Литература - это судьба человека
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Татьяна Хруцкая
ЛИТЕРАТУРА - ЭТО СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
Санкт-Петербург
2015 год
2015-ый ГОД - ГОД ЛИТЕРАТУРЫ В РОССИИ
24 мая - ДЕНЬ СЛАВЯНСКОЙ ПИСЬМЕННОСТИ И КУЛЬТУРЫ
24 мая 2015 года - 110 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА ШОЛОХОВА
(24 мая 1905 года - 21 февраля 1984 года)
Человек, за которым встаёт картина времени...
СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА (1956 год)
Первая послевоенная весна была на Верхнем Дону на редкость дружная и напористая...
Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае... Это был первый после зимы по-настоящему тёплый день. Хорошо было сидеть на плетне вот так, одному, целиком покоряясь тишине и одиночеству...
- А я иду мимо, гляжу: свой брат шофёр загорает. Дай, думаю, зайду, перекурим вместе. Одному-то и курить и помирать тошно...
Он положил на колени большие тёмные руки, сгорбился. Я сбоку взглянул на него, и мне стало что-то не по себе... Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть? Вот такие глаза были у моего случайного собеседника...
- Иной раз не спишь ночью, глядишь в темноту пустыми глазами и думаешь: "За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?" Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке... Нету и не дождусь!..
- Поначалу жизнь моя была обыкновенная. Сам я уроженец Воронежской губернии, с тысяча девятисотого года рождения. В гражданскую войну был в Красной Армии... В голодный двадцать второй год подался на Кубань, ишачить на кулаков, потому и уцелел. А отец с матерью и сестрёнкой дома померли от голода. Остался один. Родни - хоть шаром покати, - нигде никого, ни одной души. Ну, через год вернулся с Кубани, хатёнку продал, поехал в Воронеж. Поначалу работал в плотницкой артели, потом пошёл на завод, выучился на слесаря. Вскорости женился. Жена воспитывалась в детском доме. Сиротка. Хорошая попалась мне девка! Смирная, весёлая, угодливая и умница, не мне чета. Она с детства узнала, почём фунт лиха стоит, может, это и сказалось на её характере. Со стороны глядеть - не так уж она была из себя видная, но ведь я-то не со стороны на неё глядел, а в упор. И не было для меня красивей и желанней её, не было на свете и не будет! Придёшь с работы усталый, а иной раз и злой, как чёрт. Нет, на грубое слово она тебе не нагрубит в ответ. Ласковая, тихая, не знает, где тебя усадить, бьётся, чтобы при малом достатке сладкий кусок тебе сготовить. Смотришь на неё и отходишь сердцем, а спустя немного обнимешь её, скажешь: "Прости, милая Иринка, нахамил я тебе. Понимаешь, с работой у меня нынче не заладилось". И опять у нас мир, и у меня покой на душе. А ты знаешь, браток, что это означает для работы? Утром я встаю как встрёпанный, иду на завод, и любая работа у меня в руках кипит и спорится! Вот что это означает - иметь умную жену-подругу...
Вскорости дети у нас пошли. Сначала сынишка родился, через года ещё две девочки... Тут я от товарищей откололся. Всю получку домой несу, семья стала числом порядочная, не до выпивки...
В двадцать девятом году завлекли меня машины. Изучил автодело, сел за баранку на грузовой. Потом втянулся и уже не захотел возвращаться на завод. За рулём показалось мне веселее. Так и прожил десять лет и не заметил, как они прошли. Прошли как будто во сне. Да что десять лет! Спроси у любого пожилого человека, приметил он, как жизнь прожил? Ни черта он не приметил!..
Работал я эти десять лет и день и ночь. Зарабатывал хорошо, и жили мы не хуже людей. И дети радовали: все трое учились на "отлично"...
За десять лет скопили мы немножко деньжонок и перед войной поставили себе домишко... Ирина купила двух коз. Чего ещё больше надо? Дети кашу едят с молоком, крыша над головою есть, одеты, обуты, стало быть, всё в порядке...
А тут вот она, война. На второй день повестка из военкомата, а на третий - пожалуйте в эшелон. Провожали меня все четверо моих: Ирина, Анатолий и дочери - Настенька и Олюшка. Все ребята держались молодцом. Ну, у дочерей - не без того, посверкивали слезинки. Анатолий только плечами передёргивал, как от холода, ему к тому времени уже семнадцатый год шёл, а Ирина моя... Такой я её за все семнадцать лет нашей совместной жизни ни разу не видал. Ночью у меня на плече и на груди рубаха от слёз не просыхала, и утром такая же история... "Родненький мой... Андрюша... не увидимся... мы с тобой... больше на этом... свете..."...
Он на полуслове резко оборвал рассказ, и в наступившей тишине я услышал, как у него что-то клокочет и булькает в горле. Чужое волнение передалось и мне. Искоса взглянул я на рассказчика, но ни единой слезинки не увидел в его словно бы мёртвых, потухших глазах. Он сидел, понуро склонив голову, только большие, безвольно опущенные руки мелко дрожали, дрожал подбородок, дрожали твёрдые губы...
