Христинин Юрий Николаевич : другие произведения.

У самого края

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Детектив о советской милиции и прокуратуре. В основу положены реальные события, имеющие место в сер. 70-х на Ставрополье.

  У САМОГО КРАЯ
  
  От автора
  
  Преступление, о котором пойдет речь в предлагаемой читателю повести, произошло полтора десятилетия назад в одном из городов Ставропольского края. Тогда же, как говорится, по горячим следам, мною был написан и опубликован в журнале "Советская милиция" очерк "Ползунки", в котором были названы подлинные имена и фамилии всех действующих лиц . Однако, и сам объем журнальной публикации, и целый ряд соображений иного характера не позволили в то время рассказать подробно о сложной и кропотливой работе сотрудников милиции и прокуратуры.
  В настоящей повести фамилии изменены, а биографии героев не всегда соответствуют биографиям реальных прототипов. Вот почему автор просит не отождествлять героев повести с конкретными людьми, принимавшими участие в операции с условным названием "Ползунки".
  Юрий Христинин
  
  
  ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИНСПЕКТОРА
  
  Знойный усталый день клонился к вечеру. На дворе - лето, но у меня в кабинете достаточно прохладно, и я даже не снимаю пиджака. Добился подобного эффекта неизвестный мне зодчий, соорудивший наше здание еще на рубеже века нынешнего и века минувшего. Стены при этом он соорудил такой толщины и мощности, что сравнить их можно разве что со стенами знаменитого Петропавловского равелина...
  До конца работы - всего несколько минут, и я уже ощущаю неприятную усталость, которую всегда вызывает у меня слишком долгая непрерывная работа с бумагами. Желая чуть-чуть развлечься, я встаю и подхожу к распахнутому настежь окну. Там, на противоположной стороне улицы, солнце просто неистовствует: я вижу, как острые каблуки проходящих женщин оставляют глубокие следы на размягченном асфальте, который почти плывет навстречу людям.
  Хорошо бы сейчас употребить бутылочку холодненького нарзана, но, как я вижу, находящийся рядом с нами магазинчик под многообещающим названием "Источник здоровья" опять, по традиции, закрыт. Вот уж если есть на свете совершенно необязательная работа, то она, несомненно, у хозяев этого самого источника, которые, по моим наблюдениям, трудятся никак не более двух недель в месяц. В остальное время на двери магазинчика минеральных вод неизменно висят со вкусом выполненные разноцветной тушью на листах белого высококачественного картона надписи, набор которых весьма разнообразен: "Санитарный день", "Ушла в контору", "Воды нет", "Прием товара", "Ревизия", "Заболела", "На собрании" и даже просто - "Буду через полчаса".
  Один раз я вправду простоял у дверей злополучного магазинчика с полчаса, понадеявшись на истинность сообщаемых табличкой сведений, но никто за дверями так и не появился, дабы утолить мою жажду.
  Сейчас, как и тогда, я вновь не на шутку задумался: из каких таких глубоко тайных соображений руководство торга позволяет изо дня в день бездельничать двум своим откормленным толстым тетям, не забывая, по всей вероятности, регулярно выплачивать им при всем при этом зарплату? Родственницы ли они директору или даже самому старшему товароведу? Шьют ли они свои крупногабаритные платья у одной портнихи с женой начальника управления торговли? Или просто-напросто директор вкупе со старшим товароведом не в состоянии навести в своем хозяйстве элементарный порядок?
  От подобных не слишком веселых мыслей меня отрывает телефонный звонок. Снимаю трубку и слышу:
  - Привет великому человеку!
  - Он вышел, - отвечаю, - в кабинете я пока один. что прикажете ему передать?
  Капитан Зайцев - а я сразу узнал голос своего однокашника еще по Академии МВД - весело хохочет в трубку, словно бы услышал невесть какую прекрасную остроту. Толя вообще относится к той категории людей, которые всегда готовы смеяться, был бы к тому хотя бы незначительный повод. Но парень он - воистину замечательный, и я очень дорожу его дружбой, несмотря на некоторую разницу в года и званиях.
  Потому и решаю, учитывая, что рабочий день уже все-таки кончается, немножко позабавить коллегу.
  - Анекдот слышал?
  - Нет! - мгновенно умолкает, как, впрочем, и всегда при подобном вопросе, капитан. - А новый?
  - Ага! - нагло вру я. - Две минуты назад рассказали самому.
  Толик на другом конце провода восторженно щелкает языком - он весь в предвкушении скромного удовольствия.
  - Ты слушаешь?
  - Он еще спрашивает!
  - Так вот. Русский в Париже. Посетил определенное заведение, повстречался с дамой, для которой любовь - основная профессия. Утром только она с ужасом узнает, что он - русский. Падает обнаженная перед ним на колени и со слезами говорит: "Мистер русский, я хорошо знаю, какой строгости взаимных расчетов вы достигли в процессе своей перестройки! Потому и умоляю вас: заплатите мне, пожалуйста, не через инвестиционный кооперативный банк, а наличными!"
  Толик хохочет долго, и, наверное, даже вытирает при этом своим безразмерным платком выступившие на глазах слезы. Потом он на всякий случай, видимо в знак благодарности, рассказывает мне о том, что как раз эта самая система строгих взаимных расчетов, о которых парижанка оказалась столь наслышана, пока еще нередко дает сбои: опять в одном из колхозов наняли для работы бригаду шабарей - строить коровник, выдали им на руки восемнадцать тысяч целковых самыми что ни на есть наличными деньгами, ну а после...
  - Впрочем, - оптимистично заканчивает он свой рассказ, - этого к делу, по которому я звоню тебе, приобщать ни в коей мере не следует!
  - Неужели у тебя и вправду есть ко мне какое-то дело? - разыгрываю я полнейшее удивление. - И какое же?
  - На редкость серьезное! У меня, знаешь ли, сегодня день рождения!
  - О! Поздравляю, старина!
  - Спасибо. Но у меня совершенно случайно оказалась целая бутылка какого-то знаменитого арабского коньяка, хотя лично я никогда ничего подобного даже не видел. А ты?
  - Я тоже.
  - Вот и хорошо! Сегодня после работы заскочим ко мне домой, Милу я уже предупредил. Отправимся скоро?
  - Ты же знаешь, - не слишком активно отбиваюсь я, - не люблю я ходить в гости.
  - Знаю, - почувствовав нерешительность моих возражений, капитан мгновенно переходит в атаку. - Тебе бы все в кафе просиживать, или в ресторане! Все вы такие, закостенелые холостяки! А тебя ведь как порядочного приглашают - домой! Доверяют, можно сказать, верят в тебя. Арабский коньяк предлагают!
  - Ну, как видно, делать нечего, - отступаю я на заранее подготовленные позиции. - Разве что арабский, чтобы не обидеть страны Ближнего Востока... Только имей в виду: я не какой-нибудь тебе алкоголик! Посмотреть на диковинку - посмотрю, а пить, если не уговоришь, и не стану.
  - Ладно, посмотрим, - снова хохочет Зайцев. - Знаем, как вы не играете в шахматы... вместе на бутылку посмотрим, а выпить поручим Милке. Ей отдадим. По рукам, значит? Только ты позвони, как выходить вздумаешь. Я тебя внизу буду ждать. Лады?
  - Лады...
  И он, действительно, ждет меня внизу. К сожалению, не один: у стола дежурного по управлению стоит растерянная и расстроенная женщина лет пятидесяти. Она что-то довольно громко и бессвязно втолковывает дежурному офицеру, постоянно шмыгая при этом носом и ежеминутно поднося к глазам скомканный и уже влажный платок, черный от пролитых слез, смешавшихся с тушью для ресниц. Зайцев стоит с ними рядом, недовольно хмурится: что-то тут, увы, не так, надо, наверное, подождать. Не подходя к столу - сам терпеть не могу, когда в мои дела вмешиваются посторонние! - усаживаюсь в стоящее в стороне глубокое и неудобное кресло для посетителей: оно настолько низко. Что кажется, будто сидишь на полу.
  Тем временем голос женщины все усиливается, она порою переходит даже на крик, ее душат слезы.
  Должен сказать, что все вышеназванное - явление в наших стенах не такое уж и редкое, и я продолжаю прозябать в кресле с чистой совестью, от безделья внимательно разглядывая лепное украшение, ограждающее люстру на потолке.
  Дежурный - я слышу это по звону стекла - наливает для посетительницы из графина в стакан воду, а Анатолий подходит ко мне.
  - Понимаешь, старина, - с виноватым видом говорит он. - Эта вот женщина случайно подвернулась... Некстати так, но, может, ты тоже послушаешь, о чем она говорит? Право же, рассказ довольно-таки любопытный.
  - Решил напоить соловья баснями? - ядовито интересуюсь я. - Это ты мне предлагаешь взамен коньяка? Хвалю за находчивость и восхищаюсь: для тебя подобный вариант проведения вечера будет стоить намного дешевле предыдущего.
  Мы подходим к столу. Дежурный поднимается, сдержанно указывает посетительнице рукой в мою сторону:
  - Успокойтесь же, ради бога, гражданочка! И не откажите в любезности повторить весь ваш рассказ заново. Только не так длинно, в самых кратких словах. Здесь вот подошел заместитель начальника управления уголовного розыска товарищ Нечаев, он тоже интересуется вашим делом.
  Дежурный неправ. Я вовсе не интересуюсь.
  Но предлагаю: она только сейчас побывала в одном из районных отделов милиции, где, разумеется, отказались - и есть же на свете такие нечуткие люди! - принять самые срочные, самые неотложные меры к усмирению ее подгулявшего мужа, погубившего ей жизнь и дерзко укравшего ее молодость. Теперь вот она и примчалась в управление в двумя жалобами сразу - на мужа, и, уж заодно, на милицию.
  Женщина снова подносит к глазам платок, прерывисто переводит дыхание:
  - Прямо не знаю, с чего и начать...
  Я победно смотрю на дежурного и участливо подсказываю:
  - С того самого момента, как вы пришли в милицию. В чем конкретно она отказалась вам помочь?
  В глазах дежурного мелькает нескрываемое удивление: во дает, дескать, товарищ подполковник!
  Но женщина не в состоянии разделить его чисто профессионального восторга, она просто кивает головой.
  - Да, в милицию, - подтверждает она почти безразличным усталым голосом. - А они там только что надо мной не посмеялись. Вот я и пришла к вам, к начальству. Я же чувствую, знаю: случилось что-то очень плохое...
  Она вскакивает и немедленно ударяется в слезы. Мы усаживаем ее, снова даем воды.
  - Ну, - спрашиваю я, - так что же было дальше?
  И она начинает рассказывать.
  Довольно сбивчиво и непоследовательно, но каждый из нас, слушателей, достаточно приучен к подобной манере повествования. И потому лично я достаточно быстро вылавливаю в словесном потоке посетительницы то самое рациональное зерно, которое, как ни странно, заставляет всерьез насторожиться.
  А дальше выясняется вот что. Сидящая перед нами женщина - Анна Ивановна Когтенко - живет в одном из старых многоквартирных городских домов: когда-то именно с них начиналась застройка нижней части нашего краевого центра. С тех пор прошло лет двадцать с большим хвостом, и, естественно, что получившие в них тогда квартиры жильцы ныне подошли к тому возрастному рубежу, когда надо выходить, что называется, на заслуженный отдых. Наверное, в любом городе есть такие дома, населенные чуть ли не сплошь одними пенсионерами и людьми преклонного возраста...
  Так вот: по соседству с Анной Ивановной - одинокой женщиной с несложившейся семейной судьбой - живут муж и жена Назаренко, Светлана Александровна и Георгий Стефанович. Оба они - ветеринарные врачи, когда-то вместе трудились в научно-исследовательском институте вакцин и сывороток. Два года, как стали пенсионерами. Она - тихая и безропотная женщина, он - кряжистый, нелюдимый человек, не враг, что называется, бутылке. Две их дочери давно выросли, обе вышли замуж за офицеров и укатили в далекие гарнизоны, расположенные на самом краю света, где-то возле китайской границы.
  Как жили супруги Назаренко? Довольно неважно. Муж нередко выпивал - скорее всего, у него сохранились кое-какие дружки, имеющие доступ к спирту. Напившись, он обязательно включал проигрыватель и без конца крутил на нем одну и ту же пластинку:
  - Шаланды, полные кефали,
  В Одессу Костя привозил...
  Как только начинала звучать эта пластинка, Анна Ивановна знала: Стефаныч опять залил глаза! А о степени этого залития можно было безошибочно судить по громкости воспроизведения песни: чем громче - тем больше...
  Иногда запои экс-ветеринара кончались вполне благополучно. Но нередко они перерастали в крупные скандалы: муж заставлял жену пить вместе с ним, а у нее, знаете ли, очень больная печень.
  - Игнорируешь? - вопил дурным голосом Стефаныч. - Презираешь законного супруга? А кто тебя из грязи прямиком в князи вывел, забыла? Молчишь, значит? Так это же я тебя вывел, бездарь ты эдакая! Ах ты...
  В результате подобного бурного выяснения отношений Светлане Александровне нередко приходилось искать временное пристанище у Анны Ивановны. Муж за ней следом никогда не ходил: побушевав в одиночестве в пустой квартире, разбив пару тарелок, он, как правило, укладывался спать, и даже на следующее утро просил у супруги прощения.
  - Что и делать только с ним, не знаю, - прижимая к глазам черный платок, жаловалась соседка. - Никаких моих сил больше нет выносить этого алкоголика! Я уже несколько раз говаривала Светочке: разойдись ты с ним, Бога ради! Все равно ведь никакой жизни нет. Разменяйте квартиру - и делу конец!
  - Куда уж теперь, на старости лет-то, - с грустью улыбалась Светлана Александровна. - Жизнь, почитай, прожили. Да и двухкомнатную нашу "хрущевку" разменять трудновато. Не идти же мне в какую-нибудь каморку без удобств?
  Обычно тем разговоры соседок и завершались. Несколько дней потом бывало тихо, а затем все повторялось заново. И так - до самого последнего времени. А три дня назад супруги вдруг бесследно исчезли...
  - Как "исчезли"?
  - Ну, товарищ начальник, откуда же мне знать? Исчезли - и все! - несколько успокоилась, видя нескрываемый интерес к своему повествованию, Анна Ивановна. - Три дня в их квартире тихо, что в твоей могиле! А все боюсь: а вдруг что случилось?!
  - Может, просто укатили куда? Временное примирение, знаете ли?.. Как Израиль с палестинцами? На какую-нибудь, скажем, дальнюю границу, дочек проведать?
  - Какая уж там граница, господь с вами! - буквально взмолилась посетительница. - Они-то и за город вместе почти никогда не выезжали! А если уж приходилось как-то на пару дней куда-то вместе, на похороны к какой-то родственнице отлучаться, так Светочка мне ключ от квартиры оставляла - цветы поливать да рыбок в аквариуме прикармливать. Господи, а ведь он один раз в этот аквариум целый стакан водки вылил, будь им царствие небесное... Не знаю, товарищ начальник, что мне и думать? А в милиции мне знаете, что сказали? - Не волнуйтесь, мол, бабушка, в жизни всякое бывает, они непременно отыщутся. А я сразу к вам и прибежала: помогите же, люди добрые, я спать не могу спокойно! А ну, сами подумайте, три дня людей нету! Три дня...
  Кажется, и в самом деле, подобный сигнал нашим коллегам из райотдела никак не следовало игнорировать. Я вопросительно смотрю на Зайцева. Тот, отводя от меня взгляд, смотрит на дежурного офицера. Дежурный - опять на меня!
  - Придется, - говорю я, - видно, нам тут с тобой подумать, капитан. А вы, уважаемая Анна Ивановна, можете быть свободны. Идите, а мы постараемся сами принять необходимые меры.
  Расстроенная вконец женщина уходит, с недоверием взглянув мне на прощание в глаза: не обманули, чего доброго? А мы с именинником в районный отдел милиции - туда, где она побывала совсем недавно. Благо, всего один квартал...
  Заместитель начальника отдела по оперативной работе майор Сергиенко выслушивает меня с подобием улыбки на лице.
  - Ну что ж, - говорит он устало, - лично я, товарищ подполковник, считаю, что нам никак не следует поднимать паники. Если начнем паниковать по поводу того, что кто-то откуда-то уехал, позабыв о своих золотых рыбках, то... Кстати, товарищ подполковник, как вы намерены проверить данный сигнал? Существует ли конституционная прикосновенность жилища, и вряд ли хозяева поблагодарят нас за взломанные двери...
  Вопрос ставит меня на какое-то время в тупик. В самом деле, не подсовывать же нам "фомку" под чужие двери? Может и вправду люди уехали, а мы - тут как тут?
  - Замок ломать никакой нужды нет, - вмешивается в разговор Анатолий. - Но кто, скажите мне, какая Конституция запретит нам просто заглянуть в окна квартиры Назаренко? Нехорошо, конечно, не шибко этично, но... Но если надо?
  Майор снова улыбается.
  - Ну, допустим, что это можно. Только их окна, судя по номеру квартиры, находятся на четвертом этаже. По водосточной трубе полезем, или как?..
  И тут я не выдерживаю:
  - Ну чему ты меня учишь, зачем ты меня учишь жить?
  - Не надо по трубе, товарищ майор. Сейчас позвоним в ближайшую пожарную часть, пусть пришлют спецмашину. С выдвижной лестницей. Вы, поверьте мне, по ней не полезете...
  - Как в романах, - снисходительно улыбается майор Сергиенко. - Ну да что же делать, надо выполнять указания начальства. Только вы уж, товарищ подполковник, не откажите поставить в известность начальника отдела. Он то же самое обязан сделать по отношению к прокурору, так что пусть уж все будет по закону.
  И я звоню моему старому другу прокурору города Солодову, все еще сидящему в своем кабинете. Вкратце обрисовываю данную ситуацию. Иван Николаевич молчит, недолго, пару секунд - не больше. А потом гудит в трубку:
  - Решение, полагаю, правильное. Я буду ждать результата у себя, позвоните.
  - Да к чему, Иван Николаевич? Идите отдыхайте. Скорее всего, наше беспокойство безосновательно. Позвоню домой, если очень нужны будете.
  - Буду ждать у себя в кабинете, - упрямо повторяет Солодов. - Позвоните сюда.
  Мы доставляет огромное удовольствие окрестным мальчишкам, когда подгоняет к стене дома красную, как экзотический попугай, пожарную спецмашину. Лестница быстро и уверенно подбирается к окну квартиры Назаренко, и сопровождающий нас участковый собирается подняться по ней наверх. Но Зайцев, конечно же, опережает его.
  - Я сам, - небрежно бросает он через плечо, - будучи, между прочим, уже почти на половине лестницы. - Три минуты, шеф, и мы катим по своим делам!
  Но через три минуты он оглядывается на меня со странным выражением лица, машет рукой:
  - Давай на лестничный марш, входную дверь я открою изнутри!
  Я бросаюсь в подъезд и бегу вверх по лестничной клети, слыша, как за спиной, на улице звенит разбиваемое Зайцевым стекло.
  Останавливаюсь под дверью, не в силах унять сердцебиение. И дергаю за ручку: чего это он там долго копается, мой любезный друг Зайцев?
  Но вот по ту сторону двери щелкает язычок английского замка. Дверь отворяется, и из нее в нос ударяет резкий неприятный запах. Он хорошо мне знаком - так пахнут начинающие разлагаться трупы.
  Я вхожу, вижу в коридоре, на полочке рядом с дверью телефонный аппарат. Подхожу к нему.
  - Прокурора в известность поставлю я. Оперативную группу тоже вызову. А ты, Толя, давай-ка быстренько понятых. Желательно мужчин, с ними хлопот меньше, хоть в чувства приводить не придется.
  Но Толик и так уже выскакивает в коридор - он свое дело знает прекрасно. А у меня почему-то мелькает в голове шальная, совершенно неподходящая к случаю мысль: хорош же у тебя оказался день рождения, оперуполномоченный Зайцев, которого мы в силу своей закостенелой привычки по-прежнему величаем инспектором милиции!
  Лучше, кажется, и придумать ничего невозможно...
  
  
  НОЧЬ В ЧУЖОЙ КВАРТИРЕ
  
  На свете есть немало семей, главы которых мечтают увидеть своих сыновей космонавтами и великими педагогами, медиками и инженерами, строителями и капитанами дальнего плавания. Ничего удивительного лично я в этом не вижу: есть на свете профессии, которые принято называть престижными. А какова вот она моя собственная профессия? Начну, пожалуй, с того, что я пока еще не встречал ни единой матери, ни одного отца, которые мечтали сделать бы из своего сына милиционера. И хотя работа эта бывает подчас окружена некоторым ореолом романтики, на самом деле она далеко не так романтична, как это сдается дилетанту: бесконечные сомнения, колебания, чисто физические перегрузки, риск, разъезды, просто частые бессонные ночи. Прибавьте уже к перечисленному мною печальную необходимость периодически копаться в грязном белье нашей действительности, иметь дело с трупами, а также с теми, кто иногда превращает в трупы самых обыкновенных людей, - и вы поймете: работа у меня не из самых прекрасных и завидных.
  За многие годы в органах внутренних дел я убедился, что порою она превращает людей в грубоватых профессионалов, заставляя их смотреть на всю окружающую жизнь с известной долей подозрительности. Таких - хоть пруд пруди, а имя им - легион! И мне искренне жаль этих людей, видящих в своем деле только одно из многочисленных средств к добыванию хлеба насущного: надо, дескать, где-то работать, вот мы и работаем!
  Я видел как-то одного своего куда как маститого коллегу, который, сидя в морге, и разглядывая полуразложившийся труп женщины, превосходно жевал при этом кусок колбасы с хлебом - ни радости, ни горя на его лице не было и в помине!
  Как правило, люди подобного склада весьма добросовестны и основательны. Они никогда ни при каких обстоятельствах не дают себе права на эмоции, для них существуют только правила и нет никаких исключений из них. А коли так - у них и меньше ошибок, за которые потом очень больно бьют порой по определенному месту. Словно оно, место это, кажется начальству самым виноватым, хотя голова у нашего брата находится все-таки значительно выше его...
  Да, они очень хороши и удобны, эти бесстрастные специалисты высокой квалификации.
  Было время и мне хотелось, как можно скорее, стать одним из них. Но... что делать, у каждого своя песня, не всем, значит, подобное отпущено судьбой.
  И, смирившись окончательно со страшными изъянами своего характера, я и до сих пор, спустя четырнадцать лет после начала своей милицейской карьеры, каждое преступление воспринимаю и переживаю по-разному. Иногда мне удается искусно спрятать эти переживания от постороннего глаза, похоронить под какой-нибудь плосковатой шуткой, но, каюсь, все эти ухищрения помогают мало и ненадолго. Может быть, только добавляют седых волос в постепенно, к великому моему отчаянию, редеющей прическе. А, впрочем, весьма возможно, что волосы эти седеют вовсе не от переживаний, а от самых обычных прожитых лет...
  Говорю же обо всех этих вещах единственно потому, что хочется сделать доступной для возможного читателя записок мое состояние в минуты, которые стали первыми, проведенными мною в квартире супругов Назаренко.
  Щелкнув выключателем, я открыл дверь в ванную комнату - именно оттуда, как мне кажется, трупный запах шел сильнее всего. То, что предстает перед моими глазами, трудно поддается описанию.
  Дыхание у меня на секунду перехватило, но, оглянувшись я увидел за своей спиной Зайцева, и мгновенно взял себя в руки: стой, держись, дорогой подполковник милиции! Будь достоин хотя бы просто звания настоящего мужчины!..
  - Однако, неприятная ситуация, - с некоторым удивлением услышал я свой собственный голос. - Видел ли ты, Толик, нечто подобное в своей практике?
  Зайцев не ответил. Он, как, впрочем, и я сам, во все глаза смотрел на лежащего в ослепительно белой ванне лицом вниз человека. Сама ванна была заполнена водой, и вода эта была неприятно красновато-бурого цвета. Я знал: это от крови, которая потемнела несколько часов спустя после совершения преступления, потеряв безвозвратно свою ярко-алую окраску.
  - Да, - во имя того, чтобы только не молчать, повторяю я. - Ситуация!
  Зайцев дернул меня за рукав:
  - Там, в комнате, то же самое...
  Мы вошли в комнату. Пожилая женщина со вздувшимся от жары посиневшим лицом лежала на ковре посреди зала. Платье на ней было разорвано и задрано: голые сморщенные груди с неестественно огромными почерневшими сосками смотрели в потолок, острые колени обнажились. Куда-то в сторону смотрели мертвые, но все равно широко распахнутые глаза. Именно эту картину увидел Зайцев со ступенек лестницы пожарной машины, поспешив проникнуть внутрь квартиры...
  Через несколько минут прибыла оперативная группа, пришли и понятые, которые от ужаса не могли вымолвить не единого слова, и, кажется, мало что поняли из моих слов об их правах и обязанностях в столь новой и неприятной роли.
  В составе группы приехала и Марина Васильевна Субботина - сегодня она дежурила.
  - А, мистер Шерлок Холмс уже здесь! - она едва заметно кивнула мне головой. - Значит, трепещи, преступный мир, твои часы сочтены, не правда ли? Видишь, Нечаев, мы опять с тобой встречаемся... Судьба, наверное! Так признавайтесь, что вы натворили на сей раз?
  - Ерунда, - мрачно ответил я. - Ничего особенного. Просто-напросто пара убийств, хотя для медицинского эксперта и открывается великолепное поле деятельности. Прошу, Марина Васильевна, проявить ваше бесценное мастерство!
  Я указал ей на дверь в ванную комнату.
  - Только помните, бога ради, что кроме вас, и нам, грешным, предстоит кое-что сделать. Если можно, не уничтожайте, пожалуйста, по своему обыкновению, наиболее явные следы совершенного преступления.
  - Чего уж там, - вздохнула Субботина, надевая белый халат, - вы ведь все равно, как правило, этих следов не находите.
  - Нет правил без исключений, - парируя, я, кажется, даже рассердился на ее остроту. - Дело в том, дорогая, что мы порою, в отличие от некоторых, имеем дело и с живыми людьми тоже.
  Субботина нахмурилась, дернула носом и вошла в ванную. Но ей, конечно, пришлось подождать, пока двухметроворостый и сухопарый, словно гвоздь-"сотка", эксперт Железнов делал снимки места происшествия, а затем детализировал на отдельных кадрах элементы представшей перед нами картины. Вместе с группой за дело принимаюсь и я. Удостоверившись в том, что у входной в квартиру двери стоят сержанты, и, следовательно, никто лишний к нам не проникнет, я расставляю людей, постаравшись определить главные задачи каждого.
  Отчасти все это, наверное, со стороны покажется махровым формализмом, но как прикажете иначе провести следственные действия, осуществляемые "в целях обнаружения следов преступления и других вещественных доказательств, выяснения обстановки происшествия, а равно и иных обстоятельств, имеющих значение для дела"? Ведь именно трактует наши задачи статья 178 Кодекса, а значит, я обязан безоговорочно подчиняться выработанным в течение многих десятилетий канонам осмотра места происшествия. А они, названные каноны, требуют, чтобы в подобном случае для обеспечения более полного охвата объекта, мы производили осмотр по спирали - от центра к границам исследования. Это - так называемый эксцентрический метод, имеющий ярко выраженный центр. Чаще всего - труп.
  Я бы, конечно, так поступил и на сей раз. Но как быть, если этих центров два - один в ванной, а второй в комнате?
  - Заприте двери в комнаты, - распорядился я. - Сержант, будьте добры, без моего ведома никого больше туда не впускать. Товарищ Железнов, вы закончили? Прошу учесть, что альбом с фотографиями нужен будет уже утром... А мы займемся пока мужчиной.
  Я совсем было вступил в ванную, как на пороге появился прокурор.
  - Ну, - спросил он недовольным голосом, - дела, вижу, идут?
  Увидев перед собой Ивана Николаевича, я останавливаюсь: по закону Солодов имеет сейчас право взять руководство всеми следственными действиями в свои руки. Но старик, поняв мое промедление, только недовольно кашлянул:
  - Давай, Андрей, действуй сам. Я со стороны посмотрю, вот тут постою, у окошечка, подумаю.
  Он нередко поступал подобным образом. С одной стороны, это хорошо - доверяет прокурор уголовному розыску. А с другой - плохо, приходится рассчитывать на самого себя, ни за чью спину не спрячешься.
  И я вошел в ванную... Через несколько мгновений к нам с Зайцевым присоединяет свои усилия Субботина. Выпустив воду, мы осторожно поворачиваем лицом кверху - это было не самое приятное из зрелищ!
  Кровавое пятно на белом полотне рубашки находится слева, примерно на уровне четвертого ребра, почти под самой рукой. Предмет, которым была нанесена эта страшная рана, лежал здесь же, на дне ванны - это был самодельный финский нож с наборной рукояткой из желтой, зеленой и синей пластмассы, изготовленный, хотя и кустарным способом, но с достаточно высоким уровнем мастерства.
  - Скорее всего, смерть наступила в результате удара ножом, - негромко говорит Субботина, - а утопление уже посмертно. Но пока об этом говорить с уверенностью рановато.
  Зато о причинах смерти женщины она высказалась куда более категорично.
  - Ее задушили, - Субботина указала на темно-коричневое пятно, растекшееся по всей окружности шеи. - Причем, скорее всего, сделали это просто руками...
  Последний факт проливает некоторый свет на происхождение повреждений одежды, на необычное положение трупа.
  Уже через пару часов я счел возможным отправить оба трупа в городской морг. Мы распахнули окна, и вечерний свежий воздух хлынул в комнаты, постепенно вытесняя удушливый запах, от которого лично у меня кружилась голова и постреливало в висках.
  Ненадолго мы с Зайцевым вышли на лестничную клетку. Иван Николаевич присоединился к нам, достав из кармана порядком измятую пачку "Астры":
  - Угощайтесь.
  Он всегда угощал нас своими дешевыми, "термоядерными" сигаретами, но я не помню случая, чтобы кто-нибудь взял предлагаемую ему от чистого сердца отраву, которую сам Солодов, впрочем, всем другим отравам на свете.
  - Спасибо, - ответил я. - У меня свои, "Стюардесса".
  Мы молча задымили.
  - Ну, - спросил негромко Солодов. - Что думаешь?
  Я пожал плечами:
  - Рано думать, ничего ведь пока неизвестно. Одно несомненно - факт преступления перед нами.
  - Да, - согласился прокурор, - это верно. Ну, раз уж ты на него волею судеб вышел, прошу тебя и заняться делом вместе с нашими следователями самым основательным образом. С твоим начальством я договорюсь, не беспокойся. Только смотри: здесь, сдается мне, немало сомнительных вещей, чтобы они тебя не ввели в заблуждение.
  - Попробую, Иван Николаевич.
  Солодов кивнул большой седой головой:
  - Попробуй, мил друг, всенепременно попробуй. Главное - мелочей не упусти. Ну и мы со своей стороны, конечно, вовсю стараться будем...
  Он уехал и увез с собой Субботину. А мы остались - продолжать работу, которой, судя по всему, в ближайшие часы конца не предвиделось.
  На кухне мы обнаружили стоявшую на столе пустую бутылку из-под водки и два стакана. На тарелке - остатки рыбных дешевых консервов в томате, высохшие до степени подметки. В холодильнике еще полбутылки и кастрюля с супом.
  Не менее старательно ползал молчаливый Железнов по полу, пытаясь высмотреть сохранившиеся следы возможного преступника, если таковые, разумеется, существовали в природе.
  Но следы эти, как ни странно, на практике находятся гораздо реже, нежели в кинофильмах. В случаях же, когда сделать это все-таки удается, следователю легко быть умным. Узнав, к примеру, что длина обнаруженного следа равна двадцати семи сантиметрам, он умножает эту цифру на семь и с непередаваемым апломбом сообщает: "Рост преступника составляет сто восемьдесят девять сантиметров, либо что-то около этого". И все случайные зрители улыбаются с одобрением и восторгом: "И как это удалось определить современному детективу?!". Они не предполагают, что вся заслуга тут - в хорошем знании школьной таблицы умножения.
  А вот мне почему-то всегда не везет! И сейчас по потной физиономии Железнова я прекрасно понимаю: опять двадцать пять! Опять - "реальных следов преступления не обнаружено".
  Но Железнов продолжает неутомимо ползать уже по ковру, и вдруг понимаю, почему на брюках этого унылого неразговорчивого человека всегда образуются пузыри на коленях. Это, если только так можно выразиться, профессиональное заболевание его брюк...
  - Продолжаем работу, - огорченно говорю я. - Давайте осматривать документы и вещи. Надо непременно установить, похищено ли что-нибудь из квартиры.
  Время, кажется, уже перевалило за полночь, но нервы до предела напряжены и спать не хочется. Упаковав и приготовив для лабораторного исследования посуду на кухне, мы переходим в зал.
  Зайцев в течение нескольких минут своим универсальным ключом открывает замки на шкафах, ящики письменного стола.
  - Порядок! - говорит он. - Поехали дальше!
  От статистического обследования мы постепенно переходим к динамическому - сдвигаем с места отдельные вещи, перекладываем предметы. Работаем как самые настоящие грузчики - буквально в поте лица.
  В одном из ящиков стола я вижу небольшую шкатулку, которую и открываю. Пять золотых обручальных колец (откуда, скажите, у нас взялась эта мода - собирать золото "на черный день"? Ведь любая беда, даже всенародный голод не приходят сразу - с завтрашнего, скажем, дня. Сначала исчезает одно, потом другое). Свернутая вдвое пачка денег. Вместе с понятыми пересчитали - четыреста семьдесят пять рублей.
  Понятые, кстати, два старика, убитые горем и растерянные. Ловлю себя снова на мысли: они не понимают, для чего нам в подобной неприятной ситуации понадобилось пересчитывать чьи-то деньги...
  - Послушай, Анатолий, - спрашиваю я, - ящики все были на замках?
  - Все до единого!
  Это уже для меня странно. Если здесь имело место убийство, то преступник, наверное, попытался бы взять хоть что-либо из квартиры "на память" о своих жертвах. Ведь в шкатулке - золото, деньги. А, судя по всему, ящики никто даже не пытался вообще открыть...
  К шести утра мы заканчиваем работу. Железнов молча собирает свое криминалистическое хозяйство, а мы с Зайцевым смотрим красными, как у белых кроликов, глазами друг на друга: мы не обнаружили в квартире ровно ничего сколько-нибудь достойного внимания.
  Опечатать квартиру - дело одной минуты, и мы усаживаемся в машину, катим прямиком на работу.
  - А что, Анатолий, - интересуюсь я, опять же единственно ради того, чтобы хоть что-нибудь говорить, - твой арабский коньяк с тобой?
  Анатолий молча щелкает замком "дипломата" и протягивает мне пузатую бутылку с яркой этикеткой. Я беру ее в руки, разглядываю наклейку, даже зачем-то нюхаю металлическую крышку. И отдаю назад.
  - Ну вот, - усмехается капитан. - Оба, значит, посмотрели, а пить так и не стали.
  - Ничего, Толя, - успокаиваю я его. - Ты обязательно сохрани эту бутылку. Как только покончим с сегодняшним делом, так сразу ее и усидим. Всю усидим, до последней капли.
  Зайцев кивает в знак своего полного согласия и снова прячет бутылку в "дипломат". В тишине машины громко щелкают два замка.
  
