли и справедливости, и любовь - легкокрылая птица стихии?!..
   Да, ты готов забыть и простить прошлое, потому что всю жизнь вас соединяло настоящее, почти повседневное. Но инцидент-то был не единичен! И в эти часы трезвого - не на публику, для себя - анализа ты, скорбный, вдумчивый читатель и редактор новоявленного романиста, должен - увы! - признаться, что все эти двадцать лет, через год, через два, Злата, оказывается, исчезала не случайно, как и тогда, в первый раз. Веление плоти, ворожба и колдовство первой любви или изощрённое насилие над женской волей и интеллектом? Но ведь был, кажется, и отпор, значит, всё это не так однозначно?!
   Тогда она пропала на ночь, не откликались все её рабочие телефоны. На твоих, Веня, коленях сидел, распустив сопли, чужой ребёнок, ты кормил его молоком из бутылочки, через соску, а родная мать таяла в блаженстве ночи... Ты догадывался, кто склонялся над Златиным плечом? А потом она сказала, что возникла недостача и, дескать, сутки они со своей сменщицей считывали старые счета... Но эта недостача оказалась не единственной. Довольно скоро ты, Веня, установил, что исчезновения Златы связаны с одной закономерностью - графиком зарубежных гастролей поющей пылаевской жены...
   После своей благополучной женитьбы Пылаев довольно быстро вознёсся, стал его, Вени, начальником, заведующим отделом. Засиживались на работе вечерами, сочиняли какие-то жаркие революционные проекты, как всё поменять и сделать лучше. Проекты эти от имени Пылаева отправляли начальству. Когда ты, Веня, канючил, что пора домой, в семью, Пылаев подбадривал: трудимся на себя, на свою репутацию. Зёрна прорастут, дадут урожай: заметит начальство радивых ребят. Пробиваться надо с юности.
   Оно, конечно, потом всё проросло, но принесло роскошные плоды лишь одному в этом дуэте. А может быть, Пылаев так устроен, что волшебная избушка всегда поворачивается к лесу задом, а к нему, Пылаеву, фасадом...
   В общем, там, наверху, Пылаев набирал очки... "Образование есть, общественная работа есть, на виду, происхождение - пролетарское, возраст - самый перспективный, морально устойчив и женат, вот ещё, дай бог, родится ребёнок для последней шлифовки биографии и тогда - хоть в дипломаты"...
   С этим страстно ожидаемым ребёнком были какие-то сбои...
   Когда у морально устойчивого почти дипломата жена легла на сохранение беременности в привилегированное акушерское заведение, то светоч нравственности вдруг нехорошо заскучал. Он даже признавался, что стал плохо спать. И ты, Веня, который никогда не поддерживал циничных разговоров, как знаток, советовал: "В твоём возрасте, Пылаев, нельзя спать одному. Смотри, сколько вокруг красивых девушек. А ты такой большой и сильный". На эти слова Пылаев... каждый раз говорил: "Девушки, конечно, вокруг очень привлекательные, но я, как человек женатый, боюсь вступать с ними в контакт. Будешь потом всю оставшуюся жизнь работать на лекарства". Пылаев хотел получить искомое сладенькое не иначе как со справкой...
   Такие вольные разговоры происходили несколько раз. И всё было как обычно, но только ведь ты, Веня, чувствовал, что в голове Пылаева... зрела... какая-то мысль...
   "Послушай, Заложников... жена-то у меня в больнице лежит второй месяц, а в доме такой развал, грязь, кого бы попросить немножко у меня убрать?.."
   Может быть, он считал тебя, Веня, слабоумным?..
   "Ты что, Пылаев, спятил?" И в твоих глазах Пылаев прочёл что-то для себя неожиданное... И Пылаев... внезапно завилял...
   "Ты, Заложников, абсолютно прав. В семейный дом в отсутствие хозяйки женщине, конечно, приходить нельзя. Это может быть превратно понято окружающими. Надеюсь, ты сам не интерпретировал моё высказывание превратно. Ты это брось..."
   О, как лишь один удар кулаком по роже, по гнусной роже мог бы изменить твою, Веня, жизнь!.. Но тогда ты пошёл по привычному руслу. Принял правила игры...
   В тот же вечер Злата исчезла...
  
   Преимущество должно быть реализовано...
  
   Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата!.. Нет этого суда. Двадцать лет ты, Веня, копил доказательства. Готов был простить всё, но по отдельности. Ты не претендовал на прошлое, бог с ним, оно в руках случая. Но зачем же отнимать жену у своего раба? Зачем ради забавы коверкать психику человека, который кормит тебя, Пылаев? Или ты думал, что... эта психика выдержит всё? Она не выдержала.
  
   "Гамлет" - самое совестливое произведение английского классика. Лишение жизни - это не узурпация короны. Здесь надо иметь прямые доказательства и факты, не поддающиеся двойному толкованию. В этом смысле суд - это и Божье провидение, промыслие. Ты, Веня, - меч, мститель за поруганных, обманутых и ограбленных. Да, двадцать с лишним лет ты терпел, надеялся, но всё же думал, что последнее доказательство всё же всплывёт... Не всплывёт. Рукопись прочитана. Прогноз надежды не оправдал...
  
   Ты, Веня, должен задать себе как можно больше вопросов, проиграть в уме как можно больше вариантов. Увидеть со стороны весь этот трагический акт, где месть вековой давности слилась с живой, трепещущей и жгучей сегодняшней. Пройти эти трудные для нормального человека решения, укрепиться в них, не мучиться...
  
   А мы ещё говорим, что наше время сглаживает конфликты, нивелирует поступки, рассиропливает чувства. Лично Вене с Пылаевым после всего пройденного и увиденного за целую жизнь больше уже не поместиться на одном земном шаре.
   Пока это личные аргументы. Но есть и другие, не менее весомые. Разве только ты один обижен?.. Разве ты, человек с фамилией Заложников, спасённый и взлелеянный миром, сообществом людей, живших и живущих по законам морали и нравственности, разве ты можешь спокойно смотреть, как Пылаев насилует и извращает весь порядок и течение жизни? Сколько можно терпеть насилие!..
  
   Ах, эти "государственные" люди, гребущие только к себе! Давно пора окоротить подобных деятелей в их честолюбивых стремлениях жить на чужой счёт.
   Так, значит, за державу обидно? И за неё, потому что жучки проделали ходы в живом дереве. Так, значит, за державу борешься? За неё хочешь пойти в бой? Да полноте, в первую очередь за свою обиду мстишь. Своя, кровная, такая, что и стерпеть нельзя. Переломили тебя, исплевали. Так нечего придумывать героические мотивы. Бунт маленького человека. Пружинка распрямилась. Гладиатор выходит на бой.
   Но и за державу...
  
   Смерть это смерть. Но, оказывается, человеку не всё равно, как умирать и как умереть...
  
   Как же ты, Веня, маленький и пузатенький чиновник, оборонишь свою жизнь? Но ведь и не отдавать же её задаром! Та поднимай свой меч! Покажем этому ожиревшему в комфорте, на сбалансированном диетическом питании амфитеатру, что ещё существует доблесть и мужская честь, не позволяющие безнаказанно сжирать себя с потрохами...
  
   Вот и разворачивается последняя глава его, Вени, эпопеи любви и дружбы...
  
   Надо быть реалистом. Будем думать, что впереди по сужающемуся коридору, в белую бездну, к вечному и горнему свету полетит уставшая душа. А сейчас до некоторой степени предварительные итоги. Хотя чего там предварять, впереди ничего нет, только напряжение монотонной жизни. Всё правильно, уже под горку, с ярмарки, пора заняться подсчётом барышей. Но важно и следить, чтобы не понесла кобылка, не разбилась тележка с нажитым добром. А впереди? Сохранить бы до смерти честь, сберечь собственное достоинство, которое всю жизнь возвышало тебя, наполняло гордостью, позволяло не суетиться, делало дворянином в повседневке...
   А что? Эта мысль о его, Венином, аристократизме лично ему нравится...
  
   Мы пленники обстоятельства! Четыре месяца прошло с того времени, как Пылаев передал ему папку, вот он, Веня, уже и едет на свою Голгофу. Тихо, спокойно... едет на казнь. И какое самообладание...
   А может быть, он, Веня, ещё надеется как-то выскользнуть из ситуации?
   Выскользнуть можно, но разве случайно лежит у него в портфеле рядом с затрёпанной ксерокопией "Гамлета" на английском языке завёрнутый в тряпочку напильник... Проделать в воображении все карающие действия, разыграть бесстрашие и самопожертвование, а в реальной жизни сдрейфить, выйти сухим из воды? Воистину магический театр...
   А зачем же тогда его, маленького, несчастного, ещё даже не жизнь, а только намёк на жизнь, только ещё на раздутую в огонёк искорку, зачем же старые бабки выкапывали его из-под горы трупов, сваленных в яму, зачем везли на фронтовых полуторках и тащили, прикрывая солдатскими одеялами, из лазарета в лазарет? Не только месть, но и героизм, значит, возможен в воображении. Но какая же живая цена будет такому героизму?! Значит, выскользнуть нельзя. Так спокойно и возвышенно вбирайте, глаза, эту просветлённую мудрость мира... Вбирайте, уши, это сладкозвучие родной свободной речи, летящие и обрывающиеся на лету интонации!..
   Придётся тебе, Венечка, защищая то, чем ты жил, сказать последнее негероическое "прости" несправедливому этому миру...
  
   Он, конечно, не актёр, но всё равно внутренне собраться надо, уж коли люди пришли на представление, они должны что-то увидеть. Актёр обязан платить своим трудом и искренностью за доверие зрителя...
   Актёр - это не только дух, парение, но и сила, у крыльев должны быть мускулы...
  
   Как возникла у него, у Вени, эта чудовищная идея, по своему коварству достойная Цезаря Борджиа или профессора Мориарти? Итак, главное, гениально просто - надпилить на рапире предохранительное утолщение на её конце. Несколько раз провести напильником. Скромный и невинный уж обрёл жало гадюки. Спортивная рапира превратилась в орудие убийства. Возможного. Сделать это, свершить - посерьёзнее, чем поработать с напильником.
   А может быть, плюнуть на всё?..
  
   У Пылаева понятия чести, совести и достоинства возникают, коли ему это выгодно...
  
   Его, Венин, способ, подсказанный полнокровными интригами итальянского Возрождения, поковарнее, сродни методам главного персонажа его, Вениной, жизни. И в этом есть шик, разделаться с негодяем, подлецом и интриганом его же, коварным, способом.
   Раз этого нельзя сделать законным, общественным путём, раз общество ещё не готово, чтобы судить подобные неуловимые преступления, значит, судить должен слабый и незащищённый индивидуум. Так получилось, что в одном лице, в одной Вениной судьбе совмещается жертва, судья и палач. Так почему же несчастный палач, этот исполнитель воли правого закона и общества, должен страдать? Ему, Вене, пора кончать со своей жертвенностью. Нажертвовался!.. Нет, нужно победить и остаться живым и целым. Отомстить и не погибнуть. Нырнуть в бездну и выплыть. Он, Веня, наоборот, должен будет собрать все свои небольшие силы, мужество и волю, чтобы в конце спектакля с премьерным блеском сыграть ещё одну роль, безутешного, страдающего друга. Несчастный случай! Ах, не обломался конец рапиры, а был злоумышленно подпилен? Этого он, Веня, даже предположить себе не может...
   Какую рапиру дали, такой он и работал на сцене... А к тому времени криминальный напильник будет лежать так далеко, Веня так аккуратно, столь надёжно запрячет эту единственную бесспорную улику, что доказать ничего будет невозможно...
  
   Опыт показал: никаких договоров с силами зла... Вчера, в субботу, на последнюю репетицию он, Веня, принёс Пылаеву выправленный вариант романа. Выправленный, перепечатанный, вычитанный. Ещё в пятницу он предупредил принципиала: "В субботу всё будет окончательно готово". Он же, Веня, деликатный человек, что же он будет напоминать о деньгах, в самом предупреждении был скрытый намёк. Сам должен знать. Зачем унижать человека лишний раз просьбами о том, что тому полагается? А в субботу Пылаев жадно взял папки с экземплярами, открыл, прочёл напечатанный заголовок: "Ковбой, или Хозяин жизни". "Хорошо, Веня, завтра поговорим. Перед спектаклем"...
  
   Предчувствия Веню не обманывают. Без особых причин, без дополнительного толчка Пылаев с живыми деньгами никогда не расстанется. Найдёт какую-нибудь исключительную зацепку. Слишком уж он легко четыре месяца назад, деморализованный тогда Веней, согласился.
  
   Эх, эти деньги, деньги. Это что он, Веня, всерьёз надеялся на эти мани, что этим эквивалентом его скорбного и трусливого труда он обеспечит свою семью? Не пахнут деньги? Какая ложь! Этот силлогизм действителен только для проворовавшихся директоров магазинов. Поле нельзя засевать плевелами. Такой урожай сожжёт вкушаемую утробу. Он, Веня, ведь тоже до конца не знает себя, резервов своей души...
  
   Но жизнь научила Веню уметь ждать. Психология - рабыня обстоятельств. И он дождался...
  
   Веню давно мучило: ну как получается, что один рождается с нормальным энергетическим балансом, а другой на несколько порядков ниже? Кто этим распоряжается? Где координатор этих благ? Природа?.. "Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у неё - наша задача"... Так почему он, Веня, не умеет взять у природы? Почему у одного всё получается играючи, а другому даётся через силу, как на каторжных работах? Всё без восторга, с напряжением. Один живёт ярко, как праздничный салют, как фейерверк, а другой тлеет. Почему? Неужели от рождения так определено? Если уж он, Веня, завидует чему-то, так именно этому счастливому дару жить и наслаждаться жизнью. Иметь внутренний для такой жизни запас. А ведь ему приходится экономить. Сердце иногда чувствует, останавливается, тарахтит с перебоями, кровь не греет. Вечером, когда ложится в постель, ноги холодные, час нужен, чтобы согреться...
  
   - Перед сегодняшним милостивым юбилеем и сидением в кресле на сцене мне нужно быть в форме. Женская красота - это вечные усилия...
  
   - Но зачем вы, Жоржет Фегонтовна, двадцать пять лет назад всё же дали Пылаеву, при его произношении, роль на премьере? То, когда охрип Андрюша Ярыгин... Помните? Ведь Пылаев был в третьем составе. Не во втором даже, а в третьем. Впереди него стоял Марик Симакин. Марик ведь очень неплохо изъяснялся по-английски...
   - Значит, вы всё знаете?
  