- Формировали нас под Белой Церковью, на Украине... Ну, про войну тебе нечего рассказывать, сам видал и знаешь, как оно было поначалу... Сейчас отступаем, но скоро соберёмся с силами и тогда дадим фрицам прикурить... Тошное время было... Этим разнесчастным бабёнкам и детишкам не слаже нашего в тылу приходилось. Вся держава на них оперлась! Какие же это плечи нашим женщинам и детишкам надо было иметь, чтобы под такой тяжестью не согнуться? А вот не согнулись, выстояли!..
Только не пришлось мне и года повоевать... Два раза за это время был ранен... Дырявил немец мне машину и сверху и с боков, но мне, браток, везло на первых порах. Везло-везло, да и довезло до ручки... Попал я в плен в мае сорок второго года...
Ох, браток, нелёгкое это дело - понять, что ты не по своей воле в плену. Кто этого на своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески дошло, что означает эта штука...
Тяжело мне, браток, вспоминать, а ещё тяжелее рассказывать о том, что довелось пережить в плену. Как вспомнишь нелюдские муки, какие пришлось вынести там, в Германии, как вспомнишь всех друзей-товарищей, какие погибали замученные там, в лагерях, - сердце уже не в груди, а в глотке бьётся, и трудно становится дышать...
Куда меня только не гоняли за два года плена!.. Природа везде там, браток, разная, но стреляли и били нашего брата везде одинаково. А били богом проклятые гады и паразиты так, как у нас сроду животину не бьют...
Били за то, что ты - русский, за то, что на белый свет ещё смотришь, за то, что на них, сволочей, работаешь. Били и за то, что не так взглянешь, не так ступнёшь, не так повернёшься. Били запросто, для того, чтобы когда-нибудь да убить до смерти, чтобы захлебнулся своей последней кровью и подох от побоев. Печей-то, наверно, на всех нас не хватало в Германии...
Попрощался я с товарищами, все они знали, что на смерть иду, вздохнул и пошёл. Иду по лагерному двору, но звёзды поглядываю, прощаюсь и с ними, думаю: "Вот и отмучился ты, Андрей Соколов, а по лагерному - номер триста тридцать первый". Что-то жалко стало Иринку и детишек, а потом жаль эта утихла, и стал я собираться с духом, чтобы глянуть в дырку пистолета бесстрашно, как и подобает солдату, чтобы враги не увидали в последнюю мою минуту, что мне с жизнью расставаться всё-таки трудно...
"Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия"...
Думаю про себя: "Чтобы я, русский солдат, да стал пить за победу немецкого оружия?!.. Один чёрт мне умирать, так провались ты пропадом со своей водкой!"...
"Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель"... "За свою погибель и избавление от мук я выпью"... "Ты хоть закуси перед смертью"... "Я после первого стакана не закусываю". Наливает он второй, подаёт мне. Выпил я и второй и опять же закуску не трогаю, на отвагу бью, думаю: "Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с жизнью расставаться"... "Я и после второго стакана не привык закусывать"... Наливает мне комендант третий стакан... Этот стакан я выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол. Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, что у меня есть своё, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались...
"Вот что, Соколов, ты - настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я - тоже солдат, и уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду. К тому же сегодня наши доблестные войска вышли к Волге... Это для нас большая радость, а потому я великодушно дарю тебе жизнь..."
И тут я спать окончательно разучился: ночи напролёт думал, как бы мне к своим на родину сбежать. Приехали мы в город Полоцк. На заре услыхал я в первый раз за два года, как громыхает наша артиллерия, и знаешь, браток, как сердце забилось?.. "Ну, - думаю, - ждать больше нечего, пришёл мой час! И надо не одному мне бежать, а прихватить с собою и моего толстяка, он нашим сгодится!"...
Тут немцы сзади бьют, а тут свои очертели, из автоматов мне навстречу строчат... Я... дверцу открыл, упал на землю и целую её, и дышать мне нечем...
На третий день получаю письмо из Воронежа. Но пишет не Ирина, а сосед мой... Не дай бог никому таких писем получать!.. Сообщает он, что ещё в июне сорок второго года немцы бомбили авиазавод и одна тяжёлая бомба попала прямо в мою хатёнку. Ирина и дочери как раз были дома... Анатолий во время бомбёжки был в городе. Вечером вернулся в посёлок, посмотрел на яму и в ночь опять ушёл в город. Перед уходом сказал соседу, что будет пробираться добровольцем на фронт. Вот и всё.
Когда сердце разжалось и в ушах зашумела кровь, я вспомнил, как тяжело расставалась со мною моя Ирина на вокзале. Значит, ещё тогда подсказало ей бабье сердце, что больше не увидимся мы с ней на этом свете.... Была семья, свой дом, всё это лепилось годами, и всё рухнуло в единый миг, остался я один. думаю: "Да уж не приснилась ли мне моя нескладная жизнь?"...
Но месяца через три и мне блеснула радость, как солнышко из-за тучи: нашёлся Анатолий. Прислал письмо мне на фронт, видать, с другого фронта. Адрес мой узнал от соседа... Оказывается, попал он поначалу в артиллерийское училище... Через год с отличием закончил училище, пошёл на фронт... получил звание капитана, командует батареей "сорокапяток", имеет шесть орденов и медали...
