Я укрываю тебя любовью своей...
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Я УКРЫВАЮ ТЕБЯ ЛЮБОВЬЮ СВОЕЙ...
Река памяти
Только не подумайте, что я сумасшедший...
(из разговора)
Город изнемогает под июльским солнцем. Люди пьют квас из огромных, пузатых, желтых бочек, отдавая толстой улыбчивой тете Томе 12 рублей за литр. Женщины одеты так, что раздетыми они смотрелись бы куда скромнее. Дети едят мороженое.
Я шла босиком по горячему асфальту, туфли несла в руке. Шла на почту, опустить письмо. Вдруг послышались приближающиеся шаги, и в спину мне полетела избитая в употреблении мужского населения фраза:
— Девушка, можно с вами познакомиться?
Я резко остановилась, обернулась. Передо мной стоял неприлично красивый мужчина, лет тридцати на вид. Мне уже так надоели эти расфуфыренные приезжие парни, одетые в отглаженные белые рубашечки, что фраза эта подействовала на меня, как красная тряпка на быка. Собираясь сказать что-то убийственно-язвительное для мужского самолюбия, я слегка наклонила голову, и открыла, было уже рот, как вдруг на лице его отразился неподдельный ужас, смешанный с искренним удивленьем:
— Это вы, вы... — задыхаясь, проговорил он, отступив от меня на несколько шагов, схватился за голову, повернулся и побежал прочь. Я постояла несколько секунд, глядя ему вслед, недоуменно пожала плечами и пошла на почту.
* * *
Раннее утро. Едва-едва брезжит розовый рассвет на рваных клочках неба, которые видны сквозь зеленое кружево листвы. Я торопливо снимаю обувь, сбрасываю на куст дикого шиповника рубашку, шорты, распускаю волосы и вхожу в темную прохладную чащу. Мои босые ноги охватывает своими мягкими лохматыми лапами туман, между пальцев набиваются соринки, травинки, ступни обдает душистой росой. Я часто хожу в лес одна, молюсь осинам, особенно последнее время, когда с людьми сталкиваться хочется все меньше и меньше. Одиночество, тишина, тенистый сад, маленький садовый домик... Самое время разобраться в себе, вспомнить многое и попытаться пережить, причем, не взахлеб, не спешкой, как всегда это у меня выходит, а медленно, вдумчиво...
...К боли можно привыкнуть, как к физической, так и к душевной. Но постоянное положение «над пропастью жизни и смерти», естественное, как вдох и выдох, все-таки заставляет делать попытки что-то изменить. И путаешься в тенетах собственных ошибок и их последствий, как муха в меду, не можешь выбраться и от этого еще больше барахтаешься, увязаешь.
...Многих людей нет, и многих еще не будет, потому что не все оплачено, не за все отвечено. Но страшнее всего мучительное незнанье того, за что и как нужно отвечать. Обернешься назад, туда, в прошлое, где осталось вереница страха, боли, отвращенья к самой себе и к людям, и не хватает духу сказать: «Я могу терпеть еще, могу взять больше».
Размышляя так, я не заметила, как вышла на огромную, круглую поляну. Белая пена ромашек в океане зелени расплескалась в лучах восходящего солнца. Туман прощально поцеловал своими мягкими, белыми губами мои лодыжки и отхлынул обратно в чащу, цепляясь за папоротник. И я побежала. Ни о чем не думая, ничего перед собой не видя, кроме этого моря цветов и трав, ничего не слыша, кроме заливающегося где-то в листве соловья, ничего не ощущая, кроме запаха разнотравья и росы, холодящей босые ноги. Упасть бы в эти ромашки. Вот так — ах! Упасть, но не как в объятья мужчины падают, а упасть, словно на руки нежной, любящей матери. Ах, — и все небо голубое со всеми его реденькими, ленивыми тучками обнять душою! Ах!
