Хруцкая Татьяна Васильевна : другие произведения.

Есть время читать? Есть время читать! Надо читать! Для поддержания мозга в хорошей форме

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   ТАТЬЯНА ХРУЦКАЯ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЕСТЬ ВРЕМЯ ЧИТАТЬ ?
  
   ЕСТЬ ВРЕМЯ ЧИТАТЬ !
  
   НАДО ЧИТАТЬ !
  
  
   ДЛЯ ПОДДЕРЖАНИЯ МОЗГА В ХОРОШЕЙ ФОРМЕ !
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Санкт-Петербург
  
  
   2014 год
   УЧИТЬСЯ, УЧИТЬСЯ И УЧИТЬСЯ !
  
   ОБРАЗОВАНИЕ И ДВИЖЕНИЕ - ЗАЛОГ ЗДОРОВЬЯ !
  
   24 мая - отмечаем День славянской письменности и культуры!
   27 мая - День российских библиотек!
  
   "Потерян вкус к трудным книгам, на первое место попадает то,
   что не мучает совесть и не тревожит ум..."
  
   "У меня появился интерес к "умным" книгам
   в 14 лет, скорее из спортивного интереса -
   пойму ли?"
  
   Как пройти в библиотеку?
  
   Дорогу туда забыли, но скоро вспомнят!..
  
   Признайтесь - когда вы в последний раз были в библиотеке? Пятнадцать лет назад? Двадцать? Букридеры, Интернет, наконец, книжные магазины, где сегодня есть всё, оставили библиотеки на обочине истории. Но - не спешите их хоронить.
  
   Детская библиотека предложила жителям приводить наследников после школы к ним - и присмотрят, и уроки сделать помогут, и книжку хорошую подсунут. И никаких соблазнов в виде компьютеров и холодильника. Берут за это сущие копейки. В библиотеке аншлаг...
  
   В другой библиотеке устраивают встречи с интересными людьми...
  
   "Книга - не хранилище информации, это источник эмоций и мудрости. Жизнь так коротка. Нам не успеть ухватить этот разнообразный мир, если мы не будем читать".
  
   Читать становится модно... Интерес к чтению увеличивается. Но что читают? Это проблема...
   "Характера он был больше молчаливого, чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение к просвещению, то есть чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно всё равно, похождение ли влюблённого героя, просто букварь или молитвенник, - он всё читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он и от неё не отказался. Ему нравилось не то, о чём читал он, но больше самоё чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз чёрт знает что и значит. Это чтение совершалось более в лежачем положении..."
  
   Читать нужно для воспитания чувств, благородства души...
  
  
   ----------
  
   "Письма больше, чем воспоминания, на них запеклась кровь событий, это самое прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное"...
  
   НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ГОГОЛЬ (1809 - 1852 гг.)
  
   "ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ПЕРЕПИСКИ С ДРУЗЬЯМИ"
  
   Поэт на поприще слова должен быть так же безукоризнен, как и всякий другой на своём поприще... Потомству нет дела до того, кто был виной, что писатель сказал глупость или нелепость, или же выразился вообще необдуманно и незрело... Ведь ты же почувствовал сам честность званья своего; ведь ты же умел предпочесть его другим, выгоднейшим должностям и сделал это не вследствие какой-нибудь фантазии, но потому, что в себе услышал на то призванье Божие, ведь ты получил в добавку к тому ум, который видел подальше, пошире и поглубже ...
   "В великом человеке всё достойно любопытства"... Всё это пустяки. Какой-нибудь мелкий читатель останется благодарен; но потомство плюнет на эти драгоценные строки, если в них бездушно повторено то, что уже известно, и если не дышит от них святыня того, что должно быть свято. Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними; иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят. Не столько зла произвели сами безбожники, сколько произвели зла лицемерные или даже просто неприготовленные проповедатели Бога, дерзавшие произносить имя Его неосвящёнными устами. Обращаться со словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда произносить его писателю в те поры, когда он находится под влиянием страстных увлечений, досады, или гнева, или какого-нибудь личного нерасположения к кому бы то ни было, словом - в те поры, когда не пришла ещё в стройность его собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда с самым чистейшим желанием добра можно произвести зло...
   Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!.. Беда, если о предметах святых и возвышенных станет раздаваться гнилое слово; пусть же лучше раздаётся гнилое слово о гнилых предметах.
  
   Я рад, что наконец начались у нас публичные чтения произведений наших писателей... Я думал всегда, что публичное чтение у нас необходимо... К образованью чтецов способствует также и язык наш, который как бы создан для искусного чтения, заключая в себе все оттенки звуков и самые смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи. Я даже думаю, что публичные чтенья со временем заместят у нас спектакли. Но я желал бы, чтобы в нынешние наши чтения избиралось что-нибудь истинно стоящее публичного чтения, чтобы и самому чтецу не жаль было потрудиться над ним предварительно. В нашей современной литературе нет ничего такого, да и нет надобности читать современное. Публика его прочтёт и без того, благодаря страсти к новизне...
   В журналах о них говорили много, разбирали их даже весьма многословно, но высказывали больше самих себя, нежели разбираемых поэтов. Журналы достигли только того, что сбили и спутали понятия публики о наших поэтах, так что у них в глазах её личность каждого поэта теперь двоится, и никто не может представить себе определённо, что такое из них всяк в существе своём. Одно только искусное чтение может установить о них ясное понятие. Но, разумеется, нужно, чтобы само чтение произведено было таким чтецом, который способен передать всякую неуловимую черту того, что читает... Нужно разделить искренно с поэтом высокое ощущение, наполнявшее его душу; нужно душой и сердцем почувствовать всякое слово его - и тогда уже выступать на публичное его чтение... В голосе чтеца послышится неведомая сила, свидетель истинно-растроганного внутреннего состояния. Сила эта сообщится всем и произведёт чудо: потрясутся и те, которые не потрясались никогда от звуков поэзии. Чтенье наших поэтов может принести много публичного добра...
  
   Появление "Одиссеи" произведёт эпоху. "Одиссея" есть решительно совершеннейшее произведение всех веков. Объём её велик. "Одиссея" захватывает весь древний мир, публичную и домашнюю жизнь, все поприща тогдашних людей с их ремёслами, знаньями, верованьями... Народ наш умён: он растолкует, не ломая головы, даже то, что приводит в тупик умников. Он увидит доказательство того, как трудно человеку самому, без пророков и без откровения свыше, дойти до того, чтобы узнать Бога в истинном виде... Он извлечёт то, что ему следует извлечь, - то, ... что человеку везде, на всяком поприще, предстоит много бед, что нужно с ними бороться, - для того и жизнь дана человеку, - что ни в коем случае не следует унывать, как не унывал и Одиссей, который во всякую трудную и тяжёлую минуту обращался к своему милому сердцу, не подозревая сам, что таковым внутренним обращением к самому себе он уже творил ту внутреннюю молитву Богу, которую в минуты бедствий совершает всякий человек, даже не имеющий никакого понятия о Боге...
   Это почти благоговение к человеку, как представителю образа Божия, это верование, что ни одна благая мысль не зарождается в голове его без верховной воли высшего существа и что ничего не может он сделать своими собственными силами...
   А мы, со всеми нашими огромными средствами и орудиями к совершенствованию, с опытами всех веков, с гибкой, переимчивой нашей природой, с религией, которая именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и небесных людей, - со всеми этими орудиями, умели дойти до какого-то неряшества и неустройства как внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными, мелкими, от головы до самого платья нашего, и, ко всему ещё в прибавку, опротивели до того друг другу, что не уважает никто никого, даже не выключая и тех, которые толкуют об уважении ко всем...
  
   Всего нелепее выходят мысли и толки о литературе. Тут как-то особенно становится всё у меня напыщенно, темно и невразумительно. Мою же собственную мысль, которую не только вижу умом, но даже чую сердцем, не в силах передать. Слышит душа многое, а пересказать или написать ничего не умею...
   Наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном соприкосновенье с верховным источником лиризма - Богом, одни сознательно, другие бессознательно, потому что русская душа вследствие своей русской природы уже слышит это как-то сама собой, неизвестно почему... Два предмета вызывали у наших поэтов этот лиризм, близкий к библейскому. Первый из них - Россия. При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд у нашего поэта, раздвигается дальше его кругозора, всё становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека. Это что-то более, нежели обыкновенная любовь к отечеству...
   Эта богатырская трезвая сила, которая временами даже соединяется с каким-то невольным пророчеством о России, рождается от невольного прикосновения мысли к верховному промыслу, который так явно слышен в судьбе нашего отечества. Сверх любви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел Бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется и которое может слышать всеслышащим ухом поэзии поэт или же такой духовидец, который уже может в зерне прозревать его плод. Теперь начинают это слышать понемногу и другие люди, но выражаются так неясно, что слова их похожи на безумие. Тебе напрасно кажется, что нынешняя молодёжь, бредя славянскими началами и пророча о будущем России, следует какому-то модному поветрию...
   Но перейдём к другому предмету, где также слышится у наших поэтов тот высокий лиризм, о котором идёт речь, то есть - любви к царю. От множества гимнов и од царям поэзия наша, уже со времён Ломоносова и Державина, получила какое-то величественно-царственное выражение. Что их чувства искренни - об этом нечего и говорить...
   Оставим личность императора ... и разберём, что такое монарх вообще, как Божий помазанник, обязанный стремить вверенный ему народ к тому свету, в котором обитает Бог...
   Загорится человек любовью ко всему человечеству, такою, какою ещё никогда не загорался. Из нас, людей частных, возыметь такую любовь во всей силе никто не возможет; она останется в идеях и в мыслях, а не на деле; могут проникнуться ею вполне одни только те, которым уже постановлено в непременный закон полюбить всех, как одного человека. Всё полюбивши в своём государстве, до единого человека всякого сословья и званья, и обративши всё, что ни есть в нём, как бы в собственное тело своё, возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своём, государь приобретёт тот всемогущий голос любви, который один только может быть доступен разболевшемуся человечеству и которого прикосновенье будет не жёстко его ранам, который один может только внести примиренье во все сословия и обратить в стройный оркестр государство. Там только исцелится вполне народ, где постигнет монарх высшее значенье своё - быть образом Того на земле, Который Сам есть любовь. В Европе не приходило никому в ум определять высшее значенье монарха. Государственные люди, законоискусники и правоведцы смотрели на одну его сторону, именно, как на высшего чиновника в государстве, поставленного от людей, а потому не знают даже, как быть с этой властью, как ей указать надлежащие границы, когда, вследствие ежедневно изменяющихся обстоятельств, бывает нужно то расширить её пределы, то ограничить её. А через это и государь и народ поставлены между собой в странное положение: они глядят друг на друга чуть не таким же точно образом, как на противников, желающих воспользоваться властью один на счёт другого. Высшее значенье монарха прозрели у нас поэты, а не законоведцы, услышали с трепетом волю Бога создать её в России в её законном виде; оттого и звуки их становятся библейскими всякий раз, как только излагает из уст их слово царь. Его слышат у нас и не поэты, потому что страницы нашей истории слишком явно говорят о воле промысла: да образуется в России эта власть в её полном и совершенном виде. Все события в нашем отечестве, начиная от порабощенья татарского, видимо, клонятся к тому, чтобы собрать могущество в руки одного, дабы один был в силах произвесть этот знаменитый переворот всего в государстве, всё потрясти и, всех разбудивши, вооружить каждого из нас тем высшим взглядом на самого себя, без которого невозможно человеку разобрать, осудить самого себя и воздвигнуть в себе самом ту же брань всему невежественному и тёмному, какую воздвигнул царь в своём государстве; чтобы потом, когда загорится уже каждый этою святою бранью и всё придёт в сознанье сил своих, мог бы также один, всех впереди, с светильником в руке, устремить, как одну душу, весь народ свой к тому верховному свету, к которому просится Россия. Смотри же, каким чудным средством... уже брошены были семена взаимной любви в сердца! Ни один царский дом не начинался так необыкновенно, как начался дом Романовых. Его начало было уже подвиг любви... Любовь вошла в нашу кровь, и завязалось у нас всех кровное родство с царём... Как явно тоже оказывается воля Бога - избрать для этого фамилию Романовых, а не другую!.. И случилось это в то смутное время...
   У всех вообще, даже у тех, которые едва слышат о писателях, живёт уже какое-то убеждение, что писатель есть что-то высшее, что он непременно должен быть благороден, что ему многое неприлично, что он не должен и позволить себе того, что прощается другим.
  
   Карамзин представляет, точно, явление необыкновенное. Вот о ком из наших писателей можно сказать, что он весь исполнил долг, ничего не зарыл в землю и на данные ему пять талантов истинно принёс другие пять. Карамзин первый показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве... Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая никаких своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всём тогдашнему правительству, и слышишь невольно, что он один имел на то право. Какой урок нашему брату писателю!.. Нет. Имей такую чистую, такую благоустроенную душу, какую имел Карамзин, и тогда возвещай свою правду: всё тебя выслушает, начиная от царя до последнего нищего в государстве. И выслушает с такой любовью, с какой не выслушивается ни в какой земле ни парламентский защитник прав, ни лучший нынешний проповедник, собирающий вокруг себя верхушку модного общества, и с какой любовью может выслушать только одна чудная наша Россия, о которой идёт слух, будто она вовсе не любит правды...
  
   Всё можно извратить и всему можно дать дурной смысл, человек же на это способен. Но надобно смотреть на вещь в её основании и на то, чем она должна быть, а не судить о ней по карикатуре, которую на неё сделали. Театр ничуть не безделица и вовсе не пустая вещь, если примешь в соображенье то, что в нём может поместиться вдруг толпа из пяти, шести тысяч человек и что вся эта толпа, ни в чём не сходная между собою, разбирая по единицам, может вдруг потрястись одним потрясеньем, зарыдать одними слезами и засмеяться одним общим смехом. Это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра...
  
   Что ни говори, но звуки души и сердца, выражаемые словом, в несколько раз разнообразнее музыкальных звуков...
  
   Знаю, как много у нас есть охотников прикомандироваться сбоку во всяком деле. Чуть только явится какое место и при нём какие-нибудь денежные выгоды, как уже вмиг пристегнётся сбоку секретарь. Откуда он возьмётся, Бог весть: точно как из воды выйдет; докажет тут же свою необходимость ясно, как дважды два; заведёт вначале бумажную кропотню только по экономическим делам, потом станет понемногу впутываться во всё, и дело пойдёт из рук вон. Секретари эти, точно какая-то незримая моль, подточили все должности, сбили и спутали отношенья подчинённых к начальникам и обратно начальников к подчинённым...
   Где же он поставлен действительно как нужный посредник между начальником и подчинённым, там он начинает важничать: корчит перед этим подчинённым роль его начальника, заведёт у себя переднюю, заставит ждать себя по целым часам, - словом, вместо того чтобы облегчить доступ подчинённого к начальнику, только затруднит его...
   Друг мой! Мы призваны в мир не затем, чтобы истреблять и разрушать, но, подобно Самому Богу, всё направлять к добру, - даже и то, что уже испортил человек и обратил во зло. Нет такого орудия в мире, которое не было бы предназначено на службу Бога...
  
   Взять событие из минувшего и обратить его к настоящему - какая умная и богатая мысль!..
   Друг! Перед тобой разверзается живописный источник. В словах твоих поэту:
   И приноси дрожащим людям
   Молитвы с горней вышины! -
   заключаются слова тебе самому. Тайна твоей музы тебе открывается. Нынешнее время есть именно поприще для лирического поэта. Сатирой никого не возьмёшь; простой картиной действительности, оглянутой глазом современного светского человека, никого не разбудишь: богатырски задремал нынешний век...
   Опозорь в гневном дифирамбе новейшего лихоимца нынешних времён и его проклятую роскошь, и скверную жену его, погубившую щеголяньями и тряпками и себя, и мужа, и презренный порог их богатого дома, и гнусный воздух, которым там дышат, чтобы, как от чумы, от них побежало всё бегом и без оглядки.
   Возвеличь в торжественном гимне незаметного труженика, какие, к чести высокой породы русской, находятся посреди отважнейших взяточников, которые не берут даже и тогда, как все берут вокруг их. Возвеличь и его, и семью его, и благородную жену его, которая лучше захотела носить ... и стать предметом насмешек других, чем допустить своего мужа сделать несправедливость и подлость. Выставь их прекрасную бедность так, чтобы, как святыня, она засияла у всех в глазах, и каждому их них захотелось бы самому быть бедным.
   Ублажи гимном того исполина, который выходит только из русской земли, который вдруг пробуждается от позорного сна, становится вдруг другим; плюнувши в виду всех на свою мерзость и гнуснейшие пороки, становится первым ратником добра. Покажи, как совершается это богатырское дело в истинно русской душе; но покажи так, чтобы невольно затрепетала в каждом русская природа и чтобы всё, даже в грубом и низшем сословии, вскрикнуло: "Эх, молодец!" - почувствовавши, что и для него самого возможно такое дело...
   Много, много предметов для лирического поэта... Всякое истинное русское чувство глохнет, и некому его вызвать! Дремлет наша удаль, дремлет решимость и отвага на дело, дремлет наша крепость и сила, - дремлет ум наш среди вялой и бабьей светской жизни, которую привили к нам, под именем просвещения, пустые и мелкие нововведенья. Стряхни же сон с очей своих и порази сон других. На колени перед Богом, и проси у Него Гнева и Любви! Гнева - противу того, что губит человека, любви - к бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам. Найдёшь слова, найдутся выраженья, огни, а не слова, излетят от тебя, как от древних пророков, если только, подобно им, сделаешь это делом родным и кровным своим делом...
  
   Нечего таить греха - все мы очень плохо знаем Россию. И хоть бы одна душа заговорила во всеуслышанье! Точно как бы вымерло всё, как бы в самом деле обитают в России не живые, а какие-то мёртвые души. И меня же упрекают в плохом знанье России! Как будто непременно силой Святого Духа должен узнать я всё, что ни делается во всех углах её, - без наученья научиться! Но какими путями могу научиться я, писатель, осуждённый уже самим званьем писателя на сидячую, затворническую жизнь... Меня же не научат этому литераторы и журналисты, которые сами затворники и люди кабинетные. У писателя только и есть один учитель - сами читатели. А читатели отказались поучить меня. Знаю, что дам сильный ответ Богу за то, что не исполнил как следует своего дела; но знаю, что дадут за меня ответ и другие...
  
   Дело ведь в примененье, в уменье приложить данную мысль таким образом, чтобы она принялась и поселилась в нас. Указ, как бы он обдуман и определителен ни был, есть не более как бланковый лист, если не будет снизу такого же чистого желанья применить его к делу той именно стороной, какой нужно и какой следует и какую может прозреть только тот, кто просветлён понятием о справедливости Божеской, а не человеческой. Без того всё обратится во зло. Доказательство тому все наши тонкие плуты и взяточники, которые умеют обойти всякий указ, для которых новый указ есть только новая пожива, новое средство загромоздить большей сложностью всякое отправление дел, бросить новое бревно под ноги человеку!
   Кто ... портит дело, нужное своей земле, тот её не любит. Я почувствовал презренную слабость моего характера, моё подлое малодушие, бессилие любви моей, а потому и услышал болезненный упрёк себе во всём, что ни есть в России. Но высшая сила меня подняла: проступков нет неисправимых, и те же пустынные пространства, нанесшие тоску мне на душу, меня восторгнули великим простором своего пространства, широким поприщем для дел. От души было произнесено это обращенье к России: "В тебе ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться ему?" Оно было сказано не для картины или похвальбы: я это чувствовал; я это чувствую и теперь. В России теперь на всяком шагу можно сделаться богатырём. Всякое званье и место требует богатырства. Каждый из нас опозорил до того святыню своего званья и места (все места святы), что нужно богатырских сил на то, чтобы вознести их на законную высоту. Я слышал то великое поприще, которое никому из других народов теперь невозможно и только одному русскому возможно, потому что перед ним только такой простор и только его душе знакомо богатырство, - вот отчего у меня исторгнулось то восклицанье...
   Герои мои потому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения - история моей собственной души...
  
   Бог дал мне многостороннюю природу. Он поселил мне также в душу, уже от рожденья моего, несколько хороших свойств; но лучшее из них, за которое я не умею, как возблагодарить Его, было желанье быть лучшим. Я не любил никогда моих дурных качеств, и если бы небесная любовь Божья не распорядила так, чтобы они открывались передо мною постепенно и понемногу, наместо того чтобы открыться вдруг и разом пред моими глазами, в то время как я не имел ещё никакого понятия о всей неизмеримости Его бесконечного милосердия, - я бы повесился. По мере того как они стали открываться, чудным высшим внушеньем усиливалось во мне желанье избавляться от них; необыкновенным душевным событием и был наведён на то, чтобы передавать их моим героям... С этих пор я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство моё, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага, нанёсшего мне самое чувствительное оскорбление, преследовал его злобой, насмешкой и всем чем ни попало. Если бы кто увидал те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы, точно, содрогнулся. Довольно сказать тебе только то, что когда я начал читать Пушкину первые главы из "Мёртвых душ", в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моём чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться всё сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнёс голосом тоски: "Боже, как грустна наша Россия!" Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что всё это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света. С этих пор я уже стал думать только о том, как бы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести "Мёртвые души"...
  
   Затем сожжён второй том "Мёртвых душ", что так нужно было... Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но всё было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь обо мне лучше напоминающее. Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, её содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком ещё беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу. Нужно принимать в соображение не наслаждение каких-нибудь любителей искусств и литературы, но всех читателей, для которых писались "Мёртвые души"...
   Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже всё поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, когда даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе "Мёртвых душ", а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжён...
  
   Создал меня Бог и не скрыл от меня назначенья моего. Рождён я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело моё проще и ближе: дело моё есть то, о котором прежде всего должен думать всяк человек, не только один я. Дело моё - душа и прочное дело жизни. А потому и образ действий моих должен быть прочен, и сочинять я должен прочно. Мне незачем торопиться...
  
   Художник может изобразить только то, что он почувствовал, и о чём в голове его составилась уже полная идея; иначе картина будет мёртвая...
  
   Несмотря на внешние признаки подражания, в нашей поэзии есть очень много своего. Самородный ключ её уже бил в груди народа тогда, как самоё имя ещё не было ни на чьих устах. Струи его пробиваются в наших песнях, в которых мало привязанности к жизни и её предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками. Струи его пробиваются в пословицах наших, в которых видна необыкновенная полнота народного ума, умевшего сделать всё своим орудием: иронию, насмешку, наглядность, меткость живописного соображенья, чтобы составить животрепещущее слово, которое пронимает насквозь природу русского человека, задирая за всё её живое. Струи его пробиваются, наконец, в самом слове церковных пастырей - слове простом, некрасноречивом, но замечательном по стремлению стать на высоту того святого бесстрастия, на которую определено взойти христианину, по стремлению направить человека не к увлечениям сердечным, но к высшей, умной трезвости духовной. Всё это пророчило для нашей поэзии какое-то другим народам неведомое, своеобразное и самобытное развитие...
  
   Стремленье к свету стало нашим элементом, шестым чувством русского человека, и оно-то дало ход нашей нынешней поэзии, внеся новое, светоносное начало...
  
   Появление такого поэта могло произойти только среди русского народа, в котором так силён гений восприимчивости, данный ему, может быть, на то, чтобы оправить в лучшую оправу всё, что не оценено, не возделано и пренебреженно другими народами...
  
   Изо всего, как ничтожного так и великого, он исторгает одну электрическую искру того поэтического огня, который присутствует во всяком творенье Бога, - его высшую сторону, знакомую только поэту, не делая из неё никакого примененья к жизни в потребность человеку, не обнаруживая никому, зачем исторгнута эта искра, не подставляя к ней лестницы ни для кого из тех, которые глухи к поэзии...
  
   Поэма вышла собранье разрозненных ощущений, нежных элегий, колких эпиграмм, картинных идиллий, и, по прочтенье её, наместо всего выступает тот же чудный образ на всё откликнувшегося поэта...
  
   Все глаза устремились на ... Все ждали чего-то необыкновенного от нового поэта, от стихов которого пронеслась такая богатырская похвальба совершить какое-то могучее дело. Но дела не дождались. Вышло ещё несколько стихотворений, повторивших слабей то же самое; потом тяжёлая болезнь посетила поэта и отразилась на его духе. В последних стихах уже не было ничего, шевелившего русскую душу... Его язык, ещё более окрепнувший, ему же послужил в улику: он был на тощих мыслях и бедном содержании, что панцирь богатыря на хилом теле карлика. Стали говорить даже, что у него нет вовсе мыслей, а одни пустозвонкие стихи, и что он даже и не поэт...
   Нет, не силы его оставили, не бедность таланта и мыслей виной пустоты содержанья последних стихов его и даже не болезнь (болезнь даётся только к ускоренью дела, если человек проникнет смысл её) - нет, другое его осилило: свет любви погаснул в душе его - вот почему примеркнул и свет поэзии. Полюби потребное и нужное душе с такою силою, как полюбил прежде хмель юности своей, - и вдруг подымутся твои мысли наравне со стихом, раздастся огнедышащее слово: изобразишь нам ту же пошлость болезненной жизни своей, но изобразишь так, что содрогнётся человек от проснувшихся железных сил своих и возблагодарит Бога за недуг, давший ему это почувствовать... Не для элегий и антологических стихотворений, но для дифирамба и гимна родился он, это услышали все... Уделы поэтов не равны. Одному определено быть верным зеркалом и отголоском жизни - на то и дан ему многосторонний описательный талант. Другому повелено быть передовою, возбуждающею силою общества во всех его благородных и высших достижениях - и на то дан ему лирический талант. Не попадает талант на свою дорогу, потому что не устремляет глаз высших на самого себя. Но промысел лучше печётся о человеке. Бедой, злом и болезнью насильно приводит он его к тому, к чему он не пришёл бы сам...
  
   Не для житейского волненья,
   Не для корысти, не для битв,
   Мы рождены для вдохновенья,
   Для звуков сладких и молитв.
  
   Участь человека, одарённого способностями разнообразными и очутившегося без такого дела, которое бы заняло все до единой его способности, тяжелей участи последнего бедняка. Только тот труд, который заставляет целиком всего человека обратиться к себе и уйти в себя, есть наш избавитель. На нём только, как говорит поэт,
   Душа прямится, крепнет воля,
   И наша собственная доля
   Определяется видней.
  
   Ум, которым крепок русский человек, ум выводов, так называемый задний ум. Пословица не есть какое-нибудь вперёд поданное мнение или предположенье о деле, но уже подведённый итог, отсед, отстой уже перебродивших и кончившихся событий, окончательное извлеченье силы дела из всех сторон его, а не из одной. Это выражается и в поговорке: "Одна речь не пословица". Вследствие этого заднего ума, или ума окончательных выводов, которым преимущественно наделён перед другими русский человек, наши пословицы значительнее пословиц всех других народов. Сверх полноты мыслей, уже в самом образе выраженья, в них отразилось много народных свойств наших; в них всё есть: издёвка, насмешка, попрёк - словом, всё шевелящее и задирающее за живое: как стоглазый Аргус, глядит из них каждая на человека.
  
   Держава всякая сильна,
   Когда устроены в ней мудро части:
   Оружием - врагам она грозна,
   А паруса - гражданские в ней власти.
  
   Какая меткость определенья! Без пушек не защитишься, а без парусов и вовсе не поплывёшь.
   Великий человек лишь виден на делах,
   И думает свою он крепку думу
   Без шуму.
  
   Тут от самого размещения слов как бы слышится величие ушедшего в себя человека.
  
   Поэзия сатирическая. У нас у всех много иронии. Она видна в наших пословицах и песнях и, что всего изумительней, часто там, где видимо страждет душа и не расположена вовсе к весёлости... Трудно найти русского человека, в котором бы не соединялось вместе с уменьем пред чем-нибудь истинно возблагоговеть - свойство над чем-нибудь истинно посмеяться. Все наши поэты заключали в себе это свойство...
  
   Эта безумная любовь к своему детищу есть наша сильная русская любовь, которая в человеке, потерявшем своё достоинство, выразилась в таком извращённом виде, в таком чудном соединении с тиранством, - так что, чем более она любит своё дитя, тем более ненавидит всё, что не есть её дитя...
  
   Слышно страшное в судьбе наших поэтов. Как только кто-нибудь из них, упустив из виду своё главное поприще и назначенье, бросался на другое или же опускался в тот омут светских отношений, где не следует ему быть и где нет места для поэта, внезапная, насильственная смерть вырывала его вдруг из нашей среды. Три первостепенных поэта: Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, один за другим, в виду всех, были похищены насильственной смертью, в течение одного десятилетия, в поре самого цветущего мужества, в полном развитии сил своих, - и никого это не поразило: даже не содрогнулось ветреное племя...
  
   Но пора, однако же, сказать в заключенье, что такое наша поэзия вообще, зачем она была, к чему служила и что сделала для всей русской земли нашей. Имела ли она влиянье на дух современного ей общества, воспитавши и облагородивши каждого, сообразно его месту, и возвысивши понятия всех вообще, сообразно духу земли и коренным силам народа, которыми должно двигаться государство? Или же она была просто верной картиной нашего общества - картиной полной и подробной, ясным зеркалом всего нашего быта? Не была она ни тем, ни другим; ни того, ни другого она не сделала. Она была почти незнаема и неведома нашим обществом, которое в то время воспитывалось другим воспитанием - под влиянием гувернёров французских, немецких, английских, под влияньем выходцев из всех стран, всех возможных сословий, с различными образами мыслей, правил и направлений. Общество наше, - чего не случалось ещё доселе ни с одним народом, - воспитывалось в неведении земли своей посреди самой земли своей. Даже язык был позабыт, так что поэзии нашей были даже отрезаны дороги и пути к тому, чтобы коснуться его уха. Если и пробивалась она к обществу, то какими-то незаконными и просёлочными дорогами: или счастливо написанная музыка заносила в гостиную какое-нибудь стихотворное произведенье; или же плод незрелой молодости поэта, ничтожное и слабое его произведение, но отвечавшее каким-нибудь чужеземно-вольнодумным мыслям, занесённым в голову общества чужеземными воспитателями, бывало причиной, что общество узнавало о существованье среди его поэта. Словом, поэзия наша не поучала общество, не выражала его. Как бы слыша, что её участь не для современного общества, неслась она всё время свыше общества; если же и опускалась к нему, то разве затем только, чтобы хлестнуть его бичом сатиры, а не передавать его жизнь в образец потомству. Дело странное: предметом нашей поэзии всё же были мы, но мы в ней не узнаём себя... Итак, поэзия наша не выразила нам нигде русского человека вполне, ни в том идеале, в каком он должен быть, ни в той действительности, в какой он ныне есть. Она собрала только в кучу бесчисленные оттенки разнообразных качеств наших; она совокупила только в одно казнохранилище отдельно взятые стороны нашей разносторонней природы... Поэзия наша звучала не для современного ей времени, но чтобы, - если настанет наконец то благодатное время, когда мысль о внутреннем построении человека в таком образе, в каком повелел ему состроиться Бог из самородных начал земли своей, сделается наконец у нас общею по всей России и равно желанною всем, чтобы увидели все - то чтобы увидели мы, что есть действительно в нас лучшего, собственно нашего, и не позабыли бы его вместить в своё построение. Наши собственные сокровища станут нам открываться больше и больше по мере того, как мы станем внимательней вчитываться в наших поэтов...
   Широкие черты человека величавого носятся и слышатся по всей русской земле так сильно, что даже чужеземцы, заглянувшие вовнутрь России, ими поражаются ещё прежде, чем успевают узнать нравы и обычаи земли нашей...
   Это свойство чуткости ... есть наше народное свойство. Свойство это велико: не полон и суров выйдет русский муж, если не будет в нём чутья откликаться живо на всякий предмет в природе, изумляясь на всяком шагу красоте Божьего творенья.
   Это истинно русский ум...
   Эта молодая удаль и отвага рвануться на дело добра... Удаль нашего русского народа, то чудное свойство, ему одному свойственное, ... которое вдруг сливает у нас всю разнородную массу, между собой враждующую, в одно чувство, так что и ссоры, и личные выгоды каждого - всё позабыто, и вся Россия - один человек.
   Все эти свойства, обнаруженные нашими поэтами, есть наши народные свойства, в них только видней развившиеся: поэты берутся не откуда же нибудь из-за моря, но исходят из своего народа это - огни, из него же излетевшие, передовые вестники сил его...
  
   Другие уже времена пришли. Теперь уже ничем не возьмёшь - ни своеобразьем ума своего, ни картинной личностью характера, ни гордостью движений своих, - христианским, высшим воспитаньем должен воспитаться теперь поэт. Другие дела наступают для поэзии. Как во время младенчества народов служила она к тому, чтобы вызывать на битву народы, возбуждая в них браннолюбивый дух, так придётся ей теперь вызывать на другую, высшую битву человека - на битву уже не за временную нашу свободу, права и привилегии наши, но за нашу душу, которую Сам небесный творец наш считает перлом Своих созданий. Много предстоит теперь для поэзии - возвращать в общество того, что есть истинно прекрасного и что изгнано из него нынешней бессмысленной жизнью...
  
   Сам необыкновенный язык наш есть ещё тайна. В нём все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твёрдых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой, как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны - выбирая на выбор меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность, таким образом, в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека, - язык, который сам по себе уже поэт и который недаром был на время позабыт нашим лучшим обществом: нужно было, чтобы выболтали мы на чужеземных наречьях всю дрянь, какая ни пристала к нам вместе с чужеземным образованьем, чтобы все те неясные звуки, неточные названья вещей - дети мыслей невыяснившихся и сбивчивых, которые потемняют языки, - не посмели бы помрачить младенческой ясности нашего языка и возвратились бы мы к нему уже готовые мыслить и жить своим умом, а не чужеземным. Всё это ещё орудия, ещё материалы, ещё глыбы, ещё в руде дорогие металлы, из которых выкуется иная, сильнейшая речь. Пройдёт эта речь ужо насквозь всю душу и не упадёт на бесплодную землю. Скорбью ангела загорится наша поэзия и, ударивши по всем струнам, какие ни есть в русском человеке, внесёт в самые огрубелые души святыню того, чего никакие силы и орудия не могут утвердить в человеке; вызовет нам нашу Россию - нашу русскую Россию: не ту, которую показывают нам грубо какие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую вызывают к нам из-за моря очужеземившиеся русские, но ту, которую извлечёт она из нас же и покажет таким образом, что все до единого, каких бы ни были они различных мыслей, образов воспитанья и мнений, скажут в один голос: "Это наша Россия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперь действительно у себя дома, под своей родной крышей, а не на чужбине"...
  
   СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ... Как бы этот день пришёлся, казалось, кстати нашему девятнадцатому веку, когда мысли о счастии человечества сделались почти любимыми мыслями всех; когда обнять всё человечество, как братьев, сделалось любимой мечтой молодого человека; когда многие только и грезят о том, как преобразовать человечество, как возвысить внутреннее достоинство человека; когда почти половина уже признала торжественно, что одно только христианство в силах это произвесть; когда стали утверждать, что следует ближе ввести Христов закон как в семейственный, так и в государственный быт; когда стали даже поговаривать о том, чтобы всё было общее - и дома и земли; когда подвиги сердолюбия и помощи несчастным стали разговором даже модных гостиных; когда, наконец, стало тесно от всяких человеколюбивых заведений, странноприимных домов и приютов. Как бы, казалось, девятнадцатый век должен был радостно воспраздновать этот день, который так по сердцу всем великодушным и человеколюбивым его движеньям! Но на этом-то самом дне, как на пробном Камне, видишь, как бледны все его христианские стремленья и как все они в одних только мечтах и мыслях, а не на деле... Всё человечество готов он обнять, как брата, а брата не обнимет... Отделись от этого человечества один, несогласный с ним в каких-нибудь ничтожных человеческих мненьях, - он уже не обнимет его... Вот какого рода объятье всему человечеству даёт человек нынешнего века, и часто именно тот самый, который думает о себе, что он истинный человеколюбец и совершенный христианин!..
   Нет, не возпраздновать нынешнему веку Светлого праздника так, как ему следует возпраздноваться. Есть страшное препятствие, есть непреоборимое препятствие, имя ему - гордость. Она была известна и в прежние века, но то была гордость более ребяческая, гордость своими силами физическими, гордость богатствами своими, гордость родом и званием, но не доходила она до того страшного духовного развития, в каком предстала теперь. Теперь явилась она в двух видах. Первый вид её - гордость чистотой своей.
   Обрадовавшись тому, что стало во многом лучше своих предков, человечество нынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою. Никто не стыдится хвастаться публично душевной красотой своей и считать себя лучше других...
   Есть другой вид гордости, ещё сильнейший первого, - гордость ума. Она слышится в самой боязни каждого прослыть дураком... Ум для него - святыня... Он позабыл даже, что ум идёт вперёд, когда идут вперёд все нравственные силы в человеке, и стоит без движенья и даже идёт назад, когда не возвышаются нравственные силы. Он позабыл и то, что нет всех сторон ума ни в одном человеке; что другой человек может видеть именно ту сторону вещи, которую он не может видеть, и, стало быть, знать того, чего он не может знать. Не верит он этому, и всё, чего не видит он сам, то для него ложь. И тень христианского смиренья не может к нему прикоснуться из-за гордыни его ума. Во всём он усомнится... Страсти ума уже начались: уже враждуют лично из-за несходства мнений, из-за противоречий в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений ещё не имевшие - и уже друг друга ненавидящие. Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что образованьем выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир, - дорогой ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду...
   И человеку ли такого века уметь полюбить и почувствовать христианскую любовь к человеку?..
   Никто не боится преступать несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа...
   Люди тёмные, никому не известные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей, и газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем его не уважающего человека. Что значат все незаконные эти законы, которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила, - и мир это видит весь и, как очарованный, не смеет шевельнуться?..
   Боже! пусто и страшно становится в Твоём мире!
  
   Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они?
   Никого мы не лучше, а жизнь ещё неустроенней и беспорядочней всех их... Мы ещё растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; ещё нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя всё, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней. Что есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа, - доказательство тому уже то, что без меча пришёл к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово, что уже начала братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства, что ещё нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними, что есть, наконец, у нас отвага, никому не сродная, и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможно ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, всё позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванётся у нас всё сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды - всё бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия - один человек...
  
   Вот на чём основываясь, можно сказать, что праздник Воскресенья Христова воспразднуется прежде у нас, чем у других. И твёрдо говорит мне это душа моя; и это не мысль, выдуманная в голове. Такие мысли не выдумываются. Внушеньем Божьим порождаются они разом в сердцах многих людей, друг друга не видавших, живущих на разных концах земли, и в одно время, как бы из одних уст, изглашаются. Знаю я твёрдо, что не один человек в России, хотя я его и не знаю, твёрдо верит тому и говорит: "У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресенье Христово!"
  
   АВТОРСКАЯ ИСПОВЕДЬ
  
   Все согласны в том, что ещё ни одна книга не произвела столько разнообразных толков, как "Выбранные места из переписки с друзьями". И что всего замечательней, чего не случилось, может быть, доселе ещё ни в какой литературе, предметом толков и критик стала не книга, но автор. Подозрительно и недоверчиво разобрано было всякое слово, и всяк наперерыв спешил объявить источник, из которого оно произошло. Над живым телом ещё живущего человека производилась та страшная анатомия, от которой бросает в холодный пот даже и того, кто одарён крепким сложеньем. Как, однако же, ни были потрясающи и обидны для человека благородного и честного многие заключения и выводы, но, скрепясь, сколько достало небольших сил моих, я решился стерпеть всё и воспользоваться этим случаем как указаньем свыше - рассмотреть построже самого себя. Никогда и прежде я не пренебрегал советами, мненьями, осужденьями и упрёками, уверяясь, чем далее, более, что если только истребишь в себе те щекотливые струны, которые способны раздражаться и гневаться, и приведёшь себя в состояние всё выслушивать спокойно, тогда услышишь тот средний голос, который получается в итоге тогда, когда сложишь все голоса и сообразишь крайности обеих сторон, - словом, тот всеми искомый средний голос, который недаром называют гласом народа и гласом Божиим. Но на этот раз, несмотря на то что многие упрёки были истинно полезны душе моей, я не услышал этого среднего голоса и не могу сказать, чем решилось дело и чем определено считать мою книгу. В итоге мне послышались три разные мнения: первое, что книга есть произведение неслыханной гордости человека, возомнившего, что он стал выше всех своих читателей, имеет право на вниманье всей России и может преобразовывать целое общество; второе, что книга эта есть творение доброго, но впавшего в прелесть и в обольщенье человека, у которого закружилась голова от похвал, от самоуслаждения своими достоинствами, который вследствие этого сбился и спутался; третье, что книга есть произведение христианина, глядящего с верной точки на вещи и ставящего всякую вещь на её законное место. На стороне каждого из этих мнений находятся равно просвещённые и умные люди, а также и равно верующие христиане. Стало быть, ни одно из этих мнений, будучи справедливо отчасти, никак не может быть справедливым вполне. Справедливее всего следовало бы назвать эту книгу верным зеркалом человека. В ней находится то же, что во всяком человеке: прежде всего желанье добра, создавшее самую книгу, которое живёт у всякого человека, если только он почувствовал, что такое добро; сознанье искреннее своих недостатков и рядом с ним высокое мненье о своих достоинствах; желанье искреннее учиться самому и рядом с ним уверенность, что можешь научить многому и других; смиренье и рядом с ним гордость, и, может быть, гордость в самом смирении; упрёки другим в том самом, на чём поскользнулся сам и за что достоин ещё больших упрёков. Словом, то же, что в каждом человеке, с той только разницей, что здесь слетели все условия и приличия и всё, что таит внутри человек, выступило наружу; с той ещё разницей, что завопило это крикливей и громче, как в писателе, у которого всё, что ни есть в душе, просится на свет; ударилось ярче всем в глаза, как в человеке, получившем на долю больше способностей сравнительно с другим человеком. Словом, книга может послужить только доказательством великой истины слов апостола Павла, сказавшего, что весь человек есть ложь.
   Но к этому заключению, может быть более всех прочих справедливому, никто не пришёл, потому что торжественный тон самой книги и необыкновенный слог её сбил более или менее всех и не поставил никого на надлежащую точку зрения. Издавая её под влиянием страха смерти своей, который преследовал меня во все времена болезненного моего состояния, даже и тогда, когда я уже был вне опасности, я нечувствительно перешёл в тон, мне несвойственный и уж вовсе не приличный ещё живущему человеку. Из боязни, что мне не удастся окончить того сочиненья моего, которым занята была постоянно мысль моя в течение десяти лет, я имел неосторожность заговорить вперёд кое о чём из того, что должно было мне доказать в лице выведенных героев повествовательного сочинения. Это обратилось в неуместную проповедь, странную в устах автора, в какие-то мистические непонятные места, не вяжущиеся с остальными письмами. Наконец, разнообразный тон самих писем, писанных к людям разных характеров и свойств, писанных в разные времена моего душевного состоянья. Одни были писаны в то время, когда я, воспитываясь сам упрёками, прося и требуя их от других, считал в то же время надобностью раздавать их и другим; другие были писаны в то время, когда я стал чувствовать, что упрёки следует приберечь для самого себя, в речах же с другими следует употреблять одну только братскую любовь. От этого и мягкость и резкость встретились почти вместе. Наконец, непомещение многих тех статей, которые должны были войти в книгу, как связывавшиеся и объясняющие многое. Наконец, моя собственная темнота и неуменье выражаться - принадлежности не вполне организовавшегося писателя - всё это споспешествовало тому, чтобы сбить не одного читателя и произвести бесчисленное множество выводов и заключений невпопад. Гордость отыскали в тех словах, которые подвигнуты были, может быть, совершенно противоположною причиною; где же была действительно гордость, там её не заметили. Назвали уничиженьем то, что было вовсе не уничиженьем. А что главнее всего: не было двух человек, совершенно сходных между собою в мыслях, когда только доходило дело до разбора книги по частям, что весьма справедливо дало заметить некоторым, что в сужденьях своих о моей книге всякий выражал более самого себя, чем меня или мою книгу. Разумеется, всему виной я. А потому во всех нападениях на мои личные нравственные качества, как ни оскорбительны они для человека, в ком ещё не умерло благородство, я не имею права обвинять никого...
  
   Словом, все эти односторонние выводы людей умных, и притом таких, которых я вовсе не считал односторонними, все эти придирки к словам, а не к смыслу и духу сочинения, показывают мне то, что никто не был в покойном расположенье, когда читал мою книгу... Сила этого странного раздражения была так велика, что даже разрушила все те приличия, которые доселе ещё сохранялись относительно к писателю. Почти в глаза автору стали говорить, что он сошёл с ума, и прописывали ему рецепты от умственного расстройства. Не могу скрыть, что меня ещё более опечалило, когда люди, также умные, и притом не раздражённые, провозгласили печатно, что в моей книге ничего нет нового, что же и ново в ней, то ложь, а не истинно. Это показалось мне жестоко. Как бы то ни было, но в ней есть моя собственная исповедь; в ней есть излиянье и души и сердца моего. Я ещё не признан публично бесчестным человеком, которому бы никакого доверия нельзя было оказать. Я могу ошибаться, могу попасть в заблужденье, как и всякий человек, могу сказать ложь в том смысле, как и весь человек есть ложь; но назвать всё, что излилось из души и сердца моего, ложью - это жестоко. Это несправедливо так же, как несправедливо и то, что в книге моей ничего нет нового. Исповедь человека, который провёл несколько лет внутри себя, который воспитывал себя, как ученик, желая вознаградить, хотя поздно, за время, потерянное в юности, и который притом не во всём похож на других и имеет некоторые свойства, ему одному принадлежащие, - исповедь такого человека не может не представить чего-нибудь нового. Как бы то ни было, но в таком деле, где замешалось дело души, нельзя так решительно возвещать приговор. Тут и наиглубокомысленнейший душеведец призадумается. В душевном деле трудно и над человеком обыкновенным произнести суд свой...
   Но довольно. Вовсе не затем, чтобы защищать себя с нравственных сторон моих, я подаю теперь голос. Нет, я считаю обязанностью отвечать только на тот запрос, который сделан мне почти единоустно от лица читателей всех моих прежних сочинений, - запрос: зачем я оставил тот род и то поприще, которое за собою уже утвердил, где был почти господин, и принялся за другое, мне чуждое?
   Чтобы отвечать на этот запрос, я решаюсь чистосердечно и сколько возможно короче изложить всю повесть моего авторства, чтобы дать возможность всякому справедливее обсудить меня, чтобы увидал читатель, переменял ли я поприще своё, умничал ли сам от себя, желая дать себе другое направление, или в моей судьбе, так же как и во всём, следует признать участие того, кто располагает миром не всегда сообразно тому, как нам хочется, и с которым трудно бороться человеку. Может быть, эта чистосердечная повесть моя послужит объясненьем хотя бы некоторой части того, что кажется такой необъяснимой загадкой для многих в недавно вышедшей моей книге. Если бы случилось так, я был бы этому истинно рад, потому что вся эта странная история меня утомила сильно и мне не легко самому от этого вихря недоразумений.
   Я не могу сказать утвердительно, точно ли поприще писателя есть моё поприще. Знаю только то, что в те годы, когда я стал задумываться о моём будущем, мысль о писателе мне никогда не всходила на ум, хотя мне всегда казалось, что я сделаюсь человеком известным, что меня ожидает просторный круг действий, и что я сделаю даже что-то для общего добра. Я думал просто, что я выслужусь, и всё это доставит служба государственная. От этого страсть служить была у меня в юности очень сильна. Она пребывала неотлучно в моей голове впереди всех моих дел и занятий. Первые мои опыты, первые упражненья в сочинениях, к которым я получил навык в последнее время пребыванья моего в школе, были почти все в лирическом и серьёзном роде. Ни я сам, ни сотоварищи мои не думали, что мне придётся быть писателем комическим и сатирическим, хотя, несмотря на мой меланхолический от природы характер, на меня часто находила охота шутить...
   Причина той весёлости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе всё смешное, что только мог выдумать... Может быть, с летами и с потребностью развлекать себя весёлость эта исчезла бы, а с нею вместе и моё писательство. Но Пушкин заставил меня взглянуть на дело серьёзно. Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и, наконец, один раз, после того как я ему прочёл одно небольшое изображение небольшой сцены, он мне сказал: "Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это просто грех!" Вслед за этим начал он представлять мне слабое моё сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привёл мне в пример Сервантеса, который хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но, если бы не принялся за "Донкихота", никогда бы не занял того места, которое занимает теперь между писателями, и в заключенье всего отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому. Это был сюжет "Мёртвых душ". (Мысль "Ревизора" принадлежит также ему)...
  
   Я увидел ясно, что больше не могу писать без плана, вполне определительного и ясного, что следует хорошо объяснить прежде самому себе цель сочиненья своего, его существенную полезность и необходимость, вследствие чего сам автор возгорелся бы любовью истинной и сильной к труду своему, которая животворит всё и без которой нейдёт работа. Словом, чтобы почувствовал и убедился сам автор, что, творя творенье своё, он исполняет именно тот долг, для которого он призван на землю, для которого именно даны ему способности и силы, и что, исполняя его, он служит в то же самое время так же государству своему, как бы он действительно находился в государственной службе.
  
   Мысль о службе у меня никогда не пропадала. Прежде чем вступить на поприще писателя, я переменил множество разных мест и должностей, чтобы узнать, к которой из них я был прежде больше способен; но не был доволен ни службой, ни собой, ни теми, которые надо мной были поставлены. Я ещё не знал тогда, как многого мне недоставало затем, чтобы служить так, как я хотел служить. Я не знал тогда, что нужно для этого победить в себе все щекотливые струны самолюбия личного и гордости личной, не позабывать ни на минуту, что взял место не для своего счастья, но для счастья многих тех, которые будут несчастны, если благородный человек бросит своё место, что позабыть нужно обо всех огорчениях собственных. Я не знал ещё тогда, что тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, - нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином во всём смысле этого слова...
  
   Но как только я почувствовал, что на поприще писателя могу сослужить также службу государственную, я бросил всё: и прежние должности, и Петербург, и общества близких душе моей людей, и самую Россию, затем чтобы вдали и в уединенье от всех обсудить, как это сделать, как произвести таким образом своё творенье, чтобы доказало оно, что я был также гражданин земли своей и хотел служить ей...
  
   С тех пор как мне начали говорить, что смеюсь не только над недостатком, но даже целиком и над самим человеком, в котором заключён недостаток, и не только над всем человеком, но и над местом, над самою должностью, которую он занимает, я увидел, что нужно со смехом быть очень осторожным...
  
   С этих пор человек и душа человека сделались, больше чем когда-либо, предметом наблюдений. Я оставил на время всё современное; я обратил внимание на узнанье тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще. Книги законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека стали моим чтением... И на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришёл ко Христу, увидевши, что в нём ключ к душе человека...
  
   Я получил в школе воспитанье довольно плохое, а потому и не мудрено, что мысль об ученье пришла ко мне в зрелом возрасте...
   В ответ же тем, которые попрекают мне, зачем я выставил свою внутреннюю клеть, могу сказать то, что всё-таки я ещё не монах, а писатель. Я поступил в этом случае так, как все те писатели, которые говорили, что было на душе...
   Я не считал ни для кого соблазнительным открыть публично, что я стараюсь быть лучшим, чем я есть. Я не нахожу соблазнительным томиться и сгорать явно, в виду всех, желаньем совершенства, если сходил за тем сам сын Божий, чтобы сказать нам всем: "Будьте совершенны так, как совершенен Отец ваш небесный".
  
   Но возвращаюсь к истории. Итак, на некоторое время занятием моим стал не русский человек и Россия, но человек и душа человека вообще. Всё меня приводило в то время к исследованию общих законов души нашей: мои собственные душевные обстоятельства, наконец, обстоятельства внешние, над которыми мы не властны... Несколько раз, упрекаемый в недеятельности, я принимался за перо. Хотел насильно заставить себя написать хоть что-нибудь вроде небольшой повести или какого-нибудь литературного сочинения - и не мог произвести ничего. Усилия мои оканчивались почти всегда болезнью, страданиями и, наконец, такими припадками, вследствие которых нужно было надолго отложить всякое занятие...
  
   Как только кончилось во мне это состояние и жажда знать человека вообще удовлетворилась, во мне родилось желанье сильнее знать Россию...
   Мне хотелось добыть частных записок, воспоминаний о тех характерах и лицах, с которыми случилось кому встретиться на веку, изображений тех случаев, где пахнет Русью...
   Я думал, что тот, кто уже находится на склоне дней своих и тревожим мыслью, что жизнь его протекла без пользы и он сделал мало для общего добра земли своей, почувствует сильнее, что он верным и живым изображеньем людей, характеров и случаев своего времени может познакомить с Русью людей молодых и начинающих действовать и таким образом больше чем вознаградит прекрасно за свою недеятельность. Молодой же, тот, кто вступает ещё на поприще, кто ещё ни к чему не охладел и поэтому имеет живость взгляда, кого любопытно занимает всё, может изобразить эпоху современную, как она представляется молодым глазам юноши... В журналах мне отвечали насмешками... Многие изъявляли изумление тому, что я так желаю известий о России и в то же время сам остаюсь вне России, не соображая того, что кроме болезненного состоянья моего здоровья, потребовавшего тёплого климата, мне нужно было это удаление от России затем, чтобы пребывать живее мыслью о России... Почти у всех писателей, которые не лишены творчества, есть способность, которую я не назову воображеньем, способность представлять предметы отсутствующие так живо, как бы они были пред нашими глазами. Способность эта действует в нас только тогда, когда мы отдалимся от предметов, которые описываем. Вот почему поэты большею частью избирали эпоху, от нас отдалившуюся, и погружались в прошедшее. Прошедшее, отрывая нас от всего, что ни есть вокруг нас, приводит душу в то тихое, спокойное настроение, которое необходимо для труда. У меня не было влеченья к прошедшему. Предмет мой была современность и жизнь в её нынешнем быту, может быть, оттого, что ум мой был всегда склонен к существенности и к пользе, более осязательной. Чем далее, тем более усиливалось во мне желанье быть писателем современным...
  