И начались у меня по ночам стариковские мечты...
Зимою наступали мы без передышки, и особо часто писать друг другу нам было некогда, а к концу войны, уже возле Берлина, утром послал Анатолию письмишко, а на другой день получил ответ. И тут я понял, что подошли мы с сыном к германской столице разными путями, но находимся один от одного поблизости. Жду не дождусь, прямо-таки не чаю, когда мы с ним свидимся. Ну, и свиделись... Аккурат девятого мая, утром, в День Победы, убил моего Анатолия немецкий снайпер...
Мои невыплаканные слёзы, видно на сердце засохли. Может, поэтому оно так и болит?..
Вскорости меня демобилизовали. Куда идти?.. Вспомнил, что в Урюпинске живёт мой дружок, демобилизованный ещё зимою по ранению, - он когда-то приглашал меня к себе...
В это время я и познакомился с моим новым сынком, вот с этим, какой в песке играется... Вижу возле чайной этого парнишку... Этакий маленький оборвыш: личико всё в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечёсаный, а глазёнки - как звёздочки ночью после дождя! И до того он мне полюбился, что я уже, чудное дело, начал скучать по нём, спешу из рейса поскорее его увидать. Около чайной он и кормился, - кто что подаст...
"Эй, Ванюшка" Садись скорее на машину, прокачу на элеватор, а оттуда вернёмся сюда, пообедаем". Он от моего окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и тихо так говорит: "А откуда знаете, дядя, что меня Ваней зовут?" И глазёнки широко раскрыл, ждёт, что я ему отвечу. Ну, я ему говорю, что я, мол, человек бывалый и всё знаю.
Зашёл он с правой стороны, я дверцу открыл, посадил его рядом с собой, поехали. Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет да и взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздыхает. Такая мелкая птаха, а уже научился вздыхать. Его ли это дело? Спрашиваю: "Где же твой отец, Ваня?" Шепчет: "Погиб на фронте". - "А мама?" - "Маму бомбой убило в поезде, когда мы ехали". - "А откуда вы ехали?" - "Не знаю, не помню..." - "И никого у тебя тут родных нету?" - "Никого". - "Где же ты ночуешь?" - "А где придётся".
Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: "Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети". И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: "Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?" Он и спросил, как выдохнул: "Кто?" Я ему говорю так же тихо: "Я твой отец".
Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щёки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: "Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдёшь! Всё равно найдёшь! Я так долго ждал, когда ты меня найдёшь!" Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже дрожь бьёт, и руки трясутся... Как я тогда руля не упустил, диву можно даться!..
Трудно мне с ним было на первых порах... Он меня спрашивает... Пришлось изворачиваться... "А почему ты меня так долго искал?" Отвечаю ему: "Я тебя, сынок, и в Германии искал, и в Польше, и всю Белоруссию прошёл и проехал, а ты в Урюпинске оказался"...
Тоска мне не даёт на одном месте долго засиживаться. Вот уже когда Ванюшка мой подрастёт и придётся определять его в школу, тогда, может, и я угомонюсь, осяду на одном месте. А сейчас пока шагаем с ним по русской земле...
Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы... Что-то ждёт их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который повзрослев, сможет всё вытерпеть, всё преодолеть на своём пути, если к этому позовёт его Родина.
И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное - уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное - не ранить сердце ребёнка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза...
НАУКА НЕНАВИСТИ (1942 год)
На войне деревья, как и люди, имеют каждое свою судьбу. Я видел огромный участок леса, срезанного огнём нашей артиллерии. В этом лесу недавно укреплялись немцы, выбитые из села С., здесь они думали задержаться, но смерть скосила их вместе с деревьями. Под поверженными стволами сосен лежали мёртвые немецкие солдаты, в зелёном папоротнике гнили их изорванные в клочья тела, и смолистый аромат расщеплённых снарядами сосен не мог заглушить удушливо-приторной острой вони разлагающихся трупов. Казалось, что даже земля с бурыми, опалёнными и жестокими краями воронок источает могильный запах.
Смерть величественно и безмолвно властвовала на этой поляне, созданной и взрытой нашими снарядами, и только в самом центре поляны стояла чудом сохранившаяся берёзка, и ветер раскачивал её израненные осколками ветви и шумел в молодых, глянцево-клейких листках...
- Как же ты тут уцелела, милая?..
Но если сосна гибнет от снаряда, падая, как скошенная, и на месте среза остаётся лишь иглистая, истекающая смолой макушка, то по-иному встречается со смертью дуб... Рваная, зияющая пробоина иссушила полдерева, но вторая половина, пригнутая разрывом к воде, весною дивно ожила и покрылась свежей листвой. И до сегодняшнего дня, наверное, нижние ветви искалеченного дуба купаются в текучей воде, а верхние - всё ещё жадно протягивают к солнцу точёные, тугие листья...
Вскоре перешли мы в наступление и тут действительно насмотрелись... Сожжённые дотла деревни, сотни расстрелянных женщин, детей, стариков, изуродованные трупы попавших в плен красноармейцев, изнасилованные и зверски убитые женщины, девушки и девочки-подростки...
