Письма к близким ...
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Татьяна Хруцкая
ПИСЬМА К БЛИЗКИМ...
Наитие... вдохновение... настроение...
Санкт-Петербург
2016 год
Наитие, вдохновение, настроение...
Без наития не может быть вдохновения,
без вдохновения не может быть настроения...
Произведение художественное состоит из этих трёх начал...
Книжный вопрос: "Отец Александра Пушнина Сергей Львович, будучи на службе в Варшаве, вступил в "орден свободных каменщиков". Угольник и мастерок, циркуль и отвес, фартук и молоток, стамеска, уровень и линейка и многие другие символы принадлежат оперативной масонской традиции. Какой из названных предметов является символом умеренности и благоразумия, а также стремления к высшему и духовному?
Правильный ответ: циркуль.
Победителю достаётся книга: Дневник Надежды Осиповны и Сергея Львовича Пушкиных в письмах к дочери Ольге Сергеевне Павлищевой.
Эта книга - подробная хроника нескольких лет жизни семейства, в котором родился и до отроческого возраста воспитывался Пушкин. А затем с годами волей или неволей он сделался и главой семьи. В письмах Надежды Осиповны и Сергея Львовича мы находим такие детали их житейского и повседневного домашнего распорядка, в которых запечатлён дух времени, понятия и обыкновения людей того светского круга, к которому они принадлежали. И, конечно, одним из важнейших героев этого эпистолярного дневника является их старший сын Александр Пушкин. Достаточно сказать, что в 119-и письмах речь идёт о нём и идёт 197 раз. Хроника жизни пушкинского семейства исполнена уникальными биографическими, психологическими, историческими, этнографическими подробностями. Она даёт необычайно ясное и достоверное представление о бытовом и духовном укладе, который в немалой степени определял и стиль жизни самого Пушкина.
Книжный вопрос: "Назовите фамилию художника-передвижника, которому Павел Михайлович Третьяков заказал знаменитый портрет Некрасова на постели, ныне хранящийся в Третьяковской галерее".
Правильный ответ: Крамской Иван Николаевич (1837 - 1887).
Издательство предлагает вам книгу Крамского "Письма к близким".
Иван Николаевич Крамской по праву стал идейным лидером объединения передвижников. В эту книгу вошли письма Крамского к самым близким ему людям: жене, Софье Николаевне, и другу Михаилу Борисовичу Тулинову. Его письма позволяют понять процесс формирования личности художника, постичь натуру человека, обладавшего широкими, разносторонними интересами, наделённого ярко выраженным призванием не только к творчеству, но и к общественной деятельности, и неслучайно ставшего автором произведения, наполненного тончайшими психологическими настроениями...
Книжный вопрос: "Слово происходит от латинского "бочка". Это пространственная несущая конструкция, основа для покрытия, по форме близкая к полусфере или другой поверхности вращения кривой".
Правильный ответ: купол.
Большинство из писем относится к тому периоду, когда Крамской работал над росписью купола Храма Христа Спасителя в Москве.
В проникнутых душевным теплом этих письмах предстаёт прекрасный семьянин, любящий муж, лирик и романтик...
Книжный вопрос: "Это слово происходит от латинского "иметь силу", "стоить". В искусстве и живописи тональный нюанс, тонкое различение одного и того же цвета достигается особой техникой. Это позволяет добиваться богатых цветовых решений, тончайших нюансов и неуловимых переходов цвета. Поэтому у художников существует выражение по отношению к такой живописи: писать как...?"
Правильный ответ: валёр, писать валёрами или валёром.
Почитайте книгу: Иван Николаевич Крамской "Письма к художникам".
Письма Ивана Николаевича Крамского, мастера жанровой, исторической и портретной живописи к своим младшим современникам позволяют понять незаурядную личность художника и постичь натуру человека, обладающего широкими разносторонними интересами
Иван Николаевич Крамской - вождь передвижничества, мастер живописи, теоретик, педагог и общественный деятель... В его письмах не только ярко освещены вопросы искусства, но и отражена общественная обстановка того времени.
Крамской, обладавший, кроме живописного, бесспорным литературным талантом, писал много и охотно...
Крамской, относившийся всегда с глубоким уважением к русскому народу, видевший его огромные возможности, был типичным разночинцем. Отец его - Николай Фёдорович, родом из мещан гор. Богучара, поступил в молодых ещё летах в городскую думу уездного городка Острогожска, где прослужил до самой смерти. Мать Крамского, Анастасия Ивановна, была родом казачка. Семья, состоявшая из будущего художника и его двух старших братьев (дочь рано умерла от оспы), жила бедно и скучно...
Очень рано проявляется у мальчика страсть к искусству... "Помню, что учитель обозвал меня лентяем, зарывающим талант в землю..."
Крамской увлекается чтением, особенно Гоголем и Лермонтовым. Чтение заменяло ему образование...
Нужно было подготовиться к поступлению в Академию художеств. Для этого нужно было переехать в Петербург и скопить средства для первых хотя бы лет ученья... Крамской переходит в фотографию Александровского и переезжает с ним в Петербург. Мастерская работа Крамского создаёт ему славу "бога ретуши", обработанные им портреты высоко ценятся. Мечта о поступлении в Академию становится реальностью...
Молодёжь, жаждавшая отразить в искусстве занимавшие её жизненные вопросы, не могла удовлетвориться рутинным академическим воспитанием. Крамской, всегда читавший с жадностью, теперь, разочаровавшись в Академии, особенно внимательно ищет в книгах решения проблем не только искусства, но и философии. Он работает над Спенсером и Гегелем, много читает по истории искусств... Усиленная работа над собой помогает Крамскому выдвинуться из окружавшей его среды и стать вожаком передовой молодёжи. Вокруг него собирается группа молодых художников, горячо обсуждавших задачи живописи и технические приёмы... "В этом маленьком гнёздышке, где жил Иван Николаевич, вырабатывалась как бы новая русская Академия, тоже маленькая, которая впоследствии разрослась в большую художественную артель"...
Артель художников объявила о приёме всевозможных художественных заказов, большинство членов артели переехало в новую большую квартиру на 17-й линии Васильевского острова, где были устроены общая мастерская и удобные комнаты для каждого художника. Всем хозяйством заправляла молодая жена Крамского - Софья Николаевна, на которой он женился незадолго до выхода его из Академии. Постепенно артель зарекомендовала себя добросовестной работой, и заказы появились в таком количестве, что члены Артели не в состоянии были с ними справиться. Материальное благосостояние Артели было обеспечено... Артель стала центром нового реалистического искусства. Осенью, когда художники возвращались в Петербург, привозя этюды и картины из народного быта, в Артели было особенно весело и людно... Борьба за новое искусство была не легка... Артель свою роль идеологического центра сыграла, и ширящееся движение требовало новых организационных форм...