   Я пробовал несколько раз писать по-прежнему, как писалось в молодости, то есть как попало, куда ни поведёт перо моё; но ничего не лилось на бумагу. Обрадовавшись тому, что расписался кое-как в письмах к моим знакомым и друзьям, я захотел тотчас же из этого сделать употребленье, и едва только оправился от тяжкой болезни моей, как составил из них книгу...
   Я боялся сам рассматривать её недостатки, а почти закрыл глаза на неё, зная, что если рассмотрю я построже мою книгу, может, она будет так же уничтожена, как я уничтожал "Мёртвые души" и как уничтожал всё, что ни писал в последнее время. Я думал, что этой книгой я хоть сколько-нибудь заплачу за долгое моё молчание... Все обрушились на меня упрёками... Руки мои опустились... И я пришёл теперь к тому вопросу, который я до сих пор и не думал ещё задавать в себе: должен ли я в самом деле писать?.. Таково ли душевное состоянье моё, чтобы сочиненья мои были действительно в это время полезны и нужны нынешнему обществу? Бросим взгляд на нынешнее состояние общества: благоприятно ли нынешнее время для писателя вообще, и вслед за тем - для такого писателя, как я?..
  
   Все более или менее согласились называть нынешнее время переходным. Все, более чем когда-либо прежде, ныне чувствуют, что мир в дороге, а не у пристани, не на ночлеге, не на временной станции или отдыхе. Всё чего-то ищет, ищет уже не вне, а внутри себя. Вопросы нравственные взяли перевес и над политическими, и над учёными, и над всякими другими вопросами. И меч, и гром пушек не в силах занимать мир. Везде обнаруживается более или менее мысль о внутреннем строении: всё ждёт какого-то более стройнейшего порядка. Мысль о строении как себя, так и других делается общею...
  
   Все более или менее согласны в том, что писатель-творец творит творенье своё в поученье людей. Требованья от него слишком велики - и справедливо: для того чтобы передавать одну верную копию с того, что видим перед глазами, есть также другие писатели, одарённые иногда в высшей степени способностью живописать, но лишённые способности творить...
  
   Я сам писатель, не лишённый творчества; я владею также некоторыми из тех даров, которые способны увлекать...
   Мне не легко отказаться от писательства: одни из лучших минут в жизни моей были те, когда я наконец клал на бумагу то, что выносилось долговременно в моих мыслях; когда я и до сих пор уверен, что едва есть ли высшее из наслаждений, как наслаждение творить...
   Не писать для меня совершенно значило бы то же, что не жить. Но нет лишений, вослед которым нам не посылается замена, в свидетельство, что ни на малое время не оставляет человека Создатель. Сердце ни на минуту не остаётся пусто и не может быть без какого-нибудь желанья... Как только способность писать меня оставила, мысли как бы сами возвратились к тому, о чём я помышлял в самом детстве. Мне захотелось служить на какой бы то ни было, хотя на самой мелкой и незаметной должности, но служить земле своей... Мысль о службе меня никогда не оставляла. Я примирился и с писательством своим только тогда, когда почувствовал, что на этом поприще могу также служить земле своей... Замыслы мои были горды... И мне кажется, что если только хотя сколько-нибудь умеешь ценить человека и понимать его достоинство, которое в нём бывает, даже и среди множества недостатков, и если только при этом хоть сколько-нибудь имеешь истинно христианской любви к человеку и, в заключенье, проникнут точно любовью к России, - то, мне кажется, на всяком месте можно сделать много добра. Сила влияния нравственного выше всяких сил. Место и должность сделались для меня, как для плывущего по морю, пристань и твёрдая земля.
  
   Я убеждён, что теперь всякому тому, кто пламенеет желаньем добра, кто русский и кому дорога честь земли русской, должно также брать многие места и должности в государстве, с такой же ревностью, как становился некогда на нас всяк в ряды противу неприятелей спасать родную землю, потому что неправда велика и много опозорила... С другой стороны, я убеждён, что место и должность нужны для самого себя, для...
  
   Нам дан полнейший закон всех действий наших, тот закон, которого не может стеснить или остановить никакая власть, который можно внести даже в тюремные стены, но которого, однако же, нельзя исполнять на воздухе: нужно для того стоять хоть на каком-нибудь земном грунте. Находясь в должности и на месте, всё-таки идёшь по дороге; не имея определённого места и должности, идёшь через кусты и овраги как попало, хотя и та же цель. По дороге идти легче, нежели без дороги. Если взглянешь на место и должность как на средство к достижению не цели земной, но цели небесной, во спасенье своей души - увидишь, что закон, данный Христом, дан как бы для тебя самого, как бы устремлён лично к тебе самому, затем, чтобы ясно показать тебе, как быть на своём месте во взятой тобою должности. Христианину сказано ясно, как ему быть с высшими, так что, если хотя немного он из того исполнит, все высшие его полюбят. Христианину сказано ясно, как ему быть с теми, которые его пониже, так что, если хотя отчасти он это исполнит, все низшие ему предадутся всею душой своей. Всю эту всемирность человеколюбивого закона Христова, всё это отношенье человека к человечеству может из нас перенести всяк на своё небольшое поприще. Стоит только всех тех людей, с которыми происходят у нас частные неприятности наищекотливейшие, обратить именно в тех самых ближних и братьев, которых повелевает больше всего прощать и любить Христос. Стоит только не смотреть на то, как другие с тобой поступают, а смотреть на то, как сам поступаешь с другими. Стоит только не смотреть на то, как тебя любят другие, а смотреть только на то, любишь ли сам их. Стоит только, не оскорбляясь ничем, подавать первому руку на примиренье. Стоит поступать так в продолжение небольшого времени - и увидишь, что и тебе легче с другими, и другим легче с тобою, и в силах будешь точно произвести много полезных дел почти на незаметном месте. Трудней всего на свете тому, кто не прикрепил себя к месту, не определил себя, в чём его должность: ему трудней всего применить к себе закон Христов, который на то, чтобы исполняться на земле, а не на воздухе; а потому и жизнь должна быть для него вечной загадкой... Человек, не знающий, в чём его должность, где его место, не определивший себе ничего и не остановившийся ни на чём, пребывает ни в мире, ни вне мира, не узнает, кто ближний его, кто братья, кого нужно любить, кому прощать. Весь мир не полюбишь, если не начнёшь прежде любить тех, которые стоят поближе к тебе и имеют случай огорчить тебя. Он ближе всех к холодной чёрствости душевной.
  
   Итак, после долгих лет и трудов, и опытов, и размышлений, идя, видимо, вперёд, я пришёл к тому, о чём уже помышлял во время моего детства: что назначенье человека - служить и вся жизнь наша есть служба. Не забывать только нужно того, что взято место в земном государстве затем, чтобы служить на нём государю небесному, и потому иметь в виду его закон. Только так служа, можно угодить всем: государю, и народу, и земле своей...
  
   Я должен был неминуемо заговорить о себе самом, потому что сочиненья связаны тесно с делом моей души. Бог весть, может быть, и в этом была также воля того, без воли которого ничто не делается на свете; может быть, произошло это именно затем, чтобы дать мне возможность взглянуть на себя самого...
   Не без стыда и краски в лице я перечитываю сам многое в моей книге, но при всём том благодарю Бога, давшего мне силы издать её в свет. Мне нужно было иметь зеркало, в которое бы я мог глядеться и видеть получше себя, а без этой книги вряд ли бы я имел это зеркало. Итак, замышленная от искреннего желания принести пользу другим, книга моя принесла прежде всего пользу мне самому...
  
   Точно ли бесполезна моя книга другим, и особенно обществу в его нынешнем, современном виде? Мне кажется, все судившие её взглянули на неё какими-то широкими глазами, как-то уж слишком сгоряча. Нужно было судить о ней похладнокровнее. Вместо того, чтобы выступать ратниками за всё общество и вызывать меня на суд перед всею Россиею, нужно было рассмотреть дело проще, рассмотреть книгу, что такое она в своём основании, а не останавливаться над частями и подробностями прежде, чем объяснился вполне внутренний смысл её. От этого вышли пустые придирки к словам и приписанье многому такого смысла, который мне никогда и в ум не мог прийти.
   Начать с того, что я всегда имел право сказать о том, о чём говорил в моей книге, если бы только выразился попроще и поприличнее. Учить общество в том смысле, какой некоторые мне приписали, я вовсе не думал. Учить я принимал в том простом значении, в каком повелевает нам церковь учить друг друга и беспрестанно, умея с такой же охотой принимать и от других советы, с какой подавать их самому. А я был готов в то время принимать и от других советы. Я не представлял себе общество школой, наполненной моими учениками, а себя его учителем... Я никакой новой науки не брался проповедовать... Но в книге моей отыщет много себе полезного всяк, кто уже глядит в собственную душу свою...
  
   Можно делать замечания по частям на то и на другое, можно давать и мненья и советы; но выводить, основываясь на этих мненьях, обо всём человеке, объявлять его решительно помешавшимся, сошедшим с ума, называть лжецом и обманщиком, надевшим личину набожности, приписывать подлые и низкие цели - это такого рода обвинения, которых я бы не в силах был взвести даже на отъявленного мерзавца, который заклеймён клеймом всеобщего презрения...
  
   Нет, в книге "Переписка с друзьями" как ни много недостатков во всех отношениях, но есть также в ней много того, что не скоро может быть доступно всем... Для того чтобы сколько-нибудь почувствовать эту книгу, нужно иметь или очень простую и добрую душу, или быть слишком многосторонним человеком, который при уме, обнимающем со всех сторон, заключал бы высокий поэтический талант и душу, умеющую любить полною и глубокою любовью.
   Не могу не признаться, что вся эта путаница и недоразумение были для меня очень тяжелы, тем более что я думал, что в книге моей скорей зерно примиренья, а не раздора. Душа моя изнемогла бы от множества упрёков, из них многие были так страшны, что не дай Бог никому получить. Не могу не изъявить также и благодарности тем, которые могли бы также осыпать меня за многое упрёками, но которые, почувствовав, что их уже слишком много для немощной натуры человека, рукой скорбящего брата приподняли меня, повелевши ободриться. Бог да вознаградит их: я не знаю выше подвига, как подать руку изнемогшему духом.
  
   Николай Васильевич ГОГОЛЬ "РИМ"
  
   Непреодолимое желание побывать в настоящей Европе. Вечное её движение и блеск заманчиво мелькали вдали. Там была новость, противоположность ветхости итальянской, там начиналось XIX столетие, европейская жизнь. Сильно порывалась туда душа молодого князя, чая приключений и света...
   Приятная мысль пробежала в голове его: он в Европе! Дикое безобразие швейцарских гор, громоздившихся без перспективы, без лёгких далей, несколько ужаснуло его взор, приученный к высокоспокойной нежащей красоте итальянской природы. Но он просветлел вдруг при виде европейских городов, великолепных светлых гостиниц, удобств, расставленных всякому путешественнику, располагающемуся как дома. Щеголеватая чистота, блеск - всё было ему ново. В немецких городах несколько поразил его странный склад тела немцев, лишённый стройного согласия красоты, чувство которой зарождено уже в груди итальянца; немецкий язык также поразил неприятно его музыкальное ухо. Но перед ним была уже французская граница, сердце его дрогнуло. Порхающие звуки европейского модного языка, лаская, облобызали слух его...
   И вот он в Париже... Вот он, Париж, это вечное волнующееся жерло, водомёт, мечущий искры новостей, просвещенья, мод, изысканного вкуса и мелких, но сильных законов, от которых не властны оторваться и сами порицатели их, великая выставка всего, что производит мастерство, художество и всякий талант, скрытый в невидимых углах Европы, трепет и любимая мечта двадцатилетнего человека, размен и ярмарка Европы! Как ошеломлённый, не в силах собрать себя, пошёл он по улицам... Но это божественная вещь...
   И жизнь его потекла живо, как течёт жизнь многих парижан и толпы молодых иностранцев, наезжающих в Париж...
   Насмеявшись досыта, наволновавшись, наглядевшись, утомлённый, подавленный впечатлениями, возвращался он домой и бросался в постель, которая, как известно, одна только нужна французу в его комнате; кабинетом, обедом и вечерним освещением он пользуется в публичных местах. Но князь, однако же, не позабыл с этим разнообразным зеваньем соединить занятий ума, которых требовала нетерпеливо душа его. Он принялся слушать всех знаменитых профессоров... Он не пропустил также услышать ни одного знаменитого проповедника, публициста, оратора камерных прений и всего, чем шумно гремит в Европе Париж... Какая исполинская жизнь для двадцатилетнего юноши! Нет лучшего места, как Париж; ни за что не променял бы он такой жизни. Как весело и любо жить в самом сердце Европы, где, идя, подымаешься выше, чувствуешь, что член великого всемирного общества! В голове его даже вертелась мысль отказаться вовсе от Италии и основаться навсегда в Париже. Италия казалась ему теперь каким-то тёмным заплесневелым углом Европы, где заглохла жизнь и всякое движенье.
   Так пронеслись четыре пламенные года его жизни, - четыре года, слишком значительные для юноши, и к концу их уже многое показалось не в том виде, как было прежде. Во многом он разочаровался... Он видел, как вся эта многосторонность и деятельность его жизни исчезала без выводов и плодоносных душевных осадков. В движении вечного его кипенья и деятельности виделась теперь ему странная недеятельность. Страшное царство слов вместо дел. Он видел, как всякий француз, казалось, только работал в одной разгорячённой голове; как это журнальное чтение огромных листов поглощало весь день и не оставляло часа для жизни практической; как всякий француз воспитывался этим странным вихрем книжной, типографски движущейся политики и, ещё чуждый сословия, к которому принадлежал, ещё не узнав на деле всех прав и отношений своих, уже приставал к той или другой партии, горячо и жарко принимая к сердцу все интересы, становясь свирепо против своих супротивников, ещё не зная в глаза ни интересов своих, ни супротивников... И слово политика опротивело, наконец, сильно итальянцу.
   В движении торговли, ума, везде, во всём видел он только напряжённое усилие и стремление к новости. Один силился перед другим, во что бы то ни стало, взять верх, хотя бы на одну минуту...
   Странностью неслыханных страстей, уродливостью исключений из человеческой природы силились повести и романы овладеть читателем. Всё, казалось, нагло навязывалось и напрашивалось само, без зазыва, как непотребная женщина, ловящая человека ночью на улице...
   Везде блестящие эпизоды, и нет торжественного, величавого теченья всего целого...
   Всё делают, ничего не знают,
   Всё знают, ничего не делают;
   Французы - вертопрахи...
  
   И увидел он наконец, что, при всех своих блестящих чертах, при благородных порывах, при рыцарских вспышках, вся нация была что-то бледное, несовершенное, лёгкий водевиль, ею же порождённый. Не почила на ней величественно-степенная идея. Везде намёки на мысли, и нет самих мыслей; везде полустрасти, и нет страстей, всё не окончено, всё намётано, набросано с быстрой руки; вся нация - блестящая виньетка, а не картина великого мастера.
   Нашедшая ли внезапно на него хандра дала ему возможность увидать всё в таком виде, или внутреннее верное и свежее чувство итальянца было тому причиною, то или другое, только Париж со всем своим блеском и шумом скоро сделался для него тягостной пустыней, и он невольно выбирал глухие, отдалённые концы его. Только в одну ещё итальянскую оперу заходил он, там только как будто отдыхала душа его, и звуки родного языка теперь вырастали пред ним во всём могуществе и полноте. И стала представляться ему чаще забытая им Италия, вдали, в каком-то манящем свете; с каждым днём зазывы её становились слышнее, и он решился наконец... возвратиться в Рим...
  
   Казалось, страшная тягость свалилась с души его, когда скрылся из вида Париж и дохнуло на него свежим воздухом полей...
   Средиземное море показалось ему родным: оно омывало берега отчизны... Трудно было изъяснить чувство, его обнявшее при виде первого итальянского города, - это была великолепная Генуя... С таким же ясным чувством увидел он Ливорно, пустеющую Пизу, Флоренцию...
   Грустное чувство овладело им, чувство, понятное всякому приезжающему, после нескольких лет отсутствия, домой, когда всё, что ни было, кажется ещё старее, ещё пустее и когда тягостно говорит всякий предмет, знаемый в детстве, и чем веселее были с ним сопряжённые случаи, тем сокрушительней грусть, насылаемая им на сердце...
   Ему нравились эти беспрерывные внезапности, нежданности, поражающие в Риме... И чем далее вглубь уходили улицы, тем чаще росли дворцы и архитектурные созданья Браманта, Борромини, Сангалло, Деллапорта, Виньолы, Бонаротти - и понял он наконец ясно, что только здесь, только в Италии слышно присутствие архитектуры и строгое её величие как художества...
   Входя и погружаясь более и более в созерцание их, он чувствовал, как развивался видимо его вкус, залог которого уже хранился в душе его. И как пред этой величественной прекрасной роскошью показалась ему теперь низкою роскошь XIX столетия, мелкая, ничтожная роскошь, годная только для украшенья магазинов, выведшая на поле деятельности золотильщиков, мебельщиков, обойщиков, столяров и кучи мастеровых и лишившая мир Рафаэлей, Тицианов, Микель-Анжелов, низведшая к ремеслу искусство... Ибо высоко возвышает искусство человека, придавая благородство и красоту чудную движеньям души...
   Долго, полный невыразимого восхищенья, стоял он пред таким видом, и потом уже стоял так, просто, не восхищаясь, позабыв всё, когда и солнце уже скрывалось, потухал быстро горизонт...
   Так протекала жизнь его в созерцаньях природы, искусств и древностей. Среди сей жизни почувствовал он, более нежели когда-либо, желание проникнуть поглубже историю Италии, доселе ему известную эпизодами, отрывками; без неё казалось ему неполно настоящее, и он жадно принялся за архивы, летописи и записки. Он теперь мог читать их не так, как итальянец-домосед, входящий и телом и душою в читаемые события и не видящий из-за обступивших его лиц и происшествий всей массы целого. Он теперь мог оглядывать всё покойно, как из ватиканского окна. Пребыванье вне Италии, в виду шума и движенья действующих народов и государств, служило ему строгою проверкою всех выводов, сообщило многосторонность и всеобъемлющее свойство его глазу. Читая, теперь он ещё более и вместе с тем беспристрастней был поражён величием и блеском минувшей эпохи Италии. Его изумляло такое быстрое разнообразное развитие человека на таком тесном углу земли, таким сильным движеньем всех сил...
   И увидел он теперь, как близорука была молодёжь и как близоруки бывают политики, упрекающие народ в беспечности и лени. Почуял он теперь, смутясь, великий перст, пред ним же повергается в прах немеющий человек, - великий перст, чертящий свыше всемирные события...
   Стоит Венеция, отразив в Адриатические волны свои потухшие дворцы, и разрывающей жалостью проникается сердце иностранца, когда поникший гондольер влечёт его под пустынными стенами и разрушенными перилами безмолвных мраморных балконов. Онемела Феррара, пугая дикой мрачностью своего герцогского дворца. Глядят пустынно на всём пространстве Италии её наклонные башни и архитектурные чуда, очутясь среди равнодушного к ним поколенья...
   В порыве душевной жалости готов он был даже лить слёзы. Но утешительная, величественная мысль приходила сама к нему в душу, и чуял он другим, высшим чутьём, что не умерла Италия, что слышится её неотразимое вечное владычество над всем миром, что вечно веет над нею её великий гений, уже в самом начале завязавший в груди её судьбу Европы...
   И когда уже политическое влияние Италии стало исчезать... Когда же и век искусства сокрылся и к нему охладели погружённые в расчёты люди, он веет и разносится над миром в завывающих воплях музыки, и на берегах Сены, Невы, Темзы, Москвы, Средиземного, Чёрного моря, в стенах Алжира, и на отдалённых, ещё недавно диких, островах гремят восторженные плески звонким певцам. Наконец, самой ветхостью и разрушеньем своим он грозно владычествует ныне в мире: эти величавые архитектурные чуда остались, как призраки, чтобы попрекнуть Европу в её китайской мелочной роскоши, в игрушечном раздроблении мысли. И самое это чудное собрание отживших миров, и прелесть соединенья их с вечноцветущей природой, всё существует для того, чтобы будить мир, чтоб жителю севера как сквозь сон представлялся иногда этот юг, чтоб мечта о нём вырывала его из среды хладной жизни, преданной занятиям, очерствляющим душу, вырывала бы его оттуда, блеснув ему нежданно уносящею вдаль перспективой, колизейскою ночью при луне, прекрасно умирающей Венецией, невидимым небесным блеском и тёплыми поцелуями чудесного воздуха, чтобы хоть раз в жизни был он прекрасным человеком...
   В такую торжественную минуту он примирялся с разрушеньем своего отечества, и зрелись тогда ему во всём зародыши вечной жизни, вечно лучшего будущего, которое вечно готовит миру его вечный творец. В такие минуты он даже весьма часто задумывался над нынешним значением римского народа. Он видел в нём материал ещё непочатый. Ещё ни разу не играл он роли в блестящую эпоху Италии. Отмечали на страницах истории имена свои папы, да аристократические домы, но народ оставался незаметен. Его не зацеплял ход двигавшихся внутри и вне его интересов. Его не коснулось образованье и не взметнуло вихрем сокрытые в нём силы. В его природе заключалось что-то младенчески благородное... Эта невоздержность и порыв развернуться на все деньги, - замашка сильных народов, - всё это имело для него значение. Эта светлая непритворная весёлость, которой теперь нет у других народов: везде, где он ни был, ему казалось, что стараются тешить народ; здесь, напротив, он тешится сам. Он сам хочет быть участником... И весёлость эта прямо из его природы; ею не хмель действует, - тот же самый народ освищет пьяного, если встретит его на улице... Он умеет отделить религию от лицемерных исполнителей и не заразился холодной мыслью неверия. Наконец, самая нужда и бедность, неизбежный удел стоячего государства, не ведут его к мрачному злодейству: он весел и переносит всё, и только в романах да повестях режет по улицам...
  
   П И С Ь М А
  
   Рим, 1937 г. ... Дни летние, солнце прекрасное, звёзды ещё лучше блестят - в несколько раз ярче, нежели у нас. Словом, небо настоящее италианское. Весна почти не заметна, потому что очень мало таких деревьев, которые должны развиваться. Все почти вечно зеленеющие, не роняющие во время зимы листьев... Вся земля пахнет и дышит художниками и картинами. Мозаики и антики продаются кучами. Школы живописи и скульптуры на улице почти у каждых дверей...
  
   Рим, 1938 г. ... И когда я увидел наконец во второй раз Рим, о, как он мне показался лучше прежнего! Мне казалось, что будто я увидел свою родину, в которой несколько лет не бывал я, а в которой жили только мои мысли. Но нет, это всё не то, не свою родину, но родину души своей я увидел, где душа моя жила ещё прежде меня, прежде чем я родился на свет. Опять то же небо, то всё серебряное, одетое в какое-то атласное сверкание, то синее... Опять те же кипарисы - эти зелёные обелиски, верхушки куполовидных сосен, которые кажутся иногда плавающими в воздухе. Тот же чистый воздух, та же ясная даль...
   Наехала вдруг к Пасхе ... целая ватага русских. Что за несносный народ! Приехал и сердится, что в Риме нечистые улицы, нет никаких совершенно развлечений, много монахов и... Впрочем, они наказаны за глупость своей души уже тем, что не в силах наслаждаться, влюбляться чувствами и мыслию в прекрасное и высокое, не в силах узнать Италию. Есть ещё класс людей, которые за фразами не лезут в карман и говорят: как это величаво, как хорошо! Словом, превращаются очень легко в восклицательный знак! И выдают себя за людей с душою, их не терпит тоже моя душа, и я скорее готов простить, кто надевает на себя маску набожности, лицемерия, услужливости для достижения какой-нибудь своей цели, нежели кто надевает на себя маску вдохновения и поддельных поэтических чувств. Знаете, что я вам скажу теперь о римском народе? Я теперь занят желанием узнать его во глубине, весь его характер, слежу его во всём, читаю все народные произведения, где только он отразился, и скажу, что, может быть, это первый народ в мире, который одарён до такой степени эстетическим чувством, невольным чувством понимать то, что понимается только пылкою природою, на которую холодный, расчётливый меркантильный европейский ум не набросил своей узды. Как показались мне гадки немцы после италианцев, немцы со всею их мелкою честностью и эгоизмом! ...
  
   Рим, 1838 г. ... Вы очень ошибаетесь, если подумаете, что Рим похож сколько-нибудь на Петербург. Это город совсем в другом роде. Петербург самый новый из всех городов, а Рим самый старый. В Петербурге всё убрано, всё чистенько, стены выбелены; а здесь все напротив, стены домов совсем тёмные..., а иногда возле нового дома стоит такой, которому тысяча лет. Иногда в стену дома вделана какая-нибудь колонна, которая ещё была сделана при римском императоре Августе, вся почерневшая от времени. Иногда целая площадь вся покрыта развалинами, и все развалины эти покрыты плющом, и на них растут дикие цветы, и всё это делает прекрасный вид, какой только можете себе вообразить. По всему городу бьют фонтаны, и все они так хороши... Ни в каком городе в мире нет столько церквей, как в Риме, и внутри они так украшены, как не бывает ни в одном дворце. Колонны из мрамора, из порфира, из редкого голубого камня, которого называют лаписом, слоновая кость, статуи, словом, всё великолепно. А что ещё больше украшает их, так это картины. Вы, я думаю, слышали имена знаменитых живописцев Рафаэля, Микель-Анджело, Корреджия, Тициана и проч. и проч., которых картины теперь стоят миллионы и которых даже нельзя купить. Вообразите, что здесь все эти картины. Кроме церквей, в здешних дворцах, которых тут много и которые принадлежат лучшим римским фамилиям, есть целые картинные галереи, наполненные произведениями лучших мастеров, так что, хотя несколько лет оставайся в Риме, всегда останется что-нибудь смотреть...
  
   Рим, 1838 г. ... Я вам расскажу кое-что о празднике, который был на днях в 30-ти верстах от Рима в деревне Дженсано; праздник этот называется цветочный. Вообразите, что все улицы в городе были устланы и вымощены цветами. Но не подумайте, чтобы цветы были набросаны просто. Совсем нет. Вы не узнаете, что это цветы; вы подумаете, что это ковры разостланы по улице и на этих коврах множество разных изображений, и всё это выложено из цветов: гербы, вазы, множество разных узоров и даже, наконец, портрет папы. Вид удивительный. Все улицы, окна, двери - всё это было полно народом. По всем этим цветам должна была пройти процессия, начиная от двух церквей, и обойти весь город...
   Окна, из которых высовывается множество лиц, эти окна убираются пунцовыми, малиновыми и голубыми шёлковыми материями. Италианцы очень любят глядеть из окошек. Особливо италианки. Это для них такое наслаждение, как сходить в театр; они смотрят, хоть даже на улице пройдёт один только козёл или осёл. Я думаю, вы знаете, что италианцы все музыканты, все поют. Опера в Риме теперь прекрасная. Вообразите, что в Италии нет почти ни одного самого маленького городка, в котором бы не было театра, а в театре оперы...
  
   Рим, 1843 г. ... Да, друг мой! Я глубоко счастлив. Несмотря на моё болезненное состояние, которое опять немного увеличилось, я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна мне святая воля Бога: подобное внушенье не приходит от человека; никогда не выдумать ему такого сюжета!..
  
   Рим, 1843 г. ... Часто душа моя так бывает тверда, что, кажется, никакие огорчения не в силах сокрушить меня. Да есть ли огорчения в свете? Мы их назвали огорчениями, тогда как они суть великие блага и глубокие счастия, ниспосылаемые человеку. Они хранители наши и спасители души нашей. Чем глубже взгляну на жизнь свою и на все доселе ниспосылаемые мне случаи, тем глубже вижу чудное участие высших сил во всём, что ни касается меня. И вся бы хотела превратиться в один благодарный вечный гимн душа моя...
  
   Рим, 1843 г. ... Для меня всё, до последних мелочей, что ни делается на Руси, теперь стало необыкновенно дорого, близко. Малина и попы интересней всяких Колизеев...
  
   Рим, 1843 г. ... Сказать правду, для меня давно уже мертво всё, что окружает меня здесь, и глаза мои всего чаще смотрят только в Россию, и нет меры любви к ней...
  
   Рим, 1943 г. ... У меня точно нет теперь никаких впечатлений и... мне всё равно, в Италии ли я, или в дрянном немецком городке, или хоть в Лапландии... Живу весь в себе, в своих воспоминаниях, в своём народе и земле, которые носятся неразлучно со мною, и всё, что там ни есть и ни заключено, ближе и ближе становится ежеминутно душе моей...
  
   В мае 1846 г. Гоголь выехал из Рима в Париж. Там его встретил старый знакомый Анненков:
   "Гоголь постарел, но приобрёл особого рода красоту, которую нельзя иначе определить, как назвав красотой мыслящего человека. Лицо его побледнело, осунулось; глубокая, томительная работа мысли положила на нём ясную печать истощения и усталости, но общее выражение его показалось мне как-то светлее и спокойнее прежнего. Это было лицо философа".
  
   1835 г. Не судите никогда, моя добрая и умная маменька, о литературе. Вы в большом заблуждении. Вы воображаете, что умный человек непременно должен судить о литературе и понимать её - ничуть не бывало. Я знаю очень много умных людей, которые вовсе не обращают внимания на литературу, и тем не менее я их уважаю. Литература вовсе не есть следствие ума, а следствие чувства, - таким самым образом, как и музыка, как и живопись. У меня, например, нет уха к музыке, и я не говорю о ней, и меня оттого никто не презирает...
  
   А.С. Пушкину, 1836 г. Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или не смешной, но русский чисто анекдот...
  
   М.С. Щепкину, 1836 г. Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня. Бранят и ходят на пьесу; на четвёртое представление нельзя достать билетов...
  
   М.П. Погодину, 30 марта 1837 г. Моя утрата всех больше... Моя жизнь, моё высшее наслаждение умерло с ним, мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина... мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Всё, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка его не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это будет моею высшею и первою наградою. Теперь этой награды нет впереди! Что труд мой? Что теперь жизнь моя? Ты приглашаешь меня ехать к вам. Для чего? Не для того ли, чтобы повторить вечную участь поэтов на родине!
  
   С.П. Шевырёву, 1839 г. Я не могу и не в состоянии работать, когда я предан уединению, когда не с кем переговорить, когда нет у меня между тем других занятий и когда я владею всем пространством времени, неразграниченным и неразмеренным. Меня всегда дивил Пушкин, которому для того, чтобы писать, нужно было забраться в деревню, одному и запереться. Я, наоборот, в деревне никогда ничего не мог делать, и вообще я не могу ничего делать, где я один и где я чувствовал скуку. Все свои ныне печатные грехи я писал в Петербурге и именно тогда, когда я был занят должностью, когда мне было некогда, среди этой живости и перемены занятий, и чем я веселее провёл канун, тем вдохновенней возвращался домой, тем свежее у меня было утро. ...Я надеюсь много на дорогу. Дорогою у меня обыкновенно развивается и приходит на ум содержание; все сюжеты почти я обделывал в дороге.
  
   А.А. Иванову, 1844 г. Человек такая скотина, что он тогда только примется серьёзно за дело, когда узнает, что завтра приходится умирать... Вдвигает в душу порыв и вдохновенье, а вдохновеньем много постигается того, чего не достигнешь никакими учёными трудами. Вот вам та истина, которую я слышал всегда в душе, откуда исходят у нас все истины, и которую подтверждали мне на всяком шагу чужие и свои опыты.
  
   С.Т. Аксакову, 1844 г. Русский ум не любит, когда ему изъясняют что-нибудь слишком долго. Статья его, чем короче и сжатей, тем будет занимательней. Не брать вначале больших филологических вопросов, то есть таких, в которых было бы разветвление на многие другие, но раздробить их на отдельные вопросы, которые бы имели в себе неразделяемую ценность, и заняться каждым отдельно, взяв его в предмет статьи; словом, как делал Пушкин, который, нарезавши из бумаги ярлыков, писал на каждом по заглавию, о чём когда-либо потом ему хотелось припомнить... Все эти ярлыки накладывал он целою кучею в вазу, которая стояла на его рабочем столе, и потом, когда случалось ему свободное время, он вынимал наудачу первый билет; при имени, на нём написанном, он вспоминал вдруг всё, что у него соединялось в памяти с этим именем, и записывал о нём тут же, на том же билете всё, что знал. Из того составились те статьи, которые напечатались потом в посмертном издании его сочинений...
   Что бы он ни написал, ему следует, перед тем как он принимается за перо, вообразить себе живо личность тех, кому и для кого он пишет. Он пишет к публике, личность публики себе трудно представить, пусть же он на место публики посадит кого-нибудь из своих знакомых, живо представит себе его ум, способности, степень понятливости и развития и говорит, соображаясь со всем этим и снисходя к нему, - слово его непременно будет яснее...
   Это уже давно было сказано на свете, что слог у писателя образуется тогда, когда он знает хорошо того, кому пишет.
  
   Н.М. Языкову, 1845 г. ...Друг мой, не увлекайся ничем гневным, а особливо если в нём хоть что-нибудь противоположное той любви, которая вечно должна пребывать в нас. Слово наше должно быть благостно, если оно обращено лично к кому-нибудь из наших братий...
   Публика решительно не понимает, в чём дело и отчего так сильно горячатся у нас одни против других в журналах. Десяток людей сражаются между собою... Конечно, многое понимается инстинктивно, потому что дух идущего века действует своим чередом...
  
   Н.М. Языкову, 1846 г. ...Теперешнего молодого человека мечет невольно, потому что есть внутри у него сила, требующая дела, алчущая действовать и только не знающая, где, каким образом, на каком месте. В теперешнее время не так-то легко попасть человеку на своё место, то есть на место, именно ему принадлежащее; долго ему придётся кружить, прежде чем на него попасть...
  
   А.М. Вьельгорской, 1846 г. ...В писателе всё соединено с совершенствованием его таланта и обратно: совершенствованье таланта соединено с совершенствованием душевным... У меня так мало теперь читать из современного русского, что я читаю понемногу, в виде лакомства или когда очень придёт трудно и дух в таком болезненно-чёрством состоянии, как моё болезненно тяжелеющее на мне тело.
  
   И.И. Сосницкому, 1846 г. ... Сами знаете, что второклассные актёры передразнить характер ещё могут, но создать характера не могут...
  
   С.П. Шевыреву, 1847 г. Мне было страшно самому за многое в моей книге, когда она печаталась, и поверь мне, что книгой моей я дал себе самому гораздо сильнейшую оплеуху, нежели друзьям моим... Но что сделано, то сделано. Всё делается не без воли Божьей... Слышу ощутительней, что свыше всё распоряжается лучше, чем мы думаем... что же делать, если такова натура русского человека, что его не заставишь до тех пор говорить, покуда не выведешь его из терпения, зацепя за самую живую струну...
  
   Слово о моём отречении от искусства. Я не могу понять, отчего поселилась эта нелепая мысль об отречении моём от своего таланта и от искусства...
   Поверь. Что мне нужно основательно и радикально пощупать общество, а не взглянуть на него во время бала или гулянья. Иначе у меня долго ещё будет всё невпопад, хотя бы и возросла способность творить...
   Поверь, что русского человека, пока не рассердишь, не заставишь заговорить. Он всё будет лежать на боку и требовать, чтобы автор попотчевал его чем-нибудь примиряющим с жизнью...
  
   Я считал Белинского возвышенней, менее способным к такому близорукому взгляду и мелким заключеньям... Пожалуйста, переговори с Белинским и напиши мне, в каком он находится расположении духа ныне относительно меня. Если в нём кипит желчь, пусть он её выльет против меня в "Современнике", в каких ему заблагорассудится выражениях, но пусть не хранит её против меня в сердце своём...
  
   В.Г. Белинскому, 1847 г. Я прочёл с прискорбием статью вашу обо мне во втором номере "Современника". Не потому, чтобы мне прискорбно было то унижение, в которое вы хотели меня поставить в виду всех, но потому, что в ней слышится голос человека, на меня рассердившегося... Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, этого я покуда ещё не могу сам понять. Восточные, западные и нейтральные - все огорчились. Это правда, я имел в виду небольшой щелчок каждому из них, считая это нужным, испытавши надобность его на собственной коже (всем нам нужно побольше смирения), но я не думал, чтоб щелчок мой вышел грубо-неловок и так оскорбителен... Мне тяжело, очень тяжело, когда против меня питает личное озлобление даже и злой человек, не только добрый...
  
   В.Г. Белинскому, 1847 г. Я не мог отвечать скоро на ваше письмо. Душа моя изнемогла, всё во мне потрясено, могу сказать, что не осталось чувствительных струн, которым не было бы нанесено поражения... скажу вам только, что я получил около пятидесяти разных писем по поводу моей книги: ни одно из них не похоже на другое, нет двух человек, согласных во мненьях об одном и том же предмете, что опровергает один, то утверждает другой. И между тем на всякой стороне есть равно благородные и умные люди. Покуда мне показалось только то непреложной истиной, что я не знаю вовсе России, что многое изменилось с тех пор, как я в ней не был, что мне нужно почти сызнова узнавать всё то, что ни есть в ней теперь...
   Наступающий век есть век разумного сознания...
   Желаю вам от всего сердца спокойствия душевного, первейшего блага, без которого нельзя действовать и поступать разумно ни на каком поприще.
  
   П.В. Анненкову, 1847 г. Я получил письмо от Белинского, которое меня огорчило не столько оскорбительными словами, устремлёнными лично на меня, сколько чувством ожесточенья вообще...
   Писавши мои письма, я был истинно убеждён в той мысли, что все звания и должности могут быть освящены человеком и что чем выше место, тем оно должно быть святее... Я хотел напомнить человеку о всей святости его обязанностей... Занявшись своим собственным внутренним воспитанием, проведя долгое время за библией, за Моисеем, Гомером - законодателями веков минувших, читая историю событий, кончившихся в отживших, наконец, наблюдая и анатомируя собственную душу в желаньи узнать глубже душу человека вообще и встретясь на этом пути с тем, который более всех нас знал душу человека, я весьма естественно стал на время чужд всему современному. Зато теперь проснулось во мне любопытство ребёнка знать всё то, чего я прежде не хотел знать... Не знаю только, достанет ли на то сил физических: здоровье моё, которое началось было уже поправляться и восстанавливаться, потряслось от этой для меня сокрушительной истории по поводу моей книги. Многие удары так были чувствительны для всякого рода щекотливых струн, что дивлюсь сам, как я ещё остался жив, и как всё это вынесло моё слабое тело...
  
   П.А. Плетнёву, 1847 г. Ты прав совершенно, признавая важность литературы (разумея в высоком смысле её влиянья на жизнь). Но как много нужно, чтобы дойти до того, какое полное знание жизни, сколько разума и беспристрастия старческого, чтобы создать такие живые образы и характеры, которые пошли бы навеки в урок людям, которых бы никто не назвал в то же время идеальными, но почувствовал, что они взяты из нашего же тела, из нашей же русской природы! Как много нужно сообразить, чтобы создать таких людей, которые были бы истинно нужны нынешнему времени!..
   Теперь я хоть и узнал, что ничего не знаю, но знаю в то же время, что могу узнать столько, сколько другой не узнает... Постараюсь по приезде в Россию получше разглядеть Россию, всюду заглянуть, переговорить со всяким, не пренебрегая никем, как бы ни противоположен был его образ мыслей моему, и словом - всё прощупать самому.
  
   С.Т. Аксакову, 1847 г. Да, книга моя нанесла мне пораженье, но на это была воля Божья... Без этого поражения я бы не очнулся и не увидал бы так ясно, чего мне недостаёт...
   Книга моя есть законный и правильный ход моего образования внутреннего, нужного мне для того, чтобы стать писателем, не мелким и пустым, но почувствовавшим святость и своего звания, как и всех других званий, которые все должны быть святы. Выразилось всё это заносчиво, получило торжественный тон от мысли приближения к такой великой минуте, какова смерть. А дьявол, который надмевает всякого из нас самоуверенностью, раздул до чудовищности кое-какие места. Невоздержание заставило меня издать мою книгу... Опрометчивая, а по-вашему несчастная, книга вышла в свет. Она меня покрыла позором, по словам вашим. Она мне, точно, позор, но благодарю Бога за этот позор, благодарю за то, что попустил он явиться ей в свет. Не увидел бы я без неё ни неряшества моего, ни самоослепления, ни многого того, чего не хочет видеть в себе человек; не изъяснилось бы без неё много того, что мне необходимо нужно знать для моих "Мёртвых душ", и не узнал бы я ни в каком состоянии находится наше общество, ни какие образы, характеры, лица ему нужны, и что именно следует поэту-художнику избрать ныне в предмет творения своего...
  
   П.В. Анненкову, 1848 г. В письме вашем вы упоминаете, что в Париже находится Герцен. Я слышал о нём много хорошего. О нём люди всех партий отзываются как о благороднейшем человеке. Это лучшая репутация в нынешнее время. Когда буду в Москве, познакомлюсь с ним непременно, а покуда известите меня, что он делает, что его более занимает и что предметом его наблюдений...
  
   С.П. Шевереву, 1847 г. ... По прочтении твоей книги передо мною обнаружилось ещё более моё собственное безрассудство в моей "Переписке с друзьями". Я уже давно питал мысль - выставить на вид свою личность... Но выставить себя в образец человеку, не похожему на других, оригинальному уже вследствие оригинальных даров и способностей, ему данных, это невозможно... Я спутал и сбил всех. Поэтические движения, впрочем, сродные всем поэтам, всё-таки прорвались и показались в виде чудовищной гордости, несовместимой никак с тем смиреньем... Гляжу на всё, дивлюсь до сих пор и думаю только о том, каким бы образом я мог прийти в моё нынешнее состояние без этой публичной оплеухи, которою я попотчевал самого себя в виду всего русского царства. Только теперь чувствую силу того, что говоришь в книге твоей о личности писателя...
  
   В.А. Жуковскому, 1848 г. ... В самом деле, не моё дело поучать проповедью. Искусство и без того уже поученье. Моё дело говорить живыми образами, а не рассужденьями. Я должен выставлять жизнь лицом, а не трактовать о жизни. Истина очевидная...
   В искусстве таятся семена созданья, а не разрушенья...
   Все, однако же говорят: "Искусство есть примиренье с жизнью". Это правда. Истинное созданье искусства имеет в себе что-то успокаивающее и примирительное. Во время чтенья душа исполняется стройного согласия, а по прочтении удовлетворена: ничего не хочется, ничего не желается, не подымается в сердце движенье негодованья противу брата, но скорее в нём струится елей всепрощающей любви к брату. И вообще не устремляешься на порицанье действий другого, но на созерцанье самого себя. Если же созданье поэта не имеет в себе этого свойства, то оно есть один только благородный, горячий порыв, плод временного состоянья автора. Оно останется, как примечательное явленье, но не назовётся созданьем искусства. Поделом! Искусство есть примиренье с жизнью!
   Искусство есть водворенье в душу стройности и порядка, а не смущенья и расстройства. Искусство должно изобразить нам таким образом людей земли нашей, чтобы каждый из нас почувствовал, что это живые люди, созданные и взятые из того же тела, из которого и мы. Искусство должно выставить нам на вид все доблестные народные наши качества и свойства...
   Искусство должно выставить нам все дурные наши народные качества и свойства таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде в себе самом и подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить всё омрачающее благородство природы нашей. Тогда только и таким образом действуя, искусство исполнит своё назначенье и внесёт порядок и стройность в общество!..
  
   П.А. Плетнёву, 1848 г. ... Соображаю, думаю и обдумываю второй том "Мёртвых душ". Читаю преимущественно то, где слышится сильней присутствие русского духа. Прежде, чем примусь серьёзно за перо, хочу назвучаться русскими звуками и речью. Боюсь нагрешить против языка.
  
   В.А. Жуковскому, 1849 г. Творчество моё лениво. Стараясь не пропустить и минуты времени, не отхожу от стола, не отодвигаю бумаги, не выпускаю пера - но строки лепятся вяло, а время летит невозвратно. Или, в самом деле, 42 года есть для меня старость, или так следует, чтобы мои "Мёртвые души" не выходили в это мутное время, когда, не успевши отрезвиться, общество ещё находится в чаду и люди ещё не пришли в состояние читать книгу как следует...
   Никакое время не было ещё так бедно читателями хороших книг, как наступившее... Никакие рецензии не в силах засадить нынешнее поколение, обмороченное политическими броженьями, за чтение светлое и успокаивающее душу...
  
   М.А. Константиновскому, 1850 г. Как бы хотелось сердцу поведать славу Божию! Но никогда ещё не чувствовал так бессилья своего и немощи. Так много есть, о чём сказать, а примешься за перо - не подымается. Жду, как манны, орошающего орошенья свыше, все бы мои силы от него двигнулись. Видит Бог, ничего бы не хотелось сказать, кроме того, что служит к прославленью его святого имени. Хотелось бы живо, в живых примерах, показать тёмной моей братии, живущей в мире, играющей жизнию, как игрушкой, что жизнь - не игрушка. И всё, кажется, обдумано и готово, но - перо не подымается. Нужной свежести для работы нет. И это бывает предметом тайных страданий, чем-то вроде креста.
  
   В.А. Жуковскому, 1850 г. ... Покуда человек молод, он - поэт, даже и тогда, когда не писатель; когда же он созреет, он должен вспомнить, что он - человек, даже и тогда, когда писатель. А что человек? Его значенье высоко: ему определено стать выше ангела небесного, любовью пострадавшего за нас Христа. Покуда писатель молод, он пишет много и скоро. Воображенье подталкивает его беспрерывно. Он творит, строит очаровательные воздушные себе замки, и немудрено, что писанью, как и замкам, нет конца. Но когда уже одна чистая правда стала его предметом и дело касается того, чтобы прозрачно отразить жизнь в её высшем достоинстве, в каком она должна быть и может быть на земле и в каком она есть покуда в немногих избранных и лучших, тут воображенье немного подвигнет писателя; нужно добывать с боя всякую черту.
  
   ... "Ревизор" сыгран - и у меня на душе так смутно, так странно...
   Одна из главных ролей есть городничий. Человек этот более всего озабочен тем, чтобы не пропускать того, что плывёт в руки. Из-за этой заботы ему некогда было взглянуть построже на жизнь или же осмотреться получше на себя. Из-за этой заботы он стал притеснителем, не чувствуя сам, что он притеснитель, потому что злобного желанья притеснять в нём нет; есть только желанье прибирать всё, что ни видят глаза... Он чувствует, что грешен, он ходит в церковь, думает даже, что в вере твёрд, даже не помышляет когда-нибудь потом покаяться. Но велик соблазн всего того, что плывёт в руки, и заманчивы блага жизни, и хватать всё, не пропуская ничего, сделалось у него уже как бы просто привычкой...
   Судья - человек, меньше грешный в взятках; он даже не охотник творить неправду, но страсть ко псовой охоте... Что ж делать! У всякого человека есть какая-нибудь страсть; из-за неё он наделает множество разных неправд, не подозревая сам того...
  
   КРИТИКА И ВОСПОМИНАНИЯ О Н.В. ГОГОЛЕ
  
   В.Г. Белинский
   Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека: этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в какое привело меня чтение Вашей книги. Но Вы вовсе не правы, приписавши это вашим действительно не совсем лестным отзывам о почитателях Вашего таланта. Нет, тут была причина более важная. Оскорблённое чувство самолюбия ещё можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если б всё дело заключалось только в нём; но нельзя перенести оскорблённого чувства истины, человеческого достоинства; нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель.
   Да, я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своею страною, может любить её надежду, честь, славу, одного из великих вождей её на пути сознания, развития, прогресса....
   Я не в состоянии дать Вам ни малейшего понятия о том состоянии, которое возбудила Ваша книга во всех благородных сердцах, ни о том вопле дикой радости, который издали, при появлении её, все враги Ваши...
   Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге. И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного Далёка, а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому, что Вы в этом прекрасном далеке живёте совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя, или в однообразии кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на него влиянию. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и неволе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение...
   Приглядитесь пристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нём ещё много суеверия, но нет и следа религиозности... Русский народ не таков: мистическая экзальтация не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нём даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностью - ничего не доказывают...
   Вы, сколько я вижу, не совсем хорошо понимаете русскую публику. Её характер определяется положением русского общества, в котором кипят и рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжёлым гнётом, не находя исхода, производят только уныние, тоску, апатию. Только в одной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть жизнь и движение вперёд. Вот почему звание писателя у нас так почтенно, почему у нас так лёгок литературный успех, даже при маленьком таланте. Титул поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров...
   И публика тут права: она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности...
  
   П.А. Плетнёв
   Вчера совершено великое дело: книга твоих писем пущена в свет. Но это дело совершит влияние своё только над избранными; прочие не найдут себе пищи в книге твоей. А она, по моему убеждению, есть начало собственно русской литературы. Всё, до сих пор бывшее, мне представляется как ученический опыт на темы, выбранный из хрестоматии. Ты первый со дна почерпнул мысли и бесстрашно вынес их на свет... Будь непреклонен и последователен. Что бы ни говорили другие, - иди своею дорогою...
  
   И.В. Киреевский
   Не потому Гоголь народен, что содержание рассказов его взято по большей части из русской жизни: содержание не характер, ... не потому также называем мы Гоголя народным, чтобы народ читал его, но потому, что в глубине души его таятся особенные звуки, потому что в слове его блестят особенные краски, в его воображении живут особенные образы, исключительно свойственные русскому народу, тому свежему, глубокому народу, который не утратил ещё своей личности в подражаниях иностранному. Если бы и можно было перевести Гоголя на чужой язык, что, впрочем, невозможно, то и тогда самый образованный иноземец не понял бы лучшей половины его красот...
  
   С.Т. Аксаков
   Друг мой! Если Вы желали произвести шум, желали, чтобы высказались и хвалители, и порицатели Ваши, которые теперь отчасти переменились местами, то вы вполне достигли своей цели... Вы искренно подумали, что призвание Ваше состоит в возвещении людям высоких нравственных истин в форме рассуждений и поучений, которых образчик содержится в вашей книге... Вы грубо и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе беспрестанно и, думая служить небу и человечеству, оскорбляете и Бога, и человека... Он сначала был глубоко оскорблён, мне сказали даже, что он плакал; но скоро успокоился. Он хотел написать Вам следующее: "Друг мой! Иисус Христос учит нас, получив оплеуху в одну ланиту, подставлять со смирением другую; но где же он учит давать оплеухи?"
  
   К.С. Аксаков
   Этот древний эпос, перенесённый из Греции на Запад, мелел постепенно... Мы потеряли, мы забыли эпическое наслаждение; наш интерес сделался интересом интриги, завязки: чем кончится, как объяснится такая-то запутанность, что из этого выйдет? Загадка, шарада стала наконец нашим интересом, содержанием эпической сферы, повестей и романов, унизивших и унижающих, за исключением светлых мест, древний эпический характер. И вдруг среди этого времени возникает древний эпос с своею глубиною и простым величием - является поэма Гоголя. Тот же глубокопроникающий и всевидящий эпический взор, то же всеобъемлющее эпическое созерцание...
  
   А.И Герцен
   "Мёртвые души". Это заглавие само носит что-то наводящее ужас... Все эти Ноздрёвы, Маниловы и им подобные - вот мёртвые души, и мы их встречаем на каждом шагу. Где интересы общие, живые, в которых живут все вокруг нас дышащие мёртвые души? Не все ли мы после юности, так или иначе, ведём одну из жизней гоголевских героев?..
  
   "Мёртвые души" потрясли Россию. Предъявить современной России подобное обвинение было необходимо. Это история болезни, написанная рукой мастера. Поэзия Гоголя - это крик ужаса и стыда, который издаёт человек, опустившийся под влиянием пошлой жизни, когда он вдруг увидит в зеркале своё оскотинившееся лицо. Но чтобы подобный крик мог вырваться из груди, надобно, чтобы в ней оставалось что-то здоровое, чтобы жила в ней великая сила возрождения...
  
   Н.Ф. Фёдоров
   "Мёртвые души" - произведение неоконченное. Открытие пути, познание того, что нужно делать, и есть точное определение литературы. Подражательная литература тоже указывает путь, только не свой, а чужой. Самостоятельная же литература есть не истина лишь, но и путь к благу, не просто слово всего народа, а слово об общем отеческом деле...
  
   И.Ф. Анненский
   Пушкин и Гоголь. Наш двуликий Янус. Два зеркала двери, отделявшей нас от старины...
  
   А.М. Ремизов
   Каждый по-своему понимает полноту и довольство жизни... Чичиков - мошенник. Если найдётся другой способ добыть себе довольство жизни, слава Богу, но думаю я - прошло сто лет со смерти Гоголя и разве что изменилось? - что-то непохоже, чтобы только "по чести" люди выходили в люди. На вопрос "зачем я жил и чего достиг в жизни?" до конца не договаривают: какой же я мошенник?..
  