  
  РАЗБИТАЯ ВЕРСИЯ
  
  Когда я был еще мальчишкой и зачитывался знаменитым "Золотым теленком" Ильфа и Петрова, мне особенно запомнился там один эпизод. Помните, как толпа окружила в городе лжеслепого Паниковского? Над ним уже совсем была десница Закона, как Остап Бендер, обрядившись в милицейскую фуражку с гербом города Киева, решительно врезался в толпу.
  
  - Вот этот? - сухо спросил Остап, толкая Паниковского в спину. - Этот самый, - радостно подтвердили многочисленные правдолюбцы. - Своими глазами видели. Остап призвал граждан к спокойствию, вынул из кармана записную книжку и, посмотрев на Паниковского, властно произнес: - Попрошу свидетелей указать фамилии и адреса. Свидетели, записывайтесь! Казалось бы, граждане, проявившие такую активность в поимке Паниковского, не замедлят уличить преступника своими показаниями. На самом же деле при слове "свидетели" все правдолюбцы поскучнели, глупо засуетились и стали пятиться. В толпе образовались промоины и воронки. Она разваливалась на глазах. - Где же свидетели? - повторил Остап. Началась паника. Работая локтями, свидетели выбирались прочь, и в минуту улица приняла свой обычный вид .
  
  Казалось бы, почему имело место подобное странное явление? Откуда, из каких темных и мутных перекрестков и перекатов истории пришла к нам боязнь быть свидетелем по делу, а то и просто дать показания, которые могут оказать реальную помощь следствию?
  К сожалению, она откуда-то все-таки пришла и уходить назад почему-то не намерена, несмотря на то, что в правовом государстве, которое мы созидаем в поте лица своего, правовой статус свидетеля будет еще выше.
  Но что уж греха таить! Один руководитель предприятия подозрительно косится на своего подчиненного, проходившего свидетелем по делу, и в его глазах так и светится невысказанное: "Откуда это ты, голубчик, видел в половине второго ночи пьяную драку на городской улице? Небось, и сам с дружками в каком притоне или подворотне пьянствовал, сам хорош, сам гусь лапчатый..."
  А вот одна бабушка как-то сказала мне вполне честно и откровенно:
  - И-и-и, милок, ничего-то я не помню, о чем ты меня пытать изволишь. А то и вспоминать не хочу, тоже правда. Еще чего, по своей стариковской тупости выложу, а они-то мне в бок ножичка и дадут, ножичка-то в бок...
  Ладно, то была бабуся, и я ей вполне прощаю. Тем более, что в свое время она в гимназиях не обучалась. А вот как быть с теми, которые обучались? И даже не в старых гимназиях, а вполне современных и респектабельных институтах, университетах, академиях даже? Почему им приходится втолковывать прописные истины, чуть не на коленях умолять обещать, "гарантировать безопасность"? Да потому что есть еще среди нас люди, ко всему равнодушные и закостенелые.
  Убили? Ну и что из того? Не меня ведь - знакомую... Обокрали? Ладно. Не меня же - соседа...
  И вот передо мной - тип из этой самой породы. Наверное, у себя на работе он слывет человеком уважаемым и достойным всяческого доверия, пишет стенгазету и выступает на партийных собраниях. А вот передо мной он - неразговорчив, колюч и насторожен - человек, сам себя превративший в некое подобие ржаного, заплесневелого сухаря, который нипочем не размочить даже в крутом кипятке, ни за какие деньги не размочить!
  - Значит, Василий Васильевич, - в который раз скучным голосом спрашиваю я, - несмотря на то, что вы живете прямо над квартирой Назаренко, и даже были в этот вечер в своей квартире, вы все-таки ничего не слышали?
  - Не слышал, - сухо отвечает он. - Я в чужие дела нос совать не обучен. Так что не обессудьте, ничего я не знаю, ничего не ведаю.
  - Но возможно вы видели, как кто-нибудь из супругов Назаренко пришел в тот вечер домой? Или наоборот, вышел из дому?
  - Я ничего не видел. Ничего не знаю.
  - А как жили между собой Назаренко?
  - Не знаю.
  - Говорят, Георгий Стефанович в последние годы злоупотреблял алкоголем?
  - Не знаю. Ничего не знаю.
  - А где вы работаете, Василий Васильевич?
  - Ничего я не знаю, - автоматически отвечает он с нескрываемой неприязнью в голосе, но, вдумавшись задним числом в суть вопроса, спохватывается: - Извините, на шестнадцатой автобазе. Главбухом.
  - Что ж, Василий Васильевич, - вздыхаю я, - идите, вы свободны. Откровенно говоря, не завидую я вашим коллегам.
  - Это почему? - поворачивает он голову на тонкой шее.
  - Не знаю. Ничего я не знаю.
  Недоуменно пожав плечами, он выходит из кабинета участкового, где я временно обосновался. Он ушел, вполне уверенный, что избежал серьезных неприятностей, и что его наверняка хотели "втянуть" в какую-то скандальную историю.
  Тоже мне типчик!
  Бессонная ночь и поведение этого стареющего дурня приводят меня в раздражение, и я, чтобы успокоиться, поднимаюсь со стула, прохожу взад-вперед по кабинету.
  Обычно я предпочитаю вести беседы со свидетелями в привычной для них обстановке - на работе, дома. Там люди, как правило, легче идут на разговор, быстрее раскрываются - в том, видно, им родные стены, как всегда, помогают. Но на сей раз я изменил своему правилу: апартаменты участкового находятся по соседству с домой, где имело место преступление. Тяжесть же его была столь огромной, что я и так рассчитывал на полное взаимопонимание со стороны собеседников.
  Мой помощник - участковый уполномоченный лейтенант Васильков - оказался толковым парнем. Он быстро, в коротких и точных словах обрисовал мне всех, кто живет в одном подъезде с Назаренко, обеспечил их явку. И вот теперь я сижу за его столом...
  Успокоившись немного, открываю дверь:
  - Пожалуйста, следующий!
  Входит уже знакомая мне Анна Ивановна. Под глазами у нее - синие круги страха. Но пришла она ко мне, насколько я понимаю, вовсе не для того, чтобы сообщить нечто новое: все, что знала, она выложила еще вчера в управлении. Сегодня же она поставила целью кое-что разузнать у меня.
  - Ах, боже мой! - воскликнула она. - Неужели вы так и не найдете, кто убил Светочку?
  - Во всяком случае мы очень постараемся сделать это, - холодно отвечаю я. - А теперь вспомните, пожалуйста, дорогая Анна Ивановна, ровно четыре дня тому назад, то есть седьмого августа, не слышали ли вы в квартире соседей каких-либо подозрительных, либо просто необычных звуков?
  - Нет, не слышал, - скороговоркой отвечает она. - А как по-вашему, какой-такой подлец убил Светочку? Я лично думаю, что это сделал он сам, изверг Назаренко. Вечно, знаете ли, пьяный, как зюзя, омерзительная такая личность! Да еще и Светочку заставлял пить с собой за компанию, а у нее, знаете ли, такая больная печень...
  Про печень и зюзю я уже слыхал и потому поднимаюсь с места, всем своим видом показываю Анне Ивановне, что считаю наше свидание оконченным.
  - А что же все-таки будет тому, кто убил Светочку? - не понимает моего настроения, упрямо продолжая сидеть, посетительница. - Я бы повесила его прямо на базарной площади. А вы?
  - Вполне солидарен с вами, - отвечаю я и протягиваю ей руку. - До свидания, Анна Ивановна, мы весьма благодарны вам за бдительность и помощь. Если понадобитесь, мы вас побеспокоим.
  Она неохотно протягивает мне руку, поднимается со стула. Чувствую: мое поведение ей не нравится. Но в дверях она снова останавливается, открывает широко глаза:
  - Боже мой! - патетически восклицает она. - А вдруг ее убил кто-нибудь из жильцов нашего дома? Как полагаете? Я бы вам очень рекомендовала учесть это вариант!
  - Учтем, обязательно учтем, спасибо за хороший совет, - провожая, я даже слегка подталкиваю ее к двери, взяв под локоток. - Вы только не волнуйтесь, сделаем все, как надо. Следующий, пожалуйста!
  Передо мной - невысокого роста мужчина с коротко подстриженными аккуратными седыми усиками и двумя рядами орденских планок на сером пиджаке.
  - Александрович. Это - фамилия. А зовут Сергеем Петровичем, - отрывисто представляется он. - Знаю, молодой человек, отлично знаю, что вас интересует. Сам был четыре года народным заседателем. Готов незамедлительно сообщить вам сведения, которыми я располагаю.
  - А вы ими располагаете?
  - Да, располагаю, - скромно, но с гордостью в голосе произносит он, пожимая плечами. - Иначе я просто не стал бы отнимать у вас столь драгоценного времени. Итак, вас интересуют события вечера седьмого августа?
  - Вы, кажется, угадали.
  - В таком случае, хочу поставить вас в известность, что в интересующий вас вечер в квартире Назаренко была попойка.
  - Откуда вы об этом знаете?
  - Я живу аккуратным образом под ними, - усмехается Александрович, - хочешь-не хочешь, а принужден слушать то, что в их квартире происходит. Уши ватой, знаете ли, не приучен затыкать.
  И слава богу, что не приучен! Хоть один что-то слышал... Я вопросительно смотрю на него. Мужчина устраивается на стуле поудобнее.
  - Вы позволите, я произведу курение? - и, не дожидаясь моего разрешения, достает из кармана пачку старомодного "Казбека". - Не могу, поверите ли, отвыкнуть. Хотя сейчас в шестьдесят пять лет негрешно и отказаться от данной губительной привычки. Поверите ли, сердчишко начало пошаливать, давление прыгать... У вас с давлением, надеюсь, все нормально? Это хорошо, молодой человек.
  Он с наслаждением закуривает, а я предусмотрительно подсовываю ему пепельницу.
  - Так что же у них было?
  - Да-да, - спохватывается он. - Что было? Попойка, молодой человек. Они шумели, ругались. Балконы у них и у меня были открыты, а я несколько раз выходил курить, и все, поверите ли, слышал. Она упрекала его в постоянном пьянстве, а он кричал, что скоро убьет ее.
  - Не припомните, в каких именно выражениях?
  - В каких? Позвольте, позвольте... Да, он кричал, что непременно убьет ее, и ему за это ничего не будет, так как он принимал активное участие в Великой Отечественной войне. Потом... Ну, потом что-то не вполне цензурное... Глупости, словом.
  - Глупости, - со вздохом соглашаюсь я, начиная понимать, что супруг, кажется, во всем случившемся невиновен. - Но почему же ничего не слышала их другая соседка, Анна Ивановна?
  - Ха! - иронически усмехается Александрович. - И что эта уважаемая дама могла слышать? Для того, чтобы слышать, надо находиться, как минимум, неподалеку от места, где идет разговор. А все наши пенсионерки в погожие вечера вон за тем столиком, в дальнем углу двора юбки протирают, жир в задах наращивают, да нам, грешным, кости перемывают... В лото режутся до поздней ночи, а их кавалеры за другим столом "козла" забивают. Они на крышку даже лист железа приколотили, чтобы больше шума от каждого удара было.
  - Жилец снизу тоже забивал "козла"? Ваш сосед?
  - Все мы в одном подъезде - соседи... Но вообще-то он - из другой породы. Он ведь пока еще даже работает. И, по-моему, - Александрович доверительно наклоняется к моему уху, - по-моему, работает он не совсем благородно.
  - Это в каком же смысле? По женской части слаб, что ли?
  - Ворует! - убежденно восклицает Александрович, - наблюдая, какое впечатление его вывод произведет на меня. - Он всех знакомых талонами на бензин за полцены обеспечивает! Где он их берет, те талоны, как вы считаете? Не сам ведь печатает!
  Я пожимаю плечами и делаю пометку в блокноте: не мешало бы, в самом деле, попросить ребят из службы БХСС, чтобы проверили подпольную хозяйственную деятельность главбуха.
  - В тот вечер, кроме голосов самих супругов Назаренко, не слышали ли вы голосов, принадлежавших третьим лицам? Были ли, короче говоря, у ваших соседей гости?
  - Не, - выдыхает с некоторым огорчением Александрович. - Чего не слыхал, того сочинять не стану. По-моему, они были вдвоем.
  Оформив протокол, громко читаю его и даю Сергею Петровичу на подпись:
  - Ознакомьтесь, пожалуйста.
  - Зачем же? - удивляется он. - Вы читали - слушал я вас внимательно. Все так и было, как вы записали.
  И ставит внизу размашистую огромную подпись. Я тут же невольно улыбаюсь: почему это у людей маленького роста всегда длиннющие, с удивительными хвостами и экзотическими росчерками подписи? Возможно, в этом сказывается их стремление к некоему самоутверждению, желание хоть в чем-то доказать свое несомненное превосходство над другими смертными.
  - Следующий!
  - Следующий!!
  - Следующий!!!
  На последний мой призыв входит сам лейтенант Васильков. Он смотрит на меня глазами, цвет которых целиком и полностью подтверждает справедливость носимой им фамилии, и говорит:
  - Все, товарищ подполковник! Больше никого нет.
  - Разве мы опросили всех, кто живет в одном подъезде с Назаренко?
  - Всех взрослых, - подтверждает он. - Тринадцать квартир.
  - А их в подъезде пятнадцать. По три на этаже. Опросили тринадцать. Где еще одна? - интересуюсь я, впрочем, без всякого энтузиазма.
  - Ерунда, - отвечает Васильков, - для вящей убедительности даже рукой махнув. - Не представляет никакого интереса. На самом первом этаже живет гражданка Барварина. Она ничего не могла слышать или видеть.
  - Старуха?
  - Да нет, наоборот, только она сейчас на море укатила, - отвечает Васильков. - Уже несколько дней назад. Соседи говорят, что в Сочи, но точно этого никто не знает. Оттуда же я ее вытащить не могу?
  Я киваю в знак согласия головой, складываю в папку бумаги, и чисто механически интересуюсь:
  - А когда же она все-таки уехала?
  - Дня четыре назад. Во всяком случае, до всех этих... событий.
  - А что она за человек?
  Участковый смеется:
  - О, это человек из песни! Знаете, есть такая русская народная - "Молодая вдова в хуторочке живет"?
  - Вдова? - вежливо поддерживаю я разговор с офицером. - И вправду молодая?
  - И даже красивая. Тридцать два года, помоложе вас будет. Вышла лет семь назад замуж за одного отставного полковника, которому, разве что, в дочки годилась. Вселилась в эту его квартиру. Лет пяток назад возлюбленный супруг повелел ей долго жить, а сам отошел в лучший мир.
  - Наверное, он сделал это, не имея на теле ни единого, свободного от рогов и рожек места, - смеюсь я.
  - Это уж как пить дать. Тут сомневаться не приходится. Очень общительная дамочка.
  - Жаль.
  - А что ей было делать? - вскидывает ресницы Васильков. - С этим дедком чай по вечерам пить, да его воспоминания о Семене Буденном слушать, а самой по ночам холодный душ принимать, да? В девицах, будучи замужем, остаться?
  - Не будьте циником, лейтенант, - зеваю я. - Впрочем, ты меня неправильно понял. Жаль, что она все-таки укатила. А то бы зашли в гости, познакомились.
  Васильков смеется:
  - Это можно, она гостям всегда рада. Даже мне. Как прикатит - сразу вам позвоню.
  На том и кончился опрос свидетелей. Мало он мне дал, очень и очень мало!
  - Почти ничего, - задумчиво подводит итог моей вылазке Иван Николаевич. - Что ж, так тоже бывает...
  Он смотрит отсутствующим взглядом в угол кабинета, потом берет со стола пачку "Астры", протягивает мне:
  - Одолжайся.
  - Спасибо. У меня свои. "Стюардесса".
  Мы молча дымим в течение какого-то неопределенного промежутка времени, а потом Солодов поднимается с кресла:
  - Вот помню, - говорит он, - сразу после войны тоже довелось расследовать одно дело об убийстве. Женщину убили. С месяц, поверите ли, вертелся вокруг да около, пока...
  Он глубоко затягивается и начинает кашлять. А я незаметно вздыхаю: опять начались воспоминания! Любит, ох как любит наш прокурор ссылаться на "дела давно минувших дней". Но что поделаешь, слушать надо!
  - Пока, - успешно справившись за пару-тройку минут с приступом кашля, продолжает Иван Николаевич, - пока не установил, что из ее квартиры убийца все-таки взял одну-единственную речь.
  - Какую же? - без особого интереса, из чистой вежливости спрашиваю я.
  - Фотографию он взял, сукин сын! Ее фотокарточку! Ну а потом, как только это явленьице было мною установлено со всей очевидностью, остальная операция, сам понимаешь, заняла считанные дни. Живо нашелся отвергнутый убитой ревнивец. Офицер бывший, трофейный "Вальтер" в дело пустил, подлец...
  Он снова умолкает, что-то сосредоточенно чертит на листе бумаги и говорит:
  - Послушай, Андрей, - спрашивает, как бы, между прочим. - А все-таки какова твоя рабочая версия.
  - Убийство.
  - Только и всего? Мне почему-то кажется, что больше... Убийство с последующим самоубийством. Пили вместе, потом поскандалили. Потом он ее задушил. И, напугавшись содеянного, покончил собой.
  Солодов резко откидывается на спинку кресла, снова закуривает. В кабинете становится совершенно сизо от дыма.
  - Можно, - не выдерживаю я, - открыть окно.
  - Ага, - отвечает он равнодушно. - Давай-ка мы с тобой, Нечаев, коротенько проиграем твою версию. Значит, ты - Георгий Стефанович. Ты только что убил жену. Входи в его шкуру. А я буду задавать вопросы. Поехали?
  Это - один из любимейших приемов Солодова, его знаменитая "игра". И, несмотря на кажущуюся простоту, она частенько приносит немалую пользу в наших делах. Потому я и киваю головой в знак согласия.
  - Начали?
  - Да.
  - Итак, ты задушил жену. Решаешь покончить собой. Твои действия?
  - Иду на кухню и допиваю водку. Для храбрости, как все в подобных случаях. Оттуда топаю в ванную комнату.
  - Стоп, братец кролик! Почему это в ванную? Почему ты не можешь совершить задуманного в зале или спальне?
  - Рядом с покойницей? Покорнейше вас благодарю. Да, может быть, мне неприятно даже после смерти лежать рядом с ней? Мы ведь и при жизни давно спали в разных комнатах, до такой степени она мне осточертела! Если бы я скрылся с места преступления, поверьте совести, ее фотографию не взял бы, даже под угрозой смерти!
  - Вполне допускаю. Но почему тебе понадобилась именно ванная комната? И почему ты напустил в ванну воды?
  - Напустил, чтобы дело было вернее. Если удара ножом окажется недостаточно, захлебнусь.
  - А почему орудием совершения преступления ты выбираешь именно нож?
  - Ружья у меня нет. К сожалению, в обществе охотников и рыболовов не состою.
  - Все-таки, может быть, веревка для тебя оказалась бы надежнее?
  - Я - ветеринар, следовательно, ножом пользуюсь лучше, нежели веревкой. Мне ведь приходилось и препарировать, и забивать животных. Кроме того, прошу не забывать, что я уже в достаточной мере пьян.
  - Так, так. Довольно логично. Значит, - Солодов решительно выходит из "игры", - значит, ты выдвигаешь в качестве основной своей версии убийство?
  - Да, пока во всяком случае. Вспомните показания свидетеля: Назаренко открыто угрожал жене убийством.
  Солодов улыбается:
  - Да, об этом я совсем забыл. Но только ведь никак нельзя сбрасывать со счетов одну старую истину. Бояться следует не того, кто публично вопит "Держите меня, я сейчас зарежу этого человека!". Бояться надо того, кто идет тебе навстречу, молча, но с ненавистью в глазах. Этот может и зарезать.
  - Не сбрасываю со счетов и подобный вариант. Впрочем, честно признаюсь, считаю наш разговор пока что беспредметным: эксперты до сих пор не сказали своего последнего слова.
  - Да, - поднимается Солодов, - пойдем-ка мы в порядке прогулки наведаемся к Железнову. Он хвалится, что нашел в квартире Назаренко великое множество самых разных отпечатков. Посмотрим?
  Железнов только молча кивает головой в ответ на приветствие. Мы усаживаемся и начинаем старательно разглядывать сильно увеличенные и усиленные отпечатки пальцев. Сначала - несколько эталонных - они взяты у трупов. У мужа - самый простой завитковый узор, у жены - так называемая "улитка".
  Железнов, дав нам волю полюбоваться ими, заменил снимки новыми. И я уже без всякого эксперта безошибочно определяю: это - его, а то - ее. Но вот передо мною появляется третий вариант отпечатков - спираль.
  - Откуда? - спрашиваю.
  - С дверной ручки в ванную.
  - Чей?
  - Капитана Зайцева. Таких много.
  Я тяжко вздыхаю: вечно Зайцев оставляет свои пальчики там, где они совсем нежелательны! Иван Николаевич, понимая мое возмущение, сочувственно улыбается.
  - А это чей!? - теперь я вижу отпечаток с новым видом рисунка папиллярных линий большого пальца - изогнутая петля.
  - А этот - ваш, - коротко и убийственно вежливо отвечает Железнов. - С поверхности шкафа. Таких тоже много. Еще больше, чем зайцевских.
  Солодов крепко хлопает меня по плечу, так, что стул, на котором я восседаю, противно взвизгивает от перегрузки.
  - Еще есть какие отпечатки? - осведомляется он, желая поскорее покончить с неприятным для меня разговором.
  - Только разновидности уже вам известных.
  Обескураженный и до нельзя расстроенный, Солодов идет по коридору рядом со мной, внимательно глядя себе под ноги.
  - Ничего, братец кролик, - говорит он. - Следы ведь свойственно оставлять не только преступникам, но и порядочным людям тоже. Не боги мы, чай, не ангелы! По воздуху не летаем, и предметы, к сожалению, передвигаем не взглядом, а просто руками...
  Мы снова возвращаемся к нему в кабинет. Там, поджидая нас, уже сидит Зайцев, на которого я смотрю с известной долей сочувствия.
  Иван Николаевич степенно усаживается в кресло, нажимает на кнопку звонка:
  - Заключение медицинской экспертизы по делу Назаренко готово? Очень хорошо, прошу вас принести. Сейчас.
  - Что ж, орлы, - покровительственным тоном говорит он, - ваша версия, кажется, находит свое подтверждение, если исключить из числа подозреваемых лиц ваши особы, то никаких других посторонних отпечатков в квартире не обнаружено. Так что вполне вероятным кажется убийство с последующим самоубийством. Лично я больше не вижу в том ничего невероятного. Поэтому давайте-ка мы и примем данную версию в качестве отправной.
  - Не надо.
  Все втроем мы поднимаем взгляды Субботину - ведь это она произнесла "не надо". А она почему-то смотрит на меня, только на меня одного. И в ее выразительных калмыцких глазах я явственно читаю... да, черт меня побери! - я читаю в них сочувствие, даже жалость по отношению к себе.
  - Ну, Мариночка, - Солодов словно не замечает моей растерянности. - Что там у тебя? Выкладывай, дорогуша.
  - Вот заключение, - она протягивает Солодову папку.
  - Суть которого, дорогуша? - спрашивает он почти ласково.
  - Суть которого заключается в том, что Назаренко не мог нанести себе подобную ножевую рану, ставшую причиной его смерти. Для этого ему бы пришлось поднять левую руку, вот так, - она высоко поднимает руку. Легкий рукав падает, обнажив загорелую красивую руку до самого плеча. Зайцев больно толкает своим смазным сапожищем под столом. Но мне сейчас не до Субботиной, не до цвета ее загара.
  - Почему же, - возражаю я. - Почему же он не мог и поднять руку, коли таково было желание покойного?
  Марина улыбается на мой вопрос, несколько даже виновато.
  - Понимаешь, Андрей, - отвечает она, - направление удара... Словом, если бы он ударил бы себя сам, трасса, оставленная в теле лезвием ножа, должна была бы пройти несколько выше и обязательно отклониться в сторону спины. Она же проходит вверх с отклонением в сторону груди. А это, как ты понимаешь, значит, что Назаренко ударили ножом сбоку, несколько снизу. Рука его в момент удара оказалась поднятой. Возможно, он пытался защищаться, оказать сопротивление нападавшему на него убийце... Ну, это уж дело не мое.
  Я слышу в собственных ушах какой-то подозрительный звон. Вероятнее всего, это разлетаются на мелкие осколки хрупкие стекляшки только что столь блестяще разработанной мною версии.
  Иван Николаевич только удовлетворенно кивает головой, словно ничего другого услышать он и не надеялся.
  - Спасибо, Мариночка! - говорит он. - Большое спасибо! А что скажешь насчет супруги?
  - Удушение. Тут сомнений никаких быть не может. Вскрытие показало застой крови в голове, перелом подъязычной кости и гортани. Кровоизлияния в мышцах находятся слева от гортани - именно там, вероятнее всего, лежал большой палец правой руки убийцы. В легочной плевре пятна Тардье, какие бывают только у людей, очень быстро задохнувшихся. Ее, конечно же, задушили.
  Иван Николаевич вздохнул.
  - Да, - сказал он, и мы с Зайцевым перемигнулись, почувствовав, что старик, кстати, в совершенстве знающий историю всей мировой криминалистики, садится на своего любимого "конька", - да, это факт, не подлежащий сомнению. Кстати, други мои, наши с вами предшественники на ниве криминалистики не имели многого из того, чем мы располагаем мы сегодня. Но они были великими тружениками, хотя каждое их достижение, на которое мы зачастую опираемся и сегодня, стоило им титанических трудов. Румын Минович, к примеру, проверял свои теоретические соображения о состоянии и чувствах повешенного на самом себе. Да, да! В 1904 году он вешался несколько раз, и помощники вынимали его из петли бездыханным. Вот видите, нам хоть этого делать не надо... А вы слышали о деле Вебер?
  - Кажется, - неуверенно мямлит Зайцев. - А может, я ошибаюсь, что-то путаю...
  - Напрасно путаешь, - нравоучительно поднимает палец кверху Солодов. - В 1905 году француженка Вебер, одержимая приступами садизма, задушила несколько детей своих ближайших родственников. Тогда, как вы понимаете, следователи не располагали еще знаниями, которыми мы с вами вооружены теперь. И они не смогли доказать, что преступления в действительности имели место. Но в 1908 году Анна Вебер призналась в их совершении добровольно. И, попав в так долго тосковавшую по ней тюремную камеру, задушила себя сама, своими собственными руками! Может быть, кто знает, при этом она испытывала какое-то подобие наслаждения... Да, дорогие мои коллеги! Мы с вами должны быть достойны великой и славной памяти наших предшественников. И потому должны раскрывать преступления безошибочно, точно и быстро. Вы слышите меня: точно и быстро?
  Солодов перевел дух, несколько виновато посмотрел на Субботину:
  - Ну вот, опять завелся... Спасибо тебе, Мариночка, большое спасибо. Ты свободна, голубушка. А я продолжу еще беседу с этими вот молодыми людьми.
  Мы остаемся одни. Иван Николаевич долго копается в одном из многочисленных ящиков своего гигантского стола, а потом, наконец, достает из него какие-то бумажонки.
  - Я так просто, - говорит он, - между делом, поинтересовался личностями убитых в институте вакцин и сывороток, где они оба когда-то работали. Как ни странно, а отзывы о нем намного лучше, нежели о ней. Она, как свидетельствуют сведущие люди, - баба-пила, каких, к сожалению, на святой и грешной Руси великое множество. А он - обаятельный трудовой человек, пользовался в коллективе уважением, его даже в профком несколько раз избирали. Фронтовик. Несколько лет назад спас тонущего мальчишку. Тот выбрался на лед, чтобы покататься на коньках, а тот возьми да тресни. Потом Назаренко даже в больницу к мальчишке наведывался. А пить он начал уже на пенсии, после того как остался в квартире наедине с женой, когда дочери разъехались. Но в общем и целом, я думаю, он вряд ли способен на убийство.
  Если бы мне вылили в этот момент на голову ведро ледяной воды, я, кажется, был бы искренне благодарен сделавшему это человеку! Но воды на темечко никто не лил, и я почувствовал, как уши мои загораются двумя красными стоп-сигналами, и даже как будто становятся несколько длиннее, как у всем нам хорошо известного животного.
  - Да, - не желая замечать моего состояния, продолжает Иван Николаевич, - все мы грешим порою тем, что воспринимаем того или иного человека, как бы это сказать... несколько однобоко, что ли. Раз закладывает за воротник - значит, нечего в нем и искать хорошее. А ведь в каждом из нас есть как положительный, так и отрицательный заряд. И нам пренебрегать ни тем, ни другим никак не пристало. Иначе не будет гореть лампочка нашего мышления, будем словно слепцы бросаться из стороны в сторону, спотыкаясь и падая в темноте!
  Когда Солодов переходит на подобный, несколько возвышенный стиль разговора, это значит, что он очень и очень чем-то недоволен. Впрочем, сейчас это прекрасно читалось и по выражению его лица.
  Молчание наше после произнесенной стариком тирады затягивается, слышно, как противно жужжит в кабинете одинокая муха, до сих пор еще не вытянувшая ноги от солодовской "Астры" и полного отсутствия хоть чего-то съестного.
  - Вот что, - изрекается наконец Иван Николаевич. - Нужно, я полагаю, провести повторный осмотр места происшествия. Необходимо все это сделать без промедления, прямо сейчас.
  - Проведем, - киваю я. - Только позвольте вначале ознакомиться с вашими записями.
  Солодов протягивает мне пару листков, исписанных вкривь и вкось его бегущим и падающим влево почерком:
  - Разберешь?
  Он не знает, что нужда всему научит, даже разбирать его немыслимые, неповторимые каракули.
  Читаю. Все то, о чем он только сейчас нам говорил. В самом конце - короткая фраза: "В день ухода на пенсию гр. Назаренко сослуживцами был подарен портфель с серебряной гравированной монограммой".
  Я останавливаюсь, словно громом пораженный.
  - Да, - говорит Солодов снова, словно желая убедит самого себя в справедливости принятого решения. - Без повторного осмотра никак не обойтись. Вдруг преступник и вправду взял себе на память какую-нибудь "фотокарточку"?
  - Взял, - сердито отвечаю ему я. - Конечно, взял!
  - Откуда знаешь, - поднимает в удивлении густые белые брови Солодов.
  Я тычу пальцем в его же каракули, и он мгновенно понимает все.
  - Портфеля, стало быть, вы в квартире не нашли? Тогда идите и установите, что именно унес преступник в этом портфеле. Сам по себе он ему не нужен! Поди, он уже и поистрепался от времени, лоска товарного не имеет. Значит, он понадобился преступнику просто как упаковка, тара. А вот что он туда упаковал, пожалуйста, и установите! За то вы деньги получаете. Ели надо, возьмите еще в помощь моего следователя Сергеева, он сейчас относительно свободен, а это дело, как вижу, никакого отлагательства не терпит. Вопросы ко мне?
  Стоит ли говорить, что, получив одну за другой сразу три сокрушительных нравственных оплеухи, я чувствую себя не совсем в своей тарелке. И даже того не в своей, что стоящий у окна в коридоре Субботиной приходится окликнуть меня по имени дважды, чтобы я не прошмыгнул мимо.
  - Андрей, - она подходит ко мне, кладет руку на лацкан пиджака. - Ты... очень расстроен?
  "Расстроен?" - это же явно не то слово, которым следует, ох следует охарактеризовать обуревающие меня чувства призрения к собственным умственным способностям!
  - Да нет, Марина, ничего страшного!
  - Ты... сердишься на меня, Андрей? - продолжает, упрямо сдвинув брови, сыпать она мне соли на открытую рану.
  И я уже не могу удержаться от улыбки.
  - А как же иначе? - отвечаю. - Еще как рассержен!
  - За что? - она старается смотреть мне прямо в глаза, и я, словно преступник, не могу выносить ее взгляда, упорно не признающего моей фальшивой улыбки.
  - А за то, - наклоняюсь я к ее уху, - за то, дорогая Марина Васильевна, что ваши пациенты почему-то на сей раз оказались куда разговорчивее моих! Парадоксально, но факт.
  Она откидывает ладонью со лба упавшую прядь волос, и, наконец, считает возможным ответить на мою улыбку. Я считаю тут же необходимым немедленно закрепиться на отбитых мною позициях:
  - Анекдот хочешь? Так вот: в тюремном дворе прогуливаются двое. Добрый десяток лет они прогуливаются по этому замкнутому кругу, и, естественно, переговорили обо всем на свете. Наконец один с глубокомысленным видом спрашивает другого: "Как ты полагаешь, Билл, что же все-таки это такое - теория относительности? Не мог бы ты популярно изложить мне ее суть?" И Билл отвечает: "Отчего же, Джек! Я с удовольствием изложу тебе ее популярно. Вот сейчас мы с тобой что делаем?" Джек отвечает: "Как это что? Мы с тобой ходим!" "Неправда, Джек! Это мы с тобой ошибочно думаем, что ходим. А ведь на самом деле, уже почти десять лет мы с тобой сидим!"
  Насладившись смехом Марины, ухожу в свой кабинет. И еще раз понимаю: существует все-таки на свете теория относительности! Вот Субботина ушла совершенно уверенная, что события сегодняшнего дня не испоганили мне настроения, а мне - хоть самому в петлю лезть впору, до того муторно на душе. И я почему-то вспоминаю Ваню Цветова, моего друга, майора милиции. Он произносил в таких случаях только одну-единственную успокоительную фразу: "Ничего, парни, перемелется!" Раньше говорил, конечно, пока еще не схлопотал ту злополучную пулю, которая и позволила назвать теперь его именем одну из улиц нашего города. Так что, мелькает в моей голове мысль, в известной мере, оказывается, и Цветов был моим предшественником, обязывающим меня раскрыть и это преступление, как любит выражаться Солодов, быстро и четко.
  Быстро и четко!..
  