На смену Артели пришло "Товарищество передвижных художественных выставок". В 1868 году Мясоедов предложил нести в широкую публику новое реалистическое искусство, устраивая выставки, переезжающие из города в город... "Отныне произведения русского искусства, доселе замкнутые в одном Петербурге в стенах Академии художеств или погребённые в галереях и музеях частных лиц, сделаются достоянием для всех обывателей Российской империи вообще. Искусство перестаёт быть секретом, перестаёт отличать званых от незваных, всех призывает и за всеми признаёт право судить о совершённых им подвигах"... Передвижники боролись за национальное искусство. Они призывали художников перейти от копирования западных мастеров к созданию картин, отображающих русскую действительность, родную природу, историческое прошлое родного народа. "Я стою за национальное искусство, я думаю, что искусство и не может быть никаким иным, как национальным. Нигде и никогда другого искусства не было, а если существует так называемое общечеловеческое искусство, то только в силу того, что оно выразилось нацией, стоявшей впереди общечеловеческого развития. И если когда-нибудь России суждено занять такое положение между народами, то и русское искусство, будучи глубоко национальным, станет общечеловеческим"...
Крамской ставил перед передвижниками основную задачу - дать "полную портретную галерею современного общества". И надо отметить, что Крамской отнюдь не понимал под этим холодной беспристрастной фиксации, - нет, он был непримиримым борцом и требовал от художника, чтобы тот не стоял в стороне от борьбы, "добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева". Крамской ратовал за искусство, помогающее борьбе, искусство тенденциозное... Художник, как гражданин и человек, кроме того, что он художник, принадлежа известному времени, непременно что-нибудь любит и что-нибудь ненавидит...
К русскому народу и народному творчеству Крамской относился с глубочайшим уважением и любовью. "Народ-то, что может дать! Боже мой, какой громадный родник! Имей только уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть... За всё русское искусство я спокоен и знаю, что оно себе, рано или поздно, а завоюет уважение, и уважение широкое... Русское искусство народилось: это несомненно"...
Крамской прекрасно понимал значение для художника изучения шедевров мирового искусства в галереях Западной Европы, но ещё выше он ставил живую связь с народом, с родной страной. За границей он чувствовал себя чужим, болезненно воспринимал пренебрежительное отношение к русским и рвался на родину...
"Меня теперь очень интересует, что Россия? То есть не правительство, а Россия?.. Правительство, как кажется, ещё вдобавок обмануто самым чудесным манером Пруссией... Итак, я не о правительстве, а о народе, о России, о Москве, наконец! Как бы мне хотелось что-нибудь узнать, как бьётся сердце Москвы, что делают и говорят в городе, и вообще в обществах русских? Неужели народ не увлечёт за собою правительство?"...
"Дело издания чего-нибудь "для народа" - дело до такой степени серьёзное и большое, что я не думаю, чтобы много было людей, годных для него... Вы не барин, дающий щедрую подачку и полагающий, что так всё от Бога установлено навсегда, и что если что и требует поправки в социальном отношении, так только самые пустяки... Помилуйте, можно ли говорить, что "задача народного органа едва ли не главным образом должна состоять в том, чтобы, уловив, подметив начала народной этики и принципы, формулировать их, освятить их для самого народа, помочь ему усвоить их вполне сознательно". Как будто мы их себе усвоили, обладаем, остаётся только помогать. Ничего не понимаю! Говорить, что издание для народа не должно походить на наше, и приводить программу, взятую точь-в-точь с наших газет и журналов, - ну, не ирония ли это?.. Вот они, знатоки народа!.."
"Я давно заметил, что все великие таланты мало социальны. (Значит мы с Вами не великие)... Обыкновенные смертные нуждаются друг в друге, а не силачи"...
"Под влиянием ряда впечатлений у меня осело очень тяжёлое ощущение от жизни. Я вижу ясно, что есть один момент в жизни каждого человека, когда на него находит раздумье - пойти ли направо или налево, взять ли за господа Бога рубль или не уступить ни шагу злу..."
Крамской не был верующим христианином... К христианству он подходил как к социальному движению... Он говорит о христианстве как о "беспощадном" учении, полном "страшного революционного смысла"...
"Только чувство общественности даёт силу художнику и удесятеряет его силы; только умственная атмосфера, родная ему и здоровая для него, может поднять личность для пафоса и высокого настроения, и только уверенность, что труд художника и нужен и дорог обществу, помогает созревать экзотическим растениям, называемым картинами. И только такие картины будут составлять гордость племени - и современников и потомков"...
П И С Ь М А
Михаилу Борисовичу Тулинову...
В письме этом - дело первой важности, и именно вот какое: если бы, например, я встретил женщину, которая бы меня полюбила, и я полюбил бы её, если бы жизнь с нею не только не задерживала моей карьеры, но и помогала бы даже ей, и если бы случилось так, то даже не увеличивало бы моих расходов, теперь проживаемых, и к довершению чуда: её интересы - мои интересы, и, наоборот, всё, что меня трогает, интересует и радует в жизни, в искусстве и везде, было бы не чуждо и ей, и, наконец, женщину, которая кушает в жизни одинаковый хлеб со мной и находит, что это не только не скучно и бедно, но весело, сытно и здорово, скажите - благословили ли бы Вы меня на женитьбу, мой отец, брат и лучший друг?..
Повторяю, я не очарован и не влюблён, а люблю просто и обыкновенно, по-человечески, всеми силами души и чувствую себя только способным, если не на подвиги, то, по крайней мере, на серьёзный труд...
9 ноября 1863 года... в Академии случилось следующее: 14 человек из учеников подали просьбу о выдаче им дипломов на звание классных художников...
"... Просим покорнейше освободить нас от участия в конкурсе и выдать нам дипломы на звание художников"...
Итак, мы отрезали собственное отступление и не хотим воротиться, и пусть будет здорова Академия к своему столетию. Везде мы встречаем сочувствие к нашему поступку, так что один посланный из литераторов просил меня сообщить ему слова, сказанные мною в Совете, для напечатания. Но мы пока молчим. И так как мы крепко держались за руки до сих пор, то, чтобы нам не пропасть, решились держаться и дальше, чтобы образовать из себя художественную ассоциацию, то есть работать вместе и вместе жить...
Круг действий наших имеет обнимать: портреты, иконостасы, копии, картины оригинальные, рисунки для изданий и литографий, рисунки на дереве - одним словом, всё, относящееся к специальности нашей...