   Да, Веня всё знал, дорогой король-дядя в своём автобиографическом романе не пощадил и старушку преподавательницу... Он-то, Веня, может представить себе стыд прототипа, неудобство человеческой души, выставленной на всеобщее обозрение. Бедному прототипу кажется, что все до единого знают его сокровенную тайну, перешёптываются, подмигивают за спиной, показывают пальцами и строят зловещие или сочувственно-понимающие рожи. Это, конечно, неправда, это, разумеется, вымысел, но всё же, дыма-то ведь без огня не бывает...
   Каково было бы ему, Вене, если бы во всех деталях осуществился план Пылаева? Если бы роман грязного графомана появился со всеми нескромными подробностями? Он, Веня одни подробности заменил другими, кое-где приглушил краски, прописал, выпятив, второстепенные детали. Но многое ли от этого изменилось? Окажется ли эффективным этот камуфляж? Близкие к событиям люди всё равно всё и всех узнают. Всё поймут. Посочувствуют Вениным неудачам и позлорадствуют над ним. А отчего же не позлорадствовать над рогоносцем?..
  
   - Значит, Пылаев вам всё рассказал?
   - Ничего он не рассказал. Меня это просто заинтересовало. Мы у вас никогда ничего не спрашивали - диктат режиссёра. Но ведь со дня премьеры прошло почти двадцать пять лет...
   - А всё, Веня, очень просто. Я думала, что Пылаев в меня влюблён...
  
   Итак, всё, что написано у Пылаева в романе, происходило в действительности. Значит, придя к выводу, что ему необходимо попасть в первый состав, он, вечный по языку троечник, стал на занятиях неотступно, подчёркнуто жадно глядеть на свою преподавательницу, на эту тогда ещё не очень старую женщину. Он не сводил с неё глаз... А она всё время, значит, чувствовала этот взгляд...
   В романе Пылаев объяснил всё достаточно откровенно, на вульгарном языке... Когда пристально, словно на молоденькую девочку, плохой мальчик в тот вечер глядел на свою учительницу, она "поплыла"...
   Оказывается, Пылаев был специалистом в таких делах, он знал, что в секунду душевной слабости существует брешь в самообороне интеллекта. Мастером был Пылаев получить искомое задаром...
  
   Но только здесь, на этот раз, он ошибся. Он, Веня, соберёт с него плату. За всех. За всех сирых, обманутых и обездоленных...
  
   Как обидно, что он не может этого сказать, торжественно объявить этой милой старушке, дорогому, вечно взбудораженному существу - Жоржет Флегонтовне. Ушла, убежала, не имея зла и обиды на прошлое... Господи, счастливая жизнь, счастливая старость, счастливая психология! Сейчас, наверное, стоит, как королева, в фойе, принимает поздравления...
  
   Вот опять кто-то стучится в дверь...
   Боже мой, кто бы мог подумать, его родная, дражайшая дочурка, собственной персоной. Да ещё не одна...
   У дочурки, оказывается, фиалковый голос. Где нашла, кокетка? Какой тембр, какая женственность. Но одновременно какое бесстыдство, как несёт живот, будто орденом её наградили. Обрюхатил один, к отцу приходит с другим. Боже мой, какая лицемерная Коломбина!..
   - Ну, говори же, Стасик!..
   - Мы решили пожениться... Если вы не возражаете.
   Возражает он? Не возражает? Как бы ответить так, чтобы не очень было заметно, как он счастлив...
   Зачем парню это ярмо? Одурел? Зачем воспитывать чужого ребёнка?.. Героическая Стасик личность, не в духе прагматичного времени. Хоть соображает, что делает-то?
   - А вы, Стасик, хорошо подумали? - Он, Веня, так просто, обманом, совершить сделку не может... - В вашем, Стасик, возрасте сразу стать главой немалой семьи. Это нелегко, отважный вы человек.
   Но стеснительный Стасик, кажется, готов к ответу.
   - Своя ноша не тянет...
  
   Ну и бестия! Фамильное это у них, что ли? Да что же за порода такая! Значит, у его глупой дылды, у оглобли, хватило ума заморочить этому соплячку голову и внушить, что пузом, которое она носит, словно орден, наградил её не теннисист и кандидат наук кавалергардского роста, а вот этот в блуджинсиках тростничок, распевающий свою влюблённую песенку.
  
   Но для того чтобы быть обманутым, надо хотеть обмануться. Значит, какая же немыслимая страсть дышит в его сердце. Насколько его плоть, дух, мысли о будущем нерасторжимы с этой легкомысленной Кларусей! А говорят, в двадцатом веке нет страстей. О великие тени русских писателей!..
  
   Тело, эта бренная и слабая оболочка, как яблоко семечко, хранит и питает бессмертную душу - бездонный космос, поступивший ещё только в первый класс школы познания. И какие открытия ждёт человечество на этом пути! Сколько увлекательных загадок! Какие подчас откалывает номера собственная душа!
   Разве сам он...
  
   И почему в последний раз? Откуда такая жертвенность? Наказать гадину! Но зачем же самому становиться под удар? Этого надо избежать. Но что ему делать с ненавистью к человеку, истоптавшему столько жизней? Кто же от имени человечества рассудит и накажет злодея?.. Судья и палач он, Веня. Так готовься к последнему этапу... А совесть?.. Ну, мужайся, страж мировой морали... Человек мерило всего. Смотришь, куда склонится чаша весов?..
  
   Ну, так разозлись посильнее, порешительнее, Веня. Кровная месть! Ну приговори же, ну исполни. Ведь опять утрёшься плевочком в рожу от их превосходительства. Опять будешь играть словами, оправдывая себя, а их превосходительство уедут домой, на казённую дачу, в комфортабельную квартиру на казённом "роллс-ройсе"...
  
   Не раздумья нас делают трусами, а трусость!..
  
   Ты свои интриги из литературы, а он - из жизни.
  
   - Наша рукопись прочитана... Ты просто молодец, Веня, всё стало значительно гибче, логичнее. Кое-что, конечно, потерялось, но стало, может быть, и выразительнее. Теперь это, пожалуй, уже можно печатать, а?
  
   Как всё же человеку мало надо. Вот похвалили, и он, Веня, расплылся. Так уж он устроен...
  
   - Лучше бы это, конечно, не печатать, но работа сделана... И час расплаты наступил...
   - Я не забыл о нашем договоре. Час расплаты так час расплаты. Но я нашёл более выгодную для нас с тобой обоих форму компенсации затраченных тобой усилий. Время поменялось, и есть вещи более значительные, нежели чистые деньги. Мы ведь с тобой такие друзья, Веня, что можем говорить со всей откровенностью. Да, честно говоря, у меня сейчас и денег нет, но у меня есть эквивалент. Я пробью тебе должность своего заместителя и соответственную зарплату. И разве это не стоит каких-то денег, о которых мы говорили с тобой четыре месяца назад?
  
   Ай да Веня, ай да сукин сын! Горе тебе, ты и здесь оказался прав... Ты просто знал о нелюбви Пылаева расставаться с деньгами...
   Ты прислушайся к себе, Веня. Не последний ли это обман в победительной жизни Пылаева? Чувствуешь ли ты в своей душе раскаты грома, сотрясение почвы, гнев и жажду мщения? Не последнее ли это унижение раба?
   Как тебя вознёс... как возвысил, обещая посадить на ближайшую к трону ступеньку! Расплатился. И уверен: раб послушно перепишет ещё не один роман. Разве есть узы более крепкие, чем преданность через благодарность?..
  
   Летим в пропасть... Твой вертолёт, Веня, летит вниз, потеряв управление... Значит, нужна катастрофа, значит, нужно хорошо тебя хлопнуть по голове, чтобы ты начал крепко соображать. Денег ты всерьёз и не ждал... Деньги - это маскировка, привада и тест. Несущественны эти деньги, Веня...
  
   Словечко "эквивалент" расшифровывается своеобразно. Он же за своё расплачивается нашим. За личное - социальным. Рубеж пройден. Не ужиться ему, Вене, детдомовцу, с этим господином на одной жизненной площадке. Значит?..
  
   Всё. Пора. "Век расшатался, и страшней всего, что я рождён восстановить его". Труба зовёт! Он, Веня, раб, гладиатор, судья и палач, выходит на бой. За себя, за таких же, как и он, обездоленных. Но прежде, чем меч сверкнёт, он, Веня, предъявит свой список обвинений. От имени попранных, от имени человечества. Он обвиняет Пылаева в обмане. В обмане радиослушателей, потребителя, потому что Пылаев взялся руководить производством, зная, что некомпетентен. В обмане любителей эстрадной песни, потому что предлагает им бездарные подтекстовки, написанные наполовину не им. Обвиняет его в присвоении интеллектуальной собственности, в использовании... Попрание его, Вениной, чести простить он ему не может. И хватит. Пора. Уже звенит третий звонок...
  
   Прощай, жизнь, прощайте, книги, Злата... Виват, цезарь, идущие на бой приветствуют тебя!..
  
   Дверь на крючок, сейчас он подпилит на рапире предохранитель, сунет ставшую смертоносной рапиру в тяжёлые ножны, слесарный инструмент аккуратно, проходя на сцену, уронит в щёлочку между полом и плинтусом...
  
   Прощай, жизнь... Пора. Театр уж полон... Последний акт. Его надо доиграть, не щадя живота своего и сил...
  
   Кончилось всё, как и опасался Веня, конфузом. Во время спектакля... Веня, исполнявший роль Гамлета, внезапно замолчал. Будто забыл текст... Потом Веня потерял сознание и упал. Дали занавес. Врач, вызванный из публики, констатировал смерть. Ничего не смогла сделать и мигом подоспевшая "скорая помощь"... Сердце разорвалось. Лопнуло сердце, не выдержало. Современная болезнь: где надо бить в морду - рефлексуют...
  
   Так окончился этот спектакль. Пылаев, естественно, жив и здоров...
   Он мечтает о достойном руководящем месте в каком-нибудь творческом союзе.
   Книжный вопрос: "По мнению Франца Кафки, есть два главных человеческих греха, из которых вытекают все прочие. Первый - ? И второй - небрежность.
   Из-за первого люди изгнаны из Рая, из-за небрежности они не возвращаются туда. А может быть, есть только один главный грех, первый? Из-за него изгнаны и из-за него и не возвращаются? Назовите первый грех, по версии Франца Кафки".
   Правильный ответ: нетерпение.
   Читаем книгу: Франц Кафка Сборник малой прозы "Путь домой".
   В книгу вошли малые прозаические произведения Франца Кафки. В малом жанре Кафка, как и в своих романах, загадочным, непостижимым образом предсказывает события, умонастроения, общественные процессы, которым ещё только предстоит ознаменовать всю сложность и противоречивость 20-го века. Об этих физических, моральных, религиозных вопросах человеческого существования Кафка говорит ёмко, насыщенно и образно. Недаром Герман Гессе считал, что рассказы Кафки - это не что иное, как поэтические сочинения.
  
   Сергей Есин "ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ КОНФЛИКТ"
  
   Инженер отдела снабжения...
   Меня окружают сильные герои. Одни супермены. Одни красавцы с бронзовыми лицами и крепкими раздвоенными подбородками. Их плечи и стянутые ремнями талии! Они глядят на меня с экранов, с плакатов, с обложек героических книг... Что рядом с ними я? Тля, мелкое насекомое, мотылёк, порхающий среди листьев в летний день... Волка ноги кормят, пчелу крылышки, меня телефонный аппарат...
  
   Чего у меня? Головушка у меня светлая. Тонко и хитро устроенная на всяческие каверзы, на разнообразные извивы мысли. А чтобы мысли не пропадали, не путались, не исчезали втуне, а прорастали, стебельки их соком наливались, а потом и колосились, принося урожай, становились достоянием общественности, простенький прибор подарили мне развитие цивилизации и человеческий прогресс: тоненькая шариковая ручка... Чернильная паста может быть любой: и красной, и зелёной, и чёрной. Но я уважаю традиционный цвет - синий: скромненько, привычно, со вкусом. А почерк у меня гладкий, округлый, хорошо читаемый, стандартный...
  
   А если особо важная мысль нагрянет мне в голову, я вечерком... захожу в кабинет начальника... и пишу в инстанции. А там умные люди внимательно читают, размышляют над прочитанным, проверяют мои сигналы... А ещё, конечно, звоню я по телефону - тоже высокое завоевание цивилизации...
  
   Директор...
   Ну почему? Результаты голосования оказались для меня неожиданными и одновременно предвкушаемыми. Разве я изменился за год?..
  
   Мне говорили, назначая на должность: "Вы будете первый директор, сочиняющий музыку". Ведь, в конце концов, был Антон Рубинштейн директором консерватории? Ну что ж, от меня остался один директор. А вообще, вряд ли радует меня сегодняшний результат. Лишь один голос против. Убедил ли я всех, что надо работать по-новому, или сломал, подмял под себя? Кто этот один: принципиальный враг или принципиальный друг? Я знаю свой недостаток. У меня нет на работе друзей, к которым бы я относился стабильно. У меня за спиной говорят: "У шефа любимчики и пасынки". Это верно... Я злопамятен на дело... Глаза выдадут меня... Матушка с её скрупулёзной крестьянской честностью наградила меня ею. Ах, мама, мама... Она постоянно говорила мне: "Будь добрее к людям, мягче. Непутёвый ты у меня. Ни семьи, ни друзей, одна чёртова твоя работа. Не забывай, что у людей, с которыми ты служишь, много других забот... У них дети... А дети требуют..."
  
   Кто же этот один, который вычеркнул мою фамилию из избирательного бюллетеня? Узнать бы... У тебя же тысяча иезуитских способов на работе замордовать человека... Ты у нас мудренький, недаром вооружён знаниями о всех коллизиях из художественной литературы, психологии, науки об управлении. Ты ведь всё читаешь, наматываешь на ус. Знаешь, как вызвать у работника синдром неуверенности в себе, боязнь начальства...
  