  
  ТО, ЧЕГО НЕТ
  
  Когда-то в юности один татарин загадывал мне загадку, которая и по сей день не выветрилась из памяти.
  - Отгадай, - хитро говорил он, - что это такое? Длинное, зеленое, висит под потолком и вертится?
  Я думал мучительно долго, и, конечное дело, ничего не смог ему ответить.
  - Сдаюсь, - хмуро признал я свое моральное поражение. - Не могу отгадать.
  - Ладно, коли сдаешься, отвечу сам. Это селедка.
  - Что, - подпрыгнул я, - ты шутишь?
  - Э, нет, совсем не шутишь! Разве селедка не длинная?
  - Длинная, но... Почему же она вдруг зеленая?
  - Я покрасил зеленой краской.
  - А почему она висит под потолком?
  - Моя вещь - куда хочу, туда и вешаю.
  - Но почему она вертится? - не сдавался я.
  - А это, чтобы ты не угадал! - последовал совершенно спокойный и равнодушный ответ...
  С тех пор моя милицейская практика постоянно напоминает мне ту пресловутую селедку из юности. Только загадку о ней изрекает не татарин-конюх местного колхоза "Честный труд", а каждый раз разный преступник. Как только не "красит" он свое поганое деяние, чего только не делает, чтобы я не угадал, как только не закручивает свою "селедку"! а мне приходится отгадывать. Потому что я не могу, не имею никакого права в любом случае повторить ту дальнюю фразу:
  - Сдаюсь. Не могу отгадать.
  И каждый из моих коллег применяет самые различные методы для разгадывания своих "загадок". Следователь прокуратуры Владислав Сергеев, к примеру, очень своеобразный человек. Наверное, в школе его называли чистюлей или еще чем-нибудь обидным в этом роде, только менее приличным. Он - полная мне противоположность. Если я в благословенные годы школярства ходил вечно в разодранной и не первой свежести рубашке, то его одеяние, полагаю, отличалось неизменной первозданной чистотой. Он, вне всяких сомнений, был пай-мальчиком. Послушным, скромным, украшением школы, успевающим по всем нужным и даже ненужным дисциплинам. Он не выводил из терпения толстую и глупую математичку Настю своим упрямством, как то неоднократно делал ваш покорный слуга. Нет, он был образцовым ребенком, утешением бабушки и гордостью мамы! Таковым, только несколько подросшим, оставался он поныне.
  Он никогда не злится и не шумит без видимой пользы, как то - увы! - нередко делаю я. Он не суетится без дела и даже понапрасну не нервничает. Его никогда не ругают - он все делает правильно, и, если даже без ощутимых результатов, то все равно не отступая ни на единый шаг от существующих канонов и ограничений. Таков его метод разгадывания "загадок"...
  У нас в управлении этого великовозрастного чистоплюя из прокуратуры называют просто Владиком, ибо он - взрослый ребенок. Как-то, что называется, на голубом глазу он расспрашивал меня, играет ли по вечерам в ресторане "Колос" эстрадный оркестр. Вначале я воспринял его любопытство как не слишком удачную попытку пошутить со мной: не может же человек, проживший всю свою жизнь в трех кварталах от злополучного "Колоса", ни разу не побывать там хотя бы во имя простого любопытства! Но Владик только очень аккуратно записал мой ответ на бумажонку и наколол ее на торчащий на стене гвоздик - от "стольких" и до "стольких" в "Колосе" звучит музыка.
  В принципе лично я такого вот типа людей не особенно жалую, но все-таки есть у Владика одна черта, которой все мы страшно дорожим: он - неисправимый педант и пунктуалист. И его подлинная страсть - работа с бумагами, документами, архивами, всякого рода запросы, требования - словом, именно то, что его непосредственный шеф Иван Николаевич совершенно справедливо считает самым уязвимым моим местом. Вот почему он всегда стремится поставить меня в пару с Владиком, и я с удовольствием принимаю его решение как должное. Спасибо Солодову - он и на сей раз счел за благо нас соединить нерасторжимыми узами.
  - Собирайся, Владик, - Сергеев предупредительно поднимается, когда я захожу в его кабинет. Он поднимается всегда при виде лица, которое хоть на миллиметр выше вскарабкалось выше его по служебной лестнице.
  - Я слушаю вас, Андрей Петрович, - чрезвычайно вежливо и воспитанно говорит он.
  - Вот и хорошо, что слушаешь, - я, кажется, начинаю раздражаться. - Только, бога ради, брось ты это никчемное чинопочитание! Мы же с тобой даже по разным ведомствам проходим.
  - Вы все-таки старше по возрасту...
  - Ну, не о том же речь... Скорее едем. Солодов распорядился.
  - Куда едем и с какой целью? Если надолго, я хотел бы предварительно позвонить маме, чтобы она не волновалась.
  - Надолго. Звони, только быстрее. Поедем на повторный осмотр места происшествия.
  Владик понимающе кивает, и, так и не решившись присесть, звонит по телефону. Мы выходим, чтобы не мешать его общению с дорогой родительницей, и Зайцев сочувственно, но со смехом и нескрываемой издевкой смотрит на дверь. Она остается полуоткрытой, и мы волей-неволей слышим голос Владика.
  - "Милая мамочка, - горячо шепчет мне в самое ухо Зайцев, - как ты себя сегодня чувствуешь? Это я, твой Владик..."
  - Милая мамочка, - и вправду доносится из кабинета приглушенный голос Владика. - Как ты себя сегодня чувствуешь? Это я, твой Владик... Я немножко задержусь, мамочка, ладно? Нет, не слишком долго...
  Зайцев беззвучно хохочет, а я говорю:
  - Ничего смешного. Родителей, между прочим, надо почитать. Понял?
  - А ты почитаешь?
  - Буду почитать, - неуверенно обещаю я. - Вот только от дел всех этих немножко освобожусь, и тогда - сразу...
  А теперь хочу сказать: повторное обследование места происшествия, да еще проводимое не по своей собственной воле, а по настоянию прокурора - это неприятность для каждого уважающего себя детектива. Проводится оно, когда становится ясным: осталась незамеченной важнейшая улика, могущая существенно изменить весь ход следствия. Как-то у одного подозреваемого во время обыска мы не нашли золота, о существовании которого догадывались. Я назначил повторный, притащил кучу аппаратуры, нашли! Правда, мы долго шарили по стенам, шкафам и ползали с великим усердием по паркету. А сверток с золотыми монетами старой (царской) чеканки и новой (фальшивки под старину) оказались в мусорном ведре, стоящем прямо в коридоре.
  Но, должен признаться, тогда я все-таки знал, что мне надо искать. Я искал золото, и я его нашел.
  А что предстояло мне отыскивать сейчас? Как в детской сказке - "пойди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что"...
  Вместе с Зайцевым, Владиком и Железновым мы приезжаем в знакомую пустую квартиру. Снимаем печати, входим в комнату, до сих пор сохраняющую остатки тяжелого страшного запаха.
  И все начинается сначала!
  Теперь только я хочу убедиться в главном: в отсутствии портфеля, принадлежавшего хозяину.
  Владик начинает методично рыться в сумках с документами, в книжном шкафу, рассматривая какие-то старые заметки и перепечатывая потрепанные письма. Он - в своей любимой бумажной стихии!
  Железнов снимает и зачем-то укладывает в пластиковые пакеты краны в ванной комнате. Зайцев осматривается хозяйским взглядом по сторонам, а я подхожу к платяному шкафу, открываю его утробу и задумываюсь.
  Все-таки скажите мне: почему Железнов, этот бездушный железный гвоздь с человеческой головой - всегда такой аккуратный, в этом случае не смог обнаружить ни единого интересующего нас отпечатка?
  Ответ, как мне кажется, весьма прост: отпечатки преступником были заблаговременно и тщательно уничтожены. А коли так, значит, он оставался в квартире еще более или менее длительное время после убийства, действуя вполне обдуманно, хладнокровно и спокойно. Но тогда как удалось ему уничтожить следы, не оставив новых? Неужели он принес с собой, как в древних фильмах, перчатки?
  Я оставляю в покое шкаф, не удостаивая больше внимания его содержимому, и направляюсь на кухню. Там открываю настенный шкафчик. В нем, помимо всего прочего, стоят три фужера - точно такие, какие оставались на столе. Если приплюсовать к этим трем те два получится, как вы понимаете сами, ровно пять. А где шестой? Ведь их почти несомненно комплект - полдюжины?
  Шестой из них я нахожу в другом шкафчике, вместе с тарелкой и прочей подобной разномастной посудой. И тут уж я понимаю: одно из доказательств совершенного третьим лицом преступления - у меня в руках!
  Представьте себе: хозяин или хозяйка берут два фужера, чтобы поставить на стол. Конечно же, остальные четыре при этом преспокойненьким образом останутся на своих местах, а после мытья посуды хозяева опять же поставят бывшие в употреблении фужеры рядом со своими собратьями. Так всегда бывает - это динамический стереотип поведения человека, часто даже независящий от его сознания.
  Иное дело - посторонний! Он не знает, где стоят остальные фужеры, и, помыв один, ставит его в первое попавшееся, на его взгляд, подходящее место. Но почему он моет из трех только один фужер? Да потому, черт меня возьми, что только на одном из трех имеются следы ЕГО пальцев!
  Вывод отсюда напрашивается единственно возможный: значит, он был за столом третьим! Он пил вместе с хозяевами, он был их гостем... Это совершенно неожиданная удача заставляет меня усесться на табурет и подумать обо всем остальном.
  Вымыть фужер неизвестный мне человек мог только после совершения преступления, причем уничтожение следов он производил - я утверждаюсь в этой мысли! - и верно в перчатках. Но ведь не притащил же он их сюда летом открыто, в такую жару? Нет.
  Вывод? Только один: он взял их здесь, прямо в квартире. Когда? Опять-таки - только после совершения преступления... Больше, несмотря на самые мужественные усилия, в голову ничего умного не приходит, и поэтому я говорю Зайцеву:
  - Если увидишь где мужские перчатки, скажи сразу мне. Очень нужно. И ты, Владик, тоже имей в виду.
  Владик удивленно смотрит на меня, но ничего не спрашивает. Наоборот - он говорит:
  - Среди документов не достает одного, на мой взгляд, весьма существенного.
  - Какого именно?
  - Сберегательной книжки.
  - Но ведь она же у тебя в руках!
  - Это ЕЁ сберегательная книжка. А ЕГО сберегательной книжки нигде нет.
  - Ха! - усмехаюсь я. - А почему у него вообще должна быть сберкнижка? Может быть, ее и в природе никогда не существовало?
  - Существовала, - убежденно откликается Владик. - Не может такого быть, чтобы не было.
  - Почему думаешь? - уже вполне серьезно спрашиваю его.
  - Они ведь жили между собой плохо. В таких случаях муж и жена откладывают на черный день деньги каждый на свое имя, ибо они не верят в порядочность друг друга. Вот и Светлана Александровна открыла счет в отделении сбербанка на свое имя сравнительно недавно...
  - Когда конкретно?
  - Два с небольшим года назад.
  - Это после отъезда дочерей, - подвожу я итог разговора. - Раньше, стало быть, они и вправду хранили деньги на книжке супруга. А когда девчата разлетелись, начались ссоры, попойки, Светлана Александровна сочла за благо делать и свои собственные сбережения... Сколько там, пятьсот?
  - Четыреста восемьдесят рублей. А откуда вы...
  - Все правильно, Владик, она откладывала с пенсии двадцатку, хоть и не каждый месяц. Надо искать, значит, и его книжку. Там - несравненно больше. Во много раз больше!
  Опять мы молча продолжаем нашу работу. Часа через три я могу с уверенностью сказать: повторное обследование квартиры, всей, до самой последней скрипучей половицы, произведено! Но, тем не менее, шкаф перерываю еще раз: нет в нем ни книжки, ни перчаток, ни портфеля! В одежном отсеке висят четыре пальто с пустыми карманами. Три бельевых забиты до отказа разными платочками, подвязками и лоскуточками. Четвертый - пуст.
  Последнее обстоятельство меня почему-то в последний момент смущает. Судя по всему, хозяйка квартиры происходила из породы чрезвычайно бережливых людей, которые ничего до самого своего смертного часа не выбрасывают. Вот, к примеру, в руках у меня старый-престарый женский пояс с обтрепанными защелками, вот нарукавная резинка, к которой нет пары... О таких людях я слышал габровский анекдот: когда умер один из них, в его доме родственники застали образцовый порядок. Все барахло было рассовано по узелкам, на одном из которых красовалась надпись: "Маленькие обрезки веревочек, непригодные ни к какому употреблению".
  ...И все-таки, почему три ящика так набиты, что едва выдвигаются, а четвертый пуст? Совсем пуст?
  Я вновь выдвигаю его и старательно заглядываю в пустую неглубокую утробу. Сзади меня останавливается и неприятно сопит носом Железнов.
  - Да, - небрежно говорит он, словно подтверждая услышанное от меня мнение, - здесь что-то было! Недавно было. А теперь этого "что-то" больше нет. Возьмем на экспертизу, - он тыкает негнущимся пальцем на пыль в углах ящика, у самых его стенок. Видимо, не столь давно в центральной части ящика и вправду что-то лежало, и она, часть эта, осталась незапыленной.
  Значит, мелькает мысль, мы все-таки нашли "то, не знаю что"! Так и говорю на следующее утро Солодову при нашей встрече.
  - Молодец, Нечаев, - бросает он. - Теперь неплохо бы установить, что же конкретно там лежало. Не исключено ведь, что именно содержание данного ящика и прихватил с собой преступник, унеся в портфеле. Какова же теперь твоя версия?
  - Пока говорить мне не хотелось бы. Подумаю. К утру, возможно, версия будет готова.
  - Добро. Ступай. Успехов тебе!
  И очень хорошо, что я не тороплюсь на сей раз с изложением своих догадок. Хотя бы потому, что вечером того же дня меня ожидает крупный и весьма существенный сюрприз. Его по-дружески великодушно преподносит мне Владик.
  - В отделении сбербанка 1802/12, - бесстрастно, словно механическая кукла, говорит он, - имеется лицевой счет на имя гражданина Назаренко Георгия Стефановича. До самого последнего времени на нем находилась сумма в шесть тысяч двести десять рублей восемнадцать копеек. Седьмого августа Назаренко, сделав предварительную заявку, снял шесть тысяч рублей ноль-ноль копеек наличными деньгами. Таким образом, на упомянутом счету осталось...
  - Двести десять рублей.
  - Да плюс восемнадцать копеек, - охотно подтверждает Владик. - Характеристики на убитых мною затребованы в установленном порядке. Также мною затребованы...
  - Ладно, Владик, я и так знаю, что ты затребовал все необходимое и даже еще кое-что впридачу к этому необходимому. Как получишь, покажи мне, пожалуйста.
  Владик уходит, и я снова остаюсь один. Снова на меня сваливается целая гора безответных вопросов. Зачем понадобились Назаренко эти деньги именно в день смерти? Куда он их дел? Попали ли они в руки преступника? - скорее всего, да... Но тогда как узнал преступник об их наличии в доме? И что же, в конце концов, лежало в том, пустом ящике? Куда делись перчатки? И были ли они вообще?
  Ответить на эти вопросы - вот и все, в сущности, что от меня требуется...
  Снова обдумываю происшествие, наверное, уже в тысячный раз. как все это произошло? Как - в деталях? Я представляю это себе, закрыв глаза.
  Вот Георгий Стефанович получает в сберегательной кассе роковые для него деньги. Может быть, прямо у окошечка он и кладет их в тот самый портфель, подаренный сослуживцами. Выходит, по улице идет... Куда же он путь держит? Наверное, домой. А там сидит гость, поджидая его... Или, может статься, он встречает этого потенциального гостя по пути, и тогда зовет его к себе домой? Тот узнает о деньгах и принимает страшное решение. Оно уже принято, но двое мужчин по-прежнему сидят за одним столом, вместе пьют. И беседуют примерно в духе Аркадия Райкина: "Ты меня уважаешь? Вот и хорошо. И я тебя уважаю. Значит, мы оба с тобой уважаемые люди!"
  А если так, то, стало быть, они знакомы? Да, сдается мне, они должны были быть знакомы, хотя гарантии на это я, разумеется, дать не могу. Третьим в их компании мог оказаться любой, чисто случайный человек. Вспомните: ведь и мы с вами подчас бестрепетно наливаем рюмку случайно заглянувшему в момент веселья водопроводчику или слесарю-газовику. Или дворнику... Надо мне, во всяком случае, проверить возможность и такого варианта.
  А потом? Потом по каким-то делам Назаренко заходит в ванную, гость - за ним. Он выхватывает внезапно нож, но Георгий Стефанович замечает это. Он поднимает руки для защиты, но сталь уже равнодушно и стремительно входит в его тело, поздно поднимать руки... На крик мужа из комнаты в коридор выбегает жена, убийца, отбросив нож, хватает ее за горло. Она пытается кричать, но не может. В ходе борьбы они перемещаются из коридора в комнату. Там она и падает на ковер уже без признаков жизни.
  Вполне вероятно, что дело было так или примерно так.
  Оставшись единственно живым обитателем квартиры, убийца действует исключительно хладнокровно. Он опускает нож в ванну, и, заполнив ее водой, сталкивает туда труп мужа, а затем, отыскав перчатки, принимается за уборку квартиры. Тщательно оттирает все предметы, к которым прикасался, моет под горячей водой нож, вилку и фужер, с которыми имел дело за столом. Возможно, даже протирает шваброй полы, только затем обыскивает квартиру, прихватывает портфель с деньгами и уходит.
  Логично? На мой взгляд - вполне. И только одно злокачественное пятно усматриваю я на теле этой полноценной здоровенькой версии - пустой ящик в бельевом отсеке. Там что-то было! Убийца увидел это "что-то" и тоже, вероятно, положил его в портфель. А ведь он знал: где-то в доме есть ценности, дорогие вещи, меха, одежда. Но он на них не позарился. Он взял из всего возможного только то, что лежало в бельевом ящике, опустошив его. Что же в таком случае там лежало? Что?!
  И еще совсем немножко беспокоит меня та самая "молодая вдова", которая укатила в Сочи. Конкретную дату ее отъезда никто не знает. А вдруг она уехала именно в день убийства? Живет она на первом этаже, вполне вероятно могла что-нибудь увидеть, либо услышать: вдовы, они страх какие любопытные...
  С раздражением вспоминаю Василия Васильевича Костина, того самого "правдолюбца", который в ответ на все мои вопросы, твердил свое твердолобое "ничего не знаю". Что-то ведь он знает! Не может не знать. Но ведь только говорить не хочет... Упасть ему в ноги, что ли? Или все-таки и вправду попросить ребят из БХСС поинтересоваться, откуда берутся у главбуха талоны на бензин, которые он затем и реализует за полцены? Нет, с этим всегда успею. Пока надо подождать. А с чего же тогда прикажете начинать? Ведь начинать, по совести говоря, давно пришло время!
  Утром я выкладываю на свой стол нашего генерала Степанова оперативно-розыскной план. Он смотрит, мрачно сопит, а потом молча черкает в углу своими немыслимыми огромными каракулями: "Утверждаю". И почти беззаботно говорит:
  - Правильно мыслишь. Начинать всегда лучше всего с самого начала. Сколько бы раз не приходилось этим делом заниматься. Помнишь, как в той всем известной песенке? "Начать сначала не поздно никогда..." Э-э-э... Забыл, как там дальше.
  - "Начни сначала, все начни с нуля".
  Генерал выпустил из носа клуб дыма, живо напомнив мне виденный в последний раз лет двадцать назад паровоз, и серьезно добавил:
  - Нет, подполковник. С нуля - это не подходит для нас, никак не подходит. Не та у нас с тобой профессия. Нам не песенки петь - работать надо. Вкалывать.
  
  
  ИЗНАНКА "КОЛДОВСТВА"
  
  Это вранье, будто у сыщика должна быть, или, тем более, непременно есть какая-то особенная, недоступная и неведома другим интуиция. Ее придумали дилетанты, мало что смыслящие в нашей повседневной работе.
  Помню, как несколько лет назад мы с приятелем отдыхали в Кисловодске. Жили в одной маленькой комнатушке, смотрели одни фильмы и читали одни газеты. И вот однажды он подошел ко мне с удивлением:
  - Проглотил сегодня вот эту повесть. И ничего смешного не обнаружил.
  - А что в ней должно быть смешного?
  - Но ведь ты же вчера вечером хохотал над ней, лежа на диване, едва только что не до слез! - возмутился приятель.
  И тут я захохотал снова. Открыл нужную страницу:
  - Читай!
  Он прочитал.
  - Ничего смешного не вижу, хоть убей.
  - Убивать не хочу. Просто расскажу, что именно тут смешно. Читай вслух.
  - "Мы с экспертом вышли и направились к "Москвичу", - начал послушно читать приятель. - Он сел в машину и стал священнодействовать. Я нетерпеливо шагал взад-вперед. Ливия, наверное, ушла куда-то, во дворе ее уже не было. Через некоторое время эксперт буркнул: "Это отпечатки пальцев Земита. Могу ручаться! Почти на сто процентов". Мгновение я стоял, как окаменелый: мои ощущения нельзя было назвать ни радостью, ни облегчением, ни удовлетворением - просто после огромного напряжения произошел внезапный, стремительный нервный спад. Через веранду я вернулся в комнату, где меня ждали Земит и младший лейтенант. "Гражданин Ян Земит! Вы обвиняетесь в том, что третьего октября этого года убили Ояра Ванадзиня". "Нет! Нет!"
  Приятель перестал читать, потом недоуменно посмотрел на меня:
  - Так что же тут смешного?
  Пришлось проводить ликбез на общественных началах. Мало того, что эксперт сходу, нарушая все законы, предъявляет человеку столь тяжкое обвинение! Так он еще, оказывается, и колдун - иначе как бы он смог установить идентичность отпечатков Земита с отпечатками, обнаруженными в машине? Это же просто глупость, да простит меня автор той книжонки, которая меня, тем не менее, от души потешила. И это - ее очевидное достоинство, говорящее о том, что и такие писания, несомненно, приносят большую пользу человечеству.
  ...Сейчас, вспоминая тот дальний разговор, я снова улыбаюсь. Потому, что ни мне, ни моим коллегам еще не доводилось раскрывать преступление без напряженного, каторжного труда, который мы меж собой называем "черным хлебом": он весьма несладок, этот хлеб, но как жить без него? Его польза бесспорна.
  А интуиция... Думаю, что ее и вообще нет. Есть опыт, есть умение логически мыслить, есть, наконец, элементарное мужество отказаться от одной версии и мгновенно перейти к разработке иной - зачастую прямо противоположной. И, в конце концов, немаловажной является способность поставить себя на место преступника.
  ...И вот я, лежа в постели с закрытыми глазами, уже мысленно мечусь по квартире Назаренко, стараясь не смотреть на трупы. Вот я беру портфель с деньгами, потом выхватываю что-то из ящика в шкафу и кладу это "что-то" к деньгам. Для меня почти одинаково ценно и то, и другое - шесть тысяч рублей и это неведомое никому "что-то". Вот я выхожу, тихо притворив дверь, за моей спиной сухо щелкает ригель замка: теперь дверь закрыта изнутри, и я непременно выиграю время - в квартиру посторонние войдут только через пару суток, не раньше.
  Смотрю настороженно вниз, в пролет лестничной клетки: там пусто, никого нет.
  Выбегаю из подъезда. Куда? До троллейбусной остановки далековато, да и топать мимо кинотеатра "Дружба", где обычно толкутся люди. А мне по понятным причинам совсем не хочется попадать им на глаза. Что же, в таком случае, предпринять?
  И я решаю: практически рядом - дорога, рассекающая город надвое. Надо остановить попутную машину, либо такси...
  Я дергаюсь в постели, открываю глаза и начинаю соображать, встав теперь на свое законное место в жизни. Скорее всего, преступник поступил как раз так, как я предполагаю. Но по той самой дороге движение грузового автотранспорта недавно запрещено. Частники вечерами уже сидят возле своих купленных на аукционах баснословно дорогих цветных телевизоров, которых до перестройки у нас было много, а теперь нет совсем. Смотрят бесконечные многосерийные фильмы на животрепещущие темы о дополнительной оплате труда арендаторам и их коренном отличии от кооператоров. А, может, слушают очередное выступление попавшего на практическую работу академика Абалкина - не столь важно.
  Важно, что по теории вероятности остается все-таки такси. Они часто шныряют по этой магистрали, связывающей воедино западную и восточную части города.
  Выходит, что версию с такси надобно проверить. И с этим следует поторопиться, пока прошло еще сравнительно немного времени.
  Пройдет больше - люди забудут, что в их машине как-то ночью ехал некто неприметный с портфелем в руках. А сейчас они еще могут о том помнить. Да, никак нельзя затягивать с проверкой... Вот только кому поручить?
  Ведь, говоря откровенно, я и без этого начал свое "колдовство" с того, что надавал кучу поручений не только Зайцеву, но даже Владику - работнику прокуратуры. Впрочем, себя работой тоже, кажется, не обидел. Кому же поручить?
  Вопрос этот неутомимо, словно короед древесину, сверлит мне мозги, пока, наконец, я не выдерживаю: вскакиваю с постели, принимаю душ и жарю ненавистную спутницу своей жизни - яичницу. Боже правый, как же она мне осточертела! Но что поделаешь, у меня нет по утрам времени ни на что другое, а обедаю и ужинаю, где придется.
  Яичница недовольно пыхтит, словно чувствуя мое к ней незаслуженное презрение, пузырится на сковородке, не возбуждая ровно никакого аппетита. И, глядя на нее, я почему-то вспоминаю юного лейтенанта Василькова - у него носовой платок тоже белого цвета с желтой каймой.
  У меня между мыслью и делом расстояние, к великому сожалению, порою оказывается до неприличия коротким. Так и на сей раз: бросив на произвол судьбы окончательно разобидевшуюся на меня яичницу, бегу к телефону и звоню в райотдел: тому самому заместителю начальника по оперативной работе, прошу великодушно подарить мне на пару дней лейтенанта Василькова. Замнач спрашивает коротко:
  - Когда прислать?
  - Через час буду у себя, - в тон ему, без излишний пояснений, отвечаю я.
  Потом дергаю носом воздух, швырнув трубку на рычаг: горит треклятая яичница! С камнем на душе возвращаюсь в кухню, и даже с некоторым облегчением швыряю почерневшую раскаленную сковороду в раковину для мытья, заливаю ее водой. Всё, домашние дела, слава богу, сделаны, пора бежать на работу.
  Дорога в управление занимает у меня, как правило, около двадцати минут - живу я недалеко. К моему удивлению, у закрытых на ключ дверей кабинета уже сидит Васильков - даже раньше моего успел добраться, шустрый какой парень!
  - Заходи, Вася, - здороваюсь я с ним кивком головы, - садись и подожди минуточку. Сейчас соберем людей, проведем пятиминутку свободного размышления.
  В глазах у лейтенанта читается невысказанный вопрос, но он считает нескромным произнести его вслух, и я даю пояснению по собственной инициативе:
  - У нас в обиходе так называется оперативное совещание узкого круга лиц, занимающихся непосредственно раскрытием того или иного преступления.
  Первым, как всегда, является железный Железнов, человек без нервов. Он слегка прогибает длинную, как у гуся, тощую шею - это у него означает приветствие. Потом степенно опускается на стул в дальнем углу и произносит:
  - Вы будет сейчас, Андрей Петрович, немного удивлены.
  Изрекает он эти самые простые слова с выражением неприязни к ним на лице. Есть такие люди, даже очень хорошие, от которых, благодаря их лицам, постоянно ждешь какой-нибудь пакости. Железнов - из их компании.
  - Да, - повторяет он, - значит, вот ведь какое удивительное дело. Судя по всему, в интересующем вас ящике лежали самые обыкновенные дешевенькие изделия из белой и голубой хлопчатобумажной ткани. Мы обнаружили отдельные ворсинки. И я уверен, что они принадлежат упомянутым мною изделиям.
  - Вы хотите сказать, - едва не онемел я, - что вор забрал наравне с деньгами эти самые ваши... хлопчатобумажные изделия?
  Железнов сухо откашливается, словно кто-то у меня в кабинете постукивает часто-часто одним булыжником о другой:
  - Я не хочу этого сказать, уважаемый Андрей Петрович. Я лишь констатирую факт возможности нахождения в упомянутом ящике упомянутых мною изделий из хлопчатобумажной ткани. Делать же заключения и выводы дальше - это, извините, не моя служебная функция.
  Да, я, конечно, знаю, что каждый человек имеет право думать, но у меня заниматься этим - как раз и есть прямая служебная функция! Тем не менее, должен признаться, что выполняю я ее почему-то далеко не всегда успешно. Как в данном случае, к примеру.
  Наверное, слова эксперта и вправду произвели на меня впечатление разорвавшейся бомбы, в чем легко убедился вошедший в сей момент Владик. Он вместе со следовавшим за ним Зайцевым на мгновение буквально замер на пороге, с тревогой обратив взор в мою сторону.
  Вы уж, пожалуйста, поверьте мне: это была и в самом деле какая-то чепуха, мистика! Получается, что некий преступник, имея на совести два свеженьких убийства, забирает портфель с деньгами, а потом рыщет по квартире в поисках... каких-то дешевеньких изделий из хлопчатобумажной ткани? Если бы мне сказал об этом кто-нибудь другой, например, тот же Зайцев, я бы, пожалуй, всерьез воспринял услышанное за неудачный розыгрыш. Но помилуйте, ведь сам Железнов... Это ходячее кибернетическое устройство, электронно-вычислительная машина самого последнего поколения, упакованная в человеческую, хотя и не совсем, на мой взгляд, привлекательную оболочку! Железнов никогда в жизни не ошибался, не ошибается и не ошибется.
  Как-то я даже поинтересовался годами его учебы в школе.
  - Интересно, - как бы между прочим спросил я. - Много ли вы делали ошибок в контрольных по алгебре?
  - Я!? - не на шутку удивился эксперт. - Вы, кажется, меня об этом спрашиваете, я не ошибся?
  И раздельно, твердо ответил:
  - Я никогда не делал в контрольных работах по точным наукам, в том числе и по алгебре, никаких ошибок!
  Что ж, есть такие люди - неошибающиеся. Они во всем сугубо правильны и точны до приторности, а быть рядом с ними в течение нескольких минут - чистое мучение. Думаю, нет ничего удивительного в том, что и мне нестерпимо хочется поскорее избавиться от общества Железнова. Но сначала все-таки несколько вопросов - он специалист-то классный.
  - Как с отпечатками? - стараясь всеми силами взять себя я в руки, спрашиваю я, - не удалось обнаружить ничего нового?
  Эксперт протягивает мне снимок:
  - Только один, на головке крана холодной воды. Неполный большой палей правой руки. Вот.
  Я рассматриваю отпечаток, словно именно он должен дать ответы на все терзающие мою грешную душу непростые вопросы.
  - Владик, - протягиваю ему снимок, - надо посмотреть по дактилоскопической картотеке. Надежд на удачу мало, но они все-таки есть, и не будем ими пренебрегать. Попытайся.
  Владик делает пометку в блокноте, благовоспитанно наклонив головку набок. Я же тем временем излагаю слушателям новый вариант следственной версии.
  - Таксомоторными парками прошу заняться лейтенанта Василькова. Делать это нужно немедленно, как можно скорее. В данном случае, как и всегда, время работает против нас. Прошу настоятельно об этом не забывать. С тобой, Анатолий, - я поворачиваюсь к Зайцеву, - нам предстоит заняться вплотную Назаренко, связи убитых должны быть у меня на столе. Я почти уверен, что преступник был прекрасно знаком с обоими убитыми. Кроме того, и это почти наверняка, он знал, что у них в доме есть немалые деньги. Откуда знал - не будем гадать о том на кофейной гуще. Я попытаюсь сегодня отработать сберегательную кассу. Возможно, утечка информации о снятии крупной суммы денег произошла именно оттуда. Итак, если ни у кого нет ко мне вопросов, то...
  Прежде чем отправиться в сберегательную кассу, я наведываюсь к Ивану Николаевичу.
  - Кури, - мирно протягивает он мне свою "Астру". - Ты что-то скверно выглядишь, старина. Что-нибудь случилось?
  - Плохи наши дела, - признаюсь я со всей возможной в моем положении откровенностью коротко обрисовывая обстановку. - Да еще, ко всему прочему, у меня занозой в самой печени сидит гражданка Барварина Людмила Алексеевна, молодая вдова, умотавшая в Сочи. Может быть, стоит обратиться туда? Пусть наши попробуют разыскать ее и допросить...
  - В каком она санатории?
  - Никто ничего толком не знает. Птица абсолютно вольная - снялась и полетела.
  - Да, это жаль, что вольная... Но только ты у ж с ней погоди, Андрей. Поймать ее мы еще успеем, у служащих отпуска не столь уж длинны. А пока попробуй обойтись своими силами. Ну, а если совсем крайняя нужда возникнет - гони в Сочи сам. Тут, соображаешь ли, надо быть немножко политиком. Женщина, особенно вдовая, - штуковина хрупкая. Как бы нам с ней не напортачить, если посторонних привлечем для допроса. Но, впрочем, это все пока не горит, насколько я понимаю. Как сам-то считаешь?
  - Не горит, пожалуй, - соглашаюсь я, - даже больше того: девяносто девять из ста, что эта вдовица ровно ничем нас не обогатит. Но...
  Выйдя на улицу, я осматриваюсь по сторонам и вижу, как меня обгоняет молодая стройная женщина. Я пристраиваюсь за ней следом и топаю в сберегательную кассу - в сбербанк. По-моему, идти по улице следом за молодой женщиной с длинными красивыми ногами намного интереснее, чем, к примеру, вон за тем кривоногим злючим пенсионером.
  Неожиданно женщина оглядывается, словно спиной ощутив мой нескромный взгляд, и я, к своему стыду, узнаю Субботину. Она тоже узнает меня, улыбается.
  - Привет мистеру Холмсу!
  - Ответный, - кисло отвечаю я. - Хорошо смотритесь, между прочим. А как поживают ваши уважаемые пациенты? Надеюсь, никому из них в последние дни не стало хуже?
  - По-моему, - добродушно улыбается Марина Васильевна, - хуже стало вам, мой дорогой друг и товарищ. Хотя, конечно, вы не входите в число моих подопечных.
  - Не все еще потеряно, - обещаю я. - Еще войду, годы-то мои какие? Еще и сорока нет...
  Она смеется и берет меня под руку:
  - Через парк?
  - Ага, - отвечаю. - А нам что, разве по пути?
  - Откуда знать? Вообще-то я бегу в универмаг. А ты?
  - Я в сберкассу.
  - В ту, которой ты доверил хранить свои миллионы?
  - Вот именно, - подтверждаю я. - В ту, где лежат миллионы.
  По центральной аллее парка мы идем молча.
  - Трудное дело? - не выдерживает Субботина. - Что-нибудь установить удалось?
  - Удалось.
  - А что именно, коли не секрет?
  - Две бесспорных вещи. Во-первых, дело почти безнадежное.
  - А во-вторых?
  - Что у меня для его раскрытия слишком мало серого вещества в черепной коробке.
  - Ну это уже кое-что!
  - Еще бы, - не возражаю я. - С такими только делами и интересно работать. Вот в Сочи, например, собираюсь, к молодой вдове на свидание. Ждет она меня там с нетерпением.
  Субботина смеется, в ее темно-карих глазах мелькают искорки веселья.
  - Зачем тебе нужна молодая вдова? Зачем в Сочи лететь? Ты только обратись, мы тебе подыщем какую-нибудь завалящую старую деву на месте. Для полного счастья.
  - Это где же вы ее, к примеру, найдете?
  - Да хотя бы прямо рядом с тобой, мистер Холмс! Посмотри на меня - чем не старая дева? Тридцать два, не замужем. Никогда не была, и никаких перспектив на будущее!
  - Спаси одного из своих пациентов, - незамедлительно советую я, - и жени его на себе. Из чувства вечной благодарности он не посмеет отказаться стать спутником твоей разносторонней жизни.
  - Ага, - соглашается она, - дельное предложение. Но, честно говоря, я бы куда охотнее женила на себе какого-нибудь старого холостяка. Тебя, к примеру. Неплохая мысль, а?
  Может быть, она спросила и не совсем даже в шутку. Но дело в том, что в ту минуту я ничего не мог сказать по данному вопросу, ибо увидел в деревянном голубеньком шахматном павильончике то, что показалось мне намного актуальнее нашего волнующего душу разговора. Там несколько вконец разморенных жарой мужчин лениво передвигали на досках фигуры, а за одной из них, в ожидании партнера, восседал ... Василий Васильевич. Тот самый правдолюбец, который торгует талонами на казенный бензин и ничего не знает о своих ближайших соседях! Решение пришло мгновенно, как нередко бывает в подобных случаях, оно подтолкнуло меня своим увесистым резиновым кулаком в спину, прямиком к павильону. Я даже сделал пару шагов по направлению к шахматистам, но, вовремя спохватившись, вернулся назад.
  - Вот что, Марина, - сказал я как можно беспечнее. - Обо всем этом мы поговорим несколько позднее. А сейчас извини, но я намерен сгонять партию-другую в шахматишки. Вон с тем лопоухим типом. Так что ты иди, спасибо тебе за компанию.
  Я побежал!
  Она посмотрела на меня с плохо скрываемым удивлением. А я спустя секунду уселся напротив мужчины и сделал, не ожидая на то особого дозволения, хорошо известный мне еще от Остапа Бендера, ход пешкой. Правдолюбец подозрительно покосился на меня, несомненно узнав, и сделал ход ответный.
  - Давненько я не играл в шахматы, - сказал я. - А вы, Василий Васильевич, наверное, мастер этого дела?
  - В отпуске я, - недовольно буркнул он, - вот и забрел в парк поразвлечься.
  - И очень правильно поступили! - радостно похвалил я его. Занятие весьма полезное, связанное с пребыванием на свежем воздухе. И, главное, абсолютно безопасное, не правда ли, Василий Васильевич?
  - Полностью с вами согласен.
  Он замолк, и я с легкой душой продул ему одну за другой две партии - бухгалтер играл, и точно, не дурно. Видя мое огорчение, он вдруг чуть заметно улыбнулся и даже счел своим долгом меня утешить:
  - Ничего страшного, молодой человек. В следующий раз сыграете лучше. Вам не хватает уверенности. А в шахматах, как и в делах житейских, нужна смелость.
  - Верно подметили, Василий Васильевич! В шахматах у вас со смелостью дело обстоит совсем неплохо. А вот в жизни, в делах, так сказать, иного порядка... Ну, я побежал! Больше, к сожалению, не могу. Дела, знаете ли, всякие.
  Он тряхнул седой головой:
  - Когда будет время, приходите. Я здесь в отпуске каждое утро бываю. Потренирую вас немножко, будете играть отлично. У вас большие задатки.
  - Ладно, - небрежно взмахиваю я на прощание рукой. - Если надумаю, приду.
  И ухожу, отлично чувствуя затылком его внимательный настороженный взгляд. Ну, голубчик, уж теперь-то ты можешь не сомневаться, что отныне я - твой вернейший партнер по утреннему шахматному тренажу! Нравится тебе это или нет, но я время найду, непременно найду! Попался, голубчик, в сети, так теперь сиди, пока я сам не соизволю тебя из них выпустить.
  ...В сберегательной кассе заведующая, ознакомившись с моими документами, посмотрела какими-то перепуганными глазами:
  - У нас, - сказала она, - все в порядке. И я, право, не знаю...
  - А я в вашем порядке не сомневаюсь. Для того, чтобы вы знали о цели моего визита, скажу сразу: меня интересует вклад гражданина Назаренко. Несколько дней назад, седьмого августа, вы выдали ему шесть тысяч рублей сразу, наличными. Помните?
  - Конечно, - подтвердила заведующая. - Конечно, помню. Это сейчас бывает нечасто. Больше берут чеки, аккредитивы... Но иногда все-таки снимают все-таки и крупные суммы наличных денег. Этот гражданин предупредил нас накануне, и мы, конечно же, были обязаны выдать ему по первому требованию любую сумму денег, разумеется, в пределах имеющегося вклада...
  - Вы запомнили этого человека?
  - Еще бы! Он положил деньги в портфель. В потрепанный такой портфель... Коричневый, если не ошибаюсь. Наша кассир еще сказала: и зачем, мол, столько наличных, взяли бы лучше аккредитив.
  - А он?
  - Не помню, не обратила внимания на ответ. Кажется, сказал что-то про машину, которую собирался где-то купить... Да, точно, он собирался купить машину с рук, у частника. А тот сказал, чтобы деньги были "живыми", то есть купюрами. Он получил их и сразу ушел.
  - А куда он дел сберегательную книжку?
  - Книжку? Да, наверное, туда же, в портфель этот самый. Куда еще ему ее было девать?
  - Вы кому-нибудь рассказывали об этом эпизоде?
  - Я? Никому. Ведь тайна вкладов...
  Признаться, нечто подобное я и ожидал услышать. Нет, не от работников сберкассы узнал убийца о существовании денег в портфеле коричневого цвета. Но не исключено, что он сам находился в этот момент в операционном зале, сам видел, как Назаренко получал деньги.
  - В операционном было совсем пусто. Утро ведь, десять часов всего или что-то около того, точно не скажу, но только никого не было, хоть шаром покати.
  - Точно?
  - Да, совсем никого. Мы с Машей еще удивлялись.
  Как видите, и отсюда мне пришлось топать восвояси, что называется, несолоно хлебавши. А по времени и похлебать бы чего уже никак не грешно...
  
