Хруцкая Татьяна Васильевна : другие произведения.

Признаки Титаника

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Памяти капитана Василия Хруцкого, ленинградского блокадника
  
   А. Хруцкий
  
   П Р И З Н А К И Т И Т А Н И К А
   п о в е с т ь
   1
  
   "Начало 43-го года. Прорвана блокада Ленинграда. Завершается битва под Сталинградом. Великая победа в самой кровавой и жестокой войне взяла старт. А похоронки только набирали силу. Еще не подсчитаны убитые, умершие от голода и каторжного труда. Не посчитано взорванное, утерянное, несобранное. Не помянуты погибшие отцы и не рожденные от них дети. Не осознано, что надолго - может, навсегда - подорвано здоровье страны. И найдем ли себя хоть когда-нибудь среди стран более удачливой судьбы?.. Но вера в неминуемую теперь победу чиста и вдохновенна. Мелкое стало невидимым призраком, схоронившимся в ожидании часа сумеречного для побеждающего титана. И тот легендарный "Титаник" в минуты счастливого торжества спуска на воду уже нес малые, не углядываемые признаки будущей беды. Они и в корпусе корабля, и на палубе, и в шлюпках, которых не хватило в несчастье. И даже в том айсберге, уже плывшем навстречу незамеченным призраком. У каждого титана свои начальные признаки будущих бед... Ибо прошлое есть отблеск будущего".
  
   Этим листом открывалась папка, оставленная Василием Андреевичем. Интерес у него к морским драмам начался с той первой книги, спасенной им от сожжения в блокадную ленинградскую зиму. Потом, как это было видно из записок, собранных в папку, ему попадались и другие книжки о "Титанике". Ну, а уж разогнавшись, остановиться, видно, не мог и стал коллекционером написанного о морских несчастьях. Между тем, к морю отношения не имел. Ладожское озеро - вот его единственный водный рубеж. Тут и война его в главной своей части прошла, тут и купель ему крещенская, хоть и в апреле, случилась. К старости глаза его вовсе грустными стали, серый цвет прежнюю голубизну начисто съел. Грустной и тяжелой жизнь его оказалась, - так виделось Андрею Васильевичу, сыну его. Но, странно, те заметки о пережитой войне, что попадались между морскими историями, были не о страшном, к чему приучены, и не о веселом, конечно, а как-то весело написаны о страшном и тяжелом.
   Особо любимой для Андрея Васильевича была самая первая рассказанная отцом история - душевной, щемящей до слез. Слезы были и у мамы, она тоже очень любила эти страницы. История получилась у отца цельной - очень точно привязанной ко времени началом и на третий день оконченной. И тоже не горькой, а лихой, озорной. Тогда отец чуть под трибунал не угодил, а выходило из записок, что под этот трибунал он шел весело. Впрочем, вблизи трибунала оказаться - у отца это даже в некую привычку вошло...
   Записки отца Андрей Васильевич и своими хотел дополнить. То есть мысль ему такая явилась, что пора, мол, детям передать в письменном виде, а чем таким занимались их предки, чем славны. Но жизнь свою обозревая, только одну историю и мог посчитать достойной в ту папку поместить: 61-ый год, немецкий городок и девушка Мария. И обе истории - отцовская и его - имели бы единение: и там, и тут были железные дороги и любимые женщины.... История Андрея Васильевича была совсем простенькой, хотя заряд, по его мнению, несла немалый. Ибо, вспоминая ее, Андрей Васильевич всегда задавал один и тот же суровый вопрос:будь та история состоявшейся до полного желанного конца, какой бы его жизнь сложилась? То есть вся жизнь! Не мало, как говорится...
   Нет, было в его жизни и многое иное, - и авиация, грозная в те годы, и ракеты, а под конец карьеры и к космосу отношение имел, с земли многими десятками аппаратов управляя. Были и гарнизоны глухие, были и города большие. Как-никак службу в Ленинграде закончил. И тоже факт любопытный: как закончил, так город этот в Петербург переименовали. А отец, ленинградский блокадник, переименования удачно не дождался...
   Были в жизни у Андрея Васильевича стояния в караулах, а потом, уже в лейтенантских погонах, и проверки этих караулов. Были горячие выступления на комсомольских собраниях, а потом и на партийных - самые горячие точки для послевоенной мирной службы. Было и персональное дело, когда самолет аварию потерпел, и решили, что из-за радиокомпаса, который по хозяйству капитана Батракова - такая у Андрея Васильевича фамилия - проходил. Но потом выяснили, что не из-за радиокомпаса, а из-за рулевых тяг. А это уже по другому ведомству. И строгий выговор сняли, и в должности восстановили, - из младшего обратно в старшие перевели. Был и орден третьей степени, самой начальной. Успел-таки орден заслужить, хоть и степени малой. И не было в его подразделениях "дедовщины", которая вдруг, словно немцы в 41-ом, нежданно явилась на родную землю. И наркотиков в армии при нем не было. И с автоматами не убегали. Стрельнул из пистолета однажды майор при смене дежурства, так что пуля возле уха у тоже майора Батракова просвистела. Так это оттого только, что уже и майоры стали плохо в личном своем оружии разбираться, до того мирная жизнь, впоследствии застоем нареченная, всех захватила.
   В тумане прошлого мало чего проглядывается. Может, этот плотный туман забвения и обеднял воспоминания, и оттого только 61-ый год и помнился. Встал туман над рекой и скрыл другой берег, и виделись пустяки: валун в воде почти что, треть только и торчит, или сосна ближайшая, уже сильно подмытая и готовая в реку упасть, или камыш низкорослый. И что скажешь по этим признакам? Мрачная картина видится: чахлый камыш, на который вот-вот сосна обвалится, да камень, что выщербит временем. А на самом-то деле на том берегу места грибные и ягодные есть, и тетерева водятся, и зайцы, и сопки с брусникой, и люди живут. Но туман над рекой, и плохо видно...
   Не было в его жизни цельного дела, которое было у отца. А была обедненная служба по делам малозначительным. И к выводу конечному Андрей Васильевич подходил, что не люди дела значительные придумывают, а большие дела, возникающие по своим законам, словно звезды какие-то новые, куют больших, значительных людей. Скукоживаются дела - скукоживаются и люди... Вот и получалось, что только та простенькая история из 61-го года и припоминалась как достойная дополнить отцовские скрижали. К тому же была эта история с особым свойством секретности. Могла она оказаться обидной и для жены Андрея Васильевича, и для детей. Не писать же в правом верхнем углу воспоминаний - "совсекретно", ограниченного пользования... Зачем тогда вспоминать?
   У Андрея Васильевича своя комнатка, называется она его кабинетом. Так оно и было, когда был он действующим полковником, ныне же жена слово это "кабинет" произносила с иронией, а частенько и забегаловкой называла.
   Папку отцовскую он открывал не каждый день и размышлял, чем бы ее своим дополнить, тоже не ежедневно. Но особые дни случались. И этот день в своем кабинете-забегаловке он начинал с того, что выпивал сто грамм. Называл он их боевыми. На фронтовые они не вытягивали, ибо ни на каких фронтах Андрей Васильевич не воевал. Жена - хоть в кабинет и не заглядывала - сильно из-за такого пустяка, как сто грамм, расстраивалась. Это Андрей Васильевич и через стенку чувствовал. Может быть, в сердцах и пьяницей его называла. Но жене не понять, что Андрей Васильевич уже и не в запасе даже, а в отставке. И хоть игра слов это чаще всего, - суть-то одна, никому не нужен, - но если в запасе, так это предполагается, что как бы могут еще и обратно позвать, и от этого жизненные перспективы как бы насовсем не утрачены ...
   Положением своим отставным оправдываясь, выпивал Андрей Васильевич и вторые сто грамм. Но перед этим, с улыбкой в игру придуманную играя, переодевался в офицерские брюки с кантами. Мог бы одеть и генеральские с лампасами, они ему тоже достались. Но против закона не шел... Канты были голубыми, авиационными. С этих кантов и начинались его воспоминания о 61-м. Когда-то такие же голубые канты карандашом он перекрашивал в красные... Снимал он и куртку домашнюю и надевал майку любимую с надписью на английском, которая в переводе выглядела так - "чем старше я становлюсь, тем лучше становлюсь". Или "крепче становлюсь", что-то в этом роде...
   И только после переодевания он выпивал упомянутые дополнительные сто грамм за здоровье всех сродников и свое, которое, по мнению жены, не берег, а водкой транжирил, и усаживался за письменный стол перечитывать отцовские бумаги...
  
  
   2
  
   В двадцатых числах января 43-го, сразу после прорыва блокады, старший лейтенант Василий Батраков оказался с вагоном и ответственностью - такой большой, какою прежде он никогда не отягощался - с вагоном этим и ответственностью он оказался между Ладогой и Тихвином, где-то посередине. А если точнее, если уж и карту разложить, то между не ведомыми прежде станциями Назия и Жихарево, где ударно строилась совсем новая, на карту не нанесенная станция Поляны. И строиться начала на следующий же день, как здесь прошли, круша блокаду, наши войска.
   А про ответственность перед отправлением из Ленинграда ему сказали так:: "Пломба в царапинах - расстрел, в досках щель - расстрел, все остальное, что случится, - не меньше". Говорили это, глядя ровно между Батраковым и чином из высокого штаба, но Батраков понимал, что говорят это ему, а чин этот в звании майора придавался команде для цели известной: чтобы старший лейтенант, случись что из перечисленного, от расстрела не увильнул.
   Так что в двадцатых числах января у старшего лейтенанта Батракова в распоряжении оказались вагон, сотрудник высокого штаба и десять балтийских моряков в бескозырках, невзирая на мороз, с примкнутыми штыками, делавшими их старые трехлинейки оружием совершенно ужасным. Вроде атомной бомбы, что взорвут в Японии через два с половиной года, а тогда о том, что ее уже вовсю собирают, Батраков и никто рядом и не догадывались. А во главе моряков - Кеша и Юрочка, постарше прочих. И до сих пор, - а писалось это уже в 80-е, - Василий Андреевич убежден: у таких парней начальник должен быть под два метра и ответно - с новеньким автоматом и хорошо бы с усами. Всю, одним словом, последующую жизнь Василий Андреевич удивлялся, и чего такие парни так отзывчиво слушались его, старшего лейтенанта да еще не боевых, а инженерных войск.
   Правда, в полушубке, надетом на два стареньких свитера - по привычке двух блокадных зим он надевал на себя все, что было, - во всем надетом, увязанном и подпоясанным он выглядел солиднее, чем был на самом деле. Летом 42-го в блокадном еще городе один старичок выставил на Литейном весы, и предпринимательство его имело успех выдающийся. Все хотели узнать, раз остались в живых после первой, самой страшной блокадной зимы, сколько все-таки их килограммов дождались лучшей летней жизни. А жизнь летом стала настолько лучше, что в городе опять птицы появились. И не перелетные, а свои, северные. Зимой-то они исчезли. Сначала горожане ворон съели, а уж воробьи и синицы вымерли, как и люди, от голода. Что - птицы! Крысы в городе объявились! Голодной зимой они в окопы драпанули, там кормились. Но воевали как бы за нас. К немцам вредить подались, там пайки были несравнимо лучше... И у того старичка с весами Батраков тоже своими текущими килограммами поинтересовался. Он и до войны был худ - шестьдесят с малым, - худым и остался. Пятьдесят. Хотя для чистоты взвешивания следовало бы амуницию вычесть ...
   Старшему лейтенанту Батракову предписывалось сдать вагон на станции Поляны и приступить к выполнению более важного, может, и невыполнимого задания: в обезлюдевшем тылу осуществить набор квалифицированной рабочей силы для танкового Кировского завода... Но сдать вагон какой уже час не получалось. Они - Батраков, майор и Кеша с Юрочкой - стояли в тесной сторожке, где размещался начальник станции и жарко пылала буржуйка, и пытались усадить начальника за его стол. Однако сделать это оказалось не просто. Совершенно ошалевший от обилия дел и бессонницы, начальник иногда заскакивал в сторожку, но тут же и выскакивал, и уже издалека слышались его истошные крики-приказы. Батраков с бумагами в руках стоял впереди своей команды, но уже понял, что всего лишь старшему лейтенанту не под силу заинтересовать начальника станции своими заботами. Оттого и призвал на помощь:
   - Товарищ майор, разговаривать с начальником надо вам. Вы больше подходите, чтобы вагон сдать, поскольку старший офицер.
   Майор был улыбчив:
   - Никак нет. Ты и лейтенант самый старший, и команды нашей старшим назначен.
   - Да гляньте, какой я щуплый! Не сдать мне вагон!
   Майор стал построже:
   - Послушай, Батраков, чего начальство пообещало, если чего не так?
   - Расстрел начальство пообещало!
   - Кому расстрел? Тебе или мне?
   - Мне!
   - Видишь, какое тебе доверие оказано. Доверие надо оправдывать, а не канючить! - Майор был логичен.
   Тут в сторожку удачно вскочил начальник станции, и Кеша с Юрочкой переместились так, что перекрыли дверь, и начальнику пришлось присесть за стол.
   - Иди! - подтолкнул Батракова майор. - В случае чего - не оставлю. Помогу. Не таковский.
   - Товарищ начальник! - уверенно, что далось нелегко, начал Батраков. - Прошу принять груз в составе одного товарного вагона, доставленного по коридору прорыва из героического города Ленинграда!
   Он положил бумаги на стол перед начальником станции, но тот, не читая и даже не взглянув, смахнул их на пол.
   - Куда прешь, старший лейтенант! Не видишь, что творится?! Одна колея на всех! Продовольствие в Ленинград проталкиваю! Понял?! Продовольствие в голодный город! А не твой вагон в тыл! Иди отсюда, а то у меня права неограниченные! Ишь, румяный какой!
   - Румяный я оттого, - голос у Батракова дрогнул, - что ...
   Но в эту секунду майор ткнул его в бок, Батраков намек понял и язык прикусил, хотя остался в уверенности, объясни он начальнику станции, что его весь день колотун трясет и прилечь все время хочется, так тот бы и сжалился. А майор, тычком наказав, обещание свое насчет помощи все же исполнил. Он поднял с пола документы и снова положил их перед начальником станции.
   - Товарищ, вы вообще-то соображаете, с кем разговариваете? Перед вами главный инженер главного инженерного управления фронта! А старшим лейтенантом он переодет для маскировки. Вы же знаете, у нас маршалы для пользы делу генералами переодеваются... - Майор наклонился к начальнику и, защитив рот ладонью от вражеского подслушивания, поделился информацией наисекретнейшей. - Вы глубоко углядели, что простые старшие лейтенанты в голодающем городе такими румяными не бывают. И майора, меня то есть, с десятком флотских простому старшему лейтенанту за просто так придавать не станут. Ясно? Одним словом, вагон этот вы примете незамедлительно! - Майор указал пальцем: - И тут вот распишетесь и печать поставите. А данные героические моряки вагон, вами принятый, будут сопровождать далее. Поскольку вагон этот идет на известное вам, уверен, оборонное предприятие. Но это опять же между нами, поскольку и так сказал сверх положенного...
   Вмешался и Юрочка, спросив:
   - Товарищ начальник понял данный тонкий намек на весьма толстые обстоятельства?
   Начальник поглядел на вагон, что виднелся в окошке, на Юрочку, нависшем над ним со штыком и гранатой за поясом, потом бросил взгляд на бумаги. И побледнел.
   - Да что вы так бледнеете, товарищ начальник? - вступил в бой и Кеша. - Да, рессоры у вагона под необычной тяжестью вовсе просели. Согласен также, что обшивка у вагона странно досками усилена и брезентом обтянута, чтобы и щелки не было поглядеть, а чего такое везут. И десять моряков, до зубов вооруженных, не часто увидишь при вагоне. И поэтому, - уже грубовато заключил Кеша, - быстренько принимайте вагон и освобождайте старшего лейтенанта. Ему переодеться надо в свое, не лейтенантское, и приступить к выполнению более важного задания.
   Начальник встревожено поднялся из-за стола:
   - Шалите, ребятушки! Расписываться и печать ставить я не буду. И этот вагон я здесь не оставлю. Канонаду слышите? Синявинские высоты так и не взяли, и теперь не видно, когда возьмут. А оттуда мы, как на ладони. Коридору прорыва в ширину - не более десяти километров. И такой вагон не подпадает, чтобы я его тут принимал. Не по чину мне его принимать! - Он оттолкнул Кешу и Юрочку и, рванув к дверям, закричал кому-то: - Освобождай путь! Цепляй вон тот вагон к составу, что свистка ждет! - Начальник вернулся к столу. - А вы, товарищ главный инженер, - это он Батракова так провеличал, - прокатитесь с вагоном своим до Тихвина. Там уже тыл. Почти что глубокий. Там и сдадите. - Начальник выскочил из сторожки, и уже с путей послышалось: - Да осторожней ты! Хрен знает, чего они там везут! Эвон как упаковали! И бумаги в гербах!
   Юрочка заметил майору:
   - Лихо вы старшего лейтенанта погрузили дальше ехать.
   - Неправильное понимание, моряк. И разговариваешь со старшим по званию - тоже неправильно... - Майор отвел Батракова в сторону. - Я бы и сам, как понимаешь, в этот глубокий тыл прокатился, да востребован на другом участке. Именно я продовольствие в город толкаю. Такой у меня участок работы и такая у меня ответственность... Ты, Батраков, не кадровый. И после таких наших побед под Сталинградом да Ленинградом да в течение одного месяца тебе скоро на гражданке жировать. А мне служить и служить. И ежели каждый раз брать на себя все, что по дороге попадается, так надорвусь. А это не в интересах ни Родины, ни партии. Понял?.. И вот еще что. Перестань ты подчиненным "вы" говорить. И они теряются, и вокруг недоумение. В армии старший к младшему всегда на "ты" обращается. А если выкает, так непременно шкуру драть собрался. Подчиненные от этих твоих "вы" преждевременно расстраиваются. Не кадровый ты, ох, не кадровый... - вздохнул майор. - А фамилия моя Шумилов. Обращайся и в следующий раз, если что! - Он захохотал, понимая, что никакого следующего раза не будет.
   На строящейся аврально станции Поляны царил хаос: разбросаны рельсы, шпалы, снег перемешан с землей, отчего стал грязью. Но уже через несколько километров эшелон пошел по белоснежной равнине. Батраков пребывал в изумлении от такого разворота, - он ехал в Тихвин. Пройдет несколько часов, и он, еще неделю назад закупоренный в блокаде, окажется на несколько сотен километров ближе к жене и сыну. Тут в первый раз и явилась эта мысль, нечеткой и нереальной, но и от нее, нечеткой и нереальной, стало жарко...
  