   Заведующий...
   Пронесло... Он, наверное, думает, что доказал всем, какой он хороший... Доказал, что его линия поведения, его стиль поведения на работе правильные. Это не он доказал. Это я за него доказал. Мне только стоило это открывшейся язвы желудка. Но ведь он же мне нравится, этот мальчишка, фанфарон. Каким скромненьким явился он к нам три года назад! Моложавый, подтянутый, улыбающийся...
   Мы все сидели на стульях в его будущем кабинете, не такие уж все молоденькие, как он, проработавшие здесь не один десяток лет, знающие всё и сменившие не одного начальника, и, доброжелательно улыбаясь, недоброжелательно думали... Мы-то умудрены опытом, мы отчирикали не при одном ясноглазом столоначальнике, и, думали мы, если запоёшь в нашей музыкальной конторе не на тот мотив, мы тебе пёрышки пощиплем...
  
   А молодой шеф - ему тогда было тридцать семь - хорошо начал. После того как начальник управления рассказал, какой он образованный, да какой грамотный, да где работал, встал и произнёс очень коротенькую речь:
   "Вы меня не знаете, потому что человек узнаётся только по делам. И я вас не знаю. Но мне импонирует авторитет нашей небольшой фабрики. Мне нравятся ваши лица. Я буду работать так: сохраним всё лучшее, что вы наработали здесь за предыдущие годы, и избавимся от всего плохого, что я, как новый человек, смогу подметить. Если что-нибудь новое откроем вместе с вами, то будем и внедрять. Это всё, что я хотел бы вам для первого знакомства сказать". И улыбнулся.
   И всё-таки он повёл себя с самого начала неверно. Он был слишком открыт, слишком доверчив, слишком любил работу. Мы к этому не привыкли... Вскоре выяснилось, что среди нас он был самым компетентным, самым знающим, наиболее органично чувствующим запросы рынка и нужды времени... И он был очень доступен...
  
   Директор...
   Через год я почувствовал, что в моей работе что-то буксует...
   - А не потрудитесь ли вы поточнее сформулировать свои претензии?
   Как я мог объяснить человеку, который на пятнадцать лет старше меня, такие вещи, как инициатива, нравственность производственной солидарности. Мне было стыдно говорить прописи - время другое, темп другой, в этом темпе и надо жить. Разговора не получилось, я не мог сформулировать своих требований. Они больше относились не к форме работы, а к характеру мировосприятия. Чёрт с ним, решил я, лет через пять уйдёт на пенсию, а я ещё здоровенький, выдюжу. Это дерево мне не выкорчевать. Что такое совесть, объяснять трудно, но разговор со мною его окрылил. Он понял, что я слабак...
  
   Столкнулись две школы. И я знал, что победа будет за новой. Она базируется на честности, на стремлении помочь, а не утопить, взять на себя ответственность, на доверии и на последовательности. Я уже знал, как поступлю...
  
   Он принёс заявление об увольнении по собственному желанию.
   Старая школа умела отступать...
  
   Инженер отдела снабжения и сбыта...
   Наш век - век равенства. И знамя его - свобода. А что может быть дороже и притягательнее её?..
   Свободный человек своего не упустит. Не должен упустить! Надо только уметь пользоваться благами мимолётной, быстротекущей жизни...
   Кабинет, кресло, письменный стол - всё это опасные вещи, это всё отнимает свободу, священный досуг, мешает вольному рыцарю, мчащемуся через зелёное поле жизни. Нам не видимость нужна. Не мелкие игрушки значительности. Нам подавай реальность с её свершениями, и телефончик для будоражения этой жизни здесь очень нужен. Да здравствует телефон - бесспорное завоевание века, знамя прогресса, копьё в руке рыцаря свободной судьбы...
  
   Я не признаю этих интеллигентных установок насчёт телефона. Не звонить по делам службы домой, не вторгаться в личную жизнь. Обязательно докладывать, кто звонит. Надо быть проще. Жизнь лишком коротка, и надо её качать, как нефть из пласта. Под давлением... Ночной звоночек действует очень крепко. Он будоражит нервную систему, откладывается в сознании и, как тёпленькое яичко из-под курочки, реализуется обычно утречком. Кто-то чуточку понервничает, чуточку подрожит душонкой. Уж какая жизнь без стрессов! Но моя душа гладка и спокойна... Я прост, как истина... Своё, чужое, государственное - не разделяю...
   Своевременно надо думать и реагировать. Голова нам дана, чтобы думать, выходы и щёлки в жизни искать...
   У меня другая роль и другой тон. Как завещал нам незабвенный Константин Сергеевич Станиславский, сценическая правда может родиться только в предлагаемых обстоятельствах...
   Творческая инициатива и смелость рождают свободу. Так зачем же мне персональная машина, кабинет, письменный стол и личный секретарь? Мне достаточно изворотливой моей головы и дражайшей...
   Творчество - вот основа жизни. Сделать красивым каждый свой шаг - наша задача. Не нужно создавать себе трудности. Умный в гору не пойдёт. Надо её обойти. Немножко усилий, немножко вдохновения, чуть-чуть шаловливой дерзости - и ты взираешь на арену жизни не с галёрки, не с приставных мест, а с первого ряда кресел. Надо только чуть-чуть потопать, чуть-чуть понадувать щёки...
   Так с кого же мне делать жизнь?.. Мы ещё поборемся. Мы ещё посмотрим, кто кого. Не самую глупую голову носил я на плечах все шестьдесят пять лет. От всего она меня уберегла... От народного контроля, от фининспектора. Вперёд! В атаку! В наступление! Есть у нас ещё в запасе и общественность, и телефон, и простенькая ручка...
  
  
  
   Директор...
   Как ни странно, я очень пострадал, освободившись от своего зама. Я видел в нём только человека, а позабыл, что с его опытностью он всё же вёл довольно большой участок работы. После его ухода работа эта упала на меня. К тому же мне не хотелось терять уже нажитого темпа в деле...
   Мне казалось всё, что я делаю на работе, таким логичным, таким вытекающим из общих задач, что и не требуется объяснений. А между тем для большинства работников смена привычного стереотипа оказалась делом нелёгким. Вдобавок ко всему наметилось перераспределение авторитетов... Это оказалось для коллектива самым труднопереносимым...
   Поэты, писатели, композиторы. Народ этот капризный... Народ этот капризный, к ним требуется особый подход, ласковость и одновременно настойчивость. Конечно, молоденькие девочки и мальчики, начинающие писать в газетах и журналах, сделают эту работу быстрее, ведь они считают, что могут писать обо всём, но Александра Денисовна подбирает таких авторов, кто бы сделал это наверняка, глубже и интереснее, чем ершистая молодёжь...
   "Без блеска, но грамотно"... И это был стиль жизни и работы не только одной Констанции Михайловны.
   Всё делалось как бы в порядке одолжения. За всем стоял ложный героизм работы. Оркестр, который мог бы быть записан летом, когда они почти в простое, с огромным скандалом, вытесняя из студий других, писался накануне сдачи пластинки в производство. Съёмка исполнителя производилась не тогда, когда он был у нас в городе, а когда уезжал на гастроли...
   Этот стиль, влёкший за собою сверхурочные работы, отгулы, возникшие из-за мнимой производственной необходимости, лихорадил многие подразделения фабрики... Штурмовщина поразительным образом оказалась выгодной...
   Может быть, всё это надо пересмотреть?..
   И вот как только я начал на производственных совещаниях, беседуя с отдельными работниками, проводить эту мысль, сразу понял: я попал в заповедник, в старый заказник, "владельцы" которого очень не хотят, чтобы кто-то распутал всё хитросплетение звериных троп, чтобы чужак разглядел, где водопой, лежбище, места гнездований. Они сами браконьерствуют в этом лесу, но так не хочется, чтобы опытный егерь перекрыл пути к вкусной дичине. Здесь пойдёт битва не на жизнь, а на смерть...
  
   Заведующий...
   Я никогда не был доволен собой. Это мой характер. Мне всегда казалось, что во мне чего-то не хватает, природа недомесила меня, недовложила дрожжей и соли. Пятьдесят восемь лет, пора подводить итоги, а я всё ещё, как мальчишка, мучаюсь, рефлектирую, колеблюсь, занят внутренней своей переделкой и самосовершенствованием. Сколько сил убила эта неуверенность. Окружающие, наверное, говорят о моей деликатности. Очевидно, я действительно произвожу такое впечатление. Но совсем недавно я, так долго сам себя неживший этим иностранным словечком, назвал всё грубо и определённо, назвал всё трусостью...
   У крестьянского сына образовалась профессорская внешность...
   Правило у меня в жизни было одно - честно выполнять свой долг. Но ведь я специалист по звуку. Разве не слышал я фальшь в речах? И всегда мучился, всегда себе говорил: ну встань, ну выскажись... А вдруг не смогу доказать? Все же вокруг образованные, интеллигентные, консерватории кончали, университеты, читают, бывают на концертах, а я с утра до вечера слушаю одно и то же - лёгкую музыку, народную музыку, классическую музыку...
   Если у человека есть что сказать, он скажет. Чтобы сказать, надо просто искренне стараться сказать. выкорчевать из себя "удобное" молчание, за которым лишь трусость...
   И пока я смотрел в её глаза, то крошечное пламя смелости, которое вспыхнуло в душе в кабинете директора, разгоралось всё сильнее и сильнее...
   И сразу же от этой второй маленькой победы над собой, случившейся в один день, оттого, что я... поступил, как мне подсказала совесть, и сумел в молчаливой борьбе, не каясь, отстоять своё решение, - сразу же я будто распрямился и почувствовал остроту сладостного чувства жить теперь только так, прямо, твёрдо и последовательно.
   Мы оказались по одну сторону нашей маленькой баррикады с директором...
  
   Инженер отдела снабжения и сбыта...
   Основа жизни - творчество. Только его полёт осеняет жизнь благодатью счастья. Только в искромётных экспромтах ощущается пряный запах бытия. Как приятно почувствовать за спиною шелест крыльев, которые поднимают тебя... и возносят в серафимские дали. Но если сказать по чести, я не сокол, я стриж. Мой полёт извилистее и ближе к земле. Я больше люблю её, грешную, чем небо...
   Наш век знаний и прогресса говорит: кислород там, водород, атмосфера, стратосфера, спутники, космонавты. Очень там на виду, очень блестит солнце на изломах фюзеляжей. А у земли теплее, привычнее. Летают и ползают мошки... Кто смел, тот и съел. Нет, не оскудеет земля, не мельчают возможности. Но ты только должен быть творец, фантазёр. Главное - летать, летать в свободном, неконтролируемом полёте!
   Мне разве много надо?..
   Какой прок в этом старорежимном образовании? Как лошадь загоняет себя и всех вокруг. Если жить так, то где же радость жизни? Где же гармония в познании всего мира? В свободное от работы время? Да где же оно?..
   Юный балбес, этот экстремист без личной жизни, захотел лишить нас основного - времени и связей. Как же жить маленькому человеку? Ведь если я своевременно... то они и сделают её, не дай бог, вовремя. А зачем нам вовремя?.. Ласковое теля двух маток сосёт...
   Если, скажем, у начальника большой торгующей точки... жена поёт... и ей очень захочется выпустить, хоть малым тиражом, свою пластинку... то разве Констанция Михайловна не докажет, что у жены этого начальника уникальный эстрадный голос...
   И теперь всё должно рухнуть?..
   Большому кораблю нужен всегда хороший лоцман...
   Что это за начальственное крохоборство - внимательно глядеть, подписывая все бумаги, которые представляет отдел? И охота тратить молодую жизнь на чтение документов, которые готовили люди, разбирающиеся в проблемах лучше тебя?.. Это же антитворчески! То ли дело... и покинувший нас великий и мудрый... Ведь недаром столько лет спокойно и тихо процарствовал, сохраняя здоровье и румяный цвет лица. Мужчина был ого-го! Умел жить! Раньше двенадцати на работе не показывался. А если уж сидел на службе, то с трёх до пяти... после обеда отдыхал, спал на диванчике. Умел время тратить на нужные вещи. У него в кабинете даже гиря пудовая стояла. Зарядкой занимался...
   А юный балбес теперь начнёт разбираться, ворошить старое, перерешать, своих передовиков совать. Не выйдет. Общественное мнение есть, оно не подведёт...
   Я птичка маленькая, я стриж, я и маленькой добыче рад. Я не за беззаконие, не за хулиганство - я за творческую дисциплину, за деликатное обхождение, спокойствие и всеобщую любовь, которая начнётся, конечно, когда мы этого балбеса и его подпевал сплавим, откуда пришёл, и если не удастся, то в вышестоящую инстанцию отправим на повышение.
   У нас уже был в жизни критический момент. Так же всё наше дело трещало...
  
   Заведующий...
   Пенсионный возраст недаром определён государством. Есть черта, за которой человек действительно начинает работать хуже, но каждый раз оформление на пенсию приобретает трагические нюансы...
   Отношение к работе в любом возрасте определяется мерой совести. На всю жизнь оно ещё определяется привычкой к труду, привитой с детства... Люди, всю жизнь плотно работавшие, так же работают и в старости И, кстати, их никто никогда не стремится отправить на пенсию... А вот от людей неспособных, слишком возлюбивших себя и своё благополучие, надо безжалостно освобождаться...
   На авансцену внезапно вышли иные герои. Сначала они пугались пристального света рампы, а потом задвигались веселее, заговорили громче и начали диктовать фабрике и иной стиль внутренней жизни. и другой темп работы... Всё шло хорошо, погода стояла безоблачная. Но как иногда бывает в хорошую погоду - внезапно разразилась буря...
  
   Инженер по снабжению и сбыту...
   Руководить - это предвидеть. Правильно было сказано. Золотые это слова. Руководитель обязан предвидеть даже мелочь: стоит ли ему выпить рюмку водки для контакта с коллективом или сказать своё твёрдое и решительное "нет". Он не должен... шарахаться от несусветного либерализма к директорской строгости...
  