  
  ЖЕНСКИЕ СЛЁЗЫ
  
  "Едва ли разуму человека, - говаривал великий Эдгар По, - дано загадать такую загадку, какую разум другого его собрата, направленный должным образом, не смог бы раскрыть...". В этих словах мне лично представляется квинтэссенция всего моего труда. В них нахожу я утешение в минуты сомнений в правильности избранного жизненного пути, что - увы! - бывает со мной не так уж редко, в особенности, когда дело "не идет". Порою ослабевая от преследующих тебя неудач, вдруг хочется взять и бросить все к .... Впрочем, не стоит детализировать.
  Но постепенно слабость проходит, и все вновь становится на свои места. И я набираюсь даже хамства отказаться от весьма соблазнительного места замполита в городском управлении внутренних дел, где работа, разумеется, несравненно спокойнее. Предпочитаю оставаться хоть и в беспокойной, но все-таки добровольно надетой на себя шкуре сыщика...
  Должен прямо сказать, что в силу исполняемых мною служебных обязанностей, мне подчас приходится сообщать людям весьма и весьма неприятные для них вести. Поверьте на слово: занятие это чрезвычайно неприятно и для меня самого! Думаю, что в данном случае мне можно поверить целиком и без всякой проверки. Но, если уж быть до конца откровенным, особенно тяжкий труд - сообщать подобные вести женщинам. Для меня лично, во всяком случае.
  Я, например, не забуду минуты, когда, выйдя из палаты моего умершего друга Вани Цветова, увидел прямо перед собой его жену Майку. Она, как всегда, была очаровательна. И смотрела на меня с верой, надеждой и ... - разумеется, только с двумя названными из трех традиционных человеческих чувств, ибо третьего не было и в помине. Судьбе было угодно, чтобы она отдала свои симпатии Ване, а я потащил его учиться, а затем - и работать по родственной мне стезе. Она же, закончив с блеском институт народного хозяйства имени Плеханова и став его женой, претерпела скоро в своем развитии существенную эволюцию. Сначала разлюбила своего мужа, а потом возненавидела меня за то, что я помог ему стать работником милиции...
  Да, я долго буду помнить ощущение, когда, встав с ней лицом к лицу, должен был сообщить ей весть, от которой до сих пор у самого мороз дерет по коже...
  - Что? - бросилась она ко мне. - Отвечай, что с ним?
  - С ним? - я стоял, наверное, как стояли в свое время перед виселицей декабристы, приговоренные царским судом к смерти. мне не хотелось показывать ей своего отчаяния, но оно сидело у меня в душе, гнездилось на самом дне моего сердца. Позднее я спрашивал у Субботиной: есть ли у сердца дно? Она, улыбнувшись, ответила:
  - Нет, только желудочки. Правый и левый.
  - Ты ошибаешься, о светило медицинской науки! - возразил я. - Дно у сердца есть. У моего, во всяком случае точно.
  - Я же говорю тебе, только желудочки! - Марина Васильевна в недоумении окинула меня взглядом, каким обычно врачи смотрят на безнадежно больных.
  - Нет, Марина, ты неправильно меня поняла. Я ничего в принципе не имею против твоих желудочков. Раз они есть, значит зачем-то нужны. Но когда мне становится страшно, я даже чувствую, как в сердце холодеет дно.
  Она иронично пожала округлыми плечами:
  - Возможно, твое сердце в качестве аномалии и имеет дно, но это отклонение от общепризнанных норм анатомии.
  Ну, и пусть отклонение... Но вот тогда я смотрел Майке в глаза с ужасом. И даже - пусть Господь не осудит! - с каким-то чувством вины перед ней и ее сыном. За все случившееся.
  - Ну, - почти крикнула она, нетерпеливо притопнув ногой, - что же с ним?
  Дурацкими глазами я посмотрел на нее и сказал:
  - Послушай, Маэстро... - я сразу понял, что здесь просто неуместно ее давнее школьное прозвище, решил поправить положение и брякнул еще того лучше, - такое вот дело, Майя Степановна...
  - Ну, - она широко распахнутыми глазами смотрит на меня. - Что с ним?
  И я понял: несмотря на нелюбовь, ей не хочется, страх как не хочется, так вот вдруг потерять мужа! Как говорили в старые добрые времена - добытчика и кормильца... Теперь, конечно же, любая женщина может великолепно прожить в материальном отношении и без мужа, но каждая, тем не менее, почему-то хочет, чтобы он у нее все-таки был.
  - Говори же! - она смотрит на меня уже со злость. - Что молчишь?
  - Ему плохо, Майя, - ответил я, понурив очи долу.
  - Что с ним?
  - Он умер.
  Она закричала что-то, а потом из ее глаз хлынули слезы. Я взял ее за плечи, и, помню, меня неприятно поразило выражение ее глаз: они плакали, но, как бы это сказать... то были, понимаете ли вы, какие-то ненастоящие слезы!
  Она ревела, как белуга, твердо зная, что в ее положении и принято. И приличнее всего именно реветь. А потом, уже на кладбище, вырвалась из рук моих друзей, бросилась к гробу, дико крича:
  - Пустите, пустите же меня к нему! Положите меня с ним рядом! Я не могу жить без моего Ванечки!
  Я сам родом из тихой старозаветной кубанской станицы Беломечётской, и раньше, будучи совсем мальчишкой, не раз видывал и слыхивал подобное. Но тогда кричали старые, измученные жизнью женщины, у которых послевоенные незажившие раны и контузии отнимали мужиков, и у которых не было никаких надежд не то что вступить в новый брак, а даже просто увидеть в своей постели существо противоположного пола. И еще помню: приведенный тогда детским любопытством вслед за батюшкой - протоиереем Антонием на кладбище, каждый раз вздрагивал - как все непонятно и страшно... Живая женщина, а рядом с ней - покойник!
  Но в тот раз майкины крики произвели на меня неприятное впечатление. На митинге выступали люди, особенно запомнились мне слова начальника управления внутренних дел. Я не буду приводить их здесь - не слишком они уместны они в чисто дневниковых сумбурных записях. Но генерал тогда сказал правду: Ваня был прекрасным человеком! И получил он ту злополучную пулю, как солдат в бою - прямо под сердце. Да, и в довершение аналогии, аккурат девятого мая...
  - Пустите меня к нему! - голосила она, вырываясь из рук Зайцева. И я не выдержал. Подошел к нему, тронул за плечо:
  - Пусти ее, Анатолий. Не надо удерживать.
  Он, сдается, не сразу понял.
  - Да пусти же! - обозлился я. - Хочет к нему в гроб, не надо препятствовать.
  Он покорно отпустил Майку, ошарашенный вспышкой моей ярости. Отпустил со страхом на лице, ожидая, наверное, чего-то и вправду страшного и непоправимого. Но только Майка не полезла в гроб за мужем, зато три месяца мне прямо на работу его милицейский китель, на левой стороне которого имелось крохотное отверстие с рваными краями неправильной формы. Входное отверстие. От пули.
  - Возьми, - сказала она. - Я не могу хранить это дома.
  Я взял. А она снова заплакала, глядя на меня:
  - Зачем? Ну, скажи, зачем ты потащил его в свою проклятую милицию? Ты вон жив, а его больше нет...
  Я положил китель на стол и даже не предложил ей стакана воды.
  - Иди, - ответил. - Топай, Майка, домой. Ты, кажется, так ничего в жизни и не поняла. Хоть и прожила с ним целых девять лет.
  Она ушла, чтобы ровно через семь месяцев выскочить замуж за какого-то хлюста, которому я, признаться, не завидую: женщины, подобные этой моей бывшей однокласснице, не способны дать кому-то счастье.
  А китель я повесил в своем домашнем шкафу на деревянные плечики. Его, слава богу, не надо даже пересыпать табаком от моли - владелец при жизни курил так, что на ближайшие годы от этих пренеприятных насекомых я имел все гарантии.
  Только я все равно сохраню этот китель, даже если в один прекрасный день на него накинутся все грызуны нашего города и его ближайших окрестностей. А потом, когда-нибудь, конечно, передам его на хранение своему сыну, тоже Ивану. Его пока нет на свете, но ведь будет же когда-то!
  ...Наверное, сидевшая передо мной женщина неверно квалифицировала мой вздох, вызванный этими некстати нахлынувшими воспоминаниями.
  Она тоже плакала, и зубы ее ровные, белые и блестящие - дробно стучали о край стакана. Господи, сколько же раз я говорил нашему старшине, чтобы мне заменили стаканы из тонкого стекла на граненые, восьмикопеечные! Однажды в руках у посетительницы это хрупкое чудо двадцатого века разлетелось на куски, поранив ей губы.
  - Дайте, пожалуйста, - говорю я, предусмотрительно отнимая стакан. - И постарайтесь, Вера Георгиевна, если это возможно, успокоиться. Слезами, знаете ли, горю не поможешь.
  Она прикладывает платок к глазам, и, к моему немалому удивлению, вдруг вполне связно и толково отвечает:
  - Да, вы правы, товарищ подполковник. Слезами, конечно же, не поможешь, но... вы найдете убийцу?
  Убийцу Вани Цветова я тогда нашел. И этого тоже найду, во всяком случае, очень постараюсь, обязан это сделать. Но... дело-то ведь уже который день находится буквально на точке замерзания! И, в противоположность известной детской игре, предлагающей "потепление" с течением времени в поисках некоего предмета с завязанными глазами, мне становится все "холоднее".
  Дочь убитых - Вера Георгиевна - прикатила издалека, по нашему вызову. И сейчас, придя ко мне, сидит и снова плачет, плачет тихо, без всхлипов.
  А я тем временем выглядываю вниз, на газон. Там растут незатейливые цветы, которые в народе величают просто разноцветками - иного названия я никогда не слышал. Они снова напоминают мне детство, наш огород в старой послевоенной станице, полной таких же никем не возделываемых разноцветок.
  Мы, наверное, почти ровесники с этой седеющей, грузнеющей телом женщиной: ей что-то около сорока. А это значит, что и сам я не шибко молод. Во всяком случае, замечаю: уже несколько лет, выезжая на происшествия, я не ловлю больше косых взглядов окружающих: что это, мол, эдакого сопляка на серьезное дело прислали?!
  - Понимаю ваши чувства, - вздыхаю я и совершаю, ясное дело, страшную глупость - кладу совершенно непроизвольно свою руку на руку посетительницы. Я тут же отдергиваю ее, но всё, как говорится, поезд ушел! Подобный жест мужчины, как правило, вызывает у плачущей женщины только новый приступ рыданий и ровно ничего больше.
  Что ж, придется пережит и его, этот приступ... А потом говорю как только можно убедительнее:
  - Вы должны помочь следствию, Вера Георгиевна. Вы, и ваша младшая сестра Маргарита. Она, кстати, тоже приехала?
  - Она? Нет...
  - Но ведь для вступления в право наследования имущества вам нужно было бы приехать обеим. Впрочем, это решать, разумеется, не мне, а вам.
  - Но ведь вы его найдете? - безнадежным голосом снова спрашивает она. - Нет, вы его не найдете! Я знаю, вы его ни за что не найдете... Да и кто будет себе всерьез ломать голову из-за каких-то двух никому не нужных, полузабытых стариков!
  - Я буду. Обещаю вам, что буду. И уже ломаю. Только и вы потрудитесь помочь мне хоть чем-нибудь, помимо ваших причитаний.
  - Да чем же я могу вам помочь? - в голосе женщины слышится удивление напополам с наметившейся обидой.
  - Вы давно были в гостях у родителей?
  - Месяца три назад.
  - Возможно, вы заметили, что именно из вещей пропало из их квартиры после... того вечера? Или что-то стоит теперь на непривычном месте?
  - Старые люди, - переводит она дыхание, чтобы подавить рыдания. - Они привыкают к положению вещей как в жизни, так и в квартире. И не переставляют ничего.
  - А из пропаж? Кроме, понятно, денег и портфеля? Что, например, было в ящике платяного шкафа?
  - Ящик, ящик... Людей убили, а вы о ящике! Всё, уже получили отец и мать свои ящики...
  Она снова плачет, на сей раз взахлеб, и я ничего не предпринимаю.: по опыту знаю, что так лучше и надежнее, снова смотрю в окно на разноцветки. Как много в них той простой, сильной и незамысловатой красоты, которой вы никогда не увидите, скажем, в роскошной розе с трудно запоминаемым витиеватым названием! Но посмотрите на улице, если только вы по-настоящему наблюдательны: мужчины редко оборачиваются вслед расфуфыренным, гордым своей чопорностью и красотой, богато и вычурно одетым девушкам. Идет такая, а я читаю прямо у нее в глазах, во всем ее обличии, мысли о своей исключительности и неотразимости. А мне хочется посмотреть почему-то вон той женщине в простеньком и дешевом сереньком платьице, которая непременно смущается и даже краснеет, заметив внимание постороннего человека. Она - простой цветок. И жизнь, как ни странно, держится на них. Не на розах с ненашими названиями и запахами...
  Я негромко покашливаю, давая посетительнице понять, что ее плач несколько затянулся. И она, отдадим ей должное, понимает это. Во всяком случае, говорит:
  - Извините, разревелась... Но я, право же, никак не могу понять...
  - А я вас не могу понять. Ведь в этом кабинете более пристало задавать вопросы как раз мне. А вам пристойнее всего на них отвечать. Если вы, конечно, по-настоящему заинтересованы в раскрытии совершившегося преступления.
  - Ну, знаете ли, - вспыхивая от возмущения, она вскакивает со стула. - Это уже... это... же...
  - Нахальство? - подсказываю я ей искомое слово. - Так, что ли?
  - Именно! - без колебаний подтверждает она. - Если не хуже того!
  А я доволен: нужный эффект достигнут, она перестает реветь и теперь надолго. Тут мы и начинаем настоящую беседу. Замужем? Да. Сколько лет? Тридцать девять. Семья? Двое детей...
  - А почему все-таки не приехала ваша сестра? - вновь спрашиваю я. - Почему?
   Такого рода повторы в нашей практике - вещь ординарная.
  - Понимаете, - отвечает уже почти спокойно женщина, - в ее положении как-то... Я даже не знаю, насколько вся эта история обойдется для нее благополучно...
  - Чем же ее положение в данный момент, к примеру, отличается от вашего?
  - Ее положение? Но ведь она... ей не сегодня-завтра в родильный дом идти. А тут - такое потрясение, такая беда. Маргариточка не смогла приехать даже на похороны. Вот ведь как жизнь порою складывается.
  - Да, - подтверждаю я, - не зная, что еще сказать помимо этого короткого слова. И вдруг меня осеняет. Я мгновенно смотрю на посетительницу, потом срываю трубку телефона:
  - Зайцев! Ты? Я тебя жду. Прямо сейчас, сию секунду! А вы, Вера Георгиевна, можете быть свободны. Будьте уверены, мы примем все меры. Если понадобитесь, еще разочек вызовем. До свидания.
  Подозрительно посмотрев на меня - не рехнулся ли сыщик, чего доброго, она уходит, без стука притворив за собой дверь.
  Заходит Зайцев, за ним - Владик. Анатолий плюхается в старое, прозябающее еще со времен Великого Октября в углу кабинета, кожаное кресло. А Владик, верный своим принципам, стоит, - его надобно обязательно пригласить. И я, как всегда, в подобных случаях, опять забываю это сделать.
  - Слушайте, орлы! - воплю я. - А знаете ли вы, почему не приехала вторая дочь Назаренко?
  Владик смотрит на меня с допустимой дозой недоумения.
  - А потому, - радостно выкрикиваю я, - что она беременна! Ей не сегодня-завтра родить надо! Вот как, лебеди мои белокрылые! В роддом ей, ласточке, поспевать надо. Вот какая история!
  Зайцев перегибается через стол, сочувственно трогает рукой мой лоб.
  - Ничего, - с наигранным удивлением говорит он. - Лишних градусов нет. Чуть тепленький, как и положено в рабочее время.
  - Брось паясничать! - я отталкиваю его руку. - Ты что же, неужели ничего так и не понял? Малограмотен, да? Тёмен от рождения?
  - Я, признаться, тоже пока не уловил вашей мысли, - это с порога говорит только что вошедший Солодов. - Несмотря на то, что даже в коридоре слышал твои восторги, Андрей.
  Он сел, махнул рукой Владику:
  - Не хорошо, Сергеев, ожидать особого приглашения сесть, когда хозяин кабинета находится в столь возбужденном состоянии... Впрочем, что же все-таки стряслось?
  Он выслушивает меня молча, и, кажется, что-то даже понимает из моих достаточно бессистемных выкриков и восторгов.
  - Значит, говоришь, рожать должна?
  - Да-да. Вот-вот.
  - Это хорошо, что у нас в стране демографический взрыв намечается. От бедности, наверное, как в Африке. Вон у меня соседка в сорок пять лет тоже от моды отставать не хочет. А эксперт ваш Железнов, установил наличие в ящике именно хлопчатобумажных волокон?
  - Именно!
  - Новых или бывших в стирке?
  - Новых, совершенно новых!
  - Ответ прост, - Солодов разводит руками. - Старики, видно, готовили новорожденному приданое. Как и все старики в мире. Пеленки там всякие, подштанники... Сейчас уже не могу припомнить, как все это добро называется. Давно в последний раз с ними дело имел. Ну, и что же из того, на твой взгляд вытекает?
  В этот момент в необычайное волнение приходит Зайцев:
  - Послушайте, - бесцеремонно встревает он. - Да ведь тогда получается, что убийца забрал на квартире Назаренко шесть тысяч рублей наличными, портфель и... эти самые детские подштанники?
  - Абсурд, - негромко, но так, чтобы все слышали, цедит сквозь зубы Владик. - Зачем убийце наши подштанники? А, вернее, подгузники? Полагаю, что он давно уже справил совершеннолетие.
  Иван Николаевич на мгновение задумывается. Потом кивает головой, и, достав злополучную "Астру", закуривает. Хорошо, что окно открыто. А вот разноцветки под ним от такой копоти могут, вполне вероятно, и пострадать.
  - Подумаем вместе, - говорит он. - Ты, Нечаев, считаешь, что убийца взял из квартиры приготовленное для новорожденного приданое? Так я тебя понял?
  - Так.
  - А ты, Сергеев, считаешь, что это абсурд?
  - Может быть, то приданое давно переслано дочери посылкой. Да, и главное, зачем оно преступнику? Ведь этого объяснить никто не сможет!
  - Ты погоди с выводами, - заторопился Зайцев. - Ты этими тряпками, как белы флагом. Не размахивай. Сдаться всегда успеем... Послали приданое почтой или нет - проверить совсем нетрудно. А вдруг все эти тряпки действительно взял преступник? Что из этого вытекает?
  И тут уже вместе с Зайцевым, надо признаться, мы забредаем в почти безнадежный тупик. И вправду, что из того, если и украдены какие-то тряпицы? А дальше что?
  - Эх, хлопцы, хлопцы! - усмехается Солодов. - Крылья у вас вон какие мощные, да вот только высоту на них набрать пока не умеете. Не всегда получается. Ну, да ничего страшного, это с годами пройдет... Сергеев! Проверьте версию с посылкой.
  - Хорошо, - Владик извлекает на свет свой перламутровый блокнотик и делает в нем соответствующую запись.
  - Тебя, Зайцев, очень прошу проверить по своим каналам связи погибших. Надо установить, не было ли у них знакомых в сфере торговли. Обязательно установите вместе с Васильковым, что именно ими было куплено, в каком количестве. Срочно.
  - Есть, - Анатолий поднялся. - Я могу идти?
  - Да, вы оба свободны.
  Мы остались вдвоем. Иван Николаевич протянул мне через стол руку:
  - Спасибо, Нечаев, огромное дело будет сделано, если твоя версия найдет подтверждение, в чем я почти не сомневаюсь. Видишь ли, все эти подштанники-подгузники в наши перестроечные годы превратились вдруг в страшный дефицит, хуже мыла и стиральных порошков. Сам внуку по знакомству добывал. И вот, заприметив это детское барахлишко, он почему-то клюнул на него. Как думаешь, почему?
  Я пожимаю плечами. А Солодов громко хохочет:
  - Послушай, да ведь это яснее ясного! Преступнику эти тряпки были нужны, позарез нужны! Причем, не какие-нибудь вещи вообще, а как раз детские! Это может навести на мысль о том, что у него в семье либо есть совсем крохотный ребенок, либо его появление на свет ожидается со дня на день. Ты же понимаешь, Андрей, вполне вероятно, что мы наконец вышли на какой-то след! Давай же теперь не собьемся с этого следа.
  