   К. В. Мочульский
   Из книги "Духовный путь Гоголя". "Выбранные места из переписки с друзьями"
   В свободной форме писем на самые разнообразные темы Гоголь создаёт стройную и полную систему религиозно-нравственного мировоззрения. Её можно принимать или отвергать, но нельзя отрицать её значительности. "Переписка" есть плод долголетней, напряжённой нравственной рефлексии, большого духовного опыта. В нравственной области Гоголь был гениально одарён; ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть её с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие "великую русскую литературу", ставшую мировой, были намечены Гоголем: её религиозно-нравственный строй, её гражданственность и общественность, её боевой и практический характер, её пророческий пафос и мессианство. С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы...
   Этическая гениальность автора "Переписки" заключается в небывалой силе и напряжённости его нравственного сознания. Каждый человек обладает нравственной интуицией, различением добра и зла; у Гоголя она граничила с ясновидением, с пламенным вдохновением библейских пророков. У него было особое чутьё, как бы особый орган восприятия зла в мире и в самом себе...
   Тут основа всего его мировоззрения. Дьявол наводит сон на людей, околдовывает их скукой, пошлостью, тоской.
   "И непонятною тоскою уже загорелась земля; черствее и черствее становится жизнь; всё мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днём неизмеримейшего роста. Всё глухо, могила повсюду. Боже, пусто и страшно становится в Твоём мире". Для того чтобы показать, как "пусто и страшно", и были написаны "Мёртвые души".
   Ещё мучительнее для Гоголя сознание зла в самом себе. Публичная исповедь, принесённая им на страницах "Переписки", не имеет себе подобного в русской литературе...
   Но с различением добра и зла нравственное сознание не ограничивается. Гоголь переживает в самой напряжённой форме чувство своей ответственности за зло... За каждое слово и дело ответит человек после смерти; но особенно велика ответственность писателя, ибо "слово есть высший подарок Бога человеку"... Писатель призван служить своему отечеству, приносить реальную и непосредственную пользу людям, быть добрым гражданином и усердным работником. Искусство, литература, эстетика - не автономны; существование их оправдывается только пользой, которую они приносят человечеству...
   Вся русская литература последовала за Гоголем: от него её браннолюбивый, практический и гражданственный характер. От Гоголя - Некрасов, Тургенев, Щедрин, Толстой, Достоевский, народники, революционеры, реформаторы нашей литературы. Гоголь не хочет индивидуального спасения души; тоскуя по созерцательной монашеской жизни, он ни на минуту не соблазняется мыслью о бегстве из мира. Спасаться можно только всем миром, со всеми братьями. Вдохновенно призывает он к служению России. "Нет выше звания, как монашеское... Но без зова Божия этого не сделать... Монастырь Ваш Россия. Облеките же себя умственно рясой чернеца и всего себя умертвивши для себя, но не для неё, ступайте подвизаться в ней... Друг мой, или у вас бесчувственно сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия".
   Религия Гоголя - соборная. Люди - братья, живущие друг для друга, связанные общей виной перед Господом, круговой порукой и ответственностью. Всякий индивидуализм и эгоистическая обособленность от дьявола. В духовной области нет частной собственности: всё Божие, все дары посылаются для всех.
   В этой гоголевской идее соборности и "службы" раскрывается глубочайшая истина восточного православия.
  
   Наметив в этих чертах программу "дела жизни", Гоголь должен был определить свой путь: он был ему подсказан его христианским сознанием; путь этот - поучение и нравственное влияние. "Бог повелел, - утверждает Гоголь, - чтобы мы ежеминутно учили друг друга"... Других способов, кроме проповеди и личного примера, Гоголь не допускал.
   Психологический путь Гоголя обусловлен спиритуализмом всего его мировоззрения. Душа в центре мира; всё от неё исходит и к ней возвращается. В ней ключ ко всему...
   Всё несчастье в том, что человек не знает ни самого себя, ни жизни. "Велико незнание России посреди России". Таким образом, моральная проповедь превращается в лекции по самообразованию, и нравственность заменяется познанием...
  
   Тяжба между Гоголем и Белинским была решена в пользу последнего. Призыв Гоголя оказался гласом в пустыне. Его услышала только горстка славянофилов; за Белинским пошло громадное большинство. Россия вступала в эпоху 50-60-х годов, эпоху ликвидации идеализма, отречения от духа и погружения в материю; начиналось снижение идейного уровня, сумерки культуры. Но на голос Гоголя откликнулся Достоевский.
  
   Г.А. Мейер
   Художественное творчество есть символическая проекция во вне наших душевных и духовных состояний, светло-обещающих или мрачно-угрожающих воплотиться в жизни. Вот почему может внезапно обнаружиться, подтвердиться на жизненном опыте, пророческий дар, присущий каждому художнику. Искусство по Гоголю не осколок "С растрёпанной действительности", а интуитивно-волевое, иногда же созерцательно-медиумическое, созидание в недрах души новых образов, новых людей, существ и сущностей.
   Искусством по Гоголю руководит внутренний религиозный процесс, положительного или отрицательного порядка, созидающий в нас и через нас новые миры.
   Своим искусством Гоголь не приобщил людей к солнечному божественному свету... Погрузив нас во тьму, Гоголь так и не дал нам нового рождения. Однако, от полного растерзания и гибели он всё же спасся, включённый невидимой рукою в таинственный круг своего предназначения, своего призвания, неразрывно органически переплетённого с творчеством великих российских художников слова и вместе с ним и через него с духовными судьбами всей российской нации, всей России...
  
   Г.И. Газданов
   Ни один настоящий писатель никогда не воспроизводил действительности. Каждый писатель создаёт свой собственный мир, а не воспроизводит действительность, и вне этого подлинного творчества литература, настоящая литература, не существует...
   Но этот мир Гоголя - действительно страшный мир. Всё творчество Гоголя - это какой-то бред, принимающий разные формы, начиная от "Пропавшей грамоты" и "Вия" и кончая "Мёртвыми душами", "Ревизором", "Записками сумасшедшего", "Носом" и книгой "Выбранные места из переписки с друзьями"...
   Последние годы своей жизни Гоголь провёл в состоянии, которое можно было бы назвать религиозным исступлением. Оно носило явно болезненный характер, и очень вероятно, что именно оно свело его в могилу. Этот человек и жил не так, как другие, и умер не так, как другие. Всё в нём странно, необычно и необъяснимо; его личная жизнь, его литературное творчество, его мания величия, его постоянные утверждения, что он стремится сделать добро людям, и его ледяное презрение к этим людям...
   Какая жуткая жизнь была у автора "Мёртвых душ"! Ни жены, ни детей, ни собственного очага, ни дома, ни друзей, ни привязанности, ни пристанища, ни любви, ни даже России, из которой его всё время тянуло в чужие земли; скитания, унижения, не понятый им самим литературный гений, презрение к тем, кого он хотел любить и кому, по его словам, он стремился принести пользу, безнадёжное одиночество, бедность, и мания величия, и смертельный религиозный бред. И кроме того, конечно, страшный, нечеловеческий мир, который создало его чудовищное, распалённое воображение, похожий на видение того раскалённого зла, в котором сгорел Гоголь, оставив нам в наследство то, что было создано его неповторимым литературным гением, и неразрешимою загадку его кратковременного пребывания на земле, и его смерти, - столь же непостижимой, как его жизнь.
  
   М.М. Бахтин
   Во втором томе "Мёртвых душ" по замыслу Гоголя должно было воплотиться в образы, в великие мысли всё то, что в лирических отступлениях первого тома было дано как предвосхищение. В душе Гоголя проснулось желание найти положительную силу...
  
  
  
  
  
  
   УЧЕБНАЯ КНИГА СЛОВЕСНОСТИ ДЛЯ РУССКОГО ЮНОШЕСТВА
   Начертание Н. Гоголя
  
   О НАУКЕ
  
   Наука у нас ещё не разрабатывается как полное целое. Ещё не думают о совокуплении её в цельное крепкое ядро. В трудах наших учёных также раздаются не переварившиеся европейские мнения, и такими же торчат яркими заплатами их собственные мысли, как всё это раздаётся в наших гостиных спорах и разговорах: всего нанесено и всё не переварилось. А между тем только в одной русской голове (если только эта голова устоялась) возможно созданье науки как науки, и русский ум войдёт в сок свой. Наука, окинутая русским взглядом, всеозирающим, расторопным, отрешившимся от всех сторонних влияний, ибо русский отрешился даже от самого себя, чего не случалось доселе ни с одним народом. Немцу, о чём бы он ни говорил, не отрешиться от немца; французу, о чём бы он ни говорил, во всех его мненьях и словах будет слышен француз; англичанину и подавно, более всех нельзя отделиться от своей природы. Стало быть, полное беспристрастие возможно только в русском уме, и всесторонность ума может быть доступна одному только русскому, разумеется, при его полном и совершенном воспитании. К этому нужно присовокупить нашу способность схватывать живо малейшие оттенки других наций и, наконец, живое и меткое слово, не описывающее, но отражающее, как в зеркале, предмет. Наука у нас непременно дойдёт до своего высшего значения и поразит самым существом, а не краснобайством преподавателя. Она поразит своим живым духом, из неё же исходящим, и сим только станет доступною всем: и простолюдину, и не простолюдину. Её сила будет в её многозначительном краткословии, а краткословья этого, сколько мне кажется, не добыть никому из народов, кроме русского, ибо сама природа наша требует его. Нам не нужно то постепенное, медленное развитие мыслей, не прерывающийся исход и вывод одного из другого, без которого немец не ступит шага и не пойдёт по дороге. У нас, напротив, всякий скучает, начиная от образованного до простолюдина, когда ему даётся слишком долгая инструкция и толкуют то, что он и сам уже смекнул, и не можем идти шаг за шагом, так, как идёт немец. Отсюда неуспех всякого изложенья науки ходом немецкой философии. Проследи лучше наш учёный сам в себе науку, прежде чем стал её проповедать, проживи как в беседе с нею, как монах живёт с Богом, наложив молчание на уста свои. И когда уже совокупилась в тебе самом наука в одно крепкое ядро и содержишь её в голове всю в неразрушаемой связи, - тогда можешь проповедовать её. И нечего уже тогда плестись: не бойсь, нити не потеряешь, когда она в голове. Несись ровными и мерными скачками, не усиливая и не замедляя, борзо... Сметливость - наше свойство...
  
   ЧТО ТАКОЕ СЛОВО И СЛОВЕСНОСТЬ
  
   Говорится всё, записывается немногое, и только то, что нужно. Отсюда значительность литературы. Всё, что должно быть передано от отцов к сыновьям в научение, а не то, что болтает ежедневно человек, то должно быть предметом словесности. Поэтому только тот, кто больше, глубже знает какой-либо предмет, кто имеет сказать что-либо новое, тот только может быть литератором. Поэтому злоупотребление, если кто пишет без надобности или потребности внутренней передать свои ..., кто пишет только затем...
   Поэтому для того, чтобы писать, нужно иметь или очень много сведений и познаний не общих всем, тогда писанья его будут принадлежать к области науки, или же изобилие ощущений и опытности, тогда он поэт и его произведенья принадлежат к области поэтической.
   Тому и другому необходима способность воображать и живо представлять себе предмет, о котором говорит.
   Письменностью или словесностью называют сумму всего духовного образования человека, которое передано было когда-либо словом или письмом. Но в самом деле словесность не есть сумма всех познаний человеческих. Она не есть также сама в себе что-либо существенное. Она есть только образ, которым передаёт человек человеку всё им узнанное, найденное, почувствованное и открытое как в мире внешних явлений, так и в мире явлений внутренних, происходящих в собственной душе его. Её дело в том, чтобы передать это в виде яснейшем, живейшем, способном остаться навеки в памяти.
   Открытьем тайны такого живого передавания занимается наука словесности. Но научить этой тайне не может наука словесности никого, так как никакой науке и никакому искусству нельзя научиться в такой степени, чтобы быть мастером, а не ремесленником, - если не даны к тому способности и орудия в нас самих. Но при всём том наука словесности так же нужна, как для всякого другого знания нужна наука. Нужно для того, что ввести в сущность дела, показать, в чём дело, дабы если точно есть в нас способности, силы, - навести их на путь, вдвинуть их в надлежащую колею; дабы, как по углаженной дороге, быстрее устремилось бы их развитие. Если ж нет способностей, то чтобы знал учащийся, чего требует предмет этот, - видел бы всю великость того, чего он требует, и не отважился бы вслед за другими приниматься за её роды высокие или же просто не свойственные его свойству, а выбрал бы оружие по руке. Ибо словесность обширна, объемлет всё, и нет человека, который не был бы способен для какого-нибудь её рода, если только есть в голове его рассудок и может он о чём-нибудь порядочно размыслить.
   Есть два языка словесности, две одежды слова, два слишком отличных рода выражений: один слишком возвышенный, весь гармонический, который не только живым, картинным представлением всякой мысли, самыми чудными сочетаниями звуков усиливает силу выражений, и тем живей выдаёт жизнь всего выражаемого, - род, доступный весьма немногим и сим даже немногим доступный только в минуты глубокого растроганного состояния душевного настроения чувств, называемый поэтическим, высшим языком человеческим, или, как называли все народы, языком богов; и другой, простой, не ищущий слишком живых образов, картинности выражения, ни согласных сочетаний в звуках, предающийся естественному ходу мыслей своих в самом покойном расположении духа, в каком способен находиться всякий, - род прозаический. Он всем доступный, хотя между тем может неприметно возвыситься до поэтического состояния и гармонии, по мере, как доведётся к такому растроганному настроению душевному, до которого также может достигнуть всякий человек в душевные, истинные минуты. Само собою разумеется, что как в том роде, так и в этом есть тысячи оттенков и ступеней высших и низших, из которых одни даются в удел только необыкновенным гениям, другие - счастливым талантам и, наконец, третьи - почти всем сколько-нибудь способным людям. Само собою также разумеется, что иногда тот и другой род врываются в пределы друг друга, и то, что иногда поэзия может снисходить почти до простоты прозаической и проза возвышаться до величья поэтического. Но тем не менее они составляют два отдельные рода человеческой речи. Отдел этот слишком явствен и резок. Слова поэзия и проза произносятся в таком же противоречащем друг другу значении, как слова день и ночь.
  
   О ПОЭЗИИ
  
   Родник поэзии есть красота. При виде красоты возбуждается в человеке чувство хвалить её, песнословить и петь. Хвалить такими словами, чтобы и другой почувствовал красоту им восхваляемого. Поэт только тот, кто более других способен чувствовать красоту творения. Потребность поделиться своими чувствами воспламеняет его и превращает в поэта. Двумя путями передаёт он другим ощущения: или от себя самого лично, - тогда поэзия его лирическая; или выводит других людей и заставляет их действовать в живых примерах, - тогда поэзия его драматическая и повествующая. Третий род - так называемый описательный, или дидактический, может входить равно в оба рода, но не есть сам по себе путь, которым передаёт свои впечатления поэт.
  
   О ПОЭЗИИ ЛИРИЧЕСКОЙ
  
   Поэзия лирическая есть портрет, отражение и зеркало собственных высших движений души поэта, его самонужнейшие заметки, биография его восторгновений. Она есть, начиная от самых высших до самых низших её родов, не что иное, как отчёт ощущений самого поэта. Гремит ли он в оде, поёт ли в песне, жалуется ли в элегии или же повествует в балладе, повсюду высказывает личные тайны собственной души поэта. Словом, она есть чистая личность самого поэта и чистая правда. Ложь в лирической поэзии опасна, ибо обличит себя вдруг надутостью; тот, кто имеет чутьё поэта, вмиг её услышит и называет лжецом надевшего маску поэта. Она обширна и объемлет собою всю внутреннюю биографию человека, начиная от его высоких движений в оде, и до почти прозаических и чувственных в мелком антологическом стихотворении, в котором он желает отыскать сторону поэтическую.
  
   ОДА, ГИМНЫ И ЛИРИЧЕСКИЕ ВОЗЗВАНИЯ
  
   Ода есть высочайшее. Величественнейшее, полнейшее и стройнейшее из всех поэтических созданий. Её предметом может служить только одно высокое: ибо одно высокое может только внушить душе то лирическое, торжественное настроение души, какое для неё нужно и без какого не произвесть оды поэту, как бы велик он ни был. Посему и предмет од или сам источник всего - бог или то, что слишком близко высотою чувств своих к божественному. Нужно слишком быть проникнуту святыней предмета, нужно долго носить в себе самом высокий предмет, сродниться с ним, облагоухаться им самому, - дабы быть в силах произвести оду. Минутное же восторжение святыней предмета может произвесть гимн, а не оду. Ода требует высокого торжественного спокойствия, а не порыва. Она не летит вверх, как гимн, но как бы пребывает вся на равной высоте, паря, а не улетая. И потому всегда в равносильных и равномерных строфах и при свободе своей сохраняет в себе строгий порядок. Гимн не имеет тех качеств. Он есть первое излияние чувств, которые просятся из души внаружу. Он беспорядочен, как самые сильно возбуждённые в нас чувства, которые стремятся только поскорей выразиться, не думая о том, откуда и с чего приличнее начать: и начинается он и оканчивается, где ему вздумается, имея вожатаем одно вдохновение, которое внушило поэту на ту пору обнявшее его чувство. Он редко сдерживает себя границами размеренных строф, но льётся бесстрофно, быстро, как ручьи возбуждённых чувств, и прекращается вдруг, неожиданно, быстро. Поэтому это излиянье благодарения душевного чаще всего его предмет или же восхваление почти синонимы. Есть ещё род лирических стихотворений, которые составляют средину между одой и гимном: только приобретают некоторый порядок размеренные строфы и некоторое спокойствие, хотя не имеют ещё той великой полноты и просторной рамы, какая принадлежит оде. Тогда их называют поэты стансами, то есть просто строфами. Наконец, есть ещё род, уступающий всем трём в полноте, который можно назвать лирическими воззваниями, которые заключают в себе как бы один только клич, вопль, возглас, приглашение или крик, возбуждающий к чему-либо других. Он бывает быстр, краток, но тем не менее возвышен, иногда даже слишком высок своею лаконическою силою, и чрез то имеет право причисляться к высокому лирическому роду, становясь наряду с одой.
   ПЕСНЯ
  
   Песня составляет самый богатейший отдел поэзии у народов славянских. Преобладание поэтического элемента в глубине славянской души и особенное мелодическое расположение нашего языка были причиною происхождения бесчисленного множества песен в нашей словесности, которые уже и вдревле, когда слова не записывались и словесность, не переходя в письменность, оставалась в буквальном смысле словесностью, составляли наше достояние. Впоследствии, когда более и более наши поэты стали входить в развитие собственного поэтического духа, песня явилась как необходимое выражение всех тех впечатлений, которые обнимали душу самого поэта, пробуждали в нём лирическое чувство. Она сделалась как бы историей поэтических ощущений поэта, которые слишком нежны для оды и не восходят до той превыспренности, но зато ощущаются гораздо чаще, нежели те, которые служат предметом оды. А потому редкий из наших поэтов не оставил прекрасных образцов, не говоря уже о Пушкине, который является как царь в средине этой области и которого всякое лирическое сочинение, как только появлялось в свет, в тот же миг перекладывалось на музыку и распевалось от необыкновенного обилия мелодий в звуках. Жуковский, Батюшков, Капнист, Нелединский-Мелецкий, Языков, Козлов, Баратынский, Туманский, Лермонтов подарили поэзию нашу множеством самых мелодических песен. Песня обнимает всё: все чувства и ощущения жизни, и потому может делиться на множество разных родов; может изображать уединение, внутренние движения и поэтические мечты поэта, может выражать страсть и любовь, может быть застольной и выражать веселье души и грусть; может изображать картину или состояние другого, как в романсе, переходя от дифирамба до тихой элегической задумчивости. Словом, всё, что ни приводит к настроенному состоянию дух, есть уже не предмет, хотя это не есть та величавая, высокая восторженность, как в оде, возвышенная уже самым величием взятого предмета. В песне восторг как бы утишенный, - это ликование духа уже после самого дела или случившегося великого восторга, празднество во время отдыха. Как бы позабыв самый предмет своей радости, поющий хочет потеряться в гармонических звуках. Посему в песне почти музыкальная стройность строф, уместные повторения и счастливые возвращения к тому же составляют необыкновенную прелесть песни. Её строфы гораздо короче, нежели строфы оды. Строфы длинные или тяжеловесные ей не приличны: чрез это песня будет неудобна для пенья. Она никак тоже не должна быть и длинна, потому что и впечатленья все быстры...
   Самые поэтические мечты и нежные внутренние изгибы души своей тогда выражались хорошо и были достойны песни, когда они не мечтались в его воображении, а как бы пелись в самой душе поэта.
  
  
   ЭЛЕГИЯ
  
   Элегия есть как бы покоенное изложение чувств, постоянно в нас пребывающих, не тех великих и сильных, которые пробуждаются в нас мгновенно при воззрении на предметы великие, не тех, которые, подобно святыне, сохранно пребывая в глубине души, стремят на великие подвиги человека, - но тихих, более ежедневных, более дружных с обыкновенным состоянием человека. Это сердечная история - то же, что дружеское откровенное письмо, в котором выказываются сами собою излучены и состояния внутренние души...
   Всё в ней тихо... Подобно сердечному письму, она может быть и коротка и длинна, скупа на слова и неистощима говорлива, может обнимать один предмет и множество предметов, по мере того как близки эти предметы её сердцу. Чаще всего носит она одежду меланхолическую...
  
   ДУМА
  
   Дума есть род стихотворений, не заимствованный ниоткуда, но образовавшийся у славян... В ней всё определённо и ясно. Её предмет - происшествие истинно историческое, действительно бывшее, или же предание, так живо хранящееся в народе, что сама история внесла его в свои страницы...
  
   ЭПОПЕЯ
  
   Величайшее, полнейшее, огромнейшее и многостороннейшее из всех созданий драматическо-повествовательных есть эпопея. Она избирает в герои лицо значительное, которое было в связях, в отношениях и в соприкосновении со множеством людей, событий и явлений, вокруг которого необходимо должен созидаться весь век его и время, в которое он жил...
  
   ИДИЛЛИЯ
  
   Она живописует до мельчайших подробностей быт... Почти всегда управляла ею какая-нибудь внутренняя мысль, слишком близкая душе поэта, а быт и самую идиллию он употреблял как только удобнейшие формы. Лучшие идиллии имели какое-нибудь историческое значение и писались по какому-нибудь случаю...
  
   РОМАН
  
   Роман, несмотря на то что в прозе, но может быть высоким поэтическим созданием. Роман не есть эпопея. Его скорей можно назвать драмой... Он заключает также в себе строго и умно обдуманную завязку... Роман не берёт всю жизнь, но замечательное происшествие в жизни, такое, которое заставило обнаружиться в блестящем виде жизнь, несмотря на условленное пространство.
  
   ПОВЕСТЬ
  
   Повесть избирает своим предметом случаи, действительно бывшие или могущие случиться со всяким человеком, - случай, почему-нибудь замечательный в отношении психологическом, иногда даже вовсе без желания сказать нравоучение, но только остановить внимание мыслящего или наблюдателя. Повесть разнообразится чрезвычайно...
  
   СКАЗКА
  
   Сказка может быть созданием высоким, когда служит аллегорическою одеждою, облекающею высокую духовную истину...
  
   УЧЁНЫЕ РАССУЖДЕНИЯ И ТРАКТАТЫ
  
   Учёные рассуждения и трактаты должны быть коротки и ясны, отнюдь не многословны. Нужно помнить, что наука для тех, которые ещё не знают её...
  
   НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПУШКИНЕ
  
   При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нём, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нём русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла.
  
   Самая его жизнь совершенно русская. Тот же разгул и раздолье, к которому иногда, позабывшись, стремится русская душа и которое всегда нравится свежей русской молодёжи, отразившись на его первобытных годах вступления в свет...
  
   Он при самом начале своём был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами...
  
   АЛ-МАМУН (Историческая характеристика)
  
   Толпа теоретических философов и поэтов, занявших правительственные места, не может доставить государству твёрдого правления. Их сфера совершенно отдельна; они пользуются верховным покровительством и текут по своей дороге. Отсюда исключаются те великие поэты, которые соединяют в себе и философа, и поэта, и историка, которые выпытали природу и человека, проникли минувшее и прозрели будущее, которых глагол слышится всем народам. Они - великие жрецы. Мудрые властители чествуют их своею беседою, берегут их драгоценную жизнь и опасаются подавить её многосторонней деятельностью правителя. Их призывают они только в важные государственные совещания, как ведателей глубины человеческого сердца.
   Благородный Ал-Мамун истинно желал сделать счастливыми своих подданных. Он знал, что верный путеводитель к тому - науки, клонящиеся к развитию человека...
   Он упустил из вида великую истину, что образование черпается из самого же народа, что просвещение наносное должно быть в такой степени заимствовано, сколько может оно помогать собственному развитию, но что развиваться народ должен из своих же национальных стихий...
  
   О ДВИЖЕНИИ ЖУРНАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В 1834 И 1835 ГОДУ
  
   Журнальная литература, это живая, свежая, говорливая, чуткая литература, так же необходима в области наук и художеств, как пути сообщения для государства, как ярмарки и биржи для купечества и торговли. Она ворочает вкусом толпы, обращает и пускает в ход всё выходящее наружу в книжном мире, и которое без того было бы, в обоих смыслах, мёртвым капиталом. Она - быстрый, своенравный размен всеобщих мнений, живой разговор всего тиснимого типографскими станками; её голос есть верный представитель мнений целой эпохи и века, мнений, без неё бы исчезнувших безгласно. Она волею и неволею захватывает и увлекает в свою область девять десятых всего, что делается принадлежностью литературы. Сколько есть людей, которые судят, говорят и толкуют только потому, что все суждения поднесены им почти готовые, и которые сами от себя вовсе не толковали бы, не судили, не говорили. Итак, журнальная литература во всяком случае имеет право требовать самого пристального внимания...
  
   Никто тогда не позаботился о весьма важном вопросе: должен ли журнал иметь один определённый тон, одно уполномоченное мнение или быть складочным местом всех мнений и толков. Журнал на сей счёт отозвался глухо, обыкновенным объявлением, что критика будет самая благонамеренная и беспристрастная, чуждая всякой личности и неприличности, - обещание, которое даёт всякий журналист. С выходом первой книжки публика ясно увидела, что в журнале господствует тон, мнения и мысли одного, что имена писателей, которых блестящая шеренга наполнила полстраницы заглавного листка, взята была напрокат, для привлечения большего числа подписчиков...
  
   Положим, для журналиста необходим резкий тон и некоторая даже дерзость (чего, однако ж, мы не одобряем, хотя нам известно, что с подобными качествами журналисты всегда выигрывают в мнении толпы); но на что преимущественно было обращено внимание сего хозяина, какая мысль его пересиливала все прочие, к чему направлено было его пристрастие, были ли где заметны те неподвижные правила, без коих человек делается бесхарактерным, которые дают ему оригинальность и определяют его физиономию?..
  
   Они позабыли, что редактор всегда должен быть видным лицом. На нём, на оригинальности его мнений, на живости его слога, на общепонятности и общезанимательности языка его, на постоянной свежей деятельности его основывается весь кредит журнала...
  
   Даже множество помещённых в журнале статей ничего не значит, если журнал не имеет своего мнения и не оказывается в нём направление, хотя даже одностороннее, к какой-нибудь цели...
  
   О чём же говорили наши журналисты? Они говорили о ближайших и любимейших предметах: они говорили о себе, они хвалили в своих журналах собственные свои сочинения; они решительно были заняты только собою; на всё другое они обращали какое-то холодное, бесстрастное внимание. Великое и замечательное было как будто невидимо. Их равнодушная критика обращена была на те предметы, которые почти не заслуживали внимания.
  
   Как хвалили книгу покровительствуемого автора? Не говорили просто, что такая-то книга хороша или достойна внимания в таком-то и в таком-то отношении, совсем нет. "Это книга, - говорили рецензенты, - удивительная, необыкновенная, неслыханная, гениальная, первая на Руси"... Большая часть книг была расхвалена без всякого разбора и совершенно безотчётно...
  
   Литературное безверие и литературное невежество. Эти два свойства особенно распространились в последнее время у нас в литературе. Нигде не встретишь, чтобы упоминались имена уже окончивших поприще писателей наших, которые глядят на нас, в лучах славы, с вышины своей...
  
   Отсутствие чистого эстетического наслаждения и вкуса... Справедливость требует упомянуть о критиках ..., как об утешительном исключении... Он передаёт нам впечатления в том виде, как приняла их душа его. В статьях его везде заметен мыслящий человек, иногда увлекающийся первым впечатлением...
  
   ПЕТЕРБУРГСКИЕ ЗАПИСКИ 1836 ГОДА
  
   В самом деле, куда забросило русскую столицу - на край света! Странный народ русский: была столица в Киеве - здесь слишком тепло, мало холоду; переехала русская столица в Москву - нет, и тут мало холода: подавай Бог Петербург! Выкинет штуку русская столица, если подсоединится к ледяному полюсу...
  
   Москва женского рода, Петербург мужеского. В Москве все невесты, в Петербурге все женихи. Петербург наблюдает большое приличие в своей одежде, не любит пёстрых цветов и никаких резких и дерзких отступлений от моды... Петербург - аккуратный человек, на всё глядит с расчётом...; Москва - русский дворянин, и если уж веселится, то веселится до упаду...
  
   Спокоен и грозен великий пост. Кажется, слышен голос: "Стой, христианин; оглянись на жизнь свою"... Я люблю тебя, время думы и молитвы!
  
   Светлым воскресением, кажется, как будто оканчивается столица. Кажется, что всё, что ни видим на улице, укладывается в дорогу... Книги читаются ленивее... Словом, Петербург во весь апрель месяц кажется на подлёте. Весело презреть сидячую жизнь и постоянство и помышлять о дальней дороге под другие небеса, в южные зелёные рощи, в страны нового и свежего воздуха. Весело тому, у кого в конце петербургской улицы рисуются подоблачные горы Кавказа, или озёра Швейцарии, или увенчанная анемоном и лавром Италия, или прекрасная и в пустынности своей Греция...
  
   РЕЦЕНЗИИ ИЗ "СОВРЕМЕННИКА"
  
   Изданная ныне книжка заключает отдельные мысли и замечания, записанные им в разное время. Эти мысли помещены без всякого порядка; выражены не всегда ясно. Но в них ощутительно стремление к общим идеям. Границы, им начертанные для истории, обширны. Он заключает её не в одних явлениях политических; он видит её в торговле, в литературе, в религии, в художественном развитии, во всех многообразных явлениях, в каких оказывается человечество. Вот его мысли об истории вообще:
   "Каждый человек действует для себя, по своему плану, а выходит общее действие, исполняется другой высший план, и из суровых, тонких, гнилых нитей биографических сплетается каменная ткань истории"...
   "Труднейшая задача задаётся историку: он сам должен ловить все звуки, отличать фальшивые от верных, незначительные от важных, сложить в одну кучу, разобрать сии кучи по родам истории, провидеть, что в сей куче и кучах должна быть система, какой-нибудь порядок, гармония, доказать это положительно, делать опыты, как найти сию систему, наконец, найти её и прочесть историю..."
  
   "Как же мудрено распознать, отчего что происходит, что к чему клонится! Как переплетаются причины и следствия! Повторяю вопрос: можно ли представить историю? Где форма для неё? Историю вполне можно только чувствовать".
  
   Читатель обыкновенный небрежно и рассеянно взглянет на эту книгу и, отыскав две-три незначительные мысли, дурно выраженные, может быть, посмеётся над нею с детским легкомыслием; но читатель, в душе которого горит пламень любви к науке, а мысль постигает глубокое значение её, прочтёт эти страницы, с соучастием, проникнется благодарностью за оживлённые в душе размышления и скажет: этот человек видел и чувствовал в истории то, что не всякому дано видеть и чувствовать.
  
   Эта книга не отличается блестящим слогом и замашками опытного писателя; но всё в ней живо и везде слышен очевидец. Её прочтут и те, которые читают только для развлечения, и те, которые из книг извлекают новое богатство для ума...
  
   Есть книги, пишущиеся для того общества, которое нужно как детей заохочивать и принуждать к чтению. В этом случае бескорыстнее действовали те, которые отличаются своею филантропией, составляют общества для распространения нравственности, воздержания и проч., издают и распускают по свету безденежно, или по чрезвычайно низкой цене, множество полезных книг для народа...
  
   Теперь всё новое, никого не узнаёшь: другие люди, другие лица... Сочинители лепетали вслед за талантами. Грустно по старым временам!..
  
   РЕЦЕНЗИИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В "СОВРЕМЕННИК"
  
   Этого сорта дешёвые романы пишутся обыкновенно людьми молодыми; в них много романтического, не бывает недостатка в восклицаниях, и чрезвычайно много точек... Ничего не осталось в голове после прочтения...
  
   Путешествия в Иерусалим производят действие магическое в нашем народе. Это одна из тех книг, которые больше всего и благоговейнее всего читаются... Прочие книги русский народ читает для того только, чтобы прочитать что-нибудь в случае показать себе и другим, что он может прочесть по верхам то, что другой читает по складам - без малейшего внимания к содержанию книги. И потому для народа нашего чрезвычайно трудно выбрать чтения...
  
   Эта книжечка вышла, стало быть, где-нибудь сидит же на белом свете и читатель её...
  
   За несколько лет пред сим на Руси, так же как и в Европе, заметна была вообще охота к чтениям нравственным, являвшимся в виде длинных рассуждений и трактатов. Читатели требовали назидательных, писательных сочинений. Психологические сочинения, печатавшиеся в целых огромных томах, имели значительный перевес над всем прочим. Всё прочее, всё практическое, всё лёгкое, взятое из жизни, считалось пустым и недостойным...
   Замечательно, что в одно время с таким множеством нравственных сочинений появлялись такие безнравственные, что теперь даже отважнейшие из французских писателей посовестились бы написать...
   Такой раздор теории с практикою был повсеместен в конце 18 столетия. В 19 столетии масонские и другие секты, отвлечённый мистицизм поддержали существование подобных философских сочинений, рассуждений, увещаний и трактатов, хотя облечённых уже в другие формы. Они, можно сказать, были виною малого распространения охоты к чтению в нашем обществе, потому что требовали постоянства внимания, некоторого напряжения ума и потому были уделом немногих...
  
   Живой пример сильнее рассуждения, и никогда мысль не кажется нам так высока, так поразительно высока, так оглушительна своим величием, как когда облечена она видимой формою, когда разрешается пред нами живым, знакомым миром, когда она, можно сказать, читается духовными нашими глазами из целого создания поэта. Божественный учитель и спаситель наш первым открыл эту высокую тайну, облекши святые божественные мысли свои в притчи, которые слушали и понимали тысячи народов...
   И вот уже история показывает умам соединение с философией и образует великое здание. И вот уже везде, во всех нынешних попытках романов и повестей, видно стремление осуществить, окрылить или доказать какую-нибудь мысль, и только посредственность бывает виною, что изысканная, неправильная мысль иногда предпочитается глубокой и простой.
  
   ГОГОЛЬ О ЛИТЕРАТУРЕ
  
   Поэзия есть чистая исповедь души,
   а не порожденье искусства или
   хотенья человеческого;
   поэзия есть правда души. Гоголь
  
   Спор Гоголя с читателем (и с критикой) исходит из непонимания ими его целей, его метода и просто существа его творчества. Это непонимание пришло с первыми публикациями, оно сопровождало Гоголя всю жизнь, критика Гоголя поэтому - объяснение себя, объяснение своего смеха, объяснение и оправдание перед читателем...
  
   Смех светел, смех излетает из светлой природы человека. Смеяться человек ущербный не может. Смеяться над собой может только здоровый человек. Смеха боятся даже те, кто уже ничего не боится на свете, но смехом и наслаждаются...
  
   Может быть, в других странах, где опыт публичной жизни привился ранее, где литература ранее влилась в публичную жизнь и оттого стала незаметна, и естествен тип писателя-профессионала, который, как в той поговорке, знай себе пописывает, а читатель знай себе его почитывает. Они как бы равны и независимы друг от друга. У нас если великий талант - то обязательно и судия, и пророк, и духовный учитель, и человек подвига. Русская философия вышла из русской литературы, русское сознание воспиталось ею...
  
   Нет, не даётся русской литературе та спокойная "середина", о которой всюду поминает как о мечте искусства Гоголь. Не может она удержаться на середине, потому что не созерцательна, не описательна она, а пожираема пламенем неустоявшейся русской жизни, вечно порывающейся хватить через край, переплеснуть, перелить, выйти их берегов и взбунтоваться. Тянется она к миру, взыскует мира, но мира нет в ней - как нет его и в сочинениях самого Гоголя. Может, в этом беспокойстве, волнении, в этих порывах охватить необъятное и состоит её преимущество и тайна её всемирного отклика, на которую указал Гоголь. Он нашёл её в Пушкине, в его чудной способности вбирать в себя голоса всех языков, разных сознаний и возвращать их читателю как голос русской поэзии. Пушкин на всё откликнулся, он "чуткое создание, на всё откликающееся в мире", он "звонкое эхо, откликающееся на всякий отдельный звук, порождаемый в воздухе". "И как верен его отклик, как чутко его ухо! В Испании он испанец, с греком - грек, на Кавказе - вольный горец; с отжившим человеком он дышит стариной времени минувшего; заглянет к мужику в избу - он русский весь с головы до ног". Способность откликнуться на всякий звук мира, воспринять его, сделать своим, кровным, переработать и вернуть миру как рождённый им, миром, и русский - в этом таланте русской литературы нет равных.
   Тайна её всемирности - в её языке. Идя по канве всей русской поэзии, вызывая из прошлого её имена и останавливаясь на именах современных, Гоголь говорит о силе, гибкости, необыкновенности её языка, в котором, собственно, и заключён особый мир каждого из поэтов...
  
   Всемирность в высшей степени свойственна языку Гоголя, как и масштабу его мышления. Язык не оторвать от мыслей, речь, хотя в отдельных местах и тёмная, особенно там, где Гоголь переходит на тон нравоучения (это оттого, что ещё не всё просветилось во мне самом, говорил он), она воспаряет и очищается в поэтической её части - тут у Гоголя в русской поэзии нет соперников, он - та же "тайна", что и русский язык.
  
   Гоголь относится к слову как к поприщу. Он даже готов был сидеть в департаменте над казённою бумагою, чтобы быть полезным России, но потом бросил переписывание (по должности он был писец) и стал писателем. Для Гоголя писательство-служение, почти священнодействие - и в смысле отношения к слову, и к мастерству...
  
   Гоголь обрекал свои несовершенные творения уничтожению. Он их сжигал. Он делал это не один раз - в 1845 году он, например, сжёг первую редакцию второго тома "Мёртвых душ". Есть основания предполагать, что таких сожжений было, по крайней мере, три. И последнее, непоправимое, было совершено по приговору высшего писательского суда Гоголя.
   Это был жестокий суд, - но он соответствовал требованиям, которые Гоголь налагал на поэта. В этом смысле Гоголь - критик своих собственных творений - был целен.
   Это единство гоголевского мироотношения и отношения к творчеству составляет главную его особенность и отдельность в русской литературе. Тут жизнь входит в художество, не подменяя себя им, но как бы смешиваясь, сливаясь, - не достигнув гармонического совершенства исполнения во втором томе "Мёртвых душ", Гоголь осуществил его как поэт в целом - он не выдал в свет того, что считал недостойным быть в "храме" искусства.
   Поэтому его требования к поэту - требования послушничества, отречения от мира во имя работы...
  
   Для Гоголя нет полезной литературы, нужной литературы, которая не была бы литературою, то есть идеалом в отношении поэтическом, в отношении вкуса и меры... Гоголь был неумолим, когда речь заходила о каком-то попустительстве по отношению к святости обряда мастерства. Он не щадил ни дружб, ни дружеских привязанностей...
  
   Усилия Гоголя по преодолению слова есть усилия последних лет его жизни. Они напоминают неустанный труд... Всю мощь своего гения, направленного ранее на изображение зла, Гоголь повернул на "обработку" добра. Эта перестройка стоила ему жизни...
  
   Может, он не так распорядился талантом? Может, как утверждают некоторые, стоило бы ему заняться тем, чем занимался он до своего перелома, т.е. писанием комических повестей и пьес, - и всё было бы хорошо?..
  
   Но слишком уж мы бываем умны по отношению к тем, кто до нас вставал на путь истины. В Гоголе говорил и инстинкт мастера, а мастер - сам себе голова...
   (Игорь Золотусский)
  
  
   "МЁРТВЫЕ ДУШИ" Поэма. Том первый
  
   А между тем дамы уехали, хорошенькая головка с тоненькими чертами лица и тоненьким станом скрылись, как что-то похожее на виденье, и опять осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан, Чичиков, гладь и пустота окрестных полей. Везде, где бы то ни было в жизни, среди ли чёрствых, шероховато-бедных и неопрятно-плеснеющих низменных рядов её, или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на всё то, что случилось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нём чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде поперёк каким бы ни было печалям, из которых плетётся жизнь наша, весело промчится блистающая радость...
  
   Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами рассыпано на святой, благочестивой Руси, так несметное множество племён, поколений, народов толпится, пестреет и мечется по лицу земли. И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров Бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженье его часть собственного своего характера. Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовётся слово британца; лёгким щёголем блеснёт и разлетится недолговечное слово француза, затейливо придумает своё, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово...
  
   Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: всё равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, - любопытного много открывал в нём детский любопытный взгляд...
   Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на её пошлую наружность; моему охлаждённому взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! О моя свежесть!..
  
   - Я давненько не вижу гостей, да, признаться сказать, в них мало вижу проку. Завели пренеприличный обычай ездить друг к другу, а в хозяйстве-то упущения...
   Стар я, батюшка, чтобы лгать: седьмой десяток живу!..
  
   И до такой ничтожности, гадости мог снизойти человек! Мог так измениться! И похоже это на правду? Всё похоже на правду, всё может статься с человеком. Нынешний пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдаёт назад и обратно! Могила милосерднее её, на могиле напишется: "Здесь погребён человек!", но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости...
  
   Потребовавши самый лёгкий ужин, состоявший только в поросёнке, он тот же час разделся и, забравшись под одеяло, заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни только те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей...
  
   Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с её холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подлецами видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик выбежавших навстречу людей, шум и беготня детей и успокоительные тихие речи, прерываемые пылающими лобзаниями, властными истребить всё печальное из памяти. Счастлив семьянин, у кого есть такой угол, но горе холостяку!..
  
   Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от неё и возвеличенные образы. Вдвойне завиден прекрасный удел его: он среди их, как в родной семье; а между тем далеко и громко разносится его слава... При одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные слёзы ему блещут во всех очах... Нет равного ему в силе - о Бог! Но не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу всё, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, - всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слёз и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головою и геройским увлеченьем; ему не позабыться в гладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовёт ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведёт ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображённых героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта. Ибо не признаёт современный суд, что равно чудны стёкла, озирающие солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых; ибо не признаёт современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести её в перл созданья; ибо не признаёт современный суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движеньем и что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха! Не признаёт сего современный суд и всё обратит в упрёк и поношенье непризнанному писателю; без растленья, без ответа, без участья, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он своё одиночество.
  
   И долго ещё определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать её сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слёзы! И далеко ещё то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облечённой в святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущённом трепете величавый гром других речей...
  
   Эх, русский народец! Не любит умирать своею смертью!..
  
   Они дошли наконец до площади, где находились присутственные места: большой трёхэтажный каменный дом, весь белый, как мел, вероятно для изображения чистоты душ помещавшихся в нём должностей...
  
   - Как бы то ни было, цель человека всё ещё не определена, если он не стал наконец твёрдой стопою на прочное основание, а не на какую-нибудь вольнодумную химеру юности. - Тут он весьма кстати выбранил за либерализм, и поделом, всех молодых людей...
  
   Виною всему слово "миллионщик" - не сам миллионщик, а именно одно слово; ибо в одном звуке этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается что-то такое, которое действует и на людей подлецов, и на людей ни то ни сё, и на людей хороших, - словом, на всех действует...
  
   - Нет, женщины, это такой предмет... просто и говорить нечего! Поди-ка попробуй рассказать или передать всё то, что бегает на их лицах, все те излучинки, намёки, - а вот просто ничего не передашь. Одни глаза их такое бесконечное государство, в которое заехал человек - и поминай как звали! Уж его оттуда ни крючком, ничем не вытащишь. Ну попробуй, например, рассказать один блеск их: влажный, бархатный, сахарный. Бог их знает какого нет ещё! И жёсткий, и мягкий, и даже совсем томный, или, как иные говорят, в неге, или без неги, но пуще, нежели в неге - так вот зацепит за сердце, да и поведёт по всей душе, как будто смычком.. нет, просто не приберёшь слова: галантёрная половина человеческого рода, да и ничего больше!..
  
   На Руси же общества низшие очень любят поговорить о сплетнях, бывающих в обществах высших, а потому начали обо всём этом говорить в таких домишках, где даже в глаза не видывали и не знали Чичикова, пошли прибавления и ещё большие пояснения. Сюжет становился ежеминутно занимательнее...
  
   Затеявши какое-нибудь благотворительное общество для бедных и пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование такого похвального поступка задаём обед всем первым сановникам города, разумеется, на половину всех пожертвованных сумм; на остальные нанимается тут же для комитета великолепная квартира, ... а затем и остаётся всей суммы для бедных пять рублей с полтиною, да и тут в распределении этой суммы ещё не все члены согласны между собою, и всякий суёт какую-нибудь свою куму...
  
   О чём покойник спрашивал, зачем он умер или зачем жил, об этом один Бог ведает...
  
   Читателям легко судить, глядя из своего покойного угла и верхушки, откуда открыт весь горизонт на всё, что делается внизу, где человеку виден только близкий предмет и во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений... Какие искривлённые, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь... Всех других путей шире и роскошнее он, озарённый солнцем и освещённый всю ночь огнями, но мимо его в глухой темноте текли люди. И сколько раз уже наведённые нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога? Видит теперь всё ясно текущее поколение, дивится заблужденьям, смеётся над неразумием своих предков, ... смеётся текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки...
  
   Многое разное значит у русского народа почёсыванье в затылке...
  
   Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая, тайная сила влечёт к тебе?.. Какая непостижимая связь таится между нами?.. Онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..
  
   Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! И как чудна она сама, эта дорога: ясный день, осенние листья, холодный воздух...
   Боже! как ты хороша подчас, далёкая, далёкая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала. А сколько родилось в тебе чудных замыслов, и поэтических грёз, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!..
  
   Это был самый трудный порог, через который перешагнул он. С этих пор пошло легче и успешнее. Он стал человеком заметным. Всё оказалось в нём, что нужно для этого мира: и приятность в оборотах и поступках, и бойкость в деловых делах. С такими средствами добыл он в непродолжительное время то, что называют хлебное местечко, и воспользовался им отличным образом. Нужно знать, что в то же самое время начались строжайшие преследования всяких взяток; преследований он не испугался и обратил их тотчас в свою пользу, показав таким образом прямо русскую изобретательность, являющуюся только во время прижимок. Дело устроено было вот как: как только приходил проситель и засовывал руку в карман... "Нет, нет... Это наш долг, наша обязанность, без всяких возмездий мы должны сделать!..
   - По беленькой писарям?
   - Да что вы так горячитесь? Оно так и выйдет, писарям и достанется по четвертаку, а остальное пойдёт к начальству.
   Бьёт себя по лбу недогадливый проситель и бранит на чём свет стоит новый порядок вещей, преследование взяток и вежливые, облагороженные обращения чиновников. Прежде было знаешь, по крайней мере, что делать: принёс правителю дел красную, да и дело в шляпе, а теперь по беленькой, да ещё неделю провозишься, пока догадаешься; чёрт бы побрал бескорыстие и чиновное благородство! Проситель, конечно, прав, но зато теперь нет взяточников: все правители дел честнейшие и благороднейшие люди, секретари только да писаря мошенники.
   Скоро представилось Чичикову поле гораздо пространнее: образовалась комиссия для построения какого-то казённого весьма капитального строения. В эту комиссию пристроился и он, и оказался одним из деятельнейших членов. Комиссия немедленно приступила к делу. Шесть лет возилась около здания; но климат, что ли, мешал или материал уже был такой, только никак не шло казённое здание выше фундамента. А между тем в других концах города очутилось у каждого из членов по красивому дому гражданской архитектуры: видно грунт земли был там получше. Члены уже начинали благоденствовать и стали заводиться семейством. Тут только и теперь только стал Чичиков понемногу выпутываться из-под суровых законов воздержанья и неумолимого своего самоотверженья. Тут только долговременный пост наконец был смягчён, и оказалось, что он всегда не был чужд разных наслаждений, от которых умел удержаться в лета пылкой молодости, когда ни один человек совершенно не властен над собою...
   Но вдруг на место прежнего тюфяка был прислан новый начальник, человек военный, строгий, враг взяточников и всего, что зовётся неправдой. На другой же день пугнул он всех до одного, потребовал отчёты, увидел недочёты, на каждом шагу недостающие суммы, заметил в ту же минуту дома красивой гражданской архитектуры, и пошла переборка. Чиновники были отставлены от должности; дома гражданской архитектуры поступили в казну и обращены были на разные богоугодные заведения и школы...
   Но через несколько времени ... втёрлись к нему в милость другие чиновники, и генерал скоро очутился в руках ещё больших мошенников...
  
   Ну, что ж! Зацепил - поволок, сорвалось - не спрашивай. Плачем горю не пособить, нужно дело делать...
  
   И перешёл наконец в службу по таможне... Эта служба давно составляла тайный предмет его помышлений... За службу свою принялся он с ревностью необыкновенною... Такая ревностно-бескорыстная служба не могла не сделаться предметом общего удивления и не дойти наконец до сведения начальства. Он получил чин и повышение и вслед за тем представил проект изловить всех контрабандистов, прося только средств исполнить его самому... На миллионы сулило выгод дерзкое предприятие... Тут в один год он мог получить то, чего не выиграл бы в двадцать лет ревностной службы...
   Действия начались блистательно: читатель, без сомнения, слышал так часто повторяемую историю об остроумном путешествии испанских баранов, которые, совершив переход через границу в двойных тулупчиках, пронесли под тулупчиками на миллион ... После трёх или четырёх бараньих походов через границу... Чёрт сбил с толку обоих чиновников; чиновники, говоря попросту, перебесились и поссорились ни за что... Тайный донос... Ссора за какую-то бабёнку... Тайные сношения с контрабандистами сделались явными... Чиновников взяли под суд, конфисковали, описали всё, что у них ни было, и всё это разрешилось вдруг как гром над головами их. Как после чаду опомнились они и увидели с ужасом, что наделали. Статский советник, по русскому обычаю, с горя запил, но коллежский устоял. Он умел затаить часть деньжонок, как ни чутко было обоняние наехавшего на следствие начальства. Употребил все тонкие извороты ума, уже слишком опытного, слишком знающего хорошо людей: где подействовал приятностью оборотов, где трогательною речью, где покурил лестью, ни в коем случае не портящего дела, где всунул деньжонку, - словом, обработал дело по крайней мере так, что оставлен был не с таким бесчестьем, как товарищ, и увернулся из-под уголовного суда. Но уже ни капитала, ни разных заграничных вещиц, ничего не осталось ему; на всё это нашлись другие охотники... Вот какая громада бедствий обрушилась ему на голову! Это называл он: потерпеть по службе за правду...
   Он рассуждал, и в рассуждении его видна была некоторая сторона справедливости: "Почему ж я? Зачем на меня обрушилась беда? Кто ж зевает теперь на должности? - все приобретают. Несчастным я не сделал никого: я не ограбил вдову, я не пустил никого по миру, пользовался я от избытков, брал там, где всякий брал бы; не воспользуйся я, другие воспользовались бы. За что же другие благоденствуют, и почему должен я пропасть червем? Куда я гожусь? Какими глазами я стану смотреть теперь в глаза всякому почтенному отцу семейства? Как не чувствовать мне угрызения совести, зная, что даром бременю землю, и что скажут потом мои дети? Вот, скажут, отец, скотина, не оставил нам никакого состояния!"
   Так жаловался и плакал герой наш, а между тем деятельность никак не умирала в голове его; там всё хотело что-то строиться и ждало только плана...
   Героя нашего осенила вдохновеннейшая мысль, какая когда-либо приходила в человеческую голову... "Да накупи я всех этих, которые вымерли, пока ещё не подавали новых ревизских сказок, приобрести их, положим, тысячу, да, положим, опекунский совет даст по двести рублей на душу: вот уж двести тысяч капиталу! А теперь же время удобное, недавно была эпидемия, народу вымерло, слава Богу, немало. Помещики попроигрывались в карты, закутили и промотались как следует; всё полезло в Петербург служить; имения брошены, управляются как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так мне с радостью уступит их каждый уже потому только, чтобы не платить за них подушных денег... Конечно, трудно, хлопотливо, страшно... Ну да ведь дан же человеку на что-нибудь ум. А главное то хорошо, что предмет-то покажется всем невероятным, никто не поверит. Правда, без земли нельзя ни купить, ни заложить. Да ведь я куплю на вывод; теперь земли в Таврической и Херсонской губерниях отдают даром, только заселяй. Туда я их всех и переселю!..
  
   Быстро всё превращается в человеке; не успеешь оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к себе все жизненные соки. И не раз не только широкая страсть, но ничтожная страстишка к чему-нибудь мелкому разрасталась в рождённом на лучшие подвиги, заставляла его позабывать великие и святые обязанности и в ничтожных побрякушках видеть великое и святое. Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже становятся страшными властелинами его. Блажен избравший себе из всех прекраснейшую страсть; растёт и десятерится с каждым часом и минутой безмерное его блаженство, и входит он глубже и глубже в бесконечный рай своей души. Но есть страсти, которых избранье не от человека. Уже родились они с ним в минуту рожденья его в свет, и не дано ему сил отклониться от них. Высшими начертаньями они ведутся, и есть в них что-то вечно зовущее, неумолкающее во всю жизнь. Земное великое поприще суждено совершить им: всё равно, в мрачном ли образе, или пронестись светлым явленьем, возрадующим мир, - одинаково вызваны они для неведомого человеком блага...
  