С 1 декабря будет объявлено публике Петербурга и Москвы, а затем и всей России, следующее: "Художественное комиссионерство. Такой-то, имея обширный круг знакомых между художниками, объявляет, что он принимает всевозможные заказы, относящиеся к искусству, как-то: портреты, копии с картин, образа, иконостасы, живопись альфреско, плафоны, рисунки для иллюстрированных изданий и журналов, рисунки для золотых и серебряных изделий, а также и скульптурные произведения, барельефы, круглые фигуры, рисунки и модели для памятников, а также комиссионерство берёт на себя рекомендацию учителей рисования"... Всякое начало требует, сообразно размерам своим, основного капитала...
Относительно твоего вопроса, с какими мы средствами начинаем, я должен тебе сказать: ни с какими. Мы просто теперь начали составлять капитал из процентов с зарабатываемых денег, и через год, Бог даст, у нас будут деньги, которые мы и употребим на какое-нибудь выгодное предприятие.
Вот и всё. Мы готовы работать, и работаем, что у каждого есть. Впереди, что Бог даст...
Так как бумаги остаётся уже немного, то тут самое удобное место будет спросить, как ты думаешь - короткое это письмо? Я, кажется, обо всём упомянул, чего требовало приличие, поболтал и о делах, внимание оказал, так сказать, следовательно, думаю себе, этим письмом я огорчения тебе не доставлю, раз, а второе - что я значительно и поумнел, так сказать, ибо знаю по опыту, что если писать в письме только дело и одно дело, то, пожалуй, письма будут выходить короткими, чем и буду огорчать всех тех, кому адресованы...
Надобно публиковать не на Петербург и Москву, где и без этого много художников, а на всю Россию; публиковать до тех пор, пока каждому миллиону людей въестся в память существование Общества, пока он будет даже и во сне видеть, что мы исполняем всякие художественные работы... И можно ещё сделать вот что: разослать по всем епархиям к архиереям и настоятелям монастырей, по всей России, письма с предложением своих услуг, а также к полицмейстерам и городничим в города и губернии, чтобы они прибили везде на перекрёстках наши объявления, в думы городские также, и тогда будет видно: возможно или невозможно существование нашего Общества? Для Петербурга же надобно переменить квартиру, устроить мастерскую, и выставку также, наподобие постоянной, только вход бесплатный - одним словом, заявить о своём существовании, да тогда уже и произносить приговор.
Теперь скажу несколько слов о себе. Лично я - слава Богу. Вот и всё...
Время моё теперь располагается так странно, что я кроме понедельника не имею свободного дня - начиная со вторника и до воскресенья включительно у меня уроки от часу дня, а утром же я тороплюсь работать для себя. Известно ведь теперь стало, что если больше времени дать - человек меньше делает, потому у него и сегодня, и завтра, и всегда, весь день его, стало быть, времени много, а если время так располагается, что два или три дня в неделю только мои, а остальное должен употребить на добывание хлеба насущного, дело идёт успешнее; странно, а между тем так...
Скучно мне! Тоска сосёт сердце, точно перед чем-то недобрым или будто, что уже случилось нехорошее что. Как будто кровь по капле из сердца выходит. Грезилось мне, что тебя нет со мною, будто ты уже не любишь, ты чужая мне...
Однажды вечером я шёл к ним с намерением сказать им о предстоящей перемене в моей жизни. Пришёл, они все пили чай, во время чаю за разговором сам Никитенко, расспрашивая о моих делах по Академии, о намерениях моих в искусстве, говорит вдруг: "Только не женитесь, это от вас не уйдёт, искусство требует, чтобы ему человек отдался весь". И это случилось именно тогда, когда я пришёл счастливый и радостный... Я съёжился, ушёл в себя и не сказал ничего во весь вечер. Так и, не сказавши ничего, ушёл. Чувствовал я в ту минуту, чувствую теперь, когда пишу тебе, и всё время в эти три года, как гадко, слабо и глупо сделал. Знаю я, что у тебя шевелится в душе в эту минуту: ты думаешь...
Сегодня я ленился...
Такая тоска, что страх! Один, один, один! От скуки купил себе книгу Прудона об искусстве...
А что, моя милая, проходит у тебя молодое девичье желание счастья и что у тебя теперь в голове хорошего? Например, чем бы ты желала быть, какой твой идеал, на кого бы ты желала быть похожею, или ты об этом не думаешь? А я так думаю и очень думаю, например, я хочу быть: во-первых, любимым, но, кроме того, хочу заслужить уважение истинное тех, кто меня знает, справедливым, добрым, умным, всегда умным и, главное, чтобы я никогда не потерял интереса для тебя...
Мальчики, благодаря деревне, слава Богу, в отличном расположении духа и здоровья, и мы часто об этом с ними беседуем, они помнят и пруд, и карасей, и окуней, ... жеребёночка, и мельницу, и липовую рощу с грибами, ягодами и качелями - одним словом, воспоминаний неистощимый запас...
Вот я и за границей. Расскажу по порядку свои похождения. Во-первых, на границе - первое приключение. Приехали ночью, у меня спрашивают, куда и как, а я только хлопаю глазами да твержу... Однако ж нашёлся один добрый человек, который кое-как говорил по-русски, он меня и вывел из затруднения. Затем история с багажом... Поехал... Тут новые хлопоты... Поехал... Тут-то настоящий казус и есть... Ночь - хоть глаз выколи... Делать нечего, начинаю раздеваться, золото и деньги положил под подушку и полез под перину. Холод страшный... Долго я лежал так, но, наконец, потушил свечу. Как ни вертись, а ночуй. Был страшно уставши, но, сон, конечно, прошёл; поднялся на локоть и слушаю: кругом тихо. Где-то закричал петух, точно так же, как и в России. Стал смотреть в окно...
Я встал, оделся, обрадовался, что остался цел... В тот же вечер я был у великой княгини. Портретом очень довольна. На другой день я прошёл его ещё с натуры и был представлен великой герцогине... Оказалось, что я нахожусь в столице герцогства... Берлин... Дрезден...
В эти три-четыре дня, последние, я подвинулся в немецком языке настолько, что уже меня понимают, что я хочу сказать...
А у меня тут, моя милая, сердце стучит, уж и не знаю, что будет со мной в Париже, если в Берлине женщины на меня такое произвели впечатление. Нет, как хочешь, а человечество идёт к упадку нравственности. Выигрывая в одном, оно теряет другое - своё счастье, и страшно мне за детей моих: когда они вырастут, тогда будет ещё хуже... Слишком грустно и страшно, а вместе с тем и обидно, что рядом существуют на свете благороднейшие и величайшие произведения человеческие, и самые отвратительные, и последние отравляют впечатления хорошие, чистые, и пачкают их...