   3
  
   В сентябре 61-го старший лейтенант Андрей Батраков находился на маленькой железнодорожной станции, первой после пересечения польско-немецкой границы. С приятелем Мишкой Потехиным, тоже старшим лейтенантом, они стояли на платформе, как бы построенные в шеренгу, но по команде "вольно!". Однако время от времени принимали положение "смирно!", как только голоса за дверьми в зал ожидания смолкали и дверь могла открыться, и оттуда прикажут "А ну заходите, раздолбаи!".
   С января 43-го прошло восемнадцать лет, и, следовательно, было Андрею уже двадцать три, - немало! Пошел не в отца. Чуть не на голову выше, шире и тяжелее. Темен в матушку и красив в нее же. "В разведуправление тебя надо было распределять, в Москву, - говорил ему приятель отца. - Крепок, силен, а лицо без особых примет, то есть в розыск объявлять тебя смысла нет. И девки на тебя заглядываются. Ценный кадр ты для советской разведки!". "Да, имеет место ошибка и не первая в прокладывании линии жизни, - так думал о себе и младший Батраков. - Надо было у отца в Москву проситься. Да понастойчивей, матушку подключив". Вот и еще одно доказательство двуличности, - принялся он ковырять язву, которую лелеял и не давал зарубцеваться. О двуличности своей Андрей сам определение вынес и держал это возле себя как некую боксерскую грушу, на которой можно в горькие минуты - а сейчас такие минуты как раз и тикали - душу отвести. Смысл в это слово он вкладывал иной, нежели обидно принято. Двуличность - не худое слово, а факт, что у человека может быть два лица, окружающей действительностью вылепленные. Тезис сей прикладывать к себе начал давно, так что к двадцати трем нынешним годам тезис даже в некую теорию оформился с начальной аксиомой и следующими за ней формулами. Аксиомой же была - жизнь такая! Так что не подлецом он себя тем словом крестил, а всего лишь отмечал необходимость и появившееся умение по меняющимся обстоятельствам разворачиваться то одной стороной своей личности, то другой.
   Да самое начало жизни хотя бы взять. Сколько себя помнит, всегда крутиться ликами надо было! Чтобы танцевальный вечер разрешили и девчонок из соседней женской школы пригласить, непременно надо было где-то докладчика о международном положении отыскать и перед танцами его заслушать. А сами танцы! Падекатры да польки и объявление: в течение вечера разрешается одно танго и один быстрый танец, так фокстрот двулично назывался. А потом тоже двуличные, все понимающие учителя уходили, и полчаса оставшиеся крутили только танго, чтобы с девчонками пообжиматься.
   А политику взять! Первым своим ликом Андрей Сталина еще с войны любил, а после разоблачения культа его личности второй своей сущностью вождя отринул и сделал это легко. Но и во времена любви двуличность натуры наблюдалась. Доклады не только перед школьными танцами читались, но и на других увеселительных мероприятиях. И всегда при имени Сталина зал вставал и аплодировал. И аплодировать надо было долго и сильно, чтобы называлось - бурная овация. Но вставая и долго аплодируя, Андрей и его приятель Сашка Шапиро - они всегда на вечера отдыха, так двулично танцульки назывались, ходили вместе - не забывали считать: пять, десять, пятнадцать... Это они, подмигивая друг другу, подсчитывали, сколько раз вставали и бурную овацию устраивали.
   Легко отринутый вождь время от времени столь же легко и возвращался. Неосновательно вождя отринули... Ибо благодарно вспоминалось - это даже Андрей помнил, - что ленинградские магазины после блокады от еды ломились, а из крабовых банок пирамиды складывали. А всегдашнее весеннее снижение цен! А за отмену карточек у Андрея и лично выстраданная благодарность вождю была. Перед самой отменой послали Андрея за хлебом, а он карточки по дороге и потерял. Отцовское же внушение помнил - в блокаду потеря карточек означала смерть. Других не выдавали никогда, никому, ни по каким обстоятельствам. Не блокада, конечно, уже была, но мать плакала, И тут, на третий день горя, карточки Сталин как раз и отменил!
   В семье у Батраковых и у родни близкой, о какой знали, репрессированных не было. Может, и по этой причине вождя принимали, как скажут. Хотя анекдот, однажды случившийся, рассказывали. И анекдот тот мог лихом кончиться... До войны еще это произошло. Отец купил фотоаппарат, о котором долго мечтал. И принялся за дело с обычной своей энергией и широко. Однажды в воскресенье бродил он с фотоаппаратом возле Дворцового моста и дотошно, к чему имел склонность, расспрашивал, кто построил мост да когда, да что за опоры его держат. А время было суровое, предвоенное. Повсеместно шпионов ловили. И когда отец занес сведения о мосте в блокнотик и изготовился мост фотографировать, то прохожие взяли его под руки и повели куда надо. Но тут вмешалась мама. Она ухватилась за отца и уводить не давала. Она кричала и лгала, что отец - учитель истории и фотографирует для воспитания исторически образованных детей. Однако увели бы. Спас отца, оказывается, он, Андрей. Два года ему было. Должно быть, и ходить еще толком не научился. Но ухватился за ногу отца и завопил - папа! Это прохожих расстрогало...
   И с девчонками похожее на Сталина вышло. До восьмого класса девчонки в их школе только и появлялись, что на танцах. И до того мальчишки и девчонки дикими были, что "вы" друг другу говорили. Так-то вот! На нищенских школьных танцах этакое дворянское "вы"! И когда в восьмом классе мужские и женские школы объединили и Андрей оказался с девчонкой за одной партой, так первое, что узнал о ней, это то, что у нее всегда бедро было горячим. Всегда! У мальчишек так не горело... А уже через год на квартире у Сашки Шапиро, когда танцевали и свет выключили - родителей не было, - она спросила у Андрея, не хочет ли тот потрогать у нее рубец на животе, что после аппендицита остался. Рубец он так и не отыскал. Когда рука дотронулась до ее живота, стало уже не до рубца. Стало и страшно, и сладко, и безумно. Она сама потянула его на диван. Он делал все неумело, и она к тому же мешала, спрашивая "тебе хорошо, да?" Он исправно отвечал, что хорошо. Но врал недолго, потому что все быстро кончилось. А через время, когда он чему-то научился и стало, и правда, хорошо, и они уставшие заснули, случилось это открытие. Он крепко спал и вдруг почувствовал ее руку ясно где. "Я еще хочу", - сказала она и своего добилась... А открытие заключалось в том, что двулично врали про девчонок: дают - не дают и что, мол, снисхождение делают, уступая. Они столько же дают, сколько и забирают. Им равноправно хочется того же! Но чтобы скрыть это, развели по мужским и женским школам. Врали... В этом открытии и был аттестат зрелости, а не в отметках, хотя и отметки у Андрея были хорошие.
   Оттого про девчонок вспомнил, что верил: не виноват Потехин, понуро стоявший рядом в ожидании вызова -"а ну заходите, раздолбаи!"
   Они стояли на перроне маленькой станции немецкого городка вблизи Форста. Станция была железнодорожной, но не пахло ни паровозами, ни углем, не было и мусора ни на путях, ни на перроне. Станция была в цветах, а на деревьях - яблоки, груши, сливы, срывать их строго-настрого запретили. Собранное да проданное шло у немцев, оказывается, на улучшение железнодорожного полотна и подъездных путей. Шестнадцать лет с войны, а никакого о ней напоминания! Вот тебе и груши. Сказано - не околачивать, немцы и не околачивают...
   Они с приятелем перебрасывались короткими репликами все о том же, - каким ликом повернуться, какие объяснения дать, когда позовут. Но реплики были легкомысленными. Ни Батраков, ни Потехин не осознавали ни крайней напряженности мировой обстановки в целом, ни всей тяжести в этих условиях совершенного проступка и громадность своей вины. На немецкой земле они были всего-то третий день...
  
   По ту сторону дверей было тяжелее. Крайняя сложность международной обстановки давила по закону убывания сверху вниз. На уровне старших лейтенантов давление было ничтожным, а вот командование полка ощущало нервность высших эшелонов власти и остроту момента в полной мере. На уровне старших лейтенантов в возможности войны не верили. К миру привыкли и привыкли, что наверху пошумят - пошумят и успокоятся. Такая там работа - речугой пугануть, потом - встречи, переговоры, улыбочки, подписание декларации и - по новой. А командованию полка острое чувство близости вооруженной схватки прививали и по телеграфу, и по телефону, и директивами. И цели своей достигали...
   Месяцем раньше в ночь на 13-е августа была возведена ставшая позже знаменитой Берлинская стена, увенчанная сверху колючей проволокой. К этому времени форсирование строительства социализма в восточной Германии откликнулось массовым бегством граждан на запад. А после смерти Сталина счет пошел уже на миллионы сбежавших. Без стены жить стало невозможно.
   Американцам было легче. Во-первых, от них не убегали. Во-вторых, у них был больший выбор действий, нежели у их русских оппонентов. Предыдущими событиями русские были поставлены в положение, когда отступать было уже нельзя, неприлично. На памяти был 48-ой год, когда нашими были перекрыты все пути к Берлину для бывших западных союзников. Блокада была легко прорвана американцами по воздуху, и это стало предложением русским открыть огонь первыми, по самолетам. Сталин, даже Сталин, не осмелился. Блокаду через 318 дней сняли. А следствием проявленной слабости тут же стало преобразование американцами западной Германии в новое государство - Федеративную Республику Германии. В 56-м Хрущев особенно часто выступал с заявлениями нанести ядерный удар, не называя целей или мест, по которым будет бить. Эта неопределенность приводила буквально всех на западе в ужас. Но к заявлениям быстро привыкли, раз обещанных ударов не было. Через год Хрущев выдвинул очередной ультиматум о передаче своей части Берлина восточным коммунистам, если на западе не будут слушаться. Но очень скоро и этому ультиматуму русские позволили тихо умереть. В 60-м сбили самолет шпиона Пауэрса, а сколько таких Пауэрсов до этого летали. Из-за Пауэрса рухнула очередная встреча руководителей двух великих держав, было отменено очередное сокращение вооружений. Гнет на экономику Советского союза неподъемно усилился. А впереди, через год, было унижение из-за ракет на Кубе, а немцы очень скоро научатся убегать через Венгрию и Австрию, минуя Берлинскую стену.
   Одним словом, к сентябрю 61-го противостояние Запада и Востока достигло опасного напряжения. Сдерживающие сооружения между двумя блоками трещали, а нагрузка на них оружием и вооруженными людьми продолжала увеличиваться. Так и появился очередной полк Советской Армии на маленькой железнодорожной станции вблизи Форста. Люди выгрузились из вагонов, но техника осталась на вагонных платформах. Ждали приказа двигаться на запад то ли эшелоном, то ли по знаменитым немецким автобанам. В зале ожидания разместился штаб. Скамьи были сдвинуты в сторону, а на принесенных столах свалили штабную утварь. И даже топографические карты разложили. То есть о серьезности политического момента командование полка думало как бы постоянно. Между тем, промежуточное положение командования между верхами и низами давало о себе знать. Сверху хоть и спускалось про близость вооруженной схватки и что война чуть ли ни вот-вот начнется, но это спускалось по линиям связи, а живое общение командования было с теми, кто внизу, а у тех продолжалась мирная жизнь. И оттого в этот день командир полка не над картами склонился в тактических размышлениях, а вынужден был разбираться с бытовым чрезвычайным происшествием.
   Командир полка - молодой, но уже лысоватый и полноватый подполковник Панов Николай Федорович - нервно ходил вдоль столов, с неприязнью поглядывая на разложенные бумаги и карты.
   - Выдающийся ленинец товарищ Никита Сергеевич Хрущев принял историческое решение возвести Берлинскую стену! Как думаешь, легко ему такое судьбоносное решение далось? Министр обороны, тоже выдающийся ленинец, детализировал данное решение, чтобы нам оказаться здесь. Тоже нелегко ему было! А ты, - Панов остановился возле замполита и помахал пальцем у его носа, - отвечая за простые дела, за политинформации и наглядную агитацию, обделался! Уже на второй день пребывания наши доблестные офицеры совокупляются с немецкими гражданками!
   Замполит, майор Долгих Сергей Петрович, тоже используя указательный палец, надавил им на переносицу, поправил очки и уточнил:
   - Один офицер с одной гражданкой.
   - А счет открыт! - взвился Панов. - Тут главное счет быстро открыть! Потом мячи посыплются! Мы что, совокупляться сюда партией и правительством направлены? - Выпустив пар, деловито спросил: - Кто из них конкретно?
   - Оба были замечены в пивной, и оба приметам соответствуют. Но показаний друг на друга не дают.
   - Не, ну до чего же мудрый человек мой тесть! - Панов саркастически развел руками, сожалея о малом числе мудрых и понимая, что взять их побольше неоткуда. - Как же, говорит, невыносимо трудно стало работать после разоблачения культа личности. Каково! Уже и показаний друг на друга не дают! - И вновь прозвучал деловитый вопрос: - Чего делать-то будем? Мы им насчет строительства развитого социализма, а они... - Панов безнадежно махнул рукой.
   - Ситуация, как говаривал Ильич, архисложная. Архи и архи. На Потехина если возложить, от генерала благодарность конечно будет. На Батракова если, благодарности не дождаться...
   - Мутно рассуждаешь, - ядовито заметил Панов. - Благодарностями я тебя и сам озолотить могу! Мы и пятидесяти километров не проехали, а уже наблудили. А до западной границы - эвон сколько! - Панов ткнул в карту. - Рулить надо так, чтобы ЧП полку не засчитали, понял?
   - И какие же, - замполит был растерян, - будут ваши непосредственные указания?
   - Мои?! - Панов по недостатку опыта руководящей работы еще не свыкся с обилием требований к нему и частенько этим возмущался. - Мои? Кто у нас за моральный кодекс отвечает? Опять я? Да если мне все на себя брать, скоро и сил не останется Родине служить! Особист прикомандированный знает о происшествии?
   - Знает.
   - Должно быть, это по его докладу генерал к нам уже выехал... Давай сюда старшину. Этот должен знать, как в подобных случаях прежде поступали. Зови!
   Замполит отправился за старшиной, а Панов похвалил себя за прозорливость. Этот старшина-сверхсрочник пытался увильнуть от командировки в Германию. Полк располагался под Киевом, у старшины был там отличный дом, крепкое хозяйство и бросать все это из-за Берлинской стены да еще и жену с детишками - резона не было. Но старшине не повезло. Он был единственным в полку, кто воевал в Отечественную и, более того, был в 45-м в Германии. Такого человека отпускать из полка было нельзя. И Панов объяснил ему: "Партбилет положишь. А куда ты без партбилета? Да у тебя все твои сотки земельные тут же отрежут!"
   Замполит вернулся со старшиной, и Панов хмуро спросил у того:
   - О происшествии знаешь?
   Отвечать прямо на острые вопросы старшина никогда не спешил, поэтому сказал уклончиво:
   - Идут, конечно, разговоры всякие...
   - Также и ваша вина, товарищ старшина, - заметил Долгих.
   - Ну нет! - убежденно ответил старшина. - Я за солдат в ответе, а не за лейтенантов, тем более старших. Вот когда офицеры своих жен привезут, тут, конечно, мои заботы и насчет офицеров начнутся, с этим согласен. Был у меня такой случай... - Старшина любил рассказывать историю своей службы. - Каждый вечер она ведро радостно на помойку несла. Ну, муж и засомневался, чего это она его с ведром не посылает, а сама да к тому же радостно. Ну и застукал их прямо возле емкости в положении, сомнений не вызывающем. Лихой сержант был. А вот еще случай...
   - Ну, - Панов прервал старшину, помахав у него перед носом пальцем, - ты эту свою похабщину про боевых подруг оставь!
   - Да какая же это похабщина! - изумился старшина. - Зов природы. Сами убедитесь, чего скоро начнется, когда жены приедут. Прямо охота на них откроется...
   - Болтаешь много! В сорок пятом как было? - Облизнув губы, Панов нездорово поинтересовался: - Насиловали, небось?
   - Ну, поначалу, конечно, случалось. Оголодал народ. И оголодал, и истосковался по сердечности. Без женщины мужик совсем не то, что с ней. Вот был такой случай...
   - Сказал же - оставь свои случаи! Любовь крутили? Блудили?
   - Ну а как без этого? Другая сторона, со своей стороны, тоже мужиков сильно не досчиталась. Тоже - зов природы. А тут целая армия. Отмылись, отстирались, сапоги нагуталинили - любо глядеть было!
   Вмешался Долгих:
   - Но все-таки наказывали сурово?
   - За любовь наказывали, это верно. А за блуд - нет. Блуди, но помни: тебя дома ждут детей делать поредевшей стране. Командиры тогда много понятливей были. - Старшина горестно вздохнул. - Война, она существенности учит.
   Панов возмущение свое ответом старшины возложил на замполита:
   - Во как! Уже и старшина о командирах высказывается! Приехали! Замполит, воспитательная работа в полку явно дает слабину. Да ты на стену глянь! - Долгих и старшина завертели головами, разглядывая стены. - Немецкие руководители висят, а где наши? А ведь третий день квартируем. И никто не догадался, самому приходится! Чтобы к приезду генерала тут все наше политбюро висело рядом с немецкими товарищами! А ты, старшина, ступай. Никакого от тебя толку. - Обиженный старшина неуклюже повернулся "кругом" и вышел. - Замполит, неужели ни единой бумаги нет, чего нам в этой загранице с нашими озабоченными блудом делать?
   Долгих чувствовал себя виноватым, с портретами дал непростительную промашку. Удрученно признался:
   - Не налажено еще, товарищ командир.
   - Отсутствием указующей бумаги ты меня прямиком на волюнтаризм толкаешь. - Слово это только входило в оборот, и Панов с удовольствием его применял. - А волюнтаризм партия решительно осуждает и борется! В общем, так. Готовь материалы - снижение в воинском звании, а из комсомола - вон. Фамилию потом проставим.
   Долгих снова поправил очки указательным пальцем:
   - Наказывать запрещено.
   - Как это запрещено? - не понял Панов.
   - Вот насчет этого бумага была. Одного здешнего, из Группы войск, на гауптвахту посадили, а он сбежал и через границу подался. Теперь там - уважаемое лицо. Как же - узником побывал! Интервью дает. Диссидент!
   Слово это тоже только входило в моду, и еще не все знали точное его значение. Панов был среди них.
   - Ну и словечко придумали, - покачал он головой.
   - Так что приказано здесь не разбираться, а немедленно в Союз, и все репрессии - там.
   - Умно! - согласился Панов и, вновь облизнув губы, поинтересовался: - Немочка-то хороша?
   - Эту немочку сюда недавно из Берлина за проституцию выслали. Город от непотребства чистили, ее сюда, а она и тут за свое.
   - Час от часу! - ахнул Панов. -У нас и секса-то нет, а тут - проституция. Крайняя форма, так сказать. Обоих - и Батракова, и Потехина - в Союз будем отправлять!
   - Два ЧП могут засчитать, - охладил пыл командира Долгих. - Сейчас для опознания немочку доставят. И все будет по правде. Сын генерала с ней был, значит, будет сын генерала и в звании снижен, и из комсомола - вон!
   - Разделяю целиком и полностью. Это и обсуждению не подлежит. Только по правде, как учит партия. Генерал - так генерал! Я тебе, Долгих, даже так скажу. Если б ты знал, как мне будет жаль, если Потехина придется наказывать. Немочка - прожженная б... это самое. А наш и с прожженной себя не уронил. Себя лет десять назад вспоминаю... - Панов вовремя остановился. - Люблю я этого молодца. Я ведь и сам, бывало... - И снова вовремя остановился. Однако сокровенной обидой поделился: - Болтают, будто жена одолжение мне сделала оженив. Шалишь! Это я ей одолжение сделал! Поглядел бы ты на меня лет десять назад. Выбор у меня был! В общем, ты опознавай, а я все же тестю позвоню, посоветуюсь. Все же - чревато!
   Панов поспешно вышел в соседнюю комнату, где размещался узел связи, а Долгих позвал в зал ожидания заждавшихся Батракова и Потехина. Потом ему предстояло встретить немецкую девушку и явить ей подозреваемых. Опыта опознавания у него не было, но по кинофильмам он знал, что предъявляемые к опознанию не должны отличаться чем-то таким, что помогло бы их опознать. Ошибиться было нельзя, потому что дело было в некотором смысле делом международным, - параллельно не менее упорно трудилась немецкая полиция.
   Он ввел офицеров, поставил их рядышком и принялся делать похожими.
   - Лица дать без выражения! И никаких подмигиваний. Потехин, снимите фуражку. Батраков, фуражку ни в коем случает не надевать. - Обведя их сравнивающим взглядом, вздохнул: - Ладно. Ничего не поделаешь.... Иду за вашей соблазнительницей!
   Долгих вышел. Развязка приближалась. Надо было признаваться, кто из них. Признание, как известно, сильно смягчает вину. Однако, признаваться не хотелось, и причину нежелания объяснил Потехин:
   - Особист сказал - виновному хана. В пиджак переоденут, как пить дать. А я ведь с малолетства замирал, когда в чистом небе высоко и беззвучно самолет пролетал, след туманный прочерчивая... Особист сказал - она сюда за проституцию сослана. Может, врет насчет проституции?
   - Кеша никогда не врет.
   - Эка ты его как по-свойски! Так этот Кеша и не сомневается, что это был я. Он и про кобылу знает. Надо признаваться, чтобы хоть тебя отпустили. Слушай, может мне Петьку-доктора на помощь позвать? Вроде как бы я дел с женщинами иметь не могу. Вроде бы у меня ничего не поднимается.
   - Не поверят.
   Потехин вяло, безнадежно искал выход, Батраков столь же вяло находил опровержения.
   - Точно, не поверят, - вздохнул Потехин. - И за что мне наказание такое! Как выпью, так мерзавец этот, - он похлопал себя по ширинке, - куда и не собирался, а заведет. На ту кобылу я аналогично выпивши залез прокатиться и с нее свалился. Утром разогнуться не могу, весь в синяках. Ну, думаю, и женщина вчера попалась. Потом уж ребята про лошадь рассказали... - Яростно определил: - А все любознательность моя деревенская! Интересно было узнать, как это у немок?
   - А как ты с ней вообще столковался? На каком языке?
   - На смешанном, - горько усмехнулся Потехин. - Она мне -я, я. И я ей - я, я. Так и сговорились.
   - Повезло, что ты бегаешь быстро. Полицейский опознать тебя отказался.
   - Не, ну как эффективно у них полиция работает! Мы только-только, а этот уже в дверях...
   Признаваться Потехину, по мнению Батракова, было нельзя. Не признаваться - тоже нельзя. В полку ЧП, и виновный должен быть найден. Либо Потехин виновен, либо Батраков... Они были друзьями. Войсковое товарищество - не фронтовое, не два бойца, прошедшие бок о бок кровавыми боями. Но тоже немало. И полигон в астраханских степях, когда в раскаленных машинах - шестьдесят градусов, и выйти на минуту - другую наружу, где всего сорок, называется вдохнуть прохладу. И зимние учебы с ночевкой в легких палатках. И чтобы уснуть и перетерпеть ночь, приходилось прижиматься спинами и укрываться общим брезентом, чему старшина научил.
   - Она узнает, - уныло отметил Потехин. - У них - дисциплина не то, что у нас. Скажут - опознать, и опознает, раз на крючке.
   - Не признаваться, - решительно сказал Батраков, - и на том стоять! Ни ты там не был, ни я. Провокация западных спецслужб! Кто-то переоделся в нашу форму и учинил навет!
   - Вон привели! - кивнул в сторону окна Потехин и, озадаченно вглядываясь, добавил неуверенно: - Слушай, не знаю, опознает ли она меня, а я ее не опознал бы. Понимаешь, темно было. Она мне в окошко пальчиком, я в темноту и нырнул. А света зажигать не давал. Непривычный я при свете...
   Батраков уже не слушал приятеля. Он восхищенно глядел в окно.
   - Экая красавица! Слушай, вали все на меня!
   - Чего валить-то? - не понял Потехин.
   - Я там был. Сейчас я ее опознаю!
   - Да ты что! Чтобы я лучшего своего друга... Да никогда Михаил Потехин...
   Но Батраков уже знал, как они вывернутся не только без ущерба, но и с прибытком. Поглядеть на девушку собрался весь праздный полк - экая слава падет на голову героя ЧП! Вроде ордена будет! Батраков заговорило вовсе, казалось, не ко времени о деле совсем пустом:
   - Знаешь, как нас после училища распределяли? Сына военного прокурора - в прокуратуру. Сына военного комиссара - в военкомат. Сына администратора симфонического оркестра...
   Потехин вытаращил глаза:
   - Неужто в симфонический оркестр? А ведь шишка невелика...
   - Что ты понимаешь в музыке! - Батраков, не отрываясь, глядел в окно. - Только этот администратор государственного симфонического оркестра под руководством великого дирижера Мравинского и тянет на шишку! Так сына его прямиком в Главный штаб затребовали! А мой генерал и пальцем не шевельнул, и загремел я в войска... Значит, так. Если она опознает меня, выкрутимся оба.
   - Да никогда Михаил Потехин...
   - Да помолчи ты, Михаил Потехин! Меня не тронут. Главное, чтобы она сразу на тебя пальцем не указала. Чтобы я признаться успел. Начеши челку. И щеки надуй. Да молчи ты! На разговоры времени уже нет.
   Галантно пропустив девушку в дверях, в комнату вошел Панов, за ним, заглядывая в какую-то книжечку, шел взъерошенный заботами Долгих. Панов после разговора с тестем был в отличном настроении. Попридержав своего замполита, сообщил ему тихо:
   - Тесть загоготал, узнав, что прожженная, а потом сильно заинтересовался и решительно указал: генералу дать зеленый свет сынка выгородить. Что-то такое любопытное у тестя на уме...
   Войдя, девушка оглянулась на Панова, не зная, где встать. Взяв за локоток, Панов поставил ее напротив опознаваемых и отошел в сторону. Присел и закурил. Девушка улыбчиво кивнула лейтенантам. Если девушке, которой двадцать, о чем говорил Потехин, больше шестнадцати не дать, то уже одно это говорило - она необыкновенна! Батраков не отрывался от ее карих глаз, от четко вылепленных губ. А ведь были еще и кожа, нежно подкрашенная сохранившимся летним загаром, и ноги, и искусно выточенная юная фигура. Но он не отрывался от глаз и губ.
   - Рули, Сергей Петрович! - приказал Панов.
   Долгих, держа в руках разговорник и заглядывая на страницу, которую придерживал пальцем, начал:
   - Дойч фрау... То бишь, фрейлейн... Дойч фрейлейн... - Быстро отыскать другую нужную страницу он не смог, занятие это оставил, а стал помогать себе не разговорником, а руками, указывая на офицеров: - Дойч фрейлейн, который из них имел... - В отчаянии обратился к Панову: - Как по-немецки "имел"?
   - Хабен, - помог Батраков.
   - Кто из них... - Долгих храбро перешел на немецкий: - Хабен либер с дойч фрейлейн? Потехин, не втягивай щеки! Либер с дойч фрейлейн хабен...
   Девушка выручила измучившегося Долгих, произнеся с легким - прелестным, по мнению Батракова - акцентом по-русски:
   - Немецкий не надо. Давайте говорить на русском.
   - Вы говорите по-русски? - радостно изумился Долгих и спрятал разговорник.
   - Я имею хорошую успеваемость в школе.
   - В школе? - Панов был неприятно удивлен. - Сколько ж вам лет?
   - Шестнадцать.
   - Ни хрена себе! - Панов поднялся со стула. Позабыв, что немка знает русский, поделился испорченным настроением с Долгих: - Понял? Несовершеннолетнюю отутюжил!
   Впрочем, немка вряд ли поняла косвенное значение этого последнего русского слова. Но озабоченность Панова она заметила.
   - Немецким девушкам, - очень мило, по мнению Батракова, улыбнулась она, - можно и в шестнадцать. - Война...- Она поискала слово. - ...Война сожрала много наших мужчин. Нам нужно много детей. - При упоминании о детях Панов и Долгих в ужасе переглянулись. А девушка все с той же очаровательной улыбкой произнесла выученное, видимо, в школе: - Спасибо вам, советские солдаты, защиту империализма. - Подумав, добавила: - Проклятого!
   Чертыхнувшись и сказав "Выруливай, замполит!", Панов отошел в сторону, а Долгих продолжил каторжную работу:
   - Девушка... Фрейлейн...
   - Меня зовут Мария.
   - Фрейлейн Мария, поглядите на данных офицеров... Потехин, не надувай щеки! И челку убери! Поглядите и скажите, кто из них вел себя недозволенно?
   - Недозволенно? - удивилась Мария. - Мне все дозволено. У меня самые красивые ноги в округе Котбус. И самые длинные.
   Офицеры - и замполит, поправив очки, тоже - поглядели на самые длинные ноги в округе Котбус. Первым взял себя в руки Долгих:
   - Девушка Мария, я понимаю, что вам было трудно запомнить при столь скоротечном, так сказать, контакте. Но кто из них хотя бы подходит больше?
   - Подходит? - Мария не поняла русского слова. - Ходит?.. А-а, поняла! Кто из них лучше, так? - И она указала на Батракова. - Этот красивый офицер подходит лучше.
   Батраков был польщен, но заметил, что приятель сильно обижен таким выбором. Он похлопал Потехина по спине, успокаивая, и, довольный собой, вышел вперед.
   - Товарищ командир, во всем признаюсь и глубоко раскаиваюсь. Это был я. Готов понести заслуженное наказание.
   - И понесешь. И за дело, - тихо в спину Батракову произнес Потехин.
   В комнату вошел капитан, особист, прикомандированный вчера к полку присматривать и сопровождать по Германии. Он остановился в дверях и молча наблюдал.
   В присутствии чужого Панову пришлось взять командование в свои руки. Важно спросил у девушки:
   - Подтверждаете показания?
   Мария улыбнулась:
   - Я верю этому красивому офицеру.
   - Так... Долгих, зафиксируйте. Девушка, спасибо за сотрудничество. Вас проводят. А вам, - Панов обратился к лейтенантам, - ждать за дверью решения!
   Панов глядел девушке вслед, продолжая оценивать самые длинные здешние ноги. Мария и офицеры вышли из комнаты.
   - Товарищи начальники, - особист заметил интерес командира полка к девичьим ногам, - чем вы тут занимаетесь?
   - Послушай, капитан! - вспылил Панов.
   - Послушай, подполковник! Важнейшая шифрограмма, - особист помахал бумагой, что держал в руках, - уже полчаса ждет, пока ее прочитают!
   - Капитан! - Панов угрожающе повысил голос. - Ты много себе позволяешь! Время ваших безобразий кончилось, когда Берия расстреляли!
   - Моих начальников, подполковник, время от времени расстреливают. Но особая служба и особые ее полномочия продолжаются.
   Панов рванул шифрограмму из рук особиста и, прочитав ее, примолк. Долгих, заглянув в бумагу через плечо командира, поправил очки и заметил:
   - Откликнемся повышением социалистических обязательств.
   - Товарищи начальники, - особист разглядывал начальников, как детей, нечаянно попавших на взрослую вечеринку, - вы вроде бы мало, чего понимаете, а? Ни куда приехали, ни чего везете. Ни чем все это может кончиться, если лопухнетесь...
   Прежде-то балтийский моряк Кеша вдобавок бы и сплюнул подполковнику под ноги, пусть потом разбираются, обоснованно ли сплюнул, но он бы это сделал, как пить дать. Нынче же потертый жизнью и давно уже не балтийский моряк Кеша молча забрал у присмиревшего Панова шифрограмму и вышел.
   - Хам! - определил Панов. - Ну да ладно, сочтемся... Долгих, дела разворачиваются серьезные.
   - В шифрограмме...
   - Да погоди ты со своей шифрограммой! Дела серьезнее, чем шифрограмма!.. Тестя я вычислять научился. Он и слова лишнего не скажет попусту. А он дважды произнес: не мешать генералу сынка спасать. Дважды! Генерал этот, тесть добавил, давно отработанный материал. Хромая утка, говорит. Что такое - хромая утка?
   - То же самое, что и отработанный материал.
   - Чего-то начальство ему не прощает. А маршал Конев, назначенный сюда высшее военное руководство осуществлять, только по старой памяти его и привез... Сергей Петрович, я тебя сильно уважаю, но как же тебя угораздило так неудачно жениться!
   Долгих поморщился, нервно дернулась щека.
   - Товарищ командир, не надо.
   - Не буду. Но лучше в личном деле два развода иметь, чем такую женитьбу.
   Зазвеневшим голосом Долгих настойчиво повторил:
   - Товарищ командир, не надо!
   - Сказал же - не буду. А напомнил тебе исключительно вот почему. Сокровенное доверю и жду, что плечо к плечу будем в напряженные для страны дни. Тесть, как я тебе уже сказал, ни единым зряшним словом не кидается. Никогда. На генерала этого, чую, охота идет. У меня на такие комбинации собачий нюх. А я сюда, говорю откровенно, не за полковничьими погонами прибыл. Я отсюда генералом должен вернуться. Жена в первую ночь так и сказала: Коля, ты будешь генералом. Пора ей обещание свое выполнять. А нам с тобой - не промахнуться. И ты, Сергей Петрович, будешь соответствовать моим лампасам. То есть успехи у нас будут общими. Биографию переписать я тебе помогу.
   Скрепляя обещание, Панов даже обнял своего замполита. "Исполнительный ты работник, - сказал тесть при назначении Панова командиром полка, - но политической сноровки у тебя не хватает. Я тебе вот такого замполита придам!" - поднял большой палец тесть. Панов поначалу обиделся: нехватка политической сноровки - грех немалый. Но потом в какой уже раз убедился в правоте тестя. Хоть и в очках замполит оказался и невидный на трибуне, но придумщик насчет настенной агитации и политической учебы - редкий. Нигде еще инициативы такой нет, а в их полку уже внедрено - у каждого офицера по три тетрадки. В одной офицер конспектирует первоисточники, во второй - постановления партии и правительства, в третьей - готовится к семинарам... Понял Панов, что виртуозности замполита ему никогда не достичь. Дальше, чтобы портреты руководителей вывесить, фантазии не хватало. Оценил и мудрость тестя, и сноровку замполита...
  