   Да, мои добрые читатели, вам бы не хотелось видеть обнаруженную человеческую бедность. Зачем, говорите вы, к чему это? Разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни? И без этого случается нам часто видеть то, что вовсе не утешительно. Лучше же представляйте нам прекрасное, увлекательнее. Пусть лучше позабудемся мы!..
   Ещё падает обвинение на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устраивая судьбу свою на счёт других; но как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запутались в паутину мухи, и подымут крики: "...А что скажут иностранцы?.. Думают, разве мы не патриоты?"...
  
   Да ведь гласность-то - вот беда!..
  
   К чему таить слово? Кто же, как не автор, должен сказать святую правду? Вы боитесь глубоко устремлённого взора, вы страшитесь сами устремить на что-нибудь глубокий взор, вы любите скользнуть по всему недумающими глазами...
  
   А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, в тишине, один, в минуты уединённых бесед с самим собой, углубит вовнутрь собственной души сей тяжёлый запрос: "А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?" Да, как бы не так!..
  
   И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, ... его ли душе не любить её? Её ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе и сам летишь, и всё летит: летят вёрсты, ... летит со всех сторон лес с тёмными строями елей и сосен, ... летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сём быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, - только небо над головою, да лёгкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка! Птица тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать вёрсты, пока не зарябит тебе в очи...
  
   Русь, куда ж несёшься ты? Дай ответ. Не даёт ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства...
  
   "МЁРТВЫЕ ДУШИ" Поэма. Том второй. Ранняя редакция
  
   Зачем же выставлять напоказ бедность нашей жизни и наше грустное несовершенство, выкапывая людей из глуши, из отдалённых закоулков государства? Что же делать, если такого свойства сочинитель, и так уж заболел он сам собственным несовершенством, и так уже устроен талант его, чтобы изображать ему бедность нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдалённых закоулков государства! И вот опять попали мы в глушь, опять наткнулись на закоулок. Зато какая глушь и какой закоулок!..
  
   Словом, не мог равнодушно выстоять на балконе никакой гость и посетитель, и после какого-нибудь двухчасового созерцания издавал он то же самое восклицание, как и в первую минуту: "Силы небес, как здесь просторно!" ...
  
   А между тем в существе своём Андрей Иванович был не то доброе, не то дурное существо, а просто - коптитель неба. Так как уже немало есть на белом свете людей, коптящих небо, то почему же и и Тентетникову не коптить его? Впрочем, вот в немногих словах весь журнал его дня, и пусть из него судит читатель сам, какой у него был характер. Поутру просыпался он очень поздно...
  
   За два часа до обеда Андрей Иванович уходил к себе в кабинет затем, чтобы заняться сурьёзно и действительно. Занятие было, точно, сурьёзное. Оно состояло в обдумывании сочинения, которое уже издавна и постоянно обдумывалось. Сочинение это долженствовало обнять всю Россию со всех точек - с гражданской, политической, религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и вопросы, заданные ей временем, и определить ясно её великую будущность - словом, большого объёма. Но покуда всё оканчивалось одним обдумыванием...
  
   Из этого журнала читатель может видеть, что Андрей Иванович Тентетников принадлежал к семейству тех людей, которых на Руси много, которым имена - увальни, лежебоки, байбаки и тому подобные. Родятся ли уже сами собою такие характеры, или создаются потом, как отвечать на это. Я думаю, что лучше вместо ответа рассказать историю детства и воспитания его.
  
   В детстве был он остроумный, талантливый мальчик, то живой, то задумчивый. Счастливым или несчастливым случаем попал он в такое училище, где был директором человек, в своём роде необыкновенный, несмотря на некоторые причуды. Александр Петрович имел дар слышать природу русского человека и знал язык, которым нужно говорить с ним. Никто из детей не уходил от него с повиснувшим носом; напротив, даже после строжайшего выговора чувствовал он какую-то бодрость и желанье загладить сделанную пакость и проступок... Малейшее движенье их помышлений было ему известно. Во всём поступал он необыкновенно. Он говорил, что прежде всего следует пробудить в человеке честолюбье, - честолюбье называл он силою, толкающею вперёд человека, - без которого не подвигнешь его на деятельность. Многих резвостей и шалостей он не удерживал вовсе: в первоначальных резвостях видел он начало развитья свойств душевных. Они были ему нужны затем, чтобы видеть, что такое именно таится в ребёнке.
   Учителей у него было немного: большую часть наук читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят щеголять молодые профессора, он умел в немногих словах передать самую душу науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав её, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее. Эту-то науку жизни сделал он предметом отдельного курса воспитания, в который поступали только одни самые отличные. Малоспособных выпускал он на службу из первого курса, утверждая, что их не нужно много мучить: довольно с них, если приучились быть терпеливыми, работящими исполнителями, не приобретая заносчивости и всяких видов вдаль. "Но с умниками, но с даровитыми мне нужно долго повозиться", - обыкновенно говорил он. И становился в этом курсе совершенно другой Александр Петрович и с первых же раз возвещал, что доселе он требовал от них простого ума, теперь потребует ума высшего. Не того ума, который умеет подтрунивать над дураком и посмеяться, но умеющего вынесть всякое оскорбление, спустить дураку - и не раздражаться. Здесь-то стал он требовать того, что другие требуют от детей. Это-то называл он высшей степенью ума. Сохранить посреди каких бы то ни было огорчений высокий покой, в котором вечно должен пребывать человек, - вот что называл он умом! В этом-то курсе Александр Петрович показал, что знает, точно, науку жизни. Из наук были избраны только те, которые способны образовать из человека гражданина земли своей. Большая часть лекций состояла в рассказах о том, что ожидает впереди человека на всех поприщах и ступенях государственной службы и частных занятий. Все огорченья и преграды, какие только воздвигаются человеку на пути его, все искушенья и соблазны, ему предстоящие, собирал он перед ними во всей наготе, не скрывая ничего. Всё было ему известно, точно как бы перебыл он сам во всех званьях и должностях. Словом, чертил он перед ними вовсе не радужную будущность. Странное дело! Оттого ли, что честолюбие уже так сильно было в них возбуждено; оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперёд! - это слово, производящее такие чудеса над русским человеком, - то ли, другое ли, но юноша с самого начала искал только трудностей, алча действовать только там, где трудно, где нужно было показать большую силу души...
   Из этого курса вышло немного, но эти немногие были крепыши... В службе они удержались на самых шатких местах... Умудрённые познаньем человека и души, возымели высокое нравственное влияние даже на взяточников и дурных людей...
  
   Но этого ученья не удалось попробовать бедному Андрею Ивановичу. Только что он был удостоен перевода в этот высший курс, как один из самых лучших, - вдруг несчастие: необыкновенный наставник, которого одно одобрительное слово уже бросало его в сладкий трепет, скоропостижно умер. Всё переменилось в училище...
  
   Но у молодости есть будущее. По мере того как приближалось время к выпуску, сердце у него билось. Он говорил себе: "Ведь это ещё не жизнь, это только приготовленье к жизни: настоящая жизнь на службе. Там подвиги"... По обычаю всех честолюбцев понёсся он в Петербург, куда, как известно, стремится ото всех сторон России наша пылкая молодёжь - служить, блистать, выслуживаться или же просто схватывать вершки бесцветного, холодного как лёд, общественного обманчивого образованья...
  
   Где же тот, кто на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперёд? Кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую жизнь русского человека? Какими словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово...
  
   Об уединении выразился весьма счастливо - именно, что оно питает великие мысли в человеке. Взглянув на библиотеку и отозвавшись с похвалой о книгах вообще, заметил, что они спасают от праздности человека...
  
   Он, как и все мы грешные, был одарён многими достоинствами и многими недостатками. То и другое, как случается в русском человеке, было набросано в нём в каком-то картинном беспорядке. Самопожертвованье, великодушье в решительные минуты, храбрость, ум - и ко всему этому - изрядная подмесь себялюбья, честолюбья, самолюбия, мелочной щекотливости личной и многого того, без чего уже не обходится человек...
  
   Теперь же, на вечере, так сказать, жизни своей, ищу уголка, где бы провесть остаток дней...
  
   - Не могу понять, как можно скучать. Против скуки есть так много средств.
   - Какие же?
   - Да мало ли для молодого человека! Можно танцевать, играть на каком-нибудь инструменте... а не то - жениться.
   - На ком? Скажите.
   - Да будто в окружности нет хороших и богатых невест?
   - Да нет.
   - Ну, поискать в других местах, поездить. Да вот прекрасное средство!
   - Какое?
   - Путешествие... Видеть свет, коловращенье людей - кто что ни говори, есть как бы живая книга, вторая наука...
  
   Надобно же было такому стечению обстоятельств: за стеной был кабинет хозяина. Стена была тонкая, и слышалось всё, что там ни говорилось.
   Хозяин заказывал повару, под видом раннего завтрака, на завтрашний день, решительный обед. И как заказывал! У мёртвого родился бы аппетит. И губами подсасывал, и причмокивал. Раздавалось только: "Да поджарь, да дай взопреть хорошенько!"
   - Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне щёки осётра да вязигу, в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да ещё чего знаешь там этакого...
   Да чтобы с одного боку она, понимаешь - зарумянилась бы, а с другого пусти её полегче. Да исподку-то, исподку-то, понимаешь, пропеки её так, чтобы рассыпалась, чтобы всю её проняло, знаешь, соком, чтобы и не услышал её во рту - как снег бы растаяла.
   - Чёрт побери! Просто не даёт спать!
   - Да сделай ты мне свиной сычуг. Положи в серёдку кусочек льду, чтобы он взбухнул хорошенько. Да чтобы у осетру обкладка, гарнир-то, гарнир-то чтобы был побогаче! Обложи его раками, да поджаренной маленькой рыбкой, да проложи фаршецом из снеточков, да подбавь мелкой сечки, хренку, да груздочков, да репушки, да морковки, да бобков, да не ли ещё там какого коренья?..
   Подпусти и брюкву и свёклу. А к жаркому ты сделай мне вот какую обкладку...
   - Пропал совершенно сон!.. Но сквозь одеяло слышалось беспрестанно: "Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько". Заснул он уже на каком-то индюке.
   На другой день до того объелись гости, что Платонов уже не мог ехать верхом... Они сели в коляску. Мордатый пёс лениво пошёл за коляской: он тоже объелся...
  
   Есть много на Руси русских нерусского происхождения, в душе, однако же, русские...
  
   Тут вытащил он какую-то огромную книгу с нескромными мифологическими картинками и начал их рассматривать. Это было по его вкусу. Такого рода картинки нравятся холостякам средних лет. Говорят, что в последнее время стали они нравиться даже и старичкам, изощрившим вкус на балетах...
  
   - Изумительнее же всего то, что всякая дрянь даст доход!..
  
   - А вот другой Дон-Кихот просвещенья: завёл школы! Ну, что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко мне приходят мужики из его деревни. "Что это, говорят, батюшка, такое? Сыновья наши совсем от рук отбились, помогать в работах не хотят, все в писаря хотят, а ведь писарь нужен один". Ведь вот что вышло!
   - Да ведь этим нечего останавливаться, что теперь не надобны писаря: после будет надобность. Работать нужно для потомства...
   - Ну, что вам далось это потомство? Все думают, что они какие-то Петры Великие. Да ты смотри себе под ноги, а не гляди в потомство; хлопочи о том, чтобы мужика сделать достаточным да богатым, да, чтобы было у него время учиться по охоте своей, а не то что с палкой в руке говорить: "Учись!" Чёрт знает, с которого конца начинают!..
   Ну, что может быть яснее? У тебя крестьяне затем, чтобы ты им покровительствовал в их крестьянском быту. В чём быт? В чём занятия крестьянина? В хлебопашестве? Так старайся, чтобы он был хорошим хлебопашцем. Ясно? Нет, нашлись умники, говорят: "Из этого состоянья его нужно вывести. Он ведёт слишком грубую, простую жизнь: нужно познакомить его с предметами роскоши". Что сами благодаря этой роскоши стали тряпки, а не люди, и болезней чёрт знает каких понабрались, и уж нет осьмнадцатилетнего мальчишки, который бы не испробовал всего: и зубов у него нет, и плешив, - так хотят теперь и этих заразить. Да слава Богу, что у нас осталось хотя одно ещё здоровое сословие, которое не познакомилось с этими прихотями! За это мы просто должны благодарить Бога. Да, хлебопашцы для меня всех почтеннее. Дай Бог, чтобы все были хлебопашцы!
   - Так вы полагаете, что хлебопашеством всего выгоднее заниматься?
   - Законнее, а не то, что выгоднее. Возделывай землю в поте лица своего. Это нам всем сказано; это недаром сказано. Опытом веков уже доказано, что в земледельческом звании человек чище нравами. Где хлебопашество легло в основанье быта общественного, там изобилье и довольство; бедности нет, роскоши нет, а есть довольство. Возделывай землю - сказано человеку, трудись... что тут хитрить! Я говорю мужику: "Кому бы ты ни трудился, мне ли, себе ли, соседу ли, только трудись. В деятельности я твой первый помощник. Нет у тебя скотины, вот тебе лошадь, вот тебе корова, вот тебе телега... Всем, что нужно, готов тебя снабдить, но трудись. Для меня смерть, если хозяйство у тебя не в устройстве и вижу у тебя беспорядок и бедность. Не потерплю праздности. Я затем над тобой, чтобы ты трудился". Думают увеличить доходы заведеньями да фабриками! Да ты подумай прежде о том, чтобы всякий мужик был у тебя богат, так тогда ты и сам будешь богат без фабрик, и без заводов, и без глупых затей.
   - А уж у нас, в нашей губернии... "Я, говорит, конечно, промотался, но потому, что жил высшими потребностями жизни. Мне нужны книги, я должен жить роскошно, чтобы промышленность поощрять; а этак, пожалуй, можно прожить и не разорившись, если бы жить свиньёю".
   И ведь это всё оттого, что не задаю обедов да не занимаю денег. Обедов я потому не даю, что меня бы тяготило, я к этому не привык. А приезжай ко мне есть то, что я ем, - милости просим! Не даю денег взаймы - это вздор. Приезжай ко мне в самом деле нуждающийся, да расскажи мне обстоятельно, как ты распорядишься с моими деньгами. Если я увижу из твоих слов, что ты употребишь их умно, и деньги принесут тебе явную прибыль, - я не откажу и не возьму даже процентов. Но бросать денег на ветер я не стану. Уж пусть меня в этом извинят! Он затевает какой-нибудь любовнице или на сумасшедшую ногу убирает мебелями дом, а ему давай денег взаймы!
   - Если бы, положим, я приобрёл то самое имение, о котором вы изволили упомянуть, то во сколько времени и как скоро можно разбогатеть...
   - Если вы хотите разбогатеть скоро, так вы никогда не разбогатеете; если вы хотите разбогатеть, не спрашивая о времени, то разбогатеете скоро. Да, надобно иметь любовь к труду; без этого ничего нельзя сделать. Надобно полюбить хозяйство, да! И, поверьте, это вовсе не скучно. Выдумали, что в деревне тоска... Да я бы умер от тоски, если бы хотя один день провёл в городе так, как проводят они! Хозяину нет времени скучать, в жизни его нет пустоты - всё полнота. Нужно только рассмотреть весь этот многообразный круг годовых занятий - и каких занятий! Занятий, истинно возвышающих дух, не говоря уже о разнообразии. Тут человек идёт рядом с природой, с временами года, соучастник и собеседник всему, что совершается в творенье...
   Какое разнообразие работ!.. Да для меня праздник, если плотник хорошо владеет топором; я два часа готов пред ним простоять: так веселит меня работа. А если видишь ещё, с какой целью всё это творится, так вокруг тебя всё множится да множится, принося плод да доход. Да я и рассказать вам не могу, какое удовольствие. И не потому, что растут деньги, - деньги деньгами, - но потому, что всё это - дело рук твоих; потому, что видишь, как ты всему причина и творец всего, и от тебя, как от какого-нибудь мага, сыплется изобилье и добро на всё. Да где вы найдёте мне равное наслажденье?.. Да в целом мире не отыщите вы подобного наслажденья! Здесь, именно здесь подражает Богу человек: Бог предоставил себе дело творенья, как высшее наслажденье, и требует от человека также, чтобы он был творцом благоденствия и стройного теченья дел. И это называют скучным делом!..
   - Медленно богатеет только тот, у кого какие-нибудь сотни тысяч; а у кого миллионы, у того радиус велик: что ни захватит, так вдвое и втрое противу самого себя. Поле-то, поприще слишком просторно. Тут уж и соперников нет, с ним некому тягаться. Какую цену не назначит, такая и останется! Некому перебить.
   - Скажите, ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?
   - Тысячи - трудно без греха, а миллионы наживаются легко. Миллионщику нечего прибегать к кривым путям. Прямой таки дорогой так и ступай, всё бери, что ни лежит перед тобой! Другой не подымет...
   Кто родился с тысячами, воспитался на тысячах, тот уже не приобретёт: у того уже завелись и прихоти, и мало ли чего нет! Начинать нужно с начала, а не с середины. Снизу, снизу нужно начинать. Тут только узнаёшь хорошо люд и быт, среди которых придётся потом изворачиваться. Как вытерпишь на собственной коже то да другое, да как узнаешь, что всякая копейка алтынным гвоздём прибита, да как перейдёшь все мытарства, тогда тебя умудрит и вышколит так, что уж не дашь промаха ни в каком предприятье и не оборвёшься... Кто говорит мне: "Дайте мне сто тысяч, я сейчас разбогатею", - я тому не поверю: он бьёт наудачу, а не наверняка. С копейки нужно начинать!
  
   Это был первый человек во всей России, к которому почувствовал он уважение личное. Доселе уважал он человека или за хороший чин, или за большие достатки! Собственно за ум он не уважал ещё ни одного человека...
  
   Одряхлел прежде старости своей, и поясница болит от прежних грехов, и ревматизм в плече...
  
   - Да и как мог приучить их к порядку, когда сам беспорядочен! Я бы их отпустил сейчас на волю, да как-то устроен русский человек, как-то не может без понукателя... Так и задремлет, так и заплеснет.
   - Ведь это, точно, странно, отчего это у нас так, что если не смотришь во все глаза за простым человеком, сделается и пьяницей и негодяем?
   - От недостатка просвещения.
   - Ну, Бог весть отчего. Вот мы и просветились, а ведь как живём? Я и в университете был, и слушал лекции по всем частям, а искусству и порядку жить не только не выучился, а ещё как бы больше выучился искусству побольше издерживать деньги на всякие новые утончённости да комфорты, больше познакомился с такими предметами, на которые нужны деньги... Нет, не умеем мы жить отчего-то другого, а отчего, ей-богу, я не знаю.
   - Причины должны быть.
   - Иной раз, право, мне кажется, что будто русский человек - какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь всё сделать - и ничего не можешь. Всё думаешь - с завтрашнего дня начнёшь новую жизнь, с завтрашнего дня примешься за всё как следует, с завтрашнего дня сядешь на диету, - ничуть не бывало...
   - Нужно в запасе держать благоразумие, ежеминутно совещаться с благоразумием, вести с ним дружескую беседу.
   - Право, мне кажется, мы совсем не для благоразумия рождены. Я не верю, чтобы из нас был кто-нибудь благоразумным... И все у нас так: и благородные, и мужики, и просвещённые, и не просвещённые...
  
   Временами бывали такие тяжёлые минуты, что другой давно бы на его месте повесился или застрелился. Но его спасало религиозное настроение, которое странным образом совмещалось с нём с беспутною его жизнью. В эти горькие, тяжёлые минуты развёртывал он книгу и читал жития страдальцев и тружеников, воспитывавших дух свой быть превыше страданий и несчастий. Душа его в это время вся размягчалась, умилялся дух и слезами исполнялись глаза его. И - странное дело! - почти всегда приходила к нему в то время откуда-нибудь неожиданная помощь... Благоговейно, благодарно признавал он тогда необъятное милосердье провиденья, служил благодарственный молебен и - вновь начинал беспутную жизнь свою...
  
   И скоро они оба перестали о нём думать. Платонов - потому, что лениво и полусонно смотрел на положенья людей, так же как и на всё в мире. Сердце его страдало и щемило при виде страданий других, но впечатленья как-то не впечатлевались глубоко в его душу. Он потому не думал о нём, что и о себе самом не думал. Чичиков потому не думал о нём, что все мысли были заняты приобретённою покупкою. Он исчислял, рассчитывал и соображал все выгоды купленного имения...
  
   Он был ... лицом далеко не так красив; но в чертах его лица было много жизни и одушевленья. Видно было, что он не пребывал в дремоте и спячке...
  
   По всему двору разливалось благоуханье цветущих сиреней и черёмух, которые, нависши отовсюду из саду в двор через миловидную берёзовую ограду, кругом его обходившую, казались цепью или бисерным ожерельем, его короновавшим.
   Ухватливый и ловкий детина лет семнадцати, в красивой рубашке..., принёс и поставил перед ними графины с водой и разноцветными квасами всех сортов, шипевшими, как газовые лимонады...
   - Не угодно ли вам прохладиться? Это квасы нашей фабрики; ими издавна славится дом наш...
  
   - Я начинаю думать, что путешествие может, точно, расшевелить тебя. У тебя душевная спячка. Ты просто заснул, и заснул не от пресыщения или усталости, но от недостатка живых впечатлений и ощущений. Вот я совершенно напротив. Я бы очень желал не так живо чувствовать и не так близко принимать к сердцу всё, что ни случается.
   - Вольно ж принимать всё близко к сердцу. Ты выискиваешь себе беспокойства и сам сочиняешь себе тревоги...
  
   - Надобно вам сказать, что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился в Петербурге, вышел кое-как в люди, женившись там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Задаёт здесь тоны. Да у нас в губернии, слава Богу, народ живёт не глупый: мода нам не указ, а Петербург - не церковь...
  
   - Будьте всегда покойны и не смущайтесь ничем, даже если бы и хуже что произошло. Никогда и ни в чём не отчаивайтесь: нет дела неисправимого. Смотрите на меня: я всегда покоен. Какие бы ни были возбудимы на меня казусы, спокойствие моё непоколебимо...
  
   - Старайтесь только, чтобы производство дела было всё основано на бумагах, чтобы на словах ничего не было...
  
   - Поверьте мне, что, как только обстоятельства становятся критические, первое дело спутать. Так можно спутать, так всё перепутать, что никто ничего не поймёт. Я почему спокоен? Потому что знаю: пусть только дела мои пойдут похуже, да я всех впутаю в своё - и губернатора, и вице-губернатора, и полицмейстера, и казначея, - всех запутаю. Я знаю все их обстоятельства: и кто на кого сердится, и кто на кого дуется, и кто кого хочет упечь. Там, пожалуй, пусть их выпутываются, да покуда они выпутаются, другие успеют нажиться. Ведь только в мутной воде и ловятся раки. Все только ждут, чтобы запутать...
  
   - А почему ж вы никуда не годитесь?
   - Мне нельзя начинать с канцелярского писца. Вы позабыли, что у меня семейство. Мне сорок, у меня уж и поясница болит, я обленился; а должности мне поважнее не дадут; я ведь не на хорошем счету. Я признаюсь вам: я бы и сам не взял наживной должности. Я человек хоть и дрянной, и картёжник, и всё что хотите, но взятков брать я не стану.
   - Но всё же, я не могу понять, как же быть без дороги; как идти не по дороге; как ехать, когда нет земли под ногами; как плыть, когда чёлн не на воде? А ведь жизнь - путешествие. Извините, но те господа ведь, про которых вы говорите, всё же они на какой-нибудь дороге, всё же они трудятся... но как тому попасть на какую-нибудь дорогу, кто остаётся праздно? Ведь дорога не придёт ко мне.
   - Во мне решительно погибла, умерла всякая деятельность; я не вижу, что я могу сделать какую-нибудь пользу кому-нибудь на свете. Я чувствую, что я решительно бесполезное бревно... На малейшее дело не способен...
   - Но ведь вы же молитесь, ходите в церковь...
   - Это - другое дело. Я это делаю для спасения души, потому что в убеждении, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что как я ни дурён, но молитвы всё-таки что-нибудь значат у Бога. Скажу вам, что я молюсь, - даже и без веры, но всё-таки молюсь...
   - А зачем же так вы не рассуждаете и в делах света? Ведь и в свете мы должны служить Богу, а не кому иному... Ведь это орудия моленья нашего: то - словами, а это делом...
   И детей-то своих вы не в состоянии воспитать. Детей своих воспитать может только тот отец, который уж сам выполнил долг свой. Да и супруга ваша... она и доброй души... она совсем не так воспитана, чтобы детей воспитать. Я даже не знаю, не во вред ли детям будет даже и быть с вами!..
  
   - Презагадочный для меня человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если бы с этакой волей и настойчивостью да на доброе дело!..
  
   - Ведь удовольствие действительно в труде. И ничего нет слаще, как плод собственных трудов... Теперь только истинно и ясно чувствую, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на земле, не отрываясь от того места и угла, на котором он постановлен.
  
   - Да кто из нас, как следует, хорош? Все чиновники нашего города - люди, имеют достоинства и многие очень знающие в деле, а от греха всяк близок...
  
   - Знаю, что никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаниями нельзя искоренить неправды: она слишком уже глубоко вкоренилась. Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными. Знаю, что уже почти невозможно многим идти противу всеобщего теченья...
  
   - Но оставим теперь в сторону, кто кого больше виноват. Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю, что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплемённых языков, а от нас самих; что уже, мимо законного управленья, образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия; всё оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как ни ограничивай он в действиях дурных чиновников приставленьем в надзиратели других чиновников. Всё будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народ вооружался против врагов, так должен восстать против неправды. Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятье какое-нибудь о том, что такое благородство мыслей. Я приглашаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку. Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности, потому что это уже нам всем темно представляется...
  
   УГОЛКИ И ПРОСТРАНСТВА ПОЭМЫ ГОГОЛЯ
  
   "Мёртвые души" - одна из самых знаменитых книг в русской литературе и самых загадочных. Современники готовы были видеть в образах и лицах, изображённых Гоголем, живую Россию. Двадцатый век на персонажей посмотрит иначе.
   Всякое живое произведение рождает из себя новые и новые толкования, поворачиваясь к читателю всё новыми и новыми сторонами. В ХХ веке сами точки зрения на Гоголя сделались настолько разнообразными, что автор "Мёртвых душ" у Дмитрия Мережковского, Иннокентия Анненского, Андрея Белого, Владимира Набокова и многих-многих других - это словно не один и тот же писатель...
  
   Образ дороги. Поэма с него начинается, им же она и заканчивается. Да и всё повествование в "Мёртвых душах" пронизано движением...
  
   Подобие хозяина и его жилища... Попадая от одного помещика к другому, он из одного мира переходит в другой. Каждый из этих миров живёт по своим собственным законам, накладывая печать свою и на пейзаж, и на поместье, и на владельца. "Душа" одного места может быть столь не похожа на "душу" другого...
  
   "Русь, куда ж несёшься ты? Дай ответ. Не даёт ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства"...
  
   "Нужно проехаться по России". Это и упование, и устремление. Гоголь рано потянулся к странствиям, много ездил и по России, и по Европе. Его манило пространство.
   "Боже! Как ты хороша подчас, далёкая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грёз, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!.."
   Не только для наблюдений нужны дороги, но и для того, чтобы не застаивалась мысль, чтобы она всегда могла набрести на свежий родник...
  
   "Боже, как грустна наша Россия!" Но в нём теплится надежда на великое будущее отечества...
  
   Писательство Гоголя - было странничеством, поиском истины. И значит идеал был недостижим... Второй том был обречён. Оставшиеся куски - это лишь наброски созданного и преданного огню творения.
   Почему он решился предать пламени дорогое детище? Показалось ли ему, что и самая совершенная литература не способна преобразить читателя? Или Гоголь так и не смог шагнуть за грань своих героев-"карикатур" и выразить в художественном, а не назидательном слове главные свои мечты и упования?
   (С.Р. Федякин)
  
   ФЁДОР МИХАЙЛОВИЧ ДОСТОЕВСКИЙ (1821 - 1881)
  
   Весь мир знает Ф.М. Достоевского как великого романиста и классика русской литературы, создавшего такие бессмертные произведения, как "Братья Карамазовы", "Идиот", "Преступление и наказание", "Бесы". Однако он также был выдающимся мыслителем и публицистом, который поднимал в своих произведениях и статьях важнейшие проблемы русского национального сознания, не потерявшие своей актуальности и в наши дни.
   Россия и Европа, Россия и славянство, противоречия русской души - вот лишь некоторые темы публицистики Достоевского, которые поражают глубиной и неординарностью мышления и помогают отвечать на самые насущные вопросы сегодняшней политической и духовной жизни.
  
   АНТОЛОГИЯ МЫСЛИ
  
   Его проблемы - это вечные проблемы человеческого духа. И если человек называется человеком, то он должен ими заниматься. А Достоевский весь в этих проблемах, и потому во всех своих исканиях он - настоящий человек. Его превосходство в том, что в вечные проблемы человеческого духа он внёс вдохновение пророка, пламень апостола, искренность мученика, грусть философа, прозорливость поэта.
   В новые времена вечные проблемы человеческого духа ни у кого не нашли такого широкого, глубокого и всестороннего толкования, как у Достоевского. Через него говорили все муки человеческого существа, все его боли, все его надежды. Мало таких, кто так, как он, переболел бы проблемами человеческого существа во всём их трагизме. Человек в бесконечной сложности своей натуры - самое трагическое существо во всех мирах, где вращается человеческая мысль и человеческие чувствования.
   В Европе не было ни такого мыслителя, ни такого философа, ни такого поэта, которые так сильно и всесторонне, как Достоевский, ощутили бы величественную драму и страшную трагедию европейского человека и всех его завоеваний. Ему до тонкости знакомы не только евангелие, но и апокалипсис европейского человека. Апокалипсис со всеми его безднами, страхами и ужасами. Достоевский его поэтически предчувствовал и пророчески предсказал, а мы в него уже вошли. Потрясающа агония европейской культуры, построенной на "непогрешимости" и самодостаточности европейского человека. Над апокалиптическими безднами его самоуничтожения всё яснее и яснее видны очертания титанического лика печального пророка Европы - Достоевского. Его пророчества о Европе исполняются на наших глазах, и сердце обливается кровью.
   Мы не говорим, как Лейбниц, что наш земной мир - лучший из миров, но мы уверены в одном: наш земной мир - самый загадочный из всех миров. И в этом удивительно загадочном мире самое загадочное существо - человек: его падения и взлёты, его зло и добро, его дьявол и Бог. А над всем этим: его всечеловек и Богочеловек. Нелегко следовать за Достоевским - однако же достойно человека: мучиться этой возвышающей человека мукой. (Иустин Попович)
  
   Н. БЕРДЯЕВ "МИРОСОЗЕРЦАНИЕ ДОСТОЕВСКОГО"
  
   ДУХОВНЫЙ ОБРАЗ ДОСТОЕВСКОГО. Достоевский был не только великий художник, он был также великий мыслитель и великий духовидец. Он - гениальный диалектик, величайший русский метафизик. Идеи играют огромную, центральную роль в творчестве Достоевского. И гениальная, идейная диалектика занимает не меньшее место у Достоевского, чем его необычайная психология. Идейная диалектика есть особый род его художества. Он художеством своим проникает в первоосновы жизни идей, и жизнь идей пронизывает его художество. Идеи живут у него органической жизнью; имеют свою неотвратимую, жизненную судьбу. Эта жизнь идей - динамическая жизнь, в ней нет ничего статического, нет остановки и окостенения. И Достоевский исследует динамические процессы в жизни идей. В творчестве его поднимается огненный вихрь идей. Жизнь идей протекает в раскалённой, огненной атмосфере - охлаждённых идей у Достоевского нет, и он ими не интересуется...
   Все идеи Достоевского связаны с судьбой человека, с судьбой мира, с судьбой Бога. Идеи определяют судьбу. В идее сосредоточена и скрыта разрушительная энергия динамита. И Достоевский показывает, как взрывы идей разрушают и несут гибель. Но в идее же сосредоточена и скрыта и воскресающая и возрождающая энергия...
   Творчество Достоевского есть настоящее пиршество мысли... Достоевский открывает новые миры. Эти миры находятся в состоянии бурного движения. Через миры эти и их движение разгадываются судьбы человека. Но те, которые ограничивают себя интересом к психологии, к формальной стороне художества, те закрывают себе доступ к этим мирам и никогда не поймут того, что раскрывается в творчестве Достоевского... Что такое миросозерцание писателя? Это его созерцание мира, его интуитивное проникновение во внутреннее существо мира. Это и есть то, что открывается творцу о мире, о жизни... Миросозерцание Достоевского есть его гениальная интуиция человеческой и мировой судьбы...
  
   Из глубинного чтения Достоевского каждый должен выйти обогащённый знанием... Для понимания Достоевского нужен особый склад души. Для познания Достоевского в познающем должно быть родство с предметом, с самим Достоевским, что-то от его духа. Только в начале ХХ века у нас началось духовное и идейное движение, в котором родились души, более родственные Достоевскому. И необычайно возрос у нас интерес к Достоевскому...
  
   Всякого великого писателя, как великое явление духа, нужно принимать как целостное явление духа. В целостное явление духа нужно интуитивно проникать, созерцать его, как живой организм, вживаться в него. Это - единственный верный метод. Нельзя великое, органическое явление духа подвергать вивисекции, оно умирает под ножом оператора, и созерцать его целостность уже более нельзя. К великому явлению духа нужно подходить с верующей душой, не разлагать его с подозрительностью и скепсисом. Между тем как люди нашей эпохи очень склонны оперировать любого великого писателя... И целостный духовный образ исчезает, созерцание делается невозможным. Созерцание несоединимо с разложением предмета созерцания...
  
   Он характерно русский, до глубины русский гений, самый русский из наших великих писателей и вместе с тем наиболее всечеловеческий по своему значению и по своим темам. Он был русским человеком. Творчество Достоевского есть русское слово о всечеловеческом. И потому из всех русских писателей он наиболее интересен для западноевропейских людей. Они ищут в нём откровений о том всеобщем, что и их мучит, но откровений иного, загадочного для них мира русского Востока. Понять до конца Достоевского - значит понять что-то очень существенное в строе русской души, значит приблизиться к разгадке тайны России...
  
   Русский душевный строй - самый трудный для творчества культуры, для исторического пути народа. Народ с такой душой вряд ли может быть счастлив в своей истории...
   Немногие лишь достигают высшей духовной жизни, большинство же оказывается ниже средней культурной жизни. Поэтому в России так разителен контраст между немногочисленным высшим культурным слоем, между подлинно духовными людьми и огромной некультурной массой...
   Россия есть совсем особый мир, таинственный и непонятный для европейского человека...
  
   Русская революция совершилась в значительной степени по Достоевскому. И как ни кажется она разрушительной и губительной для России, она всё же должна быть признана русской и национальной. Саморазрушение и самосожигание - русская национальная черта.
   Такой строй нашей национальной души помог Достоевскому углубить душевное до духовного, выйти за пределы душевной середины и открыть духовные дали, духовные глубины. За пластами душевной оформленности, устоявшегося душевного строя, за душевными наслоениями, освещёнными рациональным светом и подчинёнными рациональным нормам, открывает Достоевский вулканическую природу. В творчестве Достоевского совершается извержение подземных, подпочвенных вулканов человеческого духа. Точно долгое время накоплялась революционная духовная энергия, почва делалась всё более и более вулканической, а на поверхности, в плоскостном существовании душа оставалась статически устойчивой, введённой в границы, подчинённой нормам. И вот, наконец, совершился бурный прорыв, взрыв динамита. Достоевский и был глашатаем совершающейся революции духа. Творчество его выражает бурный и страстный динамизм человеческой природы. Человек отрывается от всякого устойчивого быта, перестаёт вести подзаконное существование и переходит в иное измерение бытия. С Достоевским нарождается в мире новая душа, новое мироощущение. В себе самом ощущал Достоевский эту вулканическую природу, эту исключительную динамичность духа, это огненное движение духа...
   Он был человек опалённый, сжигаемый внутренней духовной страстью, душа его была в пламени. И из адского пламени душа его восходит к свету. Все герои Достоевского - он сам; его собственный путь, различные стороны его существа, его муки, его вопрошания, его страдальческий опыт. И потому в творчестве его нет ничего эпического, нет изображения объективного быта, объективного строя жизни, нет дара перевоплощения в природное многообразие человеческого мира, нет всего того, что составляет сильную сторону Льва Толстого. Романы Достоевского - не настоящие романы, это трагедии, но трагедии особого рода. Это внутренняя трагедия единой человеческой судьбы, единого человеческого духа, раскрывающегося лишь с разных сторон в различные моменты своего пути. Достоевскому дано было познать человека в страстном, буйном, исступлённом движении, в исключительной динамичности...
  
   Это пророческое художество... И после Достоевского всё кажется прекрасным. Точно мы побывали в иных мирах, в иных измерениях, и возвращаемся в наш размеренный мир, в наше трёхмерное пространство. Глубокое чтение Достоевского есть всегда событие в жизни, оно обжигает, и душа получает новое огненное крещение. Человек, приобщившийся к миру Достоевского, становится новым человеком, ему раскрываются иные измерения бытия. Достоевский - великий революционер духа. Он весь направлен против окостенения духа...
  
   Поразительная противоположность Достоевского и Л. Толстого. Достоевский был глашатаем совершающейся революции духа, он весь в огненной динамике духа, весь обращён к грядущему. И вместе с тем он утверждал себя почвенником, он дорожил связью с историческими традициями, охранял исторические святыни, признавал историческую церковь и историческое государство. Толстой никогда не был революционером духа, он художник статически устоявшегося быта, обращённый к прошлому, а не будущему, в нём нет ничего пророческого. И вместе с тем он бунтует против всех исторических традиций и исторических святынь, с небывалым радикализмом отрицает историческую церковь и историческое государство, не хочет никакой преемственности культуры...
   Достоевский пребывает в духовном и оттуда всё узнаёт. Толстой пребывает в душевно-телесном и потому не может знать, что совершается в самой глубине, не предвидит последствий революционного процесса.
   Художество Толстого, быть может, более совершенное, чем художество Достоевского, его романы - лучшие в мире романы. Он великий художник ставшего. Достоевский же обращён к становящемуся. Художество становящегося не может быть так совершенно, как художество ставшего. Достоевский более сильный мыслитель, чем Толстой... Достоевский воспринимает жизнь из человеческого духа. Толстой же воспринимает жизнь из души природы. Поэтому Достоевский видит революцию, совершающуюся в глубине человеческого духа. Толстой же прежде всего видит устойчивый, природный строй человеческой жизни, её растительно-животные процессы. Достоевский на своём знании человеческого духа основывает свои предвидения. Толстой же прямолинейно бунтует против того растительно-животного человеческого быта, который он исключительно видит...
   Толстой всю жизнь искал Бога, как ищет его язычник, природный человек, от Бога в естестве своём далёкий... Достоевского мучит не столько тема о Боге, сколько тема о человеке и его судьбе, его мучит загадка человеческого духа...
  
   Вопрос о Боге - человеческий вопрос. Вопрос же о человеке - божественный вопрос, и, быть может, тайна Божья лучше раскрывается через тайну человеческую, чем через природное обращение к Богу вне человека...
  
   За жизнью сознательной у Достоевского всегда скрыта жизнь подсознательная, и с нею связаны вещие предчувствия. Людей связывают не только те отношения и узы, которые видны при дневном свете сознания. Существуют более таинственные отношения и узы, уходящие в глубину подсознательной жизни. У Достоевского иной мир всегда вторгается в отношения людей этого мира... Нет у него случайных встреч и случайных отношений. Всё определяется в ином мире, всё имеет высший смысл...
  
   Из великих русских писателей Достоевский непосредственно примыкает к Гоголю, особенно в первых своих повестях. Но отношение к человеку у Достоевского существенно иное, чем у Гоголя. Гоголь воспринимает образ человека разложившимся, у него нет людей, вместо людей - страшные хари и морды. Достоевский же целостно воспринимал образ человека, открывал его в самом последнем и падшем. Когда Достоевский стал во весь свой рост и говорил своё творческое новое слово, он уже был вне всех влияний и заимствований, он - единственное, небывалое в мире творческое явление...
  
   Вершины русской литературы - Толстой и Достоевский... Они поражены религиозной болью и мукой, они ищут спасения. Это характерно для русских творцов, это очень национально в них - они ищут спасения, жаждут искупления, болеют о мире. В Достоевском достигает вершины русская литература, и в творчестве его выявляется этот мучительный и религиозно серьёзный характер русской литературы. В Достоевском сгущается вся тьма русской жизни, русской судьбы, но в тьме этой засветил свет... В Достоевском совершается уже прорыв в иные миры, виден свет... есть великая радость в чтении Достоевского, великое освобождение духа. Это - радость через страдание. Но таков христианский путь. Достоевский возвращает веру в человека, в глубину человека. Этой веры нет в плоском гуманизме. Гуманизм губит человека. Человек возрождается, когда верит в Бога. Вера в человека есть вера во Христа, в Богочеловека... Через Богочеловека вновь может быть восстановлен человеческий образ...
  
   Достоевский всего себя вложил в свои произведения. По ним можно изучить его... Гоголь - один из самых загадочных русских писателей. Он не открывал себя в своём творчестве, он унёс с собой тайну своей личности в иной мир...
  
   Не Толстой, а Достоевский был великим мыслителем. Творчество Достоевского есть изумительное по блеску, искристое, пронизывающее откровение ума... Достоевский открывает новый духовный мир, он возвращает человеку его духовную глубину... Достоевский, как явление духа, обозначает поворот внутрь, к духовной глубине человека, к духовному опыту, возвращение человеку его собственной духовной глубины, прорыв через замкнутую "материальную" и "психологическую" действительность. Для него человек есть не только "психологическое", но и духовное существо. Дух не вне человека, а внутри человека... В человеке и через человека постигается Бог... Это и есть путь свободы, открываемый Достоевским. Он раскрывает Христа в глубине человека, через страдальческий путь человека, через свободу... Это - самая свободная религия, какую видел мир, дышащая пафосом свободы...
  
   Ныне Достоевский стал нам ближе, чем когда-либо. Мы приблизились к нему. И много нового открывается у него для нас в свете познания пережитой нами трагической русской судьбы...
  
   ЧЕЛОВЕК. У Достоевского был только один всепоглощающий интерес, только одна тема, которой он отдал все свои творческие силы. Тема эта - человек и его судьба... Человек - микрокосм, центр бытия, солнце, вокруг которого всё вращается. Всё в человеке и для человека. В человеке - загадка мировой жизни. Решить вопрос о человеке - значит решить вопрос и о Боге...
  
   Очень поучительно сопоставить отношение к человеку у Данте, Шекспира и Достоевского.
   У Данте человек - органическая часть объективного миропорядка, божественного космоса. Он - член иерархической системы. Над ним небо, под ним ад. Бог и дьявол - реальности миропорядка, данного человеку извне. Круги ада с ужасными своими мучениями лишь подтверждают существование такого объективного божественного миропорядка. Бог и дьявол, небо и ад раскрываются не в глубинах человеческого духа, не в бездонности духовного опыта, а даны человеку, обладают реальностью, подобной реальностям предметного материального мира. Таково средневековое миросозерцание, связанное ещё тесно с миросозерцанием античного человека. Человек ощущал над собой небо с небесной иерархией, а под собой преисподнюю. Данте был гениальным выразителем мироощущения средневекового человека. Космос как иерархический организм не был ещё поколеблен, человек твёрдо в нём пребывал.
   С эпохи Возрождения, с начала новых времён радикально меняется созерцание мира. Начинается гуманистическое самоутверждение человека. Человек замыкается в своём природном мире. Небо и преисподняя закрываются для нового человека. Открывается бесконечность миров, но нет уже единого, иерархически организованного космоса. Бесконечное и пустое астрономическое небо не походит уже на небо Данте, небо Средневековья. Человек потерян в этих бесконечных пространствах, не имеющих строения космоса. Но он уходит в свой обширный человеческий душевный мир, он ещё крепче приникает к земле, боится оторваться от неё, боится чужой ему бесконечности. Начинается гуманистическая эпоха новой истории, в которой изживаются творческие силы человека. Человек почувствовал себя свободным, не прикованным ни к какому объективному, извне данному космическому порядку. Шекспир был одним из величайших гениев Возрождения. Творчество его раскрывает впервые бесконечно сложный и многообразный человеческий душевный мир, мир человеческих страстей, шипучей игры человеческих сил, полный энергии и мощи. Дантовского неба, дантовского ада уже нет в творчестве Шекспира. Положение человека у Шекспира определяется гуманистическим миросозерцанием. Это гуманистическое миросозерцание обращено к душевному миру человека, а не к миру духовному, не к последней духовной глубине. Человек переходит на периферию душевной жизни, отрывается от духовных центров. Шекспир был величайшим психологом гуманистического искусства.
   В иную мировую эпоху, в ином возрасте человека является Достоевский. И у него человек не принадлежит уже тому объективному космическому порядку, которому принадлежал человек Данте. Человек в новой истории попробовал было окончательно водвориться на поверхности земли, он замкнулся в свой чисто человеческий мир. Бог и дьявол, небо и ад окончательно были оттеснены в сферу непознаваемого, с которой нет никаких путей сообщения, и наконец лишены были всякой реальности. Человек стал двухмерным, плоскостным существом, он лишён был измерения глубины. У него осталась только душа, но дух отлетел от него. Творческие силы ренессансной эпохи оказались исчерпанными. Исчезла радость Ренессанса, игра избыточных творческих сил. И почувствовал человек, что почва под ним не так тверда и незыблема, как ему казалось. Из закрытого измерения глубины начали слышаться подземные удары, начала обнаруживаться вулканичность подпочвы. Бездна разверзлась в глубине самого человека, и там снова открылся Бог и дьявол, небо и ад. Но первые движения в глубину должны были быть движением во тьме, дневной свет душевного человеческого мира и мира материального, к которому он был обращён, начал гаснуть, а новый свет сразу ещё не возгорелся. Вся новая история была испытанием свободы человеческой, в ней были отпущены на свободу человеческие силы. Но в конце этой исторической эпохи испытание человеческой свободы переносится на большую глубину, в иное измерение, и там испытывается человеческая судьба. Пути человеческой свободы из мира душевного, освещённого дневным светом новой истории, переносятся в мир духовный. И этот мир духовный должен был вначале произвести впечатление спуска в преисподнюю. Там вновь откроются человеку и Бог и небо, а не только дьявол и ад, но не как объективный порядок, данный человеку извне, а как встреча с последней глубиной человеческого духа, как изнутри открывающиеся реальности. Это и есть творчество Достоевского. В нём человек занимает существенно иное положение, чем у Данте и Шекспира. Он не принадлежит объективному порядку, но он не остаётся на поверхности земли и на поверхности своей души. Духовная жизнь возвращается человеку, но из глубины, изнутри, через тьму, через чистилище и ад...
  
   Путь человека на свободу начинается с крайнего индивидуализма, с уединения, с бунта против внешнего миропорядка. Развивается непомерное самолюбие, открывается подполье. Человек с поверхности земли переходит в подземелье. Появляется подпольный человек, неблагообразный, безобразный человек...
  
   И кто знает, может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать в самой жизни, а не собственно в цели...
  
   Свобода же есть высшее благо, от неё не может отказаться человек, не перестав быть человеком. То, что отрицает подпольный человек в своей диалектике, отрицает и сам Достоевский в своём положительном миросозерцании. Он будет до конца отрицать рационализацию человеческого общества, будет до конца отрицать всякую попытку поставить благополучие, благоразумие и благоденствие выше свободы, будет отрицать грядущий Хрустальный Дворец, грядущую гармонию, основанную на уничтожении человеческой личности. Но он поведёт человека дальнейшими путями своеволия и бунта, чтобы открыть, что в своеволии истребляется свобода, в бунте истребляется человек. Путь свободы ведёт или к человекобожеству, и на этом пути человек находит свой конец и свою гибель, или к Богочеловечеству, и на этом пути находит своё спасение и окончательное утверждение своего образа. Человек только и есть, если он образ и подобие Божие, если есть Бог. Если нет Бога, если он сам бог, то нет и человека, то погибает и его образ. Лишь во Христе разрешается проблема человека... Человек должен пройти через свободу. И Достоевский показывает, как человек, когда его насильственно втискивают в рассудочные рамки и жизнь его распределяют по таблицам, "нарочно сумасшедшим на этот случай сделается, чтобы не иметь рассудка и настоять на своём". Он признаёт "фантастический элемент" в человеке существенным для человеческой природы... Вообще человеческая природа загадочна... в своей потребности в страдании...
  
   Достоевский открывает, что человеческая природа в высшей степени динамична, в глубине её огненное движение. Покой, статичность существуют лишь в верхнем, в самом поверхностном пласте человека. За устойчивым бытом, за душевным благообразием скрыты бури, разверзаются тёмные бездны. Достоевский интересуется человеком, когда он уже пришёл в состояние бурного движения. Он опускается в эти тёмные бездны и там добывает свет. Свет - не только для благообразной поверхности, свет может засветить и в тёмной бездне, и это более подлинный свет. Это огненное движение в человеке происходит от полярности человеческой природы, от столкновения скрытых в ней противоположностей. Полярность идёт до самой глубины человеческой природы. В самой глубине не покой, не единство, а страстное движение. Достоевский не созерцает покоя вечности в глубине...
   Движением захватывается не только поверхность бытия, но и сама глубина бытия...
   У русского Достоевского полярность божеского и дьявольского начала, бурное столкновение света и тьмы раскрывается в самой глубине бытия. Бог и дьявол борются в самых глубинах человеческого духа. Зло имеет глубинную, духовную природу. Поле битвы бога и дьявола очень глубоко заложено в человеческой природе...
  
   Достоевскому принадлежат изумительные слова, что "красота спасёт мир". Для него не было ничего выше красоты. Красота - божественна, но и красота, высший образ совершенства, - представляется Достоевскому полярной, двоящейся, противоречивой, страшной, ужасной. Он не созерцает божественный покой красоты, её платоническую идею, он в ней видит огненное движение, трагическое столкновение. Красота раскрывалась ему через человека. Он не созерцает красоты в космосе, в божественном миропорядке. Отсюда - вечное беспокойство и в самой красоте. Нет покоя в человеке. "Красота - это страшная и ужасная вещь. Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог создал одни загадки... Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил". И ещё: "Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, и поле битвы - сердце людей"... Достоевского мучило, что есть красота не только в идеале Мадонны, но и в идеале Содомском. Он чувствовал, что и в красоте есть тёмное демоническое начало...
  
   Душа человека нашей эпохи разрыхлена, всё стало зыбко, всё двоится для человека, он живёт в прельщениях и соблазнах, вечной опасности подмены. Зло является в обличье добра и прельщает. Образ Христа и антихриста, Богочеловека и человекобога двоится... много в наше время появилось людей с "двоящимися мыслями", у которых ослабели внутренние критерии различения. Это - человеческая порода, открытая Достоевским. С этой породой ничего нельзя поделать старым нравственным катехизисом, к этим душам нужен более сложный подход. Достоевский исследует судьбу этих человеческих душ, пронизанных токами апокалиптической атмосферы. И это исследование открывает огромный свет. Достоевский берёт человека в момент глубокого духовного кризиса, религиозного перелома. В этот момент судьбы человека можно сделать очень существенное открытие о человеческой природе. Явление Достоевского есть совершенно новый момент в сознании. Это сознание уже не только традиционно-христианское, не святоотеческое и не гуманистическое.
   Что же новое приоткрылось Достоевскому о человеке? Он не только возвращается к старой и вечной христианской истине о человеке после гуманистического отпадения от неё и забвения её. Опыт гуманистического периода истории, испытание человеческой свободы не прошли даром. Это не было чистой потерей и чистым ущербом в человеческой судьбе. Новая душа народилась после этого опыта, с новыми сомнениями, с познанием нового зла, но и новыми горизонтами и далями, с жаждой нового богообщения. Человек вступил уже в иной, в более зрелый духовный возраст... Учение о человеке отцов и учителей церкви, учение о пути человеческом, которому научает нас жизнь и творения святых, отвечает не на все запросы человека в нынешнем его духовном возрасте, знает не все человеческие сомнения и соблазны. Человек не стал лучше, не стал ближе к Богу, но бесконечно усложнилась его душа и обострилось его сознание. Старая христианская душа знала грех и попадала во власть дьяволу. Но она не знала того раздвоения человеческой личности, которое узнала душа, исследуемая Достоевским. Старое зло было яснее и проще. Соблазнительные и манящие пути человекобожества не раскрылись ещё перед ней так, как они раскрылись перед душой Раскольникова, Ставрогина, Кириллова, Ивана Карамазова. И трудно было бы современную душу излечить от её духовных болезней одними старыми лекарствами. Достоевский познал это... Он познал, что страшно свободен человек и что свобода эта трагична, возлагает бремя и страдание. И увидел он раздвоение путей вверх от человека к Богочеловеку и человекобогу. Человеческая душа предстала в момент своей богооставленности, и этот опыт оказался своеобразным религиозным опытом, в котором после погружения в тьму загорается новый свет... Открылся путь ко Христу через беспредельную свободу. Изобличается соблазнительная ложь человекобожества на самом пути беспредельной свободы. И это было уже новым словом о человеке.
  