После Берлина Дрезден производит мирное впечатление, здесь так тихо, самый город сравнительно небольшой, имеет симпатичную наружность. Хорошая река, чудесный собор и, наконец, эта, по справедливости знаменитая, картинная галерея. Сегодня я её осматривал, но, чтобы составить себе по возможности полное о ней понятие, надо быть не день, не два, и даже не неделю, а больше, и гораздо больше, и притом быть в ней не раз. Видел я мадонну Рафаэля, эту всесветную знаменитость, и вот тебе моё впечатление. Я её, разумеется, знал по копиям, фотографиям, гравюрам, как и весь свет её знает, и, несмотря на это, я её видел в первый раз, то есть в первый раз в том смысле, что ни в одной копии нет ничего того, что есть в подлиннике. Это действительно что-то почти невозможное... Мадонна Рафаэля действительно - произведение великое и действительно вечное... Картина останется таким незаменимым памятником народного верования, каким ничто не может быть, кроме картины. Никакая книга, ни описание, ни что другое не может рассказать так цельно человеческой физиономии, как её изображение...
Теперь я тебе буду сообщать свои парижские похождения, что вижу, что думаю и что делаю...
Тут жизнь вот какая: в квартире никто не живёт, в ней только спят и работают. И всё это живёт в такой высоте, что просто ужасы; в Петербурге и понятия не имеют об этой высоте и об этих лестницах, затем комнаты ужасно маленькие... Никто дома (за исключением только богатых людей) не ест, только утром пьют кофе дома. Завтракают уже в кафе, обедают в ресторанах, потом опять кофе или другое что, только не чай - в кафе, потом сидят до полуночи там, или гуляют, если погода хорошая, и затем спать уже идут в квартиру. Так живут не только одинокие, но и женатые. Например, Лавецари, он уже почти старик, однако ж он с женой всегда ходят обедать, и дома у них ничего нет, и там всегда так же много обедает дам, как и мужчин: значит, никто дома ничего у себя не имеет. Но зато, какую же они здесь едят дрянь! Это ужас!.. Вино здесь дёшево, правда, что это вино не особенное, а порядочное тоже дорого... О супе здесь не имеют ни малейшего понятия, это какие-то почти помои, говядины и признака не находится, даже нет и запаха, - одним словом - дрянь, но есть и хороший стол, разумеется, но он стоит...
В понедельник все дворцы, галереи и достопримечательности заперты... И мне оставалось только ходить по городу и осматривать его наружность... Целый день на ногах. Здесь извозчики немыслимы, слишком дорого будет...
Сегодня с утра тоже: осматривал Лувр, это наш Эрмитаж, ужасно громадный...
Елисейские Поля... Арка знаменитая Наполеона Первого, триумфальная. Я пошёл её посмотреть, потом полез наверх, оттуда смотрят на Париж: вид удивительный и страшный... Вот, думаю я, город, в котором, по меньшей мере, полтора миллиона народу, город, славный настолько же великими делами, насколько и развратом, и в настоящее время не производящий ничего, по крайней мере в живописи, великого. Правда, много вещей замечательных по живописи, по колориту, но мало, почти совсем нет вещей, трогающих сердце, - одним словом, город шумный, весёлый, трескучий, город вина и женщин, вот он лежит у моих ног. Быть может (да, конечно, и наверное), есть и здесь благородные сердца, серьёзные умы и вообще хорошие и честные люди, но Бог знает, где они, что они делают, чем занимаются, - я не знаю, но вижу тьму колясок, карет, верховых кавалькад - и всё это разряжено до последних пределов, всё это красиво (по крайней мере кажется) тоже до последних пределов. Одним словом, я просто забылся совсем, и мне так стало грустно, такая тоска на меня напала, так стало жаль мне моих милых деточек, этих маленьких крошек, что придётся и им переживать тяжёлые минуты жизни, а может быть и не пережить (почём мы знаем?) в этом странном, в этом загадочном мире. И Бог знает, чего уж я не передумал! Даст ли Бог мальчикам моим такую же счастливую судьбу, как мне - их отцу, пошлёт ли он им таких же хороших женщин, как их мать; да Сонечке, нашей милой Сонечке, встретит ли она в жизни такого мужчину, который бы был хоть только не подлец, а если и встретит, то узнают ли они друг друга? - одним словом, невесело мне было...
Я отправился в ресторан, где обедают, говорят, русские, но очень дорого. Но всё равно попробую. Здесь уж так заведено, что к обеду подаётся вино, хотите вы или нет, а вино вам поставят, и заплатить вы должны. И вот я выпил, в течение обеда, две довольно больших рюмки, и вот отчего пьян. Так голова закружилась, так стало странно, так ноги стали не слушаться, что просто ни на что не похоже...
Летом я думаю поехать по России...
Сейчас начинаю писать одну штуку, которая мне вчера пришла в голову за чаем, под впечатлением приезда...
Здесь всё обстоит благополучно, то есть так же, как всегда: погода мерзость, винограда нет, и волн не наблюдаю, и всё стараюсь в настоящее время поймать Луну. Говорят, впрочем, что частица лунной ночи попала-таки в мою картину, но не вся. Трудная штука - Луна... Каково теперь в Крыму? Всё ещё тепло?.. Знаете, по правде сказать, я тут-таки частенько вспоминаю, точно сон, пребывание моё в Крыму... Волны, вот как живые стоят передо мной, валы так и заворачиваются, так и шумят, шельмецы...
Работаю я себе мирно однажды, ломаю голову, как бы это справиться с Луной, как вдруг И.И. Шишкин и Перов! Я струсил. Ну, думаю, попался. Но он - ничего, расхвалил так, что я уж и нить потерял, что нужно сделать и как нужно сделать. Словом, приехал "Папа" московский! Кисти в сторону, позавтракали да к Ге... Ну, там уж Перов присмирел и от впечатления не говорил. И.И. тоже видел в первый раз его картину, и надо сказать, что, кажется, оба они не ожидали, что нашли, а я только потираю от удовольствия руки... Словом, картина огорошивающая - выраженьем, да и прочим. Там-то мы прихватили ещё Бессонова, где Перов остановился, да в "Мало-Ярославец", да как начали обедать, как начали, так до двух часов ночи и прообедали. И я редко когда проводил так хорошо время, а на другой день обедали все у Ге, на третий у меня, а потом у Бессонова, а потом ещё у Клодта М.К. - словом, дальше уже было некуда. Но любопытнее всего тот перепуг, который Академия выказала перед нами по поводу предстоящей выставки. И кончила тем, что сама предложила залы для нашей выставки, а раньше того Общество поощрения художников, так что мы просто выбирай любое...