Я лежала на земле, широко раскинув руки, словно и вправду хотела обнять небосвод, а по вискам из распахнутых в вышину глаз, текли слезы. Соленые и горячие, настоящие слезы. А ведь я почти забыла, что умею плакать. Как-то всегда получается, что в момент, когда хочется разрыдаться, рядом оказывается какой-нибудь человек, а плакаться в жилетку меня не учили, вот, выходит, и лишена я этой исключительно женской привилегии.
А ромашки прикасались к щекам своими ласковыми лепестками, словно утешали...
Вдруг меня охватило странное чувство. В груди стало очень горячо, легко и сладко-больно одновременно, дыханье участилось, невозможно было восстановить его прежний ритм, мир стал ярче, каждая травинка словно приобрела некий светящийся контур, все ощущенья обострились до предела. Каждый шорох слышался острее, каждое дуновенье ветерка, приносящее очередной аромат каких-то цветов казался неповторимым, но самое главное захотелось беспричинно смеяться и захотелось...
Впрочем, ощущенья были необычны, даже противоестественны для меня. Не мои ощущенья. Я никогда прежде не испытывала ничего подобного. И в заключение всего этого эмоционального коктейля я почувствовала прикосновенья, человеческое тепло, услышала чье-то прерывистое дыханье и по телу пошли горячие волны, которые пульсировали в каждой клетке. В глазах все краски слились и стали выстраиваться в симметричные и асимметричные рисунки, как в калейдоскопе. Я вздрогнула, села резко, помотала головой, отгоняя наважденье. Последнее время со мной происходят поистине странные вещи. Мне снятся сны, простроенные мышлением, на которое я не то, чтобы неспособна, просто оно скорее мужское, чем женское. Да, как ни странно, но мне кажется, я вижу чужие сны, принимаю на себя чужие чувства, состояния, а может, просто схожу с ума. И, если честно, предпочла бы второе предположенье, потому что первое совсем уж абсурдное.
Обратно шла той же дорогой. Остановилась на опушке, взяла с куста шиповника одежду, собрала в тугой пучок сильно отросшие за последние несколько месяцев волосы, пошла домой.
На ключ садовый домик я нужным закрывать не считала — чего там брать? Распахнула дверь, вошла в уютную комнатку, сразу поставила чайник. Потянулась за чаем, задела банку с вареньем и уронила ее себе на ногу.
— Ай-йа! — прозвучало одновременно два возгласа: один мой, другой — произнес мужской голос, причем так искренне, как будто ему тоже свалилась на ногу банка варенья.
Я обернулась, все еще морщась от боли в ноге и встретилась со взглядом жгучих, черных глаз. Тот самый неприлично красивый какой-то особенной, дьявольской красотой молодой человек, которого я встретила по дороге на почту, стоял прямо передо мной и краснел, отчаянно пытаясь что-то сказать.
— Простите меня, пожалуйста, я...- торопливо говорил прекрасный незнакомец. — Вы только не подумайте, что я сумасшедший...
— Не подумаю — поспешно бросила я, бессовестно рассматривая его. Я вообще-то не взыскательна к мужской красоте, плечи есть — уже красавец, но этот — нечто. Все в нем — гармония: в плечах — косая сажень, в движеньях природная, почти кошачья грация, взгляд внимательный, острый, кожа смуглая, волосы разметались небрежными прядями на крепкую шею и по плечам...
— Я хотел бы с вами поговорить об одном очень странном деле... Мне порой, кажется, что я чувствую, понимаете ли...Что вы так на меня смотрите? — он вдруг насмешливо посмотрел на меня.
А я разозлилась. Как он, наверно, избалован женским вниманьем, как объелся всеми этими пылкими и смущенными взглядами, полными надежды. А тут еще я — вылупилась, как цыпленок из яйца, таращусь на этот эталон, как восхищенная девочка-дурочка.