  
  МИР ВСЁ-ТАКИ ТЕСЕН
  
  В небольшом зале заседаний районного суда тесно от людей . На скамье подсудимых - двое молодых людей с модными прическами, в самых дефицитных куртках на поролоне. У обоих - простые открытые лица, оба производят с первого взгляда самое благоприятное впечатление. Встретишь такого на улице - невольно позавидуешь его безоблачной молодости и счастливой судьбе. И уж, конечно, никогда не подумаешь, что перед тобой - преступник, человек, грубо поправший и без того неоправданно хилые законы. Не подумаешь, но что поделаешь - вот они, перед народным судом. Смотрит на ребят, стараясь сделать как можно более беспристрастное лицо, председательствующий. Вздыхает, отводя взгляд в сторону, народный заседатель с депутатским значком районного масштабе на лацкане пиджака. И безучастно глядит прямо перед собой, никого не замечая вокруг, старая женщина в зеленом пальто, сидящая прямо рядом со мной. Наверное, ей сегодня тяжелее всех - ведь это за спиной ее сына стоит конвойный милиционер...
  Она не знает, кто я и откуда, зачем сюда попал. Не знает, что пришел я в зал суда не из любопытства, а просто потому, что мне надо дождаться председателя суда, своего старого товарища. И я решил подождать в зале - процесс, как он мне сам сказал, не должен затянуться.
  - Слушается дело по обвинению гражданина Логвинова Владимира Александровича, 1957 года рождения, и Картушина Геннадия Петровича, 1956 года рождения, обвиняемых в совершении преступления, предусмотренного частью второй статьи двести шестой Уголовного кодекса Российской советской федеративной социалистической республики...
  Они сидят рядом, почти касаясь плечами друг друга. Два таких молодых и таких симпатичных мужика. Два преступника... Пройдут считанные минуты, и они начнут валить вину друг на друга, мысленно проклиная тот вечер и ужасаясь всему содеянному собственными руками. И хотя десятки пар глаз устремлены сейчас именно на них, главное внимание я хотел бы, вспоминая это судебное заседание, уделить совсем другим людям. Тем, кто сидел в зале.
  Впрочем, не будем опережать события. Давайте просто вместе с судом вернемся ко времени не столь отдаленному, пролистаем страницы документов, особенно обвинительного заключения.
  Итак, вечер... Нигде не работавший гражданин Логвинов приходит в нетрезвом состоянии в гости к своей знакомой (я назову ее условно Наташа), проживающей на квартире у граждан Никоновых. Наташи на тот час дома не оказалось, а хозяин попытался показать непрошенному гостю от ворот поворот. В результате жена хозяина получила удар кирпичом по голове, а сам он - удар подвернувшейся под руку "гостя" штакетиной. Пострадал и сам Логвинов - Никонов хватил его по молодой спине обухом топора.
  Несколько дней спустя тот же самый Логвинов вместе со своими дружками Картушиным и Хирьяновым зверски избивают гражданина Пивоварова. Того самого шофера Пивоварова, который сидит сейчас в первом ряду в рабочей спецовке. С низко опущенной, нечесаной головой. После всего происшедшего ему довелось побывать в больнице, удалили остатки выбитых зубов, зашили разрыв на коже лица.
  Против виновных заведено уголовное дело, они сегодня держат ответ перед законом.
  Суд приступает к допросу пострадавших. Первая из них - Никонова, миловидная даже женщина. Обычная процедура: "Вы должны говорить правду и только правду". А затем она с улыбкой произносит слова, от которых в зале мгновенно воцаряется какое-то растерянное молчание.
  - А в чем, собственно, дело, товарищи судьи? Я ведь на Логвинова в суд не подавала. Он потом пришел и извинился... Мы и поладили. По сути? Что ж, можно и по сути. Он, значит, пришел к нам во двор. Когда вошел, я не видела. А муж играл во дворе со щенком. Попытался, было, выпроводить этого... Володьку. Я тоже на шум встала с дивана и выскочила на улицу. А он меня кирпичиной и хлопнул! А мужа, значит, штакетником. А потом? Потом он взял и спокойно ушел. Но я к нему лично претензий не имею. Он же пришел потом и извинился... Конечно, меня он ударил ни за что. Муж мой был, можно сказать, трезвый - полбутылки и выпил всего. А в милицию мы с ним звонить не стали - жалко людей. Да он и сам, когда извинился, так пояснил нам: мало ли чего промеж людей не бывает! Может, товарищи судьи, он лишку выпил, так что же - сразу и судить за это? Всякое, знаете ли, бывает!
  Словам супругам охотно вторит и сам Никонов:
  - Да, он немножко ударил меня, и я перелетел через забор. Ну, и что из того? Все мы - люди одинаковые, у всех нервы есть, а он злой очень был, что подруги дома не оказалось. Матерился даже от огорчения. Он и раньше подобным образом себя вел, но каждый раз потом извинялся.
  - А мне? - встрепенулся подсудимый. - Пусть они расскажут, что и мне причинили два телесных повреждения - по шее и по спине.
  Председательствующий - мой приятель - наводит порядок в зале, допрос продолжается.
  - Вообще-то он и палкой меня, помнится, не бил, - бубнит Никонов. - Он меня только в грудь стукнул да щеколду на калитке сломал, да выражался по-всякому. Я через забор перелетел потому, что там проход был больно узкий...
  В зале - тягостное молчание. Присутствующим не совсем понятно поведение пострадавших. В самом-то деле - вас молотят кирпичами и дубинами, а вы при том проявляете стоическое великодушие, пытаясь убедить суд, что в общем и целом ничего страшного не случилось - милые, мол, дерутся, только тешатся.
  В незавидном положении находится суд во главе с моим приятелем - ему приходится защищать права людей, которые, как ни странно... отказываются от этой защиты!
  С места тем временем поднимается третий пострадавший - Пивововаров. Он мнется, ерошит громадной ладонью шевелюру:
  - После работы, стало быть, дело случилось. Решил купить бутылку вина, зашел в магазин, стал в очередь. А тут - знакомый мой: дай, говорит, башли, я сам возьму. И взял. Мы вышли с ним потом за угол и стали пить вино. Вдруг мимо проходят трое. Сначала стакан попросили, а я ответил: "Не видите, что ли, мы и сами из горла пьем?" А потом я вдруг почувствовал удар в лицо. А еще потом меня начали бить все трое, в шесть кулаков. Вот они, которые сидят здесь, и еще один с ними был тоже. Но я потом, когда мне зубы выбили, догнал одного, и сказал ему: "Немедленно извинись, подлец!" А он, представляете, сказал: "Пошел подальше, а то я тебе сейчас еще добавлю!" Я перед этим еще двух товарищей встретил. Они увидели, что я в крови и говорят: в милицию не ходи, мы сами с ними разберемся, а заявлять на них жалко. Ну а потом вот этот самый длинный, который Картушин, догнал меня и еще по голове пристукнул. В общем, такая вот она, граждане судьи, моя обидная история...
  Скажем прямо: нетипичная история! И самое удивительное в ней то, что пострадавшие стремятся всеми силами обелить подсудимых, смягчить им меру наказания, если только не помочь преступникам вообще выкарабкаться на берег из реки сухими. Почему же имеет место подобный, на первый взгляд, труднообъяснимый парадокс?
  Именно на этот вопрос и искал ответа суд. Много раз председательствующий возвращался к одному и тому же моменту преступления, пытаясь все-таки внести ясность в слушаемое дело. А сделать это, между нами говоря, не так и просто:
  - Ну, помирились мы, - твердят пострадавшие, - они же перед нами извинились...
  В ходе затянувшегося на долгие часы "простого" процесса, мы неоднократно слышали из уст последних слова о том, что, дескать, очень уж им жалко людей. Благородство в ущерб себе, своему собственному здоровью? Толстовство в его современном преломлении? Не будем спешить с выводами, поступим так же, как поступает суд. А он скрупулезно, шаг за шагом выясняет обстоятельства дела, вернее двух дел сразу. И в результате получается довольно неприглядная картина: как подсудимые, так и пострадавшие в момент совершения преступления были... крепко пьяны.
  И все они не видят в этом факте ровно ничего, заслуживающего осуждения.
  - Почему вы, - спрашивает Картушин председательствующий, - пили в общественном месте?
  В ответ звучит откровенно циничное:
  - Чтобы аппетит лучше был.
  - Знаете ли вы, - интересуется прокурор, - что распивать спиртные напитки в общественных местах запрещено?
  Картушин мнется:
  - Так это же вечером было...
  Вот так, дорогие товарищи! Законы, оказывается, по мнению некоторых, хороши только днем, а вечером они, видите ли, теряют свою обязательность и силу!
  - Признаете ли вы себя виновным, подсудимый Картушин?
  - В хулиганских действиях я не виноват, - опускает бесстыдные очи долу подсудимый. - Я просто нанес удар - вот и всё.
  Почему так развязно, так нагло ведет себя сей распоясавшийся недоросль, еще не сделавший в жизни ровным счетом ничего хорошего? Почему он не усматривает ничего плохого в том, что избил человека? Ответ прост: потому, что к этому его всеми силами поощряли и поощряют пострадавшие!
  В самом деле, поведение этих людей, рабочих различных предприятий города, было, по меньшей мере, странным. Обеливая хулиганов, они, тем самым, откровенно спасали и свою собственную, явно подмоченную всем происшедшим репутацию. А, кроме того, сердце человеческое - не камень. Поплачет в жилетку пострадавшему мать хулигана, пообещают "отблагодарить" родственники, оно и размякнет. "Что я, - думает иной, - ну, хватили меня кирпичиной промеж глаз, ну, плюнули в физиономию, ну, обматерили... Так ведь жив же зато остался! Плевки высохли, а брань на вороту и вовсе не виснет! За что же, в самом-то деле, сына этой бедной, плачущей женщины в тюрьму отправлять? Тем более, что она и отблагодарить вон обещает, а у нее во дворе такой кабанчик хрюкает, что при нынешней ситуации на мясном рынке, к которой успешно привели нас товарищи Мураховский и Абалкин..."
  И начинается спектакль, описанный мною несколько выше, низкий спектакль всепрощенчества, игры в "широкую" душу. Даже сделки с собственной совестью не смущают отдельно людей в подобных случаях! Они беззастенчиво отказываются от уже произнесенных ранее слов, упрекают следствие в неправильной их записи или трактовке...
  На предварительном следствии тот же пострадавший Пивоваров утверждал, что его ударил высокий черный парень. В суде он, не краснея, меняет показания, заверенные ранее своей подписью, и заявляет:
  - Не ведаю, кто меня ударил. Не видел я. Да и ведь они ко мне не специально подошли, они же стакан попросили мимоходом...
  Кто же это - "они"? Хочу напомнить, что при избиении Пивоварова не два, а три человека. Третьим был Юрий Хирьянов, рабочий птицекомбината. История та же: получил получку, выпил прямо на улице. Что поделаешь, так душе было угодно! А некоторые русские души, как известно, никакой меры не знают...
  На предварительном следствии дружки говорили, что Хирьянов тоже принимал участие в драке. Теперь они, отказываясь от прежних показаний, выгораживают его: не бил он, совсем не бил пьяного Пивоварова! Наконец, председательствующий ставит вопрос ребром:
  - Вы лично били Пивоварова?
  - Нет, - отвечает Хирьянов.
  - Совсем ни разу не ударили? - уточняет судья.
  - Ну, один раз. В плечо.
  По понятиям этого соплестона один раз, как видно, не считается! И как не согласиться тут с председательствующим, который сказал Хирьянову прямо и честно:
  - Вы сегодня свидетель. А вам следовало бы, откровенно говоря, сидеть рядом с вашими собутыльниками. Задумайтесь же, пока не поздно, о своей жизненной дороге. О той дороге, которая приведет вас прямиком к беде, если вы сами не примете срочные, самые энергичные меры.
  Судья говорит, а Хирьянов ... улыбается! Он чувствует, что его выгораживают не только активно, но и весьма успешно.
  ...Падают в зал слова приговора. Склоняет голову моя соседка - мать Логвинова. Я уже знаю: сын не раз пытался избивать ее, всячески издевался. Знаю и то, что она своей собственной рукой написала в милицию: "Я очень волнуюсь, где он берет деньги на постоянные пьянки. А пьяным он бывает каждый вечер. Примите, бога ради, хоть какие-нибудь меры! Я с ним уже ничего поделать не смогу..." И все равно: губы ее дрожат, а мне ее очень жаль.
  Приговор мягок: лишение свободы условно... с использованием на стройках народного хозяйства. Ропот в зале: почему это суд оказался мягкотелым, почему не выдал потерявшим человеческий облик хулиганам "на всю катушку"? Ответ прост: суду помешали это сделать сами пострадавшие, оставившие значительную часть преступления на своей совести. И зачем только они обременили ее таким тяжким, жгучим и неправым грузом!
  Прошло довольно немало времени с того часа, как вышел я из зала суда, о котором рассказал сейчас столь подробно. Но, как видите, мне запомнились все его детали, а фамилии преступников, словно ржавые гвозди в дереве, крепко засели в памяти. Периодически, конечно, я выбрасывал все это из головы, но, тем не менее, мне иногда вспоминаются те неприятные люди, которые так старательно выгораживали преступников. С ними, мне кажется, не следовало бы не то что ходить в атаку, а даже просто по-соседски здороваться.
  Впрочем, почему же не следовало? Ведь здороваюсь же я сам уже две с лишним недели с этим странным человеком - Василием Васильевичем! С завидным постоянством, бросая на целый час буквально на произвол судьбы все дела, устремляюсь я ежедневно в голубенький павильон парка, чтобы продуть ему очередную партию в шахматы.
  Правда, слухи о том, что он подторговывает талонами на бензин, своего подтверждения не нашли, но от этого он сам, каюсь, милее и дороже мне почему-то не стал. Тем более, что из-за него, кажется, на меня всерьез разобиделась Марина. Вчера она предложила мне сходить вечером в кино, причем это сделала это сама, что бывает совсем нечасто:
  - Если мистер Шерлок Холмс не занят, я могу составить ему компанию на просмотр нового сногсшибательного фильма "Маленькая Вера". Говорят, это чисто в мужском вкусе - там наша сестра демонстрируется исключительно в голом виде. Есть билеты.
  О новом фильме я уже наслышан, но...
  - Мистер Холмс очень сожалеет и просит извинить его, - тяжко вздыхаю в трубку. - Он не может сегодня повстречаться с голенькой маленькой Верой и ее приятным окружением. Понимаешь, Марина, я ведь сегодня вечером опять иду играть в эти проклятые шахматы...
  - Понимаю. Извини, что побеспокоила по пустякам.
  Я дунул в трубку, из которой неслись мне в ухо гудки, и торопливо набрал ее номер:
  - Но, Мариночка...
  - Я все прекрасно понимаю. Я ведь не маленькая. И даже вовсе не Вера! - и снова гудки, гудки...
  Стоит ли говорить, что на свидание с моим милейшим главбухом я шел на сей раз далеко не в лучшем расположении духа. Да еще шеф меня на самом пороге подогрел:
  - Слушай, а тебе не кажется, что все эти твои шахматные баталии славы Карпова тебе не дадут, да и вообще никаким успехом не увенчаются? Вдруг это просто очередная блажь, а?
  Ему хорошо так говорить, он не видел постной физиономии соседа граждан Назаренко! А я, как только узреваю его серенькие маленькие глазки, никак не могу отделаться от мысли: они что-то скрывают, эти два бездушных живых стёклышка! Потому, что их хозяин поглядывает прямо на меня очень уж редко, все больше куда-то в сторону. Господи, и откуда только берутся на свет такие вот спокойные, во всех отношениях положительные истуканы! И переведется ли когда-нибудь на нашей многострадальной матушке Руси их бесчисленное поганое племя?
  ...Ага, главбух уже на месте. Ждет меня.
  - Привет, Василий Васильевич, - радостно улыбаюсь я, помахивая рукой. - Рад видеть вас в добром здравии!
  - Эх, молодой человек! - покровительственным тоном откликается он. - Поживете с мое - узнаете сами, какое оно бывает в наши годы, здоровье это самое. Впрочем, сегодня, и вправду, день у меня в некотором отношении примечательный.
  - Чем именно, если не секрет?
  - Представляете, просыпаюсь утром, встаю с постели. И вдруг понимаю: что-то страшное случилось! Почему мне сегодня поутру ничего нигде не болит? Уж не помирать ли пора подоспела, коли такое чудо со мной случилось?
  Мы оба в меру смеемся. А потом он проявляет по отношению ко мне вежливость:
  - А как вы провели вчерашний и сегодняшний дни? Если только это, естественно, не является...
  - Не является, - кисло ответствую я. - На суде вот был, в качестве зрителя. Случайно.
  - И что же там?
  Уж тут-то я и выкладываю ему все, о чем вы уже сами знаете. Только, виноват, в несколько более весомых выражениях даю характеристики виденным мною типам.
  - Вот ведь, - упавшим голосом заканчиваю я, - какие люди водятся еще на белом свете! Ради рублевой "благодарности", а то и просто за здорово живешь, свою совесть - и сразу в грязь, с размаху! Впрочем, - я внимательно смотрю на партнера, - это порою не только из-за рубля, либо трешницы бывает в жизни. Иногда людям мешает страх, желание "не угодить в историю", даже просто эдакая "скромность"...
  Василий Васильевич делает ход. Я отвечаю.
  Снова - ход.
  Снова - ответ.
  И вдруг он, глядя в сторону, небрежно спрашивает:
  - А как у вас все-таки с тем... делом?
  - С каким?
  - А насчет убийства? Которое в нашем доме приключилось? Неужто не помните?
  - А, - вздыхаю я. - Так... Вы уже походили?
  - Простите, пока нет... Вот так! А как же с делом-то?
  - Не было там никакого убийства, - зеваю я. - Извините, что-то не выспался.
  - Ничего, бывает... Как же так - не было?
  - Конечно, не было, - отвечаю я как только можно небрежнее. - Ну, напился мужик, прибил жену. А потом испугался и пырнул ножом самого себя. Житейская история. Дело закрыли.
  - То есть как это закрыли?
  - Обыкновенно. Как закрывают книгу после прочтения - за ненадобностью. Ваш ход, Василий Васильевич. Я жду...
  - Ну, знаете ли, молодой человек! - он вскакивает и нервно бросает на доску оказавшегося в руках черного коня. - Ведь не так там дело было! Совсем не так!
  Знаю, милок, что не так, только тебе о том говорить не буду. Но с его словами в моей душе вдруг начинает петь какой-то не в меру голосистый петух, и мне хочется буквально подпрыгнуть от восторга, как в детстве, и даже завыть по-тарзаньи. Но я дело еще более кислую физиономию:
  - Ну, что вы, в самом деле, Василий Васильевич! Следствие пришло к единому мнению. Да вы и сами говорили: ничего подозрительного не видели, ничего не слышали.
  - Я? Да, кажется, говорил...
  Это - сродни прыжку с раскаленного песка пляжа прямиком в ледяную воду. Главбух нехотя усаживается, смотрит на доску.
  - Да, - говорит он совсем тихо, - вам, специалистам, конечно, виднее. Что верно, то верно: ничего я не видел, ничего не слышал. Ничего особенного, во всяком случае... Но все дело в том, что в тот вечер... Да, в тот вечер у Назаренко был гость! И я его видел. Вот так, молодой человек!
  Через несколько минут я узнал все подробности. Василий Васильевич, точно, не сидел в тот вечер дома. Он вышел из своей квартиры около семи, перед закатом солнца, и направился в сторону все того же шахматного павильончика по хорошо знакомой дорожке - между двумя широкими газонами с густым кустарником по краям. И вот на одном из этих газонов он увидел сидящего прямо на траве своего соседа - Назаренко. Тот был пьян, или, во всяком случае, в крепком подпитии.
  - Перед ними стояла большая бутылка какого-то вина, а напротив сидел, скрестив ноги, молодой человек, лет двадцати семи - двадцати восьми. Они пили это вино поочередно, прямо из горлышка бутылки. Вы можете себе представить, как низко пали у людей нравы! - в ужасе говорил бухгалтер.
  - Могу, - ответил я. - А что было дальше? Назаренко вас заметил?
  - К великому сожалению, да. Он встал, нетвердой походкой приблизился ко мне... И тот молодой человек тоже... И сказал. Вы даже не можете представить себе, что он сказал!
  - Он предложил вам составить им компанию по распитию упомянутого напитка.
  Глаза главбуха едва не выскочили из орбит:
  - А вы?.. Вы, оказывается, уже и об этом знаете?
  - Допустим. А что было дальше?
  - Ну, я, конечно же, отказался от столь сомнительной чести. А он хвалился, что снял в сберегательной кассе с книжки все деньги, которые копил в течение жизни, и теперь может угостить по-королевски всех желающих. Хлопал ладонью по портфелю и все повторял: "Вот они, со мной, мои трудовые, мои кровные! Вот тут, до последней копеечки!" А парень - Назаренко назвал его старым другом - был потрезвее, он только смотрел молча на пьяного пенсионера и иронически улыбался.
  - А потом?
  - Что "потом"? Ах, да... Потом я, разумеется, покинул этих алкоголиков и отправился в парк, чтобы закончить отложенную накануне партию. Но настроение у меня было испорчено, и я, представляете себе, проиграл.
  - Значит, вы не знаете, имеет ли этот молодой парень, которого наш уважаемый отставной ветеринар почитал за своего старого друга, отношение ко всему случившемуся?
  - Ясно, что нет. Я же вам сказал правду, ничего не знаю, ничего не слышал.
  Он замахал руками, потом сделал ход, а затем, решительно смешал на доске все фигуры, безнадежно сказал:
  - Признаю свое поражение. А сейчас, извините, мне домой пора, голова что-то побаливает.
  - Если можно, минуточку погодите.
  - Я вас слушаю.
  - Василий Васильевич, - решительно воззвал я, - ведь вы сказали мне только "а". Скажите уж, коли набрались все-таки смелости, заодно и "б"! Не уподобляйтесь тем людям, о которых я вам сегодня рассказывал.
  - А что именно вы?..
  - Ведь вы хорошо запомнили того парня, не правда ли?
  - Ну, относительно, хотя... А знаете ли, я в свое время мечтал стать вовсе не бухгалтером, а художником, много и неплохо писал с натуры. Так что на зрительную память у меня никаких оснований жаловаться.
  - Вот и прекрасно. Приходите завтра утром ко мне на работу, мы попробуем по вашему рассказу изготовить портрет парня. Приблизительный хотя бы. Нам надо найти этого человека. Очень надо.
  Василий Васильевич разводит руками:
  - Это... как же вы хотите?
  - Очень просто. По вашим указаниям эксперт составит фоторобот. Вам предложат довольно многочисленные рисунки отдельных элементов человеческих лиц. А вы поможете нам скомпоновать из них единый портрет.
  - Хорошо, я приду.
  - Потом наш художник или даже вы сами подретушируете полученный портрет - и он будет находиться у нас. Как говорится, на всякий пожарный случай.
  ...Утром Иван Николаевич находит меня в коридоре управления, соединяющем нас с прокуратурой, и сразу же по выражению моего лица ставит "диагноз":
  - Кажется, нам, паче чаяния, удалось вчера выиграть партию в шахматишки? Не так ли?
  - Так, Иван Николаевич, вы угадали! Он показывает...
  Мимо нас проходит с какими-то бумажками Субботина, мне кажется, что она совсем не смотрит в нашу сторону.
  - Хороший денек сегодня, Марина, - окликает ее, однако, сам Солодов. - Как поживаешь?
  - Спасибо, Иван Николаевич, вполне нормально, даже хорошо. Доброе утро, Андрей Петрович!
  - Постой с нами минуточку, - говорит старик. - А то я что-то давненько тебя не видел и соскучился.
  Но Субботина, сделав вид, что не расслышала, все-таки проходит мимо.
  - Так вот: он показывает, что в тот день...
  - Погоди, - весьма сердито сдвигает брови к переносице Солодов. - О серьезных вещах в коридорах разговаривать, к твоему сведению, не принято. Пойдем ко мне.
  В кабинете он степенно опускается в кресло, достает "Астру", но, против обыкновения, не протягивает мне пачку, закуривает сигарету сам. Я понимаю: крепко не в духе. Но почему, по какой причине? Наверное, опять дочка с мужем поссорились...
  - Он показывает, что в тот день находился, - в третий раз пытаюсь я начать свой доклад, и в третий раз Солодов меня прерывает - на сей раз недовольным движением руки. С минуту он молчит, а потом вдруг спрашивает:
  - Что между вами произошло, Андрей? За что ты обидел Марину? Случилось нечто серьезное?
  Боже ж ты мой! Старик уже до всех тонкостей докопался! Меня порой раздражает его ничем необъяснимая способность заранее знать наперед чужие мысли. Тем не менее, я каждый раз преклоняюсь перед ней, полагая, что она - результат постоянной напряжённейшей работы мысли, подчиненной строгим логическим навыкам умения делать выводы по поведению людей.
  - А что? - пытаюсь я спрятаться понадежнее за стену притворного недоумения. - Что могло произойти, если между нами ничего и не было? Кроме чисто служебных отношений, естественно.
  - Нет уж, братец кролик, видно, было что-то, и, на мой стариковский взгляд, и до сих пор есть. Дело в том, милые мои, что вы просто не можете жить один без другого! Я же знаю, как ты менялся дежурствами, чтобы попасть с ней в одну группу. И она, как мне известно, не раз поступала подобным образом.
  - Это еще не повод...
  - Ах, повод - не повод! - сердится Иван Николаевич. - Зачем душой-то кривить? К чему это? Ведь вас ничто не разделяет, вы же созданы друг для друга! Знаешь, а ведь я когда-то думал: хорошо было бы, начни этот парень ухаживать за моей дочкой... А потом появилась Марина, и... рухнули все мои надежды!
  - И?
  - И я изменил мнение. Впрочем, - он резко повернулся в кресле, - хватит об этом. Вы взрослые люди, вам самим решать. Так что же показывает твой приятель-шахматист?
  Выслушав меня, он счел своим долгом сделать со своей стороны также некоторые сообщения:
  - Пока ты отсутствовал, нам удалось установить следующее. Во-первых, среди знакомых Светланы Александровны Назаренко действительно имеется продавщица магазина "Детский мир" - некая Стрешненко. Та самая, ребенка которой когда-то спас Георгий Стефанович, помните? Так вот, она показала, что Светлана Александровна сообщала ей о предстоящем пополнении семейства дочери. И Стрешненко продала ей дюжину голубых и белых - тех и других поровну - ползунков. Они-то, эти самые ползунки, и пропали из квартиры убитых.
  - Но ведь последнее еще требуется доказать.
  - Уже не требуется. Из той самой партии Стрешненко припрятала на всякий случай еще дюжину ползунков под прилавок, для своих знакомых. Железнов установил полную идентичность микроволокон, обнаруженных в ящике из шкафа, с волокнами припрятанных экземпляров. Итак, несомненно одно: преступник взял из квартиры именно ползунки, прекрасно понимая, что в данное время это - дефицит из дефицитов.
  - Господи, - вздохнул я, - и когда мы только будем кончать не только с преступностью, но и с этим прокляты дефицитом!
  Зубная щетка - дефицит, стиральный порошок - нечто ужасное и недосягаемое! А теперь вот еще и какие-то ползунки...
  - Ну, - рассмеялся Солодов, - в данном случае дефицит сработал не против нас, как обычно, а за! Да и вообще, никак не могу понять, почему это ты против него так ополчился? Помнишь, как у покойного Райкина: без дефицита жить нежелательно, а то ведь, чего доброго, товароведы и даже заведующие складами будут чувствовать себя в обществе, как самые обыкновенные инженеры или милиционеры! Представляешь, ведь тогда произойдет нечто ужасное, это же гибель социализма!
  Мы посмеялись оба, и тут в дверь зашел Железнов. Смех наш отскочил в сторону, как подрезанный бритвой одуванчик: как-то неловко было при таком человеке выказывать признаки хоть какого-то жизнелюбия.
  - Вот, Иван Николаевич, - проскрипел Железнов, - фоторобот, составленный на основе показаний гражданина, которого привел ко мне подполковник Нечаев. Если требуется размножить, дайте указания в лабораторию. За сим имею честь сообщить перед уходом, что под дверьми Андрея Петровича его ожидает какой-то незнакомый лично мне лейтенант с неизвестным мне гражданином.
  Он вышел, а я вопросительно посмотрел на Солодова.
  - Да, - сказал тот, разглядывая фоторобот, - приятное молодое лицо... Совсем не то, что в книгах Ламброзо... На, бери и принимай дальше решения самостоятельно.
  У дверей кабинета меня поджидали двое - лейтенант Васильков и с ним мужчина средних лет, в коричневой кожанке, которые особенно почему-то любят в нашем городе водители такси - лет десять подряд у них держится данная мода.
  - Здравствуйте, - пожал я ему руку, - из какого таксопарка будете?
  В глазах неискушенного еще как следует в нашем деле лейтенанта - удивление, граничащее с преклонением перед моими криминалистическими способностями.
  - Это товарищ Днепров, - отвечает Вася за водителя. - Он из первого таксомоторного. Он как раз подвозил в тот вечер из нашего района молодого человека с портфелем в руках, около одиннадцати вечера.
  - И куда же вы его отвезли? - интересуюсь я уже в стенах кабинета. - Далеко?
  - В аэропорт.
  - Вы точно помните?
  - Еще бы, - усмехнулся водитель. - Не мне говорить, не вам знать, но раз такое дело - признаюсь честно. Он мне тогда за труды десятку пожертвовал и сдачи просить не стал. Я дать хотел, но он...
  - Десятка, разумеется, у вас не сохранилась?
  - Нет.
  - А лицо этого человека вы видели?
  Водитель пожимает кожаными плечами:
  - Темновато было. В аэропорту, правда, когда рассчитывался, немного видел. Одет в зеленый пуловер, малость выпивший, кажется, был...
  Я делаю мысленно зарубку в памяти: тот, с которым пил на газоне Назаренко, по словам бухгалтера, тоже был одет в зеленый пуловер, очень легкий.
  - Ну, - продолжает задумчиво Днепров, - лет ему эдак под тридцать, может даже чуточку меньше или больше... Волосы, как у всех, - не черные и не рыжие. Роста среднего, коренастый парень такой... А вообще-то разглядеть толком не успел, темно было.
  Днепров смотрит на мое умоляющее выражение лица, морщит лоб, стараясь еще что-то припомнить. И вдруг радостно выпаливает:
  - Вы знаете, у него вот здесь, на лбу, над левой бровью какой-то прыщик сидел. Я даже думаю, что не прыщик... Так бывает, когда чирей сойдет.
  - След от фурункула? - радуюсь я.
  - Во-во! - оживляется Днепров. - От него!
  Он поднимает рукав рубашки и показывает едва заметный розоватый шрамик на теле: вот такой. У меня этот еще тридцать годков назад был, аж в армии, чирей, значит... то есть этот... фурункул. Он черт знает, когда сошел, а я след до сих пор на себе ношу. Такой и у того парня был.
  Приятно беседовать с такими людьми. Они с первого взгляда проникаются доверием к тебе и стремятся честно сделать все возможное, чтобы облегчить твою работу.
  Официально то, что происходит сейчас между нами, почему-то именуется допросом свидетеля и будет оформлено соответствующим протоколом, но, по совести говоря, какой же это допрос? У меня язык как-то не поворачивается, чтобы произносить в данном случае это тяжеловесное слово...
  Днепров подписывает протокол, я протягиваю ему руку и с удовольствием ощущаю крепкое, шершавое рукопожатие шофера.
  - Что? - спрашивает он доверительно. - Натворил этот парень чего-нибудь?
  - Подождите, - отвечаю я, - пока не уходите. Есть к вам еще одно небольшое дело.
  Звоню Железнову и через несколько минут он приносит папку - штук сорок самых разных фотороботов. Я незаметно присоединяю к ним и свеженький, составленный только сегодня. Посмотрите, пожалуйста, нет ли среди всех изображений лица, которое хотя бы приблизительно походило на лицо вашего пассажира?
  Днепров долго разглядывает карточки, одни он сразу и решительно откладывает в сторону, другие подолгу держит перед глазами, сравнивая друг с другом. Люблю иметь дело с такими вот обстоятельными, уверенными в себе мужиками!
  Я сижу, жду и слушаю, как в висках у меня от волнения постукивает поток крови: скорее же, Днепров, не мучай, бога ради! Или нет: медленнее, пожалуйста, Днепров, миленький, обстоятельнее!
  - Вот этот немножко похож, - говорит в конце концов водитель, протягивая мне сегодняшнюю работу Железнова. - Похож, только вот этот самый след от чи... тьфу ты, господи! - от фурункула добавить надо.
  Приходит художник, и через несколько мгновений дело сделано. Теперь я почти уверен: тот, кто пил с Назаренко, и тот, кто ехал поздно вечером в такси, - один и тот же человек. От сознания этого я испытываю немалое облегчение. Хотя, разумеется, все это новое не значит, что симпатичный парень на снимке - и есть преступник.
  Днепров, попрощавшись, уходит. Васильков остается. И я, гладя на снимок, слышу, как осторожненько поскрипывает под ним стул.
  - Ты что-то хочешь сказать мне, Вася?
  - Ага. Значит, товарищ подполковник, вот ведь какое дело. Мы с вами сегодня в гости званы.
  - Куда же это? Кому нужны такие гости, как мы с тобой?
  - Вы же сами тогда сказали, - недоуменно отвечает он, - что мы пойдем в гости, как только гражданка Барварина вернется с курорта. Так она вернулась.
  - А, "молодая вдова в хуторочке живет"! - я, кажется, прихожу в самое прекрасное расположение духа. - И как же она откурортничала? Успешно?
  - Ага, - говорит, что на пять дней раньше положенного срока прикатила. Там, говорит, в том санатории одни старички по лавочкам сидят, да кашу манную едят. А я, говорит, люблю, чтобы за мной ухаживали днем и ночью.
  - Молодец, вдовица! Прямо-таки как в оперетте - "Веселая вдова"! И что ты ей, Вася, на это ответил?
  Участковый улавливает заданный мною тон.
  - Вот я ей и сказал, что приду вечером к ней с человеком, который давно мечтает о свидании с нею.
  - А она?
  - Она спросила, холостой тот человек или женатый. А я ответил, что не знаю.
  - А она?
  - Она засмеялась и сказала: лучше бы холостой. А вообще-то, если здраво рассудить, то и все равно, поскольку ее дел - вдовье.
  - Веселая вдова! - повторяю я. - Главное, чтобы у нас с ней и дальше дело по песне пошло. Слышал, как та кончается? "И с тех пор в хуторочке уж никто не живет, лишь один соловей звонко песни поет...". Впрочем, это я, кажется, что-то не то говорю.
  - Ничего подобного не случится! - восклицает лейтенант. - Она бы мне сразу сказала, если бы у нее на вечер сегодня какой "купец" или "удалой молодец" планировался. У нее, товарищ подполковник, в этом деле налаженный график, не то что на нашем железнодорожном транспорте. Тут столкновения начисто исключаются!
  - Это, друг мой Вася, очень хорошо. Значит, ровно... На который час мы с тобой званы?
  - На семь вечера.
  - Ровно в половине седьмого буду у тебя. Жди.
  Вторую половину дня мы проводим у Ивана Николаевича. Он внимательно выслушивает мой доклад.
  - Что дальше делать думаешь?
  - Проверим авиарейсы после одиннадцати ночи. А затем схватимся за проверку пассажиров, поиск свидетелей.
  - Долго и ненадежно, - подводит решительный итог моим словам Солодов. - Но пока ничего лучшего я тоже не вижу. Как у тебя, Сергеев, дела обстоят?
  - Проверил установленные связи погибших до конца. Среди знакомых Назаренко есть человек лет около тридцати, но он, к сожалению, находится в заключении. Больше людей подобного возраста, с которыми супруги поддерживали бы постоянные контакты, не установлено.
  - Слушай, Сергеев, - хмурит брови Солодов. - Тебе когда-нибудь приходилось выпивать на газоне?
  Владик от удивления даже приподнимается на стуле:
  - Что вы! Конечно же нет!
  - А ты попробуй разок. Всякий нормальный человек хоть раз в жизни должен обязательно распить бутылку с приятелем за углом дома или даже просто на газоне. Если бы ты это разок сделал, то навеки понял бы, что такого рода попойки никогда не происходят с людьми "из постоянного окружения".
  - А с кем же? - Владик буквально ошеломлен своего непосредственного начальника на его прочные, незыблемые моральные устои. - Я, право же...
  - Вот ты попробуй - тогда узнаешь. А пока, коли так, поверь мне на слово: пьют в таких случаях только с людьми, случайно встреченными на улице. С сослуживцами можно посидеть в кафе, а то и просто в своей бытовке или рабочем кабинете. С соседом или другом семьи это лучше всегда сделать дома. А вот если ты встречаешь на улице, да еще с доброй бутылкой за пазухой кого-нибудь из тех, с кем давно не виделся, вот тут-то... Впрочем, мне кажется, я объясняю все это напрасно: ты ведь не хочешь меня понимать.
  - Я постараюсь, - скромно обещает Владик.
  - Надо всеми силами попытаться сейчас установить личность этого парня, - продолжает, не обращая внимания на его слова, Иван Николаевич. - Здесь нам определенную помощь может и должен оказать фоторобот. Ты помнишь, Нечаев, Назаренко величал своего молодого собутыльника "старым другом"? Откуда взялся у него такой друг? Скорее всего - по работе, ибо молодой собутыльник мог появиться у него сравнительно недавно: Назаренко ведь запил после отъезда дочерей, оставшись наедине с женой. Значит, парня надо искать среди тех, кто работал с ним в институте. Может, это было совсем недавно, а, может, и достаточно давно. Этим, Нечаев, тебе придется заняться самому. А вы, - он оборачивается к Владику с Зайцевым, - еще раз самым тщательнейшим образом прощупайте связи. Теперь факт кражи ползунков мы можем считать практически установленным: супруги Назаренко почтой их никуда не отправляли, а из квартиры добро исчезло... А как обстоят дела с отпечатками пальцев, которые следовало проверить по картотеке?
  - Есть ответ, Иван Николаевич, - отвечает Владик. - Извините, что не сказал о нем сразу. У них ничего подобного не значится, идентифицировать не удалось.
  - Что ж, - в задумчивости начальство решительно отряхивает пепел прямиком на какие-то деловые бумаги. - Я в этом, надо сказать, нисколько не сомневался...
  В половине седьмого, без малейшего опоздания, я был в знакомом мне кабинете участкового. Он приподнялся, вышел из-за стола навстречу.
  - Быстрее, Василий, прикрывай свои апартаменты на замок. Нам еще надо сбегать купить букет.
  - Букет? - Васильков засмеялся. - Да зачем же ей букет, Андрей Петрович? Уж если на то пошло, и у вас, ко всему прочему, завелись лишние деньги, так лучше ее бутылкой осчастливить. Нашей с вами даме это будет понятнее и ближе.
  - Бутылку, - назидательно отвечаю я, - это, брат, само собой. Цветы же приятны всякой женщине без исключения, Васенька! Давай, запирай контору, побежали!
  И мы, будто молодые влюбленные повесы, вприпрыжку бежим на цветочный базарчик, откуда - прямиком в гастроном, а уж оттуда - к упомянутой гражданке Барвариной.
  Вася решительно нажал на кнопку звонка. За дверью электронным воплем кукукнуло, и из комнаты раздался довольно приятный женский голос:
  - Входите, мальчики, входите. Там открыто.
  Мы решительно вошли в коридор, в котором пахло дорогими духами и пудрой иностранного производства, стояло огромное зеркало и лежал под дверью чистенький и лохматенький, словно любимый пудель, белый коврик.
  - Люда, где же ты? - окликнул по-свойски Васильков. - Встречай, гости все-таки прибыли!
  Из комнаты неторопливо выплыла Люда. Ее красивые длинные волосы огненно-рыжего цвета разметались по плечам в живописном хаосе: хозяйке, видно, для достижения данной цели пришлось основательно потрудиться.
  - Ах, - заулыбалась она, - это уже вы... - она протянула мне руку, - Людмила Алексеевна.
  - Андрей Петрович. Очень приятно познакомиться.
  - Прошу извинить, что я не совсем готова, не успела, как видите, даже толком причесаться.
  - Женщине с такими роскошными волосами вообще противопоказаны любые прически.
  - Вам нравятся мои волосы? - она явно кокетничает, приподнимая кверху свои округлые роскошные плечи. - А больше ничего?
  - Ну, об остальном можно сказать и несколько позднее, не все сразу. Но поверьте мужчине: ваши волосы являют собой подлинное чудо природы. Я бы даже сказал так: огромное богатство.
  - Почему-то до сих пор никто даже попытки не сделал его похитить, - провожая нас в комнату, засмеялась она. - А ведь нынче люди так падки на всякого рода ценности!
  - Похититель, несомненно, уже в пути, - спешу успокоить ее я. - В этом лично у меня нет никакого сомнения. И чтобы хоть как-то скрасить вам время его ожидания, позвольте осчастливить вас вот этим букетом.
  - Это мне? - она, кажется, удивилась не меньше, чем получасом раньше Васильков по поводу данного приношения, но тотчас спрятала это свое удивление под любезной улыбкой. У нее был несколько великоват рот, но все равно улыбка производила очень и очень приятное впечатление. - Спасибо вам, я очень люблю цветы, но мне их так редко почему-то дарят... Я покупаю их иногда на рынке сама, а подругам на зависть говорю, что мне подарили. И они, дурочки, так завидуют... Присаживайтесь, я только поставлю их в воду. Какие красавцы!
  Мы уселись, и Вася тихо грохнул о стол бутылками коньяка и "Советского шампанского". Хозяйка буквально через минуту, покончив с цветами, присоединилась к нам. Она была в легком платье, которое по нынешним модным временам именуется сафари - и слово-то какое, не наше, а африканское! Одна пуговица сверху и аж две снизу, словно бы по забывчивости расстегнутые. И как-то трудно было определить сразу, куда бросать свои блудливые взгляды - сверху под тонкой голубоватой тканью угадывалась великолепно сохранившаяся и явно не стесненная никакими пережитками типа бюстгальтеров грудь, а снизу, словно два пулеметных ствола, способных лишить вас в любую минуту жизни, грозили своей неотразимостью загорелые ножки хозяйки.
  - Эх, - сказал Вася, - загорела ты как здорово! Везде так?
  - Везде! - засмеялась она. - Хотите увидеть? Когда станет чуточку потемнее, вполне могу за негритянку!
  - С удовольствием убедимся в этом, - тут же пообещал я. - Но вот на столе кое-что может пропасть. Не откажите в любезности составить нам компанию?
  Она посмотрела на бутылки:
  - Разврат в его классических формах, не правда ли? Вино, женщина не самой лучшей репутации, табак... Хотя лично мне, признаюсь, все это по душе. В данный момент, по крайней мере.
  Она быстро принесла фужеры, вазу с конфетами и еще одну с апельсинами.
  - Сразу видно человека, побывавшего на юге, - улыбаюсь я. - Разве в наших холодных краях отыщется подобная роскошь?
  Открыли шампанское, разлили.
  - Как отдохнули, Людмила Алексеевна?
  - Боже, ну какой это был отдых! В какой-то дом престарелых угодила. Не будем об этом, ладно? - она откинулась на спинку кресла, положив руки за голову:
  - Видите, какова она, вдовья судьба? Там - одни старики. А здесь - стоило мне уехать, как с другими стариками бандиты расправились. Жалость какая!
  - Лично я не жалею, - сказал я.
  - Вы настолько бессердечный человек? - шутливо толкнула она меня в плечо. - Вы из железа, не правда ли?
  - Нет, - засмеялся я. - Просто я - тот самый сыщик, который занимается этими стариками. Я опросил всех жильцов в подъезде, кроме вас, разумеется. А вот теперь пришел и к вам. А не случись всей этой истории, я бы мог никогда в жизни с вами не познакомиться.
  - Не велика потеря, - она вынула из пачки сигарету. - У меня курить можно прямо в комнате. И вы, значит, пришли сюда, чтобы допросить меня? А вы всем своим подследственным, или как там это у вас называется, дарите цветы?
  - Нет, - говорю я. - Со мной это случилось впервые. Только вам - и никому другому! Учитывая ваши прекрасные характеристики.
  - Воображаю, что вам обо мне наговорили, - она отхлебнула глоток шампанского, тряхнула головой, чтобы перекинуть часть волос со спины на грудь, и уселась поудобнее.
  - Допрашивайте, товарищ сыщик! Я готова отвечать на любые ваши вопросы.
  - А я не хочу задавать вам вопросов. И допрашивать не хочу.
  - Это почему же?
  - С такой женщиной - и говорить о каких-то занудливых вещах? Это было бы с моей стороны непростительной глупостью.
  - Очень мило! - Людмила Алексеевна подняла на кресло ноги. - Но... неужели вы и вправду не хотите меня о чем-нибудь спросить в связи с этими несчастными стариками?
  - Хочу. Только не спросить, а попросить.
  - Тогда давайте. Все, что могу исполнить, просите немедленно. Но помните: ни одна женщина не может дать больше того, что она имеет! Я прошу вас выпить до дна. За наше знакомство.
  В считанные минуты мы прикончили шампанское и переключились на коньяк. Сначала - по рюмочке.
  - А теперь - самое время спрашивать.
  - Спрашивайте же! - в глазах ее просвечивали нескрываемые блудливые огоньки, те самые, которые всегда выдают желание женщины услышать очередной и немедленный, самый сильный комплимент в свой адрес.
  - Я вижу на стене гитару. Позвольте мне сыграть что-либо только для вас?
  - И это все? Все ваши желания? Честное слово, я представляла себе сыщиков совершенно иначе. Берите, о чем речь! Сама я играю очень плохо, но слушать игру других люблю.
  Я снял гитару со стены, взял для пробы несколько аккордов из "Гибели "Титаника"", а потом, осмелев, преданно уставился прямо в глаза хозяйке и запел своим дурным голосом:
  
  - Здравствуй, чужая милая,
  Та, что была моей...
  Как бы тебя любил я
  До самых последних дней.
  Прошлое не воротится,
  Ты это знаешь сама.
  Как целовать мне хочется
  Только твои глаза...
  