   Гуманистическое самоутверждение и самодовольство человека находит свой конец у Достоевского. Дальше лежит путь или к Богочеловеку, или к сверхчеловеку, человекобогу. На одном человеческом останавливаться уже нельзя... Последние пределы гуманистического своеволия и самоутверждения - гибель человека в сверхчеловеке. В сверхчеловеке не сохраняется человек, он преодолевается, как стыд и позор, как бессилие и ничтожество. Человек есть лишь средство для явления сверхчеловека. Сверхчеловек есть кумир, идол, перед которым падает ниц человек, который пожирает человека и всё человеческое. Для познавшего соблазн сверхчеловека не может уже быть соблазнительным гуманизм. Гуманизм есть царство середины...
   Достоевский знал соблазн человекобожества, он глубоко исследовал пути человеческого своеволия. Но он знал другое, видел свет Христов, в котором изобличалась тьма человекобожества. Он был духовно-зрячий...
  
   В человекобоге погибает человек, и в Богочеловеке сохраняется человек. Только христианство спасает идею человека, навеки сохраняя образ человека. Бытие человека предполагает бытие Бога. Убийство Бога есть убийство человека.
  
   Путь свободы есть путь страдания. И этот путь страдания должен быть до конца пройден человеком. Чтобы до конца узнать всё, что открылось Достоевскому о человеке, нужно обратиться к его исследованию о свободе и зле.
  
   СВОБОДА. Тема о человеке и его судьбе для Достоевского есть прежде всего - тема о свободе. Судьба человека, его страдальческие странствования определяются его свободой. Свобода стоит в самом центре миросозерцания Достоевского...
   Достоевский исследует судьбу человека, отпущенного на свободу. Его интересует лишь человек, пошедший путём свободы, судьба человека в свободе и свободы в человеке. Все его романы-трагедии - испытание человеческой свободы. Человек начинает с того, что бунтующее заявляет о своей свободе, готов на всякое страдание, на безумие, лишь бы чувствовать себя свободным. И вместе с тем человек ищет последней, предельной свободы...
  
   Существуют две свободы: первая - изначальная свобода и последняя - конечная свобода. Межу этими двумя свободами лежит путь человека, полный мук и страданий, путь раздвоения... Существует не одна, а две свободы, первая и последняя, свобода избрания добра и зла и свобода в добре...
  
   Евангельские слова "познайте Истину, и Истина сделает вас свободными" относится ко второй свободе, свободе во Христе. Когда мы говорим, что человек должен освободить себя от низших стихий, от власти страстей, должен перестать быть рабом самого себя и окружающего мира, то мы имеем в виду вторую свободу. Высшее достижение свободы духа относится ко второй свободе...
   Истина делает человека свободным, но человек должен свободно принять Истину, он не может быть насильственно, по принуждению к ней приведён. Христос даёт человеку последнюю свободу, но человек должен свободно принять Христа. В этом свободном принятии Христа - всё достоинство христианина, весь смысл акта веры, который и есть акт свободы. Достоинство человека, достоинство его веры предполагает признание двух свобод: свободы добра и зла и свободы в добре, свободы в избрании Истины и свободы в истине. Свобода не может быть отождествлена с добром, с истиной, с совершенством. Свобода имеет самобытную природу, свобода есть свобода, а не добро... Принудительное добро не есть уже добро, оно перерождается в зло. Свободное же добро, которое есть единственное добро, предполагает свободу зла. В этом трагедия свободы, которую до глубины исследовал и постиг Достоевский. В этом скрыта тайна христианства...
  
   Не заключается ли смысл мирового и исторического процесса в Божьей жажде встретить свободную ответную любовь человека? Но медлит человек в этом движении ответной любви к Богу. Он должен испытать сначала горькие разочарования и неудачи в любви к тленным и недостойным предметам. Благодать, посылаемая Богом человеку в пути, не есть насилующая благодать, она есть лишь помогающая и облегчающая благодать. И всякий раз, когда христианский мир пытался превратить энергию этой благодати в орудие власти и принуждения, он уклонялся к антихристианским, даже антихристовым путям...
  
   Путь свободы есть путь нового человека христианского мира... Человек христианского мира не боится уже так бесконечностей, бесконечного содержания жизни. Ему раскрывается бесконечность, разверзаются дали...
  
   После героев Достоевского открывается неведовый ХХ век, великая неизвестность, которая открывает себя как кризис культуры, как конец целого периода всемирной истории. Искание человеком свободы вступает в новый фазис. Свобода у Достоевского есть не только христианское явление, но и явление нового духа. Она принадлежит новому периоду в самом христианстве... Человек выходит из-под внешней формы, внешнего закона и страдальческими путями добывает себе внутренний свет. Всё переходит в последнюю глубину человеческого духа. Там должен раскрыться новый мир... Христос должен явиться человеку на свободных путях его, как последняя свобода, свобода в истине. Он открывается в глубине. Первая свобода предоставляется человеку, она изживает себя и переходит в свою противоположность. Эту трагическую судьбу свободы и показывает Достоевский в судьбе своих героев: свобода переходит в своеволие, в бунтующее самоутверждение человека. Свобода делается беспредметной, пустой, она опустошает человека...
   Свобода, как своеволие, истребляет себя, переходит в свою противоположность, разлагает и губит человека. С внутренней неизбежностью ведёт такая свобода к рабству, угашает образ человека. Не внешняя кара ожидает человека, не закон извне налагает на человека свою тяжёлую руку, а изнутри раскрывающееся божественное начало поражает человеческую совесть, от опаляющего огня Божьего сгорает человек в той тьме и пустоте, которую он сам избрал себе. Такова судьба человека, судьба человеческой свободы. И Достоевский с потрясающей гениальностью раскрывает эту свободу. Человек должен идти путём свободы. Но свобода переходит в рабство, свобода губит человека, когда человек в буйстве своей свободы не хочет знать ничего высшего, чем человек. Если нет ничего выше самого человека, то нет и человека. Если нет у свободы содержания, предмета, нет связи человеческой свободы со свободой божественной, то нет и свободы. Если всё дозволено человеку, то свобода человеческая переходит в рабствование самому себе. А рабство у самого себя губит самого человека. Образ человеческий держится природой высшей, чем он сам. Свобода человеческая достигает своего окончательного выражения в свободе высшей, свободе в Истине. Такова неотвратимая диалектика свободы. Она ведёт к пути богочеловеческому. В Богочеловечестве соединяется человеческая свобода с Божественной свободой, человеческий образ с Божественным образом. Внутренним опытом, внутренним изживанием свободы добывается свет этой Истины. Возврата к исключительному господству внешнего закона, к жизни в необходимости и принуждении не может быть...
  
   Христос не есть внешний закон, внешний строй жизни. Царство Его несоизмеримо с царством мира сего. И Достоевский гневно изобличает все уклоны христианства к религии принуждения и насилия. Свет истины, благо окончательной свободы не могут быть получены извне...
   Свобода человека не может быть принята от принудительного порядка, как его дар. Свобода человека должна предшествовать такому порядку и такой гармонии. Через свободу должен идти путь к порядку и гармонии, к мировому соединению людей... Вера, на которой хотел Достоевский организовать общественный порядок, должна быть свободной верой. На свободе человеческой совести покоится эта вера...
  
   "Вместо твёрдого древнего закона, - свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея в руководстве Твой образ лишь перед собой".
  
   Чудо должно быть от веры, а не вера от чуда. Только тогда вера свободна...
  
   Живой Смысл и живая Истина подменяются своевольным устроением жизни, созданием человеческого благополучия в социальном муравейнике...
  
   Для людей статического мышления и статического сознания трудно понимать великие откровения Достоевского о свободе...
  
   ЗЛО. Достоевский понимал, что зло есть дитя свободы. Но понимал также, что без свободы нет добра. Добро есть также дитя свободы. С этим связана тайна жизни, тайна человеческой судьбы.
   Путь свободы переходит в своеволие, своеволие ведёт к злу, зло - к преступлению, преступление с внутренней неизбежностью - к наказанию. Наказание подстерегает человека в самой глубине его собственной природы. Проблема преступления занимает центральное место в творчестве Достоевского.
   Очень существенна для Достоевского мысль, что лишь через страдание подымается человек ввысь. Страдание есть показатель глубины... Муки совести страшнее для человека, чем внешняя кара государственного закона. И человек, поражённый муками совести, ждёт наказания, как облегчения своей муки...
   Достоевский во всех своих романах проводит человека через этот духовный процесс, через свободу, зло и искупление...
  
   Не всё дозволено, потому что природа человеческая сотворена по образу и подобию Божьему и потому всякий человек имеет безусловное значение. Своевольное убийство даже самого последнего из людей, самого зловредного из людей не разрешается духовной природой человека. Когда человек в своеволии своём истребляет другого человека, он истребляет и самого себя, он перестаёт быть человеком, теряет свой человеческий образ, его личность начинает разлагаться. Никакая "идея", никакие "возвышенные" цели не могут оправдать преступного отношения к самому последнему из ближних...
  
   Вечный закон вступил в свои права, и человек подпал под его власть. Христос пришёл не нарушать, а исполнить закон. И свобода, которую несёт с собой Новый Завет, не бунтует против Ветхого Завета, а лишь открывает ещё высший мир...
  
   Все эти современные стремления к сверхчеловеческому могуществу ничтожны и жалки, они кончаются низвержением человека в нечеловеческую слабость. И вечной оказывается природа нравственной и религиозной совести. Мука совести не только обличает преступления, но и обличает бессилие человека в его ложных претензиях на могущество...
  
   Совесть человеческая более беспощадна, чем холодный закон государства, она большего требует от человека. Мы убиваем наших ближних не только тогда, когда приканчиваем их физическую жизнь огнестрельным или холодным оружием. Тайный помысел, не всегда доходящий до человеческого сознания, направленный к отрицанию бытия нашего ближнего, есть уже убийство в духе, и человек ответственен за него. Всякая ненависть есть уже убийство. И все мы убийцы и преступники, хотя бы закон государственный и общественное мнение почитали на в этом отношении безупречными и не заслуживающими никакой кары. Но сколько убийственных токов испускаем мы из глубины нашей души, из сферы подсознательного, как часто воля наша направлена на умаление и истребление жизни наших ближних. Многие из нас в тайниках своей души пожелали смерти своему ближнему. Преступление начинается в этих тайных помыслах и пожеланиях...
  
   "Без "высшей идеи" не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна, и именно - идея о бессмертной душе человеческой, ибо все остальные "высшие идеи" жизни, которыми может быть жив человек, лишь из неё вытекают"...
  
   В центре нравственного миросозерцания Достоевского стоит признание абсолютного значения всякого человеческого существа. Жизнь и судьба самого последнего из людей имеет абсолютное значение перед лицом вечности. Это - вечная жизнь и вечная судьба. И потому нельзя безнаказанно раздавить ни одного человеческого существа. В каждом человеческом существе нужно чтить образ и подобие Божие. И самое падшее человеческое существо сохраняет образ и подобие Божье. В этом нравственный пафос Достоевского... Человек, который убивает другого человека, убивает самого себя, отрицает бессмертие и вечность в другом и в себе. Такова моральная диалектика Достоевского, неотразимая и чисто христианская. Не утилитарный страх наказаний должен удерживать от преступлений и убийства, а собственная бессмертная природа человека, которая преступлением и убийством отрицается. Совесть человеческая есть выражение этой бессмертной природы...
  
   Человек - ответственное существо. И страдание человека не невинное страдание. Страдание связано со злом. Зло связано со свободой. Поэтому свобода ведёт к страданию. Путь свободы есть путь страдания.
  
   ЛЮБОВЬ. Всё творчество Достоевского насыщено жгучей и страстной любовью, всё происходит в атмосфере напряжённой страсти. Он открывает в русской стихии начало страстное и сладострастное. Ничего подобного нет у других русских писателей... Любовь у Достоевского терзает человека. Путь человека у Достоевского есть путь страдания. Любовь у него - вулканическое извержение, динамитные взрывы страстной природы человека. Эта любовь не знает закона и не знает формы. В ней выявляется глубина человеческой природы. Это - огонь поедающий и огненное движение. Потом огонь этот превращается в ледяной холод. Иногда любящий представляется нам потухшим вулканом...
   В русской любви есть что-то тяжёлое и мучительное, непросветлённое и часто уродливое...
   Любви принадлежит огромное место в творчестве Достоевского. Но это не самостоятельное место. Любовь не самоценна, она не имеет своего образа, она есть лишь раскрытие трагического пути человека, есть испытание человеческой свободы. Тут любви принадлежит совсем иное место, чем у Пушкина любви Татьяны или у Толстого любви Анны Карениной. Тут совсем иное положение занимает женственное начало. Женщине не принадлежит в творчестве Достоевского самостоятельного места... Женщина интересует Достоевского исключительно как момент в судьбе мужчины, в пути человека. Человеческая душа есть прежде всего мужской дух. Женственное начало есть лишь внутренняя тема в трагедии мужского духа, внутренний соблазн...
   Достоевский раскрывает безвыходный трагизм любви, неосуществимость любви, нереализуемость её на путях жизнеустроения. Так же убийственна у него любовь, как у Тютчева:
   О, как убийственно мы любим,
   Как в бурной слепоте страстей
   Мы то всего вернее губим,
   Что сердцу нашему милей.
   У Достоевского нет ни прелести любви, ни благообразия жизни семейной. Он берёт человека в тот момент его судьбы, когда пошатнулись уже все устои жизни. Он не раскрывает нам высшей любви, которая ведёт к подлинному соединению и слиянию. Тайна брачная не осуществляется. Любовь есть исключительно трагедия человека, раздвоение человека. Любовь есть начало в высшей степени динамическое, накаляющее всю атмосферу и вызывающее вихри, но любовь не есть достижение, в ней ничего не достигается. Она влечёт к гибели...
   В творчестве Достоевского есть лишь одна тема - трагическая судьба человека, судьба свободы человека. Любовь лишь один из моментов в этой судьбе...
   В своём творчестве Достоевский раскрывает трагический путь своего мужского духа, который был для него путём человека. Женщина играла большую роль на этом пути. Но женщина есть лишь соблазн и страсть мужчины...
   Судьба человека для Достоевского есть судьба личности, личного начала в человеке. Но личное начало есть по преимуществу мужское начало. Поэтому у Достоевского такой исключительный интерес к мужской душе и незначительный интерес к душе женской...
   Мужчина у Достоевского приковывается к женщине страстью. Но это остаётся как бы его делом с самим собой, со своей страстной природой. Он никогда не соединяется с женщиной...
   В трагедии мужского духа женщина означает раздвоение. Половая любовь, страсть говорит об утере целостности человеческой природы. Поэтому страсть не целомудренна. Целомудрие есть целостность. Разврат есть разорванность...
   И никогда и нигде любовь не находит себе успокоения, не ведёт к радости соединения. Нет просвета любви. Повсюду раскрывается неблагополучие в любви, тёмное и истребляющее начало, мучительность любви. Любовь не преодолевает раздвоения, а ещё более его усугубляет. Две женщины, как две страдающие стихии, всегда ведут беспощадную борьбу из-за любви, истребляют себя и других...
   Мужская природа раздвоена. Женская природа не просветлена, в ней есть притягивающая бездна, но никогда нет ни образа благословенной матери, ни образа благословенной девы...
   Мужчины и женщины остаются трагически разделёнными и мучают друг друга...
   Достоевский глубоко исследует проблему сладострастия. Сладострастие переходит в разврат. Разврат есть явление не физического, а метафизического порядка. Своеволие порождает раздвоение. Раздвоение порождает разврат, в нём теряется целостность. Целостность есть целомудрие. Разврат же есть разорванность. В своём раздвоении, разорванности и развратности человек замыкается в своём "я", теряет способность к соединению с другим, "я" человека начинает разлагаться, он любит не другого, а самую любовь. Настоящая любовь есть всегда любовь к другому, разврат же есть любовь к себе. Разврат есть самоутверждение. И самоутверждение это ведёт к самоистреблению. Ибо укрепляет человеческую личность, выход к другому, соединение с другим. Разврат же есть глубокое одиночество человека, смертельный холод одиночества. Разврат есть соблазн небытия, уклон к небытию. Стихия сладострастия - огненная стихия. Но когда сладострастие переходит в разврат, огненная стихия потухает, страсть переходит в ледяной холод. Это с изумительной силой показано Достоевским...
   Наступает леденящий, смертельный холод. Трагедия Ставрогина есть трагедия истощения необыкновенной, исключительно одарённой личности, истощения от безмерных, бесконечных стремлений, не знающих границы, выбора и оформления. В своеволии своём он потерял способность к избранию. "Я пробовал везде мою силу... На пробах для себя и для показу, как и прежде во всю мою жизнь, она оказалась беспредельною... Но к чему приложить эту силу - вот чего никогда не видел, не вижу и теперь... Я всё так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от этого удовольствие... Я пробовал большой разврат и истощил в нём силы; но я не люблю и не хотел разврата..." На судьбе Ставрогина показывается, что желать всего без разбора и границы, оформляющей лик человека, всё равно, что ничего уже не желать, и что безмерность силы, ни на что не направленной, всё равно, что совершенное бессилие. От безмерности своего беспредметного эротизма Ставрогин доходит до совершенного эротического бессилия, до полной неспособности любить женщину. Раздвоение подрывает силы личности. Раздвоение может быть лишь преодолено избранием, избирающей любовью, направленной на определённый предмет, - на Бога, отметая дьявола, на Мадонну, отметая Содом, на конкретную женщину, отметая дурную множественность неисчислимого количества других женщин. Разврат есть последствие неспособности к избранию, результат утери свободы и центра воли, погружение в небытие вследствие бессилия завоевать себе царство бытия. Разврат есть линия наименьшего сопротивления...
   Личность связана с любовью, но с любовью, направленной на соединение со своим другим. Когда стихия любви замыкается в "я", она порождает разврат и губит личность. Разверзающая бездна сострадания - другой полюс любви - не спасает личности, не избавляет от демона сладострастия, ибо в сострадании может открыться исступлённое сладострастие, и сострадание может не быть выходом к другому, слиянием с другим. И в сладострастии, и в сострадании есть вечные стихийные начала, без которых невозможна любовь. И страсть, и жалость к любимому вполне правомерны и оправданны. Но эти стихии должны быть просветлены увидением образа, лика своего другого в Боге, слиянием в Боге со своим другим. Только это и есть настоящая любовь...
   Христианство есть религия любви. И Достоевский принял христианство прежде всего как религию любви... Русский Христос у Достоевского есть прежде всего провозвестник бесконечной любви... У Достоевского была замечательная мысль, что любовь к человеку и человечеству может быть безбожной любовью. Не всякая любовь к человеку и человечеству есть христианская любовь...
   Безбожное человечество должно прийти к жестокости, к истреблению друг друга, к превращению человека в простое средство. Есть любовь к человеку в Боге. Она раскрывает и утверждает для вечной жизни лик каждого человека. Только это и есть истинная любовь, любовь христианская. Истинная любовь связана с бессмертием, она и есть не что иное, как утверждение бессмертия, вечной жизни. Это - мысль центральная для Достоевского. Истинная любовь связана с личностью, личность связана с бессмертием. Это верно и для любви эротической и для всякой иной любви человека к человеку. Но есть любовь к человеку вне Бога; она не знает вечного лика человека, ибо он лишь в Боге существует. Она не направлена на вечную, бессмертную жизнь. Это безличная любовь, в которой люди прилепляются друг к другу, чтобы не так страшно было жить потерявшим веру в Бога и в бессмертие, т.е. в Смысл жизни. Это - последний предел человеческого своеволия и самоутверждения. В безбожной любви человек отрекается от своей духовной природы, от своего первородства, он предаёт свою свободу и бессмертие. Сострадание к человеку как к трепещущей, жалкой твари, игралищу бессмысленной необходимости - есть последнее прибежище идеальных человеческих чувств, после того как угасла всякая великая Идея и утерян Смысл. Но это не христианское сострадание. Для христианской любви каждый человек есть брат во Христе. Христова любовь есть узрение богосыновства каждого человека, образа и подобия Божьего в каждом человеке. Человек прежде всего должен любить Бога. Это - первая заповедь. А за ней следует заповедь любви к ближнему. Любить человека только потому и возможно, что есть Бог, единый Отец. Его образ и подобие мы должны любить в каждом человеке. Любить человека, если нет Бога, значит человека почитать за Бога. И тогда подстерегает человека образ человекобога, который должен поглотить человека, превратить его в своё орудие. Так невозможной оказывается любовь к человеку, если нет любви к Богу... Антихристианское человеколюбие есть лживое, обманчивое человеколюбие. Идея человекобога истребляет человека, лишь идея Богочеловека утверждает человека для вечности.
  
   РЕВОЛЮЦИЯ. СОЦИАЛИЗМ. Человек несчастен, судьба его трагична, потому что он наделён свободой духа...
   Свобода человеческого духа есть и свобода зла, а не только добра. Но свобода зла ведёт к своеволию и самоутверждению человека, своеволие же порождает бунт, восстание на самый источник духовной свободы. Безграничное своеволие отрицает свободу, отрекается от свободы. Свобода есть бремя, путь свободы - крестный путь страдания...
   Во Христе свобода становится благодатной, соединяется с бесконечной любовью, свобода не может уже перейти в свою противоположность, в злое насилие...
   Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности...
   Мировая гармония без свободы, без познания добра и зла, не выстраданная трагедией мирового процесса, ничего не стоит. К потерянному раю нет возврата. К мировой гармонии человек должен прийти через свободу избрания, через свободное преодоление зла...
  
   РОССИЯ. Достоевский был до глубины русский человек и русский писатель... По нему можно разгадывать русскую душу. И сам он был загадкой русской природы. Он совмещал в себе всю противоречивость этой природы. По Достоевскому люди Запада узнают Россию. Но Достоевский не только отражал строй русской души и познавал его, он был также сознательным глашатаем русской идеи и русского национального сознания...
   Он считал русский народ самым смиренным народом в мире. Но он был горд этим смирением... Достоевский считал русский народ "народом-богоносцем", единственным "народом-богоносцем"...
   В его отношении к Европе сказывается всечеловечность русского духа, способность русского человека переживать всё великое, что было в мире, как своё родное...
   Русское национальное самочувствие и самосознание всегда ведь было таким, в нём или исступлённо отрицалось всё русское и совершалось отречение от родины и родной почвы, или исступлённо утверждалось всё русское в исключительности, и тогда уже все другие народы мира оказывались принадлежащими к низшей расе. В нашем национальном сознании никогда не было меры, никогда не было спокойной умеренности и твёрдости, без надрыва и истерии...
   Очень своеобразно строение русской души и отличается от строения души западного человека. В русском Востоке открывается огромный мир, который может быть противопоставлен всему миру Запада, всем народам Европы. И чуткие люди Запада это прекрасно чувствуют. Их притягивает загадка русского Востока. Россия есть великая равнина с бесконечными далями... Русская стихия разлита по равнине, она всегда уходит в бесконечность. И в географии русской земли есть соответствие с географией русской души. Строение земли, география народа всегда бывает лишь символическим выражением строения души народа, лишь географией души. Всё внешнее всегда есть лишь выражение внутреннего, лишь символ духа. И равнинность русской земли, её безграничность, бесконечность её далей, её неоформленная стихийность есть лишь выражение равнинности, безгранности русской души, её бесконечных далей, её подвластности неоформленной национальной стихии. Всё это лишь символы природы русского человека. Не случайно народ живёт в этой или иной природе, на той или иной земле. Тут существует внутренняя связь. Сама природа, сама земля определяется основной направленностью народной души. Русские равнины, как и русские овраги, - символы русской души... Русский человек во власти своей природы, во власти своей земли, во власти стихии... В самом строении русской земли чувствуется затруднительность самодисциплины духа для русского человека. Душа расплывается по бесконечной равнинности, уходит в бесконечные дали. Даль, бесконечность притягивают русскую душу. Она не может жить в границах и формах, в дифференциациях культуры, душа эта устремлена к конечному и предельному, потому что она не знает границ и форм жизни, не встречает дисциплинирующих очертаний и пределов в строении своей земли, в своей стихии... Эта душа открывается всем далям, устремлена в даль конца истории. Она легко отрывается от всякой почвы и уносится в стихийном вихре в бесконечную даль. В ней есть склонность к странствованию по бесконечным равнинам русской земли. Недостаток формы, слабость дисциплины ведёт к тому, что у русского человека нет настоящего инстинкта самосохранения, он легко истребляет себя, сжигает себя, распыляется в пространстве...
   Русская душа способна дойти до упоения гибелью. Она мало чем дорожит, мало к чему крепко привязана...
   Русская душа способна на радикальные эксперименты, на которые неспособна душа европейская, слишком оформленная, слишком закованная в пределах и границах...
   "Народ" представлялся "интеллигенции" таинственной силой, чуждой и притягивающей. В народе скрыта тайна истинной жизни, в нём есть какая-то особенная правда, в нём есть Бог, который утерян культурным слоем. "Интеллигенция" не чувствовала себя органическим слоем русской жизни, она утеряла цельность, оторвалась от корней. Цельность сохранилась в "народе", "народ" живёт органической жизнью, он знает какую-то непосредственную правду жизни. Культурный слой не в силах был признать свою культурную миссию перед народом, своего долга вносить свет в тьму народной стихии...
   Русский "коллективизм" и русская "соборность" почитались великим преимуществом русского народа, возносящим его над народами Европы...
   Одна Россия живёт не для себя, а для мысли...
   Дух материалистический возобладал над духом религиозным, прикованность к земным благам закрывает небо. Такова мировая тенденция современной цивилизации...
   "Всякий великий народ должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нём-то, и только в нём одном заключается спасение мира, что он живёт на то, чтобы стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их в согласном хоре к окончательной цели, всем им предназначенной"... Мессианское сознание народа есть универсальное, вселенское сознание. Мессианский народ призван послужить делу спасения всех народов, всего мира. И такую задачу всеобщего спасения ставит Достоевский перед русским народом, народом-богоносцем. Мессианство не есть национализм. Мессианизм претендует на несоизмеримо большее, чем национализм...
   "Назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком..."
   Все герои Достоевского - части его собственной души, моменты его пути...
   Каждый народ, как и каждая индивидуальность, своеобразно преломляет и выражает христианство...
   Россия не Запад, но и не Восток. Она есть великий Востоко-Запад, встреча и взаимодействие восточных и западных начал. В этом сложность и загадочность России...
  
   БОГОЧЕЛОВЕК И ЧЕЛОВЕКОБОГ. "Легенда о Великом Инквизиторе"... В Легенде ставятся лицом к лицу и сталкиваются два мировых начала - свобода и принуждение, вера в Смысл жизни и неверие в Смысл, божественная любовь и безбожное сострадание к людям, Христос и антихрист...
   От человека многое требуется, потому что он к чему-то великому призван...
   Если существует высшая природа человека, призвание к высшей цели, то существует и Бог, то есть вера в Бога. Если же нет Бога, то нет и высшей природы человека, то остаётся только социальный муравейник, основанный на принуждении...
   Поистине нет ничего мучительнее и невыносимее для человека, чем свобода. И человек находит разные способы отречься от свободы, сбросить с себя её бремя...
   Судьба человека осуществляется в столкновении полярных начал Богочеловеческих и человекобожеских, Христовых и антихристовых...
   Воля к власти лишает свободы и того, кто властвует, и тех, над кем властвуют. Христос знает только власть любви, это - единственная власть, совместимая со свободой. Религия Христа есть религия свободы и любви, свободной любви между Богом и людьми...
   Религия окончательно переходит в духовную глубину человека. Духовная глубина возвращается человеку...
  
   ДОСТОЕВСКИЙ И МЫ. Наша духовная и умственная история XIX века разделяется явлением Достоевского. Явление Достоевского означало, что в России родились новые души... Мы ушли в другие измерения... Мы принадлежим не только иной исторической, но и иной духовной эпохе...
   После Достоевского у тех, которые приобщились к его духу, меняется ткань души...
   Радикально меняется отношение к проблеме человека. Если гуманизм учил о человеке как о трёхмерном существе, то для Достоевского человек уже четырёхмерное существо... В человеке открываются новые миры. И меняется вся перспектива... Всё стало слишком серьёзным...
   Людьми нового духа открывается впервые Достоевский. Открывается огромный новый мир, закрытый для предшествующих поколений. Начинается эра "достоевщины" в русской мысли и русской литературе...
   Можно установить два строя души, два типа души - один благоприятный для восприятия толстовского духа, другой - для восприятия духа Достоевского. И те, которые слишком любят толстовский духовный склад и толстовский путь, те с трудом понимают Достоевского...
  
   ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ
  
   Я пишу мой "Дневник" для себя, а мысли эти крепко у меня засели. Впрочем, сознаюсь, это даже и не мысли, а так всё какие-то чувства...
  
   1873. ВСТУПЛЕНИЕ. Двадцатого декабря я узнал, что уже всё решено и что я редактор "Гражданина"...
  
   СТАРЫЕ ЛЮДИ. Мне теперь припомнился сам Белинский... Это была самая восторженная личность из всех мне встречавшихся в жизни. Герцен был совсем другое: то был продукт нашего барства, русский дворянин и гражданин мира прежде всего, тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог явиться. Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их не выезжало из России. В полтораста лет предыдущей жизни русского барства за весьма малыми исключениями истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и с русской правдой. Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделяясь от народа, они естественно потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и спокойные - индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего. Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, - каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ...
   Разумеется, Герцен должен был стать социалистом, и именно как русский барич, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только "логического течения идей" и от сердечной пустоты на родине. Он отрёкся от основ прежнего общества, отрицал семейство и был, кажется, хорошим отцом и мужем. Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции и подстрекал к ним других и в то же время любил комфорт и семейный покой. Это был художник, мыслитель, блестящий писатель, чрезвычайно начитанный человек, остроумец, удивительный собеседник (говорил он даже лучше, чем писал) и великолепный рефлектёр. Рефлексия, способность сделать из самого глубокого своего чувства объект, поставить его перед собою, поклониться ему и сейчас же, пожалуй, и насмеяться над ним, была в нём развита в высшей степени. Без сомнения, это был человек необыкновенный...
  
   Среда. Кажется, одно общее ощущение всех присяжных заседателей в целом мире, а наших в особенности (кроме прочих, разумеется, ощущений), должно быть ощущение власти, или, лучше сказать, самовластия. Ощущение иногда пакостное, то есть в случае, если преобладает над прочими...
   Способность быть гражданином - это и есть способность возносить себя до целого мнения страны...
   Подумайте, откуда у нас взяться гражданам-то? Ведь сообразить только, что было вчера! Ведь гражданские-то права (да ещё какие!) на него вдруг как с горы скатились. Ведь они придавили его, ведь они пока для него только бремя, бремя!..
  
   Войдём в залу суда с мыслью, что и мы виноваты. Эта боль сердечная, которой теперь так боятся и с которою мы выйдем из залы суда, и будет для нас наказанием. Если истинна и сильна эта боль, то она нас очистит и сделает лучшими. Ведь сделавшись сами лучшими, мы и среду исправим и сделаем лучшею. Ведь только этим одним и можно её исправлять. А так-то бежать от собственной жалости и, чтобы не страдать самому, сплошь оправдывать - ведь это легко. Ведь этак мало-помалу придём к заключению, что и вовсе нет преступлений, а во всём "среда виновата". Дойдём до того, по клубку, что преступление сочтём даже долгом, благородным протестом против "среды". "Так как общество гадко устроено, то в таком обществе нельзя ужиться без протеста и без преступлений". "Так как общество гадко устроено, то нельзя из него выбиться без ножа в руках". Ведь вот что говорит учение о среде в противоположность христианству, которое, вполне признавая давление среды и провозгласивши милосердие к согрешившему, ставит, однако же, нравственным долгом человеку борьбу со средой, ставит предел тому, где среда кончается, а долг начинается... Ведь этак табаку человеку захочется, а денег нет - так убить другого, чтобы достать табаку... "Философия среды". Тут есть одна ошибка, один обман, и в этом обмане много соблазна...
  
   Идея эта чисто русская. Ни в одном европейском народе её не замечалось... Короче, этим словом "несчастные" народ как бы говорит "несчастным": "Вы согрешили и страдаете, но и мы ведь грешны. Будь мы на вашем месте - может, и хуже бы сделали. Будь мы получше сами, может, и вы не сидели бы по острогам. С возмездием за преступления ваши мы приняли тяготу и за всеобщее беззаконие. Помолитесь об нас, и мы об вас молимся. А пока берите, "несчастные", гроши наши; подаём их, чтобы знали вы, что вас помним и не разорвали с вами братских связей".
   Согласитесь, что ничего нет легче, как применить к такому взгляду учение о "среде": "Общество скверно, потому и мы скверны; но мы богаты, мы обеспечены, нас миновало только случайно то, с чем вы столкнулись. Столкнись мы - сделали бы то же самое, что и вы. Кто виноват? Среда виновата. Итак, есть только подлое устройство среды, а преступлений нет вовсе"...
   Нет, народ не отрицает преступления и знает, что преступник виновен. Народ знает только, что и сам он виноват вместе с каждым преступником. Но, обвиняя себя, он тем-то и доказывает, что не верит в "среду"; верит, напротив, что среда зависит вполне от него, от его беспрерывного покаяния и самосовершенствования. Энергия, труд и борьба - вот чем перерабатывается среда. Лишь трудом и борьбой достигается самобытность и чувство собственного достоинства. "Достигнем того, будем лучше, и среда будет лучше". Вот что невысказанно ощущает сильным чувством в своей сокрытой идее о несчастии преступника русский народ.
   Представьте же теперь, что если сам преступник, слыша от народа, что он "несчастный", сочтёт себя только несчастным, а не преступником. Вот тогда-то и отшатнётся от такого лжетолкования народ и назовёт его изменою народной правде и вере...
   Ничего нет несчастнее такого преступника, который даже перестал себя считать за преступника: это животное, это зверь. Что ж в том, что он не понимает, что он животное и заморил в себе совесть? Он только вдвое несчастнее. Вдвое несчастнее, но и вдвое преступнее...
  
   Самоочищение страданием легче, чем та участь, которую вы делаете многим из них сплошным оправданием их на суде. Вы только вселяете в его душу цинизм, оставляете в нём соблазнительный вопрос и насмешку над вами же. Над вами же, над судом вашим, над судом всей страны! Вы вливаете в их душу безверие в правду народную, в правду Божию... "Нету строгости... Значит, оно можно и в другой раз также"...
   Отпуская всех сплошь невиновными или "достойными снисхождения", вы тем даёте им шанс исправиться? Станет он вам исправляться! "Значит, пожалуй, я и не виновен был вовсе" - вот что он скажет в конце концов. Сами же вы натолкнёте его на такой вывод. Главное то, что вера в закон и в народную правду расшатывается...
  
   Читаешь - там оправдали жену, убившую мужа... "Нет, не виновна". Там молодой человек разламывает кассу и крадёт деньги. "Влюблён, дескать, очень был, надо было денег добыть, любовнице угодить". - "Нет, не виновен"...
   Мужик забивает жену, увечит её долгие годы, ругается с ней... В отчаянии идёт она в свой деревенский суд. Там отпускают её, промямлив ей равнодушно: "Живите согласнее"...
  
   О, конечно, я понимаю всю полезность и всю высоту адвокатского звания... Ведь какова же иногда их должность каторжная, вертится, изворачивается как уж, лжёт против своей совести, против собственного убеждения, против всякой нравственности, против всего человеческого! Нет, подлинно недаром деньги берут...
   "Неразвитость, тупость, пожалейте, среда - настаивал адвокат... Ведь всё-таки тут должна быть черта... Полноте вертеться, господа адвокаты, с вашей "средой".
  
   ВЛАС. ... Тут являются перед нами два народные типа, в высшей степени изображающие нам весь русский народ в его целом. Это прежде всего забвение всякой мерки во всём (и, заметьте, всегда почти временное и преходящее, являющееся как бы каким-то наваждением). Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в неё наполовину, заглянуть в самую бездну и - в частных случаях, но весьма нередких - броситься в неё как ошалелому вниз головой. Это потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей её полноте, перед которой сейчас лишь благоговел, и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. Особенно поражает та торопливость, стремительность, с которою русский человек спешит иногда заявить себя, в иные характерные минуты своей или народной жизни, заявить себя в хорошем или в поганом. Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть - тут иной русский человек отдаётся почти беззаветно, готов порвать всё, отречься от всего, от семьи, обычая, Бога. Иногда добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, - стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни. Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждой самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно, когда дойдёт до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда. Но особенно характерно то, что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьёзнее прежнего порыва - порыва отрицания и саморазрушения. То есть то бывает всегда на счету как бы мелкого малодушия; тогда как в восстановление своё русский человек уходит с самым огромным и серьёзным усилием, а на отрицательное прежнее движение своё смотрит с презрением к самому себе.
   Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всём. Этою жаждою страдания он, кажется, заражён искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьёт ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него неполно... Страданием своим русский народ как бы наслаждается...
  
   Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно, так, но Христа он знает и носит Его в своём сердце искони. В этом нет никакого сомнения. Как возможно истинное представление Христа без учения о вере? Это другой вопрос. Но сердечное знание Христа и истинное представление о Нём существует вполне. Оно передаётся из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ Его по-своему, то есть до страдания. Названием же православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится более всего. Можно очень много знать бессознательно.
  
   Заглядывать в душу современного Власа иногда дело не лишнее. Современный Влас быстро изменяется. Там внизу у него такое же кипение, как и сверху у нас... Богатырь проснулся и расправляет члены... Рассказывают и печатают ужасы: пьянство, разбой, пьяные дети, пьяные матери, цинизм, нищета, бесчестность, безбожие. Соображают иные, серьёзные, но несколько торопливые люди, и соображают по фактам, что если продолжится такой "кутёж" ещё хоть только на десять лет, то и представить нельзя последствий, хотя бы только с экономической точки зрения. Но вспомним "Власа" и успокоимся: в последний момент вся ложь выскочит из сердца народного и станет перед ним с неимоверною силою обличения. Очнётся Влас и возьмётся за дело Божие. Во всяком случае спасёт себя сам, если бы и впрямь дошло до беды. Себя и нас спасёт, ибо опять-таки - свет и спасение воссияют снизу (в совершенно, может быть, неожиданном виде для наших либералов...).
  
   ПО ПОВОДУ ВЫСТАВКИ. На венскую всемирную выставку отправляется довольно много картин наших русских художников... Возможно ли там понять наших художников и с какой точки зрения их там будут ценить? По-моему, переведите комедию г-на Островского - ну, "Свои люди - сочтёмся", или даже любую, - и переведите на немецкий или французский язык, и поставьте где-нибудь на европейской сцене, - и я, право, не знаю, что выйдет. Что-нибудь, конечно, поймут, ... но по крайней мере три четверти комедии останутся совершенно недоступны европейскому пониманию...
   Я помню, как ужасно заинтересовало меня известие, что г-н Виардо (муж знаменитой певицы), француз, не знающий ничего по-русски, переводит нашего Гоголя под руководством Тургенева... И что же? Вышла из этого перевода такая странность, что я, хоть и предчувствовал заранее, что Гоголя нельзя передать по-французски, всё-таки никак не ожидал такого исхода... Гоголь исчез буквально... Словом, всё характерное, всё наше национальное по преимуществу (а стало быть, всё истинно художественное), по моему мнению, для Европы неузнаваемо... Чем крупнее и своеобразнее талант, тем он будет и неузнаваемее.
   Некрасов... Это поэт страдания ...
   Идеал ведь тоже действительность, такая же законная, как и текущая действительность...
  
   МЕЧТЫ И ГРЁЗЫ. Мы в прошлом номере "Гражданина" опять заговорили о пьянстве, или, скорее, о возможности исцеления от язвы всенародного пьянства, о наших надеждах, о нашей вере в ближайшее лучшее будущее. Но уже давно грусть и сомнения приходят на сердце... Девиз настоящего делового человека нашего времени - после меня хоть потоп...
  
   Возьмите наше пространство и наши границы (заселённые инородцами и чужеземцами, из года в год всё более и более крепчающими в индивидуальности своих собственных инородческих, а отчасти и иноземных соседских элементов), возьмите и сообразите: во скольких точках мы стратегически уязвимы? Да нам войска, чтобы всё это защитить, надо гораздо больше иметь, чем у наших соседей. Возьмите опять и то, что ныне воюют не столько оружием, сколько умом, и согласитесь, что это последнее обстоятельство даже особенно для нас невыгодно.
   Теперь почти в каждые десять лет изменяется оружие, даже чаще. Лет через пятнадцать, может, будут стрелять уже не ружьями, а какой-нибудь молнией, какою-нибудь всесожигающею электрическою струёю из машины. Скажите, что можем мы изобрести в этом роде, с тем чтобы приберечь в виде сюрприза для наших соседей? Что, если лет через пятнадцать у каждой великой державы будет заведено, потаённо и про запас, по одному такому сюрпризу на всякий случай? Увы, мы можем только перенимать и покупать оружие у других, и много-много что сумеем починить его сами. Чтобы изобретать такие машины, нужна наука самостоятельная, а не покупная; своя, а не выписная; укоренившаяся и свободная. У нас такой науки ещё не имеется; да и покупной даже нет. Возьмите опять наши железные дороги, сообразите наши пространства и нашу бедность; сравните наши капиталы с капиталами других великих держав и смекните: во что нам наша дорожная сеть, необходимая нам как великой державе, обойдётся?..
   Впрочем, конца не будет, если по пунктам высчитывать наши нужды и наше убожество. Возьмите, наконец, просвещение, то есть науку, и посмотрите, насколько нам нужно догнать в этом смысле других...
  
   Деньгами ни за что не купишь всего; так может только какой-нибудь необразованный купец рассуждать в комедии г-на Островского. Деньгами вы, например, настроите школ, но учителей сейчас не наделаете. Учитель - это штука тонкая; народный, национальный учитель вырабатывается веками, держится преданиями, бесчисленным опытом. Но, положим, наделаете деньгами не только учителей, но даже, наконец, и учёных; и что же? - всё-таки людей не наделаете. Что в том, что он учёный, коли дела не смыслит?.. Люди, люди - это самое главное. Люди дороже даже денег. Людей ни на каком рынке не купишь и никакими деньгами, потому что они не продаются и не покупаются, а опять-таки только веками выделываются... Человек идеи и науки самостоятельной, человек самостоятельно деловой образуется лишь долгою самостоятельною жизнию нации, вековым многострадальным трудом её - одним словом, образуется всею историческою жизнью страны. Ну а историческая жизнь наша в последние два столетия была не совсем-таки самостоятельною. Ускорять же искусственно необходимые и постоянные исторические моменты жизни народной никак невозможно...
  
   Наши западники - это такой народ, что сегодня трубят во все трубы с чрезвычайным злорадством и торжеством о том, что у нас нет ни науки, ни здравого смысла, ни терпения, ни уменья; что нам дано только ползти за Европой, ей подражать во всём рабски и, в видах европейской опеки, преступно даже и думать о собственной нашей самостоятельности; а завтра, заикнитесь лишь о вашем сомнении и безусловно целительной силе бывшего у нас два века назад переворота, - и тотчас же закричат они дружным хором, что все ваши мечты о народной самостоятельности - один только квас, квас и квас и что мы два века назад из толпы варваров стали европейцами, просвещённейшими и счастливейшими, и по гроб нашей жизни должны вспоминать о сём с благодарностию.
  
   Но оставим западников и положим, что деньгами всё можно сделать, даже время купить, даже самобытность жизни воспроизвести как-нибудь на парах; спрашивается: откуда такие деньги достать? Чуть не половину теперешнего бюджета нашего оплачивает водка, то есть народное пьянство и народный разврат, - стало быть, вся народная будущность. Мы будущностью нашей платим за наш величавый бюджет великой европейской державы. Мы подсекаем дерево в самом корне, чтобы достать поскорее плод. И кто же хотел этого? Это случилось невольно, само собой, строгим историческим ходом событий. Освобождённый великим монаршим словом народ наш, неопытный в новой жизни и самобытно ещё не живший, начинает первые шаги свои на новом пути: перелом огромный и необыкновенный, почти внезапный, почти невиданный в истории по своей цельности и по своему характеру. Эти первые и уже собственные шаги освобождённого богатыря на новом пути требовали большой опасности, чрезвычайной осторожности; а между тем, что встретил наш народ при этих первых шагах? Шаткость высших слоёв общества, веками укоренившуюся отчуждённость от него нашей интеллигенции (вот это-то самое главное) и в довершение - дешёвку и жида. Народ закутил и запил - сначала с радости, а потом по привычке. Показали ль ему хоть что-нибудь лучше дешёвки? Развлекли ли, научили ль чему-нибудь? Теперь в иных местностях кабаки стоят уже не для сотен жителей, а всего для десятков... Возможности нет предположить, чтобы кабаки могли существовать лишь одним вином. Чем же, стало быть, они окупаются? Народным развратом, воровством, укрывательством, ростовщичеством, разбоем, разрушением семейства и стыдом народным - вот чем они окупаются!
   Матери пьют, дети пьют, церкви пустеют, отцы разбойничают; бронзовую руку у Ивана Сусанина отпилили и в кабак снесли; а в кабак приняли! Спросите лишь одну медицину: какое может родиться поколение от таких пьяниц?..
   Вот нам необходим бюджет великой державы, а потому очень, очень нужны деньги; спрашивается: кто же будет выплачивать через эти пятнадцать лет, если настоящий порядок продолжится? Труд, промышленность? Ибо правильный бюджет окупается лишь трудом и промышленностью. Но какой же образуется труд при таких кабаках? Настоящие, правильные капиталы возникают в стране, не иначе как основываясь на всеобщем трудовом благосостоянии её...
  
   Не раз уже приходилось народу выручать себя! Он найдёт в себе охранительную силу, которую всегда находил; найдёт в себе начала, охраняющие и спасающие, - вот те самые, которых ни за что не находит в нём наша интеллигенция. Не захочет он сам кабака; захочет труда и порядка, захочет чести, а не кабака!..
  
   Есть признаки; мы уже упоминали об обществах трезвости. Правда, они едва начинаются; попытки слабые, едва заметные, но - но только бы не помешали им развернуться вследствие каких-нибудь особенных поводов! Напротив - о, если бы их поддержать! Что, если б, со своей стороны, поддержали их и все наши передовые умы, наши литераторы, наши социалисты, наше духовенство и все, все изнемогающие ежемесячно и печатно под тяжестью своего долга народу. Что, если бы поддержал их и нарождающийся наш школьный учитель!..
  
   На учительское место у нас большею частию приезжает теперь молодой человек, хотя бы даже и желающий сделать добро, но не знающий народа, мнительный и недоверчивый; после первых, иногда самых горячих и благородных, усилий быстро утомляется, смотрит угрюмо, начинает считать своё место за нечто переходное к лучшему, а потом - или спивается окончательно, или за лишние десять рублей бросает всё и бежит куда угодно, даже даром бежит, даже в Америку, "чтоб испытать свободный труд в свободном государстве"... Там, в Америке, какой-нибудь гнуснейший антрепренёр морит его на грубой ручной работе, обсчитывает и даже тузит его кулаками, а он за каждым тузом восклицает про себя в умилении: "Боже, как эти же самые тузы на моей родине ретроградны и неблагородны и как, напротив, они здесь благородны, вкусны и либеральны!" и долго ещё так ему будет казаться; не изменять же из-за таких пустяков своим убеждениям!..
  
   НЕЧТО О ВРАНЬЕ. Отчего у нас все лгут, все до единого? ... А всё-таки ... можно исключить огромное большинство наших женщин. В нашей женщине всё более и более замечается искренность, настойчивость, серьёзность и честь, искание правды и жертва; да и всегда в русской женщине всё это было выше, чем у мужчин. Это несомненно, несмотря на все даже теперешние уклонения. Женщина меньше лжёт, многие даже не лгут, а мужчин почти нет нелгущих... Женщина настойчивее, терпеливее в деле; она серьёзнее, чем мужчина, хочет дела для самого дела, а не для того лишь, чтоб казаться.
  
   ОДНА ИЗ СОВРЕМЕННЫХ ФАЛЬШЕЙ. ... Социализм... Но тогда понималось дело ещё в самом розовом и райско-нравственном свете. Действительно правда, что зарождавшийся социализм сравнивался тогда с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации. Все эти тогдашние новые идеи нам в Петербурге ужасно нравились, казались в высшей степени святыми и нравственными и, главное, общечеловеческими, будущим законом всего без исключения человечества. Мы ещё задолго до парижской революции 48-го года были охвачены обаятельным влиянием этих идей. Я уже в 46 году был посвящён во всю правду этого грядущего "обновлённого мира" и во всю святость будущего коммунистического общества ещё Белинским. Все эти убеждения о безнравственности самых оснований (христианских) современного общества, о безнравственности религии, семейства; о безнравственности права собственности; все эти идеи об уничтожении национальностей во имя всеобщего братства людей, о презрении к отечеству, как к тормозу во всеобщем развитии, и проч. и проч. - всё это были такие влияния, которых мы преодолеть не могли и которые захватывали, напротив, наши сердца и умы во имя какого-то великодушия. Во всяком случае тема казалась величавою и стоявшею далеко выше уровня тогдашних господствующих понятий - а это-то и соблазняло...
   Наши юные люди наших интеллигентных сословий, развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречаете теперь недовольство, нетерпение, грубость невежества (несмотря на интеллигентность классов) и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальные побуждения господствуют над всякой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или в равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу, так особенно распространяющемся в последнее время, - тут ли, из этого ли родника наши юные люди почерпнут правду и безошибочность направления своих первых шагов в жизни? Вот где начало зла: в предании, в преемстве идей, в вековом национальном подавлении в себе всякой независимости мысли, в понятии о сане европейца под непременным условием неуважения к самому себе как к русскому человеку!..
   Есть исторические моменты в жизни людей, в которые явное, нахальное, грубейшее злодейство может считаться лишь величием души, лишь благородным мужеством человечества, вырывающегося из оков...
   Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния. Без сомнения, я не могу свидетельствовать обо всех; но думаю, что не ошибусь, что тогда, в ту минуту, если не всякий, то, по крайней мере, чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений... В эти последние минуты некоторые из нас (я знаю положительно), инстинктивно углубляясь в себя и проверяя мгновенно всю свою, столь юную ещё жизнь, может быть, и раскаивались в иных тяжёлых делах своих (из тех, которые у каждого человека всю жизнь лежат в тайне на совести); но то дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающими, мученичеством, за которое многое нам простится! И так продолжалось долго. Не годы ссылки, не страдания сломили нас. Напротив, ничто не сломило нас, и наши убеждения лишь поддерживали наш дух сознанием исполненного долга...
   Я происходил из семейства русского и благочестивого. С тех пор как я себя помню, я помню любовь ко мне родителей. Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства. Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главнее эпизоды русской истории из Карамзина, которого вслух по вечерам нам читал отец. Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным...
   Я очень часто задумываюсь и спрашиваю себя теперь: какие впечатления выносят из своего детства уже теперешняя современная нам молодёжь?..
   Если с самого первого детства своего дети встречают лишь цинизм, высокомерное и равнодушное отрицание; если слово "отечество" произносилось перед ними не иначе как с насмешливой складкой, если к делу России все воспитавшие их относились с презрением или равнодушием; если великодушнейшие из отцов и воспитателей их твердили лишь об идеях "общечеловеческих, - то скажите: что можно требовать от этих детей?..
   В учебной реформе нынешнего царствования - чуть не вся наша будущность, и мы знаем это. Но сам министр просвещения, помнится, заявил в той же речи своей, что ещё долго ждать окончательных результатов реформы. Мы всегда веровали, что наша молодёжь слишком способна отнестись к делу науки серьёзнее. Но пока ещё кругом нас такой туман фальшивых идей, столько миражей и предрассудков окружает ещё и нас и молодёжь нашу, а вся общественная жизнь наша, жизнь отцов и матерей этой молодёжи, принимает всё более и более такой странный вид, что поневоле приискиваешь иногда всевозможные средства, чтобы выйти из недоумения. Одно из таких средств - самим быть поменее бессердечными, не стыдиться хоть иногда, что вас кто-нибудь назовёт гражданином, и... хоть иногда сказать правду...
  
   1876 год. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ...
   ...Хлестаков, по крайней мере, врал-врал у городничего, но всё же капельку боялся, что вот его возьмут да и вытолкают из гостиной. Современные Хлестаковы ничего не боятся и врут с полным спокойствием...
   Либерализм наш обратился в последнее время повсеместно - или в ремесло, или в дурную привычку... В обществе нашем мало-помалу совершенно исчезает понимание о том, что либерально, а что вовсе нет, и в этом смысле начинают сильно сбиваться... Короче, либералы наши, вместо того чтоб стать свободнее, связали себя либерализмом как верёвками...
   "Я человек счастливый, но - кое-чем недовольный"...
  
   ЁЛКА В КЛУБЕ ХУДОЖНИКОВ. ДЕТИ МЫСЛЯЩИЕ И ДЕТИ ОБЛЕГЧАЕМЫЕ.
   Любопытно проследить, как самые сложные понятия прививаются к ребёнку совсем незаметно, и он, ещё не умея связать двух мыслей, великолепно иногда понимает самые глубокие жизненные вещи. Один учёный немец сказал, что всякий ребёнок, достигая первых трёх лет своей жизни, уже приобретает целую треть тех идей и познаний, с которыми ляжет стариком в могилу. Тут были даже шестилетние дети, но я наверно знаю, что они уже в совершенстве понимали: почему и зачем они приехали сюда...
   Из детей мне больше понравились самые маленькие; очень были милы и развязны. Постарше уже развязны с некоторою дерзостью. Разумеется, всех развязнее и веселее была будущая средина и бездарность, это уже общий закон; средина всегда развязна, как в детях, так и в родителях. Более даровитые и обособленные из детей всегда сдержаннее, или если уж веселы, то с непременной повадкой вести за собою других и командовать...
   Девочки всё-таки понятнее мальчиков. Почему это девочки, и почти вплоть до совершеннолетия (но не далее), всегда развитее или кажутся развитее однолетних с ними мальчиков? Девочки особенно понятны в танцах...
   Танец - это ведь почти объяснение в любви...
  