— А что прикажете мне делать? — лучшая защита — нападенье решила я больше подсознательно — Вы приходите ко мне домой без спроса, без приглашенья, садитесь на мой диван, и ждете, чтобы я обводила вас равнодушным взглядом? Встаньте, кстати, я не позволила вам садиться!
Он еще раз усмехнулся, протянул большую, но аристократического склада руку с длинными пальцами и тонким запястьем:
— Для начала познакомимся. Я — Виктор, а вы? Ты? Можно с вами на ты? Я ведь куда старше, да и потом разговор нам предстоит откровенный и не самый легкий...
—Лена — неохотно представилась я и неожиданно крепко, по-дружески пожала руку, — Так что же вы все-таки пришли?
— Можно чаю? Мне, правда, неуютно крайне, я вообще ощущаю себя полным дураком. Позвольте говорить с чашкой чая в руках.
Теперь уже усмехнулась я: его открытости, а может наглости — черт этих мужиков поймет со всеми их причудами!
— Я люблю с лимоном... — сказал он, когда я повернулась, чтобы заварить чай — и с печеньем, я вообще очень люблю сладкое...
Я опешила от такой наглости. Это уже слишком:
— Ты говоришь это так, словно мы с тобой знакомы лет пять! — возмущенно бросила я ему в красивое лицо.
— Но я ничего не говорил...- он прищурил глаза.
— А про чай с печеньем после двух минут с момента знакомства? — сказала я, ища его взгляда, но он отрицательно покачал головой.
«Мне, наверное, послышалось» — неуверенно решила я.
Сели друг против друга. Отхлебнула чаю, почувствовала, как заныл давно болевший зуб.
— У тебя болит зуб? — он закрыл ладонью щеку, поморщился, словно от зубной боли.
— Откуда ты об этом?... — и накатило ощущение не то ненависти, не то злобы. Я непроизвольно сжала руку в кулак так, что костяшки пальцев побелели. Но это не моя злость, не моя ненависть, но направлена она ко мне. Эти эмоции от него идут.
Долго молчали, и в молчании этом многое становилось понятно, и охватывал страх. Этого не может быть, это невозможно, но это есть. Он знает, что у меня болит зуб, а я знаю, что он любит сладкое и что его любимую девушку зовут Марина, хотя он не говорил об этом вслух, а еще я знаю...
— Ты мне веришь? Веришь, что я ощущаю тебя в себе? — сказал он мысленно, прервав поток моих рассуждений
— Да, верю, — ответила я тем же способом — тебе страшно?
— Очень — ответил Виктор уже голосом — ты не представляешь себе, что я чувствую через тебя... Ты делаешь такие вещи, которые для женщины естественны, а мне хоть на стенку лезь... — и он впал в описание подробностей, присутствующих в моей личной жизни.
— А ты думаешь, для меня нормально ощущать...- перешла в атаку я — ну ты сам понимаешь что... — я вспомнила свое состоянье тогда в лесу, теперь мне было понятно, что именно тогда произошло. А мне каково!
— У меня из-за тебя каждый месяц живот болит... — он обиженно сложил руки на груди
— Я не виновата, что родилась женщиной, и если ты думаешь, что я рада этому, ты ошибаешься! — вскипела я.
— А тебе нравится, когда у мужчины... — Виктор смаковал каждое слово, а я отчаянно краснела, мне действительно нравилось, когда у мужчины... Впрочем, это не стоит описывать.
— А ты вообще извращенец! — вспоминая некие из своих эмоций, передавшихся мне от него, закричала я — ты, ты...у тебя...
— Все, хватит, мы поссоримся. Нужно уважать слабости друг друга. Дай мне обет целомудрия, ты не представляешь, что мне приходится через тебя чувствовать... — в голосе его не было ни тени шутки.
— А почему бы тебе его не дать?
— Потому что... — он мучительно искал довод, который убедил бы меня, но так и не нашел. Потому что так вот...