Вы думаете, можно рассказать словами обо всём, что пришлось видеть? Нельзя! Нет таких слов...
- Вы понимаете, что мы озверели, насмотревшись на всё, что творили фашисты, да иначе и не могло быть. Все мы поняли, что имеем дело не с людьми, а с какими-то осатаневшими от крови собачьими выродками. Оказалось, что они с такой же тщательностью, с какой когда-то делали станки и машины, теперь убивают, насилуют и казнят наших людей...
- Хорошая земля на Украине, и природа там чудесная! Каждое село и деревушка казались нам родными, может быть, потому, что, не скупясь, проливали мы там свою кровь, а кровь ведь, как говорят, роднит...
"Вот и смерть", - подумал я. О чём я ещё думал в этот момент?..
Он ударил меня кулаком в лицо... Я упал, и он долго бил меня ногами в грудь и в голову. Бил до тех пор, пока не устал. Этого фашиста я не забуду до самой смерти, нет, не забуду! Он и после бил меня не раз... Вы спрашиваете, как я выжил?..
В ту ночь было тихо, но морозно. Перед рассветом мы услышали орудийный гул. Всё вокруг меня зашевелилось. А когда гул повторился, вдруг кто-то громко сказал:
- Товарищи, наши наступают!
И тут произошло что-то невообразимое: весь лагерь поднялся на ноги, как по команде! Встали даже те, которые не поднимались по нескольку дней...
Это были слёзы не только радости, но и гордости за наш народ. Фашисты могли убить нас, безоружных и обессиливших от голода, могли замучить, но сломить наш дух не могли, и никогда не сломят!..
- И воевать научились по-настоящему, и ненавидеть, и любить. На таком оселке, как война, все чувства отлично оттачиваются...
Тяжко я ненавижу фашистов за всё, что они причинили моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под фашистским игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас, драться с таким ожесточением, именно эти два чувства, воплощённые в действие, и приведут к нам победу. И если любовь к Родине хранится у нас в сердцах и будет храниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть к врагу всегда мы носим на кончиках штыков...
ОНИ СРАЖАЛИСЬ ЗА РОДИНУ (1942 - 1949 - 1969 годы)
Перед рассветом по широкому суходолу хлынул с юга густой и тёплый весенний ветер...
"Не слышит ни дождя, ни ветра... Спит так, как будто совесть у неё чище чистого - подумал Стрельцов, с любовью и ненавистью глядя на затенённый профиль жены...
Что-то было отравлено в его сознании за тот короткий миг, когда смотрел в родное и в то же время отчуждённое лицо жены. Иначе выглядело сейчас всё, что окружало Стрельцова. Иным казался ему и весь необъятный, весь безбрежный мир, проснувшийся к новым свершениям жизни...
Что-то непоправимо нарушилось в совместной жизни Ольги и Николая. Произошёл как бы невидимый надлом в их отношениях, и постепенно они, эти отношения, приняли такие тяжкие, угнетающие формы, о которых супруги Стрельцовы ещё полгода назад никак не могли бы даже и помыслить. День ото дня исчезала былая близость, надёжно связывающая их прежде, ушла в прошлое милая интимность вечерних супружеских разговоров, и уже ни у одного из них не возникало желания поделиться своими тревогами и заботами, неприятностями и маленькими радостями по работе. Зато чаще, чем когда-либо, иногда даже по пустяковому поводу вдруг вспыхивали ссоры и разгорались жарко, как сухой валежник на ветру, а когда наступало короткое примирение, оно не приносило облегчения и успокоенности. Недолгое затишье походило скорее на перемирие двух враждующих сторон и не снимало ни настороженности, ни скрытой, возникавшей откуда-то из потаённых глубин взаимной неприязни.
Еле ощутимый поначалу холодок в их отношениях всё больше крепчал, становился пугающе привычным. Он входил в жизнь, превращался в неотъемлемую часть её, и с этим уже ничего нельзя было поделать. У Николая иногда возникало такое, чисто физическое ощущение, будто он длительное время живёт в нетопленной комнате, постоянно испытывая непреходящее желание побыть на солнце, погреться...
Глядя на себя как бы со стороны, он замечал, что стал и на работе и дома несдержан, чрезмерно раздражителен; всё чаще в общении с людьми овладевало им чувство нетерпимости, ничем не оправданной вспыльчивости. А ведь прежде таким он не был...
С болью, с тоскливым выжиданием Николай чувствовал, что с каждым днём Ольга отдаляется от него, уходит всё дальше, а он уже не в силах ни ласково окликнуть её, ни вернуть. И вот это сознание собственного бессилия, невозможность что-либо изменить, томительное ожидание надвигающейся развязки и делало жизнь под одной крышей и непомерно тяжёлой и постылой...
Однако, избегая друг друга, внутренне опасаясь оставаться наедине, они оттягивали решающий разговор и тем самым усугубляли взаимные мучения и неустроенность в семье. Разрыв, как видно, в равной мере страшил и Ольгу и Николая, и хотя неотвратимость его была ясна для них, - никто не хотел первым брать на себя инициативу...