Чёрт знает, как жизнь распоряжается нами. Ну, зачем так случилось, что Вы заболели? Ну, что хорошего в том, что Вы сидите в Крыму... А тут именно теперь нужно видеть лицо, слышать голос, и хоть помолчать, и то хорошо. Неприятно. Грустно, что Вас далеко зашвырнуло. Теперь только я чувствую, что я, кажется, привязан чем-то к Вам!..
Недели две И.И. Шишкин работает, то есть оканчивает у меня свою картину на конкурс... К тому же он начал большую вещь, очень большую...
Сегодня вторник, а в прошлую субботу утром, как тать, является Третьяков. Чёрт его знает, какое чутьё собачье!..
Я картину вынес и поставил рядом с Шишкиным; думал, неся, что она рядом будет жидка. Но нет, этого не было. Эта картина рассказала мне больше Вашего дневника... "Ах, какой Шишкин", "Ах, какой Васильев"... "Две первых премии"... Вещи взаимно исключают одна другую, или взаимно заменяют. Большую противоположность трудно себе вообразить...
В Академии выставка, как всегда, заурядная. Есть и хорошие вещи, но мало, много посредственного, а уж плохого и не приведи Бог какой урожай...
Зима почти миновала, а я бью баклуши, скучно и тяжело, тяжело и скучно. Впрочем, начал "Христа". Чудное дело, а страшно за такой сюжет приниматься. Не знаю, что будет...
Я знаю Григоровича с одной стороны, с которой Вы, быть может, его не знаете. Знаете ли Вы, что его глубоко можно обидеть, обидеть до того, что он станет врагом, врагом тем более опасным, что всё в нём остаётся то же, он так же говорит со слезами на глазах, как и прежде, так же, как заведённая машина, вертит колёса и трещит фразами, но время от времени есть фразы, окрашенные зловещим цветом, и вы чувствуете только, что есть нечто, что крепко и упруго сидит в нём и начинает вплетаться во все его действия, к вам относящиеся...
Вам до тошноты надоело работать и видеть свои картины - понимаю совершенно, и удивляюсь, что Вас раньше не толкнуло на мысль поехать и освежиться...
Однако ж как долго оттягивается Ваш приезд! Я боюсь, что многое изменится. Ведь мой возраст и Ваш - не одно и то же. Я немножко осел, а Вы - чёрт знает, что Вы такое. Для меня Вы хотя и не загадка, но тот ужасный огонь, который надо потушить, во что бы то ни стало, и который есть не то болезнь, не то очень хорошее нравственное здоровье, как Вы красноречиво и верно выражаетесь, - штука рискованная. Если Вы помните, я его иногда касался. Но у каждого своя планида. Вы рассуждаете о важных материях самым невозможным образом...
Знаете ли, мне сдаётся, что это хорошо, что так случилось, что Вы принуждены волей или неволей сидеть в Ялте. Вы пишите, что мысль, чтобы созреть и оформиться, должна пройти целый ряд превращений, механических, химических и всяких. Разумеется, это так, но не подлежит сомнению также, что и человек, в известную пору, зреет и совершенствуется - в одиночестве, конечно, не очень продолжительном, но в одиночестве. Ведь странное дело: в галереях есть работы мастеров, которые никогда не выезжали из своего гнезда, выставок не было, а стало быть, и сравнения (внешнего), потому что только внешность и можно сравнивать, а между тем производили вещи, в трепет приводящие. Вся штука в том, что у них было то ясновидение, то страшное неумолимое требование от себя, сделать так, как я думаю, а так как они думали и чувствовали особенным, исключительным образом и не успокаивались до последней степени, то и вещи выходили незаурядные. Тут всё дело не в красках и холсте, не в скоблении и мазке - в достоинстве идеи и концепции...
Я вот прожил лето, хорошо прожил, нечего говорить, и лето было образцовое: этакие лета бывают не часто у нас в Петербурге. Вообразите себе, что с половины апреля и вплоть по сей день погода превосходная, ровная, солнечная, урожай здесь хорош... Дожди шли, но хорошо шли, ну просто, лучше не надо. А всё-таки попытаемся на будущий год ещё лучше сделать. Съедемся на лето где-нибудь на нейтральной почве. Вы подыметесь посевернее, а я спущусь с семьёй на юг... И помещение мы озаботимся сыскать пораньше. Ивана Ивановича тоже соблазнить можно, он даже облизывается, слушая меня. Не облизнётесь ли и Вы? Вот бы хорошо... Мне такая перспектива чрезвычайно улыбается. Не улыбается ли она и Вам? А уж поработали бы мы. Право, подумайте...
Эти люди всегда так, ведь они покровительствуют! Чёрт знает что такое! И отказаться нельзя; к сожалению... Я тем более Вам сочувствую, что сам немножко вкусил творчества. Это такая штука, что потом всякая другая работа - каторжная работа. Всё было ещё сносно, пока не начинал; всё, думалось, в будущем, настоящее было некрасиво, работал через пень в колоду, лишь бы сдать, но теперь не знаю, как быть... просто, кажется, невозможно уж будет и приняться за заказные работы...
Мне лично очень жаль, что у вас ничего не будет на выставке, но ему как-нибудь устройте. Он получил крылья в работу. Вы не думайте, чтобы мне уж не было совсем Ваше состояние понятно, относительно хандры, той, которую я знаю, и той, которую я ещё не знаю; дело в том, что тоска потому и тоска, что она бывает бесконечная, она-то и есть бесконечная; чем больше вы - человек, тем бесконечнее ваша тоска - это общее правило. Общими правилами ведь и наполняются письма. Одиночество - страшная штука. Однако же это странно: я начинаю писать слогом новейших французских писателей, отрывочными периодами. Изобразил мысль - точка. Изобразил обще место - опять точка...
Что говорить, Рафаэль нашёл истину и выразил, но с тех пор же истины иначе для нас осветились. Христос был человек, и только потому, что он был действительный человек, он и доказал, что можно быть истинным сыном Божиим. Большой нужно иметь риск, чтобы браться за такие задачи, я знаю это. Мировой человек требует и мировой картины...
Я написал своего собственного Христа, только мне принадлежащего, и насколько я, единица, представляю из себя тип человека, настолько, стало быть, там и есть - ни больше, ни меньше. Много нужно докторов и времени, чтобы унять сплошные стоны, необъятные страдания. Да, много нужно. Думаю, что и стоны и страдания всегда останутся, нет им исхода...
Скучно Вам, дорогой мой, ох, как скучно, видно по всему. Но ведь и творить - великое наслаждение...
Почему на Восток? Конечно, Восток для того и существует, чтобы туда ездили для поклонения, а оттуда восходили - аки светила...
