Начало небольшого(как задумывается) романа в рассказах.
Не жизни жаль доступной утешеньям,
Что жизнь и смерть?
А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет и плачет уходя.
Пелевин. Жизнь насекомых.
На и О.
На...первый день.
Ранним муторным утром, 1990 года, первого числа на редкость теплого, бесснежного и мерзкого января, Марья Сергеевна проснулась с одной, но ясно- определённой мыслью в голове: сегодня она начинает новую жизнь.
Не то чтобы она хотела поменять взгляды или желания - а желание у неё было всегда одно: поменять свои две комнаты на приличную однушку - нет; просто ей хотелось раз и навсегда забыть своё неудавшееся прошлое. Хотелось забыть пионерское детство, в котором она была упитанной тихоней, хотелось забыть своих семерых братьев, которые один за другим канули в острогах бутырской тюрьмы, своё не менее упитанное комсомольство, полное розовых водоворотов грёз, которые потом оказались водоворотом в унитазе. Конечно же, как любая девушка, она хотела выйти замуж за богатого иностранца, но у того уже была жена, а недавно у них родился очаровательный сынишка, которого папа свински улыбаясь, называл Kolya, и большее что могла сделать Марья Сергеевна, это потрепать похожего на шарпея младенца по щеке и тоскливо помахать мчащейся прочь из её жизни иномарке. Пришлось выйти за Николая Ивановича, человека партийного, серьёзного вида и не менее серьёзных намерений, годами доводившего себя до идейной чистоты, а жену до ручки. Тем не менее, он исправно носил в дом деньги, донося зарплату до порога целой и невредимой - ничего без совещания с женой не купит, ни копейки не потратит - он безмерно гордился собой. Всегда, на любой вопрос, Николай Иванович мог без промедления ответить, что он, верный работник, никогда, ни при каких обстоятельствах, - нет, нет, нет, не участвовал, не привлекался, не имею, не состоял, не намеревался, не произносил, не встречался, никогда не думал о, в жизни не слыхал, в голове не держал, не имел ни малейшего представления. Порой, глядя на него, Марье Сергеевне казалось, что единственное, что забыли положить в комплект к хрустальному труженику, это нимб и крылья.
Мужа своего Марья Сергеевна не любила.
Да и где она теперь, эта любовь, которая закрылась ещё в юности под неприглядной внешностью. За Марьей Сергеевной никогда не ехала бежевая машинка, никогда не рассматривали её оттуда липкие глаза под кустистыми бровями. И на выпускном не мелькнула она в танце с каким-нибудь брутальным мужчиной под светом приглушенных огней. Всё это, в конце концов, свелось к ручке полупустого холодильника, за которую каждое утро машинально цеплялась рука на протяжении вот уже 19-ти лет.
Всё в доме ещё мирно посапывало, подёргивало во сне ножкой и что-то бормотало, не догадываясь ещё о том, что на дворе уже другой, совсем новый, юный, но не предвещавший ничего хорошего год. Марья Сергеевна поставила на огонь чайник, налила себе стакан воды и села смотреть в поддувающее окно. Нижняя полвина окна была залеплена некрасивой, бесформенной изморозью из-за чего было видно лишь лениво мотающиеся верхушки деревьев, и те были едва различимы за толщей вьюжного снега...
О...мечтах.
И вот снова вскрикнул и погиб в теплой агонии день, мелькнув алым парусом солнца на горизонте и разбрызгав собственную горячую кровь на облака и лица стариков, строгой украдкой выглядывающих из пестреющих шишками кактусов мутных окон. Снова оглушающе резко затормозили клерки офисную беготню и так же скрылись за горизонтом пыльными автобусами, чтоб, добравшись до дома запереться в коробочной комнатке и предаться делам одним только им известным. Ушла за горизонт жара, потянув за собой толпу рынков и кучки стареньких лоточниц, вяло плетущих свои котомки по раскалённому асфальту, куда-то вниз, в скрытые от людских глаз уголки, где неимоверно пахнет кошками, хлоркой, старыми банками в которых не первый год ждут свой час грибы, варенье, кабачковая икра и другая снедь, которая зажиточному человеку покажется цикутой. И ещё завис там пыльно-пряный запах, что хранится меж пожелтевших страниц расклеившихся фотоальбомов, меж тусклых фотографий навечно завосковавших натянутые улыбки, меж древних часов с чахоточной кукушкой, тот горько-сладкий запах в пустую пройденной жизни.