   ПЕРЕДЕЛКА ПОРОЧНЫХ ДУШ В НЕПОРОЧНЫЕ.
   Я был в колонии малолетних преступников... Мы въехали в лес; в этом лесу и колония. Что за прелесть лес зимой, засыпанный снегом; как свежо, какой чистый воздух и как здесь уединённо. Тут до пятисот десятин лесу пожертвовано колонии, и вся она состоит из нескольких деревянных, красиво выстроенных домов, отстоящих друг от друга на некотором расстоянии. Всё это выстроено на пожертвованные деньги, в каждом доме живёт "семья". Семья - это группа мальчиков от двенадцати до семнадцати человек, и в каждой семье по воспитателю... Надобно сознаться, что средства употреблены широкие, и каждый маленький преступник обходится в год недёшево...
   Самое сильное средство перевоспитания, переделки оскорблённой и опороченной души в ясную и честную - есть труд... Работою дети заняты и утром, и после обеда, - но без утомления, и, кажется, труд действительно оказывает довольно сильное впечатление на их нравственную сторону: они стараются сделать лучше один перед другим и гордятся успехами.
   Другое средство их духовного развития - это, конечно, самосуд, введённый между ними. Всякий провинившийся из них поступает на суд всей "семьи", к которой принадлежит, и мальчики или оправдывают его, или присуждают к наказанию. Единственное наказание - отлучение от игр...
   Я видел их всех за обедом; обед самый простой, но здоровый, сытный и превосходно приготовленный...
  
   Из неналаженных вещей особенно замечается чтение. Мне говорили, что дети очень любят читать, то есть слушать, когда им читают, по праздникам или когда есть время... Но что у них читают!.. Я видел их библиотеку - это шкап, в котором есть Тургенев, Островский, Лермонтов, Пушкин и т.д., есть несколько полезных путешествий и проч. Всё это сборное и случайное... Чтение есть чрезвычайно развивающая вещь, но я знаю и то, что если б и все наши просветительные силы в России, со всеми педагогическими советами во главе, захотели установить или указать: что именно принять к чтению таким детям и при таких обстоятельствах, то, разумеется, разошлись бы, ничего не выдумав, ибо дело это очень трудное и решается окончательно не в заседании только. С другой стороны, в нашей литературе совершенно нет никаких книг, понятных народу... Школа тоже находится в совершенном младенчестве...
  
   Без сомнения, преподавание Закона Божия в школах - преступников или в других наших первоначальных школах - не может быть поручено никому другому, кроме священника. Но почему бы не могли даже школьные учителя рассказывать простые рассказы из священной истории?..
   С другой стороны, что слышно о духовенстве нашем? О! Я вовсе не хочу никого обижать... Но... Публиковались пренеприятные факты о том, что находились законоучители, которые, целыми десятками и сплошь, бросали школы и не хотели в них учить без прибавки жалованья. Бесспорно - "трудящийся достоин платы", но этот вечный ной о прибавке жалованья режет, наконец, ухо и мучает сердце... Как-то всё мечтается о тех древних подвижниках и проповедниках Евангелия, которые ходили наги и босы, претерпевали побои и страдания и проповедовали Христа без прибавки жалованья. О, я не идеалист, я слишком понимаю, что ныне времена наступили не те; но не отрадно ли было бы услыхать, что духовным просветителям нашим прибавилось хоть капельку доброго духу ещё и до прибавки жалованья? Пусть не обижаются; все отлично знают, что в среде нашего священства не иссякает дух и есть горячие деятели... Но всего бы лучше, если б им - просто рассказывали священные истории, без особой казённой морали и тем ограничили бы пока законоучение. Ряд чистых, святых, прекрасных картин сильно подействовал бы на их жаждущие прекрасных впечатлений души...
  
   Герои... Конечно, какой это герой: это "идеалист сороковых годов" и только, даже, может быть, смешной, неумелый, ибо думал, что одним мельчайшим частным случаем может побороть всю беду; но всё-таки можно бы, кажется, нашим ... быть подобрее к России и не бросать в неё за всё про всё грязью...
   Вот бы нам таких людей! Я ужасно люблю этот комический тип маленьких человечков, серьёзно воображающих, что они своим микроскопическим действием и упорством в состоянии помочь общему делу, не дожидаясь общего подъёма и почина...
  
   РОССИЙСКОЕ ОБЩЕСТВО ПОКРОВИТЕЛЬСТВА ЖИВОТНЫМ.
   Какое приятное и гуманное общество!.. Наши дети воспитываются и взрастают, встречая отвратительные картины... Такие картинки, несомненно, зверят человека и действуют развратительно, особенно на детей...
   Мы с братом стремились тогда в новую жизнь, мечтали обо всём "прекрасном и высоком" - тогда это словечко было ещё свежо и выговаривалось без иронии. Почтенное Общество покровительства животным состоит из семисот пятидесяти членов, людей, могущих иметь влияние. Ну что, если б оно захотело поспособствовать хоть немного уменьшению в народе пьянства и отравления целого поколения вином! Ведь иссякает народная сила, глохнет источник будущих богатств, беднеет ум и развитие, - и что вынесут в уме и сердце своём современные дети народа, взросшие в скверне отцов своих? Загорелось село и в селе церковь, вышел целовальник и крикнул народу, что если бросят отстаивать церковь, а отстоят кабак, то выкатит народу бочку. Церковь сгорела, а кабак отстояли... Да и одно ли вино свирепствует и развращает народ в наше удивительное время? Носится как бы какой-то дурман повсеместно, какой-то зуд разврата. В народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму... Преклонение народа перед деньгами, пред властью золотого мешка. В народ как бы вдруг прорвалась мысль, что мешок теперь всё, заключает в себе всякую силу, а что всё, о чём говорили ему и чему учили его доселе отцы, - всё вздор. Беда, если он укрепится в таких мыслях... "Что хотят, то и делают... Вот она где, значит, настоящая сила, вот она где всегда сидела; стань богат, и всё твое, и всё можешь". Развратительнее этой мысли не может быть никакой другой. А она носится и проницает всё мало-помалу. Народ же ничем не защищён от таких идей, никаким просвещением, ни малейшей проповедью других противоположных идей... Все эти случаи и примеры прорываются в народ беспрерывным соблазном, он видит их каждый день и выводит неотразимые заключения...
   Что-то носится в воздухе полное материализма и скептицизма; началось обожание даровой наживы, наслаждения без труда; всякий обман, всякое злодейство совершается хладнокровно; убивают, чтобы вынуть хоть рубль из кармана... И прежде было много скверного, но ныне бесспорно удесятерилось...
   Вот тут так именно среда. Его захватило и затянуло, как в машину, в современный зуд разврата, в современное направление народное; - даровая нажива, ну, как не попробовать, хоть перочинным ножичком.
   "Нет, в наше время не до пропаганды покровительства животным: это барская затея". Я никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или там сколько их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованны, очеловечены и счастливы. Я знаю и верую твёрдо, что всеобщее просвещение никому у нас повредить не может. Верую даже, что царство мысли и света способно водвориться у нас, в нашей России, ещё скорее, может быть, чем где бы то ни было, ибо у нас и теперь никто не захочет стать за идею о необходимости озверения одной части людей для благосостояния другой части, изображающей собою цивилизацию, как это везде во всей Европе...
   Ещё раз приветствую Общество покровительства животным от горячего сердца; а хотел я лишь только высказать мысль, что желалось бы действовать не всё с конца, а хоть отчасти бы с начала.
  
   СПИРИТИЗМ... Наука человеческая ещё в младенчестве... Вдруг все бы знания так и свалились на человечество и, главное, совершенно даром, в виде подарка? Что бы тогда сталось с людьми? О, конечно, сперва все бы пришли в восторг... "Вот теперь, когда человек обеспечен, вот теперь только он проявит себя! Нет уж более материальных лишений, нет более заедающей "среды", бывшей причиною всех пороков, и теперь человек станет прекрасным и праведным! Нет уж более беспрерывного труда, чтобы как-нибудь прокормиться, и теперь все займутся высшим, глубокими мыслями, всеобщими явлениями. Теперь, теперь только настала высшая жизнь!"...
   Но вряд ли и на одно поколение людей хватило бы этих восторгов! Люди вдруг увидели бы, что жизни уже более нет у них, нет свободы духа, нет воли и личности, что кто-то у них всё украл разом; что исчез человеческий лик, и настал скотский образ раба, образ скотины, с тою разницею, что скотина не знает, что она скотина, а человек узнал бы, что он стал скотиной. И загнило бы человечество... Поняли бы люди, что нет счастья в бездействии, что погаснет мысль не трудящаяся, что нельзя любить своего ближнего, не жертвуя ему от труда своего, что гнусно жить на даровщинку и что счастье не в счастье, а лишь в его достижении. Настанет скука и тоска: всё сделано и нечего более делать, всё известно и нечего более узнавать. Самоубийцы явятся толпами...
   "Прав ты, Господи, не единым хлебом жив человек!"...
  
   Раздор страшная сила, он доводит людей до нелепости, до затмения и извращения ума и чувств...
  
   ВСЕ МЫ ХОРОШИЕ ЛЮДИ... Кроме дурных...
   Русские люди долго и серьёзно ненавидеть не умеют...
   У нас прежде всего вера в идею, в идеал, а личные, земные блага лишь потом. О, дурные людишки успевают и у нас обделывать свои дела...; но зато эти дрянные людишки никогда у нас не владеют мнением и не предводительствуют... Юношество наше ищет подвигов и жертв... Не исчезнет в нём чистота сердца, жажда жертв и подвигов...
   Любовь к отечеству...
  
   О ЛЮБВИ К НАРОДУ. НЕОБХОДИМЫЙ КОНТРАКТ С НАРОДОМ.
   Народ наш груб и невежествен, предан мраку и разврату, "варвар, ждущий света"... В русском человеке из простонародья нужно уметь отвлекать красоту от наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что ещё удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту общего образа... Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает. А ведь не все же и в народе - мерзавцы, есть прямо святые, да ещё какие: сами светят и всем нам путь освещают!.. Нет, судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили её навеки простодушием и честностью, искренностью и широким всеоткрытым умом, и всё это в самом привлекательном гармоническом соединении... Русский человек... верит, что непременно воссияет когда-нибудь вечный свет...
   Всё, что есть в нашей литературе истинно прекрасного, то всё взято из народа... У нас всё ведь от Пушкина... Тургенев, Гончаров...
   Что лучше - мы или народ? Народу ли за нами или нам за народом?..
   Я очень наклонен уверовать, что наш народ такая огромность, что в ней уничтожатся, сами собой, все новые мутные потоки, если только они откуда-нибудь выскочат и потекут... Давайте способствовать вместе, каждый "микроскопическим" своим действием, чтоб дело обошлось прямее и безошибочнее...
  
   МУЖИК МАРЕЙ. ... Я пробрался на своё место и лёг навзничь, закинув руки за голову и закрыв глаза. Я любил так лежать: к спящему не пристанут, а меж тем можно мечтать и думать... Мало-помалу я и впрямь забылся и неприметно погрузился в воспоминания... В воспоминаниях пережил всю мою прежнюю жизнь снова. Эти воспоминания вставали сами, я редко вызывал их по своей воле. Начиналось с какой-нибудь точки, черты иногда неприметной, и потом мало-помалу вырастало в цельную картину, в какое-нибудь сильное и цельное впечатление. Я анализировал эти впечатления, придавал новые черты уже давно прожитому и, главное, поправлял его, поправлял беспрерывно, в этом состояла вся забава моя...
   И ничего в жизни я так не любил, как лес с его грибами и дикими ягодами, с его букашками и птичками, ёжиками и белками, с его столь любимым мною сырым запахом перетлевших листьев... Впечатления эти остаются на всю жизнь...
   И вдруг теперь ... припомнил всю эту встречу с такою ясностью, до самой последней черты. Значит, залегла она в душе моей неприметно, сама собой и без воли моей, и вдруг припомнилась тогда, когда было надо... Встреча была уединённая, в пустом поле, и только Бог, может, видел сверху, каким глубоким и просвещённым чувством и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного русского мужика...
  
   НЕЧТО ОБ АДВОКАТАХ ВООБЩЕ.
   Какое полезное и приятное учреждение адвокатура. Вот человек совершил преступление, а законов не знает; он готов сознаться, но является адвокат и доказывает ему, что не только прав, но и свят. Он подводит ему законы, он подыскивает ему такое руководящее решение кассационного департамента сената, которое вдруг даёт делу совсем иной вид, и кончает тем, что вытягивает из ямы несчастного. Преприятная веешь! Положим, тут могут поспорить и возразить, что это отчасти безнравственно. Но вот перед вами невинный, совсем уж невинный, простячок, а улики, однако, такие и прокурор их так сгруппировал, что совсем бы, кажется, погибать человеку за чужую вину... Но является адвокат... и невинный оправдан...
   Литераторов судят строго...
   В высшей степени нравственно и умилительно, когда адвокат употребляет свой труд и талант на защиту несчастных; это друг человечества. Но вот у вас является мысль, что он заведомо защищает и оправдывает виновного... Мне кажется, что избежать фальши и сохранить честность и совесть адвокату так же трудно, как и всякому человеку достигнуть райского состояния...
   "Адвокат - нанятая совесть"...
  
   Что такое талант? Талант есть, во-первых, преполезная вещь. Литературный талант, например, есть способность сказать или выразить хорошо там, где бездарность скажет и выразит плохо... Свойства таланта чрезвычайно разнообразны... Талант обязывает... Талант ли обладает человеком или человек своим талантом?.. Чрезвычайно редко человек способен совладать с своим дарованием... Почти всегда талант порабощает себе своего обладателя...
  
   "Как же я могу не выиграть, если я талант; и неужели же я сам буду губить мою репутацию?" Таким образом, не одни деньги страшны адвокату, как соблазн, а и собственная сила таланта...
  
   ЛОВКИЕ ПРИЁМЫ. ... Не любим мы как-то немцев сердечно, хотя умственно готовы их уважать... В пределах империи есть страна, Царство польское, имеющая свои особые законы...
   Вы могли оценить, насколько она походит или не походит на женщин полусвета, с которыми завязываются только летучие связи. Конечно, она не жена..., но их отношения не исключают ни любви, ни уважения...
   Бедная девочка, вследствие этой безотрадной жизни, дичала и тосковала всё больше и больше...
   Вспомните при этом отвращение нашего простонародья от судов и боязнь связаться с ними, если только прямо самого в суд не тянут...
  
   ГЕРКУЛЕСОВЫ СТОЛПЫ. ... Государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье...
   И если мы учим детей чему-нибудь, чтоб сделать их лучшими, то и они нас учат многому и тоже делают нас лучшими уже одним только нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают нашу душу одним только своим появлением между нами а потому мы их должны уважать и подходить к ним с уважением к их лику ангельскому, к их невинности, к их безответственности и к трогательной их беззащитности... А знаете ли вы, что такое оскорбить ребёнка? Сердца их полны любовью невинною, почти бессознательною, а такие удары вызывают в них горестное удивление и слёзы, которые видит и сочтёт Бог. Ведь их рассудок никогда не в силах понять всей вины их... Видали ли вы, когда ребёнок забьётся в угол, чтоб его не видали, и плачет там..., не зная сам, что он делает, не понимая хорошо ни вины своей, ни за что его мучают, но слишком чувствуя, что его не любят...
   Эти создания тогда только вторгаются в душу нашу и прирастают к нашему сердцу, когда мы, родив их, следим за ними с детства, не разлучаясь, с первой улыбки их, и затем продолжаем родниться взаимно душою каждый день, каждый час в продолжение всей жизни нашей. Вот это семья. Вот это святыня! Семья ведь тоже созидается, а не даётся готовою, и никаких прав и никаких обязанностей не даётся тут готовыми, а все они сами собою, одно из другого вытекают. Тогда только это и крепко, тогда только это и свято...
   Когда общество перестанет жалеть слабых и угнетённых, тогда ему же самому станет плохо: оно очерствеет и засохнет, станет развратно и бесплодно...
  
   СЕМЬЯ И НАШИ СВЯТЫНИ. ... Мы, русские, - народ молодой; мы только начинаем жить, хотя и прожили уже тысячу лет; но большому кораблю большое и плавание. Мы народ свежий, и у нас нет святынь из ложного пристрастия. Мы любим наши святыни, но потому лишь, что они в самом деле святы. Святыни наши не из полезности их стоят, а по вере нашей. Мы не станем и отстаивать таких святынь, в которые перестаём верить сами... Мы любим святыню семьи, когда она в самом деле свята, а не потому только, что на ней крепко стоит государство...
   Я неисправимый идеалист; я ищу святынь, я люблю их, моё сердце их жаждет, потому что я так создан, что не могу жить без святынь, но всё же я хотел бы святынь хоть капельку посвятее; не то стоит ли им поклоняться?..
   Надо обладать мужеством иметь своё мнение, и, кажется, эта умная французская поговорка могла бы послужить руководством для многих, ищущих ответов на свои вопросы в сбивчивое время наше.
  
   ИДЕАЛЫ... ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ...
   Есть у народа идеалы или совсем их нет - вот вопрос нашей жизни или смерти... И в народе есть прямо святые, да ещё какие: сами светят и всем нам путь освещают...
  
   ОБОСОБЛЕНИЕ. А между тем я пишу "о виденном, слышанном и прочитанном"... Мне всё кажется, что у нас наступила какая-то эпоха всеобщего "обособления". Все обособляются, уединяются, всякому хочется выдумать что-нибудь своё собственное, новое и неслыханное. Всякий откладывает всё, что прежде было общего в мыслях и чувствах, и начинает с своих собственных мыслей и чувств. Всякому хочется начать с начала. Разрывают прежние связи без сожаления, и каждый действует сам по себе и тем только и утешается...
   У нас все чего-то ждут. Между тем ни в чём почти нет нравственного соглашения; всё разбилось и разбивается и даже не на кучки, а уж на единицы. И главное, иногда даже с самым лёгким и довольным видом. Вот вам наш современный литератор-художник, то есть из новых людей. Он вступает на поприще и знать не хочет ничего предыдущего; он от себя и сам по себе. Он проповедует новое, он прямо ставит идеал нового слова и нового человека. Он не знает ни европейской литературы, ни своей; он ничего не читал, да и не станет читать. Он не только не читал Пушкина и Тургенева, но, право, вряд ли читал и своих, т.е. Белинского и Добролюбова... Автор совершенно убеждён, что сказал новое слово, что он сам по себе, и обособился и, разумеется, этим очень доволен... У него жена и дети. С женой он не живёт, а дети в чужих руках. Он на днях бежал в Америку... Многие действительно тоскуют и страдают; они в самом деле и серьёзнейшим образом порвали все прежние связи и принуждены начинать сначала, ибо свету им никто не даёт...
   Обобщаются и соединяются банки, общества, ассоциации... Всё это лишь союзы одних против других, союзы, основанные на чувстве самосохранения, вызванные борьбою за существование... Эти союзы возникли из братской вражды, основаны не на потребности общения, а на чувстве страха за своё существование или же на желании получить барыш, выгоду, пользу, хотя бы и за счёт ближнего... Главная их забота - это устройство надёжного контроля каждого за всеми и всех за каждым, - попросту, поголовного шпионства из боязни как бы кто не надул кого. Все эти ассоциации с их контролем внутри и завистливою ко всему постороннему внешнею деятельностью представляют поразительную параллель с тем, что творится в политическом мире, где взаимные отношения народов характеризуются вооружённым миром, прерываемым кровопролитными схватками, внутренняя же их жизнь - бесконечною борьбою партий. О каком же общении, о какой любви тут может идти речь?..
   В нас ещё действует с некоторой силой то чувство единения, без которого человеческие общества существовать не могут; хотя оно, действуя в людях бессознательно, приводит их как к великим подвигам, так, весьма часто, и к великим порокам. Но в ком это чувство ещё не убито, для того всё возможно, лишь бы оно, это чувство, из бессознательного, из инстинкта, обратилось в силу сознанную, в такую, которая не бросала бы нас в ту или другую сторону, по слепому капризу случая, а направлялась бы нами к достижению разумных целей; без этого же чувства единения, взаимной любви, общения людей между собою, немыслимо ничто великое, потому что немыслимо и само общество...
   Наше русское интеллигентное общество всего более напоминает собою тот древний пучок прутьев, который только и крепок, пока прутья связаны вместе, но чуть лишь расторгнута связь, то весь пучок разлетится на множество слабых былинок, которые разнесёт первый ветер. Так вот этот-то пук у нас теперь и рассыпался. Что ж, неужели не правда, что правительство наше, за всё время двадцатилетних реформ своих, не нашло у нас всей поддержки интеллигентных сил наших? Напротив, не ушла ли огромная часть молодых, свежих и драгоценных сил в какую-то странную сторону, в обособление с глумлением и угрозой... Видали ль вы в знойное лето лесной пожар? Как жалко смотреть и какая тоска! Сколько напрасно гибнет ценного материала, сколько сил, огня и тепла уходят даром, бесследно и бесполезно.
  
   ПРИЗНАКИ НАЧАЛА КОНЦА. ... Всегда говорят, что действительность скучна, однообразна; чтобы развлечь себя, прибегают к искусству, к фантазии, читают романы. Для меня, напротив: что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности?..
   "Дон-Кихот". Во всём мире нет глубже и сильнее этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли...
   Англия принимает всех и никому не боится давать убежище: въезд и выезд свободный; милости просим... Гораздо лучше будет, если гость ничего не узнает о том, что о нём думают встречающие; а всего бы лучше, если б каждый стоял неподвижно, заложив за спину руки, как прилично англичанину, и глядел на прибывшего взглядом, полным холодного достоинства...
   В Англии все англичане и все одинаково уважают себя, может быть, единственно за то, что они англичане. Уж одного этого бы, кажется, довольно для крепкой связи и для единения людей в стране этой: крепок пучок. И, однако, на деле там то же самое, что и везде в Европе: страстная жажда жить и потеря высшего смысла жизни...
  
  
   ОБ ОТЧЁТЕ УЧЁНОЙ КОМИССИИ О СПИРИТИЧЕСКИХ ЯВЛЕНИЯХ.
   Ужасно мне нелепо и досадно читать иногда, у некоторых мыслителей наших, о том, что наше общество спит, дремлет, лениво и равнодушно; напротив, никогда не замечалось столько беспокойства, столько метания в разные стороны и столько искания чего-нибудь такого, на что можно было нравственно опереться, как теперь...
  
   ЕДИНИЧНЫЕ ЯВЛЕНИЯ. Рядом с рассказами о нескольких несчастных молодых людях, "идущих в народ", начинают рассказывать и о другой совсем молодёжи. Эти новые молодые люди тоже беспокоятся, пишут к вам письма или сами приходят с своими недоумениями, статьями и с неожиданными мыслями, но совсем не похожими на те, которые мы до сих пор в молодёжи встречать привыкли... Чьи они дети? Они именно дети тех "либеральных" отцов, которые, в начале возрождния России, в нынешнее царствование, как бы отторгнулись всей массой от общего дела, вообразив, что в том-то и прогресс и либерализм. А между тем, много ли было тогда воистину либералов, много ли было действительно страдающих, чистых и искренних людей, таких как, например, Белинский? Напротив, в большинстве это всё-таки была лишь грубая масса мелких безбожников и крупных бесстыдников, в сущности тех же хапуг и "мелких тиранов", но фанфаронов либерализма, в котором они ухитрились разглядеть лишь право на бесчестье. И чего тогда не говорилось и не утверждалось, какие нередко мерзости выставлялись за честь и доблесть... И сколько было потом грустных недоумений, тяжёлых разочарований! Бесстыднейшие ретрограды вылетали иногда вдруг вперёд, как прогрессисты и руководители, и имели успех. Что же могли видеть тогдашние дети в своих отцах, какие воспоминания могли сохраниться в них от их детства и отрочества? Цинизм, глумление, безжалостные посягновения на первые нежные святые верования детей; затем нередко открытый разврат отцов и матерей, с уверением и научением, что так и следует, что это-то и истинные "трезвые" отношения. Прибавьте множество расстроившихся состояний, а вследствие того нетерпеливое недовольство, громкие слова, прикрывающие лишь эгоистическую, мелкую злобу за материальные неудачи, - о, юноши могли это наконец разобрать и осмыслить! А так как юность чиста, светла и великодушна, то, конечно, могло случиться, что иные из юношей не захотели пойти за такими отцами и отвергли их "трезвые" наставления. Таким образом, подобное "либеральное" воспитание и могло произвести совсем обратные следствия. Вот эти-то, может быть, юноши и подростки и ищут теперь новых путей и прямо начинают с отпора тому ненавистному им циклу идей, который встретили они в детстве, в своих жалких родных гнёздах.
  
   ИДЕАЛЫ РАСТИТЕЛЬНОЙ СТОЯЧЕЙ ЖИЗНИ. КУЛАКИ И МИРОЕДЫ.
   ВЫСШИЕ ГОСПОДА, ПОДГОНЯЮЩИЕ РОССИЮ.
   На плечах народа, на его терпении и самопожертвовании, на его живучей силе, горячей вере и великодушном презрении к собственным интересам - создалась независимость России, её сила и способность к историческому призванию. Он сохранил нам чистоту христианского идеала, высокий и смиренный в своём величии героизм и те прекрасные черты славянской природы, которые, отразившись в бодрых звуках пушкинской поэзии, постоянно питали потом живую струю нашей литературы...
   Чтобы создать Россию, нельзя было не проявить силы!
  
  
   СБИВЧИВОСТЬ И НЕТОЧНОСТЬ СПОРНЫХ ПУНКТОВ.
   ... Слишком ясно и понятно, что всё делается по известным законам природы и истории и что не скудоумие, не низость русского народа и не позорная лень причиною того, что мы так мало произвели в науке и в промышленности. Такое-то дерево вырастает в столько-то лет, а другое вдвое позже его. Тут всё зависит от того, как был поставлен народ природой, обстоятельствами и что ему прежде всего надо было сделать. Тут причины географические, этнографические, политические, тысячи причин, и всё ясных и точных. Никто из здравых умом не станет укорять и стыдить тринадцатилетнего за то, что ему не двадцать пять лет. "Европа, дескать, деятельнее и остроумнее пассивных русских, оттого и изобрела науку, а они нет". Но пассивные русские, в то время как там изобретали науку, проявляли не менее изумляющую деятельность: они создавали царство и сознательно создали его единство. Они отбивались всю тысячу лет от жестоких врагов, которые без них низринулись бы и на Европу. Русские колонизировали дальнейшие края своей бесконечной родины, русские отстаивали и укрепляли за собою свои окраины, да так укрепляли, как теперь мы, культурные люди, и не укрепим, а, напротив, пожалуй, ещё их расшатаем. К концу концов, после тысячи лет - у нас явилось царство и политическое единство беспримерное ещё в мире, до того, что Англия и Соединённые штаты, единственные теперь оставшиеся два государства, в которых политическое единство крепко и своеобразно, может быть, в этом нам далеко уступят. Ну, а взамен того в Европе, при других обстоятельствах политических и географических, возросла наука. Но зато, вместе с ростом и укреплением её, расшаталось нравственное и политическое состояние Европы почти повсеместно. Стало быть, у всякого своё, и ещё неизвестно, кому придётся завидовать. Мы-то науку во всяком случае приобретём, ну а неизвестно ещё, что станется с политическим единством Европы?..
   Знает же народ Христа Бога своего, может быть, ещё лучше нашего, хоть и не учился в школе. Знает, - потому что во много веков перенёс много страданий и в горе своём всегда, с начала и до наших дней слыхивал об этом Боге-Христе своём от святых своих, работавших на народ и стоявших за землю русскую до положения жизни, от тех самых святых, которых чтит народ доселе, помнит имена их и у гробов их молится. Поверьте, что в этом смысле даже самые тёмные слои народа нашего образованны гораздо больше, чем вы в культурном вашем неведении об них предполагаете, а может быть, даже образованнее и вас самих, хоть вы и учились катехизису.
  
   ПАРАДОКСАЛИСТ. ... Мечтатель...
   - Дикая мысль, что война есть бич для человечества. Напротив, самая полезная вещь. Один только вид войны ненавистен и действительно пагубен: это война междоусобная, братоубийственная. Она мертвит и разлагает государство, продолжается всегда слишком долго и озверяет народ на целые столетия. Но политическая, международная война приносит лишь одну пользу, во всех отношениях, а потому совершенно необходима.
   - Помилуйте, народ идёт на народ, люди идут убивать друг друга, что тут необходимого?
   - Всё и в высшей степени. Но, во-первых, ложь, что люди идут убивать друг друга: никогда этого не бывает на первом плане, а, напротив, идут жертвовать собственною жизнью - вот что должно стоять на первом плане это же совсем другое. Нет выше идеи, как пожертвовать собственною жизнью, отстаивая своих братьев и своё отечество или даже просто отстаивая интересы своего отечества. Без великодушных идей человечество жить не может, и я даже подозреваю, что человечество именно потому и любит войну, чтоб участвовать в великодушной идее. Тут потребность.
   - Да разве человечество любит войну?
   - А как же? Кто унывает во время войны? Напротив, все тотчас же ободряются, у всех поднят дух, и не слышно об обыкновенной апатии или скуке, как в мирное время. А потом, когда война кончится, как любят вспоминать о ней, даже в случае поражения. И не верьте, когда в войну все, встречаясь, говорят друг другу, качая головами: "Вот несчастье, вот дожили!" Это лишь одно приличие. Напротив, у всякого праздник в душе... Хвалить войну никто не решится.
   - Но вы говорите о великодушных идеях, об очеловечении. Разве не найдётся великодушных идей без войны? Напротив, во время мира им ещё удобнее развиться.
   - Совершенно напротив, совершенно обратно. Великодушие гибнет в периоды долгого мира, а вместо него является цинизм, равнодушие, скука и много-много что злобная насмешка, да и то почти для праздной забавы, а не для дела. Положительно можно сказать, что долгий мир ожесточает людей. В долгий мир социальный перевес всегда переходит на сторону всего, что есть дурного и грубого в человечестве, - главное к богатству и капиталу. Честь, человеколюбие, самопожертвование ещё уважаются, ещё ценятся, стоят высоко сейчас после войны, но чем дольше продолжается мир - все эти прекрасные великодушные вещи бледнеют, засыхают, мертвеют, а богатство, стяжание захватывают всё. Остаётся под конец лишь одно лицемерие - лицемерие чести, самопожертвования, долга, так что, пожалуй, их ещё и будут продолжать уважать, несмотря на весь цинизм, но только лишь на красных словах для формы. Настоящей чести не будет, а останутся формулы. Формулы чести - это смерть чести. Долгий мир производит апатию, низменность мысли, разврат, притупляет чувства. Наслаждения не утончаются, а грубеют. Грубое богатство не может наслаждаться великодушием, а требует наслаждений более скоромных, более близких к делу, то есть к прямейшему удовлетворению плоти. Наслаждения становятся плотоядными. Сластолюбие вызывает сладострастие, а сладострастие всегда жестокость. Вы никак не можете всего этого отрицать, потому что нельзя отрицать главного факта: что социальный перевес во время долгого мира всегда под конец переходит к грубому богатству.
   - Но наука, искусства - разве в продолжение войны они могут развиваться; а это великие и великодушные идеи.
   - Тут-то я вас и ловлю. Наука и искусства именно развиваются всегда в первый период после войны. Война их обновляет, освежает, вызывает, крепит мысли и даёт толчок. Напротив. В долгий мир и наука глохнет. Без сомнения, занятие наукой требует великодушия, даже самоотвержения. Но многие ли из учёных устоят перед язвой мира? Ложная честь, самолюбие, сластолюбие захватят и их. Справьтесь, например, с такою страстью, как зависть: она груба и пошла, но она проникает и в самую благородную душу учёного. Захочется и ему участвовать во всеобщей пышности, в блеске. Что значит перед торжеством богатства торжество какого-нибудь научного открытия, если только оно не будет так эффектно, как, например, открытие планеты Нептун. Много ли останется истинных тружеников, как вы думаете? Напротив, захочется славы, вот и явится в науке шарлатанство, гоньба за эффектом, а пуще всего утилитаризм, потому что захочется и богатства. В искусстве то же самое: такая же погоня за эффектом, за какою-нибудь утончённостью. Простые, ясные и здоровые идеи будут уже не в моде: понадобится что-нибудь гораздо поскромнее; понадобится искусственность страстей. Мало-помалу утратится чувство меры и гармонии; явятся искривления чувств и страстей, так называемые утончённости чувства, которые в сущности только их огрубелость. Вот этому-то всему подчиняется всегда искусство в конце долгого мира. Если б не было на свете войны, искусство бы заглохло окончательно. Все лучшие идеи искусства даны войной, борьбой. Подите в трагедию, смотрите на статуи: вот Гораций Корнеля, вот Аполлон Бельведерский, поражающий чудовище...
   - А Мадонны, а христианство?
   - Христианство само признаёт факт войны и пророчествует, что меч не предёт до кончины мира: это очень замечательно и поражает. О, без сомнения, в высшем, в нравственном смысле оно отвергает войны и требует братолюбия. Я сам первый порадуюсь, когда раскуют мечи на орала. Но вопрос: когда это может случиться? И стоит ли теперь расковывать мечи на орала? Теперешний мир всегда и везде хуже войны, до того хуже, что даже безнравственно становится под конец его поддерживать: нечего ценить, совсем нечего сохранять, совестно и пошло сохранять. Богатство, грубость наслаждений порождают лень, а лень порождает рабов. Чтоб удержать рабов в рабском состоянии, надо отнять от них свободную волю и возможность просвещения. Ведь вы же не можете не нуждаться в рабе кто бы вы ни были, даже если вы самый гуманнейший человек? Замечу ещё, что в период мира укореняется трусливость и бесчестность. Человек по природе своей страшно наклонен к трусливости и бесстыдсву и отлично про себя это знает; вот почему, может быть, он так и жаждет войны, и так любит войну: он чувствует в ней лекарство. Война развивает братолюбие и соединяет народы.
   - Как соединяет народы?
   - Заставляет их взаимно уважать друг друга. Война освежает людей. Человеколюбие всего более развивается лишь на поле битвы. Это даже странный факт, что война менее озлобляет, чем мир. Какая-нибудь политическая обида в мирное время... гораздо более озлобляют, чем откровенный бой... А про материальные бедствия войны я и говорить не стану: кто не знает закона, по которому после войны всё как бы воскресает силами. Экономические силы страны возбуждаются в десять раз, как будто грозовая туча пролилась обильным дождём над иссохшею почвой. Пострадавшим от войны сейчас же и все помогают, тогда как во время мира целые области могут вымирать с голоду, прежде чем мы почешемся...
   - Но разве народ не страдает в войну больше всех, не несёт разорения и тягостей, неминуемых и несравненно больших, чем высшие слои общества?
   - Может быть, но временно; а зато выигрывает гораздо больше, чем теряет. Именно для народа война оставляет самые лучшие и высшие последствия... Как ни освобождайте, какие ни пишите законы, неравенство людей не уничтожится в теперешнем обществе. Единственное лекарство - война. Моментальное, но отрадное для народа. Война поднимает дух народа и его сознание собственного достоинства. Война равняет всех во время боя и мирит господина и раба в самом высшем проявлении человеческого достоинства - в жертве жизнью за общее дело, за всех, за отечество... Во время войны наступает полное равенство героизма. Пролитая кровь важная вещь. Взаимный подвиг великодушия порождает самую твёрдую связь неравенств и сословий... Война есть повод массе уважать себя, а потому народ и любит войну: он слагает про войну песни, он долго потом заслушивается легенд и рассказов о ней... Нет, война в наше время необходима; без войны провалился бы мир или, по крайней мере, обратился бы в какую-то слизь, в какую-то подлую слякоть, заражённую гнилыми ранами...
  
   ИЗ ЧАСТНОГО ПИСЬМА. ... Мать во время беременности вдалась в пьянство, отец был пьяница, родной брат от пьянства потерял рассудок и застрелился, двоюродный брат зарезал свою жену, мать отца была сумасшедшая, - и вот из этой-то культуры вышла личность деспотическая и необузданная в своих утробных пожеланиях... сквозь весь этот процесс проглядывает не сумасшедшая, а женщина, дошедшая до крайних пределов отрицания всего святого; для неё не существует ни семьи, ни прав другой женщины - не только на мужа, но и на самую жизнь - всё для одной только неё и её утробных похотей... Нравственная распущенность отнесена не к прогрессу ума, а к разряду психических болезней... Плакать надобно при таком поругании идеала женщины...
  
   ОБЛАСТНОЕ НОВОЕ СЛОВО. ... С самого Петра Россию вели Петербург и Москва; теперь же, когда роль Петербурга и культурный период прорубленного в Европу окошка кончились, - теперь... но теперь-то вот и вопрос: неужели роль Петербурга и Москвы окончились? По-моему, если и изменилась, то очень немного; да и прежде-то, за все-то полтораста лет, Петербург ли собственно и Москва ли вели Россию? Так ли это было в самом-то деле? И не вся ли Россия, напротив, притекала и толпилась в Петербурге и Москве, во все полтораста лет сряду, и, в сущности, сама себя и вела, беспрерывно обновляясь свежим притоком новых сил из областей своих и окраин, в которых задачи были совсем одни и те же, как и у всех русских в Москве или Петербурге, в Риге или на Кавказе, или даже где бы то ни было. Ведь уж чего бы кажется противоположнее, как Петербург с Москвой, если судить по теории, в принципе: Петербург-то и основался как бы в противоположность Москве и всей её идее. А между тем эти два центра русской жизни, в сущности, ведь составили один центр, и это тотчас же, с самого даже начала... Душа была единая, и не только в этих двух городах, но в двух городах и во всей России вместе, так что везде по всей России в каждом месте была вся Россия. О, мы понимаем, что каждый угол России может и должен иметь свои местные особенности и полное право их развивать; но таковы ли эти особенности, чтобы грозить духовным разъединением?.. Во всяком случае, дай бог развиваться всему, что только может развиться, конечно из хорошего, и это первое, а второе и главное: дай бог ни за что не терять единства, ни за какие даже блага, посулы и сокровища - лучше вместе, чем врознь...
   Великорус теперь только что начинает жить, только что подымается, чтобы сказать своё слово, и, может быть, уже всему миру; а потому и Москве, этому центру великоруса, - ещё долго, по-моему, жить, да и дай бы бог. Москва ещё третьим Римом не была, а между тем должно же исполниться пророчество, потому что "четвёртого Рима не будет", а без Рима мир не обойдётся...
  
   СУД... У нас ни в чём нет мерки. На Западе Дарвинова теория - гениальная гипотеза, а у нас давно уже аксиома...
  
   ОДНА НЕСООТВЕТСТВЕННАЯ ИДЕЯ. ... Независимость. Но любят ли у нас независимость - вот вопрос. И что такое у нас независимость? Есть ли два человека, которые бы понимали её одинаково; да и не знаю, есть ли у нас хоть одна такая идея, в которую хоть кто-нибудь серьёзно верит? Рутина наша, и богатая и бедная, любит ни об чём не думать и просто, не задумываясь, развратничать, пока силы есть и не скучно. Люди получше рутины "обособляются" в кучки и делают вид, что чему-то верят, но, кажется, насильно и сами себя тешат. Есть и особые люди, взявшие за формулу: "Чем хуже, тем лучше" и разрабатывающие эту формулу. Есть, наконец, и парадоксалисты, иногда очень честные, но, большею частью, довольно бездарные; те, особенно если честны, кончают беспрерывными самоубийствами. И право, самоубийства у нас до того в последнее время усилились, что никто уж и не говорит об них. Русская земля как будто потеряла силу держать на себе людей. И сколько в ней несомненно честных людей и особенно честных женщин! Женщины у нас подымаются и, может быть, многое спасут. Женщины - наша большая надежда, может быть, послужат всей России в самую роковую минуту...
   А так называемая "живая сила", живое чувство бытия, без которого ни одно общество жить не может и земля не стоит, - решительно бог знает куда уходит...
   Несоответственных идей у нас много, и они-то и придавливают. Идея вдруг падает у нас на человека, как огромный камень, и придавливает его наполовину, - и вот он под ним корчится, а освободиться не умеет. Иной соглашается жить и придавленный, а другой не согласен и убивает себя...
   Преступление есть болезненное состояние, происходящее от бедности и от несчастной среды... Она устала, очевидно, от скуки жить и утратив всякую веру в правду, утратив всякую веру в какой-нибудь долг, одним словом, полная потеря высшего идеала существования. И умерла бедная девушка...
   Милые, добрые, честные, куда же это вы уходите, отчего вам так мила стала эта тёмная, глухая могила? Смотрите, на небе яркое весеннее солнце, распустились деревья, а вы устали не живши. Ну как не выть над вами матерям вашим, которые вас растили и так любовались на вас, когда ещё вы были младенцами? А в младенце столько надежд!..
  
   НЕСОМНЕННЫЙ ДЕМОКРАТИЗМ. ЖЕНЩИНЫ.
   "Россия окажется сильнее всех в Европе. Произойдёт это от того, что в Европе уничтожатся все великие державы по весьма простой причине: они все будут обессилены и подточены неудовлетворёнными демократическими стремлениями огромной части своих низших подданных, своих пролетариев и нищих. В России же этого не может случиться совсем: наш демос доволен, и чем далее, тем более будет удовлетворён, ибо всё к тому идёт, общим настроением или, лучше, согласием. А потому и останется один только колосс на континенте Европы - Россия"...
   Возрождение русской женщины в последние двадцать лет оказалось несомненным. Подъём в запросах её был высокий, откровенный и безбоязненный... Русская женщина целомудренно пренебрегла препятствиями. Насмешками. Она твёрдо объявила своё желание участвовать в общем деле и приступила к нему не только бескорыстно, но и самоотверженно. Русский человек, в эти последние десятилетия, страшно поддался разврату стяжания, цинизма, материализма; женщина же осталась гораздо более его верна чистому поклонению идее, служению идее. В жажде высшего образования она проявила серьёзность, терпение и представила пример величайшего мужества...
   Допустив искренно и вполне высшее образование женщины, со всеми правами, которые даёт оно, Россия ещё раз ступила бы огромный и своеобразный шаг перед всей Европой в великом деле обновления человечества. Дай бог русской женщине менее "уставать", менее разочаровываться... Но скорее пусть она утолит свою грусть самопожертвованием и любовью...
  
   МОЙ ПАРАДОКС. ... Вновь на сцене бесконечный Восточный вопрос, вновь на русских смотрят в Европе недоверчиво... Но, однако, чего нам гоняться за доверчивостью Европы? Разве смотрела когда Европа на русских доверчиво, разве может она смотреть на нас когда-нибудь доверчиво и не враждебно?..
   Русских не любят в Европе... Нас обвиняют в Европе. Что мы страшные либералы, мало того - революционеры и всегда, с какою-то даже любовью, наклонны примкнуть скорее к разрушительным, чем к консервативным элементам Европы...
   Сшибки наши с Европой близятся к концу; роль прорубленного окна в Европу кончились, и наступает что-то другое, должно наступить по крайней мере, и это теперь всяк сознаёт, кто хоть сколько-нибудь в состоянии мыслить. Одним словом, мы всё более и более начинаем чувствовать, что должны быть к чему-то готовы, к какой-то новой и уже гораздо более оригинальной встрече с Европой, чем было это доселе, - в Восточном ли вопросе это будет или в чём другом, кто это знает!..
  
   ВЫВОД ИЗ ПАРАДОКСА. ... Тут, главное, много бессознательного, а с моей стороны, может быть, слишком сильная вера в непрерывающееся русское чутьё и в живучесть русского духа... Да, действительно есть и всегда были такие русские, которые не только не отрицали европейской цивилизации, но, напротив, до того преклонялись перед нею, что уже теряли последнее русское чутьё своё, теряли русскую личность свою, теряли язык свой, меняли родину и если не переходили в иностранные подданства, то, по крайней мере, оставались в Европе целыми поколениями...
   Многие из них меняли свою веру... Они становились разрушителями России, врагами России! Вот что значит перемолоться из русского в настоящего европейца, сделаться уже настоящим сыном цивилизации, - замечательный факт, полученный за двести лет опыта. Вывод тот, что русскому, ставшему действительным европейцем, нельзя не сделаться в то же время естественным врагом России. Того ли желали те, кто прорубал окно? Это ли имели в виду?..
  
   ВОСТОЧНЫЙ ВОПРОС. ... Одним словом, вся Европа будет глядеть на борьбу христиан и султана, не вмешиваясь в неё, но ... пока только, до времени... до дележа наследства. Но возможно ли будет это наследство? Ещё будет ли какое наследство? Если бог пошлёт славянам успех, то до какого предела в успехе допустит их Европа?..
   Россия поступит честно - вот и весь ответ на вопрос. Пусть в Англии первый министр извращает правду перед парламентом...
   Но, однако, в чём выгода России? Выгода России именно, коли надо, пойти даже и на явную невыгоду, на явную жертву, лишь бы не нарушить справедливости. Не может Россия изменить великой идее, завещанной ей рядом веков и которой следовала она до сих пор неуклонно. Эта идея есть, между прочим, и всеединение славян; но воссоединение это - не захват и не насилие, а ради всеслужения человечеству. Да и когда, часто ли Россия действовала в политике из прямой своей выгоды?..
   В этом самоотверженном бескорыстии России - вся её сила, вся её личность и всё будущее русского назначения. Жаль только, что сила эта иногда довольно-таки ошибочно направлялась.
  
   ОПЯТЬ О ЖЕНЩИНАХ. ... Действительность иногда очень неожиданна...
   Мне опять невольно пришла на мысль потребность у нас высшего образования для женщин, - потребность самая настоятельная и именно теперь, ввиду серьёзного запроса деятельности в современной женщине, запроса на образование, на участие в общем деле. Я думаю, отцы и матери этих дочерей сами бы должны были настаивать на этом, для себя же, если любят детей своих. В самом деле, только лишь высшая наука имеет в себе столько серьёзности, столько обаяния и силы, чтоб умирить это почти волнение, начавшееся среди наших женщин. Только наука может дать ответ на их вопросы, укрепить ум, взять, так сказать, в опеку расходившуюся мысль...
  
   НЕЧТО О РУССКИХ... Нет человека, который бы более русского более боялся, более трепетал общего мнения, того, что про него скажут или подумают. Это происходит именно от глубокого в нём затаившегося неуважения к себе, при необъятном, разумеется, самомнении и тщеславии. Эти две противоположности всегда сидят почти во всяком интеллигентном русском и для него же первого и невыносимы, так что всякий из них носит как бы "ад в душе". Особенно тяжело встречаться с незнакомыми русскими за границей, где-нибудь глаз в глаз... А меж тем, казалось бы, "так приятно встретиться на чужбине с соотечественником".
  
   НЕЧТО О ПЕТЕРБУРГСКОМ БАДЕН-БАДЕНСТВЕ... Будущее, близкое будущее человечества полно страшных вопросов. Самые передовые умы, наши и в Европе, согласились давно уже, что мы стоим накануне "последней развязки"... Россия скажет не только собственное, но, может, и окончательное слово. Да этому должен, обязан верить каждый русский, если он член великой нации и великого союза людей, если, наконец, он член великой семьи человеческой. Вам дико, что я осмелился предположить, что в народных началах России и в её православии (под которым я подразумеваю идею, не изменяя, однако же, ему вовсе) заключаются залоги того, что Россия может сказать слово живой жизни в грядущем человечестве?..
  
   ИДЕАЛИСТЫ-ЦИНИКИ... Не лучшая ли политика для великой нации именно та политика чести, великодушия и справедливости, даже, по-видимому, и в ущерб её интересам (а на деле никогда не в ущерб)? Неужели наш историк не знал, что вот эти-то великие и честные идеи (а не один барыш и шерсти клок) и торжествуют наконец в народах и нациях, несмотря на всю, казалось бы, смешную непрактичность этих идей и на весь их идеализм, столь унизительный в глазах дипломатов, что политика чести и бескорыстия есть не только высшая, но, может быть, и самая выгодная политика для великой нации, именно потому, что она великая. Политика текущей практичности и беспрерывного бросания себя туда, где повыгоднее, где понасущнее, изобличает мелочь, внутреннее бессилие государства, горькое положение. Дипломатический ум, ум практической и насущной выгоды всегда оказывался ниже правды и чести, а правда и честь кончали тем, что всегда торжествовали. А если не кончали тем, то кончат тем, потому что так того, неизменно и вечно, хотели и хотят люди....
   С славянами только возня и хлопоты; особенно теперь, когда они ещё не наши. Из-за них на нас уже сто лет косится Европа, а теперь и не косится только, а - при малейшем нашем шевелении - тотчас же выхватывает меч и наводит на нас пушку... Что ж, ведь уж если суждено славянам не обойтись без нас, то они сами примкнут к нам, когда придёт время...
  
   ПОСТЫДНО ЛИ БЫТЬ ИДЕАЛИСТОМ? Самолюбие и даже иногда раздражённое, мне кажется, должно было быть и у всех тогдашних наших способных людей, - именно по неимению дела, по невозможности приискать себе дело, так сказать, из тоски по делу. Доходило до того, что и имевшие, казалось бы, занятие (иной профессор, например, литератор, поэт) мало ценили свою профессию... Почти каждый из них был наклонен предполагать в себе зачатки другого дела, более, по его понятиям, высшего, более полезного, более гражданского, чем то, которым он занимался. Раздражённость самолюбия в лучших передовых и способных наших людях поразительна... Эта тоска по делу, это вечное искание дела, происходящее единственно от нашего двухвекового безделья, дошедшего до того, что мы теперь не умеем даже и подойти к делу, мало того - даже узнать, где дело и в чём оно состоит, - страшно раздражает у нас людей. Является самомнение, иногда даже неприличное, судя по нравственной высоте лица, делает его чуть ли не смешным; но всё это именно потому, что этот высокий нравственный человек сам иногда не в силах определить себя, своих сил и значения, узнать, так сказать, свой собственный удельный вес и настоящую свою стоимость на практике, на деле. Узнав это, он, как высокоодухотворённый человек, конечно, не почёл бы для себя низостью сознаться в том, в чём он чувствует себя неспособным; в настоящую же пору он обидчив и в раздражительности берётся часто не за своё дело...
   Нет, народ наш не материалист и не развращён ещё духом настолько, чтоб думать об одних только насущных выгодах и о положительном интересе. Он рад духовно, если предстанет великая цель, и примет её как хлеб духовный. И неужели народ теперь, в настоящую минуту, не знает и не смекает, что дальнейшее развитие этого "дела о славянах" может даже и нам грозить войной, зажечь войну? Ведь тогда ему опять, как и в восточную войну, выпадут на долю повинности и тяготы; взгляните же на него теперь: боится ли он чего-нибудь? Нет, в народе нашем видно побольше духовных и деятельных сил, чем предполагают о нём иные его "знатоки"...
   У нас идеалист часто забывает, что идеализм есть дело вовсе не стыдное. У идеалиста и реалиста, если только они честны и великодушны, одна и та же сущность - любовь к человечеству и один и тот же объект - человек, только лишь одни формы представления объекта различные. Стыдиться своего идеализма нечего: это тот же путь и к той же цели. Так что идеализм, в сущности, точно так же реален, как и реализм, и никогда не может исчезнуть из мира. Не стыдиться, что они являются именно затем, чтоб проповедовать "прекрасное и высокое". А если устыдятся..., то кто же будут тогда нашими пророками? И не историку ... бы не знать, что народам дороже всего - иметь идеалы и сохранить их и что иная святая идея, как бы ни казалась вначале слабою, непрактичною, идеальною и смешною в глазах мудрецов, но всегда найдутся такие, которые ещё изначала поверят проповеднику и примкнут к светлому делу, не боясь разрыва с своими мудрецами. И вот маленькая, несовременная и непрактическая "смешная идейка" растёт и множится и под конец побеждает мир, а мудрецы умолкают.
  
   НЕМЦЫ И ТРУД... Здесь каждый принял своё состояние так, как оно есть, и на этом успокоился, не завидуя... Но труд всё-таки прельщает, труд установившийся, веками сложившийся, с обозначившимся методом и приёмом, достающимися каждому чуть ли не со дня рождения, а потому каждый умеет подойти к своему делу и овладеть им вполне. Тут каждый своё дело знает, хотя, впрочем, каждый только своё дело и знает... Здесь все так работают... Посмотрите на немецкого чиновника...
   Всякий знает, что такое чиновник русский, из тех особенно, которые имеют ежедневно дело с публикою: это нечто сердитое и раздражённое, и если не высказывается иной раз раздражение видимо, то затаённое, угадываемое по физиономии. Это нечто высокомерное и гордое, как Юпитер. Особенно это наблюдается в самой мелкой букашке, вот из тех, которые сидят и дают публике справки, принимают от вас деньги и выдают билеты и проч. Посмотрите на него, вот он занят делом, "при деле": публика толпится, составился хвост, каждый жаждет получить свою справку, ответ, квитанцию, взять билет. И вот он на вас не обращает никакого внимания... Грубость, невнимательность, пренебрежение, враждебность к публике, потому только, что она публика, и главное - мелочное юпитерство. Ему непременно нужно выказать вам, что вы от него зависите...
  
   РУССКИЙ ИЛИ ФРАНЦУЗСКИЙ ЯЗЫК?
   Какая бездна русских на всех этих немецких водах, тем более на модных. Вообще русские очень любят лечиться... Главный контингент больных, как рассказывают, добывается из России...
   Вы различаете русских, разумеется, прежде всего по говору, то есть по тому русскому-французскому говору, который свойствен только одной России и который даже иностранцев начал уже повергать в изумление... Они не в силах рассудить, что выродиться совершенно во французов им всё-таки нельзя, если они родились и выросли в России...
   Да, рассуждения о вреде усвоения чужого языка, вместо своего родного, с самого первого детства - бесспорно смешная и старомодная тема, наивная до неприличия, но, мне кажется, вовсе ещё не до того износившаяся, чтоб нельзя было попытаться сказать на эту тему и своё словцо. Да и нет такой старой темы, на которую нельзя бы было сказать что-нибудь новое...
  