Оканчивайте картину, а меж тем подымайте вопрос в Обществе о Вашей поездке за границу, но за границу, где есть жизнь и люди, где целая армия художников работает и удивляет сонный мир результатами своих усилий. Мне, сидящему в болоте, толкущемуся в этой скверной яме, называемой российской интеллигенциею, право, иногда кажется: ведь, право, можно бы сделать это. Можно тем более, что достаточно 3-4 картин Ваших, чтобы решить дело в пользу свободы и света. Или уж так необходимо, по-вашему, огорошить Общество своим беспримерным в истории прилежанием? Но ведь это гордость - гордость похвальная, положим, но всё-таки гордость лишняя. И мне сдаётся, что именно прилежанием можно огорошить только немца, а не нас...
Ведь если вам тяжело и чёрные мысли лезут Вам в голову, если для Вас открывается изнанка вещей, изнанка человеческих мыслей и поступков, и скверные предчувствия неотступно тревожат Вас, то я, мой дорогой, уже давно во все глаза смотрю на мир Божий. Сначала как будто жутко, точно могила перед тобою, но там... потом привыкнешь и уже ничего не ждёшь. Страшно созреть до той высоты, на которой остаёшься одинок. Лучше, кажется, как бы был свинья и животное только, чавкал бы себе спокойно, валялся бы в болоте - тепло, да и общество бы было. Сосал бы себе свой кус и заранее намечал бы себе, у которого соседа следует оттягать ещё кус, а там ещё и ещё и, наконец, свершивши всё земное, улёгся бы навеки; понесли бы впереди шляпу и шпагу, прочие свиньи провожали бы как путного человека - трудно, но вперёд, без оглядки! Были люди, которым ещё было труднее, вперёд! Хоть пять лет ещё, если хватит силы, больше едва ли, да больше, может быть, и не нужно. Надо написать ещё "Христа", непременно надо...
Как быть, трудно Вам, знаю, и помочь не могу - уж кого отметит Господь Бог, кому Он даст частичку самого себя, - знайте, свершит он свой путь, как следует свершить. Роковые последствия потому и роковые, что человек должен нести ответственность только за то, что он умнее, лучше, талантливее...
Выставка, как она определилась теперь, вышла чуть ли не многочисленнее прошлогодней и, сколько могу судить, ровнее, то есть, нет вовсе плохих вещей. По крайней мере, мне кажется так. Пейзажный отдел и отдел портретов - блистательный, жанр - средний и даже положительно хорош. А картина Мясоедова - прекрасная. Ну, а там, что Бог даст...
Если бы всё можно сказать словом, то зачем тогда искусство, зачем музыка?..
Вы не имеете права иначе поступить относительно себя. Когда человек обязан что-либо в жизни делать, то ему остаётся только сказать: "Нет у меня братьев, нет у меня матери", когда на то пошло. Слова эти были сказаны Христом, когда, во время его учения, ему доложили, что мать и братья пришли и его спрашивают. Перешагните через них и ступайте с Богом дальше. Это не жестокость, а непреклонная необходимость и разумность, лишь бы причины были основательны. Есть у Вас они, эти причины, - плюньте на всё; нет их у Вас - сидите в Ялте, в Петербурге, в Камчатке и делайте глупости. Я так смотрю на это дело. Заказы - ширмы - это самое скверное. Но отчего же их не отвалять некоторым образом декоративно, - этак на шарлатанизм, поскорее, лишь бы красиво?.. Вы, я вижу, ещё не имеете ни малейшего понятия о том, как нужно исполнять заказ. Тут задумываться некогда. Разумеется, тяжело будет просидеть за ними, но Вы скажите мне, что не тяжело? Тяжело всё, что делается по необходимости... 9/1- в жизни человек обязан делать тяжёлые вещи - не живите, коли так. Конечно, есть и такие трусы, которые, запутавшись, пускают себе пулю в лоб, но ведь это не штука, на это хватает и дурака, а Вы попробуйте остаться да сделать, ну, тогда я скажу - мастер...
Великие князья считают гроши так же, как и мы грешные...
2 января 1873 года... Нужно Вам сказать, что здесь, в Петербурге, что-то странное в атмосфере: мы ездим на дрожках, до сих пор нет ни снегу, ни морозов; всё дожди пополам со снегом и 5 градусов тепла. Чёрт знает что такое. Одни говорят, что мы находимся в хвосте какой-то кометы. Свету ни зги - около часу дня как будто посветлеет, а в остальное время сумерки - ничего не видно: в залах Академии (в античной) картин не видно. Другие уверяют, что перемену климата надо отнести к перемене течения Гольфстрима в Атлантическом океане. Не знаю, что правда и что враки, но, тем не менее, в Петербурге творится что-то необычайное. И не только в одном Петербурге - в Москве и других городах то же. Четверги по-прежнему продолжаются, и члены почти всё те же. Итак, всё идёт, несмотря ни на что, по-старому. Пишем мы письма друг другу. Терзаем себя разными, иной раз неприличными, сомнениями, тоскуем и радуемся, а что будет впереди, единому Богу известно.
Дорогой мой, я после своей картины какой-то странный сделался, постарел. Седина показалась - рано, кажись бы ещё - 35 лет, а там скоро и к 40 подойдёт, после - шабаш. Вы говорите, чтобы я не откладывал в долгий ящик задуманной картины. Как бы то Бог дал, я и сам бы был рад. Но... слишком много нужно для этого. Нужно видеть и народ тут, и места, и многое другое, да нужно поехать и за границу ещё раз. Если не вычеркнет меня судьба из списка, напишу, будьте покойны. Уж очень хорошая форма, уж очень хочется самому, и должен, наконец, чтобы не даром жить. Право, я никогда не думал, чтобы картины могли поглощать человека до такой степени. Мне просто не верится, чтобы я, исполнявший всевозможные заказы, и я, теперешний - одно и то же лицо. Я с ужасом думаю, как это я буду в состоянии исполнять их, как прежде, а ведь нельзя без этого. Успокойтесь, дорогой мой, я понимаю Вас отлично, что значит заказы. Я и всегда понимал. Если бы Вы томились так долго, как я, на работах, которые Вы знаете, то поняли бы и мою радость и мой ужас - нет другого слова.
Радость моя Вам незнакома, а ужас понятен. А ведь картина моя и не особенно понравилась. Как будто бы это - сущая безделица. Впрочем, Вы отзывы узнаете о ней: напишут. Но я, несмотря на это, как-то празднично покоен, и только бы работать, работать и работать, а тут - заказы, текущие работы. Ох! То есть, видите ли, я отказываюсь от всех заказов, но для храма Христа Спасителя в Москве, как Вы знаете, давно взято, и наступают, наконец, сроки, вот что скверно. Ну, да уж мне не привыкать...