Завидев гордо поднимающуюся стрелку часов, поспешила свернуться юркая коммунальная жизнь, столь же бестолковая и до мерзости отчаянная. Шустрым клубком возвращены домой кусающиеся дети, напоены чаем и, с отдраенными до блеска мордашками, завёрнуты в конверт простыней. Тугая пелена сумерек сдавила и заставила ярче разгореться оранжевые светлячки лампочек в облезлой, но такой привычной люстре. Спустя время умерли и эти светочи, а вместе с ними застыл, словно в желатине тесный коммунальный скворечник до следующего беспокойного утра.
Разбрелись по комнатам ворчащие жильцы и, прогнув в очередной раз отчаянно скрипнувшие пружинные кроватки, замерли, невнимательные к остаткам уличных шумов, к лениво перебирающим складки на потолке отблескам фар усталых машин. Отгородились, зачем-то, от соседей бетонными плитами и фанерными перегородками, заменили лица и глаза на безобразные узорчатые обои схоронились от мира, от жизни под старым пыльным ковром, в темноте зияющим дырой на стене. Спрятались и вдыхают жадно прелую столетнюю жизнь, так долго хранившуюся меж ворсом.
Меж тухлых ламп и свалявшихся матрасов, свернулись калачиком. Уткнули нос в подушку- всё, их нет! -а сами пускают мысли бродить по коридору, шаркать стоптанными тапочками , кутаться в коротенький халатик.
И бредут эти мысли, мечты, прудят крыши и автострады, поднимают глаза все выше к бездонному небу, мигающими зёрнышками звёзд, щурятся на марганцовую луну, пятном белизны расползающуюся по лужам и мутным стёклам. Шарахаются, бедные от ночных машин, жмутся к облезлым стенам среди исколотых подростков. И каждый хочет сбросить свою инкрустированную тяжёлым металлом жизнь, обдать себя свободой, новым желанием, всё твердят себе, что, мол, всё ещё наладиться, всё ещё впереди, что остался ещё один поворот, а там, гляди, муж богатый, ещё один день и умрёт старик, живущий по соседству, и в доме появиться детская (а ведь как пёрхает по утрам старикан-то), ещё год, а там глядишь и мир изменится, у всех всё будет в достатке...
Да вот только дети растут. Закончили школу, а старший скоро из армии вернется, а муж всё где-то бродит, смотрит где-то на часы, перекидывает из руки в руку букетик, шуршит пачкой денег в кармане и тоскливо переговаривается с памятником, и Никита Сергеевич всё так же кашляет, но жив- здоров, сопит спокойно в своей коморке, блаженно растянув улыбку меж седых зарослей. Но не может заснуть Клавдия Михайловна, мешают ей беспокойные мысли о мире, что же с ним, бедным, будет? И вертится, мучается и всё курит, курит как паровоз, кутая в старенькое одеяльце своё так никем невостребованное девичество.
Где-то за стенкой скрипнула дверь, брякнула отполированная связка ключей, и выскользнула на ночной простор молодая девушка, оставив своего мужа, негроидной масти, да ещё и в летах, не спать до утра и хвататься за пузырёк с валокордином. Так эта дурочка и вышагивает по опасным ночным улицам, не страшась сырых переулков, она вышагивает назло всем, словно сошла со слов какой-то старой бородатой группы. А чёрный муж будет шуметь всю ночь на кухне, шумно и жалобно будет вздыхать, и, словно
почуяв эту тоску, спрутом расползающуюся по щелям квартиры, завоет Агат, чёрный охотничий пёс, добрый, с человечьими, влажными и все понимающими глазами. Правда несколько позже, он будет съеден вместе со своим хозяином, дядей Сашей в тайге, при сборе грибов, совершенно случайно проходившей мимо рысью.
Как ни странно, вечно нервный и слегка пьяный дядя Саша единственный из них, кто смог вырваться из сетей коммунального отшиба. И Бог знает, что помогло ему в этом, толи чистейшая русская родословная до седьмого колена, толи дедушка-кавалерист героически павший от коварной буржуазной пули.... А может ежедневные истерики с биением головы об пол (собственно польза от этого была: с разрывом сердца пачками мёрли крысы в подвале, собственно как и жёны дяди Саши, плодившиеся не хуже крыс), возможно, помогли его напористый нрав и желание доказать, что он охотник (простое махание шашкой, единственным что осталось от дедушки, он уже не довольствовался). Во всяком случае, ему это удалось.
На... второй день.