   Директор...
   Человек слаб, и я слаб. Я люблю, чтобы меня любили. Что у меня есть? Мама, которую я люблю, и которая до сих пор считает меня ребёнком, и моё фортепиано, моя музыка. Мне иногда неловко называть мою профессию - композитор. Ну кто знает такого композитора?..
   Я стараюсь быть честным - и в первую очередь я директор фабрики, всё время ей, ну, а если немножко остаётся, то тут же за рояль. Я не могу и без того, чтобы из-под пальцев не выскальзывали звуки, и потом - чудо! - навсегда, на всю жизнь, на все века они оказываются застывшими, запечатлёнными... Меня больше всего на свете интересуют эти случайные сочетания, родившиеся в моём сознании и повторенные моими пальцами. Конечно, как бы хотелось, чтобы симфонии, концерты и оперы называли меня своим отцом. Но что делать, надо знать свои возможности, то, что мне дано, а у меня короткое дыхание, короткая мелодия. Она и по-детски проста, моя мелодия... Наверное, чуждо мне глубинное осмысление жизни, лишь её внешние, самые близлежащие признаки и явления захватывают меня...
   Я люблю, чтобы меня любили. В атмосфере подозрительности и равнодушия я засыхаю, и музыка моя засыхает, увядает, становится деревянной...
   Я горжусь тем, что мой кабинет открыт для любого просителя. У меня нет часов приёма по личным вопросам. Если мы основную часть жизни проводим на работе, то как же мы можем личную жизнь отделить от общественной?..
   Когда через годик работать стало полегче, и тогда я не любил уходить рано с работы. Мне не хотелось покидать эти стены, мой кабинет... А как приятно было, что почти всех я знал в лицо... Я твёрдо знал, что меня любили, и на душе было спокойно и весело. Боже мой, оказывается, я ошибался?..
  
   Заведующий...
   Директор... встретил известия об анонимных письмах очень трагично...
   А на фабрике кто-то умело дирижировал общественным мнением. Один слух был неожиданнее другого...
   Это только опытные люди, не один раз сидевшие в президиумах, знают, как иногда ломается ход собрания. Я только мечтал, чтобы у нас состоялось когда-нибудь такое собрание, чтобы народ выговорился, сломал повседневную инертность...
   Коллектив набросал нам с директором и таких проблем, о которых мы и не задумывались. Мы узнали такие оценки, о которых и не предполагали. Наступил момент истины, то мгновение, случающееся в жизни каждого человека и коллектива, когда наболевшее важнее личных связей и нажитой конъюнктуры. Эх, русская душа! Выговориться ей надо, а там хоть трава не расти! Я с радостью наблюдал обычно скромных, молчаливых на собраниях работниц, степенных хитрованов мастеров, наших интеллигентно-сдержанных старушек редакторш. Сколько же они, оказываются, видят, знают, но до поры до времени закрывают глаза, молчат...
  
   Инженер отдела снабжения и сбыта...
   Начальник на то и начальник, чтобы мужественно и стойко переносить все турбуленции жизни. Как фрегат в бурю...
   Как же здесь вырастет благосостояние трудящихся, если людей не ворошить. Век расшатался. Но есть ещё порох в пороховницах. Есть ещё борцы, жива ещё не стареющая, энергичная гвардия, способная восстановить распавшуюся связь. Ну так не мешайте, не колготитесь с мелочной правдёшкой... Видите ли, демократизм им подавай, объективность...
   Если ты начальник, терпи! Это тебе как налог с должности...
   Что у нас в стране много свободных рук? Пенсионеры, которые ещё могут работать, должны гулять? А её высокая квалификация, а опыт? Разве всё это надо на свалку истории?..
   Это слишком лёгкая доля - остаться в меньшинстве и не бороться. Так можно и дисквалифицироваться...
   Главное - хороший сон... Волнение часто приводит к язве. Не волнуйтесь. Старайтесь держать себя в руках. Курить надо бросать. В критических ситуациях надо беречь сердце. Оно первое сдаёт. Больше гуляйте, спите...
  
   Через месяц после этих событий... рано утром директор... вошёл в свой кабинет. Он открыл крышку и сел за рояль. Как бывало раньше, пока никого в заводоуправлении ещё не было, директор разминал пальцы и проверял несколько музыкальных фраз, которые приходили ему в голову вечером, утром, когда он шёл на работу. Но уже месяц из-под пальцев директора ничего стоящего не выходило. За окном светило весеннее солнце... На душе у директора было ровно, спокойно. А вот с роялем что-то заколдобило. Музыка из-под пальцев шла банальная, и записывать её не было смысла. Он и не записывал. Но каждое утро садился к роялю в надежде: может быть, это вернётся?..
  
   Юрий Олеша (1899 - 1960) "ЗАВИСТЬ"
  
   Мне хочется поймать его на чём-то, обнаружить слабую сторону, незащищённый пункт...
  
   Я увидел эту спину, этот тучный торс сзади, в солнечном свете... Спина выдала всё. Нежно желтело масло его тела. Свиток чужой судьбы развернулся передо мною. Прадед Бабичев холил свою кожу, мягко расположились по туловищу валики жира. По наследству передались комиссару тонкость кожи, благородный цвет и чистая пигментация. И самым главным, что вызвало во мне торжество, было то, что на пояснице его я увидел родинку, особенную, наследственную дворянскую родинку, - ту самую, полную крови, просвечивающую, нежную штучку, отстающую от тела на стебельке, по которой матери через десятки лет узнают украденных детей.
   "Вы барин, Андрей Петрович! Вы притворяетесь!"...
  
   Весь день он занят. Но глаза его скользят по афишам, по витринам, но края ушей улавливают слова из чужих разговоров. В него попадает сырьё. Я единственный его неделовой собеседник. Он ощущает необходимость завязать разговор. На серьёзный разговор он считает меня неспособным. Ему известно, что люди, отдыхая, болтают. Он решает отдать какую-то дань общечеловеческим обыкновениям. Тогда он задаёт мне праздные вопросы. Я отвечаю на них...
  
   - Почему я так несчастен?.. Как трудно мне жить на свете!..
  
   Какие причины заставили знаменитую личность снизойти настолько к неизвестному, подозрительного вида, молодому человеку?..
  
   Он не слышал. Он во власти блаженных мыслей. С порога балкона смотрит он вдаль, в небо. Он думает о Володе Макарове.
   - Это совершенно ни на кого не похожий юноша... Я обязан ему жизнью, во-первых... Но это не важно. Другое важно. Он совершенно новый человек...
  
   - Моя молодость совпала с молодостью века... Я часто думаю о веке. Знаменит наш век. И это прекрасная судьба - правда? - если так совпадает: молодость века и молодость человека...
  
   - В Европе одарённому человеку большой простор для достижения славы. Там любят чужую славу. Пожалуйста, сделай только что-нибудь замечательное, и тебя подхватят под руки, поведут на дорогу славы... У нас нет пути для индивидуального достижения успеха. Правда ведь?..
  
   - В нашей стране дороги славы заграждены шлагбаумами... Одарённый человек либо должен потускнеть, либо решиться на то, чтобы с большим скандалом поднять шлагбаум. Мне, например, хочется спорить. Мне хочется показать силу своей личности. Я хочу моей собственной славы. У нас боятся уделить внимание человеку. Я хочу большего внимания. Я хотел бы родиться в маленьком французском городке, расти в мечтаниях, поставить себе какую-нибудь высокую цель и в прекрасный день уйти из городка и пешком прийти в столицу и там, фанатически работая, добиться цели. Но я не родился на Западе... Я думаю: ну, вот можно прославиться, ставши музыкантом, писателем, полководцем, пройти через Ниагару по канату... Это законные пути для достижения славы, тут личность старается, чтобы показать себя... А вот представляете себе, когда у нас говорят столько о целеустремлённости, полезности, когда от человека требуется трезвый, реалистический подход к вещам и событиям, - вдруг взять да и сотворить что-нибудь явно нелепое, совершить какое-нибудь гениальное озорство... Я жил, я сделал то, что хотел...
  
   - Хотя бы взять и сделать так: покончить с собой. Самоубийство без всякой причины. Из озорства. Чтобы показать, что каждый имеет право распоряжаться собой. Даже теперь. Повеситься у вас под подъездом.
   - Повесьтесь лучше под подъездом ВСНХ, на Варварской площади, ныне Ногина. Там громадная арка. Видали? Там получится эффектно...
  
   Я вспомнил: я, мальчик смотрю на отца... Мне было жаль его. Он уже не может быть красивым, знаменитым, он уже готов, закончен, уже ничем иным, кроме того, что он есть, он не может быть. Так думал я, жалея его и тихонько гордясь своим превосходством. А теперь я узнал в себе отца. Это было сходство форм, - нет, нечто другое: я бы сказал - половое сходство: как бы семя отца я вдруг ощутил в себе, в своей субстанции. И как бы кто-то сказал мне: ты готов. Закончен. Ничего больше не будет. Рожай сына. Я не буду уже ни красивым, ни знаменитым. Я не приду из маленького города в столицу. Я не буду ни полководцем, ни наркомом, ни учёным, ни бегуном, ни авантюристом. Я мечтал всю жизнь о необычайной любви...
   Мне делается страшно. Меня никто не любил безвозмездно. Проститутки и те старались содрать с меня как можно больше...
  
   Вспоминаю из давних лет: я, гимназист, приведён в музей восковых фигур...
   Это было прекрасно. Тогда услышал я впервые гул времени. Времена неслись надо мною. Я глотал восторженные слёзы. Я решил стать знаменитым, чтобы некогда мой восковой двойник, наполненный гудением веков, которое услышать дано лишь немногим, вот так же красовался...
   Теперь я пишу репертуар для эстрадников: монологи и куплеты о фининспекторе, совбарышнях, нэпманах и алиментах...
   И больше ничего. И всё. И каждый увидевший скажет: "Ах!" И вспомнит кое-какие рассказы, может быть, легенды: "Ах, это тот, что жил в знаменитое время, всех ненавидел и всем завидовал, хвастал, заносился, был томим великими планами, хотел многое сделать и ничего не делал - и кончил тем, что совершил отвратительное, гнусное преступление..."
  
   По небу шли облака, и по стёклам и в стёклах перепутывались их пути...
  
   Девушка остановилась. Она подумала, что я могу помочь ей, что я что-то знаю... Слеза, изгибаясь, текла у ней по щеке, как по вазочке...
   - Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев...
  
   - Каждая подушка имеет свою историю...
  
   - Колбаса... Совершенно превосходнейшая! Пошлём на выставку. В Милан пошлём!.. Семьдесят процентов телятины. Большая победа...
   Он положил колбасу на ящик и перочинным ножом осторожно отрезал маленький мягкий ломтик. В полной тишине ломтик был жёван, прижимаем к нёбу, посасываем и медленно глотаем. Рука с перочинным ножом была отведена в сторону, подрагивала: обладатель руки прислушивался к ощущениям...
   - Ах! Молодец Бабичев. Он сделал колбасу. Слушайте, правда, он добился...
   С первых дней моего знакомства с Бабичевым уже слышал я разговоры о знаменитой колбасе. Где-то шли опыты по изготовлению какого-то особенного сорта - питательного, чистого и дешёвого. Постоянно Бабичев справлялся в разных местах; переходя на заботливые нотки, расспрашивал и давал советы; то томный, то сладко-взволнованный, отходил от телефона. Наконец порода была выведена. Из таинственных инкубаторов вылезла, покачиваясь грузным качанием хобота, толстая, плотно набитая кишка...
   Замечательный человек, Андрей Бабичев, правитель, считает сегодняшний свой день праздником. Только потому, что ему показали колбасу нового сорта... Неужели это праздник? Неужели это слава?
   Он сиял сегодня. Да, печать славы лежала на нём. Почему же я не чувствую влюблённости, ликования, поклонения при виде этой славы? Меня разбирает злоба. Он правитель, коммунист, он строит новый мир. А слава в этом новом мире вспыхивает оттого, что из рук колбасника вышел новый сорт колбасы. Я не понимаю этой славы, что же значит это? Не о такой славе говорили мне жизнеописания, памятники, история... Значит, природа славы изменилась? Везде или только здесь, в строящемся мире? Но я ведь чувствую, что этот новый, строящийся мир есть главный, торжествующий... именно в этом мире я хочу славы! Я хочу сиять так, как сиял сегодня Бабичев. Но новый сорт колбасы меня не заставит сиять...
   Я мотаюсь по улицам со свёртком. Кусок паршивой колбасы управляет своими движениями, моей волей. Я не хочу!..
  
   Живопись увековечила многие пиры. Пируют полководцы, дожи и просто жирные чревоугодники. Эпохи запечатлены. Веют перья, ниспадают ткани, лоснятся щёки...
  
   - Сосисок у нас не умеют делать!.. Разве это сосиски у нас? Молчите, Соломон. Вы еврей, вы ничего не понимаете в сосисках, - вам нравится кошерное худосочное мясо... У нас нет сосисок. Это склеротические пальцы, а не сосиски. Настоящие сосиски должны прыскать. Я добьюсь, вот увидите, я сделаю такие сосиски...
  
   Я сидел в буфете и, ласкаемый полевым ветерком, пил пиво. Я тянул пиво, наблюдая, как ветерок лепит нежные орнаменты из концов скатерти моего столика...
   На аэродроме соединились многие чудеса: тут на поле цвели ромашки, очень близко, у барьера, - обыкновенные дующие жёлтой пылью ромашки, тут низко, по линии горизонта, катились круглые, похожие на пушечный дым облака; тут же ярчайшим суриком алели деревянные стрелы, указывающие разные направления; тут же на высоте качался, сокращаясь и раздуваясь, шёлковый хобот - определитель ветра; и тут же по траве, по зелёной траве старинных битв, оленей, романтики, ползали летательные машины. Я смаковал этот вкус, эти восхитительные противоположения и соединения. Ритм сокращений шёлкового хобота располагал к раздумью...
  
   Я вдруг ясно осознал свою непринадлежность к тем, которых созвали ради большого и важного дела, полную ненужность моего присутствия среди них, оторванность от всего большого, что делали эти люди, - здесь ли, на поле, или где-либо в других местах...
   - Товарищ, я же не простой гражданин. Что я вам? обыватель? Будьте добры пропустить. Я оттуда...
   - Вы не оттуда...
  
   Кто дал ему право давить меня? Чем я хуже него? Он умнее? Богаче душой? Тоньше организован? Сильнее? Значительнее? Больше не только по положению, но и по существу? Почему я должен признать его превосходство? Такие вопросы я себе поставил. Каждый день наблюдений давал мне частицу ответа...
   Одно время меня мучили сомнения. "Быть может, я ничтожество перед ним?.. Быть может, он мне, честолюбцу, и впрямь являет пример большого человека?"
  
   Но, оказалось, вы просто сановник, невежественный и тупой, как все сановники, которые были до вас и будут после вас. И, как все сановники, вы самодур... Вы - барин. Вам нужны шуты и нахлебники...
  