Вы опять начинаете хворать, как видно. Что это значит? Или Вы не особенно благоразумно себя ведёте вообще, или внутренняя жизнь слишком жарко и разрушительно горит. Подведите итоги всему, что у Вас происходит внутри, переберите все свои страсти, все влечения своей натуры, которые мешают Вам, и безжалостно (легко сказать) вытолкайте их в шею. Что такое с Вами делается? Нет, я, пожалуй, буду прав, говоря, что слишком ранний возраст, в котором Вы обретаетесь, мешает Вам управлять всем своим нравственным капиталом, данным от природы... Чтобы быть художником - мало таланта, мало ума, мало обстоятельств благоприятных, мало, наконец, всего, чем обыкновенно наделяется человек и приобретает, - надо иметь счастье обладать темпераментом такого рода, для которого, кроме занятия искусством, не существовало бы высшего наслаждения; темпераментом, который легко отказывается от всякого другого человеческого наслаждения и не сожалеет, например, что он не так вкусно питается, как люди, рвущие куски жизненного пирога. Наконец, художник, кроме ответственности вообще, лежащей на каждом человеке, ответственен главным образом в зарытии талантов... Талант - штука страшная, и чёрт его знает, до чего требования его неумолимы. У него только одна дилемма: или будь, ступай вперёд, совершенствуйся, за ним только и ухаживай, для него только и работай, или умри и отвечай перед совестью... Что-нибудь одно: или он, талант Ваш, или Вы, человек...
Как, в самом деле, удобно давать советы: взял, да и посоветовал. Сидишь да выдумываешь!..
Знаете ли, что я в Петербурге почти как в деревне, ни у кого не бываю, и у меня никто не бывает...
В моём возрасте перемена, подобная Вашей, может произойти только в десятилетие... Вы - точно часть меня самого, и часть очень дорогая. Ваше развитие - моё развитие, Ваша жизнь - отзывается в моей...
Вчера сидели, вспоминали и рассказывали, и так всё далеко как-то стало...
Не обижайтесь, что я Вас считаю молодым, - молодость не есть порок. Я точно заглядываю в свою собственную молодость... Это эгоизм, я знаю, но и эгоизм - человеческое чувство - и когда он правильно в человеке развит, он никогда не вреден, а напротив - в этом эгоизме лежат семена гуманности...
Слово, хотя оно и всесильно, как говорят, но оно не образ, только живопись даёт реальность мысли. Если бы этого не было, живопись не имела бы смысла...
Послезавтра, в четверг 15-го, наша выставка закрывается и едет в Ригу! Да-с, к немцам... Нас просили...
Если уж он выступает со своими произведениями, тогда остаётся признать, что наше время - перед концом мира...
Я просто полагал бы так: взять всё в охапку, просто сесть на пароход, да во Флоренцию, в Рим, Неаполь, Палермо, Ниццу, Париж, Бразилию или ещё куда-нибудь, ехать, ехать, ехать, бросить работу на полгода, посмотреть, развлечься. Ничто так не укрепляет нервы, как прогулки...
Что касается Вашей раздражительности и каких-то особенных условий, то меня это нисколько не пугает, так как мы так долго угощаем комплиментами друг друга, что разок-другой хорошей потасовки, я думаю, было бы недурно: это, говорят, укрепляет узы дружбы...
Будет решено дело по сущей справедливости, а главное, сообразно со здравым смыслом; я, по крайней мере, не теряю надежды...
Не знаю, что Репин сделает после "Бурлаков", назад идти нельзя, а вперёд - сомнительно... Нет, решительно, русская школа становится серьёзною, ни больше, ни меньше...
Я будто и в самом деле понимаю явления, угадываю их гораздо раньше, чем они обнаружатся...
От прежнего Васильева ничего не осталось, а между тем это всё тот же, я его узнаю, всматриваюсь и убеждаюсь, что передо мною всё тот же человек, только до такой степени новый, изменившийся, что мне как будто страшно, что нужно вновь знакомиться, а знакомиться и сближаться в моём возрасте делается всё труднее и труднее. Картина... такая горячая, сильная, дерзкая, с большим поэтическим содержанием и в то же время юная и молодая, пробудившаяся к жизни, требующая себе право гражданства между другими, и хотя решительно новая, но имеющая корни где-то далеко, на что-то похожая и, я готов был бы сказать - заимствованная, если бы это была правда, но всё-таки картина, которая в русском искусстве имеет вид задатка. Настоящая картина - ни на что уже не похожа, никому не подражает, не имеет ни малейшего, даже отдалённого, сходства ни с одним художником, ни с какой школой. Это что-то до такой степени самобытное и изолированное от всяких влияний, стоящее вне всего теперешнего движения искусства, что я могу сказать только одно: это ещё не хорошо, то есть не вполне хорошо, даже местами плохо, но это - гениально... Подумайте только, что я говорю под страшной ответственностью и своей и Вашей совести...
Я всё сказал о картине, кажется, прибавлю только, что после Вашей картины все картины - мазня и ничего больше. Вот Вы куда хватили. Понимаете ли Вы теперь, как важно для Вас самих, какая страшная ответственность Вам предстоит только от того, что Вы поднялись почти до невозможной, гадательной высоты. Кроме того, Ваша теперешняя картина, меня лично, раздавила окончательно. Я увидал, как надо писать. Как писать не надо - я давно знал, но ещё, собственно, серьёзно не работал до сих пор, но как писать надо - Вы мне открыли... И полагаю, что я Вас понял. Замечаете ли Вы, что я ни слова не говорю о Ваших красках. Это потому, что их нет в картине совсем, понимаете ли, совсем. Передо мной величественный вид природы, я вижу леса, деревья, вижу облака, вижу камни, да ещё не просто, а по ним ходит поэзия света, какая-то торжественная тишина, что-то глубоко задумчивое, таинственное - ну, кто же из смертных может видеть какую-либо краску, какой-либо тон?.. Картину берёт Третьяков... Я должен сознаться, что это человек с каким-то, должно быть, дьявольским чутьём. Ваша картина будет для меня теперь меркой людей. Вы, разумеется, понимаете, что это не фраза. Есть вещи такого сорта, что если человек замечает их, значит, имеет право на название человека, в противном случае - животное и ничего больше...
Я говорю: "Вы знаете, что у Васильева с Третьяковым обязательство, что всякую картину прежде должен видеть Третьяков..."
Несмотря на то, что Третьяков в существе своём купец, он всё-таки человек ничего - дело с ним иметь можно...