  
   4
  
   Василий Андреевич не любил 61-й год. С этого как раз года заметил он в себе особо возросшую усталость, отправлявшую его частенько к врачам да в санатории, а в конце концов и в ленинградский госпиталь на Суворовском проспекте, последнее его пристанище. Послевоенная усталость охватила многих. Маршалы держались кремлевской медициной. Рядовые, должно быть, окопной закалкой. Не маршалы и не рядовые были между ними, не то и не се. Их косило особенно обильно, друзей Василия Андреевича каждый год уносил по несколько. Даже Верховный - потом уж, осмелев, упрекали вдогонку, - отошел от хозяйства. Только и хватало сил клыки, уже поистертые, время от времени показывать. А ведь прежде Хозяином звался, им и был. За год до его смерти Василий Андреевич в отпуске поездил по своей белорусской родне. Старший брат с фронта не вернулся, младший вернулся калекой, волочил ногу в протезе. У двоюродных сестер, у других родственников да соседей было еще хуже. Не пришли с войны кормильцы и работники. Приехал Василий Андреевич из отпуска и засел за письмо товарищу Сталину, сильно переживал и за родню, и за страну, не устал еще. "Прекрати! - мешала сосредоточиться на письме жена. - У нас двое детей!" "Я пишу в русле учения!" - держал оборону Василий Андреевич. Он не лукавил. Главная наша, то есть коммунистическая, идея, писал Василий Андреевич, заключается в том, что "производственные отношения должны соответствовать производственным силам". А в свое время, когда сильно развившимся капиталистическим производственным силам уже мешали капиталистические отношения, то и наступил час поменять их на социалистические, чтобы не препятствовать человеческому прогрессу. Это и было совершено в 17-ом году.... Василий Андреевич писал вождю, что война отбросила производственные силы далеко назад. В белорусских деревнях, может, даже на век или на два. На быках сохой пашут дети неокрепшие. И, следовательно, производственные отношения, чтобы соответствовать, должны стать как бы, хотя бы на короткое время, и непременно при партийном контроле ... Василий Андреевич очень осторожные слова подбирал... Должны стать единоличными. Слово "капиталистическими" употребить он не осмелился. То есть надо определить каждому его землю и пусть пашет хоть и сохой. Временно. При партийном контроле. До восстановления производственных сил до капиталистических. Как бы... Жена рыдала несколько дней, и этого вполне хватило, чтобы письмо он порвал. Было это в 52-м, а в 61-м уже и не думал о таких поступках, хотя на дворе была знаменитая оттепель и уж, казалось, пиши, чего в голову взбредет. А ничего в голову не шло. Вот и определил он этот год началом своей особой усталости и оттого не любил его.
   С книжкой некоего англичанина Робертсона, вышедшей за четырнадцать лет до гибели "Титаника" и вынутой Василием Андреевичем в ленинградской блокаде из "буржуйки", он не расставался. В романе своем этот самый Робертсон в деталях предсказал гибель "Титаника". За четырнадцать лет до события! Поначалу-то Василий Андреевич отыскивал в книжке изумлявшие его похожести катастрофы "Титаника" и судьбы Гитлера. Капитана "Титаника" предостерегали телеграммами об айсбергах и ледовых полях по курсу корабля. И Гитлера тоже предостерегали бескрайними русскими просторами по курсу его корабля. За сутки до гибели "Титаника" - редкая погода для апреля, штиль на океане, прекрасное настроение у гуляющих на палубе. И в Германии, считай, за сутки до гибели - редкое благодушие гуляющих по прекрасным берлинским паркам, умиление и любовь к фюреру... А под Сталинградом Гитлеру чудовищно не хватило самолетов, чтобы поддержать окруженных, и военной мощи, чтобы их вызволить. Через полтора года с начала войны не хватило, а можно считать - за сутки до гибели. Как и "Титанику" не хватило лодок спасти пассажиров... За два часа до всеобщей паники на палубе "Титаника" выстроились музыканты, и зазвучала бравурная музыка. И звучала, пока корабль вместе с редкой мужественности музыкантами не погрузился в океан. Похожее было и на берлинском радио до самого их конца...
   А позже, когда пройдут и шестидесятые, и семидесятые, история с "Титаником" и книжка Робертсона развернутся на сто восемьдесят градусов. И будет Василий Андреевич частенько спрашивать себя, отчего похожее на провидческую книжку англичанина не вышло на родном языке и о родной стране. А, может, похожие предсказания были, но их не услышали?
   Впередсмотрящий заметил айсберг, но тот быстро прошел мимо, и многие из гуляющих по палубе жалели, что толком его не разглядели. И только внизу, в нижних, дешевых каютах почувствовали, как словно кто-то большой и очень сильный отодрал от борта со скрежетом предлинный лоскут ситца. А наверху легкое волнение улеглось быстро. "Даже господь Бог не может потопить этот корабль", - так говорили при отплытии "Титаника". А через сутки прозвучало: "Дети и женщины в шлюпки! Джентльмены остаются!"
   Младший брат Василия Андреевича, который ногу раненую волочил, все же выкарабкался. Из-за этой ноги его и отпустили из колхоза - все равно, мол, не работник. Устроился в Бресте, на теплом месте в потребкооперации. Мало показалось, так съездил на южное побережье, набил несколько чемоданов дармовым лавровым листом и с этого листа стал по белорусским меркам человеком богатым. Василий Андреевич вспоминал свое порванное письмо вождю и жалел, что не отправил, - вот она, благотворная замена производственных отношений. Как бы. Временно. Хотя и без партийного контроля...
   Василий Андреевич, бывший учитель математики, не расставался с книжкой Робертсона из-за редкого совпадения чисел. Возил ее как талисман ... В ночь на пятнадцатое апреля 12-го года ушел под воду "Титаник". И в ночь на пятнадцатое апреля, ровно через тридцать лет, ушел под воду, словно "Титаник" какой, провалившись на рыхлом уже весеннем ладожском льду вместе с грузовиком, где был старшим, Василий Андреевич. Его выловили, но через день он предстал перед следователем особого отдела, - почему старший машины спасся, а водитель не спасся? Вопрос был справедливым, и старший лейтенант Батраков ответа на него не имел. И то, что его все же отпустили, было еще удивительней, нежели спасение. Ведь - "джентльмены остаются!"
   Судьба вытащила из нищеты брата, а из проруби Василия Андреевича. Может, и нынче все образуется? Может, выкрутимся? Так думал Василий Андреевич в 80-е...
   Ведь был же и в январе 43-го, после всех неведомых прежним войнам мук по продолжительности своей и жестокости, тот день, когда он продвигался к Тихвину по белоснежной равнине, непривычно пощаженной от грязи разрывов и вырытых окопов, и вспоминал счастливое довоенное время: джаз и музыкантов, красиво зажимавших свои трубы сурдинами, и фокстрот - "я был в аптеке, а я в кино искала вас", и женщин в белых носочках, закрученных жгутиками на лодыжках, а для сына - два хрустящих вафельных кружочка, проложенных необыкновенно вкусным мороженым, которое нужно было лизать с боков, а в самом конце заедать промокшими вафлями. И уже с улыбкой вспоминал тот горький день, когда фотографировал Дворцовый мост, а, может, мост Лейтенанта Шмидта, уже и не вспомнить. В какую передрягу тогда попал, и как благополучно все разрешилось... И в минуты таких воспоминаний появлялась надежда, что счастливые дни еще настанут.
  