Такая умиротворённая благодать стояла..., что Николай забыл обо всём на свете...
Не надо было искушать судьбу. Нельзя было играть чужой и своей жизнью... А неопределённость в семье словно бы прижилась и пустила корни...
- Ну, что же, молодец твой брат. Он правильно рассудил. У нас он и отдохнёт лучше и сердце тишиной подлечит. На нашем степном полынном воздухе не только сердце, но и всякую другую хворость с успехом можно лечить... Конечно, одним воздухом, даже нашим, не прокормишься, но у нас вдобавок к воздуху... природное коровье молоко, неснятое, пятипроцентной жирности, яйца тёпленькие, прямо из-под курицы, а не какие-нибудь подсохлые, плюс сало в четверть толщины, ну разные там вареники со сметаной, молодая баранина и прочее, да тут никакое сердце не выдержит и постепенно придёт в норму. А если к этому добавить добрый борщ да по чарке перед обедом, то жить твоему братцу у нас до ста лет и перед смертью не икать!..
Наука гласит... Тоже мне медики... У меня на медицину свой взгляд, и пусть они мне голову не морочат...
Эти воспоминания, они приходят, не считаясь с твоим настроениям, в любое время суток, как зубная боль...
- Порода такая и натура русская...
- Брат, ты меня не приневоливай. Раньше я мог много выпить и быть не очень хмельным, а теперь не то... Да у меня и без водки так хорошо на душе! Давай лучше поговорим. Надо же мне рассказать тебе мою одиссею...
В кустах несмело защёлкал соловей...
- Молодой, не распелся ещё, не выучился как следует... Вот так и вы, молодые, во всяком случае - некоторые из вас, ещё не приобретёте жизненного опыта, а уже берётесь судить обо всём, даже о том, чего ещё как следует не осмыслили, не продумали до скрытой глубины, ну, и поёте с чужого голоса, щёлкаете, как вот этот соловейко, а настоящего пения не получается... Пришлось недавно мне говорит с одним таким щелкуном. Он так рассуждал: что, мол, в ваше время, в революцию было? Всё просто, до примитива: "Земля - крестьянам, фабрики - рабочим". А в жизни, в классовой борьбе, дескать, всё значительно сложнее. Слов нет, жизнь - сложная штука, но этому "примитиву" - "земля - крестьянам, фабрики - рабочим" - предшествовала и вековая борьба революционеров и десятилетия огромнейшей работы нашей партии, работы, стоившей жертв, да каких жертв!..
В двадцатых годах в Париже вышел многотомный труд бывшего командующего Добровольческой армией генерала Деникина. Называется он "Очерки русской смуты". Так вот, Деникин пишет, что не было у добровольцев лозунга, за которым пошли бы солдаты и прогрессивно мыслящие офицеры. А было наоборот: как только Добровольческая армия по пути на Москву вступала на территорию украинских и русских губерний, так все эти корниловцы, марковцы, дроздовцы - сынки помещиков - начинали в своих дворянских поместьях вешать и пороть шомполами мужиков за то, что те поделили помещичью землю, растащили, разобрали по рукам скот и сельскохозяйственный инвентарь. Вот как на деле оборачивалась одна часть "примитива" - "земля - крестьянам"! Как только Добровольческая армия занимала промышленный центр, обиженные сынки заводчиков и владельцев шахт, те же офицеры Добровольческой армии, принимались вешать и ставить к стенке рабочих, национализировавших их предприятия. Так оборачивалась для рабочих вторая часть "примитива" - "фабрики - рабочим"... С какой же радости шли бы в Добровольческую армию рабочие и крестьяне? Деникинцы великолепно помогали утверждаться Советской власти!.. Я за этот "примитив" пошёл перед октябрьским переворотом, будучи на фронте председателем полкового революционного комитета... Впрочем, ещё с мальчишеских лет, ещё в гимназии отравляло мне сознание этакое социальное неравенство: сытые, выхоленные сынки купцов, помещиков, прочих состоятельных и бедные, кое-как одетые, в тщательно заштопанных брючишках дети мелких чиновников, кустарей, разночинцев. Ещё тогда это рвало мне сердце! Повзрослев, стал читать, задумываться..., а тут война. В окопах прозрел окончательно... Под конец войны я поручиком был. Но и офицерский чин не сделал меня защитником царского режима! Покорила навсегда программа большевиков, начисто отверг половинчатых эсеров, меньшевиков и прочих анархистов, и стал я... ярым большевиком, бескомпромиссным, пожалуй, немного даже фанатичным. Не было, да и сейчас нет для меня святее дела нашей партии! Да разве я один из офицерского корпуса царской армии пришёл к большевикам?..
"Субъективно честный человек тот, кто с народом, кто борется за дело народа, сражался с армией, созданной народом..." Всё честное из интеллигенции и даже дворянства пошло за большевиками, за народом, за Советской властью. Иного было не дано: либо - за, либо - против, а всё промежуточное стиралось двумя этими жерновами. Дальнейшее ты знаешь. Стал я кадровым военным. Связал свою жизнь с Красной Армией.