   Судьба моя сложилась так, что ни каторги, ни революционного стажа нет за мной. Мне не поручат столь ответственного дела, как изготовление шипучих вод или устройство пасек.
   Но значит ли это, что я плохой сын века, а вы - хороший? Значит ли это, что я - ничто, а вы - большое нечто?..
  
   Вы не получите её. Она будет моей женой. О ней я мечтал всю жизнь. Повоюем! Сразимся! Вы старше меня на тринадцать лет. Они сзади вас и впереди меня. Ещё одно-другое достижение в колбасном деле, ещё одна-другая удешевлённая столовая - вот пределы вашей деятельности.
   О, мне другое снится!!.. Мы прогремим в Европе - там, где любят славу... Я получу её как приз...
  
   Вечер. Вы за столом. Самоупоение излучается из вас. "Я работаю, - трещат эти лучи, - слышишь ли ты, я работаю, не мешай... обыватель".
   А утром из разных уст несётся хвала:
   - Большой человек! Удивительный человек! Совершенная личность - Андрей Петрович Бабичев!..
  
   А я воюю против вас: против обыкновеннейшего барина, эгоиста, сластолюбца, тупицы, уверенного в том, что всё сойдёт ему благополучно...
  
   Жизнь человеческая ничтожна. Грозно движение миров...
  
   Он - это высокомерие юности, сама затаённость гордых мечтаний...
  
   Дурно проведённая ночь повлияла на меня. Я писал не то, что хотел написать. Бабичев не понял бы негодования моего. Он объяснил бы его завистью. Он подумал бы: я завидую Володе...
  
   "... Ну, ладно. Ты не сердись. Да ведь твои слова были: "Учи меня, Володя, и я учить тебя буду". Вот и учимся...
  
   Не люблю я этих самых телят. Я - человек-машина. Не узнаешь ты меня. Я превратился в машину. Если ещё не превратился, то хочу превратиться. Машины здесь - зверьё! Породистые! Замечательно равнодушные, гордые машины... Я хочу быть машиной. С тобой хочу посоветоваться. Хочу стать гордым от работы, гордым - потому что работаю. Чтоб быть равнодушным, понимаешь ли, ко всему, что не работа! Зависть взяла к машине - вот оно что! Чем я хуже её? Мы же её выдумали, создали, а она оказалась куда свирепее нас. Даёшь ей ход - пошла! Проработает так, что ни цифирки лишней. Хочу и я быть таким... Как хочется с тобой поговорить! Подражаю тебе во всём... Сколько раз думаю о том, что вот-де, как повезло мне! Поднял ты меня, Андрей Петрович! Не все комсомольцы так живут. А я живу при тебе, при мудрейшей, удивительной личности. Каждый дорого даст за такую жизнь. Я ведь знаю: многие мне завидуют. Спасибо тебе, Андрей Петрович! Ты не смейся - в любви, мол, объясняюсь. Машина, скажешь, а в любви объясняется. Верно? Нет, правду говорю: буду машиной...
   Да. Я буду Эдисоном нового века..."
  
   Огромное облако с очертаниями Южной Америки стояло над городом. Оно блистало, но тень от него была грозной. Тень астрономически-медленно надвигалась на улицу...
   Произошло нечто необычайное.
   Шёл дождь. Возможно, была молния.
   Я не хочу говорить образно. Я хочу говорить просто. Я читал некогда "Атмосферу" Камилла Фламмариона. Он описывает шаровидную молнию, её удивительный эффект: полный, гладкий шар бесшумно вкатывается в помещение, наполняя его ослепительным светом... Но облако было подозрительно. Но тень надвигалась, как во сне. Но шёл дождь. В спальне было открыто окно. Нельзя в грозу оставлять окна открытыми! Сквозняк!..
  
   Приближение старости не пугало Ивана Бабичева. Иногда, впрочем, из уст его раздавались жалобы по поводу быстро текущей жизни, утраченных лет, предполагаемого рака желудка... Но жалобы эти были слишком светлы, по всей вероятности, даже мало искренни - риторического характера жалобы...
   Случалось, прикладывал он ладонь к левой стороне груди, улыбался и спрашивал:
   - Интересно, какой звук бывает при разрыве сердца?
  
   Однажды поднял он руку, показывая друзьям внешнюю сторону ладони, где вены расположились в форме дерева, и разразился следующей импровизацией.
   - Вот дерево жизни. Вот дерево, которое мне говорит о жизни и смерти более, нежели цветущие и увядающие деревья садов. Не помню, когда именно обнаружил я, что кисть моя цветёт деревом... Но, должно быть, в прекрасную пору, когда ещё цветение и увядание деревьев говорило мне не о жизни и смерти, но о конце и начале учебного года! Оно голубело тогда, это дерево, оно было голубое и стройное, и кровь, о которой тогда думалось, что не жидкость она, а свет, зарёю всходила над ним и всему пейзажу пясти придавала сходство с японской акварелью...
   Шли годы, менялся я, и менялось дерево.
   Помню превосходную пору, - оно разрослось. Минуты гордости испытывал я, видя его неодолимое цветение. Оно стало корявым и бурым, - и в том таилась мощь! Я мог назвать его могучей снастью руки. А ныне, друзья мои! Как дряхло оно, как трухляво!
   Мне кажется, ломаются ветки, появились дупла...
   Это склероз, друзья мои! И то, что кожа стекленеет, а под ней водянистой становится ткань, - не есть ли это оседание тумана на дерево моей жизни, того тумана, который вскоре окутает всего меня?..
  
   Бабичевых было три брата. Иван был второй. Старшего звали Романом. Он был членом боевой организации и был казнён за участие в террористической организации.
   Младший брат - Андрей - жил в эмиграции...
  
   С детства Иван удивлял семью и знакомых...
  
   Но если это и выдумка - то что же! Выдумка - это возлюбленная разума...
  
   Моральные муки терзали её. Она прятала лицо в шарф, цветок любовно щекотал ей губы, и щекотанье это звучало, как шёпот уныло прожитой молодости, как призрак какого-то единственного, чуть ли не топотом ног выгнанного поцелуя... Она останавливалась на холме, опускала шарф...
  
   Да был ли он когда-либо инженером? В тот год, когда строился "Четвертак", Иван занимался промыслом малопочтенным, а для инженера - просто позорным. Представьте, в пивных рисовал он портреты с желающих, сочинял экспромты на заданные темы, определял характер по линиям руки, демонстрировал силу своей памяти, повторяя пятьсот любых прочитанных ему без перерыва слов. Иногда он вынимал из-за пазухи колоду карт, мгновенно приобретая сходство с шулером, и показывал фокусы.
   Его угощали. Он присаживался, и тогда начиналось главное: Иван Бабичев проповедовал. О чём он говорил?
   - Мы - это человечество, дошедшее до последнего предела. Сильные личности, люди, решившие жить по-своему, эгоисты, упрямцы, к вам обращаюсь, как к более умным, - авангард мой! Слушайте, стоящие впереди! Кончается эпоха. Вал разбивается о камни, вал закипает, сверкает пена. Что же хотите вы? Чего? Исчезнуть, сойти на нет капельками, мелким водяным кипением? Нет, друзья мои, не так должны вы погибнуть! Нет! Придите ко мне, я научу вас...
  
   Да был ли он когда-то инженером? Да не врал ли он? Как не вязалось с ним представление об инженерской душе, о близости к машинам, к металлу, чертежам! Скорее его можно было принять за актёра или попа-расстригу. Он сам понимал, что слушатели не верят ему. Он и сам говорил с некоторым поигрыванием в уголке глаза...
  
   - Конец эпохи, переходное время, требует своих легенд и сказок. Что же, я счастлив, что буду героем одной из таких сказок. И будет ещё одна легенда: о машине, носившей имя "Офелия"... Эпоха умрёт с моим именем на устах. К тому и прилагаю я свои старания...
  
   - Человек нового мира говорит: самоубийство есть акт упаднический. А человек старого мира говорил: он должен был покончить с собой, чтобы спасти свою честь. Таким образом, видим мы, что новый человек приучает себя презирать старинные, прославленные поэтами и самой музой истории чувства. Ну вот-с. Я хочу устроить последний парад этих чувств...
   - Это и есть то, что вы называете заговором чувств?
   - Да. Это и есть заговор чувств, во главе которого стою я... Я хотел бы объединить вокруг себя некую труппу... Понимаете ли вы меня?
   Видите ли, можно допустить, что старинные чувства были прекрасны. Примеры великой любви, скажем, к женщине или отечеству. Мало ли что! Согласитесь, кое-что из воспоминаний этих волнует и до сих пор. Ведь правда? И вот хотелось бы мне... знаете, бывает, электрическая лампочка неожиданно тухнет. Перегорела, говорите вы. И эту перегоревшую лампочку если встряхнуть, то она вспыхнет снова и будет ещё гореть некоторое время. Внутри лампы происходит крушение. Вольфрамовые нити обламываются, и от соприкосновения обломков лампе возвращается жизнь. Короткая, неестественная, нескрываемо обречённая жизнь - лихорадка, слишком яркий накал, блеск. Затем наступит тьма, жизнь не вернётся, и во тьме лишь будут позванивать мёртвые, обгоревшие нити. Вы понимаете меня? Но короткий блеск прекрасен!.. Я хочу встряхнуть... Я хочу встряхнуть сердце перегоревшей эпохи. Лампу-сердце, чтобы обломки соприкоснулись... и вызвать мгновенный прекрасный блеск... я хочу найти представителей оттуда, из того, что называете вы старым миром. Те чувства я имею в виду: ревность, любовь к женщине, честолюбие... Я хочу быть посредником между ними и зрительным залом. Я буду дирижировать хором и последним уйду со сцены...
   Мне выпала честь провести последним парадом старинные человеческие страсти...
  
   В главные прорези маски мерцающим взглядом следит за нами история. И я хочу показать ей: вот влюблённый, вот честолюбец, вот предатель, вот безрассудный храбрец, вот верный друг, вот блудный сын, - вот они, носители высоких чувств, ныне признанных ничтожными и пошлыми. Пусть в последний раз, прежде чем подвергнуться осмеянию, пусть проявятся они в высоком напряжении...
  
   ...мне очень трудно найти героев...
   ...героев нет...
   ...я заглядываю в чужие окна, поднимаюсь по чужим лестницам. Порой я бегу за чужой улыбкой... Мне хочется крикнуть: "Остановитесь! Чем цветёт тот куст, откуда вылетел непрочный и опрометчивый мотылёк вашей улыбки? Какого чувства это куст? Розовый шиповник грусти или смородина мелкого тщеславия? Остановитесь! Вы нужны мне..."
   Я хочу собрать вокруг себя множество. Чтобы иметь выбор и выбрать лучших, ярчайших из них, сделать ударную, что ли, группу... группу чувств....
   Да, это заговор, мирное восстание. Мирная демонстрация чувств...
   Скажем, где-нибудь я отыщу полнокровного, стопроцентного честолюбца. Я скажу ему: "Проявись! Покажи тем, что затирают тебя, покажи им, что есть честолюбие. Соверши поступок, о котором сказали бы: "О подлое честолюбие! О, какова сила честолюбия!" Или, скажем, посчастливится мне найти идеально легкомысленного человека. И также я попрошу его: "Проявись, покажи силу легкомыслия, чтоб зрители всплеснули руками".
   ...гении чувств завладевают душами. Одной душой правит гений гордости, другой - гений сострадания. Я хочу извлечь их, этих бесов, и выпустить их на арену.
   - И что же, вам удавалось уже найти кого-нибудь?
   - Я долго искал, долго искал. Это очень трудно. Быть может, меня не понимают. Но одного я нашёл.
   - Кого именно?
   - Вас интересует чувство, носителем которого он является, или его имя?
   - И то и другое.
   -.Николай Кавалеров. Завистник...
  
   - Таким образом, судьба наша схожа, и мы должны быть друзьями, - сказал Иван, сияя. - А фамилия Кавалеров мне нравится: она высокопарна и низкопробна...
   Кавалеров подумал: "Я и есть высокопарный и низкопробный"...
  
   Женщина была лучшим, прекраснейшим, чистейшим светом нашей культуры. Я искал существо женского пола. Я искал такое существо, в котором соединились бы все женские качества. Я искал завязь женских качеств. Женское - было славой старого века. Я хотел блеснуть этим женским... Я хотел, как факел, пронести над головой женщину. Я думал, что женщина потухнет вместе с нашей эрой... Я нашёл такое существо. Возле себя, Валю. Я думал, что Валя просияет над умирающим веком, осветит ему путь на великое кладбище. Но я ошибся. Она выпорхнула. Она бросила изголовье старого века. Я думал, что женщина - это наше, что нежность и любовь - это только наше, - но вот... я ошибся. И вот блуждаю я, последний мечтатель земли...
  
   - Наша судьба схожа... Дайте мне вашу руку... Приветствую вас. Очень рад вас видеть, молодой человек. Так вас прогнали, Кавалеров?.. Вы возненавидели всеми признанного человека. Вам кажется, конечно, что это он обидел вас... Вы уверены, что он мешает вам проявиться, что он захватил ваши права, что там, где нужно, по вашему мнению, господствовать вам, господствует он. И вы беситесь...
   Мой друг, нас гложет зависть. Мы завидуем грядущей эпохе... Тут зависть старости. Тут зависть впервые состарившегося человеческого поколения. Поговорим о зависти...
   Вы, сами того не понимая, являетесь носителем исторической миссии. Вы, так сказать, сгусток. Вы сгусток зависти погибающей эпохи. Погибающая эпоха завидует тому, что идёт ей на смену.
   - Что же мне делать?
   - Тут надо примириться или... устроить скандал. Или надо уйти с треском. Хлопните, как говорится, дверью. Вот самое главное: уйдите с треском. Чтоб шрам остался на морде истории, - блесните, чёрт вас подери! Ведь всё равно вас не пустят туда. Не сдавайтесь без боя... Я хочу вам рассказать один случай из моего детства...
   Был устроен бал... И девочка... вся розовая, расфуфыренная красотка, высокомерная, балованная хороводила на том балу. Она была королевой... Все восхищались ею... Она затёрла меня. А между тем я тоже привык к восторгам, я тоже был избалован поклонением... В этот момент я любил эту девчонку больше жизни, поклонялся ей - и ненавидел всеми силами... Я думал, что опозорю её, развею её розовость, её блеск... Но ничего не вышло. Позор упал на меня. Я был изгнан. Однако обо мне помнили весь вечер... однако обо мне говорили везде, где появлялась красотка...
  