   Комендатура железнодорожной станции Тихвина положению тылового города соответствовала, никакого сравнения с фронтовыми Полянами. Хотя и была обустроена по-военному экономно: маленький кабинетик коменданта и помещение побольше, но тоже неразмашистое, для жаждущих приема. Здесь толпились, тайком затягивались из рукава, и отоваривались кипятком. Батракова затолкали бы и запихнули куда-нибудь в угол, но, раздвигая толпу, подталкивая сзади и охраняя с боков, Кеша и Юрочка продвинули его сначала к кабинету, а потом и в кабинет впихнули. И сами туда просочились. Так и оказался Батраков - и часа не прошло, как его принялись пропихивать, - перед комендантом.
   Комендант, худой, скуластый, с несколькими нашивками за ранения, одна была красной, это за костыли, что прислонены к столу, хмуро смотрел на Батракова и поигрывал желваками. Отсутствие майора, оставшегося заниматься продовольствием для Ленинграда, положение Батракова крайне осложнило. Но преподанный майором урок он усвоил и оттого начал довольно смело:
   - Я главный инженер главного...
   Но комендант, оказавшийся, видать, из-за ранений очень нервным, тут же перебил его криком:
   - А я комендант тоже главный! Главнее тут и нет! Потому что единственный! А таких главных инженеров, как ты, у меня поболе, чем на платформе чириков разбросано! Слышишь, что за стенкой делается? Там все главные собрались! Других не присылают!
   Некоторую настойчивость, следуя уроку в Полянах, Батраков все же проявил:
   - Да вы хоть гляньте на бумаги, что в гербах. Вагон особой важности и требует наискорейшей отправки далее на предприятие тоже чрезвычайного значения...
   - А у меня все вагоны особой важности! Ими все пути забиты! А ты чего такой красный? Я поначалу подумал, ты сильно выпивший.
   Из-за спины Батракова выдвинулся Кеша, тоже помнивший хитроумного майора в Полянах:
   - Товарищ комендант, данный товарищ главный инженер одет старшим лейтенантом исключительно для конспирации. А красный он оттого, что очень переживает за особо важное задание и горит при его выполнении.
   Помочь выдвинулся и Юрочка:
   - Это что ж такое происходит, товарищ тихвинский комендант! Атанде! Вы знаете, что за данный вагон нас представили к высоким правительственным наградам?
   - Нас представили к высоким правительственным наградам, - в унисон, то есть на той же нервной ноте, подпел Кеша, - а товарищ комендант говорит, что это как бы ерунда!
   Юрочка ударил себя бескозыркой в грудь и с надрывом произнес:
   - То есть, фигурально выражаясь, нам как бы за ерунду дают высокие правительственные награды! Так вас надо понимать, товарищ тихвинский комендант?
   Комендант высморкался на пол:
   - Вот что, братишки... Штыки приказываю убрать. А ты, - обратился он к Юрочке, - и гранату свою учебную из-за пояса вынь. А не то я костылями запросто тебя в чувство приведу!
   - Товарищ тихвинский комендант, - Юрочка надел бескозырку, но ни штык, ни гранату не тронул, - ваши тяжелые ранения, безусловно, вызывают уважение. Однако насчет использования костылей не по прямому их назначению...
   - Товарищи моряки, - вмешался Батраков, - уберите штыки. А вы, Юрочка, гранату спрячьте и выйдите, пожалуйста, из кабинета. Оба.
   Помешкав, Кеша и Юрочка, бормоча что-то неодобрительное, из кабинета вышли. Комендант ухмыльнулся:
   - Нехудо... Ладно, присядь, старлей. Парень ты, видать, правильный. На "вы", словно интеллигент какой в шляпе, но приказываешь четко. И уважают тебя, кажись. А чтобы моряки нашего брата, кто не в тельняшках, уважали, - это не часто. Видать, вкалываешь наравне... Вот что. Принять твой вагон сегодня или завтра я не смогу. И послезавтра не смогу. А вот третьего дня - обещаю. Так что размещай свою команду, и отдыхайте. Пусть здешние девчата на моряков поглазеют - когда еще такое увидят! Но не шалить, у нас строго. "Жди меня, и я вернусь..." - у каждой на стенке приклеено. Явишься на третьи сутки. А раньше - и не ходить, и не канючить. Ты не гляди, что я мягкий... А сам выпей водки с горячим чаем. Твой красный цвет лица мне шибко не нравится... Слушай, а чего такое ты везешь, что бумаги такие серьезные?
   Если бы тогда он хотя бы на ухо и намеком сказал коменданту, чего они такое везут, принял бы комендант вагон и тут же отправил бы его дальше по зеленой улице. Однако и за разглашение, как и за щели в обшивке, был обещан расстрел...
   Но если бы он все же решился намекнуть коменданту, не исключили бы его из наградных списков, и не случились бы другие крупные неприятности. А покатилось все к неприятностям в тот миг, когда он вышел от коменданта и понял, что у него есть целых три дня, считай, отпуска. Он подсел к Кеше с Юрочкой, у них уже дымился чай и была нарезана колбаса. И между двумя первыми глотками он спросил у Кеши, сколько километров до Вологды, и тот ему ответил. А между вторым и третьим глотками бывший учитель математики Батраков поделил это расстояние на скорость самолета, и получилось хорошо.
   - А от Вологды до Кирова? - спросил Батраков.
   - А от Вологды до Кирова - шестьсот! - Это сказал летчик, с радушной улыбкой и фляжкой в руке подошедший к ним. - Приветствую героических защитников Ленинграда! Выливайте свой кипяток, отмечаем победу!
   Кеша и Юрочка, покосившись на Батракова и чуть поколебавшись, решили послушаться старшего по званию летчика-капитана и стаканы освободили. Батраков не возражал, - выпить надо было, иначе разговора не получилось бы. В математических выкладках присутствовал самолет, а, следовательно, и летчик. Но после чая и перед выпивкой Батраков решил полушубок снять. Увидев старшего лейтенанта без полушубка, летчик присвистнул, водки из его стакана отлил, но зато подвинул кусок сала. Пили за Ленинград, за Сталинград, за скорую окончательную победу. За товарища Сталина, за товарища Жданова и других товарищей. Товарищей было много... Батраков пил чай, разбавляя его водкой, и очень осторожно расспрашивал летчика, куда он летит, а когда обратно, и сколько времени уйдет на погрузку - выгрузку. И корректировал свои расчеты, чтобы наверняка на третий день предстать перед комендантом.
   Но когда для уточнения своих расчетов - ведь скорость конкретного самолета могла отличаться от использованной в расчетах - Батраков задал самый последний свой вопрос о скорости этого конкретного самолета, летчик подозрительно нахмурился и даже протрезвел.
   - А чего это ты все расспрашиваешь? И что это у вас за сборная команда такая? Моряки, инженерные войска... Нынче все - мы из Ленинграда. Больно много вас ленинградских развелось!
   Но Кеша вовремя достал свою фляжку, а Батраков намеком объяснил свой интерес к скорости самолета. Дружба за столом восстановилась, и уже снова летчик хлопал Батракова по спине:
   - Все понял, а подробности мне - до фене! Правильно решил! Это здесь нашего брата навалом, а в Кирове - тишина. Там любой мужчина - пройти не дадут. Женщина тебе нужна, поскольку ты полтора года пребывал в блокаде. - Летчик ощупал ребра у Батракова. - Но женщина комплекции не крупной. В Киров и не полетим. Чего время зря терять! В Вологде и отоваримся!
   - Товарищу старшему лейтенанту, - заметил Юрочка, догадавшийся уже, зачем и куда Батраков прокладывает маршрут, - нужен именно город Киров.
   - А я лучше знаю, какой город Васе нужен! У меня в Вологде, где дозаправка, учителка знакомая есть. - Летчик снова пощупал ребра у Батракова. - Худенькая, как ты. Не знаю, как она насчет этого самого, не знаю и трепаться не стану. Не в моих правилах. Но стихи читает - уши развесишь. А тебе, Вася, сейчас такая женщина и надобна. В случае какого срыва ты ей: давай лучше стихи почитаем.
   - Товарищ старший лейтенант, все будет тип-топ, - пообещал Кеша. - И охрана вагона, и развод караула. Все, как вы установили.
   - Будет полный ажур, товарищ старший лейтенант. Мы еще не в тех кондициях, чтобы большой шмон тут устраивать.
   Летчик снова хлопнул Батракова по спине:
   - А скорость у моего самолета - будешь доволен! Ты только хорошенько закусывай, питайся. Поскольку к вечеру уже окажешься в Вологде и приступишь слушать стихи!
  
  
   5
  
   Отца Андрей не видел с год, с отпуска своего, и предстать перед ним нагруженным чрезвычайным происшествием было испытанием не малым. Он знал, что отец с месяц уже, как в Германии, но предполагал, что если генеральство свое в помощь сыну тот и проявит, так по телефону, то есть никак не ожидал лицом к лицу с отцом встретиться.. До Вюнсдорфа, где располагался Главный штаб и который представлялся городком дальним, оказалось меньше двухсот километров. Ох, Германия с ее коротким размахом! И как они Россию собирались охватить...
   Задачка, которую намеревался решить Андрей до встречи с отцом - а ее он ожидал с часу на час - заключалась в том, чтобы узнать о девчонке побольше. Он знал, что отцу доложат и о самых длинных ногах в округе Котбус, и о нехороших ее занятиях в Берлине, за каковые она была сослана сюда. Нужно было отыскать обстоятельства, которые бы сильно смягчили историю глубокого падения девицы. В общем-то, смягчающие обстоятельства эти широко известны и описаны самыми великими мастерами художественного слова. Достоевский и его Соня Мармеладова тут же в голову пришли, так что хорошо бы и у немки отыскались сестренки и братишки, которых кормить надо было в условиях послевоенной нищеты и выплаты огромных репараций. Тем, что вспомнил о репарациях, Андрей особенно гордился. Достоевского и Соню Мармеладову отец сразу бы распознал, а вот многолетнее доение репарациями несчастных немцев сообщало картинке свежесть. Но требовалось и усиление. Для усиления Андрей рассчитывал приспособить интернационализм и дружбу народов, о которых замполит все уши прожужжал. Потехин сказал, что сделать это - приспособить - очень просто, можно и конспекты в памяти не освежать, поскольку все это написано, вроде, на щите, что повешен справа от портретов политбюро, нашего и немецкого, как раз напротив, где стоять придется.
   Репарации, интернационализм и дружба народов - это было сильно, но и просто. Сложнее представлялось сговориться с девчонкой быть заодно теперь уж до самого конца, то есть до прощального гудка локомотива.
   Девушку он обнаружил на том же месте, - она и вчера мелькала в подсобке, помогая толстому немцу наливать пиво и корн, немецкую водку. Но вчера, прав Потехин, она выглядела иначе, вчера она выглядела сильно уставшей, дело к вечеру было... Андрей занял у Потехина десять марок. Немецкие деньги так и не выдали, хотя обещали. Но после происшествия и ждать нечего. Выдай деньги, одним ЧП стоянка на здешней станции не кончилась бы. Вчера и началось-то с того, что у Потехина марки оказались. Даже в Польше, которую проехали всего за день, у него тут же появились злотые. Но тратить одолженные марки Андрею не пришлось. Девушка принесла ему пиво в счет советско-немецкой дружбы и села напротив. Глаза у нее смеялись.
   Германия поразила Андрея чистотой. Яркие краски крыш, невыщербленные стены домов, непровалившиеся тротуары. И девушка, сидевшая напротив, - подстать. Как из журнала "Америка", который иногда ухитрялись доставать и показывали своим, проверенным. Реснички, губы, каждый волосок прически ухожены и четко прорисованы.
   Они сидели за столиком, а на заднем плане, за стойкой, внимательно наблюдал за ними немец. И вчера он прислушивался к их разговору с Потехиным. Вылитый шпион, сказал тогда Мишка, и Андрей с ним согласился, - пива к тому времени они выпили немало. Не сам он, конечно, шпион, - поправил сегодня вчерашний разговор Андрей, - для шпиона он стар и толст, но содержать явку вполне может. Об этом не устает предупреждать Долгих: западнонемецкая разведка - одна из самых пронырливых... Андрей косил глаза на немца, а Мария рассказывала, что десятилетней девочкой побывала в Артеке, на Черном море. Но море оказалось совсем не черным, а синим. И красный лозунг над пляжем - "Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!". Все было красивым, и было очень весело. Андрей, услышав такое, мгновенно занес в память для отца и про Артек, и про коммунизм. Тут и подошедший немец добавил приятности, подтвердив, что коммунизм - хорошо и берлинская стена - тоже хорошо. Что-то еще добавил уже на немецком, и Мария перевела:
   - Он говорит, что любит русских. Только не надо стрелять. Немцы согласны строить коммунизм, если скажут. А еще он спрашивает, что тебе понравилось у нас? Горы, да? Форель в реке?
   - Ну, до рыбалки дело у нас еще не дошло... Больше всего мне понравились ваши чистые улицы.
   Немец одобрительно кивнул головой - О! Ja, jа! - и ушел к себе за стойку. Мария с гордостью согласилась с Андреем:
   - Да! Такая моя страна! Мы триста лет учились быть чистыми на улицах!
   "А еще понравилось, - подумал Андрей, - что легкие девицы у вас - такие все же приятные, не то, что у нас. Что значит - европейская культура!". Это он подумал, а спросил о лестном для себя: почему она опознала именно его? ведь с ней был другой! отчего она опасно солгала властям и своим, и нашим?
   - О нет, нет! Nicht! - улыбнулась Мария.
   Она не умеет делать ложь. Русский офицер сказал, это был он. Так - пусть! Она подумала, раз офицер хочет ложь, то не жалко. Но Андрей тоже не хотел выглядеть лжецом и объяснил, что не делал ложь, а выручал друга. Ибо если узнают, что с ней был его друг, то другу этому будет форменный капут. Услышав знакомое слово, немец снова вмешался:
   - Гитлер тоже капут!
   Мария засмеялась:
   - У меня самые длинные и красивые ноги. Поэтому русскому офицеру все равно капут!
   "Она обладает чувством юмора", - занес в положительный реестр Андрей и услышал неожиданное признание:
   - Ты мне очень нравишься. Ты такой большой и сильный. Ты родился в Сибири, да?
   - Я родился в Ленинграде.
   Немец встрепенулся и что-то сказал Марии. Из сказанного знакомым Андрею было лишь одно слово - концлагерь. Мария перевела:
   - Он говорит, что наша семья тоже пострадала от наци. Его тетя сидела в концлагере. Она написала мужу на фронт, как страшны бомбежки. И спрашивала, неужели он тоже делает такое?
   И это замечание понравилось Андрею. То есть хоть и падшая, но окружают ее нынче люди приличные - и за коммунизм, и в концлагере сидели.
   - Послушай, - сказал Андрей, - то, чем ты занималась в Берлине, меня не касается. Главное для тебя сейчас - встать на путь исправления, не пропасть окончательно... - Увидев непонимающие глаза Марии, спросил: - Ты русский хорошо понимаешь?
   - Нет, не хорошо, - призналась Мария.
   - Я буду говорить медленней. Твое прошлое меня не интересует.
   - Прошлое? - удивленно переспросила Мария. - Но у меня нет прошлого.
   - Я имею в виду, - помялся Андрей, - твое берлинское прошлое. Секс и все такое.
   - Секс? Ты хочешь секс? Я могу показать тебе свою грудь. У меня самая красивая грудь тоже. Но больше нельзя. Хочешь увидеть мою грудь?
   С улыбкой наблюдая за Андреем, она не спеша стала расстегивать блузку. Андрей ухватил ее за руку, останавливая. Решительно заявил:
   - Мы секс не признаем. У нас - любовь. Либер!
   - Ты хочешь венчаться! - радостно воскликнула Мария.
   "Где же этот проклятый немец? Отчего не вмешается? - подумал Андрей. Немца за стойкой не было. - Где-то я его видел! - вдруг решил Андрей. - Давно. Но давно видеть его я не мог. Да где же он?!"
   Нет, не откровенный намек Андрея на ее берлинское прошлое и не странное заявление об отсутствии у нее вообще всякого прошлого, не расстегивание кофточки и ошеломившая его немецкая свобода прилюдно показывать грудь, наконец, не совершенно невесть откуда взявшееся венчание стали причиной сумбурности дальнейшего их разговора. Плохое знание ею русского и незнание им немецкого - вот отчего, по мнению Андрея, их разговор приобрел некое фантастическое содержание.
   Через десяток лет из того сумбурного разговора он только и помнил совершенно потрясший его тогда отрывок. Она неожиданно воодушевилась, раскраснелась, глаза ее зажглись каким-то неземным светом, и, совсем путаясь в русских словах, она стала объяснять ему, что их семья - католики, а не протестанты, - если он предполагал, что протестанты, - и несколько раз переспрашивала, каждый раз подыскивая более точные, по ее мнению слова, не будут ли его родители против, чтобы он венчался с католичкой. "Да где же этот немец? - страдал Андрей. - И где я его уже видел? Не вчера, а давно!"
   Андрею все же удалось взять разговор в свои руки и остановить ее:
   - Фрейлейн! Девушка! Да послушай же! Ты была в Артеке и должна знать, что мы не верим в бога. Ни в протестантского, ни в католического.
   Глаза у Марии изумленно расширились:
   - Как можно не верить в Бога? А тогда кто же нас... - Она искала русские слова. - Кто же нас толкнул встретиться? - Не дождавшись объяснений, убежденно предсказала: - Когда мы обвенчаемся, ты станешь верить в Бога. У Джульеты все тоже случилось быстро. Ты знаешь Джульету?
   Джульету Андрей узнать еще не успел - всего третий день в Германии, - о чем и сообщил:
   - Джульету я, конечно, не знаю.
   - Я дам тебе почитать, - пообещала Мария. - Она говорит Ромео: "О, не гордись, что так быстро победил меня!"
   - Ну, ту Джульету я знаю... Послушай, ты славная девушка, но у нас не принято, чтобы так неумеренно быстро к венцу...
   - Ты собираешься любить меня умеренно?
   В кафе вошел озабоченный Потехин и с порога стал делать знаки. Андрей заторопился:
   - Вот о чем я собирался тебя предупредить. Мы, ты да я, оба солгали, что делали этот ваш секс. И должны делать эту ложь теперь до конца. Отступать нельзя!
   Тут и немец появился за стойкой. А, услышав последние слова, подтвердил:
   - О, ja! Отступать плохо. Сталинград!
   Андрей махнул на него рукой:
   - Сам знаю! - И снова стал объяснять девушке: - Отступать нельзя, и надо делать ложь до самого теперь уж конца. Иначе и мне, и ему, - Андрей указал на Потехина, - кранты!
   - Кранты? Как же плохо я знаю русский!
   Потехин хмуро сообщил:
   - К самому вызывают. Будет нам сейчас генеральство показано по полной программе. - И тихо на ухо объявил Андрею: - Это не она. Твердо! А немец - шпион. Надо признаваться. Изменой Родине пахнет.
   Немец, который еще не знал, что изобличен, улыбаясь, подошел к офицерам и что-то сказал Марии. Понятным было одно слово - пианино. Мария перевела:
   - Он спрашивает, не хотят ли русские играть на пианино?
   - Все ясно, - определил Потехин. - Почувствовали, что жареным запахло, и заметают следы. - Грубо спросил у немца: - С чего это нам играть на пианино?
   Мария объяснила:
   - Когда приезжают новые русские офицеры, они сразу ищут пианино.
   - Надо признаваться! - решительно сказал Потехин, подталкивая приятеля к выходу.
   Он не только подталкивал, но и помогал Андрею идти. Тот ступал как-то неуверенно, словно голова у него кружилась, а у самых дверей даже сделал попытку, хоть и слабую, вернуться. Но Потехин попытку эту пресек.
  