Картина Ваша теперь опять для меня как будто сфинкс - смотрю долго, долго и как будто понимаю, и как будто нет. Сначала опять, как и в первый раз, что-то туманное, почти мистическое, чарующее, точно не картина, а во сне какая-то симфония до слуха оттуда, сверху, а внизу, на земле, где предметы должны быть реальны, - какой-то страдающий и больной человек. Решительно никогда не мог представить себе, чтобы пейзаж мог вызывать такие сильные ощущения... Спасибо за картину...
Критика молчит, так велика сила таланта. Талант этот не из тех, которые незаметно входят в интимную жизнь человека, сопровождают её всегда, и чем дальше, тем делаются всё необходимее; нет, эта налетит, схватит, заставит рассудок молчать, и потом вы только удивляетесь, как это могло случиться. Нет, мы все ещё варвары. Нам нравится блестящая и шумная игрушка больше, чем настоящее человеческое наслаждение...
У нас всё пока слава Богу: мальчишки учатся и не слушаются, Софья Николаевна хворает, как всегда, я ничего путного не делаю и бью баклуши, да и чёрт его знает, что со мной сделалось - как-то, не сегодня - завтра, не завтра, так послезавтра, что-нибудь сделаю, и так дальше, всё думаю, думаю и ни за что не принимаюсь. И откуда я получил репутацию человека работящего? Я думаю, только оттого, что у нас нет людей действительно работающих...
Простите моё недостоинство вообще, и относительно советов в частности. Ведь, ей-богу, когда получишь этакую цыдулочку, в которой повествуется, что и бок болит, и грудь болит, и силёнки-то нет, то волей-неволей начинаешь советовать; так уж человек устроен - посоветовал - ну, как будто и долг свой исполнил, да и как удержаться? Дело доброе, а ничего не стоит, соблазнительно...
Вот что, мой дорогой: принимайте всё-таки мои советы и замечания зауряд с прочими, потому что и мои столько же в сущности стоят, как замечания и советы других. Потому, разговоры одни, делом никто Вам не поможет. Ну, и скажите, разве есть какой-нибудь прок из того, что кто-то Вас любит, жалеет, думает о Вас и мучится? Чем такой человек Вам будет полезен, если он не может дать всего, что нужно вам?..
Доктор, осмотревши, говорит - оспа (заметьте, оспа была привита)...
Хуже всего, что Вы не работаете: вот это, действительно, потеря. Это было бы отлично, если бы не работали, потому что желали отдыха, но по всему видно, что Вы не работаете от болезни...
Нет, плохо пишется и плохо говорится, когда нарушена гармония... Да, дорогой мой, и люди и свет "как посмотришь с холодным вниманием вокруг - такая плохая и скверная штука", что надо оглядываться подозрительно, как только получишь пять минут спокойствия, потому что спокойствие и счастье человека не в порядке вещей...
Граф Лев Николаевич Толстой приехал, я с ним виделся сегодня и завтра начну портрет...
За личной жизнью человека, как бы она ни была счастлива, начинается необозримое, безбрежное пространство жизни общечеловеческой в её идее, и что там есть интересы, способные волновать сердце, кроме семейных радостей и печалей, печалями и радостями, гораздо более глубокими, нежели обыкновенно думают. Вы, вероятно, легко допустите, что я, несмотря на моё личное счастье, какого дай Бог всякому, остаюсь в то же время как будто чем-то подавлен, чем-то озабочен и как будто несчастлив. Вы представляете для меня частичку этого необозримого пространства, на Вас отдыхал мой мозг, когда я мысленно вырывался за черту личной жизни; в Вашем уме, в Вашем сердце, в Вашем таланте я видел присутствие пафоса высокого поэта и, несмотря на молодость, встречался с зачатками правильного решения всех или, по крайней мере, многих вопросов общечеловеческого интереса. Как мне выразить печаль свою о судьбе наших жизней, и чего бы я не дал, чтобы быть всемогущим?..
Вы человек ленивый, и я тоже; и потому будем писать, пока пишется, и когда напишется. Письма тогда и интересны, когда они не вынуждены...
Вы как будто стосковались по русской осени, по ветерку и по дождику, а я вот тем и другим наслаждаюсь - получаю кашли и насморки и с завистью думаю: какой счастливый Илья Ефимович, ему светит солнце до скуки, над ним голубое небо без облачка! Да, Вы правы: везде хорошо, где нас нет!
Как бы устроить свою жизнь так, чтобы впечатления не отзывались болезненно? Судите сами. Я получаю Ваше письмо рано, ещё в постели - 7 часов утра, небо хмурое, день обещает скучный, ветер и дождь чувствуются в воздухе, и вчера было то же, да и завтра перемены ждать нечего; день за день - неделя, другая, месяц, год. Господи, своё-то я вперёд знаю, кто что скажет и что сделает, впечатления бледные, приевшиеся до тошноты. И вдруг, письмо из прекрасного далёка! Читаю: на каждой странице, в каждой строке бьёт новость, интерес, интересная жизнь. Интересные впечатления, и потому любопытные мысли, сближения, параллели; время богато наполнено, сердце сильнее бьётся, голова занята небывалыми вопросами, а он этот счастливец, скучает - вишь, осени жалко, дождика захотелось! А мне он надоел по горло, рад с Вами поделиться, возьмите же!
В этом письме много будет дождя, дождя осеннего, мелкого, холодного, несущего с собой хандру и болезни! И вот практическая польза нашей возникающей переписки. Я Вам буду посылать серые, туманные и дождливые до нищенской бедности, по содержанию, письма, а Вы мне давайте то, чего у Вас в избытке: солнца, света, разнообразия и, как подкладку, Вашу социальную жилку, которая, я чувствую, просвечивает во всех сюжетах, о которых Вы упоминаете. Не хочу быть пророком, но полагаю, что Вы, поживя за границей, несколько утратите эту чувствительность. В Париже особенно легко её утратить - это уж город такой... Я о Париже невысокого мнения (впрочем, о чём же я высокого мнения?), но всё-таки приветствую Вас в Париже: это город самый живой из художественных центров...
И в Париже, как везде за границей, художник прежде всего смотрит, где торчит рубль, и на какую удочку его можно поймать: и там же погоня за богатыми развратниками и наглая потачка и поддакивание их наклонностям, соревнование между художниками самое откровенное на этот счёт, но там есть нечто такое, что нам нужно намотать на ус самым усердным образом, - это дрожание, неопределённость, что-то нематериальное в технике. Эта неуловимая подвижность натуры, которая, когда смотришь пристально на неё, - материальна, грубо определена и резко ограничена, а когда не думаешь об этом и перестанешь хоть на минутку чувствовать себя специалистом, видишь и чувствуешь всё переливающимся, и шевелящимся, и живущим. Контуров нет, света и тени не замечаешь, а есть что-то ласкающее и тёплое, как музыка. То воздух охватит тебя теплом, то ветер пробирается даже под платье...