И какой же народище мы вырастили за двадцать лет! Сгусток человеческой красоты! Сами росли и младших растили. Преданные партии до последнего дыхания, образованные, умелые командиры, готовые по первому зову на защиту от любого врага, в быту скромные, простые ребята, не сребролюбцы, не стяжатели, не карьеристы... Не в этом у всех нас была цель в жизни! Да разве только в армии вырос такой народище? А гражданские коммунисты, а комсомольцы? Такой непробиваемый стальной щит Родины выковали... Любому врагу... хребет сломаем!
Жили мы тогда, как в сказке! Весь пыл наших сердец, весь разум, всю силу расходовали на создание армии, на укрепление могущества нашего единственно справедливого на земле строя!.. Мы так раскрутили маховик истории, что сбавлять обороты было уже ни к чему!.. Я никогда не уставал любоваться своими людьми. Взыскивал с подчинённых со всей старорежимной строгостью, а втайне любовался ими. И молодые солдаты и те, которых призывали на территориальные сборы, - у всех были суворовские задатки. Старик порадовался бы, глядя на достойных потомков своих чудо-богатырей. Ей-богу, не вру, не фантазирую! Проснись Суворов да побывай на наших учениях, - он прослезился бы от умиления...
Я не говорю уже о комсоставе. Насмотрелся я на своих в Испании и возгордился дьявольски! Какие орлы там побывали!.. Это завтрашние полководцы без скидки на бедность и происхождение. А вообще всем им - цены нет! Кстати, Родимцев, будучи командиром взвода, выбивал из пулемёта на мишени своё имя и фамилию... А посмотреть - муху не обидит, милый, скромный парень, каких много на Руси...
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нём любовь
Проходит и приходит вновь,
В нём чувство каждый день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет.
Здорово сказано! Да, браток, когда перевалит на пятый десяток, и Пушкина иначе воспринимаешь. Русский человек, читая Пушкина, непременно слезу уронит... В лагерях, когда не спалось, я всегда восстанавливал в памяти Пушкина, Тютчева, Лермонтова... Особенно по ночам, в бессонницу, вспоминались хорошие стихи. И душевная мука отпускала, и слёзы были не такими жгучими...
Как снег на голову, свалился тридцать седьмой год. В армии многих, очень многих мы потеряли. А война с фашистами на носу... Вот что не даёт покоя! Да только ли это!
Ну, и со мной случилось, как со многими: один мерзавец оклеветал десятки людей, чуть ли не всех, с кем ему пришлось общаться за двадцать лет службы, меня в том числе. и всех пересажали, на кого он сыпал показания, и жён их отправили в ссылку... Всё это было. В разных местах по-разному... Как такое могло случиться? Кто повинен?.. Настоящие коммунисты и там оставались коммунистами... И я не потерял веру в свою партию... Зачеркнуть всю свою сознательную жизнь? Затаить злобу?! Не могу! На Сталина обижаюсь: как он мог такое допустить? Но я вступал в партию тогда, когда он был как бы в тени великой фигуры Ленина. Теперь он - признанный вождь. Он был во главе борьбы за индустрию в стране, за проведение коллективизации. Он, безусловно, крупнейшая после Ленина личность в нашей партии, и он же нанёс этой партии такой тяжкий урон. Я пытаюсь объективно разобраться в нём и чувствую, что не могу... Мне кажется, что он надолго останется неразгаданным не только для меня...
- Мать у нас одна, отцы - разные...
- Мать - это корень, а отцы - дело такое, одним словом, всякое...
- Мы с братом круглые сироты. Без отцов и бедой и радостью богатеем.
- Ничего! Вы уже большенькие. Проживёте и не заметите, как старость и к вам припожалует, постучится в оконце... Так, как вот и ко мне... Люди у нас брешут, будто вы суждены были за политику. Правда ли?
- Был... Тогда если бы за четыре кило краденого хлеба не сажали, так воровали бы по четыре центнера на душу, верно?
- Это уж само собой. Растянули бы колхозы по ниточке!...
У нас на хуторе один я с простиной в голове, а остальные все умные, все в политику вдарились. Вот, к примеру, залезет Иванова свинья к соседу Петру в огород, нашкодит там, а Петро - нет чтобы добром договориться, - берёт карандаш, слюнявит и пишет в ГПУ заявление на Ивана: так, мол, и так, Иван, мой сосед, в белых служил и измывался над красноармейскими семьями... Глядишь, а он уже через месяц в Сибири... Брат Ивана на Петра пишет, что он, мол, сам в карателях был и такое учинял... Берут и этого. А на брата уже карандаш слюнявит родственник Петра. Таким манером сами себя пересажали, и мужчин в хуторе осталось вовсе намале, раз-два и обчёлся. Теперь в народе моих хуторян "карандашниками" зовут. Вот ведь как пересобачились. Вкус заимели один другого сажать, все политиками заделались, а раньше такого не было. Раньше, бывало, за обиду один другому морду набьёт, на том и вся политика кончится. Теперь - по-новому...
- А у Хитлера какая же совесть? Вон он сколько держав под себя подмял!..
- А насчёт Гитлера он в общем-то правильно соображает. Значит, в народе поговаривают о войне?