   НА КАКОМ ЯЗЫКЕ ГОВОРИТЬ ОТЦУ ОТЕЧЕСТВА?
   Что такое язык и для чего дано слово? Язык есть форма, тело, оболочка мысли... Отсюда ясно, что чем богаче тот материал, те формы для мысли, которые я усваиваю себе для их выражения, тем буду я счастливее в жизни, отчётнее и для себя и для других, понятнее себе и другим, владычнее и победительнее; тем скорее скажу себе то, что хочу сказать, тем глубже скажу это и тем глубже сам пойму то, что хотел сказать, тем буду крепче и спокойнее духом - и уж конечно, тем буду умнее... Человек хоть и может мыслить с быстротою электричества, но никогда не мыслит с такою быстротою, а всё-таки несравненно медленнее, хотя и несравненно скорее, чем, например, говорит. Отчего это? Оттого, что он всё-таки мыслит непременно на каком-нибудь языке... Понятно, что чем гибче, чем богатее, чем многоразличнее мы усвоим себе тот язык, на котором предпочли мыслить, тем легче, тем многоразличнее и тем богаче выразим на нём нашу мысль. В сущности, ведь для чего мы учимся языкам европейским, французскому например? Во-первых, попросту, чтоб читать по-французски, а во-вторых, чтоб говорить с французами, когда столкнёмся с ними; но уж отнюдь не между собой и не сами с собой. На высшую жизнь, на глубину мысли заимствованного, чужого языка недостанет, именно потому, что он нам всё-таки будет оставаться чужим; для этого нужен язык родной, с которым, так сказать, родятся... Только лишь усвоив в возможном совершенстве первоначальный материал, то есть родной язык, мы в состоянии будем в возможном же совершенстве усвоить и язык иностранный, но не прежде...
   Нельзя не признать, что нашего-то языка дух - бесспорно многоразличен, богат, всесторонен и всеобъемлющ...
   Интеллигентный русский, даже и теперь ещё, в огромном числе экземпляров - есть не что иное, как умственный пролетарий, нечто без земли под собою, без почвы и начала, международный межеумок, носимый всеми ветрами Европы...
  
   ЧТО НА ВОДАХ ПОМОГАЕТ: ВОДЫ ИЛИ ХОРОШИЙ ТОН?
   - Неужели же нельзя и теперь ничего представить лучше этой праздной толпы обеспеченных людей, людей, которые если б не толкались теперь на водах, то наверно не знали бы, что делать и как изломать свой день. Хорошие отдельные личности - это так, это ещё можно найти и в этой толпе, но в целом - в целом она не стоит не только каких-нибудь особых похвал, но даже особого внимания!..
  
   ОДИН ИЗ ОБЛАГОДЕТЕЛЬСТВОВАННЫХ СОВРЕМЕННОЙ ЖЕНЩИНОЙ...
   - Вы сказали правду о качествах русской женщины. Да, не русскому отрекаться от своих женщин... Я уже не стану указывать на обозначившиеся идеалы наших поэтов, начиная с Татьяны, - на женщин Тургенева, Льва Толстого... Не стану тоже говорить, например, о декабристках... И нам ли, знающим русскую действительность, не знать о тысячах женщин, не ведать о тысячах незримых, никому не видимых подвигах их, и иногда в какой обстановке, в каких тёмных, ужасных углах и трущобах, среди каких пороков и ужасов!.. Не правда ли, мне кажется, должен существовать такой естественный закон в народах и национальностях, по которому каждый мужчина должен по преимуществу искать и любить женщин в своём народе и в своей национальности? Если же мужчина начнёт ставить женщин других наций выше своих и прельщаться ими по преимуществу, то тогда наступит пора разложения этого народа и шатания этой национальности. У нас уже начиналось нечто подобное в этом роде, в последние сто лет, именно пропорционально разрыву нашему с народом. Мы прельщались польками, француженками, даже немками; теперь вот есть охотники ставить выше своих англичанок... Надо воротиться к своей женщине, надо учиться своей женщине, если мы разучились понимать её...
   Русские друзья обыкновенно видятся в пять лет по одному разу, а многие чаще и не вынесли бы...
  
   ДЕТСКИЕ СЕКРЕТЫ... По его пониманию, женщина, чтоб быть счастливою и исполнить все свои обязанности, должна непременно выйти замуж и в браке народить как можно больше детей, "не двух, не трёх, а шестерых, десятерых, до изнеможения, до бессилия". "Тогда только она соприкоснётся с живою жизнью и узнает её во всевозможных проявлениях"...
   Я вас серьёзно спрошу: чем может помешать университет браку и рождению детей? Напротив, университет непременно должен наступить для всех женщин, и для будущих учёных и для просто образованных, но потом, после университета, - "брак и роди детей". Умнее как родить детей ничего до сих пор на свете ещё не придумано, а потому, чем больше запасёшь для этого ума, тем лучше выйдет...
   Он всегда был в особенном восторге, когда каждое утро на водах, в аллеях, среди публики, вдруг показывались целыми толпами дети, идущие в школу, одетые, прибранные, ...с ранчиками за плечами. Надо признаться, что действительно эти толпы детей были хороши, особенно четырёх-, пяти-, шестилетние, то есть самые маленькие...
   Это были два пузана, два брата, один трёх, а другой двух лет. Трёхлетний водит двухлетнего, много ума-то у обоих; и оба остановились у палатки с игрушками, разинув рты, в этом глупом и прелестном детском восхищении, которого прелестнее ничего в мире не выдумаешь. Торговка, немка хитрая, сейчас смекнула, как я смотрю, - и мигом всучила им по дудке: я должен был заплатить... Восторг неописанный, ходят и дудят. Это было час тому, но я сейчас опять туда наведался - всё дудят...
  
   ЗЕМЛЯ И ДЕТИ... Всё от земельной ошибки...И все-то остальные беды человеческие, может быть, вышли от земельной ошибки. У миллионов нищих земли нет - вот им и негде родить детей, они и принуждены родить в подвалах, и не детей, а Гаврошей, из которых половина не может назвать своего отца, а ещё половина так, может, и матери. Это с одного краю, с другого же краю, с высшего, тоже, думаю, земельная ошибка, но только уж другого рода ошибка, противоположная: у этих уж слишком много земли на каждого, слишком уж велик захват, не по мерке, да и слишком уж сильно они им владеют, ничего не уступают, так что и там и тут ненормальность. Что-нибудь тут должно произойти, переменить, но только у всех должна быть земля, и дети должны родиться на земле, а не на мостовой... По-моему, работай на фабрике: фабрика тоже дело законное и родится всегда подле возделанной уже земли: в том её и закон. Но пусть каждый фабричный работник знает, что у него где-то там есть Сад, под золотым солнцем и виноградниками, собственный, или, вернее, общинный Сад, и что в этом Саду живёт и его жена, славная баба, не с мостовой, которая любит его и ждёт, а с женой - его дети, которые играют в лошадки и все знают своего отца... Вот он туда и будет заработанные деньги носить, а не пропивать в кабаке с самкой, найденной на мостовой. И хоть Сад этот и не мог бы прокормить его вместе с семьёй, так что и не обошлось бы без фабрики, но пусть знает, по крайней мере, что там его дети с землёй растут, с деревьями, с перепёлками, учатся в школе, а школа в поле, и что он сам, наработавшись на своём веку, всё-таки придёт туда отдохнуть, а потом и умереть... Я не знаю, как это всё будет, но это сбудется. Сад будет... Человечество обновится в Саду и Садом выправится - вот формула...
   В наш век произошла страшная революция, и одолела буржуазия...
   Теперь ждут третьего фазиса: кончится буржуазия и настанет Обновлённое Человечество. Оно поделит землю по общинам и начнёт жить в Саду... Дети людей должны родиться на земле, а не на мостовой. Можно жить потом на мостовой, но родиться и всходить нация, в огромном большинстве своём, должна на земле, на почве, на которой хлеб и деревья растут...
  
   Если я вижу где зерно или идею будущего - так это у нас, в России. Почему так? А потому, что у нас есть и по сих пор уцелел в народе один принцип, и именно тот, что земля для него всё, и что он всё выводит из земли и от земли, и это даже в огромном ещё большинстве. Но главное в том, что это-то и есть нормальный закон человеческий. В земле, в почве есть нечто сакраментальное. Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей поделать людей, то наделите их землёю - и достигнете цели... По-моему, порядок в каждой стране - политический, гражданский, всякий - всегда связан с почвой и с характером землевладения в стране. В каком характере сложилось землевладение, в таком характере сложилось и всё остальное...
   В основании всего земля, а уж из земли и всё остальное, то есть и свобода, и жизнь, и честь, и семья, и детишки, и порядок, и церковь - одним словом, всё, что есть драгоценного...
   Про общинное землевладение всяк толковал, всем известно, сколько в нём помехи экономическому хотя бы только развитию; но в то же время не лежит ли в нём зерно чего-то нового, будущего, идеального, что всех ожидает, что неизвестно как произойдёт, но что у нас лишь одних есть в зародыше и что у нас у одних может сбыться, потому что явится не войною и не бунтом, а опять-таки великим и всеобщим согласием, а согласием потому, что за него и теперь даны великие жертвы. Вот и будут родиться детки в саду и выправятся, и не будут уже десятилетние девочки сивуху с фабричными по кабакам пить. Тяжело деткам в наш век взростать!.. Детки - ведь это будущее, а любишь ведь только будущее, а об настоящем-то кто ж будет беспокоиться. Конечно, не я, и уж наверно не вы. Оттого и детей любишь больше всего.
  
   ОРИГИНАЛЬНОЕ ДЛЯ РОССИИ ЛЕТО...
   - Я действительно кое-что не жалую в Восточном вопросе.
   - Что именно?
   - Ну, хоть любвеобильность... Любвеобильность сама в себе вещь превосходнейшая, но ведь можно и заездить клячу... И русская уж кровь пролита, а пролитая кровь важная вещь, соединительная вещь!..
   Нация молодая, Солдатов нет, воевать не умеют, великодушия пропасть, деловитости никакой...
   Некоторые убеждены, что Россия спит и видит, как бы их в свою власть захватить и ими безмерно усилиться политически...
   "На православное дело" - это формула нашего будущего. А то, что об "захвате" ниоткуда ни звука... Европа никак и ни за что не могла бы поверить тому, потому что сама бы действовала не иначе как с захватом...
   Для Европы Россия - недоумение, и всякое действие её - недоумение, и так будет до самого конца...
   Мать-Россия новых родных деток нашла, и раздался её великий жалобный голос об них. И именно деток, и именно материнский великий плач, и опять-таки политическое великое указание в будущем, заметьте это себе: "мать их, а не госпожа!" И хоть бы даже и случилось так, что новые детки, не понимая дела, - на одну минутку, впрочем, - возроптали бы на неё: нечего ей этого слушать и на это глядеть, а продолжать благотворить с бесконечным и терпеливым материнством, как и должна поступить всякая истинная мать. Нынешнее лето, знаете ли вы, что нынешнее лето в нашей истории запишется? И сколько недоумений русских разом разъяснилось, на сколько вопросов русских разом ответ получен! Для сознания русского это лето было почти эпохой.
  
   POST SCRIPTUM. "Русский народ бывает иногда ужасно неправдоподобен"... Поднялась, во-первых, народная идея и сказалось народное чувство: чувство - бескорыстной любви к несчастным и угнетённым братьям своим, а идея - "Православное дело". И действительно, уже в этом одном сказалось нечто как бы и неожиданное. Неожиданного было то, что народ не забыл свою великую идею, своё "Православное дело" - не забыл в течение двухвекового рабства, мрачного невежества, а в последнее время - гнусного разврата, материализма, жидовства и сивухи. Во-вторых, неожиданным было то, что с народной идеей, с "Православным делом" - соединились вдруг почти все оттенки мнений самой высшей интеллигенции русского общества - вот тех самых людей, которых считали мы уже совсем оторвавшимися от народа. Заметьте при этом необычайное у нас одушевление и единодушие почти всей нашей печати... Старушка божия подаёт свою копеечку на славян и прибавляет: "на Православное дело". Журналист подхватывает это словцо и передаёт его в газете с благоговением истинным, и вы видите, что он сам всем сердцем своим за то же самое "Православное дело": вы это чувствуете, читая статью. Даже, может быть, и ничему не верующие поняли теперь у нас наконец, что значит, в сущности, для русского народа его Православие и "Православное дело"? Они поняли, что это вовсе не какая-нибудь обрядная церковность, а с другой стороны, вовсе не какой-нибудь религиозный фанатизм, а что это именно есть прогресс человеческий и всеочеловечение человеческое, так именно понимаемое русским народом, ведущим всё от Христа, воплощающим всё будущее своё во Христе и во Христовой истине и не могущим и представить себя без Христа. Либералы, отрицатели, скептики, равно как и проповедники социальных идей, - все вдруг оказываются горячими русскими патриотами, по крайней мере, в большинстве. Что ж, они, стало быть, ими и были... Русских, истинных русских, оказалось у нас вдруг несравненно более, чем полагали до сих пор многие, тоже истинные русские. Что ж соединило этих людей воедино или, вернее, - что указало им, что они, во всём главном и существенном, и прежде не разъединялись? Но в том-то и дело, что Славянская идея, в высшем смысле её, перешла вдруг, вследствие напора обстоятельств, в самое сердце русского общества, высказалась отчётливо в общем сознании, а в живом чувстве совпала с движением народным. Но что же такое эта "Славянская идея в высшем смысле её"? Всем стало ясно, что это такое: это, прежде всего, то есть прежде всяких толкований исторических, политических и проч., - есть жертва, потребность жертвы даже собою за братьев, и чувство добровольного долга сильнейшему из славянских племён заступиться за слабого, с тем, чтоб, уравняв его с собою в свободе и политической независимости, тем самым основать впредь всеславянское единение во имя Христовой истины, то есть на пользу, любовь и службу всему человечеству, на защиту всех слабых и угнетённых в мире. И это вовсе не теория, напротив, в самом теперешнем движении русском, братском и бескорыстном, до сознательной готовности пожертвовать даже самыми важнейшими своими интересами, даже хотя бы миром с Европой, - это обозначилось уже как факт, а в дальнейшем - всеединение славян разве может произойти с иною целью, как на защиту слабых и на служение человечеству? Это уже потому так должно быть, что славянские племена, в большинстве своём, сами воспитались и развились лишь страданием... Мы дивимся, как русский народ не забыл, в крепостном рабстве, в невежестве и в угнетении, своего великого "Православного дела", своей великой православной обязанности, не озверел окончательно и не стал, напротив, мрачным замкнувшимся эгоистом, заботящимся лишь об одной собственной выгоде? Но, вероятно, таково именно свойство его, как славянина, то есть - подыматься духом в страдании, укрепляться политически в угнетении и, среди рабства и унижения, соединяться взаимно в любви и в Христовой истине.
   Вот потому-то, что народ русский сам был угнетён и перенёс многовековую крестную ношу, - потому-то он и не забыл своего "Православного дела" и страдающих братьев своих, и поднялся духом и сердцем, с совершенной готовностью помочь всячески угнетённым. Вот это-то и поняла высшая интеллигенция наша и всем сердцем своим примкнула к желанию народа, а примкнув, вдруг, всецело, ощутила себя в единении с ним. Движение, охватившее всех, было великодушное и гуманное...
  
   Всякая высшая и единящая мысль и всякое верное единящее всех чувство - есть величайшее счастье в жизни наций. Это счастье посетило нас...
  
   Мы не могли не ощутить всецело нашего умножившегося согласия, разъяснения многих прежних недоумений, усилившегося самосознания нашего. Обнаружилась вдруг, ясно сознаваемая обществом и народом, политическая мысль. Чуткая Европа тотчас же разглядела и следит теперь за русским движением с чрезвычайным вниманием. Сознательная политическая мысль в нашем народе - для неё совершенная неожиданность. Она предчувствует нечто новое, с чем надо считаться; в её уважении мы выросли. Самые слухи и толки о политическом и социальном разложении русского общества, как национальности, давно уже крепившиеся в Европе, несомненно должны получить теперь, в глазах её, сильное опровержение: оказалось, что, когда надо, русские умеют и соединяться. Да и самые разлагающие силы наши, - буде она существованию таковых продолжает верить, естественно должны теперь, в её убеждении, принять сами собою другое направление и другой исход. Да, много взглядов с этой эпохи должно впредь измениться. Одним словом, это всеобщее и согласное русское движение свидетельствует уже и о зрелости национальной в некоторой значительной даже степени и не может не вызывать к себе уважения.
   Русские офицеры едут в Сербию... Они славят русское имя в Европе и кровью своею единят нас с братьями. Эта геройски пролитая их кровь не забудется и зачтётся. Нет, это не авантюристы: они начинают новую эпоху сознательно. Это пионеры русской политической идеи, русских желаний и русской воли, заявленных ими перед Европою...
  
   ПРОСТОЕ, НО МУДРЁНОЕ ДЕЛО... Всем известно, что женщина во время беременности (да ещё первым ребёнком) бывает весьма часто даже подвержена иным странным влияниям и впечатлениям, которым странно и фантастично подчиняется её дух. Эти влияния принимают иногда чрезвычайные, ненормальные, почти нелепые формы...
   Занятому человеку не о спанье думать; у занятого человека сто дел, и спит он крепко, когда дорвётся до постели усталый. Это у праздного человека, у которого в целый год одно дело случается или два, - это у того бывает много времени думать. Такому, пожалуй, и начнёт мерещиться, от нечего делать. Одним словом, праздность есть мать всех пороков...
  
   О ПРОСТОТЕ И УПРОЩЁННОСТИ... Эта удовлетворимость наша простейшим, малым и ничтожным по меньшей мере поразительна...
  
   ДВА САМОУБИЙСТВА... Ведь не только чтоб создавать и писать художественные произведения, но и чтоб только приметить факт, нужно тоже в своём роде художника. Для иного наблюдателя все явления жизни проходят в самой трогательной простоте и до того понятны, что и думать не о чем, смотреть даже не на что и не стоит. Другого же наблюдателя те же самые явления до того иной раз озаботят, что не в силах, наконец, их обобщить и упростить, вытянуть в прямую линию и на том успокоиться, - он прибегает к другого рода упрощению и просто-запросто сажает себе пулю в лоб, чтоб погасить свой измученный ум вместе со всеми вопросами разом. Это только две противоположности, но между ними помещается весь наличный смысл человеческий...
   Просто грубые натуры истребляют себя самоубийством лишь от материальной, видимой, внешней причины, а по тону записки видно, что у неё не могло быть такой причины. На что же могло быть негодование?.. на простоту представляющегося, на бессодержательность жизни?.. Просто умерла от "холодного мрака и скуки", с страданием, так сказать, животным и безотчётным, просто стало душно жить вроде того, как бы воздуху недостало. Душа не вынесла прямолинейности и безотчётно потребовала чего-нибудь более сложного...
   С месяц тому назад во всех петербургских газетах появилось несколько строчек об одном самоубийстве: выбросилась из окна одна бедная молодая девушка, швея, - "потому что никак не могла приискать себе для пропитания работы". Выбросилась она и упала на землю, держа в руках образ. Этот образ в руках - странная и неслыханная ещё в самоубийстве черта! Это уж какое-то кроткое, смиренное самоубийство... Просто - стало нельзя жить, "Бог не захотел и - умерла, помолившись...
   Но какие, однако же, два разные создания, точно обе с двух разных планет! И какие две разные смерти! А которая из этих душ больше мучилась на земле?..
  
   ПРИГОВОР. Кстати, вот одно рассуждение одного самоубийцы от скуки, разумеется материалиста.
   "Какое право имела эта природа производить меня на свет, вследствие каких-то там своих законов? Я создан с сознанием и эту природу сознал: какое право она имела производить меня, без моей воли на то, сознающего? Сознающего, стало быть, страдающего, но я не хочу страдать - ибо для чего бы я согласился страдать? Природа, чрез сознание моё, возвещает мне о какой-то гармонии в целом. Человеческое сознание наделало из этого возвещения религий. Она говорит мне, что я, - хоть и знаю вполне, что в "гармонии целого" участвовать не могу и никогда не буду, да и не пойму её вовсе, что она такое значит, - но что я всё-таки должен подчиниться этому возвещению, должен смириться, принять страдание в виду гармонии в целом и согласиться жить...
   Посмотрите, кто счастлив на свете, и какие люди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по малому развитию их сознания. Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, то есть, есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей. Есть, пить и спать по-человеческому - значит наживаться и грабить, а устраивать гнездо - значит по преимуществу грабить...
   Для чего? Для чего устраиваться и употреблять столько стараний устроиться в обществе людей правильно, разумно и нравственно-праведно?.. Чтоб получить наслаждение... Я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и непосредственном счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества, ибо знаю, что завтра же всё это будет уничтожено: и я, и всё счастье это, и вся любовь, и всё человечество - обратимся в ничто, в прежний хаос. А под таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья, - не от нежелания согласиться принять его, не от упрямства какого из-за принципа, а просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля. Это - чувство, это непосредственное чувство, и я не могу побороть его. Ну, пусть бы я умер, а только человечество оставалось бы вместо меня вечно, тогда, может быть, я всё же был бы утешен. Но ведь планета наша невечна, и человечеству срок - такой же миг, как и мне. И как бы разумно, радостно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество, - всё это тоже приравняется завтра к тому же нулю. И хоть это почему-то там и необходимо, по каким-то там всесильным, вечным и мёртвым законам природы, но поверьте, что в этой мысли заключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого...
  
   ЛУЧШИЕ ЛЮДИ. Это те люди, без которых не живёт и не стоит никакое общество и никакая нация, при самом даже широком равенстве прав. Лучшие люди бывают двух родов: 1) перед которыми и сам народ и сама нация добровольно и свободно склоняют себя, чтя их истинную доблесть, и 2) перед которыми все или очень многие, из народа или нации, преклоняют себя по некоторому, так сказать, уже принуждению, и если и считают их "лучшими людьми", то уже несколько условно, а не то чтобы вполне в самом деле... Но вдруг... произошла глубокая перемена во всём... "Лучшие люди" как будто поколебались... Кого же теперь будут считать лучшими, и, главное, откуда их ждать, где взять, кто возьмёт на себя провозгласить их лучшими и на каких основаниях?..
  
   Человек образованный - не всегда человек честный и наука ещё не гарантирует в человеке доблести... Народ наш не может быть компетентен в создании идеала лучшего человека...
  
   А между тем находила новая беда - "золотой мешок"! На место прежних "условных" лучших людей являлась новая условность, которая почти вдруг получила у нас страшное значение... Чем более богател прежний купец, тем становился хуже. В сущности это был тот же мужик, но лишь развращённый...
   В грубой душе этого "развращённого мужика" никогда не могло зародиться ни одной мысли и ни одного чувства, которые хотя бы на мгновение возвысили его в сознании над собственным миллионом. Само собою, несмотря на наружный лоск, вся семья такого купца вырастала безо всякого образования. Миллион не только не способствовал образованию, но, напротив, бывал в этом случае главною причиною невежества: станет сын такого миллионщика учиться в университете, когда и безо всякого ученья можно всё получить, тем более что все эти миллионщики, достигая миллиона, весьма часто заручались правами дворянскими. Кроме разврата с самых юных лет и самых извращённых понятий о мире, отечестве, чести, долге, богатство ничего не вносило в души этого юношества, плотоядного и наглого. А извращённость миросозерцания была чудовищная, ибо надо всем стояло убеждение, преобразившееся для него в аксиому: "Деньгами всё куплю, всякую почесть, всякую доблесть, всякого подкуплю и от всего откуплюсь". Трудно представить сухость сердца юношей, возраставших в этих богатых домах. Из чванства и чтобы не отстать от других, такой миллионер, пожалуй, и жертвовал иногда огромные суммы на отечество, но пожертвования он делал в виду наград и всегда готов был, в каждую остальную минуту своего существования, соединиться хоть с первым жидом, чтобы предать всех и всё, если того требовал его барыш; патриотизма, чувства гражданского почти не бывает в этих сердцах...
   Исключения бывают везде и всегда.... Но... каста не теряет свой характер от исключений...
   И вот, прежние рамки прежнего купца вдруг страшно раздвигаются в наше время. С ним вдруг роднится европейский спекулянт, на Руси ещё прежде неведомый, и биржевой игрок... Одним словом, он всё более и более убеждается теперь сам, от самого чистого сердца, что он-то и есть теперь "лучший" человек на земле взамен даже всех бывших прежде него... Мешок у страшного большинства несомненно считается теперь за лучшее... Фактическое теперешнее преклонение пред мешком у нас не только уже бесспорно, но, по внезапным размерам своим, и беспримерно. Силу мешка понимали все у нас и прежде, но никогда ещё доселе в России не считали мешок за высшее, что есть на земле...
   Теперешний биржевик нанимает для услуг своих литераторов, около него увивается адвокат: "эта юная школа изворотливости ума и засушения сердца, школа извращения всякого здравого чувства по мере надобности, школа всевозможных посягновений бесстрашных и безнаказанных, постоянно и неустанно, по мере спроса и требования" - эта юная школа сильно уже попала в тон современному биржевику и запела ему хвалебную песнь. О, не подумайте, что я намекаю на дело...: Адвокаты, провозгласившие в этом деле своих "попавшихся" клиентов идеалами людей, пропевшие им гимн как "лучшим людям всей Москвы" - лишь дали маху. Они показали, что сами-то они - не только люди без малейших серьёзных убеждений, но даже без всякой выдержки и без чувства меры...
   Идеал настоящего лучшего человека, даже "натурального", сильно уже грозил у нас помутиться. Старое разбилось и износилось, новое ещё летало в фантазиях, а в действительности и в очах наших появилось нечто отвратительное с неслыханным ещё на Руси развитием. Обаяние, которое придано было этой новой силе, золотому мешку, начинало зарождать даже страх в иные сердца за народ... Но всё же ... не даром двести лет сиял над нами светоч образования. Мы во всеоружии просвещения, мы можем отразить чудовище. В минуту самого грязного биржевого разврата упекли же мы вот хоть бы ссудный московский банк!
  
   И вдруг... Мы думали, что весь организм народа уже заражён материальным и духовным развратом; мы думали, что народ уже забыл свои духовные начала, не уберёг их в сердце своём; в нужде, в разврате потерял или исказил свои идеалы... И вдруг вся эта Россия просыпается, встаёт и смиренно, но твёрдо выговаривает всенародно прекрасное своё слово... Мало того, русские люди... идут... в какой-то новый крестовый поход... "А уж я пойду, послужу делу Божию". И идёт... И этакие примеры - тысячами!.. "Да как же оно могло случиться, как же могло совершиться такое неожиданное никем чудо?" Заявлено вслух землёй русской, что чтит она и чему верует, указано ею то, что она считает "лучшим" и каких людей почитает "лучшими"...
   "Лучший человек" по представлению народному - это тот, который не преклонился перед материальным соблазном, тот, который ищет неустанно работы на дело божие, любит правду и, когда надо, встаёт служить ей, бросая дом и семью и жертвуя жизнию... Мы можем смело и твёрдо теперь надеяться, что не только не утерян у нас на Руси образ "лучшего человека", но, напротив, воссиял светлее, чем когда-нибудь, и податель его, хранитель и носитель его, есть именно теперь простой народ русский, которого мы, в просвещённом высокомерии нашем, а вместе и в простодушном неведении нашем, считали столь "некомпетентным"... Вот почему мы можем в радости предаться новой надежде: слишком очистился горизонт наш, слишком ярко всходит новое солнце наше... И если б только возможно было, чтоб мы все согласились и сошлись с народом в понимании: кого отселе считать человеком "лучшим", то с нынешнего лета, может быть, зачался бы новый период истории русской.
  
   ОПЯТЬ О ПРОСТОМ, НО МУДРЁНОМ ДЕЛЕ... "Аффект беременности". По моему мнению, она переживала в то время несколько дней или недель того особого, весьма неисследованного, но неоспоримо существующего состояния иных беременных женщин, когда в душе беременной женщины происходят странные переломы, странные подчинения и влияния, сумасшествия без сумасшествия, и которые могут иногда доходить до слишком сильных уродливостей...
  
   ЗАПОЗДАВШЕЕ НРАВОУЧЕНИЕ... "Каждый самоубийца, умирающий с рассуждением, подобным тому, которое напечатано в дневнике г-на Достоевского, не заслуживает никакого сожаления; это грубый эгоист, честолюбец и самый вредный член человеческого общества. Он даже не может сделать своего глупого дела без того, чтобы об нём не говорили; он даже и тут не выдерживает своей роли, своего напускного характера; он пишет рассуждение, хотя бы легко мог умереть без всякого рассуждения..."
  
   ГОЛОСЛОВНЫЕ УТВЕРЖДЕНИЯ. Статья моя "Приговор" касается основной и самой высшей идеи человеческого бытия - необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой... Без веры в свою душу и в её бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо...
  
   Для самоубийцы веры в бессмертие не существует... Мало-помалу мыслью о своей бесцельности... он доходит до неминуемого убеждения в совершенной нелепости существования человеческого на земле. Для него становится ясно как солнце, что согласиться жить могут лишь те из людей, которые похожи на низших животных и ближе подходят под их тип по малому развитию своего сознания и по силе развития чисто плотских потребностей. Они соглашаются жить именно как животные, то есть чтобы "есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей". О, жрать, да спать, да гадить, да сидеть на мягком - ещё слишком долго будет привлекать человека к земле, но не в высших типах его. Меж тем высшие типы ведь царят на земле и всегда царили, и кончалось всегда тем, что за ними шли, когда восполнялся срок, миллионы людей. Что такое высшее слово и высшая мысль? Это слово, эту мысль (без которых не может жить человечество) весьма часто произносят в первый раз люди бедные, незаметные, не имеющие никакого значения и даже весьма часто гонимые, умирающие в гонении и в неизвестности. Но мысль, но произнесенное ими слово не умирают и никогда не исчезают бесследно, никогда не могут исчезнуть, лишь бы только раз были произнесены, - и это даже поразительно в человечестве. В следующем же поколении или через два-три десятка лет мысль гения уже охватывает всё и всех, увлекает всё и всех, - и выходит, что торжествуют не миллионы людей и не материальные силы, по-видимому, столь страшные и незыблемые, не деньги, не меч, не могущество, а незаметная вначале мысль, и часто кто-нибудь, по-видимому, ничтожнейшего из людей...
  
   Неверие в свою душу и в её бессмертие укореняется убеждением... и не к одной этой идее, а и ко всему, что жизненно, к правде жизни, ко всему, что даёт и питает жизнь, даёт ей здоровье, уничтожает разложение и зловоние... Оно давно уже проникло в русское интеллигентное семейство и уже почти что разрушил его. Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна, и именно - идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные "высшие" идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из неё одной вытекают. В этом могут со мной спорить (то есть об этом именно единстве источника всего высшего на земле), но я пока в спор не вступаю и идею мою выставляю лишь голословно. Разом не объяснишь, а исподволь будет лучше. Впереди ещё будет время...
  
   В чём беда самоубийцы, в чём он ошибся? Беда единственно лишь в потере веры в бессмертие...
  
   Я даже утверждаю и осмеливаюсь высказать, что любовь к человечеству вообще есть, как идея, одна из самых непостижимых идей для человеческого ума. Именно как идея. Её может оправдать лишь одно чувство. Но чувство-то возможно именно лишь при совместном убеждении в бессмертии души человеческой. (И опять голословно).
   В результате ясно, что самоубийство, при потере идеи о бессмертии, становится совершенною и неизбежною даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своём развитии над скотами. Напротив, бессмертие, обещая вечную жизнь, тем крепче связывает человека с землёй. Тут, казалось бы, даже противоречие: если жизни так много, то есть кроме земной и бессмертная, то для чего бы так дорожить земною-то жизнью? А выходит именно напротив, ибо только с верой в своё бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле. Без убеждения же в своём бессмертии связи человека с землёй порываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря высшего смысла жизни (ощущаемая хотя бы лишь в виде самой бессознательной тоски) несомненно ведёт за собою самоубийство. Отсюда обратно и нравоучение моей статьи: "Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и самое бессмертие души человеческой существует несомненно". Словом, идея о бессмертии - это сама жизнь, живая жизнь, её окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания для человечества. Вот цель статьи, и я полагал, что её невольно уяснит себе всякий, прочитавший её.
  
   КОЕ-ЧТО О МОЛОДЁЖИ... Мне, пожалуй, укажут, что в наш век убивают себя люди и никогда не занимавшиеся никакими высшими вопросами; тем не менее убивают себя загадочно, безо всякой видимой причины. Мы действительно видим очень много самоубийств, странных и загадочных, сделанных вовсе не по нужде, не по обиде, без всяких видимых к тому причин, вовсе не вследствие материальных недостатков, оскорблённой любви, ревности, болезни, ипохондрии или сумасшествия, а так, бог знает из-за чего совершившихся... Эти самоубийцы покончили с собой из-за одной и той же духовной болезни - от отсутствия высшей идеи существования в душе их. В этом смысле наше безразличие, равнодушие, как современная русская болезнь, заел все души. Право, у нас теперь иной даже молится и в церковь ходит, а в бессмертие своей души не верит, то есть не то что не верит, а просто об этом совсем никогда не думает. И, однако, это вовсе иногда не чугунный, не скотского, не низшего типа человек. А меж тем лишь из этой одной веры выходит весь высший смысл и значение жизни, выходит желание и охота жить. О, повторяю, есть много охотников жить без всяких идей и без всякого высшего смысла жизни, жить просто животною жизнью, в смысле низшего типа; но есть, и даже слишком уж многие и, что всего любопытнее, с виду, может быть, и чрезвычайно грубые и порочные натуры, а между тем природа их, может быть им самим неведомо, давно уже тоскует по высшим целям и значению жизни. Эти уж не успокоятся на любви к еде, на любви к кулебякам, к красивым рысакам, к разврату, к чинам, к чиновной власти, к поклонению подчинённых, к швейцарам у дверей домов их. Этакий застрелится именно с виду не из чего, а между тем непременно от тоски, хотя и бессознательной, по высшему смыслу жизни, не найденному им нигде. А иной из таких вдобавок застрелится, предварительно выкинув какую-нибудь скандальную мерзость, скверность, чудовищность. О, глядя на многих из этаких, разумеется, трудно поверить, чтоб они покончили с собою из-за "тоски по высшим целям жизни"... Высшая тоска эта - знаете ли вы твёрдо, какими сложными путями в жизни общества передаётся иногда иной душе и заражает её? Идеи летают в воздухе, но непременно по законам; идеи живут и распространяются по законам, слишком трудно для нас уловимыми; идеи заразительны, и знаете ли вы, что в общем настроении жизни иная идея, иная забота или тоска, доступная лишь высокообразованному и развитому уму, может вдруг передаться почти малограмотному существу, грубому и ни об чём никогда не заботившемуся, и вдруг заразить его душу своим влиянием? Укажут мне, пожалуй, опять, что в наш век умерщвляют себя даже дети или такая юная молодёжь, которая и не испытала ещё жизни. А у меня именно есть таинственное убеждение, что молодёжь-то наша и страдает, и тоскует у нас от отсутствия высших целей жизни. В семьях наших об высших целях жизни почти не упоминается, и об идее о бессмертии не только уж вовсе не думают, но даже слишком нередко относятся к ней сатирически, и это при детях, с самого их детства, да ещё, пожалуй, с нарочным назиданием.
   "Да семейства у нас вовсе нет". Что же, это ведь отчасти и правда: при нашем всеобщем равнодушие к высшим целям, конечно, может быть, уже и расшаталась наша семья в известных слоях нации. Ясно по крайней мере до наглядности, что наше юное поколение обречено само отыскивать себе идеалы и высший смысл жизни. Но это-то отъединение их, это-то оставление на собственные силы и ужасно. Этот вопрос слишком, слишком значительный в теперешний момент, в теперешний миг нашей жизни. Наша молодёжь так поставлена, что решительно нигде не находит никаких указаний на высший смысл жизни. От наших умных людей и вообще от руководителей своих она может заимствовать в наше время скорее лишь взгляд сатирический, но уже ничего положительного, - то есть во что верить, что уважать, обожать, к чему стремиться, - а всё это так нужно, так необходимо молодёжи, всего этого она жаждет и жаждала всегда, во все века и везде! А если бы и смогли и в силах ещё были ей передать что-нибудь из правильных указаний в семье или в школе, то опять-таки и в семье и в школе слишком уж стали к этому равнодушны за множеством иных, более практических и современно-интересных задач и целей. Молодёжь... на революционной демонстрации..., без сомнения, лишь "настёганное стадо" в руках каких-то хитрых мошенников, судя по крайней мере по фактам, указанным "Московскими ведомостями"; что выйдет и что окажется из этого дела - я далее ничего не знаю. Без сомнения, тут дурь, злостная и безнравственная, обезьянья подражательность с чужого голоса, но всё же их могли собрать, лишь уверив, что они собраны во имя чего-то высшего и прекрасного, во имя какого-то удивительного самопожертвования для величайших целей. Пусть даже это "искание своего идеала" слишком в немногих из них, но эти немногие царят над остальными и ведут их за собою, - это-то уже ясно. Что же, кто виноват теперь, что их идеал так уродлив? Уж конечно, и сами они, но ведь и не одни они. О, без сомнения, даже и теперешняя окружающая их действительность могла бы спасти их от уродливой оторванности от всего насущного и реального, от их грубейшего непонимания самых простых вещей; но в том-то и дело, что наступили, значит, такие сроки, что оторванность от почвы и от народной правды в нашем юнейшем поколении должна уже удивить и ужаснуть даже самих "отцов" их, столь давно уже от всего русского оторвавшихся и доживающих свой век в блаженном спокойствии высших критиков земли русской...
   Нет, видно, двухсотлетняя оторванность от почвы и от всякого дела не спускаются даром. Винить недостаточно, надо искать и лекарств. По-моему, есть ещё лекарства: они в народе, в святынях его и в нашем соединении с ним.
  
   О САМОУБИЙСТВЕ И О ВЫСОКОМЕРИИ... Вера есть единственный источник живой жизни на земле - жизни здоровья, здоровых идей и здоровых выводов и заключений...
  
   ИЗ ДЕТСКОЙ ЖИЗНИ... В этих юных душах, уже вышедших из первого детства, но ещё далеко не дозревших до какой-нибудь хоть самой первоначальной возмужалости, могут порою зарождаться удивительные фантастические представления, мечты и решения. Этот возраст (двенадцати- или тринадцатилетний) необычайно интересен, в девочке ещё больше, чем в мальчике... Вообще и прежде, поколение или два назад, в головах этого очень юного народа тоже могли бродить мечты и фантазии, совершенно так же как у теперешних, но теперешний юный народ как-то решительнее и гораздо короче на сомнения и размышления... Этот чрезвычайно интересный возраст вполне нуждается в особенном внимании столь занятых у нас педагогией педагогов и столь занятых теперь "делами" и не делами родителей. И как легко может всё это случиться, то есть всё самое ужасное, да ещё с кем: с нашими родными детьми!.. Я и прежде слыхивал в этом роде про мальчиков, которым учиться скучно, а бродяжить весело. (Бродяжничество есть привычка, болезненная и отчасти наша национальная привычка, обращающаяся потом в болезненную страсть и весьма нередко зарождающаяся с самого детства.) Но вот, стало быть, возможны и бродячие девочки... Улица ведь такая бойкая школа. А главное: тут этот интереснейший возраст, возраст, вполне ещё сохранивший саму, младенческую, трогательную невинность и незрелость, с одной стороны, а с другой - уже приобревший скорую до жадности способность восприятия и быстрого ознакомления с такими идеями и представлениями, о которых, по убеждению чрезвычайно многих родителей и педагогов, этот возраст даже и представить себе будто бы ничего ещё не может. Это-то вот раздвоение, эти-то две столь несходные половины юного существа в своём соединении представляют чрезвычайно много опасного и критического в жизни этих юных существ...
  
   1877 год. Фома Данилов, замученный русский герой. Мученическая смерть унтер офицера 2-го Туркенстанского стрелкового батальона, захваченного в плен и варварски умерщвлённого после многочисленных и утончённейших истязаний за то, что не хотел перейти к ним в службу и в магометанство. Сам хан обещал ему помилование, награду и честь, если согласится отречься от Христа. Данилов отвечал, что изменить он кресту не может и, как царский подданный, хотя и в плену, должен исполнить к царю и христианству свою обязанность. Мучители удивились силе его духа и назвали его богатырём... Семейству его помогли... Затем дело, вероятно, опять будет забыто ввиду текущих тревог, политических опасений, огромных вопросов, ждущих разрешения, крахов и проч. и проч. ...
   В народе, конечно, эта великая смерть не забудется: этот герой принял муки за Христа и есть великий русский; народ это ценит и не забудет, да и никогда он таких дел не забывает... Поступок Фомы ему не может казаться необыкновенным, уже по одной великой вере народа в себя и в душу свою. Он отзовётся на этот подвиг лишь великим чувством и великим умилением...
   Знаете ли, как мне представляется этот тёмный безвестный? Да ведь это - эмблема России, всей России, всей нашей народной России, подлинный образ её, вот той самой России, в которой циники и премудрые наши отрицают теперь великий дух и всякую возможность подъёма и проявления великой мысли и великого чувства...
   Просыпалась великая идея, вознёсшая сотни тысяч и миллионы душ разом над косностью, цинизмом, развратом и безобразием, в которых купались до этого эти души. Ведь вы знаете, народ наш считают до сих пор хоть и добродушным и даже очень умственно способным, но всё же тёмной стихийной массой, без сознания, преданной поголовно порокам и предрассудкам, и почти сплошь безобразником... Чтоб судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно и даже хотя бы и в большинстве своём может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придёт тому срок. Ибо безобразие есть несчастье временное, всегда почти зависящее от обстоятельств, предшествовавших и преходящих, от рабства, от векового гнёта, от загрубелости, а дар великодушия есть дар вечный, стихийный, дар, родившийся вместе с народом, и тем более чтимый, если в продолжение веков рабства, тяготы и нищеты он всё-таки уцелеет, неповреждённый, в сердце этого народа.
   Фома Данилов с виду, может, был одним из самых обыкновенных и неприметных экземпляров народа русского, неприметных, как и сам народ русский. Может быть, в своё время не прочь был погулять, выпить, может быть, даже не очень молился, хотя, конечно, Бога всегда помнил. И вот вдруг велят ему переменить веру, а не то - мученическая смерть. При этом надо вспомнить, что такое бывают эти муки, эти азиатские муки!..
   "Где бы я ни был, против совести моей не поступлю и мучения приму", - подлинно уж правда для правды, а не для красы! И никакой кривды, никакого софизма с совестью: "Приму-де ислам для виду, соблазна не сделаю, никто ведь не увидит, потом отмолюсь, жизнь велика, в церковь пожертвую, добрых дел наделаю". Ничего этого не было, честность изумительная, первоначальная, стихийная. Нет, господа, вряд ли мы так поступили бы!..
   Тут именно портрет, как бы всецелое изображение народа русского... Именно народ наш любит точно так же правду для правды, а не для красы. И пусть он груб, и безобразен, и грешен, и неприметен, но приди его срок и начнись дело всеобщей всенародной правды, и вас изумит та степень свободы духа, которую проявит он перед гнётом материализма, страстей, денежной и имущественной похоти и даже перед страхом самой жесточайшей мученической смерти. И всё это он сделает и проявит просто, твёрдо, не требуя ни наград, ни похвал, собою не красуясь: "Во что верую, то и исповедую"...
   Я прямо полагаю, что нам вовсе и нечему учить такой народ. О, конечно, мы образованнее его, но чему мы, однако, научим его - вот беда! Я, разумеется, не про ремёсла говорю, не про технику, не про математические знания... нет, мы-то чему? Мы ведь русские, братья этому народу, а стало быть, обязаны просветить его. Нравственное-то, высшее-то что ему передадим, что разъясним и чем осветим эти "тёмные" души? Просвещение народа - это, господа, наше право и наша обязанность, право это в высшем христианском смысле: кто знает доброе, кто знает истинное слово жизни, тот должен, обязан сообщить его незнающему, блуждающему во тьме брату своему, так по Евангелию... Но народ ещё прежде нашего сказал, что "ученье - свет, неученье - тьма"... В нас самих такая бездна предрассудков, а идолов мы столько себе наставили, что народ прямо скажет нам: "Врачу - исцелися сам"...
  
   ПРИМИРИТЕЛЬНАЯ МЕЧТА... "Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нём-то, и только в нём одном, и заключается спасение мира, что живёт он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной".
   Так было со всеми великими нациями мира, древнейшими и новейшими, что только эта лишь вера и возвышала их до возможности, каждую, иметь, в свои сроки, огромное мировое влияние на судьбы человечества. Так было с древним Римом, так потом было с Римом в католическое время его существования. Когда католическую идею его унаследовала Франция, то то же самое сталось с Францией, и, в продолжение почти двух веков, Франция, вплоть до самого недавнего погрома и уныния своего, всё время и бесспорно - считала себя во главе мира, по крайней мере нравственно, а временами и политически, предводительницей хода его и указательницей его будущего. Но о том же мечтала всегда и Германия, выставившая против мировой католической идеи и её авторитета знаменем своим протестантизм и бесконечную свободу совести и исследования. То же бывает и со всеми великими нациями, более или менее, в зените развития их...
   Вот и в теперешней Франции, уже унылой и раздробленной духовно, есть и теперь ещё одна из таких идей, представляющая новый, но, по-нашему, совершенно естественный фазис её же прежней мировой католической идеи и развития её, и чуть не половина французов верит и теперь, что в ней-то и кроется спасение, не только их, но и мира, - это именно их французский социализм...
  
   Что в том, что не живший ещё юноша мечтает про себя со временем стать героем? Такие, пожалуй, гордые и заносчивые мечты могут быть гораздо живительнее и полезнее этому юноше, чем иное благоразумие того отрока, который уже в шестнадцать лет верит премудрому правилу, что "счастье лучше богатырства"...
   Вера в то, что хочешь и можешь сказать последнее слово миру, что обновишь наконец его избытком живой силы своей, вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажды служения человечеству, - нет, такая вера есть залог самой высшей жизни наций, и только ею они и принесут всю ту пользу человечеству, которую предназначено им принести, всю ту часть жизненной силы своей и органической идеи своей, которую предназначено им самой природой, при создании их, уделить в наследство грядущему человечеству. Только сильная такой верой нация и имеет право на высшую цель...
  
   Чему вы верите? Вы верите в общечеловечность, то есть в то, что падут когда-нибудь, перед светом разума и сознания, естественные преграды и предрассудки, разделяющие до сих пор свободное общение наций эгоизмом национальных требований, и что тогда только народы заживут одним духом и ладом, как братья, разумно и любовно стремясь к общей гармонии... Эта вера есть вера всеобщая, живая, главнейшая; все у нас этому верят...
  
   Россия, вкупе со славянством и во главе его, скажет величайшее слово всему миру, и это слово будет заветом общечеловеческого единения, и уже не в духе личного эгоизма... Единение в духе истинной широкой любви , без лжи и материализма и на основании личного великодушного примера, который предназначено дать собою русскому народу во главе свободного всеславянского единения Европе...
  
   Вот и у нас, стало быть, у нас всех, есть твёрдая и определённая национальная идея; именно национальная. Следовательно, если национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое единение, то, значит, вся наша выгода в том, чтобы всем, прекратив все раздоры до времени, стать поскорее русскими и национальными. Всё спасение наше лишь в том, чтоб не спорить заранее о том, как осуществится эта идея и в какой форме, а в том, чтоб из кабинета всем вместе перейти прямо к делу...
  
   МЫ В ЕВРОПЕ... Что вы сделали для общечеловечности, то есть для торжества вашей идеи? Вы начали с бесцельного скитальничества по Европе при алчном желании переродиться в европейцев, хотя бы по виду только. Целое восемнадцатое столетие мы только и делали, что пока лишь вид перенимали. Мы нагоняли на себя европейские вкусы, мы даже ели всякую пакость, стараясь не морщиться...
   Затем, в половине текущего столетия, некоторые из нас удостоились приобщиться к французскому социализму и приняли его за конечное разрешение всечеловеческого единения, то есть за достижение всей увлекавшей нас доселе мечты нашей...
   Тем временем мы до того уже оторвались от своей земли русской, что уже утратили всякое понятие о том, до какой степени такое учение рознится с душой народа русского...
  
   Как же быть? Стать русскими... Если общечеловечность есть идея национальная русская, то прежде всего надо каждому стать русским, то есть самим собой, и тогда всё изменится. Стать русским - значит перестать презирать народ свой... Мы убедимся, что настоящее социальное слово несёт в себе не кто иной, как народ наш, что в идее его, в духе его заключается живая потребность всеединения человеческого, всеединения уже с полным уважением к национальным личностям и к сохранению их, к сохранению полной свободы людей и с указанием, в чём именно эта свобода и заключается, - единение любви, гарантированное уже делом, живым примером, потребностью на деле истинного братства...
  
   СТАРИНА О "ПЕТРАШЕВЦАХ"... Общество в конце сороковых годов, в котором и мне привелось участвовать, за что я заплатил десятилетней ссылкой в Сибирь и четырёхлетней каторгой...
   Совет молодёжи, идущей "в народ":
   "Вместо того, чтоб идти в народ, пользуйтесь случаем, он сам придёт к вам. У вас есть прислуга, есть кухарка, есть горничная, кучер, лакей, дворник. Если вам хочется быть демократом, посадите их с собою за свой стол, за свой чай, введите их в семейную жизнь вашу. Вместо того, чтобы говорить им, что нет бога и что есть прокламация, как начинает поучать всякий глупый либерал, скажите им лучше, что есть сложение и вычитание, что есть грамота и азбука. А между тем будьте с вашими учениками честны, внимательны, серьёзны и не фамильярны, и вообще подайте пример добрых или по крайней мере лучших нравов"...
  
   Вообще тип русского революционера представляет собой лишь наияснейшее указание, до какой степени наше передовое, интеллигентное общество разорвано с народом, забыло его истинные нужды и потребности, не хочет даже и знать их и, вместо того, чтоб действительно озаботиться облегчением народа, предлагает ему средства, в высшей степени несогласные с его духом и с естественным складом его жизни и которых он совсем не может принять, если бы даже и понял их... С реформами нынешнего царствования естественно началось изучение и познание нужд народных уже деятельно, в живой жизни, а не закрыто и отвлечённо, как прежде. Таким образом получается новый, ещё неслыханный слой русской интеллигенции, уже понимающей народ и почву свою. Новый слой этот нарастает и укрепляется всё шире и твёрже, и это несомненно. На этих-то новых людей и вся надежда наша...
  
   РУССКАЯ САТИРА... "Русская сатира как бы боится хорошего поступка в русском обществе. Встретив подобный поступок, она приходит в беспокойство и не успокаивается до тех пор, пока не приищет где-нибудь, в подкладке этого поступка, подлеца...
   Публика очень любит сатиру, и, однако, моё убеждение, что та же самая публика несравненно больше любит положительную красоту, алчет и жаждет её. Граф Лев Толстой, без сомнения, любимейший писатель русской публики всех оттенков...
   Все наши критики... всегда употребляли... всё одну и ту же фразу: "В наше время, когда литература в таком упадке", "В наше время, когда русская литература в таком застое", "В наше литературное безвремение", "Странствуя в пустынях русской словесности" и т.д., и т.д. На тысячу ладов одна и та же мысль. А в сущности в эти сорок лет явились последние произведения Пушкина, начался и кончился Гоголь, был Лермонтов, явились Островский, Тургенев, Гончаров и ещё человек десять по крайней мере преталантливых беллетристов... Некрасов...
  
   Нам тогда было по двадцати с немногим лет. Я жил тогда в Петербурге, уже год как вышел в отставку из инженеров, сам не зная зачем, с самыми неясными и неопределёнными целями. Был май месяц сорок пятого года. В начале зимы я начал вдруг "Бедных людей", мою первую повесть, до тех пор ничего ещё не писавши. Кончив повесть, я не знал, как с ней быть и кому отдать. Литературных знакомств я не имел совершенно никаких... Писал я со страстью, почти со слезами - "неужто всё это, все эти минуты, которые я пережил с пером в руках над этой повестью, - всё это ложь, мираж, неверное чувство?" Но думал я так, разумеется, только минутами, и мнительность немедленно возвращалась. Вечером того же дня, как я отдал рукопись, я пошёл куда-то далеко к одному из прежних товарищей... Воротился я домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днём петербургскую ночь. Стояло прекрасное тёплое время, и, войдя к себе в квартиру, я спать не лёг, отворил окно и сел у окна. Вдруг звонок...
   Григорович и Некрасов... Они накануне вечером воротились рано домой, взяли мою рукопись и стали читать, на пробу: "С десяти страниц видно будет". Но, прочтя десять страниц, решили прочесть ещё десять, а затем. Не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал... Когда они кончили, то в один голос решили идти ко мне немедленно...
   Некрасов снёс рукопись Белинскому в тот же день...
   "Да вы понимаете ль сами-то, что это вы такое написали!.. Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словами стараемся разъяснить это, а вы, художник, одною чертой, разом в образе выставляете самую суть, чтоб ощупать можно было рукой, чтоб самому нерассуждающему читателю стало вдруг всё понятно! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!.." Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошёл торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих...
  