Мы с ненавистью посмотрели друг на друга.
— Хорошо! — он резко встал и пошел к выходу.
— Ты куда! — возмущенно воскликнула я, побежала за ним, но он вышел вон, хлопнув дверью.
* * *
Понеслись дни. С Виктором мы встречались нечасто. Не здоровались, а порой, заметив меня, он сворачивал в другой переулок. Однажды вечером, когда мы сидели на лавочке с ребятами, подошел Виктор.
— Иди сюда, нужно поговорить! — хмуро обронил он.
Я попрощалась с другом довольно горячим поцелуем и пылким многообещающим взглядом.
Виктора передернуло от отвращенья:
— Я знаю, о чем ты подумала. Бесстыдница!...
Звонко стуча высокими каблуками по асфальту, я подошла к нему совсем близко, шепнула:
— Ревнуешь? — на что он презрительно фыркнул.
— А она совсем недурна... — я невольно поймала его мысли, он понял это, сказал язвительно. Только походка у тебя, как будто по гвоздям ходишь...
Я рассмеялась, ничуть не обидевшись. Пошли в парк. Полчаса шли молча. Наконец он нарушил молчанье:
— Надо что-то делать. Это невыносимо. Я знаю такие вещи, которые мужчине ни при каких обстоятельствах знать нельзя. Ты такая, ты... — он выразительно посмотрел на меня, и сказал, смягчая фразу — шебутная.
— И что ты предлагаешь? — я ответила ему насмешливым взглядом
— Приходи ко мне завтра вечером домой — он сказал это беззлобно, с каким-то оттенком флирта в приятном, низком голосе, галантно поцеловал мне руку.
— Никогда так не делай больше... — растерявшись, одними губами сказала я.
— А разве тебе не нравится? — он вскинул красивую голову, расхохотался и быстрым, уверенным шагом пошел по аллее, пока не скрылся, укрытый в зыбком колыханье тополиной листвы.
* * *
...Вошла в темный прохладный подъезд, нажала на кнопку звонка. Виктор встретил меня с прохладной сдержанностью:
— Присядь... — он взял меня за плечи и, надавив на них, принудил меня сесть в глубокое, удобное кресло.
— Зачем ты позвал меня? — я вдруг перестала слышать его мысли, остались лишь его чувствования.
Теперь я ничего не могла сказать точно. Он тянулся ко мне всем своим существом, не мог этого скрыть, злился на себя, радовался, что я пришла, хотел зачем-то дотронуться до моей руки, погладить меня по волосам, хотел пить, и хотел еще чего-то, что не стоит переводить в слова.
Сколько времени прошло я не знаю. Теперь я совершенно отчетливо слышала его желанье. Резко встала, пошла к выходу:
— Постой! — я повернулась на его оклик.
Он прижал меня к стене, начал целовать шею, плечи, привычными, умелыми движеньями расстегивая блузку. Ошеломленная такой неожиданностью, я подарила ему несколько минут абсолютной покорности, потом забилась, попыталась оттолкнуть, но, понимая бесполезность сопротивленья, сдалась, выжидая момент, чтоб вывернуться из его крепких объятий. И тут мне передалось его чувство. Сумасшедшая, с холодным пламенем в груди страсть, от которой задыхаешься, как от ветра, дующего в лицо. Один порыв, силой взбешенной морской волны, непреодолимое желанье прикосновений, легких и теплых, как искры бенгальского огня.
Прошло несколько минут. В тишине было слышно глубокое прерывистое дыханье и шелест падающей на пол одежды. Руки, губы, тени — все в это время стало единым целым. Я не понимала, где он, а где я. В одном порыве слились тела, а с ними и все ощущенья друг друга и окружающего мира. И вдруг вниз живота мне вонзилось что-то холодное. Оно росло, расширялось, образуя огромную пустоту, пока не закружилась голова и каждую клетку моего тела не пронзила боль. Словно все атомы разрывались на сотни тысяч частей. В полузабытье я услышала его крик. Такой же полный ужаса и боли, как мой.