В детстве Николай Иванович удивлялся женщинам. Все они были чудные, румяные и какие-то глупые. Даже мама его была странная: ела чёрный перец, лук и запрещала общаться с другими мальчишками, вечно галдевшими из углов бульвара. Лично сам Николай Иванович ничего в них плохого не видел, а вот в луке - да. Лук - он мерзкий и пахучий, как дед Матвей, что живёт по соседству и частенько заходит почитать свои глупые стихи. От лука пахнет старостью, а старость - подвалом. В подвале - медведь. Мама его не боится, что странно; она то и дело исчезает в сырой полутьме, шуршит чем-то, а затем поднимается, держа в руках газетные свёрточки. Годам к восьми Николай Иванович начал замечать других женщин. Те тоже заметили его и стали ходить в гости. Они всегда невкусно пахли, оставляя в прихожей множество чужих, пахнущих луком вещей, хихикали, курили на веранде и заполняли собой всё: стулья, тонувшие в их бесформенных платьях, стол, скатерть которого исчезала под их дряблыми жирными локтями, сознание Николая Ивановича своими удушливыми духами, невкусными пряниками и бесконечными охами. Женщины лезли Николаю Ивановичу в ноздри, в уши, доводили его до плача, до икающей истерики, забивали в тёмный угол, укладывали рано спать и всё учили, учили его разным скучным вещам, вроде бы нужным, но известным с младенчества. Зубы надо чистить, дорогу переходить правильно, на зелёный, кушать овощи, "Не то кончишь как мой Митька"- говорила одна из тёток и заливалась слезами. Другие особы женского пола утешали её, гладили по спине, бормотали невнятное и гнали в комнату Николая Ивановича. Его мама была стройная, лишь чуточку сутулая и очень-очень высокая, готовила невкусные щи, слюнявила платок и тёрла Николаю Ивановичу щёки, короче, была типичной мамой для типичного Николая Ивановича. А вот её подруги все поголовно были пухлые, приземистые и мама Николая Ивановича возвышалась над ними, уходя головой в облака.
Отца своего Николай Иванович никогда не видел.
К десяти годам он начал задумываться, а есть ли у маминых гостей дети, и, если есть, то почему они не водят их к ним в гости. Мама Николая Ивановича, тоже задумалась над этим и, даже отнеслась к мыслям сына с энтузиазмом, и, в следующий раз вслед за юбками протискивающихся гостей в их дом прошествовали долгожданные дети. Но они, почему-то все тоже были в юбках.
Хихикающая стайка девчонок бегала по дому, обзывала Николая Ивановича очкариком и лопала невкусные пряники. Затем они внезапно подобрели и начали интересоваться, а из какого, собственно, Николай Иванович класса? Николай Иванович ответить не мог, потому что в школу не ходил и не за каким классом не числился, а лишь разглядывал с мамой глобус. Девчонки захихикали и стали противны Николаю Ивановичу не меньше своих мам. Тут они начали толкать его, и он заплакал и убежал в свою комнату, где было темно, а в темноте никого не было. НИ-КО-ГО. Там был только Николай Иванович, навеки вытряхивающий из сознания девчонок.
Больше маленьких гостей в их доме не было.
Будучи уже взрослым, Николай Иванович временами подходит к серванту, достаёт красный фотоальбом и начинает передёргиваться от воспоминаний, от удушливой волны месяца нисана, когда мама, взяв за руку тощего и длинного - выше мамы, выше облаков и даже солнца - Николая Ивановича, повела его в университет. Николаю Ивановичу было семнадцать. В тот день нещадно палило солнце. По питерским улицам гулял удушливый ветер, поднимая пыль, гоняя по улицам клубки безымянных растений, чьи- то утерянные в роковом потоке шляпы, рвал на куски пестреющий всеми цветами радуги солдатский строй газонной поросли и гнал Николаю Ивановичу в нос луковый запах. Стоило ветру залечь на дно простирающихся вдоль Николая Ивановича бульваров, площадей и переулков, как новая ударная волна накрывала с головой Питер, липла к подошвам, обнимала невесомыми руками и подхватывала крюком дыхание, перебрасывая его словно пращой за горизонт, туда, где маячил технический университет.
Последующие пять лет Николай Иванович помнил смутно. В университете никто не смеялся, не называл Николая Ивановича очкариком. А лишь пускали ему в след ничем не прикрытые взоры.
Девушки тут тоже были, но в основном стройные и даже нравились краснеющему Николаю Ивановичу. Они тоже не смеялись ему в лицо, а лишь иногда прыскали в кулак, отойдя подальше. "Как вежливо!"- думал благодарный Николай Иванович и в хорошем настроении шёл домой готовить обед. И ничего не нарушало той хрупкой идиллии, что соединяла его и девушек; он не знал, как зовут ни одну из них, а они и подавно не интересовались его родословной. Но зато Николай Иванович был твёрдо уверен, что этим он сохраняет свою нежную психику от молодых интриг горячей крови. Ему и не нужно было всё это, существовали дела поважнее. К тому же мама обещала устроить сына на работу в игрушечный цех работать на конвейере.