   Во главе стола, прибранного от штабной утвари, сидел генерал Батраков. Слева от него размесился особист, справа - Панов и Долгих. Докладывал Панов. Второй уже раз он просился докладывать стоя и уже приподнимался, но каждый раз генерал движением руки усаживал его. В первый раз сказал: в солдатиков играть не станем. Во второй раз ничего не сказал.
   Заглядывая в бумажку, Панов докладывал о проступке старшего лейтенанта Батракова. Закрывать глаза со всей принципиальностью, читал Панов, несмотря на известные обстоятельства родственности, руководство части не намерено. Однако проступок, хоть он и имел место, смягчен прежней безукоризненной службой. Это есть объективная правда и реальность, несмотря опять же на известные обстоятельства. Оступился и молод. С немецкой же стороны имеем следующее...
   И Панов, и Долгих хоть и связывали приезд именно этого генерала с тем, что сынок его служит под их началом, однако подозревали, что это обстоятельство есть обстоятельство сопутствующее, а какой-нибудь генерал все равно приехал бы, заинтересовавшись необыкновенностью их полка - как же, крылатые ракеты! Ракеты были оружием не только наисовременнейшим, но и модным. Из чаши этой Панов хлебнул столь обильно, что резво продвинуться по службе было бы ему и по справедливости. Стояние с полком под Киевом стоило Панову большого кровопролитного сражения. Командующий округом герой Сталинграда Василий Иванович Чуйков очень интересовался новым оружием, но интересовался своеобразно. "Едет!" - сообщали Панову, и он вместе с Долгих и прочими начальниками служб выстраивался возле КПП, ожидая маршала и волнуясь, не сбиться бы при докладывании. А маршал со своими приближенными, не притормаживая, проскакивал мимо выстроившихся встретить и доложить и останавливался возле штаба, вдалеке. И Панов, уже полноватый и лысоватый, должен был в сопровождении своих помощников бежать к штабу, где его недовольно из-за промедления ждали, прохаживаясь в нетерпении. А от запыхавшегося какой доклад? Нет у такого доклада нужного качества!.. В следующий раз уже опытный Панов по команде "едет!" выстраивал руководство полка возле штаба и там волновался, мысленно повторяя доклад. А маршал останавливал машину возле КПП, и тогда Панов со своими мчался туда и там, запыхавшись, докладывал. И за полтора года, что стояли под Киевом, ни разу не угадал, где выстраиваться. Ни разу! А потом Панову вдобавок сообщили, что маршал его боевой полк потешными войсками называет...
   Нынче Панов докладывал с нужным качеством, не запыхавшись. А генерал слушал устало, не заинтересовано. Командиру было сказано доложить обстановку, а он докладывал о пивной, о девушке с длинными ногами, о принятых мерах запретить после случившегося отлучаться от вагонов, и особо о том, что происшествие доложено генерал-лейтенанту Шумилову. Упомянув генерал-лейтенанта, Панов бросил на Батракова изучающий взгляд, - а знает ли тот, кто таков Шумилов для Панова? Да знает, знает! - стал раздражаться генерал. Панов поднялся из-за стола в третий раз и голосом искренне страдающего человека взмолился:
   - Товарищ генерал, разрешите докладывать стоя. Совершенно измучился докладывать сидя.
   Для третьего раза генералу было лень и руку, отправляющую подполковника на стул, поднимать. А Панов, чуть спасибо генералу не сказав, с воодушевлением завершил доклад:
   - Товарищ генерал, разрешите поставить следующий вопрос. Как нам эту историю в некотором смысле прелюбодеяния закруглить? Какие будут ваши прямые указания?
   Наступила пауза. Панов и Долгих почтительно ждали, понимая деликатность момента, - генералу нужно время, чтобы вычислить правильный ответ. А генералу вычислять ничего не хотелось, как прежде было лень в третий раз усаживать командира полка. Сын Андрей был крепок, здоров, должен и сам справиться. А то, что руководители полка чуть ли не рты пооткрывали ловить указания, так это все из того же набора упущенных послевоенных шансов для победившей страны. Каким-то образом появились и такие командиры... Раздражение свое генерал постарался все же утишить:
   - Данную детективную историю расследовать не предполагаю. Прежняя безукоризненная служба старшего лейтенанта Батракова - аргумент весомый. Однако, неплохо зная старшего лейтенанта, добавлю следующее: тщеславия - в избытке. Еще в школе любил дефилировать с самыми красивыми девочками. - Генерал обратился к Долгих: - Дефилировать - это проходить торжественным маршем. - Перевел взгляд на Панова. - Дефиле же означает узкий проход между препятствиями - горами, например, - используемый для задержания противника... В училище поначалу не знали, что он сын генерала, но он постарался, чтобы узнали... А теперь позовите своего коммерсанта...
   Панов, запутанный насчет дефиле и вспомнив о пробежках между КПП и штабом, признался:
   - Не понял. Кого позвать?
   - Старшину, - хмуро объяснил особист. - Он за дверью ждет.
   Войдя в комнату, старшина предъявил усвоенное за долгую службу, сумев вытянуться так, что стал стройнее и выше ростом.
   - Товарищ генерал, докладываю. Вещевой панике способствовал исключительно по собственной инициативе. Без указаний и дозволения как непосредственных, так и прямых начальников.
   То есть и признался старшина сразу, и начальников своих не подставил, что зачтется. Знал службу ... Но и особист службу тоже начал не вчера:
   - Ну, ты тельник на себе не рви. Докладывай по сути.
   - Докладываю по сути, - согласился старшина. - Был такой случай. В сорок пятом, товарищ генерал, нас, отличившихся в боях, тут, в Германии значит, трофеями награждали. Мануфактурой, мылом, другим чем, в хозяйстве порушенном полезным. Мне швейная машинка досталась. А один боец-разгильдяй самостоятельно золотишком обогатился. И золотишко это в куски мыла вовнутрь засандалил и с оказией домой отправил. А жене в письме сопроводительном сурово наказал тем мылом ни в коем случае не пользоваться. Она и не пользовалась. Она мыло на сахар выменяла. Так что большое разочарование в той семье надолго воцарилось.
   - А ну уймись! - приказал особист. - Ты скажи, что за пианино там стоят? -Он кивнул на окно.
   - Так это как бы остатки тех трофеев. В Союзе они в сильной цене, а немцы их за так отдают, лишь бы вывезли. Поскольку пианины эти жучком тронуты и не при деле.
   - То есть, - подал голос генерал, - жучком хоть и тронуты, но задарма, так?
   - Так точно! - Старшина радовался и сделке удачной, и понятливости генерала. Успокоился, обмяк и приобрел обычное округлое очертание.
   Генерал прикрыл лицо ладонями, а особист скомандовал, - ступай! Старшина даже кругом не повернулся. Испуганно глядя на генерала - гнев прикрыл ладонями или улыбку? - задом отыскал дверь и, толкнув ее, вывалился на перрон.
   Долгих попытался поправить впечатление:
   - Низменная реальность воздействует на умы, товарищ генерал. Вкупе с родимыми пятнами капитализма прихватить чего. А также и материальная скудость, наследуемая от царизма.
   Генерал отнял от лица руки, с любопытством глянул на замполита. Тот сделал паузу, но отклика генеральского не дождавшись, продолжил:
   - Эшелон семеро суток по стране родной шел. И семеро суток на станциях банки консервной не купить. Все витрины исключительно комбижиром заполнены. И особо мастеровитые продавщицы из упомянутого комбижира башни кремлевские лепят и ими витрины украшают. Здесь же - жизнь, нами невиданная. У меня личный состав спрашивает: отчего так? Ведь мы их победили, А смотрим вокруг, так, вроде, наоборот...
   Генерал слушал, но взглядом блуждал по портретной галерее вождей, потом перевел взгляд на хрущевские цитаты, на моральный кодекс... Панов, отследив взгляд генерала, понял его по-своему:
   - Замполит несколько загнул, товарищ генерал. Не тому нас партия учит. Взять хотя бы страны Африки - кто им еще поможет социализм строить, если не мы? Приходится отрывать от себя. Недоработки со стороны политотдела, - Панов неодобрительно поглядел на Долгих, - безусловно, имеют место. А пианино политотдел вообще проморгал. Влиянию чуждой идеологии сопротивляется недостаточно, перекладывая на вышестоящих.
   Сигнал командира Долгих уловил:
   - С критикой командира согласен. В целом же, товарищ генерал, даже в сложных условиях капиталистического окружения достоинство советского человека стараемся не уронить.
   Генерал включился в словесную игру, которая велась повсеместно и давно не понималась как игра, а понималась как занятие весьма достойное:
   - Низменная реальность, родимые пятна и прочее - диагноз правильный. И линия правильная - непрерывный бой в условиях окружения. Так что и впредь достоинство советского человека - не ронять. Ни в коем случае! - Последние фразы генерал говорил медленно, увидев, что замполит записывает их в свой блокнот. А далее он вообще заговорил так, как говорит учитель, диктуя ученикам условия задачки: - Победив Наполеона... - Пауза. - Наши войска вошли в Париж. А покидая его... - Пауза. - Оставили даже привередливых француженок... в неописуемом восторге. Спрашивается... не действовал ли советский офицер хуже царских казаков?
   Руководство полка переглянулось. Генерал, конечно, хромая утка, но - осторожность и осторожность. Казаки, помнили оба, - все же оплот царизма. Панов попытался прояснить полученные указания:
   - То есть именно в эту сторону расследование уточнить? Не хуже ли казаков? А если не хуже, то...
   Генерал встал из-за стола, движением руки усадил поднявшихся, было, офицеров:
   - Командир, вы изучили рельеф местности в районе предстоящей дислокации?
   - Так я ж еще туда только продвигаюсь.
   - А по карте?
   - По карте не успел. Погрузки, выгрузки...
   - Бравый солдат Швейк справедливо полагал, что погрузки до добра не доводят. И с платформы свалиться можно... Командир, займитесь рельефом. Нет ли мешающих гор? Дефилировать и дефиле - это разные понятия. Свободны!
   Панов встал. Молчал, был обижен. Поднялся и Долгих, заверил:
   - Товарищ генерал, доверие партии и правительства оправдаем. Несмотря на отдельные недочеты...
   - А у нас и выбора нет, только так - оправдать! - согласился генерал. - А с пианино, съеденными жучком, что делать будем? Что по данному вопросу думает командование полка фронтовых крылатых ракет?
   Панов и Долгих переглянулись. Ответственность на себя взял Долгих:
   - Отъезжая, все пианино оставим на платформе. Поиграли, мол, и хватит. Для этого только и брали.
   - Так чтоб играли! - встрял особист. - Выделить способных и усадить!
   Панов и Долгих вышли из зала ожидания. Как только за ними закрылась дверь, особист взорвался:
   - Василий Андреевич, да разве ж я о таком думал, когда на такую службу соглашался! Я врагов народа выявлять соглашался! Настоящих, не этих!
   Генерал усмехнулся:
   - Ну, настоящих на всех ваших коллег не хватит, А незанятым тоже надо чем-то заниматься... Кеша, у меня мало времени! - остановил он обиду. - Ваше впечатление о части?
   Особист, не спрашивая разрешения, закурил и продолжил бушевать:
   - Да никакого впечатления! А если мое никакое впечатление и по ту сторону границы распространится? А распространиться такому впечатлению - проще пареной репы... Часть прямиком прибыла с астраханского полигона. Машины забиты арбузами. Корки от них тут же появились на помойке. Там же оказались письма из дома, а за них тут неплохие деньги платят. Цепочку выстроить - большого ума не надо. Место постоянного расположения части по письмам устанавливается легко - раз. На ближайшем базаре возле этого места любая тетка скажет, что этой части и двух лет нет - два. А под Астраханью, уверен, уже знают, как эта часть стреляла, чего она стоит. - Особист сигарету загасил, вспомнил, что генерал разрешения курить не давал, а сам не курит, Уже спокойней сказал: - Насчет Парижа и француженок вы в самую точку. Здесь такие же. Не только к Андрею липнут. Видишь, любопытно им, чего эти русские могут...
   За окном зазвучало пианино.
   - Значит, впечатления никакого... - Генерал прислушался к музыке.
   - Да впечатление такое, - вновь взъерошился особист, - что полк этот сюда послан исключительно за двойными окладами. И других впечатлений не имею! И вообще у меня с фронтовыми через месяц двадцать пять выслуги набежит. И я на пенсию пойду. Хватит!
   Генерал слушал музыку и задумчиво кивал головой, то ли уход Кеши на пенсию одобряя, то ли со своими мыслями соглашаясь. Особист уже разглядел через окно маявшегося Андрея и собрался сообщить об этом генералу, но тот зигзагом мысли своей генеральской вовсе его огорошил:
   - Кеша, нужны красные карандаши.
   - Да у меня набор всяких! - Однажды его в такую же оторопь теща ввела: "Кеша, подарите мне на восьмое марта бескозырку". Но теща - она и есть теща.
   - Нет, Кеша. Нужны только красные и много.
   "К арбузам еще и красные карандаши". За окном вышагивал Андрей, надо было хоть с этим делом как-то покончить:
   - Василий Андреевич, дело с этой немочкой серьезней, чем поначалу показалось Она из семейки прелюбопытнейшей. Старший в семейке - то ли папаша, то ли дядя - по-русски умеет, но тщательно это скрывает. А пиво подавать ему помогала еще одна. И вдруг исчезла. Да так, что сыскать ее и полиция не может... - Кеша, озадаченный безразличием к его докладу, остановился. - Василий Андреевич, насчет красных карандашей - это вы с юмором, да?
   - Нет. Всерьез. И побыстрее. И не занимайтесь вы этими немочками. Через сутки само разрулится. Через сутки полка здесь не будет. И Андреем не занимайтесь.
   - Да как же им не заниматься, если вон он стоит и отцовским ремнем озабочен!
   За окном к первому пианино присоединилось и второе. Нашли еще одного умельца...
  
   Андрей не был похож на человека, озабоченного близкой экзекуцией. Он опять стоял возле знакомой двери и ждал приказа войти, однако на этот раз не мрачно ждал, а улыбался своим мыслям. Тщеславие в историю эту его вовлекло. Ведь оттого сказал - "я с ней был!", что слава о пленении прекрасной немки дорогого стоит. А нынче - что ему эта слава! пыль! ни единого слова из разговора с ней не доверил бы и Потехину!
   "Я в тебя влюбился", - говорил он часто. Но только в первый раз да, может, во второй это было правдой. А после слова эти -"я в тебя влюбился" - стали всего лишь ключиком, легко открывавшим девичьи сердца. А ей он и слова не сказал о влюбленности, она сама все поняла. Необыкновенная девушка! Как вовремя она вспомнила, что Джульете хватило первого же взгляда, чтобы понять - ее любят!
   Десятилетия спустя, в новые времена, когда наконец-то оккультные науки заплодоносили на родной земле, - а до этого и цари не допускали, и большевики, тем жестоко попирая гражданские права подданных, - десятилетия спустя вспоминая Марию и тот сентябрьский день, такой единственный в его жизни, Андрей Васильевич только сглазом мог объяснить и то, каким смелым он перед отцом предстал, и какие безумные слова ему говорил, и сколь решительно пытался сокрушить в тот день генеральскую карьеру. Непременно порчей объяснялось, что он с нетерпением самоубийцы ждал встречи с отцом и восторженно радовался происшедшему перемещению в неведомый мир. "Не будут ли твои родители против католички?". Вот бы ему вчера на политзанятиях кто-нибудь такое шепнул!.. И представлялась Андрею церковь, что возле Мариинского театра в Ленинграде, она только и была ему известна, в остальных склады устроены. И венчальное белое платье на ней. В жизни-то он таких платьев не видел, в загсы ходили хоть и в лучших, но не в венчальных, и вот надо же - и белое платье явилось.
   Церковь-то ему представилась, но даже сомнения здравого не возникало, а как им туда, к Мариинскому театру, попасть? И где белое венчальное платье купить? И продают ли их? Непременно порчу наслали! - считал Андрей Васильевич десятилетия спустя.
   Он прохаживался возле двери и лихорадочно торопил: "Ну, откройся же, я войду и все сразу же и выложу!"
   - Заходи! - сказал дядя Кеша, открыв дверь.
   Андрей вошел и доложил:
   - Товарищ генерал, старший лейтенант Батраков по вашему приказанию прибыл!
   Генерал Батраков хотел, было, подойти к сыну, но остановился по причине, вообще-то не пригодной для отца. Был он в сравнении с сыном маленьким, по-прежнему худым. Даже в генеральстве своем так и не откормился и не раздобрел. И не хотелось ему, чтобы в минуту экзекуции сын сверху вниз обнимал его. Андрей тоже заколебался, - сразу выложить или подготовить отца объявлением составленного реестра о достоинствах и девушки, и ее семьи. Год не видел отца Андрей, и всего за этот год тот сильно постарел. Щемяще стало жаль отца, но в холодную воду лучше окунаться, не затягивая.
   - Отец, я люблю ее. И ничего поделать с собой не могу.
   - Ни хрена себе! - откликнулся Кеша на признание в любви. - Василий Андреевич, я пошел карандаши красные добывать и затачивать.
   - Сядьте!
   Усаживаясь, Кеша ворчал:
   - Смех да и только. Чем обожгло-то? Хвалится девка, что у нее ноги длинные. Да в какие ж это времена длинные ноги красивыми считались? У женщины ноги пухленькими должны быть! Ты, Андрей, простых вещей не понимаешь, а туда же!
   - Отец, я думаю только о ней. Солнечный удар какой-то!
   Андрей упорно обращался только к отцу, отвечал же ему Кеша, оберегая генерала:
   - Ей всего шестнадцать, а такую копоть дает!
   - Отец, ты помнишь Джульету?
   Кеша насторожился:
   - Что за Джульета еще?
   Андрей только рукой махнул на дядю Кешу:
   - Отец, они с Ромео сговорились о венчании уже на второй день знакомства.
   Наконец, генерал подал голос:
   - Кеша, вы помните, сколько лет было Джульете и Ромео у Шекспира?
   Бедный Кеша наморщил лоб:
   - Ну... Книжку помню неотчетливо. Не помню даже, читал ли... А вот постановку смотрел. Так в постановке им обоим за тридцать. Зрелая пара.
   Андрей застонал:
   - О, господи! Да четырнадцать лет ей было!
   - А Ромео, - генерал обращался к Кеше, - было шестнадцать. Балбесничал по улицам Вероны и огорчал своих родителей. Но тебе-то, - генерал отчужденно глянул на сына, - как-никак двадцать три! И что ты собираешься делать с этой любовью?
   Андрей уже думал об этом:
   - Я собираюсь, - голос у него зазвенел, - написать товарищу Хрущеву. Да неужели и при коммунизме русскому и немке, если любовь, нельзя будет жениться?!
   Генерал поглядел на Кешу и развел руками, Кеша проделал то же самое.
   - Андрюха! - Кеша погрозил кулаком. - При коммунизме это можно будет. Но из жениховского возраста ты к тому времени уже выйдешь!
   Андрей по-прежнему игнорировал дядю Кешу, обращался только к отцу:
   - Екатерина Великая, между прочим, была немкой. И все императрицы были немками.
   Генерал принял вызов. Споры у них прежде были на темы всякие:
   - И добром это не кончилось, заметь. Последняя императрица принесла России решающее несчастье. Не было бы больного наследника, царь бы занимался государством, а не своим горем. Не было бы и мировой войны. Может быть.
   - Не было бы войны, - парировал Андрей, - не было бы и Великой октябрьской революции!
   Василий Андреевич засмеялся и поднял руки:
   - Ты прав. Не было бы революции, я не попал бы на рабфак и не стал бы учителем. Не встретил бы в школе твою маму, не родился бы ты... Кеша, представляете, страна была бы заселена совсем другими людьми! Интересно, хуже они были бы или лучше? Ведь многие так бы и не поднялись из глубин... - Глаза у генерала вспыхнули детским интересом к вопросу. - Ладно, - генерал пошел к сыну. - Мама просила обнять тебя. - Они обнялись. - Значит, ты собираешься озадачить Первого секретаря женитьбой на девушке, которой всего шестнадцать?
   - У них можно! - с энтузиазмом ответил Андрей. - У них очень много погибло в той войне. Им нужно много детей.
   .Генерал долго снизу вверх глядел в глаза сыну,
   - Во время боев на Невской Дубровке, - вяло, не рассчитывая на интерес сына, а больше по отцовской обязанности напоминать ему иногда о прошлой тяжелой жизни родителей, заговорил генерал, - немцы впереди себя погнали детей. Таких же маленьких, каким ты, Андрей, был тогда...
   - Гитлеры приходят и уходят, - Андрей слышал это от замполита, - а немецкий народ...
   - Замолчи! Не Гитлер детей гнал, немцы гнали! На Зееловских высотах, когда за месяц до победы миллион уложили, немецких детей Сталин впереди не погнал, своих солдат гнал!.. - Генерал помолчал. Потом тихо, словно только себе, произнес: - Не будь войны, какая богатая бы страна у нас была. Сколько счастливых женщин жило бы в ней со своими неубитыми мужьями. Сколько было бы у них детей, которые так и не родились... - Генерал опять помолчал, устало обратился к Кеше: - Впрочем, понять его можно. Откуда ненависти сохраниться у него?.. Помнишь ли ты, - он снова подошел к сыну, - сколько погибших в нашей семье? Твой дядя, мой брат, с войны не вернулся. Пропали без вести оба брата твоей мамы. Значит, закопаны где-то в общей массе человеческих тел. Захоронены без чести, без прощания. Скопом. И другими нашими родственниками чуть не вся Европа удобрена... Нам тоже нужно много детей. Война забрала молодых, а оставила стариков. А что впереди? - Генерал отошел от сына и холодно бросил коротко: - О намерении жениться офицер обязан доложить по команде. Ступай, докладывай. Все! Все, я сказал!
   Андрей вышел, а Кеша боялся и пошевелиться, - генерал, тяжело опустившись на стул, глотал таблетки.
   - Василий Андреевич, может, врача?
   Отвергая, генерал помотал головой.
   - Солнечный сей удар могу объяснить лишь тем, что немки пахнут чистотой и свежестью. А у нас даже в Ленинграде все еще много людей, которые не то, что каждый день, а за всю свою долгую жизнь в ванне никогда не лежали! Страна все еще обременена войной. И какая же война грязной была. Какие мы все немытые были. Это и есть главное мое воспоминание о войне...
   Они помолчали.
   - Василий Андреевич, я думаю, вот что надо бы сделать...
   Кеша принялся излагать хитроумный план, который предусматривал и немедленную отправку Андрея в Союз, и помощь друзей особиста Кеши, и многое другое верное.
   - В ловушку какую-то заманивают, Василий Андреевич. Всем своим нутром чувствую - в ловушку! И девка эта странная, и опознание странное, не разобрался еще. Я вам такую историю расскажу...
   История была генералу известной, но, слушая ее, Василий Андреевич словно к земле родной припал, кровь от головы отхлынула, стучать в висках перестало. Под конец слушал с улыбкой ... Некий паренек возраста Андрея, рассказывал Кеша, отправился в Африку поохотиться на львов. Не думайте, Василий Андреевич, что было это в прошлом веке и не у нас, Недавно было и у нас! То есть не львы у нас, история наша... Отправился он поохотиться на львов и удачно пристрелил одного. А это - серьезное нарушение тамошнего закона. Но паренек у себя на родине - у нас, значит, - привык, что закон писан не для всех. Охотиться же на львов бедолаге поспособствовали коллеги его отца, товарищи, так сказать, по партийной работе. И чем дело кончилось? Думаете, парня исключили из комсомола и все? Как бы не так! Это его папашу тут же исключили из партии и уволили из членов ЦК. Для того и посылали сына охотиться на львов...
   Генерал засмеялся:
   - Спасибо, успокоили... Кеша! Ситуация с этим полком такова. Когда Хрущев объявил, что ракеты делаем столь же лихо, как сосиски, руководство авиации решило, что и у них должны быть сосиски. Сделали ракету на основе устаревших истребителей. Радиолуч, и - полетели на заданной высоте, не меняя ее в полете. Я был решительно против. В словесных битвах был горяч, словно молодой. Навлек гнев и обиду многих. Был-то я против примитивности оружия, но записали меня в противники генеральной линии партии. И ныне я был против ввода этих ракет в Германию. По радиолучу да на неменяющейся высоте эта ракета может летать в астраханских степях, но не здесь. - Генерал помолчал. - Мне не удается доказать непригодность тактико-технических характеристик ракет. Может, удастся доказать непригодность тактико-технических характеристик командования этого полка, а?
   Особист Кеша перешел на шепот:
   - Вы что ж, весь полк хотите завернуть в Союз? Вы что, не знаете, чей зять этот Панов? Это уж такая ловушка, что со львами не сравнить!
   Генерал включился в игру и тоже перешел на шепот:
   - Вы никогда не задумывались, как это я стал генералом? Ведь я даже батальоном никогда не командовал. Я так и не научился говорить подчиненным "ты".
   Кеша смутился, но был честен:
   - Задумывался, Василий Андреевич. Сам себе не раз говорил: не может быть! А потом себя и опровергал - может быть!
   - Что - не может быть?
   - Не может быть, что вам никто не помогал генералом стать.
   Генерал усмехнулся:
   - Маршал Конев помогал. - Помолчал. - Помните, как зимой 43-го мы с вами из Ленинграда на восток редкостный трофей везли - новое оружие немцев, "тигр"? А летом 43-го на Курской дуге после великого и победного танкового сражения нашли у немцев мою брошюру об уязвимых точках этих "тигров". Я-то писал ее для наших, а немцы приспособили ее для себя. Походило на мое предательство. И светила мне вышка. Тогда Конев спас меня, а потом и орденом наградил. Открыв тем самым мою военную карьеру. А ведь мне на роду написано учителем математики быть...
   - Не рассказывали никогда.
   - Вот и предполагает случайный генерал, что если раздастся команда "шлюпки на воду!", в них первыми здешние парни попрыгают...
   Не понял Кеша, о чем это, что за шлюпки такие, но вопросов задавать не стал и даже головой согласно кивнул, - ну как же! непременно так и случится, первыми и попрыгают!
   - Кеша, попросите, пожалуйста, у немца кофе покрепче да и самого ко мне пригласите.
   Кеша вышел, а Василий Андреевич думал о Курской дуге, вспомнил навес, защищавший банкетный стол от степного июльского солнца, гармошку и песню, что горланили подвыпившие победители - танкисты: "Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин!". Вспомнил и гэбистов, что вывели капитана Батракова из-за враз умолкнувшего стола. И тот ужас, который его обуял при аресте, при мыслях о жене, о сыне... Генерал Конев улаживать дело послал Шумилова, тогда подполковника. Жизнь Василия Андреевича странно включила в себя этого Шумилова, теперь генерал-лейтенанта.
  