- Всякое говорят. А ты как думаешь, генерал?
- Мои друзья-военные ждут. Успеть бы только перевооружить армию новой техникой. Но дадут ли они нам на это время? Там тоже не дураки. Дважды мне пришлось сталкиваться с немцами, в мировую войну, и в Испании на них пришлось посмотреть. Боюсь, что на первых порах тяжело нам будет. Армия у них отмобилизованная, обстрелянная, настоящую боевую выучку за два года приобрела, да и вообще противник серьёзный. Но, чёрт возьми, ведь "русские прусских всегда бивали"? Побьём и на этот раз! Какой ценой? Ну, браток, когда вопрос станет - быть или не быть - о цене не говорят и не спрашивают!..
- Милый мой, в беде и слабое утешение - на вес золота...
- Разрешите обратиться, товарищ генерал. Шифровка на ваше имя...
- Ну, брат, приказывают немедленно прибыть в Москву за назначением. Генштаб приказывает. Вспомнил обо мне Георгий Константинович Жуков! Что ж, послужим Родине и нашей Коммунистической партии! Послужим и верой и правдой до конца...
Много пришлось ему видеть настоящих парней, изорванных в клочья осколками снарядов, жестоко и мерзко обезображенных...
Орудия стояли возле деревьев, искусно замаскированные зеленью, на отвалах недавно вырытых окопов лежала увядшая трава, орудия доверчиво обнимала широкая ветка яблони, густо увешанная бледно-зелёными недоспелыми антоновками...
- А ты брось, Микола, горевать о ней. Отвоюем, тогда видно будет. Главное - дети у тебя есть. Дети, брат, сейчас - главная штука. В них самый корень жизни, я так понимаю. Им придётся налаживать порушенную жизнь, война-то разыгралась нешуточная. А женщины, скажу я тебе откровенно, - самый невероятный народ. Иная в три узла завяжется, а своего достигнет. Ужасно ушлое животное женщина, я, брат, их знаю. Видишь рубец у меня на верхней губе?.. А жена у меня, как бы тебе сказать, вроде немецкого автоматчика: если зарядит что - не кончит, пока все обоймы не порасстреляет, и тоже норовит нахрапом брать...
- Для меня ясно, что произошла катастрофа. Размеров этой катастрофы мы с тобой не знаем, но кое о чём можно догадываться. Идём мы пятый день, скоро уже Дон, а потом Сталинград... Разбили наш полк вдребезги. А что с остальными? С армией? Ясное дело, что фронт наш прорван на широком участке... Ведь это же тоска - вот так идти и не знать ничего! С какими глазами провожают нас жители? С ума сойти можно!..
- Бьют нас? Значит, поделом бьют. Воюйте лучше, сукины сыны! Цепляйтесь за каждую кочку на своей земле, учитесь врага бить так, чтобы заикал он смертной икотой. А если не умеете, - не обижайтесь, что вам морду в кровь бьют и что жители на вас неласково смотрят. Чего ради они будут нас с хлебом-солью встречать? Говори спасибо, что хоть в глаза не плюют, и то хорошо... А происходит это потому, что воевать мы с тобой, как следует, ещё не научились и злости настоящей в нас маловато. А вот когда научимся да когда в бой будем идти так, чтобы от ярости пена на губах кипела, - тогда и повернётся немец задом на восток, понятно?..
- Когда же, по-твоему, мы научимся воевать? Когда в Сибири будем?..
- В Сибири? Нет, дорогой, в эту школу далеко нам ходить учиться. Вот тут научимся, вот в этих самых степях, понятно? А Сибирь давай временно вычеркнем из географии. Вчера мне Сашка... говорит: "Дойдём до Урала, а там в горах мы с немцем скоро управимся" А я ему говорю: "Если ты, земляная жаба, ещё раз мне про Урал скажешь, - бронебойного патрона не пожалею..."
- "Если бы каждый красноармеец убил одного немца, - война давно бы кончилась"...
- Арифметика довольно примитивная... Если бы каждый наш генерал выиграл по одному сражению, - война закончилась бы, пожалуй, ещё скорее...
- Как же генералы без нас могут сражения выигрывать, чудак? А потом попробуй выиграть сражение с такими бойцами, как Сашка. Он ещё до Дона не дошёл, а на Урал уже оглядывается...
- За что же такая немилость к нам?
- А ты не знаешь, за что? Бесстыжие твои глаза! Куда идёте? За Дон поспешаете? А воевать кто за вас будет? Может, нам, старухам, прикажете ружья брать да оборонять вас от немца? Третьи сутки через хутор войско идёт, нагляделись на вас вволюшку! А народ на кого бросаете? Ни стыда у вас, ни совести, у проклятых, нету! Когда это бывало, чтобы супротивник до наших мест доходил? Сроду не было, сколько на свете живу, а не помню!..
Меня, соколик ты мой, всё касается. Я до старости на работе хрип гнула, все налоги выплачивала и помогала власти не за тем, чтобы вы сейчас бегали, как оглашенные, и оставляли бы всё на разор да на поруху. Понимаешь ты это своей пустой головой?