  Мне даже нравится эта бесхитростная и сентиментальная до крайности, когда-то случайно услышанная песенка. И я пою ее нашей хозяйке, твердо зная, что она производит хорошее впечатление на женщин в последнем и даже предпоследнем приступе молодости. Сейчас наша Людмила Алексеевна вздохнет и томно скажет что-нибудь, вполне приличествующее случаю. Я беру последний аккорд и вопросительно смотрю на Барварину.
  - Ах, - и в самом деле вздыхает она, - как красиво жили когда-то люди! Были красивая любовь, красивые вальсы, красивые платья, все красивое... А сейчас где они, те вальсы, где те чувства? Сейчас все просто - познакомились, выпили, закусили, чем бог послал, - и в постель, чтобы не тратить понапрасну времени на вздохи и ухаживания...
  - Ну. Людмила Алексеевна, мне кажется, вы несколько ошибаетесь...
  - В жизни людям так нужна красота, уважаемый Андрей Петрович, - нисколько не обращая внимания на мои слова, продолжает она свой монолог. - А с чем мы постоянно сталкиваемся вместо нее, чем подменяем? Вечным оголтелым бегом к какому-то невидимому барьеру! Сначала мы учимся, потом нам надо как-то пробить высшее образование, потом - получше устроиться на работу, потом после многолетнего скитания по возможным углам получить, наконец, от правительства обещанную к двухтысячному году, а затем отмененную президентским Указом однокомнатную квартиру со стариками впридачу... Господи, все время ведь человеку чего-то не хватает! А жить-то ему когда прикажете? Когда жить тому человеку, Андрей Петрович?
  - Но ведь все, о чем вы только что говорили, - осторожно, чтобы не обидеть ее, возражаю я, - это и есть жизнь. Иначе не бывает.
  - Не бывает... Вы вот прекрасно играете на гитаре (эк, куда хватила в расстроенных чувствах!), а почему бы вам не взять эту гитару, не пойти под окна любимой женщины, чтобы спеть ей, как в старину, серенаду? Уверяю, ей это было бы чрезвычайно приятно! Да, вы и сами об этом знаете... Но ведь не пойдете же петь под окном?
  - Не пойду, - послушно ответствую я, пытаясь свести эту несколько странную беседу к шутке. - Моя дама не выносит ночных визитов.
  - Вынесла бы, да еще с какой радостью... А страсти? Где они в наш век, те страсти, о которых поется в старинных романсах? Некогда вам, мужикам, за нами, бабами, волочиться... Вы все куда-то спешите, спешите... А жизнь, между тем, идет, проходит и уходит. А потом, оглянуться не успел, - старость! Глянет человек на себя со стороны и только удивится: не жил ведь еще, строго говоря, начинать бы в самую пору! Вот как у меня сейчас.
  - Коли у вас, Людмила Алексеевна, старость, то у кого же тогда, скажите на милость, молодость?
  Она внимательно посмотрела на меня:
  - Разболталась... Давайте лучше выпьем, а?
  А после, без всякого моего вопроса, прямиком приступила к делу:
  - Итак, дорогие мои гости, я уехала из дому седьмого августа в семь тридцать вечера. Так что, сами понимаете, обо всем, что здесь случилось, представление у меня нулевое. Со своей стороны, дилетантски считаю, что пей старый дурак Назаренко хоть чуточку меньше, все было бы вполне хорошо. Я ничего против двух-трех рюмок не имею, но ведь надо знать, где, когда и с кем. Это - правило нормального человека!
  - Вот-вот, - согласно киваю головой. - Обязательно надо знать! А что, разве старый Назаренко этого не знал?
  - Ну что вы, в самом-то деле! - звонко расхохоталась хозяйка. - Ведь он, простите за грубое выражение, лакал водку со всякой, даже самой подзаборной шпаной! К нему подчас захаживали такие оборванцы, с которыми рядом в очереди за мясом стоять страшно, а не то что пить. А он пил!
  - Вы их видели?
  - Кого?
  - Оборванцев?
  - Господи, ну. Конечно же! Кто их в нашем дворе не видел? Поверьте только, что это было далеко не самое приятное зрелище.
  - А этого среди них не было? - я протягиваю ей копию фоторобота.
  - Этого? - она внимательно смотрит. - Нет этого господина с ним, кажется, не было. Но вот лицо мне почему-то кажется знакомым... Я его, кажется, где-то видела...
  - Вспомните, - умоляю я. - Это очень важно. Очень.
  - Нет, - она неторопливо отпивает еще глоток коньяка, а потом, решительно тряхнув головой, итожит:
  - Нет, мальчики, не видела. Ошиблась.
  И я не настаиваю больше на ответе: глаза ее ясно говорят о том, что алкоголь уже начал свое действие. В таком состоянии человек не способен напрягать память, заставляя работать строго избирательно.
  - Хочу танцевать, - капризно говорит Людмила Алексеевна, - белый танец, ладно? Приглашаю вас, кавалер!
  - Вы поступаете опрометчиво. Я плохо танцую.
  - Ничего, только старайтесь не наступать мне на ноги, я этого не люблю.
  ...Часа через два мы собрались уходить. Честно говоря, посидели очень даже неплохо, а ведь подобное тоже в нашей жизни бывает нечасто. Собираясь, я "забываю" на столе фоторобот - вдруг утром, на трезвую голову, что и вспомнит. Но хозяйка, кажется, вовсе не собиралась оставаться дома одна.
  - Я провожу вас немного, мальчики, - пропела она. - Подождите секундочку, только переоденусь.
  Она выскочила из комнаты на кухню, прихватив с собой из шифоньера какое-то платье. На кухне можно было бы стать так, чтобы мне с дивана не было ничего видно. Но то ли по причине выпитого несколько положенного, то ли просто не придавая данному обстоятельству ровно никакого значения, но она не потрудилась сделать этого. И я невольно увидел со спины ее загорелую зрелую фигуру с узкой белой полоской кожи на спине и другой, несколько пошире, ниже спины. Потом она несколько развернулась, и на фоне контрастирующего света из окна мелькнула высокая, слегка спадавшая книзу от собственной тяжести грудь... Нет, до старости этой бабенки было явно неблизко!
  Меня, наверное, могут спросить: а зачем это ты, такой-эдакий смотрел? Не мог, что ли, отвести глаза в сторону? Но я хотел бы, товарищи, увидеть мужчину, который бы на моем месте смог бы сделать подобную глупость!
  - Ну, мальчики? - она уже стояла перед нами в голубом, очень-очень идущем ей платье с глубоким вырезом. - Как я вам нравлюсь?
  Я лично затрудняюсь описать фасон этого платья, но верхняя его часть состояла как бы из двух отдельных кусков ткани, находящихся один на другом. Это было очень красиво, и я невольно щелкнул пальцами.
  - Вот это женщина!
  Людмила Алексеевна довольно засмеялась:
  - Ну, коли все в порядке, то пойдемте?
  По выходу из подъезда Вася неожиданно для меня распрощался, сославшись на неотложные домашние дела.
  - Пусть идет, - шепнула мне одними губами Барварина. - Третий всегда бывает лишним, не правда, ли?
  Мы медленно пошли по улице, на которой уже почти не было прохожих. В основном возвращались домой задержавшиеся на всякого рода "совещаниях" мужчины. Людмила Алексеевна, крепко взяв меня под руку, прижалась ко мне всей грудью. Я знал: так поступают только женщины, уверенные в своей неотразимости и высоком качестве собственной груди. Все прочие предпочитают прижиматься плечами.
  Мы о чем-то болтали, и я, увлеченный разговором, как-то не сразу заметил одинокую женскую фигуру, попавшуюся нам навстречу.
  - Ну, ладно, - засмеялась моя спутница, - кивнув небрежно вслед прохожей. - Я иду с мальчиком. А какого дьявола вот она бродит ночами одна? Чего ищет?
  Я оглянулся и обомлел: это была Марина. Она, конечно же, возвращалась с дежурства... Мне почему-то стало сразу грустно, веселость улетучилась, словно по мановению палочки недоброй феи. Марина, ясное дело, видела меня, видела, как эта не совсем трезвая женщина кладет мне на плечо свою кудлатую головку...
  - Вот что, Людмила Алексеевна, - сказал я. - Пойдемте, я провожу вас. Ночь на дворе, а завтра рабочий день. Пора отдыхать.
  - Пойдемте, - сразу же согласилась она. - И в самом деле, кажется, давно пора в постель.
  Мы подошли к знакомому подъезду, и я протянул ей руку на прощание.
  - Там темно, - негромко сказала она. - Мальчишки поколотили все лампочки. Доведите уж до двери, Андрей Петрович. Я ведь все-таки женщина...
  Впотьмах мы подобрались к ее двери. Щелкнул замок, осторожно скрипнула дверь.
  - Заходите, - шепотом сказала она. - Только не надо сразу зажигать света.
  Дверь снова щелкнула, на сей раз за спиной, закрываясь. И в то же самое мгновение я ощутил на лице ее близкое обжигающее дыхание, а затем - на губах влагу и тяжесть ее губ. И я нажал на выключатель...
  Когда свет вспыхнул, она стояла уже в целом шаге от меня, поправляя рукой волосы и растерянно улыбаясь.
  - Не надо, - хриплым голосом выдавил я. - Не надо, Люда... Ведь он уже и вправду на пути к вам, ваш будущий похититель... Подождите его только. Недолго, наверное, осталось. Подождите только как следует.
  И я вышел в коридор, остановившись на лестничной клетке. Полноте, да не показалось ли мне все это? Ведь она ничего даже не ответила, просто протянула руку на прощание. Уж не померещилось ли мне чего доброго, как говорится, с пьяных глаз? Не галлюцинация какая приключилась?
  И, словно желая в том убедиться, я достал из кармана платок, вытер им губы. Выйдя на улицу, глянул на него в свете большого фонаря: на платке явственно были видны следы коричнево-красной губной помады.
  Так мы расстались... Но уже на следующее утро, часов около десяти, она позвонила мне по телефону.
  - Андрей Петрович, - звонким свежим голосом прекрасно отдохнувшего и всем довольного человека спросила она, - а могу я забежать к вам прямо на работу на десяток минут?
  Я откровенно поморщился.
  - По совести говоря, дел так много...
  - Так ведь и я по делу. Мигом буду у вас: я звоню из автомата напротив вашего очаровательного заведения.
  И она, действительно, появилась уже через несколько минут - с распущенными волосами, распространяя вокруг себя запах редких духов и прекрасного настроения.
  - Фу, как у вас накурено! - замахала она руками на уровне лица, чтобы я мог увидеть и оценить маникюр на ее безупречно перламутровых ноготках. - Как ваши дела? Не заглянете ли вечерком ко мне? Посидим, поболтаем?
  - Да как-то...
  - Ну-ну, бога ради! Я ведь вас насиловать не намерена, - засмеялась она. - Всему свое время. Как только оно у вас появится - милости прошу. Впрочем, - она меняет самым непосредственным образом тему разговора, - я ведь к вам и точно по делу пожаловала. Вспомнила, где я видела мальчика, очень похожего на ваш портрет. Вы же нарочно мне оставили не свой, а чужой снимок в качестве подарка?
  - Неужели вспомнили? - подскочил я на стуле. - Не может этого быть!
  - А вот и может! - в синих глазах мелькнули искорки смеха. - Еще и как может! Ведь я, представьте только себе, видела его на железнодорожном вокзале ночью перед отъездом, а, вернее, вечером. Выпивши был, немного моложе, чем на снимке даже. Но возраст не помешал ему ко мне привязаться. Говорил... ну, да мало ли, что он говорил! Глупости всякие, которые женщине-то и слушать не пристало.
  - Не может быть! - снова, как истинный дурень, восклицаю я на сей раз абсолютно искренне, а не из желания подзадорить собеседницу. - Ведь я-то прекрасно помню, что водитель Днепров отвез этого парня в аэропорт.
  - Ну да, - снова засмеялась она. - Раз говорю, значит может. Все звал меня куда-то поехать с ним и все хлопал рукой по портфелю: заплачу, говорит, тебе за любовь, сколько сама попросишь... Ну, я, конечно, ответила, что эпоха красных фонарей миновала. Да потом еще как шуганула... На три буквы, словом, его отправила.
  - И ушел?
  - Он-то? Ушел. Не ожидал, видно, от меня подобной выходки.
  - А портфель?
  - Что портфель?
  - Какой он был?
  - Обыкновенный. Старый. Коричневый, по-моему. Замок с поперечной застежкой-"молнией" на боку. Ничего выдающегося.
  Я молча пододвигаю к себе бланк протокола допроса. И мы начинаем уже чисто профессиональный разговор - с выяснением деталей, с частыми возвратами к отдельным эпизодам встречи на вокзале.
  Людмила чутко улавливает момент перелома в ходе нашей беседы, и отвечает теперь без эмоций - четко, уверенно, очень лаконично.
  - Всё? Тогда прочитайте и распишитесь.
  Она расписывается.
  - Ну, - говорит облегченно, - теперь я побежала. Мне ведь завтра уже на работе быть надо, конец отпуску.
  На пороге она останавливается, обжигает меня в очередной раз голубыми огнями из-под пушистых ресниц:
  - А вы и вправду как-нибудь загляните, Андрей Петрович. Посидим, поговорим... По-человечески посидим, не так, как вчера... - она вдруг опускает взгляд и еле слышно говорит: - Я вам так признательна за все вчерашнее...
  - А это еще за что? - удивляюсь я.
  - За похитителя того, который в пути... Вы знаете, а я ведь, дурочка, наверное, я решила и вправду его подождать. По-честному его подождать, по-настоящему...
  За ее спиной резко хлопает дверь. Посидев две-три минуты в оцепенении, вслед за ней выхожу из подъезда и я. Мой путь - в НИИ вакцин и сывороток, где когда-то работали Назаренко.
  Директор, заранее предупрежденный о моем визите, ждет в своем кабинете. Но чувствуется сразу: мое появление для него - большая и не особенно приятная неожиданность.
  - Анцелович, - представляется он, слегка сгибая спину в поклоне. - Исаак Исаакович. Не хотите ли кофе?
  - Хочу, - без колебаний отвечаю я, впрочем, вполне сознавая, что истинно культурный человек, окажись он на моем месте, сказал бы что-то иное, а, может, даже совсем отказался.
  Директор, нажав на невидимую кнопку звонка, говорит бесшумно появившейся секретарше с голыми худыми ножками:
  - Два кофе, пожалуйста, - и вопросительно смотрит на меня.
  В его взгляде - и нетерпение, и желание оказаться полезным, и, насколько я понимаю, самая обыкновенная человеческая тревога.
  - Чем могу служить? - несколько перегнувшись через стол в мою сторону, осведомляется он.
  - Нам, Исаак Исаакович, нужно знать, не работал ли когда-нибудь у вас в институте вот этот человек, - я протягиваю директору фоторобот. - А, возможно, он работает и сейчас? Дело в том, что у нас есть кое-какие основания подозревать его в совершении тяжкого преступления, и, в силу этого, нам совершенно необходимо срочно установить его личность.
  Анцелович торопливо натягивает на нос очки в старомодной роговой оправе и принимается рассматривать снимок.
  - Вы извините, - произносит он наконец, - но я работаю здесь всего пять лет, и, право, не припоминаю никого похожего. У нас семьсот пятьдесят сотрудников, довольно большая текучесть кадров, особенно среди рабочих по уходу за животными. Я лично такого лица не помню.
  И, видя мое разочарование, торопливо добавляет:
  - Только вы не расстраивайтесь. Я сейчас же соберу сюда всех кадровиков и начальников служб. Кто-нибудь из них, возможно, окажется вам полезным.
  Через десять минут в огромном кабинете становится тесным от народу. И Анцелович, обращаясь к собравшимся, коротко поясняет причину столь аврального сбора сотрудников.
  - Наш прямой долг - помочь товарищам из милиции, - негромко, но весьма внушительным тоном говорит он. - Если кто-нибудь может это сделать, пусть сделает обязательно.
  Снимок начинает ходить из рук в руки. И вдруг раздается на фоне сплошных пожатий плечами одинокий возглас:
  - Погодите, товарищи, погодите... Да ведь это же Кот! Сережка Кот! Точно - он...
  Все мгновенно устремляют взоры на произнесшего эти слова невысокого плотного мужчину со значком участника войны на пиджаке. А Исаак Исаакович даже приподнимается с места:
  - Как? Как вы сказали, Степан Васильевич? Мне послышалась какая-то особенная... ну, несколько странная фамилия. - И, повернувшись ко мне, смущенно поясняет: - Это - наш заведующий центральной лабораторией...
  - Сережка Кот, - подтверждает между тем мужчина. - Это он. Или, во всяком случае, кто-то очень и очень на него похожий.
  - Кот? - неуверенно переспрашивает директор. - А что он у нас делает, этот Кот?
  Мужчина улыбается:
  - Не делает, а Исаак Исаакович, а делал. Работал лет пять назад в ветеринарной службе конюхом. Вообще-то его фамилия Котелевский. Но ребята его сразу же окрестили сокращенной кличкой - Кот. Первые буквы от фамилии взяли за основу, и, по-моему, попали в самую точку. Парень своенравный, без всякой дисциплины, разнузданный, девчатам хоть мимо и не ходи вовсе. Бражник и наглец, каких свет не видывал.
  Директор с нескрываемым облегчением вздыхает. И я вижу: ему не хотелось, ой как не хотелось, чтобы на репутацию института легла хоть какое-нибудь пятнышко!
  А раз "пятнышко" это уволилось еще до его прихода, значит, нет в том ровно ничего страшного.
  Исаак Исаакович снова водружает на нос очки и поворачивается ко мне:
  - Ну, вот, товарищ, какие, оказывается, у нас дела. Я же говорил: мы всегда готовы помочь вам в вашей работе. Можно будет отпускать людей?
  Я киваю головой, задержав лишь одного заведующего лабораторией. Но, к несчастью, он мало что может добавить к уже сообщенному им ранее.
  - Кто ж его знает, где он сейчас, - пожимает плечами Степан Васильевич. - Куда его занесла нелегкая... Работал он у нас очень недолго, и я, каюсь, даже обрадовался, когда он ко мне с заявлением об уходе подкатил. Конечно, кадров не хватает, да и все такое прочее... Но только его отговаривать не стал. Даже больше! Положенных два месяца не заставил отрабатывать, подписал прямо с завтрашнего числа. А то, подумал, не приведи господь, еще передумает...
  - Что ж, очень плохой работник был?
  - Сережка-то? Нельзя сказать, чтобы такой уж плохой... И к лошадям он привычный, откуда-то из глухого села родом. Ну... короче говоря, Кот - он и есть Кот. Как-то коллективную пьянку организовал прямо в конюшне, в рабочее время. А потом еще хуже было. Словом, пообещал он одной тут нашей молоденькой дурочке жениться, да и... и...
  - Понятно, Степан Васильевич. Интересно, а сохранились ли в отделе кадров хоть какие-нибудь бумаги на этого парня?
  - Обязательно, - вмешивается в разговор директор. - У нас с этим делом строжайший порядок. Мы требуем. Степан Васильевич, принесите нам, пожалуйста, его личное дело из архива. А в бюро пропусков должна храниться еще и карточка на выдачу пропусков. Тоже прихватите.
  Заведующий выходит, и директор тактично начинает рассказывать о некоей новой вакцине, которая должна сделать подлинный переворот в лечении лошадиного сапа. Я слушаю, на всякий случай восхищаюсь, и, конечно же, ровным счетом ничего не понимаю. Да и, по совести говоря, как-то не стремлюсь понимать. Меня волнует только одно: сохранились ли бумаги?
  Но вот в кабинет вновь входит Степан Васильевич с потертой папкой из коричнево-серого картона в руках. Там - всего лишь листок по учету кадров с самыми краткими анкетными данными. Но зато рядом с ним - карточка из бюро пропусков, а на ней - совсем крохотный снимок гражданина Котелевского Сергея Алексеевича, двадцати восьми лет от роду, уроженца станицы Заградительной. Я кладу рядом с ним фоторобот и невольно поражаюсь зрительной памяти моего недавнего партнера по шахматной доске: на двух изображениях - почти одинаковое лицо!
  Написав наскоро расписку, я забираю бумаги и удаляюсь с этим бесценным трофеем восвояси. На прощание бросаю только:
  - У вас, Исаак Исаакович, и точно, выдающийся порядок в хранении документации!
  Польщенный похвалой, Анцелович даже слегка краснеет.
  - А как можно иначе? - отвечает он. - Иначе никак нельзя! У нас ведь учреждение очень серьезное - НИИ всесоюзного значения. В прошлом году по итогам второго квартала получили, между прочим, переходящее Красное знамя министерства и отраслевого профсоюза. Это вам не какое-нибудь дорожно-ремонтное управление! Я имею в данном случае в виду то самое управление, которое перед моим домом еще три месяца назад вырыло канаву метров семь глубины, и никак не хочет теперь ее зарывать...
  А вечером, впервые за последние несколько месяцев, мы разошлись в мнениях с Иваном Николаевичем.
  - Чем завтра будут заниматься твои? - поинтересовался он, протягивая мне хорошо знакомый яд под названием "Астра".
  - Владик установит паспортные данные Котелевского. Прописку, если разумеется, таковая у него имеется.
  - А другие?
  - Снова по таксомоторным паркам.
  - Зачем? - удивился он.
  - Барварина утверждает, что он приставал к ней на железнодорожном вокзале. А водитель такси, как вы помните, показывает, что отвез его в аэропорт.
  Солодов молча смотрит на меня, а потом говорит, лениво подбирая слова:
  - Не понимаю что-то тебя. Поясни.
  - Если оба свидетеля говорят правду, в чем у меня нет оснований сомневаться, кто-то еще отвез Котелевского - на сей раз из аэропорта в город. Надо найти человека, который это сделал.
  - Зачем он тебе понадобился? И, при всем при том, это мог быть и вовсе не таксист, а самый обыкновенный левак, владелец задрипанных "Жигулей".
  - Вряд ли это был левак. В аэропорту за ними присматривают крайне внимательно сами таксисты, которым не нужны самозванные конкуренты. Ночью пассажир - на вес золота, таксисты не уступят его за здорово живешь никому другому. А нужен он мне просто как лишний свидетель, в котором возникнет острая потребность, когда мы будем предъявлять Котелевскому обвинение.
  - Какое еще такое обвинение? - совершенно неожиданно для меня вскипел вдруг Иван Николаевич. - Мало того, что ты упорно держишься за весьма шаткую и сомнительную версию, так ты еще и обвинение, оказывается, человеку заготовить успел? А если твой Котелевский ровно ни в чем не виноват?
  - Если он не виноват, - я закипаю в ответ, хотя и стараюсь всеми силами сдерживать себя, - если не виноват, то вполне понятно, обвинение предъявлять ему не будем. К вашему сведению, я его пока еще не заготавливал.
  - Подумай хорошенько, Андрей, а вдруг ты и вправду идешь по ложному следу? Ты теряешь время, а ведь другого у тебя в запасе, насколько я понимаю, варианта попросту нет?
  - Вы правильно понимаете.
  - А если версия в ходе расследования не найдет своего подтверждения. Что ты тогда намерен делать? - спрашивает Солодов, бросая на стол авторучку.
  И, несмотря на все мои старания, я все-таки срываюсь. И шиплю, словно гусак, которого хозяин схватил за горло:
  - В таком случае я положу на стол начальника управления рапорт об увольнении из органов по собственному желанию в связи с профессиональной непригодностью. В этом вам не стоит сомневаться, товарищ прокурор.
  Иван Николаевич с минуту смотрит на меня в полном недоумении, и вдруг в его глазах в одно мгновение вспыхивает ироническая улыбка:
  - Ну, а дальше?
  - Не вижу ничего смешного, - продолжаю кипятиться я, словно холодный самовар. - Если вы по данному делу мне не доверяете, то ваше право...
  - Постой, Нечаев, погоди, - Солодов откидывается на спинку стула. - Успокойся, прошу тебя! Воды вон из графина выпей, что ли. Я ведь ничего конкретно против тебя не говорю, просто высказываю свое мнение. Но ведь все равно дело ведешь ты, и я не питаю никаких намерений заставить тебя действовать против сложившихся убеждений.
  - Вот и хорошо.
  - Вот и успокойся. Не сердись понапрасну на старика, - он, кажется, даже улыбается. - Сам со временем таким станешь, так и поймешь, что сомневаться во всем на свете - печальная необходимость, приложенная к прожитым годам. Но в данном случае, раз ничего другого ты предложить не можешь, - действуй, как говорится, по своему разумению.
  Я заглатываю ртом порцию воздуха и успокаиваюсь.
  - Время покажет, Андрей, кто из нас прав, - устало говорит Солодов. - Ты только не сердись. Может, мне и в самом деле пора на заслуженный отдых, как это принято называть ныне...
  Старик всегда заводит разговор о пенсии, когда чувствует себя незаслуженно обиженным, а это, к великому сожалению, в нашей работе случается достаточно часто. И мне вдруг становится страшно стыдно за свое мальчишество, за упрямство.
  На что поделать, подобное твердолобие у меня с самого детства. Тогда, помнится, свою правоту в спорах со сверстниками мне неоднократно удавалось доказывать с помощью кулаков, то есть самым понятным для них способом. То время, к счастью для меня, прошло, и уже, к несчастью, никогда не воротится.
  - Ладно, Андрей, - повторяет почему-то с грустью в голосе Солодов. - Время покажет, кто из нас прав - и снова, очевидно в знак примирения, снова протягивает мне свою "Астру". - Хотя... поверь, я ведь тоже когда-то был молодым!
  Забегая вперед, я все-таки не удержусь и скажу, на сей раз время оказалось более благосклонным именно ко мне. Васильков обнаружил не только водителя, который отвез Котелевского из аэропорта на железнодорожный вокзал, но даже еще одного - который доставил его обратно. Иначе говоря, с железной дороги подозреваемый вновь вернулся к дорогам воздушным!
  Конечно, я не могу, как правильно сказал старик, предъявить обвинение Котелевскому и до сих пор: мало ли кому вздумается за свои кровные денежки гусарить по ночному городу на таксомоторах, разбрасывая червонцам. Но лично у меня родилась от своего этого только твердая уверенность: Кот путал следы, бросаясь из машины в машину, щедро расплачиваясь за невольное содействие таксистам. И ему, конечно же, и в голову не приходило, что именно благодаря этим слишком уж щедрым пожертвованиям водители запомнили его личность! Как и каждый преступник на белом свете, он не предусмотрел самой мелочи...
  Мир оказался тесен и в самом деле, чрезвычайно тесен! Бывает ведь так!
  