  
  
   6
  
   При посадке сильно тряхануло, и старший лейтенант Батраков из забытья возвратился. В блокаду так не простужался, даже когда из ладожской купели выловили, а тут, видимо, организм бдительность утратил - в тылу, мол, и поболеть не грех. Словно, война уже победно закончилась. В "дуглас" садился - жарко было, а вышел из него - колотун такой возобновился, что летчик флягу свою, заново наполненную, опять достал. Благословенная фляга - и от холода, и от страха, и за победу. Батраков пил редко и мало. В довоенных компаниях и все пили немного, но даже там жена, помогая, тайно из его рюмки отпивала... Болезнь, нежданно явившуюся, притушить надо было незамедлительно, пока не разгулялась. Но и не переборщить, голову поберечь, ей непростой маршрут одолеть предстояло.
   Так что когда летчик привел его в маленькую комнатку, а там их встретила маленькая женщина, и Батраков вместо приветствия пробормотал "надо же, очень маленькая женщина в очень маленькой комнате" и неуклюжесть свою понял, ему пришлось решительно приказать голове не дурить. Только решительность приказа и помогла сосредоточиться и понять, что это они в Вологде, и перед ним именно та худенькая женщина, о которой летчик говорил в Тихвине, а через пару часов им предстояло лететь дальше.
   - Боже мой! - радостно воскликнула женщина. - Вы! Утром я была в церкви и так горячо молилась - и вот вы! Помните у Блока? "Целый год не дрожало окно,// Не звенела тяжелая дверь.//Все забылось, забылось давно,//И она отворилась теперь!".
   Летчик выразительно поглядел на Батракова. Все происходило, как и обещал.
   - Раздевайтесь, сейчас будем пить чай. Настоящий! Выдали по аттестату мужа. Как же хорошо, что не прошли мимо. Сейчас вы мне все расскажете! Что там? Как на фронте? - Помогая Батракову раздеться, она испуганно обратилась к летчику. - Вашему товарищу, кажется, очень плохо...
   - Уболтало, - объяснил летчик. - Болтанка такая, что и я хреново себя чувствую. Нам бы теперь, чтобы не болтало. Поспокойнее чтобы. - Летчик подмигнул Батракову.
   - Меня второй день лихорадит, - признался женщине Батраков. - Мне бы сейчас, извините за прозу, пропотеть...
   - Пропотеешь, - летчик опять подмигнул Батракову, а женщине пояснил: - Товарищ - важная ленинградская шишка. Самый главный инженер. Только блокаду прорвали, так его чуть не первым выпихнули для сбережения, такой ценный. Надо приголубить, но и поберечь.
   - Непременно приголублю. - Женщина была озабочена. - У меня и аспирин есть. Представляете, американский. Тоже выдали по аттестату.
   - Ну, читайте стихи, а я на аэродром выпрашивать погоду.
   - Какая погода! Такая пурга! Да вы хоть чаю выпейте...
   - Не в моих привычках третьим быть. А это, - летчик выставил на стол нескончаемую свою флягу - самобранку, - чтобы встреча была горячее. Ну, до скорого!
   По уходе летчика Батраков вовсе ослаб - так хотелось прилечь, но голове приказывал держаться. И голова понимала, - если ляжет, может и заснуть, а летчик будить не станет, оставит его здесь...
   Последующее он уже и на следующий-то день помнил с трудом, а через годы, должно быть, многое и придумал, чтобы события и время связать. Помнил, что женщина взяла его руки и отчего-то испугалась, что они мокрые и что свитер тоже мокрый, а белье - хоть отжимай. И помнил, что она его раздевала. Даже годы спустя Василий Андреевич со стыдом представлял, какой скелет он явил этой молодой женщине. И все время резко пахло спиртом. А достоверно он стал помнить себя уже за чаем. Он в чистой сухой исподней рубахе глотает аспирин и пьет чуть ли не кипяток. И опять тянуло спиртом при каждом его движении.
   - Скажите, капитан давно ушел?
   - Часа два назад.
   - А мне показалось, минут пять. Время имеет свойство куда-то необъяснимо пропадать. По-моему, мне стало лучше.
   - У вас и жар спал! - радостно доложила женщина. - Я растерла вас спиртом. Теперь вы пахнете очень горьким пьяницей! - Она засмеялась, улыбнулся и Батраков. - Вы рассказывали, - напомнила она, - что голод особенно косил ленинградцев зимой. Та лютая зима помогла Москве выстоять, но была безжалостна к Ленинграду. А весной, рассказывали вы, в городе сняли весь булыжник и засеяли огороды. Но, знаете, о чем спрашивают мои мальчики? Отчего немцы при их господстве в воздухе, - мальчики все знают! - не могли справиться с ледовой дорогой? Ведь белый лед и черный след, как ни маскируй грузовики, - мишень лучше не придумать?
   Батракова не первый уже раз пугали этим вопросом. На него не только нельзя было отвечать, но и спрашивать не полагалось... Была не одна трасса, а много. И пунктов прибытия было много. А по какой трассе пойдет в этот день или ночь колонна, знали всего несколько человек.
   И когда спрашивали, отчего же немцы не превратили ледовую дорогу в ледовое крошево, Батраков принимался заговаривать зубы вопрошавшему. Врасплох этим вопросом его уже не заставали.
   - Мальчики? Какие мальчики? Ах, да, вы же учительница. Кстати, мы с вами коллеги. Я тоже учитель, но математики и в старших классах. У меня у самого сын. И нынче я тоже стараюсь вспомнить самое интересное, чтобы завтра рассказать ему ... Представляете, завтра я увижу их, сына и жену!
   Голова работала исправно. О дороге жизни - ни слова, а принялся Батраков перечислять всяческие блокадные факты и тут же браковал их как неинтересные для мальчишек. Вот, например, ремонт танков шел под открытым небом. Температура - минус сорок. Ну и что? Мальчишки, должно быть, при такой температуре на лыжах катаются. Или вот факт. Если смешать гудрон с древесными опилками, - Батраков участвовал в этой придумке, - так этой смесью можно прекрасно топить, ведь топить-то стало нечем, все бревна из каналов выловили, а деревянные здания разобрали. Или вот еще. На рынке торговали землей из-под сгоревших Бадаевских складов. Из этой земли вытапливали что-то съедобное. Нет, это не для мальчишек, это они не поймут. Мальчишкам можно рассказать вот что! Для детей была устроена встреча Нового 42-го года с елкой и настоящим обедом. Обед удался на славу: суп-лапша, каша, хлеб и даже желе. Жена пишет, что хлеба вдоволь, хотя вместо сахара - сахарин...
   Через много лет Василий Андреевич понимал, что он, может быть, совсем другое, хотя и блокадное, говорил женщине. Может, о том, что в мае 42-го на главном стадионе "Динамо" состоялся футбольный матч, и репортаж велся на передовую. Или о том, что в городе молодых не было, потому что все выглядели стариками с закопченными от печек-буржуек лицами. А когда открылись по весне бани, то женщины мылись вместе с мужчинами, безразличные друг к другу. Впрочем, вряд ли это он ей сказал, ведь они искали интересное для мальчишек, а голова по-прежнему работала надежно и не допустила бы про баню. И доказательством той надежности было то, что когда ему вспомнилось, как в городе нередко попадались трупы с вырезанными филейными частями и в самое безнадежное время первой зимы развелись людоеды, и их узнавали по натянутой глянцевой коже лиц и по этой примете отлавливали, то он прикусил язык и даже ей не сообщил столь страшное... И непременно он жаловался, говорил что-нибудь такое: "Ну и задачку вы мне задали! Просите рассказать, как прорывали блокаду, а я и не видел, как ее прорывали. Для тренировок штурмовых групп я строил высокие ледяные горы, похожие на обледеневшие берега Невы, их предстояло преодолеть. Как штурмовали эти ледяные горы, я видел. А как штурмовали берега Невы - нет. Не рассказывать же мальчишкам, как один негероический дядя в героическом Ленинграде строил ледяные горки"...
   Нет, совершенно невероятно, что по нездоровью своему он тогда так много говорил. А позже понял, что, подобно многим мемуаристам, услышанное позднее он как бы приложил к себе и, переживая заново блокаду, если и не отлавливал людоедов, и не покупал стаканами землю с продовольственного склада, и не мылся в бане с женщинами, то был где-то совсем рядом с этими событиями и как бы даже участвовал в них. А рассказ свой он начал собирать, как только появилась мысль добраться до города Кирова. Он представлял, как они с женой будут сидеть друг против друга за чаем, а на коленях у него будет сын, и они будут рассказывать друг другу, - торопясь, потому что времени в обрез, - как прожили эти полтора года.
   Но и через десятилетия он отчетливо помнил, что мысль рассказать о случившемся в январе 43-го дне победы появилась именно в Вологде, когда он сидел за чаем напротив маленькой женщины, потому что ее ответ обжег его на многие годы...
   - Вот что! - наконец-то тогда нашелся Батраков. - Расскажите мальчишкам про день победы!
   - Который будет?
   - Который был! Он был в Ленинграде 19-го января, десять дней назад. Неделю до этого город слушал гул, доносившийся с передовой. Но это была четвертая попытка прорыва блокады, и люди уже боялись верить в успех. Однако на этот раз через неделю город ликовал. На улицах пели песни, целовались и плакали!
   Женщина. словно тоже переживая тот день, счастливыми и мокрыми глазами глядела на Батракова. Тут она и обожгла его:
   - Вы и не представляете, как важно именно мне рассказать завтра всем в школе про день победы, уже случившийся в Ленинграде. Ведь здесь нас часто называют жидами.
   Батраков опешил. Смущаясь, согласился:
   - Да, это слово опять вспомнили. Когда плохо, всегда вспоминают. Но вы не похожи на еврейку.
   - Да я и не еврейка. Но всех эвакуированных здесь частенько зовут жидами. Считают, что это мы полстраны сдали и спрятались в тылу, - как нас еще называть? А мой муж, в чью рубаху я вас обмотала, уже сбил несколько немецких самолетов. Сколько точно, он не может написать из-за цензуры.
   Батраков подтянул свою одежду и достал из кармана фотографию. На ней смеялась красивая женщина, а к ней прислонился очень серьезный и похожий на нее мальчишка. Батраков оторвался от фотографии и поднял глаза на женщину:
   - Неужели и ее так называют? Я эвакуировал их сразу, как построили ледовую трассу, самого страшного они не видели. За трассу меня поощрили, разрешив эвакуировать. А нынче я еду... то есть лечу к ним. Голова работает исправно, но я никак не могу сосчитать, сколько же у меня осталось времени, успею ли...
   И тут время опять принялось за свое - рваться и перескакивать в местах разрывов. Такие функции хорошо известны математике и учителю Батракову: в местах разрывов у них несколько значений... Батраков пришел в себя оттого, что над ним склонился летчик, сообщивший:
   - Погоду дают только утром.
   - Утром? - переспросил Батраков, заставляя себя осознать сообщение. - А я успеваю? Впрочем, Эйнштейн прав. Пространство и время - величины относительные.
   - Послушай, - летчик внимательно глядел в глаза Батракову, - куда тебе лететь! У тебя даже глаза ненормальные.
   - Но температура у меня нормальная. И голова соображает. Даже Эйнштейна, кстати, еврея, помню.
   - Голова соображает? Тогда давай считать. Днем мы будем в Кирове. К вечеру ты доберешься до своей деревни. Жена сложит тебя вот так же, как ты сейчас лежишь, и будет над тобой слезы лить. А ночью тебе надо быть снова в Кирове. Потому что утром я обратно вылетаю. Ты в разуме или уже нет?
   Но Батраков уже не мог быть разумным. Город Киров казался ему совсем близко, и он должен был идти вперед и только вперед последним победным рывком! Как во время испытаний ледовой дороги, прославившейся потом дорогой жизни. Ее прокладывали по неокрепшему льду, на нем проваливались, тут же дорогу переносили в сторону, потом снова испытывали. Ночью переносили, утром по схваченному ночным морозцем люду снова пускали полуторки. Некоторые опять проваливались... Какие разумные будут это делать, не зная наверняка, что в конце получится путное. Но - вперед и только вперед!
   - Я успею, - снова сказал он и пообещал летчику: - Я не подведу вас. Клянусь, что остановлюсь вовремя, если пойму, что не успеваю. Я ведь все время считаю - расстояние и время, расстояние и время. Мне бы только поглядеть на них...
   Вмешалась и маленькая женщина:
   - Возьмите его. К утру ему станет лучше. Сейчас я снова натру его спиртом. И аспирин еще остался...
   - Какой аспирин! - взорвался летчик. - Какой аспирин, если ему и водка не помогла. Вон как пропах, а про Эйнштейна бредит! Кто таков, этот Эйнштейн?
   - Представляете, - продолжала убеждать летчика женщина, - как будет прекрасно, если успеет! Ведь осталось всего несколько сотен километров. Что они вашему самолету! Когда еще такой случай будет!
   - Да скоро случай будет! - упирался летчик. - Даешь второй фронт, и к Новому году в Берлин войдем! И слушать не хочу! Утром я его обратно с оказией отправлю. Иначе под суд оба пойдем. И он, и я. А мне-то с какой стати?
   Женщина не сдавалась:
   - Возьмите. Ну, пожалуйста. Вдруг к Новому году в Берлине еще не окажемся. До Берлина так еще не близко...
  