По началу Николай Иванович скучал по хихиканью за спиной, но только сердце его успокоилось, как в цех пришла Ниночка, молоденькая помощница бухгалтера, худенькая и низенькая, напоминающая фарфоровую куколку. Пару недель подряд Николай Иванович наблюдал за ней, бессовестно краснея, а затем решился и поздоровался. Ниночка так до конца и не поняла, каких мучений стоила простая фраза этому глуповатому чудаку, обычно бледному, а тут вдруг покрасневшему и покрывшемуся испариной. Не зная, что ответить на неожиданную фразу человека, которого раньше считала попросту немым, Ниночка кокетливо склонила на бок голову и поздоровалась:
- Привет - улыбнулась она.
Николай Иванович насупился, ещё больше покраснел и, пыхтя, утопал на своё место. Неосторожно подумав, что он шутит, Ниночка залилась звонким смехом. Знакомое хихиканье вызвало у Николая Ивановича смешанные, но в основном нежные чувства. Робкое ухаживание и неосторожные поцелуи в щёчку не обернулись ничем хорошим, ибо только наивная Ниночка считала дружбой отчаянные потуги странного толстячка заслужить благодарный чмок в лоб. Помимо Николая Ивановича, Ниночка привлекала и других молодых людей, а один, как выяснилось позже, даже был её мужем. Правда понял это Николай Иванович уже лёжа в машине скорой помощи с сотрясением мозга, переломом ног, рёбер и многочисленными ушибами и вывихами. Матери Николая Ивановича, женщине уже в возрасте, а по характеру всегда пребывавшей в крайне нервном состоянии, пережить жестокое избиение сына не удалось. В конвульсиях пресловутого инфаркта, она скончалась, как только услышала об этом, даже не успев повесить телефонной трубки.
Побитый, уволенный с работы и бесконечно одинокий Николай Иванович, в очередной раз убедился, что женщины - первый предвестник несчастий. Но, едва схоронив матушку, он женился. На такой же, как он, несчастной, с не сложившейся судьбой, с усталыми, слегка остекленевшими глазами и бесконечно расползающейся вширь талией.
Шок, испытанный Николаем Ивановичем в первую половину жизни постепенно растворился в складках будничной рутины. По утрам Николай Иванович встаёт раньше всех, заправляет кровать уголочком, по-лагерски, всегда ест только кашу, ходить старается прямо, дорогу переходит только на зелёный, и всегда-всегда чистит зубы, так, как завещала мама.
О... закате.
Пушкин сидел под деревом и наблюдал за наливающимся багрецом солнцем. "Я толстый"- думал Пушкин и шумно вздыхал. По полю, занимавшему весь необъятный горизонт, шёл Жуковский на перевес с очень длинной стремянкой. "Какая у него длинная стремянка"- подумал Пушкин и вздохнул. Жуковский установил стремянку посреди поля и, даже не уравновесив её, как следует, полез наверх. "Ишь, как лезет"- вздыхал Пушкин. Между тем, Жуковский неистово карабкался наверх, ничуть не пугаясь высоты, которую он брал. Где-то на середине стремянка начала покрываться наледью, но Жуковский, отмораживая себе все конечности, поминутно поскальзываясь и чертыхаясь, упорно продолжал лезть наверх. "И что ему на верху понадобилось?"- размышлял Пушкин. Вскоре Жуковский с головой залез в холодную синеву, и его стало трудно различать, так он сливался с небом. Но зато хорошо было видно, как кончилась у него стремянка, и, как он, вытащив неизвестно откуда взявшуюся верёвку, начал забрасывать её на ближайшее облако. "Оплюют его там, и ничего кроме"- задирая голову, думал Пушкин.
Не хуже горнолаза Жуковский раскачивался на верёвке, пытаясь достичь тёмно-фиолетового облака. Кряхтя и сопя, Жуковский всё-таки зацепился за кучерявую субстанцию, подтянулся на последних силах и уже задёрнул одну ногу. Тут послышалось, как кто-то с той стороны смачно плюнул Василию Андреевичу в лицо. От неожиданности Жуковский повалился на бок и, не произнеся ни звука, полетел вниз.
Пумс.
"Жалко"- пронеслось у Пушкина в голове. Внезапно Василий Андреевич поднялся, отряхнулся и, как ни в чем небывало пошёл на закат.
- Василий Андреич, стремянку забыл!- крикнул ему в след Пушкин.
-Ай...! Чёрт с ней...- отмахнулся Жуковский и пошёл дальше.
Вдруг солнце совсем соскользнуло за горизонт, и Жуковского снова стало трудно различать, так его накрыли сумерки.
На небе начали высыпать звёзды, из-за туч выкатилась луна, а Пушкин всё сидел под деревом и вздыхал. "И всё-таки я толстый"- думал Пушкин.