В глаза мне хлынула темнота, в которой вспыхивали и переливались все цвета на свете, образуя сплошной, ослепительный мрак. Но это был не пик страсти, а что-то иное, непонятное, страшное...
Внезапно все кончилось. Исчезла боль, и беспорядочность цвета сменилась линиями четких очертаний нового мира, окружающего меня:
— Где ты? Где ты? — то ли крикнула, то ли хотела крикнуть я.
Огляделась. Цветы, цветы вокруг. Нет конца и края кроваво-красным макам, бледно-желтым нарциссам, белоснежным лилиям. И еще много других, неизвестных мне, ярких, фантастически-прекрасных, вскинувших свои нежные лепестки вверх, откуда льется серо — зеленый сумрак. И еще передо мной раскинулась река. Темная спокойная вода ее гладкая, как зеркало, но в ней не отражается ничего. Я склоняюсь над ее сплошной матовой поверхностью, но не вижу своего отраженья. Вдруг в ватной тишине, разрывая ее зловещим звоном, летит крик:
— Я не могу, я этого не вынесу, спаси меня от себя! — голос срывается на всхлип.
Он стоит на коленях в нескольких метрах от меня. Глаза широко открыты, бледные, тонкие губы дрожат. Ссутулившись, он раскачивается, словно маятник, прижимая руки к груди.
— Вить, послушай — так странно прозвучало в этом пустынном месте простое человеческое имя, придавшее мне сил и, чтобы еще раз разрушить чары этой новой реальности — Вить, посмотри на меня, прямо в глаза посмотри, что ты видишь?
— Я вижу слезы, ты плачешь... — он сказал это так искренне, что я невольно дотронулось рукой до своей щеки — и правда, по ней бежала горячая слеза. Зачем же ты коснулся меня, хороший мой, нам нельзя было...
«Он совсем мальчишка. Это знанье не должно было достаться ему, он не готов, он не может!» — колотилось у меня в голове.
— Да, да, оставь это все себе, иди по этой дороге одна...Это твоя судьба, я не хочу видеть... — лихорадочно заговорил он, обнимая мне колени, целуя их холодными губами.
Я стиснула его руку, повлекла за собой. Я знала каким-то особым необъяснимым знаньем, что нужно делать.
— Нет! — он рванулся в сторону, поняв, что я веду его прямо в воду этой странной реки. Нет, ты не представляешь, что мне покажет сейчас эта проклятая вода!
— Ты окунаешься в мою память, Река Памяти показывает тебе картинки пережитого мною. Страшно? А ты думаешь, мне не страшно?
И мы вошли. Рука об руку, нога в ногу вступили в ледяную жидкость — не то кровь, не то еще что-то красное, и разом ушли под воду. С глухим плеском над головами сомкнулась тьма...
...Маленький мальчик — черноволосый, черноглазый, очень худой, с удивительно красивым бледным лицом стоял посреди комнаты, сдавив виски руками, кричал беспомощно:
— Папа, папочка, не надо!
И в эту секунду я словно стала им, и мной овладел ужас бессилия, который стучал и стучал в висках, разрывая что-то пульсирующее в груди. Я видела крепкого сложения мужчину, а у ног его красивую молодую женщину с искаженным страхом лицом, с глазами такими же колючими и черными, как у мальчика. Мужчина одной рукой держал ее за волосы, другой бил по лицу, выкрикивая что-то, чего я уже просто не в состоянии была понять...
...Вечер. Я вхожу в темную комнату. Громко играет музыка. Лица. Руки, смех, мой крик. Никогда в жизни я так не кричала. Это мое воспоминанье, которое уносится мгновенно. Я знаю, что теперь видит это Виктор. Видит все то, что произошло со мной, а я вижу его жизнь в ярких картинках, вижу его глазами. ...