   ИМЕНИННИК... Помните ли вы "Детство и отрочество" графа Толстого?.. Он вдруг выдумывает причину, почему его "все так не любят": вероятно, он подкидыш, и от него все скрывают...
   Не слишком ли много придаётся значения двойкам, единицам, золотым и красным доскам, на гвоздях от которых вешаются воспитанники? Не слишком ли много формализма и сухой бессердечности вносится у нас в дело воспитания?..
   Подавленные, ещё не сознательные детские вопросы, сильное ощущение какой-то гнетущей несправедливости, мнительное раннее и страдальческое ощущение собственной ничтожности, болезненно развившийся вопрос: "Почему меня так все не любят", страстное желание заставить жалеть о себе, то есть то же, что страстное желание любви от них всех, - и множество, множество других усложнений и оттенков...
  
   САМОЗВАНЫЕ ПРОРОКИ... А между тем время идёт да идёт... Иные кричат, что ушло уже время; это бог знает; для хорошего дела всегда есть время...
   Да, вечная рознь между славянами! Они запоминают её в своих преданиях и сохраняют в песнях, и без единящего огромного своего центра - России - не бывать славянскому согласию, да и не сохраниться без России славянам, исчезнуть славянам с лица земли вовсе, как бы там ни мечтали...
   Пушкин - это гений, опередивший русское сознание ещё слишком надолго...
  
   ВЫСШИЕ ИНТЕРЕСЫ ЦИВИЛИЗАЦИИ... Школьники бьют без жалости и без осторожности. Они задразнят его на целые годы... И что за бессердечность, какое безжалостное равнодушие при этом в начальстве! Я не помню. В моём детстве ни одного педагога и не думаю, чтоб их теперь было много: всё лишь чиновники, получающие жалованье...
   Он и вовсе не способен служить в регулярном войске и действовать в чистом поле, а народная война - это "малая война", то есть партизанская война шайками, в лесах, в теснинах, за камнями, за скалами... Долго ли протянется этот мир?.. Недоверчивость эта к нам будет в них идти, увеличиваясь всё время, пока они будут умственно расти и развиваться сами; стало быть, очень долго, и нам, стало быть, прежде всего надо не обращать никакого внимания на их недоверчивость и делать своё дело, как сами знаем...
  
   НЕНАВИСТЬ К АВТОРИТЕТУ ПРИ ЛАКЕЙСТВЕ МЫСЛИ...
   Родитель какой-нибудь говорит своему семилетнему сыну: "Вот тебе мой завет: украдёшь пять рублей - прокляну, украдёшь сто тысяч - благословлю"...
   Осмыслить и прочувствовать можно даже и верно, и разом, но сделаться человеком нельзя разом, а надо выделиться в человека. Тут дисциплина. Вот эту-то неустанную дисциплину над собой и отвергают иные наши современные мыслители: "слишком-де много уж было деспотизму, надо свободы", а свобода эта ведёт огромное большинство лишь к лакейству перед чужой мыслью, ибо страх как любит человек всё то, что подаётся ему готовым. Мало того: мыслители провозглашают общие законы, то есть такие правила, что все вдруг сделаются счастливыми, безо всякой выделки, только бы эти правила наступили. Да если б этот идеал и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные. Вот в этой-то неустанной дисциплине и непрерывной работе самому над собой и мог бы проявиться наш гражданин. С этой-то великодушной работы над собой и начинать надо...
   Но что хорошо и что дурно - вот ведь чего, главное, мы не знаем. Всякое чутьё в этом смысле потеряли. Все прежние авторитеты разбили и наставили новых, а в новые авторитеты, чуть кто из нас поумнее, тот и не верует, а кто посмелее духом, тот из гражданина в червонного валета обращается.... Как же, в каком же смысле приступить к работе-то над собой, если не знаешь, что хорошо, что худо?
  
   МЕТТЕРНИХИ И ДОН-КИХОТЫ... Возникает вопрос об "интересах цивилизации"!..
   "Интересы цивилизации" - это производство, это богатство, это спокойствие, нужное капиталу... Затеять войну - сейчас выступит вперёд Россия, - значит, может наступить такое усложнение войны, при котором война обнимет весь свет; тогда прощай производство, и пролетарий пойдёт на улицу. А пролетарий опасен на улице... Пролетарий внимает социализму...
   Кроме того, выступают политики, мудрые учители: есть, дескать, такое правило, такое учение, такая аксиома, которая гласит, что нравственность одного человека, гражданина, единицы - это одно, а нравственность государства - другое. А стало быть, то, что считается для одной единицы, для одного лица - подлостью, то относительно всего государства может получить вид величайшей премудрости!..
   Россия всё время... жила не для себя, а для чужих, именно для "общечеловеческих интересов"... В Европе кричат о "русских захватах, о русском коварстве", но единственно лишь чтобы напугать свою толпу, когда надо, а сами крикуны отнюдь тому не верят, да и никогда не верили. Напротив, их смущает теперь и страшит, в образе России, скорее нечто правдивое, нечто слишком уж бескорыстное, честное, гнушающееся и захватом и взяткой. Они предчувствуют, что подкупить её невозможно и никакой политической выгодой не завлечь её в корыстное или насильственное дело. Разве обманом...
   Англия, Франция, Австрия - да есть ли там хоть одна такая нация, с которой нельзя было бы соединиться при удобном случае из политической выгоды с насильственною корыстною целью: стоит лишь не пропустить ту минуту, в которую подкупаемая нация всего дороже может продать себя. Одну Россию ничем не прельстишь на неправый союз, никакой ценой. А так как Россия в то же время страшно сильна и организм её очевидно растёт и мужает не по дням, а по часам, что отлично хорошо понимают и видят в Европе (хотя подчас и кричат, что колосс расшатан), - то как же им не бояться?
   Кстати, этот взгляд на неподкупность внешней политики России и на вечное служение её общечеловеческим интересам даже в ущерб себе оправдывается историею, и на это слишком надо бы обратить внимание. В этом наша особенность сравнительно со всей Европой. Мало того, этот взгляд на характер России так мало распространён, что и у нас вряд ли многие ему поверят. Разумеется, ошибки русской политики при этом не должны быть поставлены в счёт, потому что дело идёт теперь лишь о духе и нравственном характере нашей политики, а не об удачах её в прошедшем и давнопрошедшем...
   Да, конечно, можно проиграть временно, обеднеть на время, лишиться рынков, уменьшить производство, возвысить дороговизну. Но пусть останется нравственно здоров организм нации - и нация несомненно более выиграет, даже и материально...
   Надо, чтоб и юноша энтузиаст возлюбил свою нацию, а не шёл бы искать правды и идеалы на стороне и вне общества. И он кончит тем, что возлюбит свою нацию, когда время тяжёлой нашей школы пройдёт. Правда, как солнце, её не спрячешь: назначение России станет наконец ясно самым кривым умам и у нас, и в Европе...
   Обнажим, если надо, меч во имя угнетённых и несчастных, хотя даже и в ущерб текущей собственной выгоде. Но в то же время да укрепится в нас ещё твёрже вера, что в том-то и есть настоящее назначение России, сила и правда её, и что жертва собою за угнетённых и брошенных всеми в Европе во имя интересов цивилизации есть настоящее служение настоящим и истинным интересам цивилизации.
   Нет, надо, чтоб и в политических организмах была признаваема та же правда, та самая Христова правда, как и для каждого верующего. Хоть где-нибудь да должна же сохраняться эта правда, хоть какая-нибудь из наций да должна же светить. Иначе что же будет: всё затемнится, замешается и потонет в цинизме. Иначе не сдержите нравственности и отдельных граждан, а в таком случае как же будет жить целый-то организм народа? Надобен авторитет, надобно солнце, чтоб освещало. Солнце показалось на востоке, и для человечества с Востока начинается новый день. Когда просияет солнце совсем, тогда и поймут, что такое настоящие "интересы цивилизации". А то выставится знамя с надписью на нём: "После нас хоть потоп"! Неужели столь славная "цивилизация" доведёт европейского человека до такого девиза, да тем с ним и покончит? К тому идёт.
  
   ОДИН ИЗ ГЛАВНЕЙШИХ СОВРЕМЕННЫХ ВОПРОСОВ...
   Несколько страниц в "Анне Карениной" графа Льва Толстого... Читатель почувствовал, что есть правда жизненная, самая реальная и самая неминуемая, в которую и надо верить, и что вся наша жизнь и все наши волнения, как самые мелкие и позорные, так равно и те, которые мы считаем часто за самые высшие, - всё это чаще всего лишь самая мелкая фантастическая суета, которая падает и исчезает перед моментом жизненной правды, даже и не защищаясь...
   В наш век негодяй, отвергающий благородного, всегда сильнее, ибо имеет вид достоинства, почерпаемого в здравом смысле, а благородный, походя на идеалиста, имеет вид шута...
   - Не всякое приобретение, не соответственное положенному труду, - не честно.
   - Да кто ж определит соответствие? Ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, - это бесчестно?
   - Я не знаю.
   - Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а этот мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника...
   Так-то, мой друг. Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, тогда отстаивать свои права, или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.
   - Нет, если б это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием...
  
   "ЗЛОБА ДНЯ"... Это множество, чрезвычайное современное множество этих новых людей, этого нового корня русских людей, которым нужна правда, одна правда без условной лжи, и которые, чтоб достигнуть этой правды, отдадут всё решительно... Это наступающая будущая Россия честных людей, которым нужна лишь одна правда... Их влечёт истинное чувство. Характернейшая черта ещё в том, что они ужасно не спелись и пока принадлежат ко всевозможным разрядам и убеждениям: тут и аристократы и пролетарии, и духовные и неверующие, и богачи и бедные, и учёные и неучи, и старики и девочки, и славянофилы и западники. Разлад в убеждениях непомерный, но стремление к честности и правде неколебимое и нерушимое, и за слово истины всякий из них отдаст жизнь свою и все свои преимущества... Закричат, пожалуй, что это дикая фантазия, что нет у нас столько честности и искания честности. Я именно провозглашаю, что есть, рядом с страшным развратом, что я вижу и предчувствую этих грядущих людей, которым принадлежит будущность России, что их нельзя уже не видеть...
  
   РУССКОЕ РЕШЕНИЕ ВОПРОСА... Сила вся души великая в дело Божие ушла.
   Надобно заботиться больше о свете, о науке и о усилении любви. Тогда богатство будет расти в самом деле, и богатство настоящее, потому что оно не в золотых платьях заключается, а в радости общего соединения и твёрдой надежде каждого на всеобщую помощь в несчастии, ему и детям его...
   Если чувствуете, что будете полезны всем как учёный, идите в университет и оставьте себе на то средства. Не раздача имения обязательна и не надеванье зипуна: всё это лишь буква и формальность; обязательна и важна лишь решимость ваша делать всё ради деятельной любви, всё что возможно вам, что сами искренно признаёте для себя возможным. Все эти старания "опроститься" - лишь одно только переряжение, невежливое даже к народу и вас унижающее. Вы слишком "сложны", чтоб опроститься, да и образование ваше не позволит вам стать мужиком. Лучше мужика вознесите до вашей "осложнённости". Будьте только искренни и простодушны; это лучше всякого "опрощения". Но пуще всего не запугивайте себя сами, не говорите: "Один в поле не воин" и проч. Всякий, кто искренно захотел истины, тот уже страшно силён. Не подражайте тоже некоторым фразёрам, которые говорят поминутно, чтобы их слышали: "Не дают ничего делать, связывают руки, вселяют в душу отчаяние и разочарование!" и проч. и проч. Всё это фразёры и герои поэм дурного тона, рисующиеся собою лентяи. Кто хочет приносить пользу, тот с буквально связанными руками может сделать бездну добра. Истинный деятель, вступив на путь, сразу увидит перед собою столько дела, что не станет жаловаться, что ему не дают делать, а непременно отыщет и успеет хоть что-нибудь сделать. Все настоящие делатели про это знают...
   У нас в России надо насаждать понятия о свободе, равенстве и братстве. В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода - лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведёт лишь к рабству вашему. Вот почему чуть-чуть не весь нынешний мир полагает свободу в денежном обеспечении и в законах, гарантирующих денежное обеспечение: "Есть деньги, стало быть, могу делать всё, что угодно; есть деньги - стало быть, не погибну и не пойду просить помощи, а не просить ни у кого помощи есть высшая свобода". А между тем это в сущности не свобода, а опять-таки рабство, рабство от денег... Что такое в нынешнем образованном мире равенство? Ревнивое наблюдение друг за другом, чванство и зависть...
   Правда, мы очень развратны, очень малодушны, а потому не верим... Но теперь почти не в нас и дело, а в грядущих. Народ чист сердцем, но ему нужно образование. Но чистые сердцем подымаются и в нашей среде - и вот что самое важное!.. А чистым сердцем один совет: самообладание и самоодоление прежде всякого первого шага. Исполни сам на себе прежде, чем других заставлять, - вот в чём тайна первого шага.
  
   ПРЕЖНИЕ ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЫ - БУДУЩИЕ ДИПЛОМАТЫ...
   Но куда я удалился от дела? Я начал с того, что я в деревне и рад тому. Я рад тому, что я в деревне, а не заграницей, что не вижу за границей слоняющихся там наших русских... Слишком тяжело видеть за границей, куда вот уже двадцать лет ежегодно экспатриируется и где колонизируется наша интеллигенция, - претворение чисто русского, сырого и превосходного, может быть, материала в жалкую международную дрянь, обезличенную, без характера, без народности и без отечества. Я не про отцов говорю, - отцы неисправимы и бог с ними, - а про их несчастных детей, которых они губят за границей. Отцы же даже отъявленным нашим русским европейцам становятся наконец смешны...
   Эмигрировали из России двадцать лет назад ... более или менее ненавидящие Россию, иные нравственно, вследствие убеждения, "что в России таким порядочным и умным, как они, людям нечего делать", другие же просто ненавидя её безо всяких убеждений, так сказать, натурально, физически: за климат, за поля, за леса, за порядки, за освобождённого мужика, за русскую историю, одним словом, за всё, за всё ненавидя. Замечу, что такая ненависть может быть и весьма пассивная, очень спокойная и до апатии равнодушная...
   Но что бы ни выставляли они себе в оправдание, но не могут же они утаить, и перед согражданами, и перед детьми своими, что главная причина их эмигрирования была тоже и приманка эгоистического "ничегонеделанья". И вот с тех пор русская личная поземельная собственность в полнейшем хаосе, продаётся и покупается, меняет своих владетелей поминутно, меняет даже вид свой, обезлесивается, - и во что превратится она, за кем останется она окончательно, из кого составится окончательно обновлённое русское землевладельческое сословие, в какую форму преобразится оно в конце концов - всё это трудно предсказать, а между тем, если хотите, в этом главнейший вопрос русской будущности. Это уж какой-то закон природы, не только в России, но и во всём свете: кто в стране владеет землёй, те и хозяева той страны, во всех отношениях. Так бывало везде и всегда. Но у нас, скажут, сверх того община, - вот, значит, и хозяева. Но... вопрос об общине разве из решённых у нас окончательно? Разве пятнадцать лет назад он не вошёл у нас тоже в новый фазис, как и все остальные?..
  
   Если в стране владение землёй серьёзное, то и всё в этой стране будет серьёзно, во всех то есть отношениях, и в самом общем и в частностях... И порядки, и законы, и нравственность, и даже самый ум наций, и всё, наконец, всякое правильное отправление национального организма организуется лишь тогда, когда в стране утвердится прочное землевладение. То же самое можно сказать и о характере землевладения: будь характер аристократический, будь демократический, но каков характер землевладения, таков и весь характер нации...
  
   Но теперь пока наши... гуляют за границей, по всем городам Европы, набивая цены в ресторанах... А Европа-то смотрит и дивится: "Вот ведь сколько у них там богатых людей и, главное, столь образованных, столь жаждущих европейского просвещения. Это ведь из-за деспотизма им до сих пор не выдавали заграничных паспортов, и вдруг столько у них оказалось землевладетелей и капиталистов и удалившихся от дел рантьеров, - да больше, чем даже во Франции, где столько рантьеров!" И расскажите Европе, растолкуйте ей, что это чисто русское явление, что никакого тут нет рантьерства, а, напротив, пожирание основных своих фондов, сжигание свечки с обоих концов, то Европа, конечно, не поверит этому, невозможному у ней, явлению, да и не поймёт его вовсе. И ведь, главное, эти сибариты, слоняющиеся по германским водам и по берегам швейцарских озёр, проживающиеся в ресторанах Парижа, - ведь сами они знают и с некоторою даже болью всё же предчувствуют, что ведь фонды-то они свои наконец проедят и что детям их придётся, может быть, просить по Европе милостыню или обратиться в французских и немецких рабочих. "Но, думают они, после меня хоть потоп, да и кто виноват: виноваты всё те же наши русские порядки, наша неуклюжая Россия, в которой порядочному человеку до сих пор ещё ничего сделать нельзя". Вот как они думают, а либеральнейшие из них, те, которые могут назваться высшими и чистейшими западниками..., те прибавляют ещё, может быть, про себя: "Ну что ж, что дети останутся без состояния, зато унаследуют идею, благородную закваску истинного священного образа мыслей. Воспитанные вдали от России, они не будут знать попов и глупое слово "отечество", они поймут, что отечество есть предрассудок и даже самый пагубнейший из всех существующих в мире. Из них выйдут благородные общечеловеческие умы. Мы и только мы, русские, положим начало этим новым умам. Именно тем, что проживаем за границей наши выкупные, мы полагаем основание новому, грядущему международному гражданству, которое рано или поздно, а обновит Европу, и вся честь за то нам, потому что мы начали раньше всех". Впрочем, так говорят ещё очень немногие, ибо много ли передовых-то? Более же практические, не столь благородные, в конце концов всё ещё надеются на "связишки": "Мы-то здесь проживаемся, это правда, да ведь и наживаем же что-нибудь всё-таки, ну, там знакомства, связишки, которые потом, в "отечестве"-то, и пригодятся. К тому же хоть и в либеральном духе воспитываем деток, да ведь всё ж джентльменами, - а в этом ведь и всё главное. Будут они витать в сферах исключительных и высших... И что ж, мы растим детей за границей и - как раз, значит, готовим их в дипломаты. Что за прелесть здесь все эти места при посольствах, при консульствах и какая бездна-бездная этих милейших местечек, и как восхитительно дотированных! Вот и хватит на наших детишек: и покойно, и хорошо, и денежно, и прочно, да и служба всегда на виду. Да и служба чистенькая, щегольская, джентльменская; а работа, - ну, работа прелёгкая: знай знакомься с русскими за границей, из тех, кто попорядочнее, а из тех, кто накуролесит да защитить себя консула просят, - мы тех свысока обернём, поначальственнее, и слушать-то не станем: "Не верим вам, дескать, беспорядки производите сами, всё ещё воображаете себя в милом отечестве, тогда как здесь место чистое. Из-за вас неприятности получай, да и стоит ещё из-за такого, как вы, иноземное начальство беспокоить: вы только посмотрите на себя в зеркало, до чего вы дошли!" Вот и вся служба в этом! Одним словом, сумеют и наши деточки выйти в люди, да, были бы только связи - вот что первое всего надо родительскому сердцу наблюсти, а прочее всё приложится по востребованию"...
  
   Есть такая тайна природы, закон её, по которому только тем языком можно владеть в совершенстве, с каким родился, то есть каким говорит тот народ, которому принадлежите вы...
  
   РАЗГОВОР МОЙ С ... Это маленькое и незамечательное место оставило во мне самое глубокое и сильное впечатление на всю потом жизнь и где полно для меня самыми дорогими воспоминаниями.
   - Вот у вас есть такие воспоминания и такие места, и у всех были. Любопытно: что у нынешней молодёжи, у нынешних детей и подростков будет драгоценного в их воспоминаниях, и будет ли? Главное, что именно? Какого рода?
   Что святые воспоминания будут и у нынешних детей сомнения, конечно, быть не может, иначе прекратилась бы живая жизнь. Без святого и драгоценного, унесённого в жизнь из воспоминаний детства, не может и жить человек. Иной. По-видимому, о том и не думает, а всё-таки эти воспоминания бессознательно да сохраняет. Воспоминания эти могут быть даже тяжёлые, горькие, но ведь и прожитое страдание может обратиться впоследствии в святыню для души. Человек и вообще так создан, что любит своё прожитое страдание. Человек, кроме того, уже по самой необходимости наклонен отмечать как бы точки в своём прошедшем, чтобы по ним потом ориентироваться в дальнейшем и выводить по ним хотя бы нечто целое, для порядка и собственного назидания. При этом самые сильнейшие и влияющие воспоминания почти всегда те, которые остаются из детства. А потому и сомнения нет, что воспоминания и впечатления, и, может быть, самые сильные и святые, унесутся и нынешними детьми в жизнь, но что именно будет в этих воспоминаниях, что именно унесут они с собою в жизнь, как именно сформируется для них этот дорогой запас, - всё это, конечно, и любопытный и серьёзный вопрос. Если б можно было хоть сколько-нибудь предугадать на него ответ, то можно бы было утолить много современных тревожных сомнений, и, может быть, многие бы радостно уверовали в русскую молодёжь; главное же - можно бы было хоть сколько-нибудь почувствовать наше будущее, наше русское столь загадочное будущее...
  
   Нет определённости, нет ясности. Современное русское семейство становится всё более и более случайным семейством. Именно случайное семейство - вот определение современной русской семьи. Старый облик свой она как-то вдруг потеряла, как-то внезапно даже, а новый... в силах ли она будет создать себе новый, желанный и удовлетворяющий русское сердце облик?..
   - Бесспорно то, что в весьма непродолжительном времени в народе явятся новые вопросы, да и явились уже, - куча вопросов, страшная масса всё новых, никогда не бывавших, до сих пор в народе неслыханных, и всё это естественно. Но кто ответит на эти вопросы народу?..
   Ну кто всего ближе стоит к народу? Духовенство? Но духовенство наше не отвечает на вопросы народа давно уже. Кроме иных, ещё горящих огнём ревности о Христе священников, часто незаметных, никому не известных, именно потому что ничего не ищут для себя, а живут лишь для паствы... остальные, если уж очень потребуются от них ответы, - ответят на вопросы, пожалуй, ещё доносом на них. Другие до того отдаляют от себя паству несоразмерными ни с чем поборами, что к ним не придёт никто спрашивать...
   Затем, одни из ближайших к народу - это учителя. Но к чему годятся и к чему готовы наши учителя?..
   Остаются, стало быть, ответы случайные... Ответов, конечно, будет множество, пожалуй, ещё больше, чем вопросов, - ответов добрых и злых, глупых и премудрых, но главный характер их, кажется, будет тот, что каждый ответ родит ещё по три новых вопроса, и пойдёт это всё... В результате хаос, но хаос бы ещё хорошо: скороспелые решения задач хуже хаоса...
  
   Могуча Русь, и не то ещё выносила. Да и не таково назначение и цель её, чтоб зря повернулась она с вековой своей дороги, да и размеры её не те. Кто верит в Русь, тот знает, что вынесет она всё решительно, даже и вопросы, и останется по сути своей такою же прежнею, святою нашей Русью, как и была до сих пор, и, сколь ни изменился бы, пожалуй, облик её, но изменения облика бояться нечего, и задерживать, отдалять вопросы вовсе не надо: кто верит в Русь, тому даже стыдно это. Её назначение столь высоко, и её внутреннее предчувствие этого назначения столь ясно (особенно теперь, в нашу эпоху), что тот, кто верует в это назначение, должен стоять выше всех сомнений и опасений. "Здесь терпение и вера святых", как говорится в священной книге...
  
   ЖАЖДА СЛУХОВ И ТОГО, ЧТО "СКРЫВАЮТ"...
   Всем давно известна формула русской железной дороги: "Не дорога создана для публики, а публика для дороги". Нет такого железнодорожника, с кондуктора до директора включительно, который бы сомневался в этой аксиоме и не посмотрел бы на вас с насмешливым удивлением, если б вы стали утверждать перед ним, что дорога создана для публики. А главное, и слушать не будут...
  
   Случайность современного русского семейства, по-моему, состоит в утрате современными отцами всякой общей идеи, в отношении к своим семействам, общей для всех отцов, связующей их самих между собою, в которую бы они сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь... Присутствие этой общей, связующей общество и семейство идеи - есть уже начало порядка, то есть нравственного порядка, конечно, подверженного изменению, прогрессу, поправке, положим так, - но порядка. Тогда как в наше время этого-то порядка и нет, ибо нет ничего общего и связующего, во что бы все отцы верили, а есть на место того: во-первых, поголовное и сплошное отрицание прежнего (лишь отрицание и ничего положительного); во-вторых, попытки сказать положительное, но не общее и связующее, а сколько голов, столько умов, - попытки, раздробившиеся на единицы и лица, без опыта, без практики, даже без полной веры в их изобретателей. Попытки эти иногда даже и с прекрасным началом, но невыдержанные, незаконченные, а иногда так и совсем безобразные, вроде огульного допущения всего того, что прежде запрещалось, на основании принципа, что всё старое глупо, и это даже до самых глупейших выходок, до позволения, например, курить табак семилетним детям. Наконец, в-третьих, ленивое отношение к делу, вялые и ленивые отцы, эгоисты: "Э, пусть будет, что будет, чего нам заботиться, пойдут дети, как и все, во что-нибудь выровняются, надоедают только они очень, хоть бы их вовсе и не было!" Таким образом, в результате - беспорядок, раздробленность и случайность русского семейства, - а надежда - почти что на одного Бога: "Авось, дескать, пошлёт нам какую-нибудь общую идейку, и мы вновь соединимся!" ...
  
   Всякое переходное и разлагающееся состояние общества порождает леность и апатию, потому что лишь очень немногие, в такие эпохи, могут ясно видеть перед собою и не сбиваться с дороги. Большинство же путается, теряет нить...
  
   Без зачатков положительного и прекрасного нельзя выходить человеку в жизнь из детства, без зачатков положительного и прекрасного нельзя пускать поколение в путь. Посмотрите, разве современные отцы, из горячих и прилежных, не верят в это? О, они вполне верят, что без связующей, общей, нравственной и гражданской идеи нельзя взрастить поколение и пустить его в жизнь! Но сами-то они все вместе утратили целое, потеряли общее, разбились по частям; соединилась лишь в отрицательном, да и то кое-как, и разделились все в положительном, а в сущности и сами даже не верят себе ни в чём, ибо говорят с чужого голоса, примкнули к чуждой жизни и к чуждой идее и потеряли всякую связь с родной русской жизнью...
  
   ФАНТАСТИЧЕСКАЯ РЕЧЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ СУДА...
   Без сомнения, учитель необходим для детей, ... но нанять учителя для преподавания детям наук не значит, конечно, сдать ему детей... Уверяю вас, что вы сделали лишь наименьшее из того, что могли бы сделать для них; вы лишь откупились от долга и от обязанности родительской деньгами, а думали, что уже всё совершили. Вы забыли, что их маленькие, детские души требуют беспрерывного и неустанного соприкосновения с вашими родительскими душами, требуют, чтоб вы были для них, так сказать, всегда духовно на горе, как предмет любви, великого нелицемерного уважения и прекрасного подражания. Наука наукой, а отец перед детьми всегда должен быть как бы добрым, наглядным примером всего того нравственного вывода, который умы и сердца их могут почерпнуть из науки. Сердечная, всегда наглядная для них забота ваша о них, любовь ваша к ним согрела бы как тёплым лучом всё посеянное в их душах, и плод вышел бы, конечно, обильный и добрый. Но, кажется, ничего не посеяв сами и сдав их чуждому семье вашей сеятелю, - вы потребовали уже жатвы, и, непривычные к этому делу, потребовали этой жатвы слишком рано; не получив же её, озлобились и ожесточились... на малюток, на собственных детей ваших, и тоже рано, слишком рано!
   Всё оттого, что воспитание детей есть труд и долг, для иных родителей сладкий, несмотря на гнетущие даже заботы, на слабость средств, на бедность даже, для других же, и даже для очень многих достаточных родителей, - это самый гнетущий труд и самый тяжёлый долг, вот почему и стремятся они откупиться от него деньгами, если есть деньги. Если же и деньги не помогают, или, как у многих, их вовсе нет, то прибегают обыкновенно к строгости, к жестокости, к истязанию, к розге. Розга в семействе есть продукт лени родительской, неизбежный результат этой лени. Всё, что можно бы сделать трудом и любовью, неустанной работой над детьми и с детьми, всё, чего можно было бы достигнуть рассудком, разъяснением, внушением, терпением, воспитанием и примером, - всего того слабые, ленивые, но нетерпеливые отцы полагают всего чаще достигнуть розгой: "Не разъясню, а прикажу, не внушу, а заставлю". Каков же результат выходит? Ребёнок хитрый, скрытный непременно покорится и обманет вас, розга ваша не исправит, а только развратит его. Ребёнка слабого, трусливого и сердцем нежного - вы забьёте. Наконец, ребёнка доброго, простодушного, с сердцем прямым и открытым - вы сначала измучаете, а потом ожесточите и потеряете его сердце. Трудно, часто очень трудно детскому сердцу отрываться от тех, кого оно любит; но если оно уже оторвётся, то в нём зарождается страшный, неестественно ранний цинизм, ожесточение, и извращается чувство справедливости...
  
   Я говорю от лица общества, государства, отечества. Вы отцы, они ваши дети, вы современная Россия, они будущая: что же будет с Россией, если русские отцы будут уклоняться от своего гражданского долга и станут искать уединения или, лучше сказать, отъединения, ленивого и цинического, от общества, народа своего и самых первейших к ним обязанностей...
  
   Итак, да поможет вам Бог в решении вашем исправить ваш неуспех. Ищите же любви и копите любовь в сердцах ваших. Любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Любовью лишь купим сердца детей наших, а не одним лишь естественным правом над ними. Да и самая природа из всех обязанностей наших наиболее помогает нам в обязанностях перед детьми, сделав так, что детей нельзя не любить. Да и как не любить их? Если уж перестанем детей любить, то кого же после того мы сможем полюбить, и что станется тогда с нами самими?...
  
   ПРИЗНАНИЯ СЛАВЯНОФИЛА... Я положил было, что литературной критики у меня не будет. Но чувства не критика, хотя бы и выказал я их по поводу литературного произведения... Я пишу мой "дневник", то есть записываю мои впечатления по поводу всего, что поражает меня в текущих событиях, - и вот я почему-то намеренно предписываю сам себе придуманную обязанность непременно скрывать и, может быть, самые сильнейшие из переживаемых мною впечатлений лишь потому только, что они касаются русской литературы... Конечно, в основе этого решения была и верная мысль, но буквенное исполнение этого решения неверно... да и литературное-то произведение, о котором я умолчал до сих пор, для меня уже не просто литературное произведение, а целый факт уже иного значения... Этот факт впечатления от романа... совпал в душе моей с огромным фактом..., и оба факта, оба впечатления нашли в уме моём действительную связь между собою и поразительную для меня точку обоюдного соприкосновения...
  
   Я во многом убеждений чисто славянофильских, хотя, может быть, и не вполне славянофил. Славянофилы до сих пор понимаются различно. Для иных славянофильство означает лишь квас и редьку... Для других славянофильство означает стремление к освобождению и объединению всех славян под верховным началом России... Для третьих славянофильство, кроме этого объединения славян под началом России, означает и заключает в себе духовный союз всех верующих в то, что великая наша Россия, во главе объединённых славян, скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его своё новое, здоровое и ещё неслыханное миром слово. Слово это будет сказано во благо и воистину уже в соединение всего человечества новым, братским, всемирным союзом, начала которого лежат в гении славян, а преимущественно в духе великого народа русского, столь долго страдавшего, столь много веков обречённого на молчание, но всегда заключавшего в себе великие силы для будущего разъяснения и разрешения многих горьких и самых роковых недоразумений западноевропейской цивилизации. Вот к этому-то отделу убеждённых и верующих принадлежу и я...
   Слова эти старые, вера эта давнишняя, и уже одно то, что не умирает эта вера и не умолкают эти слова, а, напротив, всё больше и больше крепнут, расширяют круг свой и приобретают себе... новых убеждённых деятелей, - уж одно это могло бы заставить наконец противников этого учения взглянуть на него серьёзнее и выйти из пустой, закаменевшей в себе враждебности к нему...
  
   "Великий восточный орёл взлетел над миром, сверкая двумя крылами на вершинах христианства"; не покорять, не приобретать, не расширять границы он хочет, а освободить, восстановить угнетённых и забитых, дать им новую жизнь для блага их и человечества...
  
   Не столько пугает Европу усиление России, как то, что Россия способна предпринимать такие задачи и цели... Предпринимать что-нибудь не для прямой своей выгоды кажется Европе столь непривычным, столь вышедшим из международных обычаев...
   Поражение русских милее им собственных их побед... В случае же удач наших они согласились между собой употребить все силы, чтоб из удач России извлечь себе выгод ещё больше, чем извлечёт их для себя сама Россия...
  
   "АННА КАРЕНИНА" КАК ФАКТ ОСОБОГО ЗНАЧЕНИЯ...
   Я люблю встречаться с этим милым и любимым моим романистом, и люблю ему доказывать, между прочим, что не верю и не хочу ни за что поверить, что он устарел, как он говорит, и более уже ничего не напишет. Из краткого разговора с ним я всегда уношу какое-нибудь тонкое и дальновидное его слово...
  
   Бесспорных гениев, с бесспорным "новым словом" во всей литературе нашей было всего только три: Ломоносов, Пушкин и Гоголь. Вся же плеяда вышла прямо из Пушкина, одного из величайших русских людей, но далеко ещё не понятого и не растолкованного. В Пушкине две главные мысли - и обе заключают в себе прообраз будущего назначения и всей будущей цели России, а стало быть, и всей будущей судьбы нашей. Первая мысль - всемирность России, её отзывчивость и действительное, бесспорное и глубочайшее родство её гения с гениями всех времён и народов мира. Мысль эта выражена Пушкиным не как одно только указание, учение или теория, не как мечтание или пророчество, но исполнена им на деле, заключена вековечно в гениальных созданиях его и доказана ими...
   Другая мысль Пушкина - это поворот его к народу и упование единственно на силу его, завет того, что лишь в народе и в одном только народе обретём мы всецело весь наш русский гений и сознание назначения его...
  
   Зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекари-социалисты, ни в каком устройстве общества не избегните зла, душа человеческая останется та же, ненормальность и грех исходят из неё самой и, наконец, законы духа человеческого столь ещё неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределённы и столь таинственны, что нет и не может быть ещё ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит: "Мне отмщение, и аз воздам". Ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека. Человек же пока не может браться решать ничего с гордостью своей непогрешимости, не пришли ещё времена и сроки. Сам судья человеческий должен знать о себе, что он не судья окончательный, что он грешник сам, что весы и мера в руках его будут нелепостью, если сам он, держа в руках меру и весы, не приклонится перед законом неразрешимой ещё тайны и не прибегнет к единственному выходу - к Милосердию и Любви. А чтоб не погибнуть в отчаянии от непонимания путей и судеб своих, от убеждения в таинственной и роковой неизбежности зла, человеку именно указан исход...
  
   ЛОЖЬ ЛОЖЬЮ СПАСАЕТСЯ... Сервантес "Дон-Кихот"... Это книга великая, не такая, какие теперь пишут; такие книги посылаются человечеству по одной в несколько сот лет... Знакомство с этой величайшей и самой грустной книгой из всех, созданных гением человека, несомненно возвысило бы душу юноши великою мыслию, заронило бы в сердце его великие вопросы и способствовало бы отвлечь его ум от поклонения вечному и глупому идолу средины, вседовольному самомнению и пошлому благоразумию. Эту самую грустную из книг не забудет взять с собою человек на последний суд Божий. Он укажет на сообщённую в ней глубочайшую и роковую тайну человека и человечества, укажет на то, что величайшая красота человека, величайшая красота человека, величайшая чистота его, целомудрие, простодушие, незлобивость, мужество и, наконец, величайший ум - всё это нередко обращается ни во что, проходит без пользы для человечества и даже обращается в посмеяние человечеством единственно потому, что всем этим благороднейшим и богатейшим дарам, которыми даже часто бывает награждён человек, недоставало одного только последнего дара - именно: гения, чтоб управлять всем богатством этих даров и всем могуществом их, - управить и направить всё это могущество на правдивый, а не фантастический и сумасшедший путь деятельности, во благо человечества!..
  
   ЛЁГКИЙ НАМЁК НА БУДУЩЕГО ИНТЕЛЛИГЕНТНОГО РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА.
   НЕСОМНЕННЫЙ УДЕЛ БУДУЩЕЙ РУССКОЙ ЖЕНЩИНЫ...
  
   Самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплевание. Не беспокойтесь: застоя не будет...
  
   К этим желавшим добра обличителям присоединилось тогда тотчас же столько нахального и грязного народу, явилось столько свистопляски, столько людей, совсем не понимавших, в чём сущность дела, а между тем воображавших себя спасителями России, мало того - явилось в их числе столько даже откровенных врагов России, что они, под конец, сами повредили тому делу, к которому примкнули и которое повелось было талантливыми людьми. Но сначала и они имели успех, единственно потому, что чистые сердцем русские люди, действительно жаждавшие тогда повсеместно обновления и нового слова, не разобрали в них негодяев, людей бездарных и без убеждений, и даже продажных. Напротив, думали, что они-то и за Россию, за её интересы, за обновление, за народ и общество. Кончилось тем, что огромное большинство русских людей наконец разочаровалось и отвернулось от них, - а затем уж пришли биржевики и железнодорожники ... Теперь этой ошибки, кажется, не повторится, потому что несомненно явятся новые люди, уже с новою мыслью и с новою силою.
   Эти новые люди не побоятся самоуважения, но не побоятся не плыть за старым. Не побоятся и умников: они будут скромны, но будут уже многое знать, по опыту и уже на деле, из того, что и не снилось мудрецам нашим. По опыту и на деле они научатся уважать русского человека и русский народ. Это-то познание они уж наверно принесут с собой, и в нём-то и будет состоять их главная точка опоры. Они не станут сваливать всех наших бед и всех неумений наших единственно лишь на свойства русского человека и русской натуры, что обратилось уже в казённый приём у наших умников, потому что это и покойно и ума не требует...
  
   Но главное и самое спасительное обновление русского общества выпадает, бесспорно, на долю русской женщины...
   Ей ли, этой ли женщине, столь явно проявившей доблесть свою, продолжать отказывать в полном равенстве прав с мужчиной по образованию, по занятиям, по должностям, тогда как на неё-то мы и возлагаем все надежды наши теперь, после подвига её, в духовном обновлении и в нравственном возвышении нашего общества!..
   Русская женщина сама стала на подобающее ей место, сама перешагнула те ступени, где доселе ей полагался предел. Она доказала, какой высоты она может достигнуть и что может совершить. Впрочем, говоря так, я говорю про русскую женщину, а не про тех чувствительных дам, которые...
   В русской земле много великих сердцем женщин, готовых на общественный труд и на самоотвержение...
  
   СМЕРТЬ НЕКРАСОВА... Раненное в самом начале жизни сердце, и эта-то никогда не заживающая рана его и была началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии его на всю потом жизнь...
  
   ПУШКИН, ЛЕРМОНТОВ И НЕКРАСОВ...
   "Пушкин был явление великое, чрезвычайное". Не понимать русскому Пушкина - значит не иметь права называться русским. Он понял русский народ и постиг его назначение в такой глубине и в такой обширности, как никогда и никто... Он засвидетельствовал о всечеловечности и о всеобъемлемости русского духа и тем как бы провозгласил и о будущем предназначении гения России во всём человечестве, как всеединящего, всепримиряющего и всё возрождающего в нём начала...
   Несмотря на все пороки народа и многие смердящие привычки его, он сумел различить великую суть его духа тогда, когда никто почти так не смотрел на народ, и принял эту суть народную в свою душу как свой идеал...
   Пушкин первый объявил, что русский человек не раб и никогда не был им, несмотря на многовековое рабство...
   Пушкин любил народ не за одни только страдания его. За страдания сожалеют, а сожаление так часто идёт рядом с презрением. Пушкин любил всё, что любил этот народ, чтил всё, что тот чтил. Он любил природу русскую до страсти, до умиления, любил деревню русскую...
   Русский дух разлит в творениях Пушкина, русская жилка бьётся везде...
  
   Поклонение перед правдой народа вижу я отчасти и в Некрасове, в сильнейших произведениях его. Мне дорого, очень дорого, что он "печальник народного горя"...
   Вот в этом-то смысле я и поставил его как пришедшего после Пушкина и Лермонтова с тем же самым отчасти новым словом...
   Некрасов есть русский исторический тип, один из крупных примеров того, до каких противоречий и до каких раздвоений, в области нравственной и в области убеждений, может доходить русский человек в наше печальное, переходное время...
  
   ПО ПОВОДУ РЕЧИ О ПУШКИНЕ...
   4 пункта о значении Пушкина для России.
   1) То, что Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом и чисто русским сердцем своим отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом. Он отметил и выпукло поставил перед нами отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы её не верующего, Россию и себя самого ... отрицающего, делать с другими не желающего и искренне страдающего.
   2) Он первый дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные... Все эти типы положительной красоты человека русского и души его взяты всецело из народного духа... Дал великую надежду: "Уверуйте в дух народный и от него единого ждите спасения и будете спасены"...
   3) Способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих наций...
   4) Способность эта есть всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит её со всем народом нашим, и, как совершеннейший художник, он есть и совершеннейший выразитель этой способности в своей деятельности, в деятельности художника...
   Русская душа, гений народа русского наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия. Это не экономическая черта и не какая другая, это лишь нравственная черта...
   Основные нравственные сокровища духа, в основной сущности своей, не зависят от экономической силы. Наша нищая неурядная земля, кроме высшего слоя своего, вся сплошная как один человек. Все восемьдесят миллионов её населения представляют собою такое духовное единение, какого, конечно, в Европе нет нигде и не может быть...
   Вмещать и носить в себе силу любящего и всеединящего духа можно и при теперешней экономической нищете нашей...
  
   Да куда же девать тогда русский-то организм?
   - Этого народ не позволит.
   - Так уничтожить народ!
  
   ПУШКИН... "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа", - сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое...
   Появление его сильно способствует освещению тёмной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание...
   Русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится...
   И никогда-то он не поймёт, что правда прежде всего внутри его самого...
  
   Тут уже подсказывается русское решение вопроса, "проклятого вопроса", по народной вере и правде: "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве", вот это решение по народной правде и народному разуму. "Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой - и узришь правду. Не в вещах правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоём собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя - и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнёшь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймёшь наконец народ свой и святую правду его...
  
   Татьяна: это тип твёрдый, стоящий твёрдо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чём правда... Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы. Это положительный тип, это тип положительной красоты, это апофеоз русской женщины, и ей предназначил поэт высказать мысль поэмы в знаменитой сцене последней встречи Татьяны с Онегиным...
   Онегин не сумел отличить в бедной девочке законченности и совершенства... Не мог он узнать её: разве он знает душу человеческую? Это отвлечённый человек, это беспокойный мечтатель во всю его жизнь... Она прошла в его жизни мимо него не узнанная и не оцененная им; в том и трагедия их романа...
  
   Русская женщина смела. Русская женщина смело пойдёт за тем, во что поверит, и она доказала это... А разве может человек основать своё счастье на несчастье другого? Счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если позади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок?..
  
   Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда на русского человека...
   Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком...
   Наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретённая, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей...
   Будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в неё с братской любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону!
   - Это нам-то, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?
  
   Разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, из всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю "в рабском виде исходил, благословляя" Христос. Почему же нам не вместить последнего слова его? Да и сам он не в яслях ли родился?
  
   СТАТЬИ И ЗАМЕТКИ...
   Пусть кто-нибудь из теоретиков укажет нам тот общечеловеческий идеал, который выработать из себя должна всякая личность. Целое человечество ещё не выработало такого идеала, потому что образование только в какой-нибудь двадцатой доле человечества...
   Только тогда человечество и будет жить полною жизнью, когда всякий народ разовьётся на своих началах и принесёт от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно развитую сторону. Может быть, тогда только и можно будет мечтать нам о полном общечеловеческом идеале...
  
   Возможно ли это дело? Не теория ли это, мало берущая во внимание жизнь?
   Что нужно нам, куда идти и что делать?
  
   Для этого мало железной воли одного человека. Развитие народа совершается веками, уничтожения добытого им может быть задачей тоже одних только веков...
  
   Характер всяких переходных эпох таков, что во время их чувствуется сильнейшее желание выйти из прошлого порядка вещей, но как выйти, куда идти, - плохо сознается и понимается...
  
   Деспотизм вовсе не в духе русского народа... Он слишком миролюбив и любит добиваться своих целей путём мира, постепенно... Русский народ не любит гоняться за внешностью: он больше всего ценит дух, мысль, суть дела...
  
   О народе - о главном - часто забывали, реформаторы думали больше о самих себе. Бюрократия развивалась в ущерб народным интересам, давление сверху становилось тяжелей и тяжелей, возбуждая больший упор в народе...
  
   Где, как не в этом образованном обществе, скрывается такая подлейшая ложь, такой грубый обман, такая нравственная подлость, что ей и названья не найдёшь? Образованная ложь всегда выражается в жизни циничнее; тем отвратительней становится она нравственному чувству человека, чем, по-видимому, толще покрыта лаком внешней образованности и прогрессивных понятий...
  
   Он и прозвал себя горемыкой, потому что сам-то по себе находит весьма трудным выйти из того незавидного положения, в какое поставили его исторические обстоятельства. Редко, редко находит он себе вождей, которые указывают ему новые пути, собирают в одно его разрозненные, рассеянные силы и мощно двигают их к одной цели. И сколько тут пропадает силы!..
   От разрыва с народом страдают и высшие классы. Их силы сравнительно с силами народа - чрезвычайно малы, если не ничтожны.
   Разрозненные с народом высшие классы не подновляются новыми силами - оттого чахнут, ничего не вырабатывают. Не имея твёрдой точки опоры, они не имеют впереди ясно поставленной и точно обозначенной цели. Оттого их существование принимает какой-то бесцельный характер... Оттого все лучшие порывы вперёд нашего общества неизбежно отпечатлеваются каким-то характером безжизненности, чахлости...
   Сколько бы могло быть даровитейших тружеников науки, если бы вся эта масса была призвана к жизни, если б открыты были двери для талантов, таящихся в ней... Без соединения с народом никогда, пожалуй, не удадутся высшим классом и попытки улучшить общественный быт страны...
  
   Истинная национальность всегда действует в интересе всех народов. Судьба распределила между ними задачи: развить ту или другую сторону общего человека... только тогда человечество и совершит полный цикл своего развития, когда каждый народ, применительно к условиям своего материального состояния, исполнит свою задачу. Резких различий в народных задачах нет, потому что в основе каждой народности лежит один общий человеческий идеал, только оттенённый местными красками. Потому между народами никогда не может быть антагонизма, если бы каждый из них понимал истинные свои интересы. В том-то и беда, что такое понимание чрезвычайно редко, и народы ищут своей славы только в пустом первенстве пред своими соседями. Разные народы, разрабатывающие общечеловеческие задачи, можно сравнить с специалистами науки; каждый из них специально занимается своим предметом, к которому, предпочтительно пред другими, чувствует особенную охоту. Но ведь все они имеют в виду одну общую науку. И отчего наука всего более идёт в широту и глубь, как не от специализации её предметов и частной разработки их отдельными личностями?..
  
   Что для сближения с народом образованных классов нужно:
   1) Распространить в народе грамотность... Народ оттого беден и голоден, что невысок у него, по особым обстоятельствам, нравственный уровень, что не умеет извлекать для себя пользу из тех огромных естественных богатств, какие у него под рукой. Значит, прежде всего нужно позаботиться об его умственном развитии.
   2) Облегчить общественное положение нашего мужика уничтожением сословных перегородок, которые заграждают для него доступ во многие места. Средство это стоит в тесной связи с вопросом о сословных правах и привилегиях.
   3) Для сближения с народом нужно несколько преобразоваться нравственно и нам самим. Нам нужно отказаться от наших сословных предрассудков и эгоистических взглядов... Нужно полюбить народ, но любовью вовсе не кабинетною, сентиментальною.
   Да! Нужно открыть двери и для народа, дать свободный простор его свежим силам. Так мы понимаем сближение с народом...
   Применяя к Руси известную мысль Монтескье - всякий народ достоин своей участи, что можем сказать хорошего о нас и этом народе, который и т.д.? об этом вопросе мы скажем следующее:
   Во-первых, на что указывает нам русский раскол?.. Славянофилы, лелея в душе один только московский идеал Руси православной, не могут с сочувствием отнестись к народу, изменившему православию... Западники, судя об исторических явлениях русской жизни по немецким и французским книжкам, видят в расколе только одно русское самодурство, факт невежества русского...
   Во-вторых, скептики забывают, что народ удержал до сих пор, при всех неблагоприятных обстоятельствах, общинный быт, что, не зная начал западной ассоциации, он имел уже артель... На Руси общинное начало существует уже как данное жизнью и ждёт только благоприятных условий к своему большему развитию. А главным образом тут должно обратить внимание на то, с каким упорством народ отстаивал целые века своё общественное устройство и всё-таки отстоял... Что ж это за явление, как не доказательство того, что народ наш способен к политической жизни?
   В-третьих, посмотрите, какой иногда такт в суждении, какая зрелая практичность ума, меткость в слове проявляется в народе, который не имеет никакой юридической подготовки...
  
   БИБЛИОТЕКА - ПРОСТРАНСТВО ЗНАНИЙ, ТЕРРИТОРИЯ ТВОРЧЕСТВА
   !
   Так стали читать меньше или всё нет? Всегда были те, кто читал книги, и те, кто не читал книги. И в наши дни те, кто не читает книги, пересели к компьютеру, а те, кто читает книги, продолжают их читать. Оправились от шока 1990-ых годов и снова пришли в библиотеку. Символ книги - бумажная книга, ты её чувствуешь руками, ты её ощущаешь. С медицинской точки зрения тактильное общение с бумажной книгой очень полезно для здоровья. Когда мы берём книгу в руки, то получаем всплеск положительных эмоций.
   Детская библиотека - с неё всё начинается. Игра с книгой зависит от взрослых. Они всегда пример для ребёнка. Мама и папа обязательно должны привести ребёнка в библиотеку, даже если в доме достаточно книг. Потому что сейчас библиотека - культурное пространство. Там постоянно происходят интересные мероприятия.
   Так что, похоже, мы по-прежнему самый читающий город.
  
   "Открытая библиотека" - беспрецедентная по масштабу акция, социальный проект, призванный сделать общедоступные библиотеки Петербурга актуальными городскими пространствами. Современными. Стильными. Мультимедийными. Полными читателей. 19 октября 2013 г. в Петербурге во второй раз прошёл фестиваль "День открытой библиотеки". В этот раз фестиваль принимала Мекка петербургской интеллигенции - библиотека им. Маяковского. В течение дня в ней звучали голоса современных писателей и издателей, актёров и поэтов, культовых деятелей культуры и искусства, независимых и популярных музыкантов. Лекции и круглые столы, творческие встречи и чтения, обширная детская программа на свежем воздухе и, конечно, огромная книжная ярмарка от 60 издателей. Все могут присоединиться к обсуждению актуальных и животрепещущих тем, связанных с образованием, издательским бизнесом, благотворительностью в России.
  
   Книжный дом приглашает читателей за покупками. Есть книги, которые должны быть в личной библиотеке и стоять на виду. Они своей аурой создают позитивное духовное пространство, которое влияет положительно на личную жизнь. Не стоит хранить дома книги с убийствами, грубыми словами, с чёрными мыслями...
  
   "Культура - сфера духовной работы, требующая определённых усилий от тех, кто к ней так или иначе приобщается. Цивилизация складирует результаты духовной работы или запускает их в оборот; это мир готовых форм, воспользоваться которыми могут все и каждый".
   "Политическая мода проходит, конъюнктура меняется, а сочинения, они на века..."
  
   "О чтении книг. Прочитанные книги он имел привычку конспектировать. Разумеется, далеко не все, но многие. Которые чем-либо его заинтересовали. Причём сюда относятся и журнальные статьи, а есть даже и заметки по поводу газетных статей. Вначале он даёт библиографическую справку о книге, потом идёт краткое изложение. Какие-то места он выписывал полностью. Затем следовали его собственные комментарии. Это переработка прочитанного. Зачем нужны были ему подобные записи? Может быть, он был из тех людей, кто лучше думает с пером в руке, думает на бумаге. Может, чтобы лучше запомнить - записывал. Но вот, что несомненно - кроме всего прочего, он этими записями активно пользовался. Он пользовался цитатами, он пользовался своей критикой для собственных научных работ, беря уже свои мысли, цитируя как бы себя...
   Его интересовала в книге мысль, оригинальная свежая идея...
   Замечания его показывают работу мысли, которой сопровождается у него процесс чтения. Это была работа... Он старался уяснить точку зрения автора, понять ход его мысли. Это, очевидно, возбуждало его собственные размышления.
   Годами вырабатывалась у него потребность и способность самостоятельного мышления...
   Процесс чтения был не столько ради того, чтобы прочесть, и даже не чтобы знать, а для того, чтобы думать самому, пища для размышления, материал для работы. Похоже было, что любая талантливая, серьёзная книга, будь то художественная литература, поэзия, история, мемуары, путешествия - всё давало ему этот материал. Или для отрицания, или для созидания.
   Он много читал, ещё больше он размышлял о прочитанном...
   Книги помогали вырабатывать взгляды, собственные убеждения, миропонимание, причём такое, которое состояло не из набора чужих мыслей, мнений, не из надёрганных афоризмов, а создавалось как система, как работа ума, обогащённого знанием". (Даниил Гранин)
  
  
  
  
  
   143
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"