- Это всё мне без тебя известно, мамаша! Но ты напрасно так рассуждаешь...
- А как умею, так и рассуждаю... Годами ты не вышел меня учить... Взялись воевать - так воюйте, окаянные, как следует, не таскайте за собой супротивника через всю державу, не срамите перед людями свою старуху-мать!..
- Товарищи! Получен приказ: занять оборону на высоте... Оборонять высоту до подхода подкреплений. Задача ясна? За последние дни мы много потеряли, но сохранили знамя полка, надо сохранить и честь полка. Держаться будем до последнего!..
- В бой идти со знаменем - это подходяще, а уж отступать с ним - просто не дай бог!.. Идём к противнику спиной и со знаменем...
И вот наступили те предшествующие бою короткие и исполненные огромного внутреннего напряжения минуты, когда учащённо и глухо бьются сердца и каждый боец, как бы много ни было вокруг него товарищей, на миг чувствует ледяной холодок одиночества и острую, сосущую сердце тоску... "Воюем-то мы вместе, а умирать будем порознь, и смерть у каждого из нас своя, собственная... Свидание со смертью - это штука серьёзная. Состоится оно, это свидание, или нет, а всё равно сердце бьётся... и даже при свидетелях ты чувствуешь себя так, будто вас только двое на белом свете: ты и она... Каждый человек живой..."
Николай знал, что как только начнётся бой, на смену чувству придут другие: короткие, вспыхивающие, может быть, не всегда подвластные разуму...
- А что, папаша, хорошо жил колхоз до войны? Упитанность у вашего народа приличная...
- Жил прилично: и школа, и больница, и клуб, и всё прочее было, не говоря уже про харч, всего было в аккурат по ноздри, а теперь всё это своё природное приходится покидать. К чему вернёмся? К горелым пенькам, это уж как бог свят...
- Ведь ты понимаешь, кто ты есть? Ты - бог войны! Не артиллерия - бог войны, это про неё зря так говорят, а ты самый настоящий бог, потому что главное и в наступлении и в обороне - это харч, и всякий род войск без харча - всё равно, что ноль без палочки. Чего же ты тут околачиваешься? Иди, милый, отсюда поскорее, иди, маскируйся как следует и, пока всё тихо в окрестностях войны, с малым дымом вари кашу... Иди, и будь спокоен, управимся тут и без тебя. Клянусь тебе, что твоя должность такая же почётная, как и моя. Ну, может быть, на какую-нибудь десятую долю только пониже...
Главное в нашей вредной профессии - это чтобы настрой не падал...
И шелест ветра в сожжённой солнцем траве, и застенчивая, скромная красота сияющей белыми лепестками ромашки, и рыскающий в знойном воздухе шмель, и родной, знакомый с детства голос перепела - все эти мельчайшие проявления всесильной жизни одновременно и обрадовали и повергли его в недоумение. "Как будто и боя никакого не было, вот диковинные дела!.. Только что кругом смерть ревела на все голоса, и вот тебе, изволь радоваться, перепел выстукивает, как при мирной обстановке, и вся остальная насекомая живность в полном порядке и занимается своими делами... Чудеса, да и только!"
Ему потребовалось ещё некоторое время, чтобы освоиться и привыкнуть к тишине. А тишина стояла настороженная, недобрая, как перед грозой...
- Они - упорные черти, невыносимо упорные! Но и мы не из глины деланные, мы тоже научились умывать ихнего брата так, что пущай только успевают красную юшку под носом вытирать. Это им не сорок первый год! Побаловались сначала, и хватит...
- При такой жарище к вечеру и вот этот крестник мой и другие битые обязательно припухнут и вонять начнут. От таких соседей тут не продыхнёшь...
По спине его ползали мурашки, и он зябко повёл плечами, вспомнив тошнотно-сладкий, трупный запах, с самого начала весны неизменно сопутствовавший полку в боях и переходах.
Давным-давно прошло то время, когда ему, тогда ещё молодому и неопытному солдату, непременно хотелось взглянуть в лицо убитого им врага; сейчас он равнодушно смотрел на распростёртого неподалеку рослого танкиста, сражённого его пулей, и испытывал лишь одно желание: поскорее выбраться из тесного окопа, который за шесть часов успел осатанеть ему до смерти, и поспать без просыпу суток двое где-нибудь в скирде свежей ржаной соломы...
В далёком детстве, ещё когда учился в сельской церковноприходской школе, по праздникам ходил маленький Ваня с матерью в церковь, наизусть знал всякие молитвы, но с той поры в течение долгих лет никогда никакими просьбами не беспокоил Бога, перезабыл все до одной молитвы - и теперь молился на свой лад, коротко и настойчиво шепча одно и то же: "Господи, спаси! Не дай меня в трату, Господи!.."
И вдруг ожил до этого таившийся в молчании наш передний край!.. Казалось бы, что всё живое здесь давно уже сметено и сравнено с землёй огнём вражеских батарей, но уцелевшие огневые точки дружно вступили в дело, и по немецкой пехоте хлестнул косой смертельный ливень пулемётного огня. Немцы залегли, однако, немного погодя, снова двинулись короткими перебежками на сближение...