  
  ЗАБЫТЫЙ КОНВЕРТ
  
  И все-таки Владик, несмотря на свою приверженность к слишком уж канцелярским методам, - воистину незаменимый работник! Если я не прав, то скажите мне тогда, кто еще во всем мире сумел бы так быстро, так профессионально и, я бы сказал, так любовно перерыть великую кучу достаточно запущенных адресных бумаг, и все-таки разыскать концы Котелевского!
  Владик уже в два часа следующего дня стоял передо мной, "как лист перед травой", с аккуратненькой папочкой в руках, на обложке которой красовались тщательно выведенные его старательной рукой слова - "К сведению тов. Нечаева".
  - Садись, Владик, - на сей раз я не забыл пригласить его, кивнув на стул. - Что у тебя хранится в столь оригинальной упаковке?
  - Гражданин Котелевский Сергей Алексеевич был прописан в регионе три года и четыре месяца назад. Жил в нашем городе по улице Ленина, дом семнадцать, квартира двадцать три, - ровным, как всегда, голосом начал Владик. - Как удалось установить, это - общежитие известного вам института. В своем ведомственном доме они когда-то оставили несколько квартир, с согласия райисполкома, использовав их под общежитие. Это идет вразрез с существующими правилами эксплуатации жилого фонда. В данном общежитии гражданин Котелевский проживал в течение восьми месяцев. А потом, после расторжения договора о трудовом найме, ровно через неделю после увольнения выписался, указав в листке в качестве пункта убытия город Якутск.
  Говорил Владик сухим голосом, безбожно применяя канцелярские слова и обороты. И я вдруг, глядя на него, подумал: интересно, а каков он дома, с женой? Наверное, приходит с работы, снимает пиджак, галстук, усаживается степенно за стол и изрекает примерно следующее: "Сегодня у нас, согласно достигнутой ранее договоренности и статьям перспективного планирования расходов средств в соответствии со сметой поступающих денежных сумм, насколько я понимаю, должна быть жареная рыба. Обоснуй мне, пожалуйста, дорогая, почему ты приняла решение об изменении рациона семьи как первичной ячейки общества, заменив луковый соус, о котором шла речь еще вчера, обыкновенной отварной картошкой?"
  - Однако, - продолжал Владик усыплять меня, - запись о месте выбытия, как правило, в упомянутом листе делается лишь со слов самого объекта выбытия. Значит, упомянутый гражданин Котелевский мог убыть и в любой другой населенный пункт Союза советских социалистических республик. Должен заметить, что мать его - Котелевская Агриппина Алексеевна - умерла три года назад, не оставив, как мне удалось установить, сыну никакого существенного наследства. Отец же его не проживает с семьей около двадцать двух лет. Если будет необходимость, я могу уточнить его местонахождение в настоящее время.
  - Якутск запрашивал?
  - Разумеется, - Владик протягивает мне обрывок телетайпной ленты. - Согласно данным паспортного учета, в Якутске интересующий нас гражданин не значится.
  - Всё?
  - Так точно.
  - Нет, Владик, видно, пока еще не всё. Если этот молодой человек, - терпеливо, словно маленькому ребенку, втолковываю ему я, - если он указал в качестве места выбытия Якутск, значит он действительно собирался туда на жительство. Ведь не знал же он, в самом деле, еще тогда, что со временем станет убийцей? Теперь, думаю, ему и самому понятно, что убийство произошло стихийно. Ты только пойми: решение убить Назаренко пришло к Котелевскому - если только, конечно, это сделал он, - лишь после того, как ветеринар сам сообщил ему о наличии денег, снятых со счета в отделении сбербанка.
  Я невольно ловлю себя на том, что, поддаваясь влиянию Владика, начинаю говорить с ним тоже языком "надлежащих параграфов соответствующих ситуации инструкций". И эта мысль меня почему-то не радует.
  - Вот что, - пытаюсь я подвести итог, - надо быть совсем глупым пацаном, чтобы не понимать одной простой истины. Якутск - это не тот город, куда вдруг катят запросто, здоровье продемонстрировать. За свой счет, насколько я знаю, туда вообще не изъявляют желания ездить.
  - А как же иначе? - вежливо осведомился Владик.
  - Вот ты, когда едешь в командировку, платишь свои деньги или государственные? - вопрос, как я подозреваю, не шибко деликатный.
  - Мне компенсирует квартирные и суточные расходы по установленным законодательным нормам государство. В лице организации, с которой я состою в трудовых отношениях. Она же оплачивает мне проезд в оба конца, причем день приезда и день отъезда при расчете командировочных сумм учитывается как один, - говорит с готовностью Владик. - а почему, собственно?..
  - А потому, собственно, - я уже, кажется, не в силах сдерживать раздражение, - потому, что каждый нормальный человек, решивший перебраться из наших чрезвычайно теплых мест поближе к полюсу холода, обязательно захочет сделать это за казенные денежки, по государственным расценкам, разумеется.
  - Я вас не совсем понимаю.
  - И очень плохо. Неужели ты думаешь, Владик, что Кот покатил в Якутск за свои трудовые сбережения, которых у него и вовсе не было? Нет, он же хотел туда завербоваться! Читал когда-нибудь объявления? "Выплачиваются подъемные и суточные за время нахождения в пути, на месте выдается единовременное безвозвратное пособие в размере..." Точно не скажу, по каким денежным размерам ныне котируется Якутск. Слушаешь ты хоть иногда передачи московского и местного радио?
  - Вы хотите сказать, Андрей Петрович, - вполне серьезно осведомляется Владик, - что гражданин Кот мог уехать в районы Крайнего Севера, оформив свои трудовые отношения через органы по использованию и распределению трудовых ресурсов?
  - Как раз это я и хочу тебе сказать уже в течение добрых десяти минут! Почему же, черт возьми, он, если так засобирался катить в Якутск, не мог укатить по точно такой же вербовке куда-нибудь на Ямал? Почему?
  - Я непременно проверю ваши предположения, - Владик закрывает папку "К докладу". - Постараюсь доложить вам еще сегодня.
  А уж вечером он, точно, с той же самой папочкой в руках, вновь предстает перед моим столом.
  - Садись, Владик.
  - Спасибо. Дело в том, что вы оказались правы, Андрей Петрович. Возможно, вы были уже информированы обо всем этом из других источников?
  - О чем информирован? - взрываюсь я. - Из каких еще таких источников?
  - Относительно Ямала. Гражданин Котелевский, как мне удалось установить, действительно заключил трудовой договор сроком на три года для работы в системе треста "Запсибэлектросетьстрой" Тюменской области.
  И тут уже - простите меня! - я не сумел удержаться от хохота. Владик при этом оскорбленно захлопнул свою папочку.
  - Конечно, я должен был догадаться сделать это сам, но вы понимаете... Зачем же теперь смеяться?
  - Извини, Владик, - спохватываюсь я. - Это так, непроизвольно получилось. Так наш приятель что, и в правду укатил на Ямал?
  - Во всяком случае, куда-то очень близко к этому полуострову. Я узнавал: линии электропередач тянутся сейчас к Уренгою. От города Сургута тянутся.
  - Во всяком случае, - в тон ему говорю я, - ты все равно Иван-простота! Следователь обязан предусматривать подобные вещи. Видишь, дело, оказывается, куда проще, чем мы с тобой предполагали вначале.
  Однако, когда мы вместе с Сергеевым зашли к Ивану Николаевичу, я сразу понял, что слова об Иване-простоте относятся персонально ко мне куда больше, нежели к Владику. Видимо, опьяненный удачей, я позабыл о самом главном.
  - Когда кончается срок действия договора? - сухо, без всяких эмоций, сразу же спросил Солодов.
  Я вынужден был промолчать, а Владик, заглянул в свой блокнотик:
  - Через восемь дней Иван Николаевич.
  Я почувствовал при этом, как уши у меня при этом вспыхнули двумя красными фонарями. Наверное, меня сейчас можно было смело поставить вместо маяка у входа в какую-нибудь гавань - корабли бы не заблудились.
  - Через восемь дней? - Солодов выразительно посмотрел на меня. - А где он базируется этот ваш знаменитый трест?
  - В городе Сургуте Тюменской области.
  - Мы сейчас же направим по телетайпу запрос, - пообещал я, чтобы сказать хоть что-нибудь. - Кажется, здесь, и в самом деле, мы не все доработали до конца...
  Солодов мрачно окинул меня взглядом, вынул из пачки сигарету, потом отложил ее в сторону, задумался. Наверное, ему сейчас очень хотелось отчитать меня, сказать что-нибудь вроде своего знаменитого "Хорошо, мальчики, хорошо... Молодо-зелено, но это с годами пройдет!" Однако, посмотрев на Владика, он не стал компрометировать меня в его присутствии. И только сказал:
  - Вот что, Нечаев. Телетайп, ясное дело, достаточно современное средство связи. Надежное. Но только давай-ка мы с тобой прямо решим это дело иначе. Прыгай-ка ты сам, браток, в самолетик и гони, что есть духу, в эту самую Тюменскую область. А там сам уж по сторонам оглядишься.
  И, словно оправдываясь передо мной, пояснил:
  - Ты пойми: если мы запросим по телетайпу, можем нужного нам результата и не получить. Там, на Севере, места в оперативном отношении еще веселее наших, а людей не хватает. Где гарантия, что сделают они вместо нас нашу с тобой работу? Разберутся ли с Котом как следует? А вдруг этот четвероногий вывернется? А вдруг, не приведи господи, мы вообще напраслину на мужика гоним?
  Он взял сигарету в руку, снова размял ее и снова отложил с недовольным выражением лица в сторону:
  - Так что поезжай сам. Дай ребятам работу, какую считаешь необходимой, а сам сегодня же хватай бронь, да и с Богом! Я лично, правда, ни разу в жизни там не бывал, но, насколько знаю, двумя маршрутами к Сургуту добраться можно. Узнай, как это сделать скорее и надежнее - через Тюмень, либо через Свердловск. А мы уж тут без тебя пару-тройку дней как-нибудь обойдемся.
  - Но...
  - Ничего, Нечаев, ничего. Не беспокойся, я твою группу, несмотря на чертову прорву других дел и делишек, сам в эти дни присматривать буду. Если не возражаешь, конечно. А тебе все-таки, поверь уж старому волку, там надобно быть, именно там! Только ты смотри, дров ненароком не наломай. Края там хоть и лесные, но нам ихние дрова не нужны. Своих хватает. И помни главное: не с чурбаками работаем, с людьми...
  Дров ломать не пришлось. Зато пришлось торчать ночь напролет в аэропорту Свердловска, прогуливаясь по красивой и неповторимой улице, носящей странное название - Сибирский тракт. Признаюсь, мысли меня в ту ночь посещали не из веселых. Но если вы думаете, что они хотя бы в какой-то мере касались всего происшедшего, то жестоко ошибаетесь.
  Просто я думал, что по этому самому тракту шли когда-то в далекую и страшную ссылку декабристы, шли на каторжные работы. Думал, что здесь, в этом самом городе, когда-то раздались выстрелы, оборвавшие жизнь российского самодержца Николая II, симпатии к которому, несмотря на все усилия журнала "Огонек", я почему-то не испытываю. И, наконец, я просто вспомнил свое детство, как всегда вспоминают его люди в сиротстве, в такие вот бесприютные ночи, когда твердо знают, что за тысячи километров от них нет ни единой близкой, или хотя бы просто знакомой, человеческой души.
  А в детстве я мечтал стать великим путешественником. Как Миклухо-Маклай, как Николай Пржевальский... "А еще жизнь прекрасна потому, что можно путешествовать..." Эти слова, принадлежащие Николаю Михайловичу, будили меня по ночам. И мне все казалось, что у Пржевальского должны были быть не два, а три ружья. И что он, завещая одно из них Роборовскому, а второе Козлову, подумав перед смертью, говорит: "А третье мое ружье завещаю моему соратнику Нечаеву..." А еще думалось мне: будь я тогда с ним, он перед смертью сказал бы даже проще: "Всё моё состояние, все три моих ружья завещаю своему лучшему другу Андрею..."
  Но... то ли потому, что от нашей станицы Беломечётской до ближайшей железнодорожной станции Эркен-Шахар было без малого десять километров (да и поезд там проходил всего один раз в сутки), то ли по каким другим чисто субъективным причинам, но только великого путешественника из меня не получилось.
  Путешественник получился самый заурядный - не вылезающий из служебных командировок.
  Поверьте мне: грустно оставаться наедине с подобного рода мыслями глухой ночью на улице, даже если она носит романтическое название Сибирский тракт!
  Повздыхав над своей судьбой, - слабость, по-моему, вполне объяснимая и доступная, - я присел на лавочку отдохнуть под огромными уральскими соснами.
  И тотчас услышал решительное:
  - Гражданин, предъявите, пожалуйста, ваши документы! Так поздно, при галстуке, а домой почему не идете, на лавочках рассиживаете!
  Передо мной стояли два милицейских сержанта. Я встал, протянул им удостоверение, не говоря от усталости ни единого слова. Старший, бросив в него взгляд, козырнул:
  - Извините, пожалуйста, товарищ подполковник. Знаете, ночь ведь на дворе, а пьяниц у нас в Свердловске хоть отбавляй. Но служба есть служба...
  Они ушли, а последние слова сержанта добили во мне остатки бывшего еще утром хорошего настроения. "Служба есть служба", - как раз эти слова сказала мне вечером перед самым отлетом Марина. Она встретила меня в коридоре, когда я получал оружие, держа в руках увесистый "тревожный" портфель.
  - Здравствуй, Андрей. Что-то случилось?
  Я разглядел синеватые круги под ее глазами, остановился, чувствуя себя не совсем уверенно:
  - Здравствуй, Марина. Все нормально.
  - А пистолет зачем? Уезжаешь?
  - Почти. Улетаю.
  - Что ж, счастливо тебе. Служба есть служба.
  И она пошла по коридору, не пожелав мне удачного возвращения, как-то устало опустив книзу плечи. И я вдруг заметил в ее волосах целую прядь из присевших легких тополиных пушинок - седина...
  - Подожди, Марина!
  Она оглянулась, остановилась:
  - Что, Андрей?
  - Ничего, мне показалось...
  - Только и всего? - она принужденно засмеялась. - Впрочем, чего только не покажется после твоих вечерних прогулок, не правда ли? Прекрасные дамы кладут рыцарям головки на плечи, покрывая золотистыми нитями волос их пиджаки... то есть латы...
  В ее голосе я вдруг услышал слезы вперемешку с накопившейся злостью. И мне стало невероятно обидно. Так обидно, как было только один раз в детстве. Тогда мать обработала меня колодезной веревкой, напоминавшей корабельный канат. За десять рублей, якобы украденных мною из ящика стола. Потом вернулся отец, и тотчас выяснилось, что злополучный червонец для какой-то покупки забрал он сам. А я дал деру из дому и целых три дня скитался в окрестных станичных репейниках.
  - Послушай, Марина, - сказал я ей. - Мне сейчас очень некогда. Я не могу тебе ничего объяснить. Через тридцать девять минут - самолет. Но хочу, чтобы ты знала: как только я покончу с этим проклятым делом, немедленно возьму громадный букет цветов и приду с ним к тебе.
  - Я тебя не совсем понимаю.
  - И я скажу тебе: "Марина, наконец я выбрал время и пришел. Извини, что выбирал его так долго". Ты не отправишь меня назад с традиционным украинским гарбузом в руках, Марина?
  - Ты дурак, - сказала она. - Ты безнадежен...
  И я, разумеется, был дурак.
  - До встречи, Марина.
  Я дошел уже почти до самого конца коридора, когда она, догнав, тронула меня за плечо:
  - Андрей?!
  В голосе ее звучало что-то мне совершенно незнакомое и непонятное, почти болезненное.
  - Что?
  Она посмотрела на меня. В коридоре едва тлели лампы - наш экономный старшина! - и я видел только контуры ее фигуры. Вдруг она рванулась ко мне, но буквально в сантиметре остановилась, едва дотронувшись до моего лица кончиками холодных пальцев.
  - Андрей, - снова повторила она, только тихо, - придешь ты с цветами или нет. Это уже не играет большой роли! Ты вообще приходи... Я так боюсь за тебя... особенно после того случая... Ты возвращайся скорее, понял? У меня почему-то такое дурное предчувствие... Ты ведь, я знаю, бываешь временами просто безрассуден как мальчишка. А сейчас у тебя, мне сказали, особое дело... Ты лети, Андрей, лети...
  Она запнулась, и вдруг, громко всхлипнув, бегом удалилась от меня в глубину полутемного коридора.
  И вот сейчас я прогуливаюсь по великому Сибирскому тракту. И милиция меня проверяет: вид, что и говорить, подозрительный. Не зря ведь, в самом деле, заинтересовались сержанты моими документами! И, поругав в заключение свою судьбу, не сделавшую меня великими путешественником, я снова шлепаю в аэропорт. Пренебрегая выразительным взглядом дежурного по залу, бросаю прямо на пол в углу газету, на нее - свой плащ, потом - портфель. А через секунду и сам падаю на него с одним намерением - хоть немного поспать. А что, ведь и Пржевальский, наверное, испытывал на своем веку аналогичные трудности? Я же лично уже и забыл, сколько раз в жизни мне приходилось валяться на полу аэропортов самых различных городов, ввиду отсутствия мест в гостиницах, этого, пожалуй, не счесть. И, по совести говоря, если бы по намотанному километражу со мной попробовал потягаться столь горячо любимый мною Николай Михайлович, честное слово, сальдо, вне всякого сомнения, оказалось бы в мою пользу!
  А сколько ночей проторчал я на железнодорожных вокзалах, сколько еще предстоит проторчать - один Бог знает, да и то, полагаю, не совсем точно. А до пенсии... ах, как все-таки далеко еще до пенсии!
  Утром на маленьком шустром самолетике я вылетаю в Сургут. По пути - посадка на несколько минут в Тобольске. К моему огорчению, в более чем просто скромном здании аэропорта не отказывается вообще никакого буфета, и я вынужден продолжать свой подвижнический путь на север при полном отсутствии хотя бы какого-нибудь курева.
  В Сургуте меня встречает майор милиции Соловьев - седой, умудренный житейским опытом человек. На удивление холодно на улице, и я вынужден достать из портфеля измятый плащ.
  По дороге в город Соловьев ни о чем меня не спрашивает. Наоборот - как всякая хорошо стреляная птица из нашей породы, он рассказывает о самом себе.
  - Всё, - решительно говорит майор, - шабаш! В будущем году оформляюсь на пенсию! Тридцать два года протрубил в милиции, из них шесть последних - вот здесь, в этом самом Сургуте. Хватит!
  - А сюда приехали откуда?
  - Сюда-то? Да из Ханты-Мансийска уговорили перевестись. Тут с кадрами одно время совсем караул кричали.
  - А в Ханты-Мансийск откуда приехали?
  Соловьев обгоняет ползущий впереди нас на трассе трубовоз, и только потом отвечает:
  - Из Нижневартовска прикатил. Я ведь, между нами говоря, вовсе не ваш брат - южанин, я в этих местах родился, вырос, отработал, состарился. И на пенсию уйду - тут останусь, никуда больше подаваться не буду. Вот и этот город, можно сказать, на моих глазах поднялся. Посмотрите, какой красавец!
  Должен признаться, что не очень-то разделяю оптимистический отзыв мойра о встающем перед нами городе. Длинная, воистину бесконечная улица выводит нас к центральной площади. Гостиница "Нефтяник" - здание, как у нас в любом районном центре, типовое. Но майор смотрит на него влюбленными глазами:
  - Красавица, не правда ли?
  И я вспоминаю, как когда-то тракторист Коля Калошин из нашей станицы ездил на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Возвратившись из поездки, он на все расспросы отвечал довольно коротко:
  - Да хиба тамочки жизнь? У той Москви? Мини хоть мильон дайте - а я туды жить ни поиду. Наша станица куда лучше той Москви!
  Я смотрю на Соловьева и киваю головой:
  - Великолепная гостиница, вы правы. Наверное, какой-то заграничный проект.
  - Правда нравится? - расцветает он. - А вон рядом с ней, справа, дворец культуры построили. Тоже "Нефтяник". Красивое название, верно? А зрительный зал не хуже, чем в Большом театре.
  Я понимаю, майора переубеждать нет никакого смысла. А потому просто прошу его:
  - Если можно, подождите немного, пока я устроюсь на жительство. В номере мне делать нечего, так что поедем сразу в этот знаменитый трест "Запсибэлектросетьстрой". Если вы не возражаете. Кстати, где именно он находится?
  Майор улыбается:
  - Трест и вправду знаменитый, там управляющим сам товарищ Киртбая... Слыхали, конечно, о таком? А я вас подожду, не беспокойтесь.
  И мы возвращаемся по той же дороге. Соловьев со всем руководством треста за руку, только что не на "ты". Все знают его, и он знает всех. Потому-то нити расследования я вручаю ему без всяких колебаний. Пояснив, что именно привело меня на север, прошу оказать посильную помощь.
  - Ну-ка, Пахомыч, - бросает Соловьев пожилому очкастому кадровику, - на каком участке у тебя работать изволит гражданин Котелевский? Посмотри, бога ради, в свои талмуды. Он, понимаешь, нам вот с этим товарищем позарез и срочно нужен.
  Пахомыч подозрительно смотрит на мой измятый до неприличия плащ, а небрежно бросаю через плечо:
  - Друзья детства мы с ним, можно сказать. Вот я оказался здесь случайно в командировке, повидать Сережку, страсть как хочется. Если, конечно, вы, товарищ Пахомыч, посодействуете.
  Пахомыч солидно слюнявит толстые сосиски пальцев, а потом долго листает какие-то увесистые книги. И, когда терпение мое вот-вот готово взорваться, он все-таки поднимает голову:
  - Котелевский Сергей Алексеевич?
  - Во-во! - ликую я. - Он самый! Так, верите ли, повидаться хочется... У нас с ним много общего, особенно интересы. Так где он?
  - Электромонтером трудится на уренгойском направлении, в бригаде Макарова.
  - И как скоро я могу его увидеть?
  - А вот этого я не знаю, - солидно рычит Пахомыч. - Он уже четыре дня, как рассчитался.
  - То есть как это - рассчитался? - едва не теряю я сознание. - Ведь у него договор с вами заканчивается через целых пять дней! Он еще работать неделю должен.
  - Ну и что из того? - пожимает плечами Пахомыч. - Значит, у него отгулы были. Тут у всех отгулов сколько хочешь. Вот и пошли ему навстречу, коли попросил. Рассчитали передним числом. Такое допускается. Почему не проявить человеческое отношение к ближнем? А у вашего Котелевского, я вот тут смотрю, и вообще особая статья... Ушел в отпуск четырнадцатого августа, а десятого прилетел сюда снова, подал заявление на расчет. Какой смысл держать, если у него впереди вон какой отпуск!
  Я вздыхаю:
  - Да, пожалуй, нет смысла...
  Спорить, как я вижу, бесполезно. Потому спрашиваю:
  - Где же он жил, этот Котелевский?
  - А в нашем общежитии и жил. Прямо рядом, в поселке Лунном.
  ...Поселок с лирическим названием Лунный оказался весьма своеобразным населенным пунктом. В нем пока еще ничего, кроме названия и многочисленных красных и синих вагончиков, из крыш которых торчат активно коптящие небо железные трубы.
  - Эй, Дмитрий! - кричит какому-то крепкому коренастому парню Соловьев. - В каком вагончике жил Котелевский?
  - В седьмом, - проходя мимо, обронил парень. - Только его сейчас нет, рассчитался, третьего дня укатил.
  - А из соседей его кто-то дома есть? - спрашиваю.
  - Филька Шпак, кажется, на месте. Если что надо, вы его сейчас вон там, в котлопункте найдете.
  - Кстати, - поворачивается ко мне Соловьев, - вы уж извините, я как-то сразу не полюбопытствовал... Может, мы сейчас заодно и пообедаем?
  Я, не ожидая повторного приглашения, соглашаюсь, и мы идем в тесный котлопункт, набитый людьми до самых входных дверей. В основном, здесь мужчины в костюмах линейных мастеров, большие, неуклюжие, давно небритые. Но нас они пропускают вне очереди:
  - Милиции - почет и уважение! Пропустите майора, монтажня!
  Мы хлебаем раскаленный почти докрасна гороховый суп, едим гуляш, пьем кофе. Вкусно, и на редкость дешево - за три блюда всего тридцать две копейки. Только ем как-то механически: не дает покоя столь спешный отъезд Котелевского. Случайное это совпадение или все-таки прямое подтверждение моей версии?
  - А вот он и Шпак, собственной персоной! - прерывает течение моих мыслей майор. - Филька, а ну-ка, подруливай к нашему причалу!
  Филька - высокий рябой мужчина лет сорока с лишним - подруливает.
  - Привет начальству! - у него, видимо, с Соловьевым какое-то достаточно давнее знакомство, потому что при всем своем показном радушии в зеленоватых кошачьих глазах Фильки явно читалось нечто вроде: "Хорошо, что ты есть, но куда лучше, кабы тебя вовсе на свете не было!"
  - Ты куда своего соседа по вагончику дел, Филька? - полюбопытствовал Соловьев.
  - Кота, что ли?
  - Ну.
  - А куда я его мог подевать? Под койку, что ли, спрятал... Укатил он.
  - Куда укатил? - вступаю в разговор я. - Адрес оставил?
  - А на кой он мне, начальнички, его адрес? Почем я знаю, куда он делся - свет вон какой огромный!
  - А не хвалился, куда собирается?
  - Не хвалился.
  В таком вот духе мы приятно беседуем до окончания обеда. А потом движемся все вместе в вагончик, в одной из комнат которого едва помещаются две койки, шкаф да две синих ободранных тумбочки.
  - Вот тут он и жил, - кивает Филька. - Другого мне пока напарника не дали. Смотрите, что надо.
  Я открываю тумбочку. Старые лежалые бумажки, обломок зубной щетки, сломаная шариковая ручка да тридцать пять копеек медяками. Все это богатство укладываю в полиэтиленовый пакет, пригодится. Потом начинаю разбирать бумажки. Так, мелочь: разные записи, листки из блокнота. В основном, цифры - видно, проверял правильность начисления зарплаты... А вот нечто более существенное - конверт от письма, адресованного Котелевскому. Обратный адрес - поселок Прикубанский, третье отделение совхоза, Раиса Беседина. Это - в нескольких километрах всего от города, из которого я прилетел сюда. И в нескольких тысячах километров от места, где я нахожусь в данный момент...
  - Скажите, товарищ майор, - любопытствую я в машине, - ваши специалисты смогут сейчас снять с имеющихся у нас предметов отпечатки пальчиков?
  Соловьев усмехается:
  - Эксперта у нас, к сожалению, нет. Север, народ к нам не весьма охотно катит. Так - по великой нужде, или при желании большую деньгу зашибить... В Тюмень придется материалы отправлять.
  - А сколько времени это займет?
  - Сколько бы не заняло, а вас, как я вижу, не устроит. Тем более, что на Тюмень самолеты третий день не ходят. Погоды, как всегда, нет. В киоске, мимо которого я хожу, газет свежих все нет да нет, только местная, "Сургутский рабочий". А это - признак верный, хоть я специально и не интересовался. Кстати, в последнем номере есть статья Юрий Самойлова, очень рекомендую, талантливейший человек. У нас здесь вообще множество талантов!
  О талантах не спорю, и потому молчу. Так, молча, и приезжаем мы в отдел, оттуда топаем в прокуратуру. И там мне вручают шифровку, смысл которой, - увы! - доходит до меня, как вода до верблюда, не сразу. Несколько раз я перечитываю листок бумаги, щедро сдобренный грамматическими ошибками, свидетельствующими о высоком уровне подготовки наших телетайписток, и, соответственно, и приложенными к тексту поправками. Пока все эти разрозненные слова не доходя, в конце концов, до моего понимания.
  
  "Срочно. Секретно. Нечаеву. Сегодня утром неустановленным следствием совершено разбойное нападение на часового, временно установленного поста воинской части. Преступник обезвредил ударом тупого предмета часового, оглушил его, а затем, завладев его личным оружием - автоматом системы АКМ, а также двумя полностью снаряженным магазинами к нему, скрылся в неустановленном направлении. Вместе с коллегами из военной администрации нами начат розыск, который пока не привел ни к каким конкретным результатам. Одновременно с этим сообщаю, что при снятии дактилоскопии с подсумка на ремне часового (оружейное масло), в котором находились похищенные магазины, установлено, что один из отпечатков преступника идентичен отпечатку на водопроводном кране в квартире Назаренко. Исходя из всего вышеизложенного, предполагаю, что оба преступления совершены одним лицом, находящимся в данное время на нашей административной территории. По согласованию с Солодовым, приказываю вам немедленно вернуться для прохождения работы по данному делу. Начальник управления, генерал-майор..."
  
  - Вот так, - от всего сердца грустно говорю я, - не удастся мне, видно, майор, переночевать в вашем замечательном "Нефтянике", сооруженном по одному из лучших в мире проектов. - Помогай с отправкой, а?
  Он вздыхает, кладет мне понимающе руку на плечо. И помогает. Но в аэропорту меня ждет жесточайшее разочарование: в связи с погодными условиями рейсы на Свердловск и Тюмень отложены неизвестно насколько.
  - Надолго? - спрашиваю я с подхалимскими нотами в голосе.
  Профессионально красивая девица в окошке смотрит на меня мастерски подведенными равнодушными глазками:
  - Пока на три часа. Потом сообщим дополнительно. Слушайте радио.
  - Но, может, тогда я покачу в гостиницу отдохнуть, выспаться?
  - Это ваше дело, ничего не знаю. Слушайте радио.
  Этого мне только не хватало! Я присаживаюсь на жесткое, как совесть аскета, кресло, достаю блокнот.
  
  "Тов. Солодову, - пишу я на листке бумаги, - вас понял, меры принимаю для срочного возвращения на место. Одновременно прошу вас установить постоянное наблюдение за местом жительства гр. Бесединой Раисы, имеющей постоянную прописку в поселке Прикубанском, на третьем отделении совхоза. Ее адрес обнаружен мною среди вещей, оставленных гр. Котелевским в общежитии. Появление упомянутого лица у гр. Бесединой считаю более чем просто вероятным. Нечаев".
  
  Судьбе на сей раз было угодно, чтобы я почти двое суток проторчал на жестких аэропортовских диванах из-за отсутствия тех самых метеоусловий. Боже, как проклинал я судьбу, забросившую меня в эту дыру! Но... Служба есть служба!
  Наконец объявили посадку - на самолет до Тобольска. И я с величайшим чувством удовлетворения погрузил свои уже болевшие от диванных покрытий кости в мягкое самолетное кресло. И мы, наконец, полетели...
  Вот когда мне хоть раз в жизни привалило подлинное человеческое счастье! Оно, счастье это, появилось в салоне самолета в образе симпатичной молоденькой бортпроводницы, и промолвила звонким голоском:
  - Дорогие граждане пассажиры! Наш самолет должен был совершить плановую посадку в аэропорту назначения - городе Тобольске. Однако, в виду неожиданного изменения метеоусловий мы вынуждены будем совершить посадку на нашем резервном аэродроме - в Свердловске. Пожалуйста, не волнуйтесь, что наш рейс по времени окажется несколько более продолжительным.
  Вот когда я был готов, если бы не правила общественного приличия, расцеловать эту размалеванную красотку! Еще бы: я оказался, благодаря ее словам, намного ближе к родного порогу, нежели на то рассчитывал.
  А ровно через восемь часов я уже сидел перед очами Ивана Николаевича. Он смотрел на меня почти с любовью, однако, почему-то усмехаясь.
  - Ну, мистер Шерлок Холмс, - сказал он, - вот что... Ты того-этого... кати сейчас домой. Поспи пару часиков. И побрейся, что ли.
  Вот тут только я вспомнил, что за последние четыре дня бритва не единожды не коснулась моей щетины, и почувствовал себя по меньшей мере не совсем хорошо.
  - Договорились, Иван Николаевич, я сейчас, мигом.
  - Куда спешить-то? - усмехнулся он. - Наблюдение по указанному тобой адресу установили. Можешь быть спокоен, его ведет твой вернейший друг Зайцев. Он, как я понимаю, просто из преданности к тебе не пропустит не единой мелочи. Так что ты валяй и отдыхай на здоровье.
  - А кто она вообще эта Беседина?
  - А, личность оказалась достаточно интересная! Доярка в совхозе на данный момент трудиться изволит. Смазливая бабенка, и, поверишь ли, вот с таким... животом!
  - Беременная? - подпрыгиваю я. - Точно?
  - Угу. Так что твои ползунки вполне могли потребоваться именно ей. Но пока ее никто из подозрительных лиц не посещал. Ждем визита.
  ...Да, ждать визитов следует. Но встреча ее с визитером могла оказаться и вовсе не такой, какой мне хотелось - ведь теперь у потенциального преступника есть автомат! В том же, что именно Котелевский есть искомый мною преступник, сомнений у меня больше не было: отпечаток пальца на сломанной шариковой авторучке оказался идентичным отпечаткам с водопроводного крана и подсумка раненого часового. Значит, все беды - дело одних поганых рук! А в руках этих сейчас - автомат современнейшей системы, десантный, с откидным прикладом. Его при желании можно спрятать даже под пиджак. Грозное и страшное в преступных руках оружие!
  Вечером я снова у Ивана Николаевича.
  - Прошу вашего дозволения выехать в Прикубанский для личного участия в операции.
  - По-моему, - вздыхает он, - это - твоя прямая обязанность. Поезжай, разумеется, только...
  Я уже направляюсь к двери, когда он легким покашливанием и жестом останавливает меня.
  - Только уж ты того... - почти смущенно говорит старик. - Без всяких этих... Сам понимаешь, автомат с тремя снабженным магазинами - не шутка. Понапрасну на рожон не лезьте, себя берегите пуще всего. Ясно?
  - Ясно.
  По дороге, сидя в темном салоне машины, я улыбаюсь над последними словами прокурора: неужели он думает, что мы способны рисковать собственными головами просто так, без крайней на то нужды, за здорово живешь? Нет, вне всякого сомнения нет, мы на подобное просто не способны.
  Водитель жмет на тормоз, показывает мне кивком головы на стоящее впереди старое, полуразрушенное здание кошары. И я, оглядевшись по сторонам, иду туда. Вхожу внутрь и тотчас попадаю в медвежьи объятия Зайцева.
  - Лягушка-путешественница прилететь изволила! - беззвучно смеется он. - Ну, как там дела на севере дальнем? Как красавица Ангара? Между прочим, мы по твоей милости торчим тут уже третьи сутки.
  - Так вам и надо! - отвечаю я от чистого сердца. - Заодно географию выучите, чтобы отличать Енисей от Ангара, а Обь от Иртыша. А почему вы торчите именно здесь?
  - Очень просто, - Зайцев подводит меня к маленькому оконцу, выходящему на противоположную сторону. - Видишь вон тот домик?
  - Вижу.
  - Там и живет Раиса Беседина. Отсюда хорошо видно.
  Я внимательно смотрю на домик. Он стоит почему-то несколько обособленно от остального поселка, на отшибе. И этот "отшиб" составляет никак не менее полукилометра. Напротив домика - наша кошара, а сзади, за коротким огородом, тотчас начинается могучая красавица - Кубань. Даже сюда, если внимательно прислушаться, доносится ее неумолчный трудолюбивый голос.
  
  Ой, Кубань, ты наша Родина,
  Вековой наш богатырь!
  Полноводная раздольная
  Разлилась ты вдаль и вширь...
  