   Так впервые познал я зависть. Ужасна изжога зависти. Как тяжело завидовать! Зависть сдавливает горло спазмой, выдавливает глаза из орбит...
  
   - Я хочу провести некоторую аналогию. Я имею в виду борьбу эпох...
  
   - Надо записывать мои суждения... Я не говорю - я высекаю свои слова на мраморе. Не правда ли?.. Мы были рекордсменами, мы тоже избалованы поклонением, мы тоже привыкли главенствовать там... у себя... Где у себя?.. Там, в тускнеющей эпохе. О, как прекрасен поднимающийся мир! О, как разблистается праздник, куда нас не пустят! Всё идёт от неё, от новой эпохи, всё стягивается к ней, лучшие дары и восторги получит она. Я люблю его, этот мир, надвигающийся на меня, больше жизни, поклоняюсь ему и всеми силами ненавижу его! Я захлёбываюсь, слёзы катятся из моих глаз градом, но я хочу запустить пальцы в его одежду, разодрать. Не затирай! Не забирай того, что может принадлежать мне... Мы должны отомстить... Верьте мне, мы уйдём с треском. Мы собьём спеси молодому миру. Мы тоже не лыком шиты. Мы тоже были баловнями истории...
   Заставьте о себе говорить. Ясно: всё идёт к гибели, всё предначертано, выхода нет, - вам погибать! Каждая минута будет умножать унижения, с каждым днём будет расцветать, как лелеемый юноша, враг. Погибает: это ясно. Так обставьте ж свою гибель, украсьте её фейерверком...
   Ппопрощайтесь так, чтобы ваше "до свидания" раскатилось по векам...
  
   "Он читает мои мысли"...
  
   - Что же ты изобретаешь? Какую новую тайну природы обнаружишь ты, новый человек?
   И тут начинался разговор Андрея Бабичева с самим собой...
   "А может быть, Иван прав? Может быть, я просто обыкновенный обыватель и семейное живёт во мне?.. То, ради чего я живу, сосредоточилось на нём. Мне посчастливилось. Жизнь нового человечества далека. Я верю в неё. И мне посчастливилось. Вот он заснул так близко от меня, прекрасный мой новый мир. Новый мир живёт в моём доме. Я души в нём не чаю. Сын? Опора? Закрыватель век? Неправда! Не это мне нужно! Я не хочу умирать на высокой постели, на подушках. Я знаю - масса, а не семья примет мой последний вздох. Чепуха! Как мы лелеем тот новый мир, так я лелею его. И он дорог мне, как воплотившаяся надежда. Я выгоню его, если обманусь в нём, если он не новый, не совсем отличный от меня, потому что я ещё стою по брюхо в старом и уже не вылезу. Я выгоню его тогда: мне не нужен сын, я не отец, и он не сын, мы не семья. Я тот, что верил в него, а он тот, что оправдал веру.
   Мы не семья, мы - человечество...
   Почему же он любит меня, он, новый? Значит, там, в новом мире, будет тоже цвести любовь между сыном и отцом? Тогда я получаю право ликовать; тогда я вправе любить его и как сына и как нового человека. Иван, Иван... Не все чувства погибнут. Зря ты бесишься, Иван!"...
  
   Давным-давно, в тёмную ночь, проваливаясь в овраги, бежали двое: комиссар и мальчик. Мальчик спас комиссара... Они соединились навсегда. Мальчик жил при великане, рос, вырос, стал комсомольцем и стал студентом...
   Его полюбили товарищи, его полюбили взрослые. Его иногда беспокоило то, что он всем нравится, - это порой казалось ему незаслуженным и ошибочным. Чувство товарищества было в нём самым сильным. Как бы заботясь о каком-то равновесии и пытаясь исправить какую-то неправильность, допущенную природой в распределении даров, он иногда прибегал даже к ухищрениям с целью как-нибудь сгладить впечатление о себе, снизить его, спешил потушить свой блеск.
   Ему хотелось вознаградить менее удачливых сверстников своей преданностью, готовностью к самопожертвованию, пылким проявлением дружбы, отысканием в каждом из них замечательных черт и способностей. Его общество толкало товарищей к соревнованию.
   - Я думал, почему люди злятся или обижаются. У таких людей нет понятия о времени. Тут незнакомство с техникой. Время - ведь это тоже понятие техническое. Если бы все были техниками, то исчезли бы злоба, самомнение и все мелкие чувства. Ты улыбаешься? Понимаешь ли: нужно понимать время, чтобы освободиться от мелких чувств. Обида, скажем, продолжается час или год. у них хватает воображения на год. а на тысячу лет они не разгонятся...
   - Так почему же только мелкие чувства? Ведь и высокие чувства коротки. Ну... великодушие?
   - В великодушии есть какая-то правильность... техническая... Я, кажется, запутался...
   Я говорю: главным чувством человека должно быть понимание времени...
   Я собью спеси буржуазному миру. Они издеваются над нами... Я соберу большую группу товарищей, человек сто. Мы организуем союз. По сбиванию спеси буржуазному миру...
  
   Семейство жило, развалилось, - кровать прошла через все невзгоды...
  
   Прогулку можно было назвать очаровательной. Она совершалась по пустому праздничному городу... Воскресенье утром - один из лучших видов московского лета...
  
   - Я ошибся... Я думал, что все чувства погибли - любовь, и преданность, и нежность... Но всё осталось... Только не для нас, а нам осталась только зависть и зависть...
  
   - Выпьем, Кавалеров. Будем пить, Кавалеров, за молодость, которая прошла, за заговор чувств, который провалился, за машину, которой нет и не будет...
  
   Так как немцы играли по ветру, а ветер был очень сильный, то всю игру сдуло к нашим воротам. Мяч почти не выходил из советской половины поля...
   Мяч каждую минуту летел в ворота... Володя схватывал мяч в таком полёте, когда это казалось математически невозможным. Вся публика, вся живая покатость трибун становилась как будто отвеснее, - каждый зритель приподнимался, выталкиваемый страшным, нетерпеливым желанием увидеть, наконец, самое интересное - вбитие гола. Судья вбрасывал на ходу свисток в губы, готовый засвистеть вбитие... Володя не схватывал мяч - он срывал его с линии полёта и, как нарушивший физику, подвергался ошеломительному действию возмущённых сил. Он взлетал вместе с мячом, завертевшись, точь-в-точь навинчиваясь на него: он обхватывал мяч всем телом - коленями, животом и подбородком, набрасывая свой вес на скорость мяча, как набрасывают тряпки, чтобы потушить вспышку огня. Перехваченная скорость мяча выбрасывала Володю на два метра вбок, он падал в виде цветной бумажной бомбы. Неприятельские форварды бежали на него, но, в конце концов, мяч оказывался высоко над боем.
   Володя оставался в воротах. Он не мог стоять. Он ходил по линии ворот от одного столба к другому, подавляя запал энергии, вызванной борьбой с мячом. Всё гудело в нём... Передышки продолжались недолго. Снова нападение немцев катилось к московским воротам. Володя страстно желал победы своим и волновался за каждого своего игрока. Он думал, что только он знает, как надо играть против Гецкэ, какие у него слабые стороны, как защищаться от его атаки. Его интересовало также, какое мнение сложилось у знаменитого немца о советской игре...
   Как футболист Володя представлял собой полную противоположность Гецкэ. Володя был профессионал-спортсмен, - тот был профессионал-игрок. Володе был важен общий ход игры, общая победа, исход, - Гецкэ стремился лишь к тому, чтобы показать своё искусство. Он был старый, опытный игрок, не собиравшийся поддерживать честь команды; он дорожил только собственным успехом; он не состоял постоянным членом какой-нибудь спортивной организации, потому что скомпрометировал себя переходами из клуба в клуб за деньги. Ему запретили участвовать в матчах на розыгрыш первенства. Его приглашали только на товарищескую игру, на показательные матчи и на поездки в другие страны. Искусство соединялось в нём с везением. Его участие делало команду опасной. Он презирал игроков - и тех, с которыми играл, и противников. Он знал, что забьёт любой команде мячи. Остальное ему было не важно. Он был халтурщик.
   Уже в середине игры зрителям стало ясно, что советская команда не уступает немцам. Они не вели правильной атаки - Гецкэ мешал этому. Он портил, разрушал их комбинации. Он играл только для себя, на свой риск, без помощи и не помогая. Получив мяч, он стягивал всё движение игры к себе, сжимал его в клубок, распускал и скашивал, переводил из одного края в другой - по собственным, неясным для партнёров планам, надеясь только на себя, на свой бег и уменье обводить противника...
  
   Кавалеров понял степень своего падения. Оно должно было произойти. Слишком лёгкой, самонадеянной жизнью жил он, слишком высокого был он о себе мнения, - он, ленивый, нечистый и похотливый...
   - Выпьем, Кавалеров... Мы много говорили о чувствах... И главное, мой друг, мы забыли... О равнодушии... Не правда ли? В самом деле... Я думаю, что равнодушие есть лучшее из состояний человеческого ума. Будем равнодушны, Кавалеров! Взгляните! Мы обрели покой, мой милый. Пейте. За равнодушие...
   ____________________
  
   "Голос - это внутренний слепок души..."
  