  
   7
  
   В штабной комнате, которая завтра опять станет залом ожидания маленькой немецкой железнодорожной станции, с телефонной трубкой возле уха стоял генерал Батраков и разговаривал с Маршалом Советского Союза. Стояли и заворожено глядели на трубку подполковник Панов.и особист капитан Кеша. Они понимали - и это сбылось, - что более никогда в их жизни не случится такое: чтобы кто-то в их присутствии, хоть и по телефону, разговаривал с Маршалом, героем обороны Москвы, битвы на Курской дуге и прочая, и прочая.
   Вместе с тем, происходящее нельзя было назвать разговором. Говорил только Маршал, а генерал отвечал коротко: есть! понял! сейчас же будет исполнено! Но такая лаконичность придавала разговору еще большую величавость.
   Попрощавшись и положив трубку, генерал надолго замер над телефонным аппаратом, Потом выпрямился и пошел к столу. И только тогда сделали глубокий вдох и зашевелились Панов и особист.
   Они заняли свои места за столом, и Панов с вернувшимся уважением - оно было генералом утрачено в глазах Панова, казалось, навсегда после недавнего разговора с тестем - продолжил доклад:
   - Товарищ генерал, рельеф местности в районе предстоящей дислокации изучен. Вывод: из-за гор слева район дислокации необходимо поменять. - Панов понизил голос и даже по сторонам глазами зыркнул, нет ли посторонних. - Позиции необходимо перенести правее, то есть северней, километров на сто.
   Генерал безразлично глянул на него:
   - О чем это вы?
   - Вы приказывали, - Панов был обижен на забывчивость генерала, - изучить рельеф местности.
   - Ах, это... - Генерал вяло махнул рукой. - Да, да. Доклад ваш вполне профессионален.
   Похвала ободрила Панова, и он, откашлявшись, решительно перешел к случившемуся часом раньше конфликту с особым отделом:
   - Еще, товарищ генерал. Тут со мной, командиром полка, непозволительно шутят. Для шуток, однако, я не тот человек. Да и момент не тот. - Уловив непонимающий взгляд генерала, заторопился объяснить: - Пожелание особого отдела о перекрашивании с помощью карандашей и слюны в красный сухопутный цвет петлиц, кантов на, извиняюсь, штанах и прочем выполнять не намерен.
   - Какие такие пожелания? - хмуро откликнулся особист. - Это безоговорочные указания!
   Панов особиста и слушать не стал - не те времена, не особистские.
   - Товарищ генерал, с летной работы был списан и на этих крылатых ракетах оказался исключительно из-за неудачного катапультирования, травма спины. - Панов вспомнил, как на семейном совете после случившегося тесть сказал: "Авиация тебе не светит, легко теряешься!" - Но в душе я остался летчиком. И чтобы летчик Панов нацепил фуражку с красным околышем - никогда!
   - Николай Федорович, - мягко, но и с немалой язвительностью произнес генерал, - не особый отдел и не я требуем покраски. Государственная целесообразность требует!
   - Государственная целесообразность? - Тесть был прав, Панов легко терялся. - Государственная целесообразность требует перекрашивать канты?
   - К месту назначения, Николай Федорович, должна прибыть иная часть, нежели была на полигоне и здесь. И поэтому, помимо покраски, прикрепите, пожалуйста, на свои погоны третью звездочку. К месту назначения вы явитесь полковником.
   - Уже?! - все еще растерянно, но и радостно воскликнул Панов. - И есть приказ министра обороны?
   - Да понарошке это, - поморщился особист, подумав при этом "ну, чистые дети нынешние подполковники!". - Маршалы простыми генералами переодеваются для пользы делу! И в авиации вы остаетесь, и подполковником.
   Панов чертыхнулся, - эка глупо, по-мальчишески, обрадовался! Поспешил к тем делам обратиться, где уже генералу предстояло себя проявить и, предполагалось, тоже с не наилучшей стороны.
   - Товарищ генерал, наконец, относительно все еще нерешенного вопроса деликатного свойства. Ну, вы понимаете... И хотелось бы наедине... ...
   Особист, уловив взгляд генерала, вышел из комнаты. Засунув руку в карман, генерал двумя пальцами выудил там из пачки сигарету. Курить он стал недавно. Знавших его некурящим стеснялся, оттого и привычку такую завел - не пачку сигарет вытаскивать, а по одной. Панову тоже хотелось курить, но спрашивать разрешения не стал, а только ругнулся: "Ишь, какую привилегию себе завел! И не предложил. Вознесся!".
   - Василий Андреевич, позвольте несколько слов между людьми, так сказать, одного круга. Я только что разговаривал с тестем... Ну, вы знаете, что за тесть у меня. Он передавал вам огромнейший привет и сказал так: одно слово Василия Андреевича, и вина с его сына будет снята, а инцидент забыт. А я лично это так понимаю, что теперь мне и ваших прямых указаний не надобно. Кивните головой, и - все!
   С каждой фразой Панова генерал мрачнел все больше. Становился все отрешенней от этих дел - каждое из них само по себе маленькое, но вместе они огромная грязная куча. Устал... Панов замолчал и стал ждать ответа. Пауза затягивалась. Панов понимал, что генерал непростое решение должен принять. И даже не решение принять, оно им, безусловно, было уже принято, а облечь это решение в выверенные слова, чтобы как бы ничего никто не сказал, но всем все понятно.
   - Николай Федорович, - вяло начал генерал, - я уже отметил, что ваш доклад о рельефе местности был хорош. У меня к вам еще несколько вопросов по оперативной, так сказать, обстановке... - Генерал помолчал, словно искал, чего бы такое про оперативную обстановку спросить. - Каковы будут ваши действия при прорыве первой линии обороны противника? И второй тоже, - поспешил он добавить. - А перед второй будете сосредотачиваться или с ходу?
   Панов был обескуражен:
   - Василий Андреевич, какие такие линии обороны? У меня оружие - кнопки нажимать по точечным целям. Я, позволю напомнить, именно таким полком командую, а не линии прорывать.
   Генерал попытался улыбнуться, но улыбка не получилась, только зубы чуть показал.
   - Но прорывать-то надо. Иначе как идти вперед?.. Николай Федорович, полк произвел пять полигонных, то есть учебных, пусков. Не много, правда? Из них два - неудачные. Не мало, согласитесь. Вы готовы выполнить приказ о применении вверенного вам оружия такой низкой надежности по точечным целям среди гор в густонаселенных районах центра Европы?
   Панов искренне изумился:
   - А как можно не выполнить приказ?
   Оружие Панову вверено пока не было. Ему была вверена только часть оружия, - носители. Начинка же, называемая "изделиями", доставлялась в Германию другим маршрутом и другим, уже совершенно особым, подразделением. А известный своим упрямством генерал Батраков добивался у маршала не ввозить, хотя бы временно, для полка Панова эти "изделия". Поставить полк у границы, пугать им, однако начинку, то есть патроны, не выдавать. Батраков понимал, что не его это уровень обсуждать ввозить или не ввозить, выдавать или не выдавать патроны и даже не маршала, но высказывался по привычке высказываться. То есть просто сотрясал воздух, между тем, понимая, что колебания эти далеко не распространятся. А маршал как человек и способностей, и умения военного, и опыта политического более высоких понимал, что они вообще не должны распространяться, даже на расстояния короткие. И это было правильным. Начни распространять мнения всяких Батраковых, большое замутнение в государстве произойдет. Решение о вводе войск принято, высшие руководители страны связали с ним свой авторитет, а это означало теперь только одно - будь, что будет, но не отступать. На посту своем нынешнем маршал оказался скорее оттого, что Жуков опять в опале оказался. А будь не в опале, непременно бы он возглавил группировку. Его на Западе до жути, до наложения в штаны до сих пор боялись. Георгий Константинович и себя не жалеет, и никого бы здесь не пожалел. Будь Жуков здесь, многие полки можно было бы оставить дома. Хватило бы одного страха, что Жуков опять в Берлине. А что касается Батракова, так он бы его матом на первом же слове остановил. Если бы настроение было хорошим, а если плохим, то... Конев так и поступил: не твоего это ума дело, Батраков, а займись-ка ты вот чем - хорошенько присмотри за командиром. Ибо вчера, сообщил маршал, такой же вот командир недоученный, разогнавшись по немецким непривычного качества дорогам, со своей колонной проскочил границу с Западной Германией. И притормозил черт знает где. Хорошо, что успел развернуться и убраться восвояси. Убраться-то он успел, но фотографии перепуганного командира уже во всех западных газетах. А маршалу приходится по таким вот происшествиям объясняться с самыми что ни на есть верхами и выслушивать то, чего слышать не привык. И привыкать на старости лет не рассчитывал... Батраков отвечал: понял! есть! А потом, склонившись над телефонным аппаратом, думал, как же постарел маршал, а это означало, что и Батраков постарел, и только и пригоден старый Батраков для раздражения своих старых начальников...
   В комнату вошли особист и Долгих, остановились в дверях. А генерал подошел к Панову и, глядя в упор, совершил поступок, еще более странный и непонятный, нежели указания о линиях обороны, которые надо прорывать. Он прочел стихи:
   - Да, для нас это грязь на калошах,//Да, для нас это хруст на зубах.//И мы мелим, и месим, и крошим//Тот ни в чем не замешанный прах.//Но ложимся в нее и становимся ею,//Оттого и зовем так свободно - своею... Это, Николай Федорович, о земле и о точечных ударах по ней.
   Особист доложил:
   - Все собраны, товарищ генерал.
   Мимо озадаченного стихами Панова генерал вслед за особистом прошел в соседнюю комнату. Панов попридержал своего замполита, поинтересовавшись:
   - Понял? Хромая утка еще и стихи сочиняет.
   - Это сочинила Ахматова, - растерянно сообщил Долгих. Он тоже был озадачен декламированием стихов.
   - Ахматова? Запрещенная?
   - Уже незапрещенная.
   Панов поправил портупею на своей полевой форме, сместив складки гимнастерки назад, на спину, и от этих привычно незамысловатых занятий восстановил уверенность:
   - Ну, это как сказать! В своем полку я ее пока не разрешал... - Перешел на шепот. - Ну и генерал! Да он, тесть сказал, и батальоном-то никогда не командовал. Тоже мне Суворов! Первая линия, вторая линия... Нынче линии только на асфальте! Первая шеренга, вторая. Коробка из шеренг, и командир во главе в борьбе за мир во всем мире. Правильно мыслю, замполит? - Панов поглядел на дверь, убедился, что притворена она плотно. - Разнос от тестя я получил аж матерный. Что моя жена, что ее папаня - два сапога пара. Чуть что - в крик. А теперь, замполит, слушай особенно внимательно. О виновности младшего Батракова и о непозволительном поведении старшего - непозволительном для коммуниста, облеченного высоким доверием - доложено высоко и широко. И ходу назад нет. Ни тестю моему нет, ни нам с тобой. Так что, считай, данный генерал только что приказал отмазать своего сынка и переложить вину на простого деревенского парнишку из простой советской семьи простого отстающего колхоза. Признание же вины самим младшим Батраковым состоялось и подтверждается свидетелями. И ты главный свидетель. Понял расклад? Так что держись теперь за меня обеими руками. А я обещаю личное дело твое переписать. Эх, как тебя угораздило так жениться! Лучше два развода, чем такая женитьба ... Да сказал же - не буду! Что ты нервный какой. Спокойней надо. Ну, соберись и ступай участвовать! - И Панов подтолкнул замполита к дверям.
  
   В соседней комнате, куда пошел Долгих, были собраны Андрей с Потехиным и немец, владелец пивной. Немец тряс руку генералу и, заглядывая в бумажку, на плохом русском нескончаемо его благодарил.
   - Благодарю, что нет полиции, а есть русский генерал. Благодарю...
   Доклад наверх о происшествии был сделан, но, как всегда, с недомолвками и успокоительно. И наверху знали об этих недомолвках и знали, что любое происшествие, даже мелкое, - что уж говорить о колонне, проскочившей границу! - тут же становится известным западным немецким газетам и выносится ими на первые полосы. А вынесения на первые полосы наверху сильно пугались. Дома, в Союзе, происшествия никуда не выносились, их не существовало. Было еще одно важное обстоятельство, заставившее заниматься этим делом аж генерала. Немцы тоже докладывали наверх о происшествиях. И если ножницы этих двух докладов сильно расходились, то желающих выяснить, отчего они расходятся и кто виноват, находилось с таким избытком, что другими делами заниматься уже времени не оставалось. Перетекание на занятия пустые стало прямо-таки бичом мирной жизни армии.
   А еще генерала раздражал плохой русский этого немца. Он обратился к Долгих:
   - Кто-нибудь в полку знает немецкий?
   - В основном английский, - смутился Долгих. - Язык наиболее вероятного противника. Но со словарем...
   - Мария может помочь, - сказал Андрей, хотя к нему генерал не обращался. Забыл Андрей, что здесь он не сын генерала, а всего лишь старший лейтенант.
   - О, нет! - вскричал немец. - Мария - нет! Я - русский плен и говорил карашо. Теперь слова помню тоже карашо. Сложить - не карашо.
   Долгих стал медленно, чтобы немец успевал складывать слова, втолковывать ему:
   - Товарищ генерал хочет знать, нет ли у вас жалоб на поведение наших офицеров? Может, требуется компенсация? Марки - понимаете?
   - Нет, нет. Марки - нет! И Мария - нет! - Немец снова уставился в свою бумажку. - Ее отец был отпуск с фронта. Поэтому его жена... - Что-то не устроило его в бумажке, то ли слова, то ли как их сложить, и он уставился в потолок. Там, видать, и нашел нужное. - У его жены надулся живот. Все сказали - несчастье. Если война, нельзя надувать живот. Нет! Несчастье было раньше. Воевали Францию, ему тоже дали отпуск. И живот надулся в первый раз.
   - Черт! Далось ему это надувание! - не выдержал особист.
   Немец бросил испуганный взгляд на него и поспешил закончить:
   - С той девочкой - только несчастья. Из-за Франции.
   У генерала иссякло терпение:
   - Зовите девушку.
   И снова немец не дал позвать Марию:
   - Нет! Скажу я, потом она. Она, - немец снова вернулся к бумажке, - никогда не спала с мужчинами. Мы сказали полиции - пусть доктор проверит. И тогда никто не будет виноват. Ваш офицер тоже. Он - да, был с ней. Но они, скажем мы, говорили про великий Советский Союз. И все.
   Генерал поинтересовался у Долгих:
   - Вам приходилось расследовать что-либо подобное?
   - Чтобы при этом говорили про великий Советский Союз - никогда.
   Немец спрятал бумажку-шпаргалку и, очень довольный хорошо исполненной работой, разрешил:
   - Теперь можно Марию.
   Долгих пошел за девушкой, а немец, наслаждаясь, продолжил разговор с генералом:
   - Мы были послушные идиоты. До конца верили, у фюрера есть секретное оружие. Продолжали славить, а у него уже ничего не было. Важно остановиться славить, если у фюрера ничего нет.
   Долгих ввел в комнату Марию. Ее появление словно озарило Андрея, он вспомнил. Андрей повернулся к дяде Кеше и, указывая на немца, вскричал:
   - Я узнал его! Он делал пистолеты!
   Немец испуганно замахал руками:
   - Нет! Пистолеты делать не умею!
   - Умеет, умеет, - подтвердил Андрей. - Не отвертится, я все вспомнил! Он был в плену и в Ленинграде расчищал развалины. Он делал деревянные пистолеты - они были, как настоящие - и менял их у нас, мальчишек, на хлеб.
   Немец расцвел:
   - Да, это так. Игрушки - да. Но господина офицера я не помню.
   Скучавший Потехин решительно обратился к генералу:
   - Товарищ генерал, с немкой был я, Андрея в этом деле и близко не было. Но то была другая немка. Не это. Имеет место крупная провокация. Политическая.
   При слове "политическая" Долгих вздрогнул, как вздрагивает боевой конь при звуках трубы. Мария улыбнулась генералу:
   - Правду говорить легко, лгать - тяжело. Да, там был этот другой офицер, и там была не я. И остальную правду я скажу, чтобы стало совсем легко. Всем. Мою сестру выслали из Берлина. За то, что она хотела жениха. Ее жених в той Германии, на западе. И она хотела тоже туда. А ее из Берлина прислали сюда, чтобы она не хотела туда. Вашего офицера, - Мария показала на Потехина, - позвала она. Сделала вот так пальчиком, и он пошел. Сестра тоже красивая, но у нее не такие длинные ноги. Она хотела спать с вашим офицером, - она снова указала на Потехина, - чтобы потом спать с женихом. Когда полиция постучала, дядя решил - пусть буду я. Полиция меня... Ну как это? - Она поискала слово. - Полиция плохое про меня не знает.
   - Ни черта не понял! - возмутился многое повидавший в жизни особист и, казалось бы, все понимающий. - Это отчего же ей надо было спать с Потехиным, чтобы потом спать с женихом?
   Мария с улыбкой вразумила советского особиста:
   - Сестра хотела просить офицера вести ее к западу. Поближе. Ваши машины полиция не проверяет. Но полицию обманывать - плохо. Сестра никогда не слушает дядю. И поэтому с ней всегда - несчастья.
   Генерал кивнул особисту:
   - Немецкая делегация свободна.
   Так, кажется, скомандовал маршал Жуков в 45-ом после подписания немцами акта о безоговорочной капитуляции
   Особист широко развел руки и, как неводом, повел немецкую делегацию к дверям. Уходя, Мария лихо подняла кулачок в довоенном рот-фронтовском приветствии:
   - Учиться у советских людей - значит учиться побеждать!
   А немцу хотелось продолжить беседу с генералом - когда еще такой случай представится:
   - Мы с братом умные. Мой брат сидел в тюрьме. Из тюрьмы пошел в СА, чтобы не сидеть. Но я еще умнее. Я в СА не пошел. Я всегда стоять там, куда не летит пуля...
   После ухода немцев в комнате наступило долгое молчание. Его полагалось прервать генералу, но он этого не делал. Он знал с самого начала, что в конце будут какие-нибудь пустяки, те или иные, так оно и случилось. Он прошел к столу, сел и на лице его обозначилась просто скука.
   Особист стоял у дверей. Стояли рядом с ним Андрей и Потехин. А вот Долгих после услышанного, похоже, и ноги не держали. Он опустился на стул, хотя на поступок такой ни разрешения не спрашивал, ни команды не получал. Особист взял инициативу в свои руки. Развернулся в сторону Потехина и спросил:
   - Ну, отвечай. Обещал девице вести ее на запад?
   - Товарищ генерал! - вскричал Потехин. - Ничего я ей не обещал! Ни она по-русски не говорит, ни я по-немецки. Она лопочет - я, я, я. И я в ответ - тоже я да я.
   - Немецкое ja, - мрачно шевельнулся Долгих, - означает наше да.
   Генерал бросил взгляд на Долгих, не понимая, что с ним, потом неприязненно глянул на Потехина:
   - Итак, служить вы не хотите. И, как я понял, уже не впервые добиваетесь, чтобы из армии вас изгнали.
   - Никак нет, товарищ генерал. Мне надо служить. Я из деревни. Там сестренка малая и мать старая. - Он нарочито сделал ударения по-деревенски на последнем слоге. - За год тридцать трудодней. Мне, товарищ генерал, зарабатывать надо.
   Генерал вновь глянул на Долгих, - пора бы тому подключаться к беседе, столь заострившейся политически. Но тот сидел расслабленно и занимался пустым - протирал платком стекла очков. Пришлось генералу снова заступить вместо него:
   - Зарабатывать - это на северах. В армии - служат. Гулянка у вас, Потехин, не первая. Но первая, когда генералу пришлось разбираться. Это дорогого должно стоить... А ты, - обратился генерал к Андрею, - конечно, полагал, что выручаешь друга. И полагал, что сыну генерала выкрутиться легче. - Помолчал. - Не переводятся дети, которые считают долгом своей жизни пятнать имена родителей...
   Андрей вовсе не считал это своим долгом. И с обидой подумал, что отец с родным сыном более резок, нежели с другими. Эвон как замполит расселся, а ведь это, прежде всего, его недоработка, мало воспитывал личный состав, неглубоко. Но тут генерал как раз принялся за замполита, и тот, наконец, перестал протирать очки и надел их. Хотя так и не поднялся со стула. Потом снова досталось Потехину и даже Кеше досталось... Андрей с отцом давно уже виделся редко. И вглядываясь нынче в его лицо, опять отметил, что за последний даже год тот сильно сдал. Тяжелые годы, исторически события, - это матушка так говорила. Но и пустяковые события, вроде нынешнего, старили и лицо, и руки отца, старили все, что выглядывало из-под генеральского мундира. Пожалуй, именно тогда, в тот день, считал много позже Андрей Васильевич, впервые явилась ему мысль, что их расставание навек уже не за горами.
   А еще в то стояние навытяжку перед отцом гадкими показались недавние восторженные реплики его о Ромео и Джульете, предательским по отношению к отцу намерение писать Первому секретарю, ребяческими выглядели картинки венчания, что вдруг явились в воспаленном мозгу. Давеча Мария вошла в комнату такой же милой, что и вчера была, но по выходе ее из комнаты все вдруг поменялось. Ему, и правда, уже двадцать три, а этот случай в маленьком немецком городке нежданно оказался самым содержательным в его жизни. Что же стоят тогда эти пролетевшие двадцать три года?.. И другие бы мысли самообличительного свойства непременно пришли бы ему в голову, но тут отец заговорил о минувшей войне. Воспоминания о войне оскомину уже набили, - сколько ж можно! Другая жизнь давно уже! Это самокритичный настрой Андрея и прервало.
   - Немцы смирились перед силой нашей. Успокаивали себя: победили их варвары. Несколько веков Европа строила благополучную жизнь, а Русь в это время слепла от дыма пожарищ, защищая ее от нашествий с востока. - Генерал глядел на Долгих. Это ему он отвечал на давешний вопрос, отчего побежденные живут лучше, нежели победители. Равнодушие Долгих взорвало генерала: - Грязь, жучком тронутую, из расположения полка вынести немедленно! А вы, - указал он Андрею и Потехину, - вон!
   Генерал продолжал раздраженно глядеть на Долгих. Мало того, что тот не спешил выполнять приказ насчет пианино, так, похоже, он вообще не намеревался подниматься со стула. Некие тяжелейшие мысли приковали его к стулу и, казалось, навсегда привели в нерабочее состояние. Происшествие, конечно, серьезное. Но подобных происшествий в Группе войск только за сегодня с десяток наберется. И если после каждого из них замполиты работать не смогут, так не отменить ли этих замполитов вообще... А Долгих не шевелился и взгляда генеральского, поднимающего со стула, как бы и не замечал. "Уж не гаркнуть ли ему - встать!" - подумал Василий Андреевич, но вслух произнес:
   - Потехина наказать сурово, учесть и прежние прегрешения. И дело на этом закрыть. - Бросил вопрос особисту: - В своих донесениях можете не усугублять происшествие?
   Особист пообещал:
   - Постараюсь.
   - Постараетесь или сможете?
   - Смогу.
   Особист сделал пару шагов к Долгих, намереваясь, видимо, приподнять оцепеневшего замполита, но тот встал сам. Поднялся из-за стола и генерал, подошел к Долгих:
   - В чем дело, Сергей Петрович?
   Долгих тихо, как-то по-домашнему, ответил:
   - Имею полный обвал. Один мой офицер немецкую девушку чуть через границу не переправил, другой офицер другую немецкую девушку чуть в гарнизон женой не привез.
   Такому буйству фантазии генерал удивился и не сразу нашелся. Он стоял так близко к Долгих, что когда тот попытался поправить сползающие на нос очки, генералу пришлось отступить, чтобы его не зацепили.
   - Сергей Петрович, возьмите себя в руки. Похожих происшествий сегодня случится несколько, и завтра они будут. - Поглядев на потерянное лицо замполита, генерал усмехнулся и отошел от него. - Знаете, что такое лютая зима в промерзшем танке? Наденешь на себя все, что под руку попадет. От трофейных немецких френчей до деревенских стариковских шаровар. И когда потом эту амуницию жаришь над костром, треск от падающих вшей стоит такой, что похоже на салют... Считайте, что мы пожарили свою амуницию над костром. Потрясли, и будет. Надо двигаться дальше. Все, Долгих! По танкам!.. Да в чем дело-то?
   -. У меня такая же история, что и у вашего сына. На обложке моего личного дела написано предупреждение всем - "жена - еврейка". А что было делать, если мы полюбили друг друга? А ведь нас предупреждали. И ее родители, и мои. Теперь она мучается, потому что знает о надписи на личном деле. Командир обещал биографию мне подправить и обложку заменить. Но он еще не знает об истории с переправкой через границу...
   Долгих остановился. Кажется, и он понял, как понял это прежде генерал и, похоже, особист, что сильно запутался и в мыслях своих, и в словах.
   - Долгих, вы преувеличиваете свои несчастья. - Генерал не мог более всерьез глядеть на поникшего замполита и засмеялся: - Впрочем, писавшие на обложке вашего личного дела в чем-то правы. Евреи, Сергей Петрович, весьма опасны для нашего государства. И опасность заключается вот в чем. Когда дела плохи, принимаются искать евреев. А когда дела очень плохи, ищут жидов. И всем уже не до исправления дел, плохих и очень плохих. В начале войны искали и евреев, и жидов. Потом, когда пришли победы, успокоились. В 48-ом, в послевоенную разруху, опять принялись. Так что лично вам остается одно - биться за процветание страны до изнеможения. Чтобы опять не наступили нечистые времена спрашивать, - а кто тут еврей?.. Итак, подведем итоги. Намерение той немки удрать на запад есть ее намерение и не более. Доклад особого отдела по своей линии будет весьма умеренным, - генерал поглядел на особиста. - Это успокоит всех. И еще раз - Потехина наказать со всей суровостью!
   - Старшего лейтенанта Батракова, тоже надо наказать сурово. - Мрачность не покинула Долгих. - За покушение на репутацию генерала.
   - Ну, что покусился на репутацию, я его прощаю.
   - Товарищ генерал! Старший лейтенант Батраков доложил о намерении жениться и собирается писать товарищу Хрущеву. - Смеющиеся глаза генерала снова остановили Долгих. Он помялся, а потом решился: - Товарищ генерал, есть решающее обстоятельство для особо сурового наказания старшего лейтенанта Батракова. Наверх ушла шифровка о перекрашивании кантов, И о третьей звездочке для командира - там. А главное - о давлении на командование полка при разборке ЧП. Вы прикрыли своего сына, возложив ответственность на другого. А другой - простой паренек из бедной семьи отстающего колхоза. И даже о пропаганде в войсках поэта Ахматовой. Такая вот шифровка получилась! Кто-то наверху, товарищ генерал, очень хочет, чтобы вы попались в ловушку, если не наказать и старшего лейтенанта Батракова...
   Генерал медленно отошел к окну, с любопытством стал глядеть, что происходит за ним. А там продолжали играть на пианино, и вокруг уже собрались офицеры и солдаты... Странно связала его судьба с Шумиловым. Случайная встреча в январе 43-го, а, оказалось, что на всю жизнь. И человек-то ведь он не злой и к Батракову доброжелателен. На станции Поляны помог, потом на Курской дуге с гэбистами удачно объяснился, - это его Конев опять каким-то случаем выбрал Батракова вызволять. А после войны частенько в одних испытательных комиссиях встречались. И никогда подлости с его стороны не было. О заботливости даже своей говорил: "Я не против тебя, чудак, я за тебя борюсь!". Или: "Мы ж с тобой не узкие специалисты. Мы с тобой коммунисты с широким кругозором. И дело это не техническое, а политическое!". Но именно Шумилову доверялось объявлять: "Кто за то, чтобы... Единогласно, за исключением Батракова"... И третьего дня, когда на крике уже разговор пошел в штабе Группировки, это Шумилов с улыбкой усмирял Батракова. Обнял даже, объясняя на ухо: "Да когда же ты большевиком станешь? С большинством чтобы заодно". И чуть не породнились: "Оттого, думаю, ты, Василий Андреевич, сомневаешься, что дочка моя твоего Андрея постарше. Да никто никогда этого и не заметит! Она ж из парикмахерских не вылезает! А мы с тобой, считай, всю жизнь рядом!"...
   Генерал вернулся за стол:
   - Ну, ловушки для того и расставляют, чтобы в них попадались. Буду надеяться, что такая шифровка скажет больше, нежели мой доклад. А за предупреждение, Сергей Петрович, спасибо. Мне особенно сейчас было приятно узнать, что кому-то я еще приятен...
   Долгих вышел из комнаты. Глянув на Кешу, Василий Андреевич понял, что действий его тот не одобряет. Оказалось, однако, что Кеша не генерала не одобряет, а всех прочих:
   - Широта душевная военных лет начисто испарилась...
   А Василий Андреевич подумал, что насчет широты душевной много мифов с удалением от тех лет насочинялось. Всякое бывало - война грязна не только амуницией и телами немытыми.
   - Ну, не воевать же нам, не прерываясь, широту душевную поддерживая... Невыносимо долго тянется тяжелая, нудная работа без видимых результатов. И мы устали, и, похоже, они тоже устали. Им, кажется, тоже надоело не видеть результатов, управляя нами. Долбим и долбим. Имеем свойство дятла долго долбить, ради добычи маленького червячка. И как это у дятла голова выдерживает, а? Головой да о крепкое дерево... - Помолчал, потом распорядился: - Пункт назначения - Кведлинбург, двадцать километров от западной границы. Помогите Панову, чтобы происшествий в дороге больше не случилось.
   Генерал глянул на часы, и Кеша, торопясь, сказал:
   - Василий Андреевич, я стол небольшой накрыл. В этот день погиб Юрочка. Надо помянуть...
  