  Посреди реки - небольшой лесистый островок, ближний берег которого пологий, а дальний - обрывистый. Там, под обрывом, течет наиболее мощный рукав реки. Если бросить в него щепку, она тотчас исчезнет в белой вертящейся пене, появившись вновь на поверхности воды лишь в километрах пяти от этого места.
  Солнце клонится к закату, и я, невольно любуясь розовым пламенеющим небосводом, протягиваю руку подошедшему к нам лейтенанту Василькову.
  - Ну-ка, - цыкает на него Зайцев, - живо назад, к окну! По какому-такому случаю оставляешь свой пост? А вдруг он как раз сейчас к ней придет?
  - А придет ли он вообще? - Вася неохотно вперил вновь свой взгляд в оконце. - Придет или не придет?
  В голосе его звучит не только шутка, и потому стараюсь ответить, как можно более убедительно:
  - Придет. Больше ему, полагаю, и вообще идти некуда. Только здесь на всем белом свете его кто-то и ждет.
  - А, может, он из наших мест уже деру дал?
  - Все дороги, все вокзалы, оба аэропорта под контролем. Войсковая часть в оцеплении вокруг города. Ему теперь просто невозможно уйти. Невозможно, хлопчики, ему миновать наших с вами ручек! Он, как волк флажками, со всех сторон обложен. Так что давайте и мы смотреть в оба.
  Мы некоторое время молчим и смотрим в оба. А я вспоминаю, что когда-то уже бывал в этих самых местах, только в другой бригаде. Было это лет с десяток назад, и лишний раз тогда убедило меня в том, что от трагического до смешного - и вправду всего один шаг. Наверное, в практике каждого следователя с опытом имеется такое вот дело, о котором трудно и вспомнить без улыбки...
  Трактористу Прохору Гарнагину, однако, было тогда вовсе не до улыбок. Районный прокурор санкционировал его арест, и он уже находился в следственном изоляторе.
  Прибыв на место и услышав историю, мягко говоря, несколько странную, я не мог ее не заняться. В те годы шла активная кампания по улучшению идеологического обслуживания и быта животноводов. Как и многие идеи Горбачева, она кончилась крахом, но что было - то было. Для того, чтобы улучшать быт, его тщательно изучали - было такое указание. С данной благой целью и прибыла на молочно-товарную ферму отделение инструктор крайкома партии Зарема Павловна Гамзатова. В отдельной маленькой комнатке она даже осталась на ночлег, и тут-то, аж в два часа ночи, к ней вломился подвыпивший тракторист Гарнагин, в одних трусах, и прыгнул прямиком в кровать к заезжему начальству. История, вроде бы, абсолютно ясная, но что-то в ней насторожило меня с самого начала. Я хорошо знаю, станичники на моей Кубани относятся к гостям с большим уважением, и вряд ли кто-нибудь из них рискнул бы подобными действиями оскорбить и унизить приезжую женщину - тем более работника краевого масштаба. И еще меня смутило одно обстоятельство - больно уж страшна была эта самая Гамзатова, если говорить между нами - мужиками! По-моему, переспать с такой - смертный грех на душу, но... кажется, тут я уже чуточку переборщил. Последнее соображение мое, разумеется, к делу подшить не удавалось, да и стоило ли? Оказалось, что стоило...
  Уже после получасовой беседы с доярками фермы я без особого труда выяснил, что гостья ночевала в отдельной комнатке, в которой обычно остается на ночлег заведующая фермой. Остальные доярки спали в другой, общей комнате. Изнутри в обоих помещениях двери не запираются.
  Именно в одну из комнат и явился довольно основательно подпивший Гарнагин. Не обращая никакого внимания на мирно почивавшую Гамзатову, он мгновенно, что называется, сиганул не столько в постель, сколько прямиком на дому. На вопли инструкторши сбежались пробудившиеся доярки, с позором и тычками изгнав подгулявшего тракториста из чужой постели.
  По настоянию Гамзатовой завели дело. И тут мне пришло в голову: здесь же имеет место не попытка изнасилования, а самая обыкновенная человеческая ошибка! Скорее всего, Гарнагин похаживал иногда по ночам "в гости" к заведующей фермой - дородной розовощекой вдовице. И он, не зная о том, что хозяйка уступила свою комнатку приезжей женщине, принял в темноте приезжую, за свою "законную" пассию...
  Так оно, конечно же, и оказалось.
  Мне пришлось по душам поговорить с убитой горем заведующей фермой, и уже через несколько дней Гарнагина освободили из-под стражи, и он несколько раз приезжал ко мне, пытаясь "отблагодарить", как он сам иногда говорил, "хучь баранчиком, хучь тёлочкой".
  С тех пор - да простят мне все участники той далекой истории! - я не могу вспоминать о каждом из них в отдельности и всех вместе без иронической улыбки!
  Но было это, как я уже сказал, давно. Именно тогда, путешествуя в свободное время здешними окрестностями, я и увидел этот маленький островок. Перешел вброд, засучив штаны, мелкий рукавчик Кубани, постоял на обрывистом берегу, глядя на стремительную, коричневатую от глинистой пены воду второго рукава.
  Я смотрел сверху вниз. И думал: а что, если взять и прыгнуть? Но местные жители рассказали, что двое смельчаков несколько лет назад поплатились за подобного рода попытки своими не совсем трезвыми, но все равно отчаянными головами...
  И вот - я снова в этих знакомых местах. В старой овчарне пыльно, в нос лезут кусочки парящей в воздухе драной и грязной паутины. В бурьянах, обступивших кошару со всех сторон, пересвистываются цикады. Ночь, неповторимая, удивительная станичная ночь!
  Как редки подобные ночи в нашей городской жизни! Ее воистину бешеный ритм закручивает нас, грешных, порою так, что мы просто-напросто не имеем возможности хотя бы раз в месяц взять, и, плюнув на все наиважнейшие и неотложные дела, прыгнуть с рюкзаком за плечами в первый попавшийся дребезжащий автобус сельского направления и провести ночь где-нибудь там, где поют цикады, где можно жечь костер и даже петь после двадцати трех ноль-ноль песни. И услышать, как пробегает неожиданный предрассветный трепет по роскошным седым ковылям, а вслед вдруг все сразу, словно сговорившись, начинают громко голосить птицы. Проходит еще пять минут, десять... И совершается великое и неповторимое таинство природы - восходит Его Сиятельство Солнце...
  - Уж полночь близится, - сердито бормочет Зайцев, - а Германа все нет... Ты, Андрей, ложись отдыхать. А мы с Василием посидим пока, покалякаем про жизнь, покараулим. Окошко-то у нашей красотки до сих пор светится.
  - Поздно спать укладываетесь?
  - Вчера - в час, позавчера - около двух. Как она.
  - Ладно, - зевая, соглашаюсь я. - Через пару часиков я сяду вместо совы.
  - Порешили.
  Но только вот улечься я так и не успеваю. Зайцев крепко хватает меня за рукав: смотри, дескать, слушай! И я вижу, как со стороны поселка к домику приближается черная, окутанная липкой темнотой фигура. В бинокль вижу: несмотря на духоту, человек идет в пиджаке.
  - В пиджачке, сволочь, - словно прочитав мои мысли, шепчет Зайцев. - Автоматик, стало быть, при нем. Что делать будем, Андрей?
  - Для начала впустим к любимой женщине, - шепчу я в ответ. - Зачем расстраивать свидание? - я чувствую, как от волнения у меня потеют ладони.
  Горячим лицом вплотную к моей щеке - окошко ведь маленькое - приник Вася Васильков. Он тоже волнуется: автомат есть автомат. И я считаю своим долгом хоть как-то разрядить обстановку.
  - Как поступим, герои? - говорю я. - Дадим влюбленным полюбоваться друг другом или попробуем прервать их свидание на самом пикантном месте?
  Оба хихикают, но волнение от того нас, конечно, не покидает.
  - Пошли, - командую я. - Мы с тобой, Анатолий, как люди порядочные, пожалуем через входную дверь. Ты, Василий, как человек наиболее надежный, останешься во дворе: два окна выходят в одну сторону, они на твоей совести. Без самой крайней нужды не стреляй. Вопросы есть?
  - Вопросов нет.
  И мы, словно тати в ночи, крадемся бесшумно по степи к одинокому домику. Я веду ребят несколько стороной от самого кратчайшего пути, чтобы нас не сразу можно было заметить из окна. Правда, оно продолжает светиться, и из него сейчас, в эту вот секунду ничего не увидеть, но ведь они могут погасить лампу в любую минуту. И тогда наши личности на фоне белой кошарной стены проступят так ясно, как проступает на листке фотобумаги еще секунду назад снимок под воздействием проявителя. Мишени будут, что и говорить, весьма завидные, лучше фанерных зайцев в стрелковом тире нашего парка.
  Вот, наконец, и порог домика. Словно перед прыжком в ледяную воду, я набираю в легкие как можно больше воздуха. Счастье еще, что у хозяйки нет кобеля на цепи, который мог бы куда как осложнить нашу жизнь. Зайцев, держа в руке пистолет, вопросительно смотрит на меня:
  - Ну?
  - Пошли, Толик! - шепчу я громким шепотом. Зайцев со всей силы ударяет носком сапога в низ двери. Звенит противным звоном отскочившая убогая щеколда. Он бросается внутрь, я - за ним.
  - Руки! - кричу. - Руки вверх!
  То, что произошло непосредственно вслед за этим криком, до сих пор как-то неважно укладывается в моем сознании. Сидевшая за столом молодая женщина в испуге вскрикнула, а из-под полы пиджака сидевшего рядом с ней мужчины стремительно вынырнуло, уставившись прямо на нас, черное дуло автомата.
  - Стой! - это уже голос Зайцева. - Стрелять будем!
  Но только стрелять нам в этот раз не пришлось. И произошло это потому, что проклятое вороненое дуло было направлено не в нашу сторону, как то показалось с перепугу поначалу.
  Схватив сидящую женщину за волосы, мужчина прижал ствол автомата к ее виску.
  - Ни с места, менты! - завизжал он срывающимся голосом, словно почуявший близкую смерть кролик. - Сдвинетесь - я эту девку сейчас на тот свет отправлю!
  Я увидел, как вздрогнув, непроизвольно начала опускаться рука Зайцева, и, опустив пистолет сам, деревянным голосом произношу:
  - Одумайся, Кот! Ведь эта женщина - мать твоего будущего ребенка. Будь же мужчиной. Сумел дел наворочать - умей и ответ давать.
  Только ведь нет совести у подобного сорта людей!
  - Ха! - крикнул Кот. - Ты, лягаш, еще и поучать вздумал! Смотри, гад, еще шаг шагнешь - и этой сучке каюк! Понял? Не жить ей больше! - и я услышал, как он снял автомат с предохранителя. Господи, знать бы о том, что он стоит на предохранителе, тремя секундами раньше...
  Я смотрел в побелевшие от страха, какие-то неживые глаза женщины, на ее большой распирающий халат, живот, и мне было страшно. Честное слово, ситуация оказалась настолько неожиданной, что я не знал, как вести себя дальше.
  - Положите оружие, Котелевский! - сердито распорядился Зайцев. - Не сходите с ума. Дом оцеплен, вам никуда не уйти.
  - Ах, не уйти, говоришь? - лицо его перекосилось каким-то скверным подобием улыбки. - А ну-ка, соловьи, вынимайте обоймы из своих пушек! Живо, а то, клянусь родной мамой, я сейчас с этой сучкой...
  Я видел, как дрожал на спусковом крючке его палец: еще мгновение, одно наше неосторожное движение, просто нервный спазм - и прогремит выстрел, а то и целая очередь. А рука Зайцева, как я замечаю, начинает медленно подниматься...
  - Стой, Зайцев, - говорю я, стараясь казаться относительно спокойным. - Не стреляй, ни в коем случае не стреляй!
  Рука Анатолия вновь опускается. Громко, до противного громко тикают на стене комнаты ходики.
  - Ну! - кричит, прерывая тишину, Кот, - если хотите, чтобы она жила, выкладывайте обоймы!
  Он матерно ругается, и белая пена выступает в уголках его рта. Нажав на защелку, я вынимаю обойму из пистолета. Зайцев, глядя на меня, молча делает то же самое.
  - Вот! - мы бросаем их на стол. - Отпусти женщину.
  - Патроны из патронников!
  Мы извлекаем патроны, окончательно разряжая пистолеты. На мгновение отпустив волосы Бесединой, Кот резкими движениями запихивает все в карман пиджака. Потом дергает вновь за волосы как бы окаменевшую Раису.
  - Вставай. Стерва! - говорит он деловито. - Со мной пойдешь.
  И поворачивается к нам.
  - Вздумает кто из ваших идти следом - в тот же момент пришью, понятно? Клянусь, что пришью. Запомнили, лягаши?
  Он проходит мимо нас, прикрываясь женщиной, в спину которой упирается ствол автомата. И мы, двое взрослых крепких мужчин, ровно ничего не можем с ним поделать.
  - Скажите тем, которые на улице! - командует Кот. - А то и их пришью.
  Я кричу в открытую им дверь:
  - Васильков! Пропусти обоих, не стреляй. Не преследуй!
  Они переступают порог, и через несколько мгновений уже растворяются в густой ночной темноте. Мы остаемся в комнате вдвоем. Я чувствую, как неприятно дрожат колени, а в левом виске отчаянно пульсирует какая-то жилка, готовая, кажется, вот-вот лопнуть.
  Первым в себя приходит хладнокровный и расчетливый Зайцев. Он извлекает, криво улыбаясь, из кармана две запасных обоймы, снабженных патронами. Бросает одну мне:
  - Живо, Андрей. Пошли со мной!
  - Нет, - отвечаю я. - Не надо сейчас за ними. Он убьет ее и вправду, не говоря уж о том, что одной очередью прошьет всех нас, словно зайцев в тире. Преследовать не годится.
  - Тогда, - колеблется Анатолий, - что тогда?
  Я понемногу прихожу в себя, и мне становится как никогда досадно: в самом-то деле, двое вооруженных людей, стреляных воробьев, позволили преступнику не только благополучно улизнуть, но еще и разоружить себя! Однако, надо было что-то решать, немедленно решать! И этого за меня не сделает никто, даже друг мой Зайцев.
  - Васильков, - распоряжаюсь, наконец, я. - Немедленно принеси из овчарни рацию. Давай живо связь с дежурным по управлению. Мы останемся здесь, в доме. Какой он не зверь, но все-таки, будем полагать, и, от человека в нем черты остались. Выйдя из опасной зоны, он отпустит ее. Она же - мать его будущего ребенка, для которого он и брал ползунки. Вон они, кстати говоря, в углу на полке сложены, видите?
  - Вижу, - Зайцев тяжело вздыхает и опускается на табурет. - Свет погасим? Я думаю, что ты прав: после всего случившегося она все-таки устремится домой. Давай будем ждать ее здесь.
  Щелкает выключатель, и мы остаемся в темноте. Я только сейчас замечаю, что до сих пор судорожно сжимаю в правой руке пустой, ставший ненужным пистолет. Кладу его на стол, вздыхаю. На стене продолжают нахально, оглушительно тикать ходики: "тик-так", "тик-так"... Они равнодушно отбивают своими ударами время, которое начало только что работать против нас.
  
  
  У САМОГО КРАЯ
  
  С тех пор, как произошли описываемые мною события, минуло уже несколько месяцев. Но даже сейчас, когда я стараюсь восстановить в памяти все, что было той ночью, мне становится не по себе. Вот почему, не желая хоть в какой-то мере отклониться от истины, или, того хуже, невольно что-то переврать, я хочу сейчас обратиться к некоторым документам, имеющим отношение к делу и ставшим уже достоянием наших архивов.
  
  "Начальнику управления внутренних дел, генерал-майору милиции ШАБАЛОВУ Н. И. Срочно. Секретно. 24 ч. 18 мин. Телефонограмма.
  В 24 час. 04 мин. в районе второго отделения совхоза "Прикубанский", из дома номер восемь при попытке задержания бежал от группы захвата особо опасный преступник Котелевский С. А. Ему удалось скрыться, угрожая оружием (автомат АКМ в десантном исполнении), он взял с собой свою сожительницу Беседину. В связи с вышеизложенным прошу вашего указания о немедленном усилении групп поиска и захвата. Подполковник Нечаев".
  
  "Всем службам государственной автомобильной инспекции, всем отделам внутренних дел восточной зоны. 01 час. 16 мин. Телефонограмма.
  В районе второго отделения совхоза "Прикубанский" около часа назад при попытке задержания группой захвата скрылся в неизвестном направлении особо опасный вооруженный автоматом АКМ преступник Котелевский. Снимками названного Котелевского Сергея Алексеевича вы были обеспечены ранее. В связи с вышеизложенным приказываю принять все необходимые меры для обнаружения и задержания названного Котелевского, для чего выделить пять дополнительных групп захвата. С наступлением рассвета вертолетной группе госавтоинспекции принять меры для обнаружения преступника с воздуха. На автомашины, идущие из восточной зоны, следует обращать особое внимание, подвергая их тщательному досмотру. О выполнении немедленно доложить мне. Начальник УВД генерал-майор милиции Шабалов".
  
  "Начальнику гарнизона гвардии генерал-майору СЕРГЕЕВУ Н. В. 03 час. 29 мин. Срочно. Секретно. Телефонограмма.
  Группой захвата в районе поселка второго отделения совхоза "Прикубанский" обнаружен особо опасный преступник Котелевский С. А., совершивший несколько ранее два убийства при особо отягчающих вину обстоятельствах и разбойное нападение на часового временно установленного вами поста в пределах гарнизона, с похищением автомата АКМ в десантном исполнении. При попытке задержания преступнику удалось скрыться. В связи с вышеизложенным прошу вашего содействия в организации немедленного оцепления района упомянутого поселка в радиусе 4,5 - 5 км силами военнослужащих доверенного вам гарнизона. Начальник УВД генерал-майор милиции Шабалов".
  
  "Начальнику управления внутренних дел генерал-майору милиции тов. ШАБАЛОВУ Н. И. 03 час. 02 мин. Срочно. Секретно. Телефонограмма.
  Согласно вашему сообщению, мною подняты по тревоге дежурные подразделения гарнизона в количестве, обеспечивающим выполнение указанной вам задачи. Названный вами район оцеплен в обозначенном радиусе, считая от центра поселка. Необходимый инструктаж нами произведен. Прошу рассчитывать на нашу помощь в ходе операции, в исходе которой мы очень заинтересованы. Гвардии генерал-майор Сергеев, начальник гарнизона".
  
  "Прокурору тов. СОЛОДОВУ И. Н. 04 час. 12 мин. Срочно. Секретно. Радиограмма.
  Лейтенантом милиции Васильковым обнаружена лежавшая в нескольких шагах от дома на земле гр. Беседина. После того, как удалось привести ее в чувства, установлено, что преступник Котелевский, перейдя вброд левый рукав Кубани, скрылся на острове Вороний. Полагая, что при наличии самых элементарных плавсредств он может сплавиться вниз по реке, начинаю повторную операцию с целью задержания Котелевского. Прошу предусмотреть возможность перехвата означенного Котелевского в случае его попытки сплавиться вниз по реке, установив дополнительные посты в 5 - 6 км от острова по течению Кубани. Подполковник Нечаев".
  
  А что же все-таки было дальше? Дальше я помню события достаточно четко и последовательно, за исключением, может быть, лишь каких-то самых несущественных деталей. Впрочем, наверное, и детали не забылись тоже. Во всяком случае, вспомнил же я весело прыгающую птаху: сидя на прибрежной вербе, она приветствовала нас очаровательным щебетанием.
  Рассвет только-только занялся, от реки тянуло неприветливой сыростью, и мы в раздумье остановились. Как же попасть на остров? Можно, конечно, перейти рукав вброд, но - и я в этом больше не сомневался - Котелевский обязательно откроет огонь. Он прекрасно понимает: терять нечего, за все его семьдесят семь бед - один ответ.
  На что рассчитывал в то утро этот выродок рода человеческого, в чем видел он возможность своего спасения? Не знаю, да теперь уж и не узнаю никогда.
  Наверное, и не понял бы я его все равно, если бы даже он лично привел все свои соображения по данному поводу! Как не понимаю, впрочем, любого преступника, пытающегося скрыться, убежать от правосудия. Оно обязательно настигнет его, и он, петляя по стране и ведя звериный образ жизни, добивается лишь отсрочки неминуемого наказания, но никак не избавления от него. Может быть когда-то, много лет назад, когда существовала в нашей стране никуда негодная система сыска, грабитель или убийца, примкнув к шайке, и мог гарантировать себе тем самым более или менее длительный срок безнаказанности. Но сейчас... сейчас просто думать об этом - наив, граничащий с элементарной глупостью!
  ...Катит передо мной свои глинистые тяжелые воды озаренная первыми лучами солнечного света Кубань. Темнеет впереди, метрах в семистах, островок под названием Вороний. Тихий, безмолвный. Темнеет, и никак не хочет давать ответа на испепеляющий мою грешную душу вопрос: как попасть на него? Как?
  Шумит вода, играя мелкой, чуть крупнее песчинок, галькой. И вдруг я слышу, как в этот шум явственно врывается другой, совершенно инородный звук.
  - Трактор! - говорит Зайцев, хватая меня за рукав. - Смотри! Несет же черт!
  По склону пригорка к реке катит грязный, с забрызганной до самой крыши кабины коричневыми кляксами, трактор. Лязгая гусеницами, он прет прямо на нас: очевидно, механизатор решил с утра пораньше, перед выездом в поле, немного помыть машину.
  Он останавливается и глушит мотор в нескольких шагах от нас, у самого берега.
  - Давай, Толя, поговорим с ним. Ты в форме, тебя он поймет быстрее. Мы все втроем подбегаем к уже шагнувшему из кабины на гусеницу трактористу.
  - Привет, браток, - торопливо говорит Зайцев. - Видно, бог тебя нам послал, а не сам ты примчался. А раз так, то придется тебе, видно, на время уступить нам твою каракатицу.
  - Еще чего! - фыркает презрительно тракторист. - Может, и жинку тебе на время уступить прикажешь? А ты не хотел...
  И вдруг, глянув на меня, расплывается в улыбке, не закончив заготовленной явно не слишком любезной фразы:
  - Здравствуйте, Андрей Петрович! Не узнали? Это же я - Гарнагин! Помните меня?
  Товарищи удивленно смотрят в мою сторону: столь неожиданное знакомство кажется им, как минимум, несколько странным. Я тоже невольно улыбаюсь, вспомнив историю, о которой, разумеется, ни Васильков, ни Зайцев ничего не слышали.
  - Узнал, - отвечаю, - как же не узнать тебя, Прохор? Только вот дело у нас, видишь, какое серьезное. Гляди: на том самом островке засел один человек... Очень уж он нам нужен! Вооруженный человек. Надо его взять, Прохор. А ведь в открытую к нему не подступишься - продырявит из своего автомата, чего доброго! Так что ты уж будь другом, уступи нам свою технику на часок. А сам вон там, за теми деревьями, подожди, еще лучше, коли сходишь по каким делам. Мы твой трактор впереди себя пустим, а сами под его прикрытием и высадимся на остров десантом. За все остальное я отвечаю.
  В темных, глубоко сидящих глазах Гарнагина мелькает какая-то озорная мысль. Он мгновенно думает, а потом, к моему величайшему удивлению, отвечает достаточно непочтительно, словно это и вовсе не я спас его когда-то от неминуемой тюрьмы.
  - Моя это техника. А потому никому ее из вас передавать не собираюсь. Вот так!
  - Ты что, Гарнагин! - прикрикиваю на него. - Соображаешь хоть, о чем болтаешь? Ты обязан предоставить нам трактор! Понял? О-бя-зан!
  - Ничего я никому не обязан, - сердито рычит Гарнагин. - Моя техника!
  Он снова усаживается в кабину и непочтительно хватается за рычаги.
  - Слушай, ты, друг ситцевый...
  - А ну! - решительно прикрикивает Гарнагин. - От винта!
  - Живо вытряхивайся из кабины! - кричит Зайцев. - А то...
  - Моя машина, - упрямо твердит Гарнагин. - Стало быть, и поведу ее сам. Вам легче, все трое свободны будете, всем скопом на эту сволочь пойдете. Кула гнать?
  - Прохор! Стрелять ведь он будет...
  - Нехай, сволочь, стреляет! Только я от его поганой пули подыхать не намерен. В меня еще на Даманском полуострове узкоглазые стреляли, все хотели на девять граммов тяжельше сделать. Ан не вышло! И этот паразит еще мало каши поел, чтобы меня прихлопнуть. Куда гнать? Говорите!
  - По центру островка держи, Прохор, - говорю я, с гордостью глянув на ошеломленного Зайцева: пусть знает, с какими людьми его приятель знакомство водит! Разве не понимает Гарнагин, что, в случае чего, первую пулю направит именно в человека, сидящего за рычагами трактора? Понимает. Но, несмотря на это, говорит: "Мой трактор! Я поеду!"
  - По центру острова, - повторяю я. - На берегу не останавливайся. Больших деревьев там нет, только кустарники. Он такой замечательной машине - не помеха. Так что сразу гони к противоположному берегу. Пошел!
  Гарнагин выбросил из кабины сиденье, запустил двигатель. Дернул рычаги и, зафиксировав их в нужном положении, скатился вниз, на пол.
  Ревя двигателем, трактор вошел в быструю, но мелкую ледяную воду. Мы - за ним.
  Ребятам хорошо - они в сапогах, а я в туфельках чувствую себя, ступаю по острым камням, не совсем уютно.
  Мы благополучно преодолели уже половину протоки, когда с острова вякнула первая автоматная очередь. Наметанным слухом Зайцев мгновенно определил:
  - Две по пяти патронов. Бережет боезапас, гадюка!
  Стало быть, десять из шестидесяти, как минимум, имеющихся. Впрочем, и оставшихся вполне достаточно, чтобы помешать нам добраться до берега.
  Трактор - наша движущаяся баррикада. Вот он, словно доисторический бронтозавр, выползает на пологий берег островка. Под гусеницами начинают трещать и ломаться кусты.
  А проклятый Кот почему-то не стреляет. И это лично меня начинает беспокоить. Это - очень плохо! Хотя бы потому, что мы даже не в состоянии определить, в какой стороне находится он сейчас. Но вот - снова очередь, несколько левее от нас.
  - Глуши, Прохор, - ору, что есть мочи, - глуши!
  Ору потому, что вижу: свалимся с обрыва, пройдя весь островок до самого края.
  Двигатель, чихнув на прощание, умолкает. И сразу же звенящая тишина врывается в уши. Ее нарушает только безмятежное чириканье какой-то беззаботной синички, ко всему равнодушной и непонятливой.
  Пули тем времени взрывают песок прямо возле моего башмака. У самой гусеницы, буквально в трех сантиметрах от нее.
  - Переходи на мою сторону! - кричит Зайцев. - Он же по твоей стороне, сволочь, пристреливается!
  А сам обегает трактор спереди, делая знак мне следовать за ним.
  - Стреляй, лейтенант! - кричит он при этом Василькову. - Стреляй сзади, только сам не высовывайся!
  Васильков делает несколько выстрелов, по моему мнению, в "белый свет". Но этого вполне достаточно, чтобы мы заметили, откуда ему отвечает Кот. А потом даже видим и его самого: от одного крутого валуна он перебегает к другому, держа автомат в правой руке. Сейчас, как раз сейчас надо стрелять!
  - Не надо, - угадывая в очередной раз мою мысль, хрипит Зайцев. - Надо бы его, суку, живым взять!
  То, что произошло потом, заняло, наверное, считанные секунды. Но, словно в замедленном кино, вижу я и сейчас, как бросается навстречу Коту, решительно покинув наше железное прикрытие, Анатолий. Он делает всего с десяток шагов и падает у того самого валуна, по другую сторону которого совсем недавно находился Кот.
  А тот, остановившись у самого края обрыва, поворачивает ко мне ствол автомата. Но огненная струя хлещет по зайцевскому валуну, высекая из него искры. Я подымаю свой пистолет и тоже стреляю. Кот вновь успевает спрятаться за валун.
  - Не стреляй же! - кричит Зайцев. - Не надо! Возьмем живым!
  И вот тут Кот вдруг встает во весь рост. Я вижу, как солнце озаряет его перекошенное, ставшее страшным синее лицо. Лицо человека, в котором не осталось ровно ничего человеческого!
  Он встал, и я это понимаю, чтобы использовать единственное мгновение: с высоты его роста мы все, как на ладошке! И тут уж я принимаю решение - опередить гада! Почти бессознательно нажимаю на спуск пистолета несколько раз подряд. Если бы он опередил нас, я бы, разумеется, уже не смог сделать этого никогда больше, и написать эти строки не имел бы возможности. Падаю на землю, больно саданувшись носом о какой-то некстати подвернувшийся камень. Рядом пули противно рикошетят о металл гусеницы, но меня они любезно обходят стороной. И снова - тишина... А потом снова вырастает из-за своего валуна Зайцев, угадав момент, когда Кот выставит нам лицо навстречу. По нему стекает струйка крови - значит, кто-то из нас зацепил его своей пулей. Зайцев же, в свою очередь, тоже поднимается во весь рост, расправляясь, словно тугая и неудержимая пружина. Что, что ты делаешь, друг?! Наверное, вот так же мелькает у меня некстати появившаяся мысль, когда-то в свои атаки поднимались и наши с ним отцы... Они поднимались точно так же, как делает это сегодня на моих глазах офицер советской милиции, в испачканном и разорванном о камни кителе, с протянутой вперед рукой, сжимающей боевое оружие.
  И тут я вижу: автоматный ствол поворачивается к Зайцеву, еще секунда... Нет, сотая доля секунды, и раздастся очередь, и мой старый товарищ упадет, чтобы никогда больше не быть рядом со мной. Мне становится жутко, и я снова стреляю, рванувшись и сам вслед за пулями в сторону человека, которого ненавижу. Что делать, ведь нет у нас того иностранного робота, о котором читал я как-то в "Советской милиции"! Не ему, а нам приходится тягаться в данный момент с этим человеческим выродком.
  ...Я слышу, что кричу нечто нечленораздельное, что почти рядом со мной подобное кричит лейтенант. Наверное, это и был момент, когда на голове прибавляются сразу пучками седые волосы...
  Несколько дней назад я зашел в кабинет к Анатолию. Он с гордостью показал мне стоявшую у стены мемориальную доску:
  - Вот ко Дню победы с нашим парторгом отгрохали. Это - все наши работники! Погибшие в годы войны. Установим в холле, под доской поставим гильзы с землей из городов-героев. Здорово, правда же?
  - Ага, - подтвердил я тогда. - А где доска с фамилиями тех, кто погиб... ну, словом, уже после войны?
  - Ну, ты сравнил, старина! - возмутился Зайцев. - Эти люди совершили подвиг. А у наших... у наших просто была работа. Сами выбрали себе такую среди множества других.
  Сами себе выбрали... Среди множества других работ. И Зайцев тоже выбрал себе свою работу сам. И навстречу автоматной очереди он тоже идет сам, по собственной доброй воле...
  Наши с Васильковым выстрелы, слившись в один, гремят чуточку раньше, чем успевает нажать на спуск Котелевский. И, он, покачнувшись, вдруг застывает на краю обрыва. А потом, словно подрубленный, медленно падает вниз, в пенящиеся далеко под ним воды Кубани. Рука его судорожно хватается за грудь, а вторая - точно также судорожно нажимает курок. И последняя, длинная-предлинная очередь оглашает окрестности. Но звук от нее мы способны услышать уже тогда, когда самого Котелевского больше не видим на краю обрыва. Только примятая свежая трава с сорванной его ногами, указывает на то, что он только что стоял здесь...
  "Тот, кто постоянно ходит по краю пропасти, непременно когда-нибудь в нее упадет", - вспоминаю я слова китайской пословицы. И думаю: все правильно, вот он и упал. Упал в пропасть - сначала в переносном, а теперь - и в самом прямом смысле.
  Все трое мы стоим друг перед другом, тяжело дыша, даже не пряча ставшее уже ненужным оружие.
  - М-да, - издает лейтенант. - А ведь, товарищ подполковник, кажется, мы его того... пришили?
  - Черт с ним, - отрезает вместо меня Зайцев. - Немного ниже по течению его выловят, чтобы воду не поганил. Выстрелы наши, надо полагать, они слышали.
  - Конечно, - соглашаюсь я, - обязательно слышали.
  Потом наклоняюсь и поднимаю с земли лежавшую в трех шагах фуражку Василькова. Рассматриваю маленькую дырочку от пули, у самой кокарды. Протягиваю ему:
  - Возьми, лейтенант, на память. Верная примета: долго жить будешь.
  И тут только замечаю стоящего несколько в стороне от нас Гарнагина. Он подходит к нам с растерянным лицом, силясь улыбнуться:
  - Ну, ребята, и работенка у вас. Такую бы к той самой матери послать не жалко!..
  Где-то над нашими головами трещит двигателем приближающийся вертолет. Но Зайцев не смотрит на него, и я тоже не хочу смотреть.
  - Да, брат, - негромко вдруг отвечает Анатолий Гарнагину. - Такая вот она и есть, наша работенка.
  А я с улыбкой добавляю:
  - Только зачем же, Прохор, так далеко ее посылать-то? Сами ведь мы ее выбрали...
  
  ***
  
  В половине второго в дверь позвонили. На пороге стоял Зайцев в новеньких майорских погонах, сверкающий от счастья, словно корабельная рында перед визитом адмирала.
  - Заходи, - посторонился я. - Рад тебя видеть в новом качестве.
  - Спасибо, - он ловко выдергивает из газеты, которую предусмотрительно держал за спиной, бутылку отродясь мною невиданной формы из толстого зеленого стекла.
  - Помнишь наш уговор? Это как раз тот самый арабский коньяк. Мы договаривались прикончить его сразу по окончании операции. Сегодня, значит. Заодно и мои погоны обмоем. Два события сразу, одной поллитровкой, а?
  Он бодро вошел в мою неприбранную комнату, поднял лежащий на пороге галстук, и вдруг, обернувшись ко мне, с явной тревогой в голосе спросил:
  - Что-нибудь случилось, Андрей? С кем из родных, или?.. Почему у тебя на столе лежат эти цветы? Целый букет?
  Нет, как хотите, а я все-таки не смог сдержать смеха: оперативник всегда, даже в квартире друга, остается оперативником. Зная достаточно неплохо мой характер, он понимал: если бы не случилось чего-нибудь особенно страшного и трагического, я бы ни за что в жизни не растратил и копейки денег для приобретения цветов.
  - Ага, старина, - в тон ему отвечаю я. - Случилось.
  - Что же? - он опускается в кресло, прямиком на мои только что отутюженные брюки.
  - Встать, - приказываю я. - Живо!
  Он вскакивает, словно ужаленный, и мне становится неловко.
  - Понимаешь ли, старина... Такое, значит, дело... В два часа у меня свидание.
  - Что? - теперь своим законным правом на смех на всю катушку пользуется новоиспеченный майор. Он снова решил усесться на прежнее место, но я предусмотрительно успеваю выхватить из-под него свои брюки.
  - Это ты-то, старина, идешь на свидание? Извини меня, но ведь это же... чушь собачья! Ты меня разыгрываешь, да?
  И тут обижаюсь я:
  - Почему так сразу и чушь, да еще собачья? Что я не человек, что ли? Вот сейчас беру в руки эти цветы и иду к условленному месту, вручаю их даме моего сердца и говорю ей... ну, что положено, то и говорю. Понял ты меня, наконец, деревня чертова?
  - Понял, - перестает улыбаться Зайцев. - Что ж, если так, то я...
  Он посмотрел на часы:
  - Ладно, уж выпьем тогда в другой раз. не судьба, видно, опять этому иностранному коньяку! За два события ведь гульнуть хотел.
  - А ведь бог любит троицу! - рассудил я. - Бутылка вон какая большая, на три события точно хватит. Так что сейчас ты следуешь прямиком за мной.
  - На свидание вдвоем не ходят. Отбить невесту могу.
  - Не сможешь, ты несчастный женатик! Девушки куда больше любят холостых, даже если они и не столь красивы. А кроме того... понимаешь ли, я один... ну, просто боюсь я идти один. С тобой - в самый раз. Ты можешь даже опытом поделиться, ведь делал же ты когда-то предложение своей Милке? И, кстати, я ведь с тобой, помнится, был?
  Последний аргумент - как напоминание о невозвращенном долге чести. Зайцев тяжко вздыхает и вытирает пот со лба.
  - Что уж тут, - бормочет он, - если так надо, то я... Я, конечно, всей душой... Но ты не сердись, я ведь с женщинами не умею... Вдруг что-нибудь как ляпну, а она подумает, что за друзья у тебя такие?..
  - В отличие от тебя, в данный момент я буду говорить сам. В твои обязанности входит только активная поддержка моей кандидатуры. Видел, как Горбачев поддерживал Лукьянова? Вот это - настоящие друзья! И ты должен мне помочь в случае колебания с ее стороны.
  - Это кто же - она? В глазах Зайцева светится полное отрицание подобной возможности. - Это она-то будет колебаться? Да что она у тебя, совсем дура, что ли? Будь я женщиной, я бы пешком в Африку через Средиземное море за таким мужем пошел!
  - Так ведь то ты...
  Стрелка приближается к двум. Мы останавливаемся на тротуаре, в двух десятках метрах от главного входа в управление. Под старым, словно наш беломечётский дед Фурса, деревом липы.
  - Молодец, - одобряет самым решительным образом данную ситуацию Зайцев. - Прямо возле нашей работы назначил. Чтоб сразу знала, в случае чего, искать надо. Место хорошо всем нам знакомое.
  - А зачем же ходить по незнакомым местам? - парирую я этот выпад. - Тут надежнее. Дома. Стены, в случае чего, в отличие от тебя, помогут.
  Мы маемся еще несколько минут в полном молчании. Зайцев томится от нетерпения, а я жду: Марина сегодня сменяется в два. Сейчас, стало быть, и выйдет. Точно: высокая наша дверь открывается, и из нее выпархивает Марина в каком-то немыслимо белом платье. Короткое что-то слишком... Запретить надо будет...
  Солнце освещает ее стройную фигурку, словно подсказывая мне: смотри, старый друг, что посылает тебе судьба!
  И я смотрю. А тем временем Зайцев наклоняется к моему уху.
  - Елки-палки! - горячо шепчет он. - Видишь, на наши головы сейчас свалится Субботина! Она же нам с тобой все дело испортить может! Ты стой здесь, а я ее быстренько отвлеку, уведу вперед, а потом сам вернусь обратно. Понял?
  - Зачем же отвлекать? - высокомерно возражаю я. - Без нее в данном вопросе обойтись мне будет весьма затруднительно.
  И, вытянув вперед обжигающий руки букет, я иду навстречу Марине. Зайцев, по-моему, падает за моей спиной в обмороке... А я останавливаюсь посреди тротуара и жду, пока меня увидит Марина. Она видит, улыбается, в недоумении останавливается в шаге от моей особы.
  - Вот, Марина, - я сую ей в руки цветы. - Вот...
  Она почему-то не успевает принять их, букет падает, цветы рассыпаются по асфальту...
  - Не надо поднимать, - удерживаю я. - У нас впереди будет еще много подобных букетов. Я пришел, Марина.
  Солнечный луч вдруг с размаху падает на нее сквозь сень деревьев прямо на лицо. И Марина смотрит на меня долгим, чуть повлажневшим взглядом. А потом, будто сквозь туман, я слышу ее голос:
  - Ну, вот, я и дождалась твоего прихода, Андрей... Наконец-то ты ко мне пришел...
  
  1990
  
  

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"