   "- Анна, мировые таблоиды с удовольствием смаковали подробности вашей свадьбы. А ведь сегодня на Западе очень распространены "свободные семьи", "мужья по выходным" и так далее. Для вас официальная регистрация брака была важна?
   - Конечно! Мне очень нравится быть женой, мой статус и то, что у меня есть муж... Я уверена в муже - он очень надёжный. Поэтому утверждаю: лучше быть замужем, чем нет! Хотя сама свадьба для меня была сущим кошмаром.
   - Ого, ничего себе заявление... Свадьба во дворце - кошмар?!
   - Да-да! Мы всё вроде предусмотрели... и забыли про парикмахершу. Буквально за час до церемонии я в истерике, на голове - взрыв на макаронной фабрике. Стою посередине комнаты и ору: "Кто будет невесту делать?" В результате сама каким-то образом накляпала себе что-то на голове. Несчастную тиару за два миллиона долларов мне как-то прикрепили, но она всё равно набок съехала. В общем, вот так всё было на самом деле. А сама свадьба пролетела в один момент. Помню, в карете ехали. Друзья сказали, что красиво было. Ещё, как только мы сели за стол, Филипп сказал: "Так, я пошёл петь!" Благодарность ему огромная! Все утанцевались. А мне со съехавшей короной было уже не до фотографий и вообще ни до чего. Я только доползла до стола, не поевши, не попивши, и говорю: "А можно я домой пойду?" И мы ушли, жених с невестой. Просто приползли на карачках на кровать - ни о какой брачной ночи речи быть уже не могло - и легли спать. А утром проснулись - и ну удивляться: "А где же все фотографии с гостями, с родственниками?"
   - Елена Образцова рассказывала: когда оперой дирижировал её муж Альгис Жюрайтис, весь зал заряжался их любовью. А что вы чувствуете, когда находитесь вместе на сцене?
   - Муж - великолепный певец. У него и энергетика потрясающая. Но на сцене мы, прежде всего, именно творческие партнёры.
   - Вы - мировые оперные звёзды. Интересно, как в такой семье решаются денежные вопросы?
   - С тех пор как у меня появился муж, дела наладились. У меня есть, естественно, и банкир, и специальные люди, которые занимаются моими финансами, но всё равно они иногда мне говорят: "Аня, ты столько потратила!" Иногда даже больше, чем заработала. Поэтому надо как-то регулировать этот вопрос. Ну, теперь муж денежные дела ведёт - он в этом плане молодец. Потому что, конечно, моя голова совершенно не устроена для решения финансовых вопросов.
   А раз уж вы спросили про деньги... Не знаю, откуда берутся слухи о наших сумасшедших гонорарах в опере. Кто-то написал, что у меня миллионы. Может, они взяли количество проданных дисков? Их действительно около четырёх миллионов продалось, но это не значит, что у меня такой годовой заработок или месячный. На самом деле при такой профессии зарабатываем мы прилично. Но я плачу огромное количество налогов - почти 50%. Плюс я должна оплачивать и квартиры, и содержать тех людей, которые на меня работают. Кстати, обе мои квартиры - и в Нью-Йорке, и в Вене - куплены в ипотеку. Заём в банке должна буду отдавать ещё 20 лет. Вот вам, пожалуйста, реальная ситуация!
   - Есть что-то такое, на что вам денег никогда не жалко? Бриллианты, наряды?
   - Украшения неактуальны - у меня контракт с одной всемирно знаменитой ювелирной фирмой, они мне дают драгоценности напрокат. Спасибо им за это. Какие-то дизайнеры тоже делают мне подарки и шьют платья, но это бывает не всегда. Естественно, гардероб мне приходится оплачивать самой. Я надела платье один раз, его показала на весь мир, и больше его надевать уже нельзя. Оно должно повисеть пару лет, чтобы его забыли. А поскольку концертов очень много, мне приходится каждый раз новую одежду себе покупать.
   - Анна, согласитесь: когда женщина с ребёнком выходит замуж, это не совсем простая ситуация. Как мамам правильно себя вести?
   - Единственное, что я абсолютно твёрдо знаю: ребёнку ни в коем случае нельзя говорить плохое про настоящего отца, какие бы ни были отношения между родителями. Иначе это будет для него большой травмой...
   - В нашем прошлом интервью вы сказали: "В день спектакля хорошо эмоции копить и меньше болтать". Но ребёнку-то не объяснишь: "Сынок, мне не до тебя, вечером я должна блистать на сцене Метрополитен-опера".
   - Тут уж вы либо мама, либо певица - как это ни обидно, но надо уметь разделять эти ипостаси. Иначе ничего не получится. У меня есть целая армия людей - друзья, няня, - которые занимаются ребёнком, когда мне нужно сосредоточиться. А когда не надо думать о работе, я уделяю время сыну. Таким образом, у нас существует баланс.
   Сын - аутист, учится в специальной школе, но у него и помимо этого есть педагоги. Я вижу большой прогресс в его развитии. Он мальчик умный. У него серьёзный курс обучения, очень разнообразная программа. Хотя график у него разбитый и из-за моей работы: он то учится в школе, то приезжает к нам. Нельзя же постоянно только учиться и маму не видеть. С другой стороны, нельзя быть постоянно дома и не иметь школьных друзей. Поэтому я создаю такой правильный баланс. Мы много путешествуем. Но я ещё и сына постоянно куда-то вожу - по музеям, в парки погулять. Пока ему только 7 лет, но он очень многим интересуется - машинами, паровозами. Всем, чем должен интересоваться мальчик. Ну и музыка ему тоже нравится, дирижирование.
   - Когда узнали, что у сына аутизм, были ли у вас мысли: за что?
   - Нет, вопроса "за что?" не было. У меня другой вопрос до сих пор возникает: почему? Я пыталась в своей голове прокрутить всё возможное, отчего такое может быть. Ничего на ум не пришло. У меня в семье все здоровы. Лекарства я не принимала, в самолёте во время беременности не летала, антибиотиков не пила, продукты ем всегда хорошие. Что ещё может быть? Аутизм - это какие-то генетические изменения. Почему они происходят, никто не знает. Почему так много аутистов в мире, остаётся загадкой даже для врачей. Но это факт: таких детей раньше был один на 3000, сейчас один на 150.
   - А когда и как вы поняли, что сын аутист?
   - Очень поздно. Поняла, когда ему было уже три года. Но я никак не могла это принять - как и другие мамы, оказавшиеся в подобной ситуации. Как это так? Естественно, шок был, и вообще кошмар, и все дела... Он не разговаривал - молчал. Вернее, произносил какие-то отдельные слова. Говорят, что аутисты в глаза не смотрят. Неправда, он смотрел в глаза. И улыбался, был абсолютно нормальным. Но бывает такое, что ты к нему обращаешься, а тебя как будто нет для него, он в каком-то своём мире. Он не может рассказать, как дела в школе... Сначала для меня это был конец света. Но потом я очень быстро собралась и сказала: "Так, ждать некогда, надо быстро действовать". Чем скорее действуешь, тем лучше результат - вот и всё.
   Единственное, что я могу сказать маме ребёнка-аутиста: надо найти профессионала, который будет с ним заниматься, причём, чем больше часов в неделю, тем лучше. У них есть своя система, игрушки, они заставляют детей играть в какие-то специальные развивающие игры. Мама этого не сумеет, абсолютно точно.
   - Помню, вы очень любите селёдку, чёрный хлеб и каждый раз в Москве набираете три килограмма...
   - Я люблю не только селёдку - люблю всё, всякую еду...
   Еда - это ещё и повод пообщаться. У нас всегда очень много народу в гостях. Поэтому кухни большие в обеих моих заграничных квартирах. И в петербургской большая кухня. Все там собираются, проводят время, кушают.
   А насчёт того, набираешь вес или не набираешь.. Я очень довольна тем, как я выгляжу в свои 45 лет. Естественно, ты не можешь быть такой, как в 25. Но для своего возраста я выгляжу замечательно. Худеть не собираюсь, толстеть тоже. Мы следим за питанием, но диет не придерживаемся. Человек должен есть всё, просто в определённых количествах. Сесть на одни салаты - это глупость, отказаться от мяса - это ерунда, не есть сладкого - тоже глупость. Сахар нужен организму для мозгов и доброты. Хотите съесть торт? Сделайте это в 3-4 часа дня - самый класс. Естественно, мы с мужем любим вкусно покушать - это нормально. Мы здоровые люди, а в здоровом теле - здоровый дух. И потом при нашей профессии, при наших катастрофических нагрузках и том репертуаре, который мы поём, нам необходима сила физическая. Мы как борцы тяжёлого веса. Нужна энергия.
   - А какой композитор больше всего еды требует?
   - Вагнер. Он всегда был одним из моих любимейших композиторов, но я никогда не думала, что смогу его исполнять. Однако пару лет назад амбиции взяли верх. Я захотела спеть оперу "Лоэнгрин". В мае была премьера в Дрезденской государственной опере, я исполнила главную партию. В Германии - святая святых для Вагнера! Усложнение политических отношений в мире никак не повлияло на реакцию публики - зрители так принимали!.. Это был потрясающий музыкальный выпад. Поэтому на фестивале "Звёзды белых ночей" в Санкт-Петербурге я решила исполнить эту замечательную постановку в Мариинском театре. Да и маэстро Гергиев оперу "Лоэнгрин" очень хорошо знает.
   - У мифов о сохранении голоса в опере есть какие-то обоснования?..
   - Смотря у кого какая голова. Певцы все ненормальные. У всех свои тараканы, у кого-то больше, у кого-то меньше. У оперных певцов бывают страшные комплексы. Некоторые постоянно болеют перед премьерой. Кто яйца пьёт, кто сексом не занимается, кто голову не моет неделю... Я знаю тенора, который впадает в истерику: у него в гримёрке целая аптека собрана, миллион каких-то пузырьков, он что-то глотает, пшикает, нюхает. Ему кажется, если этого не сделать, голос тут же пропадёт.
   Чем меньше тараканов, тем свободнее голова. Нельзя, чтобы забота о связках превращалась в паранойю. Есть голос - хорошо. Что-то у меня где-то хрипит - ну и что, прокашлялась и пошла петь дальше. Главное - иметь силу воли и справляться с волнением перед спектаклем. У нас ведь каждый раз всё заново. Если вы спели хорошо вчера, это не значит, что вы хорошо споёте завтра".
  
   СОВЕРШЕННО ИНАЯ ИСТОРИЯ, ИНЫЕ ПОДТЕКСТЫ, ДРУГАЯ ЭНЕРГЕТИКА
  
   "Моя счастливая жизнь"... О греховности несчастья, зоне комфорта и лекарствах от депрессии...
  
   "Театр мне нужен как эссенция жизни...
   Тогда, когда замирает моя собственная...
   Когда в моей жизни все двери закрылись,
   и я вхожу в чужую душу..."
  
   "- Что привлекает, чем так манит театр?..
   - Для меня театральная история интересна прозаическим текстом... Театр - это возможность поговорить с людьми немного отстранённым текстом. Попробовать читать и играть так, как рекомендует режиссёр. Наступить на горло собственному восприятию текста, воплотить режиссёрский замысел. Это, конечно, очень интересно. Всё это нужно для саморазвития, раскрытия собственного мироощущения. Надо уметь быть разной. Мне кажется, для меня это полезно и ново... Это как ещё одна школа жизни, тренинг, ещё одна возможность почувствовать текст, подачу текста. Конечно, любой текст проходит через тебя, но тут больше ответственность...
   Существует некая история. Актриса, на которой лежит основная драматургическая нагрузка. И есть моя роль. Я оттеняю психологически, эмоционально финал спектакля... В пьесе всё хорошо заканчивается... Счастливый конец, чтобы люди не забывали, что жизнь на самом деле счастливая. Она именно такая! Просто люди всеми силами собственной глупости намеренно делают её несчастливой.
   Уныние - это грех. Следовательно, несчастье - это тоже грех. Грех - это стыдно. Когда согрешил, хотя бы на одну минуту становится стыдно? Нам, людям с двумя руками, ногами, живыми-здоровыми, говорить о сегодняшних трудностях, конечно, странно. Несчастье - это твоя недоработка. Ты либо чего-то недопонял, либо не соизволил потрудиться над собой. Поэтому ты несчастлив. Хотя кто-то сказал, что по-настоящему мыслящим людям, чувствующим всю боль этого мира, сложно оставаться счастливыми. Тоже трудно не согласиться...
   - В названии угадывается и что-то личное...
   - Да, в нашем спектакле есть что-то от исповеди... Так получилось, что многие моменты, о которых идёт речь в этой пьесе, близки ей по жизни. Такие параллели. Она знает, о чём говорит. И это сразу видно. И это привносит такую степень убедительности, которая дорого стоит. И спектакль превращается в исповедь. Доверительную, абсолютно откровенную. Ты даже забываешь, что это спектакль. Это речь тебе родного и близкого человека, который убедителен в своём жизненном опыте, в своих переживаниях, эмоциях. Мне даже сложно это назвать игрой, настолько всё по-настоящему.
   Идёт ряд новелл, рассказываются очень многим понятные, узнаваемые житейские ситуации: об отношениях с родителями, детьми, бывшими супругами.
   "Да это же про меня!" - там каждый увидит что-то знакомое и, может быть, даже найдёт ответ или ответы на свои собственные вопросы...
   Самое зерно этого спектакля в том, что мы - это мы, наша внутренняя история... Это реальные факты, но они там как изюминки, фонарики, нюансы, вкусовые рецепторы, которые, может быть, и у зрителя вызовут свои ассоциации... Из этих историй складывается мой текст, который должен отрезвить главную героиню и вернуть её к жизни...
   "Ты говоришь, для тебя жизнь утратила вкус и цвет, ты перестала радоваться жизни?" Я пытаюсь её немножко встряхнуть этими воспоминаниями...
   "И после этого ты утверждаешь, что жизнь перестала с тобой разговаривать? Да ты просто перестала видеть жизнь!". И я пытаюсь монохромную картинку сделать цветным витражом...
   - Патовая ситуация, в которой оказалась героиня пьесы, многим понятна: это синдром выпускников "школы выживания", "сильных" женщин и мужчин, привыкших к слову "надо" и к преодолению, и в итоге уставших и разучившихся радоваться жизни.
   - Да, у неё атрофировались эмоции, рецепторы радости...
   - Почему так происходит?
   - Это замыленность и излишняя самоконцентрация. Люди разучаются себя отпускать... Не умеют расслабляться... С одной стороны, это хорошо. Это держит в тонусе, позволяет острить... многими вещами интересоваться... Но с другой стороны, надо успокоиться и встать на волну позитива. Но внутреннее напряжение не позволяет это сделать. От этого накапливается какое-то раздражение. Отсюда и неспособность радоваться каким-то простым вещам... Созерцание... Мы не позволяем себе созерцать, радоваться сиюминутности. Даже не радоваться, а просто её чувствовать, ощущать сиюминутность. Вот здесь, и теперь, и сейчас. Не вчера, не позавчера, не завтра. А вот именно сейчас. И ценить именно этот момент. Ткань сиюминутного момента...
   Ты сидишь, смотришь спектакль, и с каждой минутой тебе становится всё хуже и хуже, хуже и хуже, актриса всё рассказывает и рассказывает, напряжение всё возрастает. И ты в какой-то момент понимаешь, что дошёл до тупика. И вдруг появляется вот эта девчонка, и какой-то просто фейерверк и праздник, и на этом контрасте ты понимаешь, как прекрасна жизнь.
   Вообще мне кажется, что задача искусства - приводить людей в состояние катарсиса, какого-то откровения. Если этого не происходит, то всё теряет смысл. Мне хотелось достичь психотерапевтического эффекта...
   - Сейчас в тренде современного искусства, в том числе и театрального, несколько иной посыл - выйти из зоны комфорта, уязвить, такая шокотерапия...
   - Мне ближе комплексная терапия. И ложечка дёгтя, и медку. Никакого перекоса не должно быть. А насчёт выхода из зоны комфорта... Сейчас мир потихонечку сходит с ума...
   Военные телодвижения - это тоже, по всей видимости, тенденция, желание человечества вывести себя из зоны комфорта. Типа зажрались, надо пару-тройку миллиончиков поубивать, пару-тройку государств стереть с лица земли, а то как-то слишком хорошо живём. Надо нажить проблем. Человек доживает до какого-то момента и наступает желание вывести себя из зоны комфорта, пережить искусственный стресс. Так, вероятно, и с человечеством в целом. Циклы повторяются, поэтому сейчас столько конфликтов и военных действий...
   Это на уровне физиологии человечества. Пришёл момент, человечество должно сбросить старую кожу и нарастить новую. Как змея или ящерица...
   - Складывается ощущение, что человечество стремится к саморазрушению...
   - Да, у меня тоже схожие ощущения. Такое саморазрушение. Насколько оно будет фатальным в этот раз, неизвестно. Важна степень... Ужасно печально об этом мыслить...
   - И вы предполагаете, что есть противоядие?
   - Не искать специально злоключения для себя. Искать что-то позитивное. А если хочешь выйти из зоны комфорта - иди поработай в морг, хоспис, дом престарелых, детский онкологический диспансер, где умирают дети...
   Почему надо бессмысленно рисковать, если можно выйти из зоны комфорта и при этом принести массу пользы для окружающих? Вот так можно повернуть вектор... Такой посыл - миру мир..."
  
   "- Не надоело?..
   - Нет... Лично мне нравится понимание героем того, что, унаследовав все эти деньги, он должен кое-что сделать для общества... Мне кажется, в этой части он повзрослел... Это по-настоящему умная, сексуальная идея... Страшна сама мысль, что эти двое... могут поссориться, поскольку их личный конфликт может вылиться в глобальный катаклизм. Для кинематографистов это просто поле непаханое! Мне всегда нравилось размышлять на тему, как человечество будет приходить в себя после очередного коллапса..."
  
   "- На просвещённый взгляд ваша задача - научить артиста говорить громко и внятно, чтобы публике было слышно?
   - Да, научить говорить так, чтобы было слышно и не было противно. Чтобы не хотелось уменьшить звук, а наоборот - немножко прибавить. Для меня важен баланс звука и мысли, громкости и мысли, тишины и мысли... У нас в театре перед каждым спектаклем существуют речевые разминки. И я никогда не повторяю упражнения... Ставлю экстремальные для мозга задачи.
   - Странно, что для мозга, а не для голосового аппарата.
   - А это практически одно и то же. Голосовой аппарат без мозга в театре существует сколько угодно, вы, наверное, такое неоднократно слышали. Это непереносимо. Существует и мозг без голосового аппарата, что, конечно, интереснее, даёт простор для воображения, но всё-таки не удовлетворяет. Требуется голосовой аппарат тире мозг.
   Есть такая концепция у современных режиссёров, что зритель должен напряжённо вслушиваться. Он вслушивается пять минут, десять... потом засыпает.
   - Признаюсь, и со мной такое случается...
   - На одной недавней премьере я проспал практически всё первое действие, но очнулся на втором бодрый, как никто вокруг. Они-то находились в унынии, а я воспринимал все нюансы, был благодарен своему организму за мудрость, и второе действие у меня до сих пор перед глазами. Оно мне понравилось.
   Вот мудрецы-японцы. Они приходят в театр, а там стоят очень удобные кресла. Зрители в них погружаются и засыпают как по команде. А потом - видимо, есть такой сигнальчик на подкорковом уровне - просыпаются. И воспринимают так, как я второе действие премьеры. Они благодарны театру, где могут хорошо отдохнуть.
   - Слушать, как говорят молодые ведущие на телевидении и радио, для вас пытка?
   - Они научились говорить очень быстро, часто даже падежи сходятся... Но если вслушаешься, поймёшь, что они совершенно не думают, что несут...
   - А молодёжный сленг продолжаете изучать?
   - Мы к сленгу относимся как к негативу, но часто такие слова отражают новые явления, реалии, которые старым языком выражаются не полностью и неточно. Многие литературные слова когда-то были сленгом...
   - Что может рассказать о человеке голос?
   - В зависимости от воспитания в биографии у человека некоторые мышцы напряжены больше, а некоторые меньше: рта, глотки, гортани, шеи, затылка. Сразу видно, например, если человек привык жить в постоянной агрессии. Характер выражается в том, какой голос, тембр, интонация, скорость речи, желание быть понятным или до этого нет дела, желание эмоционально подавить собеседника или быть самому подавленным... Все типы личности выражаются в голосе".
  