   Шел мелкий немецкий дождик. Под навесом станционного здания - должно быть, склада, - схоронившись от лишних взглядов, стояли Андрей и Мария. Слабый ветерок заносил дождевую пыль и под навес. Лица их были влажны, и оттого казалось, что они оба плачут.
   - В Ленинграде, - сказал Андрей, - точно так же. Дождя и не видно, а лицо мокрое.
   Это был склад, но было чисто и опрятно, как все в Германии. Темнозеленая исправная черепица на крыше. Без надписей и выбоин бежевая стена. Вдоль стены четыре урны подряд, отмытые и свежие. А на путях с того дня, как тут появился эшелон, уже обрывки бумаг, окурки, пустые консервные банки, пачки из-под "беломора". На путях - как дома...
   Андрей встал так, чтобы видеть только девушку, а заодно и заслонить замусоренные пути. Ее мокрое лицо было совсем девчоночьим. Только сейчас он понял, что она и есть девчонка, школьница. А он по сравнению с ней стар и должен быть мудрым.
   Она объясняла ему:
   - В Берлине есть вокзал Фридрихштрассе. Можно сесть в городской поезд и быть в Западном Берлине. Оттуда янки переправляют самолетом в другую Германию, даже если всего лишь к жениху. Она так и хотела, но не успела. Полиция узнала о женихе раньше. Я написала сестре бумажку, как просить ехать с вами. Но офицер выключил свет и стал раздеваться. Но это пустяк, если надо к жениху, - правда? Мне мало лет. Поэтому без венчания я не могу. Глупая. Если бы сколько ей, я смогла. Тоже...
   Андрей целовал ее руки.
   - Пусть даже еще одна пятилетка пройдет, я вернусь.
   - Пять лет?
   - Или даже две пятилетки.
   - Десять лет?! - В глазах у Марии был ужас.
   - Скоро будет коммунизм, и не будет ни границ, ни национальностей. Ничего не будет!
   - Ничего не будет? - не поняла девушка и разочарованно призналась: - Нет, русский язык мне надо учить лучше... Но десять лет - нельзя. Через десять лет я буду знать мужчин. Я стану совсем другой. И ты станешь другим... Может, вы построите коммунизм быстрее?
   - Мы постараемся... А вдруг нас оставят в Германии! И тогда я обязательно приеду к тебе. Очень скоро! - Андрей целовал ее лицо. И глаза, и губы, и снова глаза.
   - Я встану вон там, - говорила она, - и буду махать тебе белым платком. Немецкие девушки всегда машут своим любимым белыми платками, когда те уезжают. Чтобы те вернулись быстрее...
   Это много лет спустя от какого-то очень опытного человека Андрей услышал, что любовь - это то, что прошло испытания. Не прошло - значит, и не любовь. Как появилось легко, так легко и ушло...
  
  
   8
  
   Вечером того дня, когда по расчетам, сделанным в Вологде, они должны были вернуться в Тихвин, они все еще находились в Кирове. На кировском аэродроме летчик был самой заметной фигурой. Он метался по аэродромным службам, поторапливая грузы, что должны были лететь с ним, но где-то задерживались, мчался к метеорологам, чтобы те сохранили летную погоду, пока не подоспеют грузы, вносил коррективы в график возвращения, расходуя часы из резервных, которые опасно, вплоть до трибунала, таяли.
   Батракову было проще. По тогдашнему своему состоянию он был, словно в наркозе, - не болело и не тревожилось, потому что был он отключен от сигналов боли и тревоги. Он не помнил, как они вернулись в Тихвин. Ломаная линия с точками Тихвин - Вологда - Киров, а потом обратно, столь исказилась для него, что даже правильная последовательность их - что все-таки прежде, Вологда или Тихвин? - размылась для него.
   И про Киров он ничего не помнил. Он не помнил, к скольким людям он обращался на вокзале в Кирове и не помнил их объяснений, что к той, искомой им деревне, идет нынче единственный поезд, идет ранним утром, а оно уже прошло. А как случился сей казус, он понял много позже. В записной книжке у него было выписано довоенное расписание поездов, и в нем значились целых четыре поезда. Производя свои вологодские расчеты, Батраков, который тогда был еще не совсем плох, понимал, что какие-то из этих поездов нынче не ходят, но чтобы остался один и такой ему ненужный, утренний, - этого он не предполагал.
   И как метался по вокзальной площади в поисках машины, он тоже не помнил. У него были и деньги, и тушенка, и его соглашались подбросить, особенно если за тушенку. Но не в ту деревню, куда требовалось, а рядом. Но Батраков не знал, как добираться дальше и как будет возвращаться. Все это не укладывалось в произведенные учителем математики точные расчеты и обязательства, данные летчику, не подвести его. И он не соглашался, чтобы его подбрасывали куда-то рядом и продолжал искать машину, которая идет точно до его деревни...
   Он очнулся и стал смутно понимать, что сидит на скамье в зале ожидания какого-то вокзала, а перед ним стоит патруль и рядом с патрулем летчик. И патрульный спрашивает у летчика: "Он?".. "Так точно, он!". "По бабам все?".. "Никак нет. К жене добирался. Не добрался, приболел".. "А жена - не баба? И отчего шухер такой всеобщий? А вторая телеграмма от кого? Что за Кеша с Юрочкой такие?". "Условный сигнал. Старший лейтенант не совсем старший лейтенант, а бери повыше"...
   Картинку эту Батраков восстановил много позже по рассказам летчика да малым деталям, всплывшим в памяти. И, восстановив, опять удивлялся, - да как же это?! из ледяной ладожской полыньи вынули и - ничего! блокаду пережил и тоже ничего! а тут... И окончательно определил, что это тыловая обстановка так на организм воздействует, организм тут же размягчается для приема всяческих недомоганий.
   В себя Батраков окончательно пришел от крика какого-то начальника в кабинете тихвинского коменданта. Начальник был без знаков различия, но в черном кожаном пальто. И по этому кожаному пальто, и по тому, что тихвинский комендант за своим столом не сидел, а, вытянувшись, стоял с костылями подле, это был очень большой начальник. Стараясь выглядеть подобострастным, комендант убеждал большого начальника:
   - Старший лейтенант пребывал в ожидании отправки его вагона дальше в связи с забитостью железнодорожных путей и нехватки.
   А большой начальник бил кулаком по столу:
   - Почему не доложили, что вагон находится под контролем генерала Конева?!
   - Да кто ж всего-то старшему лейтенанту поверит? - храбро подал голос Юрочка.
   А Кеша добавил:
   - Мало ли какую лапшу на уши вешают, чтобы вагон протолкнуть!
   А большой начальник продолжал кричать на Батракова:
   - Ты сопровождаешь вагон особой важности, понимаешь?! И сопровождающего вагон особой важности не могут найти! А если он не загулял, а его выкрали, а? И что за маршрут у тебя в записной книжке проложен, а?
   - Товарищ начальник, - забеспокоился о маршруте летчик, - разрешите старшему лейтенанту присесть? У него, возможно, воспаление легких.
   - Крупозное, - добавил Юрочка.
   - Постоит! - рявкнул начальник и повернулся к коменданту: - Слушай, а это кто такой? Что за летун у тебя тут?
   - Да я его первый раз вижу, - соврал комендант.
   - А тогда катитесь все отсюда! Я с Батраковым сам разберусь!
   Но тут начался авиационный налет. И компания, что была в кабинете тихвинского коменданта, рассеялась сама собой. Батраков с летчиком лежали в канаве, загородившись от осколков матрацем, невесть как оказавшимся под рукой. Плотно работали зенитки, вот-вот должны были появиться и наши истребители - появятся, не 41-ый как-никак.
   - Меня, - говорил Батраков, - соглашались подбросить куда-то рядом. А дальше, говорят, кто-нибудь да поможет. Но я все время помнил, что обещал не подвести вас. И коменданта тоже не подвести...
   - Да все оттого хреновина эта случилась, что расчеты мы выпивши производили, мать твою! А нашли тебя с семейной фотографией в руках на вокзальной лавке. Эта фотография тебя от трибунала и уберегла! Патруль от фотографии размяк, а затем ты его вовсе добил. Впендривал, что время и пространство - величины относительные, и про Эйнштейна. Растерялся патруль и отдал тебя мне. Ты чего улыбаешься?
   - Мне там, на лавке, сын снился, что будто я добрался. Я-то думал, что это наяву... Нет, осенью мы, конечно, в Берлине не будем. Расчеты это не подтверждают. Но - будем... А лет через двадцать мне сына женить. И какая же к тому времени жизнь прекрасная настанет! Сказка!
  
  
   9
  
   Отец умер в 84-ом на семьдесят третьем году жизни. Умер по онкологии в Ленинграде в госпитале на Суворовском, в уютной генеральской палате. Болел коротко и умер решительно быстро, без долгих раковых мучений - такая ему выпала благодарность судьбы. На похоронах говорили, что рано ушел, только ведь и начал пожинать плоды, вот бы и отдохнуть от стрессов военных да и мирных лет.
   Тогда и Андрей Васильевич считал, что рано отец ушел, а спустя малое время понял, что не рано, а вовремя. Судьба еще один подарок ему сделала: не увидеть 90-е, не страдать ими, не спросить - а зачем была моя жизнь, для какой цели?
   Остались и перешли к Андрею Васильевичу бумаги отца. Были среди них две папки. В первой - рукопись учебника по математике для вечерних школ рабочей молодежи. Как понял Андрей Васильевич, хотел отец коротким путем вложить математику в уставшие к вечеру рабочие головы помогающими схемками любопытными, чертежиками. Хотел, было, Андрей Васильевич издать этот учебник - и по редакциям ходил, и обещания твердые получал, и уж совсем учебник набирать стали, - но тут началась перестройка. Исчезли и школы рабочей молодежи, а потом и сами молодые рабочие. На рынки потянулись или в менеджеры, да и математика сильно упростилась, - сложить да вычесть, да узнать, что осталось в прибытке. А второй папкой Андрей Васильевич не интересовался до самых 90-х. До этого собранное во второй папке о морских катастрофах представлялось ему умственным занятием уставшего ума старого человека. Но с началом 90-х папка приобрела некую объединяющую разные морские истории идею. Сопоставляя то, что происходило за окнами, с этими историями, прелюбопытнейшие выводы можно было выстроить - катастрофы, оказывается, схожи, будь они на море, будь на земле, и признаки их тоже схожи.
   ... Оказавшись в шлюпке, некий спасенный, успокоившись и озирая тихий ночной океан, замечает: "Мне это чертовски напоминает пикник".
   ... И противоположно, член экипажа, тоже уже в шлюпке вспоминая о ледовых предупреждениях, изумляется: "Как же мы тут вообще оказались?".
   Красным отец подчеркнул: "Расследование положило конец практике, когда пассажиров первого класса спасали в первую очередь".
   ... А рядом проходили суда, но они быстро исчезали из виду. Здесь отец приписал: "Во время войны мы тоже послали сигнал: "Помогите России, и она спасет вас! Спасли, но они это уже не помнят".
   И уроки других катастроф казались назидательными. Вот рудовоз потоплен собственным грузом. Он вез марганец, а марганец разъедает все, что под ним. И днище обреченного рудовоза провалилось сразу и целиком. И SOS подать не успели...
   Некоторые собранные факты представлялись вымышленными, так они к месту оказывались в 90-е. Но это были факты, хоть и похожие на анекдот... В июле 41-го после немецкой атаки затонуло судно с громким названием "Ленин". Люди барахтались в воде, но следом шла "Грузия", и надежда на спасение была. И на "Грузии" раздалась команда "спустить шлюпки!". Увы, люди "Грузии" приняли это за последнюю команду "спасайся, кто может!" и в панике бросились к шлюпкам. Ни шлюпки спустить, ни тонущих спасти не удалось...
   И в записках о блокадном Ленинграде Андрей Васильевич нашел много чего, приложимого к великому надувательству 90-х. В истории отечества нашелся все же борец против привилегий, но был он единственным и не в 90-е, - Павлов, продовольственный диктатор блокадного Ленинграда. Он отменил все спецпайки, а ведь только в сентябре 41-го, когда началась блокада, было выдано около ста тысяч специальных карточек особо нужным для повышенного питания. И никаких иных борцов с привилегиями зарегистрировано в истории отечества не было. И предположительно - не будет. Так что стоит запомнить эту фамилию - Павлов, продовольственный диктатор голодающего Ленинграда...
   Почти каждая история заканчивалась у отца рефреном: катастрофа произошла в силу стечения неустановленных, непредусмотренных обстоятельств. И Андрей Васильевич, обогащенный опытом 90-х, сформулировал главный признак несчастий титаников: непременно рано или позднее появляются неустановленные обстоятельства, и они обнаружат полную неготовность к ним, ибо не были они предусмотрены. Формула получилась неуклюжей, но приходилось делать скидку, что выводилась она при не очень трезвых обстоятельствах...
   В жизни Андрея Васильевича не случилось ни титаников, ни катастроф помельче. Жизнь прошла гладко - дослужился до полковника и тут же ушел на пенсию. На пенсии работал и зарабатывал, однако происходило это как-то само собой, на все смотрел он как бы со стороны, из окна. Но, раскрывая отцовскую папку - не часто и с упоминавшейся уже некоторой торжественностью и с переодеванием, - жизнь свою в целом понимал как катастрофу по невыясненным обстоятельствам.
   Одеваясь в военные брюки и в маечку с надписью, что, мол, с годами я становлюсь хоть и старше, но лучше, выпивая сто грамм, а потом еще сто, Андрей Васильевич и всю дальнейшую процедуру, всегда одинаковую, досконально знал.
   После первого стаканчика мысли приходили всегда мрачные и одни и те же. Отец жил в эпоху упущенных шансов, и он, Андрей Васильевич, тоже попал на свою эпоху упущенных шансов. Какая новая вера пришла в начале 90-х! А кончилось все тем же - биологической страстью избранных судьбой и электоратом жить сытней и спокойней, нежели прочие, числом столь большим, что не поделишься. Страна упущенных шансов... Хуже, страна упущенных шансов, населенная людьми, раз за разом упускающими свой шанс. Так и войдем в историю такой вот страной...
   Мыслям этим Андрей Васильевич не огорчался уже. Знал, что после второго стаканчика станет не так тягостно. Может, будет у страны еще шанс. И вот тогда уж - не упустить! И детям - их у него двое, они уже взрослые - часто в застолье это повторял...
   Он запирал дверь и с этой надеждой ложился на диван и закрывал глаза...Грустны непогожие сумерки. Не будет уже в его жизни окон в летний яблоневый сад. И осеннего запаха тлеющих листьев тоже не будет. Коротка человеческая жизнь. И, следовательно, любовь есть то, что не бывает долго... Он вспоминал те два сентябрьских дня 61-го. Оказывается, то были самые главные дни его жизни. Ничего похожего больше не случилось...
   Вспоминая те дни, он с мучительной страстью спрашивал себя: какая она теперь? что она делает в эти минуты?.. Он не знал и никогда не узнает, что она умерла при родах первого своего ребенка от первого своего мужчины.
   Какой же прекрасной бывает жизнь, когда все живы. И отец, и мама... Сказка!
  
   2006 г.
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"