   Балет - это каторга в цветах...
  
   "- Вы выезжали за границу в разные годы в разном статусе: и как приглашённая звезда, и как солист Большого театра, а теперь как глава одной из самых знаменитых в мире балетных академий. А было ли вам когда-нибудь там, на Западе, за державу обидно?
   - Обидно?.. За державу - нет, а вот за отношение к артистам - иногда. Во времена СССР мы выезжали на гастроли за рубеж как представители самой великой державы, которую все побаивались и уважали. И это очень чувствовалось.
   В1990-е нас воспринимали как нечто экзотическое, наши балетные труппы выступали исключительно в разгар театральных сезонов. А в 2000-е годы к управлению театрами пришла команда "крепких менеджеров", которая русское искусство низвела до уровня ширпотреба. И отношение к нам стало чудовищным - как к китайскому цирку: что артисты могут приехать в грузовичке, спать в вагончиках где-то на выселках...
   - Прежнее уважительное отношение можно вернуть?
   - Достойное отношение к нам восстановится только тогда, когда мы сделаем паузу и не будем летать туда на гастроли по первому же сигналу, - нужно, чтобы они соскучились по настоящему искусству. Потому что такого классического балета как в России, там нет и быть не может. А ещё - жёстче вести диалоги...
   Россию - эту гигантскую территорию с очень сложным культурным устройством - невозможно не учитывать...
   Мы, россияне, изучаем иностранные языки, читаем их литературу, смотрим их кино. А они нашу литературу, даже классическую, далеко не всю читали. И не очень хотят... К сожалению, даже такую богатейшую культуру, как наша, надо рекламировать...
   - Среди ваших учеников много азиатских лиц...
   - Мы бесплатно учим не только россиян, но и ребят из бывших союзных республик...
   - А я думала, что это Япония и Китай к вам хлынули.
   - Японцев у нас много, а китайцев нет. Перекупив русских педагогов, они выстроили свою систему на очень хорошем уровне. Как, кстати, и корейцы. Наша советская система образования там накладывается на их менталитет исполнителя, когда человек беспрекословно исполняет указания педагога.
   - Балет - это строжайшая дисциплина?
   - Это армия. Но дисциплина работает на результат. Чем строже педагог, тем большего в будущем добьются его ученики.
   Демократии никогда не было в нашем искусстве. Демократии в искусстве быть не может вообще - в нём может быть только абсолютистская монархия. Повезло вам с "императором-батюшкой" - значит, всё у вас будет хорошо. Во главе дурак? Будет так, как сейчас обстоит дело во многих знаменитых театрах.
   - Вы сказали, что такого балета, как в России, на Западе нет и быть не может. Но почему?
   - Почему Россия и балет? Потому что наша сильная сторона - менталитет русского человека. Если что-то делать, то на максимуме... А вы знаете, почему Большой театр больше, чем Мариинский, хотя столица в 19-ом веке была именно в Санкт-Петербурге? А потому что купцы возжелали, чтобы в Москве построили такое здание, какого в мире не было. И действительно, ничего круче Большого театра, набитого золотом, серебром, хрусталём, на тот момент не существовало. Они архитектору вдогонку ещё денег дали, чтобы он больше нигде подобного не построил.
   Всё в России делалось на высочайшем уровне..."
  
   Балетный век короток...
  
   20-летие творческой деятельности...
   - Вы уже выслужили полный балетный стаж. Можно и на покой?
   - Я сам шучу, что этот юбилей - проводы на пенсию. Но уходить не собираюсь, а вот репертуар пересматриваю. Всегда считал, что классический балет - дело молодых, ведь нужно демонстрировать лёгкие прыжки, стремительные вращения. Конечно, классику я до сих пор танцую, но для меня стали важнее другие спектакли, в которых можно "высказаться", продемонстрировать не столько технику, сколько эмоции, драматический накал страстей...
   - Вы были премьером в театрах... А теперь - на вольных хлебах?
   - Остаюсь приглашённым солистом, сотрудничаю с зарубежными труппами. Сейчас вступаю в должность художественного руководителя балета... театра... Мне это интересно... Главная задача худрука - следить за артистами, чтобы они не разбежались. Общение с людьми - дело сложное, тем более что все артисты - с амбициями...
   - А помните первые шаги на сцене?
   - Всё помню, хоть мне было чуть больше трёх лет..."
  
   "- Ни один значимый театр мира по-прежнему не обходится без русских певцов. Мы открываем сезоны, мы закрываем сезоны. Наши певцы исполняют главные партии в первых театрах мира... Почему мы поём везде? Потому что у нас прекрасная школа. Я этим очень горжусь.
   Каждый раз, когда я пою за рубежом, ощущаю огромную ответственность, так как представляю свою страну и защищаю её честь... Корни свои надо помнить...
   Настороженно относятся к России, говорите? Это политика. Но мы, артисты, - люди-миротворцы. Мы делаем политику - добрую, дружескую.
   - Я не раз уже слышала от зрителей: после ваших выступлений у них светло на душе. А где сама оперная звезда черпает радость?
   - Во-первых, певица должна быть влюблена и её должны любить. Чтобы зазвучал её голос, женщина должна быть счастлива. Без влюблённости невозможно ласкать звуком. Во-вторых, для меня очень важен дом. Это моя крепость. Здорово, когда тебя радует твоя семья и твой ребёнок, это даёт невероятно хорошую энергетическую подпитку...
   Я вообще радостный такой человечек. Хотя мне нравится и погрустить. Иногда люблю одиночество, люблю посмотреть красивые картины молча где-то в музее, почитать интересную книгу в красивом переплёте. Я люблю небо, с удовольствием могу постоять у храма, где звонит колокол, и помолиться, почитать "Отче наш" несколько раз... Это даёт очищение. Люблю понюхать сирень или охапку пионов, которые мне прислал любимый человек. В общем, много есть таких мелочей, которые дают жизни светлую энергию. И, конечно, музыка. Музыка - это молитва, это высшая математика.
   А ещё важно пробовать что-то новое... Мы недавно сняли мини-фильм на романс... Я вдруг поняла, что меня камера любит, и теперь хочу сниматься в кино.
   - А есть роли, которые пугают?
   - После одной оперы я прихожу в себя неделю. Когда я готовила эту роль, со мной невозможно было общаться. Я была нервная, раздражённая, обозлённая какая-то, ранимая...
   - А вы сильный человек?
   - Певица должна быть сильной, слабые не выдерживают в нашем мире. Для того, чтобы быть первой, нужна воля.
   А дома я очень-очень мягкий, пушистый человек. Я очень много в жизни пережила для того, чтобы перестать быть слабой. Я не про театральные интриги - они всегда были, есть и будут. Я говорю про раннюю смерть родителей..."
  
   "- Вы не первый раз в России?
   - Нет, это мой четвёртый визит в Россию... Москва стала намного ярче. Но правда в том, что город - это люди, а не здания. И я счастлив, что встречаю здесь так много приятных людей, с которыми у нас общие взгляды на мир.
   - Что объединяет британцев и русских?
   - Чехов и Шекспир... Россия для меня - земля, где родился Чехов! Это объединяет русских и британцев на культурном уровне, но не на политическом. А можем ли мы доверять политикам? Я настолько давно играю в шекспировских пьесах, что понимаю: доверять политикам нельзя. Шекспир часто писал о королях, королевах. Они все чего-то хотят, они слишком увлечены амбициями. Им нужна власть, ради неё они готовы убивать. Поэтому политиков лучше обходить стороной.
   - Кстати о политике. Что вы думаете о желании Великобритании выйти из Евросоюза?
   - Я считаю, что Великобритания не должна выходить из Евросоюза...
   - Что для вас значит фраза Гамлета: "Быть или не быть - вот в чём вопрос"?
   - Главное - понять, что Гамлет не думает о выборе между жизнью и смертью. Умереть или жить? Нет, вопрос не в этом. Существовать или жить полной жизнью - вот в чём вопрос.
   - Почему Шекспир до сих пор актуален во всём мире?
   - Потому что за эти четыреста лет природа человека не изменилась. Меняется всё вокруг, но человек остаётся человеком. Политические лидеры приходят и уходят, люди умирают, придумывают новые орудия убийства - ядерные бомбы, люди сражаются... Шекспир обо всём этом уже написал. Шекспир писал о любви, о тех, кто умеет и не умеет любить, о тех, кто ненавидит, ревнует, завидует... А это почти все, кого я знаю! Шекспир не прикован к своему времени, он воспаряет над ним. Это удивительное достижение!..
   - Вам 77 лет... Есть что-то хорошее в старости?
   - Самое лучшее в старении - это видеть себя в молодых людях, полных оптимизма, желания жить. Боже, я рад, что уже не молод, потому что я-то знаю: молодость - это не всегда просто. Но хуже всего в старости - это болеть и думать о своих болячках. Мне повезло - у меня нет никаких серьёзных заболеваний. (Постучим по дереву три раза). День за днём я понимаю, что не бессмертен"...
  
  
   "Ни перед кем не оправдывайся, кроме Бога"...
  
   "- Зачем ты врёшь?
   - Я не вру, я сочиняю. Всё должно быть красиво!..
  
   Когда родился наш сын, ему было уже 63 года. Каким он был отцом? Наверное, в зрелом возрасте люди уже по-другому на многие вещи смотрят, поэтому он совершенно млел от сына... Он после рождения сына стал очень сентиментальным... Сын, конечно, обезоруживал... Но он не жил с нами в том смысле, в каком живут муж и жена, у которых ребёнок, один дом и так далее. У нас была другая ситуация. Он жил у себя. Я, когда родился сын, переехала к маме, чтобы она помогала с ребёнком, подсказывала. Он вообще кочевник был, он жил в поездах, самолётах - такой график... С рождением сына образ жизни его не изменился, ему не приходилось пытаться засыпать под детский плач. Хотя, безусловно, появилась ответственность за ребёнка...
   Он - мягкий человек, вообще не мог повышать голос. Никогда!.. И сын такой же - он не переносит крика вообще...
   Он приходил к сыну поиграть. Любил повторять поговорку: "Котята любят не тех, кто их кормит, а тех, кто с ними играет". Это правда. У них были свои игры: мультик посмотрят, разделят роли персонажей между собой и играют. То сражались, то ещё что-то... Меня они туда не принимали...
   Он так и не узнал, что серьёзно болен. До последнего думал, что поправится... Но болезнь так стремительно развивалась... Помню, однажды сказал мне: "Ни перед кем не оправдывайся, кроме Бога". Он уже был в полусознании, когда это говорил, и мы можем только догадываться, что чувствуют люди в этом состоянии. Может, что-то приоткрывается уже человеку...
   Мне было важно, чтобы он ушёл в тот мир со спокойным сердцем...
   Кто-то говорит, время лечит... И всё равно остаётся боль... Но жизнь продолжается. Он, конечно, на себе всё тянул, и было тяжело вдруг оказаться лицом к лицу со всеми проблемами. Но это всё решаемо. Сложнее всего для меня было понять, что у сына нет папы..."
  
   Книжный вопрос: "Трагедия начинается с не имеющего отношения к основному сюжету спора между директором театра и поэтом о том, как надо писать пьесу. В этом споре директор разъясняет поэту, что зритель "равнодушен, груб и бестолков" и не имеет собственного мнения, предпочитает судить о произведении с чужих слов. Многие вообще ходят в театр только затем, чтобы "щегольнуть нарядом"... Ну и в завершения этих слов: следует "валить в кучу всё, что подвернётся" под руку, а так как "зритель всё равно не оценит обилия мысли, удивить его отсутствием связи в изложении". Так начинается одна из самых известных книг в мировой литературе".
   Правильный ответ: Иоганн Вольфганг Гёте (1749 - 1832) "Фауст". Трагедия.
   Эта книга принадлежит к числу самых известных произведений мировой литературы. Признанный шедевр. В сочинении отразилась вся глубина литературных, философских и научных изысканий Гёте. Он писал это сочинение всю жизнь. Место действия в трагедии - всё мироздание. А главный конфликт разыгрывается между силами Добра и зла, Светом и тьмой, Высоким и низменным. Главный искуситель начинает свою охоту за доктором Фаустом, который пройдёт через испытания любовью, властью, высшим знанием, преступлением, могуществом и свободой...
  
  
   "...Задумались ли вы в своей работе,
   Кому предназначается ваш труд?
   Одни от скуки на спектакль идут,
   Другие - пообедав до отвала,
   А третьи - ощущая сильный зуд
   Блеснуть сужденьем, взятым из журнала.
   Как шляются толпой по маскарадам
   Из любопытства, на один момент,
   К нам ходят дамы щегольнуть нарядом
   Без платы за ангажемент.
   Собою упоённый небожитель,
   Спуститесь вниз на землю с облаков!
   Поближе присмотритесь: кто ваш зритель?
   Он равнодушен, груб и бестолков.
   Он из театра бросится к рулетке
   Или в объятья ветреной кокетки.
   А если так, я не шутя дивлюсь,
   К чему без пользы мучить бедных муз?
   Валите в кучу, поверху скользя,
   Что подвернётся, для разнообразья.
   Избытком мысли поразить нельзя,
   Так удивите недостатком связи.
   Но что случилось с вами? Вы в экстазе?.."
  
  
  
   89
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"