...Осенний парк. И вновь то чувство легкости, которое охватило меня на поляне. Навстречу мне идет молоденькая девушка — светловолосая, светлоглазая, в сером пальто, смеется, берет из моих рук букет цветов.
— Знаешь, Маришка, я в тебя влюбился, как дурак — говорю я его голосом, обнимаю ее за талию, целую в улыбающиеся губы его губами...
...Зима. Я хочу перейти дорогу, иду на зеленый свет, как вдруг из-за угла вылетает машина, не успевает затормозить, и страшный удар, резкая, потом тупая боль в боку, в бедре, в правой ноге... А над головой небо и в полуоткрытые глаза мои, которые заливает кровь, льющаяся из рассеченной брови, падают и падают крупные белые хлопья снега...
...Ранняя весна. Холодно. Я стою, дую на замерзшие пальцы. Моросит дождь. Вокруг люди, люди, я словно во сне беру горсть земли и бросаю в глубокую яму, а на памятнике фотография моей матери...
...Ночь. Теплая, уютная квартира. Я мечусь по комнатам, как зверь в клетке. Спешно бросая вещи в огромную дорожную сумку, потом выбегаю на улицу и еду на вокзал...
...Жаркий день. У зданья почты. Его глазами я вижу себя, обернувшуюся на окрик:
— Девушка, можно с вами познакомиться?...
И снова я это я, а не он. Все увиденное мною произошло за доли секунды, хотя мне показалось вечностью, целой жизнью. Я хотела вздохнуть, но холодная ледяная масса сделала это невозможным. И я рванулась вверх, всей силой желания жить, дышать, почувствовать солнце, тепло, услышать пенье соловья на рассвете...
...Небо. Голубое-голубое, как россыпь незабудок. Безоблачное небо... Я вздохнула так глубоко, что слезы выступили на глазах, забила руками по воде, барахтаясь, понимая, что теряю силы. Только хотела крикнуть на помощь, как вдруг ногу свело судорогой и я пошла ко дну. Снова сомкнулась вода над головой, но не красная, а прозрачная, чистая, беззлобная вода. И сквозь колебания струй и частую рябь я все видела это небо... Вдруг снова все закружилось, и я услышала, как ОН кричит. С трудом осознавая, где я, и сном ли было все то, что только что произошло, я приподнялась, открыла глаза. Он лежал рядом, заламывая руки, вскрикивал и стонал, словно его резали ножом. Я знала, что он видит сейчас и что чувствует.
— Нет, отпустите меня, пожалуйста, нет, нет, не надо! — кричал он, и, махая руками и ногами, ударился головой о спинку кровати, упал, сжимаясь в комок, судорожно водя по воздуху дрожащими пальцами.
Я попыталась удержать его, но Виктор отшвырнул меня в сторону. Больно ударившись, я стояла над ним, закрыв лицо руками. Вдруг он обмяк, открыл глаза, бессмысленный взгляд его остановился на мне... Потом он зажмурился, и, зарыдав, повалил меня на пол, обнимая, тычась лицом, словно щенок, мне в плечо и в грудь:
— Спаси меня, я не могу, а-а-а! — слезы текли сплошным, горячим потоком, обжигая кожу моих рук и живота. Я гладила его по голове, шептала что-то бессвязное, ласковое...
* * *
Пролетело лето. Я сидела на лавочке, ела мороженое, читала какую-то неинтересную книгу, ждала свою электричку. Он подошел бесшумными шагами, сел рядом:
— Привет — сказал это безразличным, будничным тоном, взял мою руку, поцеловал в запястье.
— Я же просила так не делать — устало начала, было, я
— Я же знаю, что тебе нравится... — он многозначительно улыбнулся
— Не лезь мне в голову — бросила я, хотела встать и уйти.
— Не уходи, я пришел попрощаться. Ты уезжаешь сегодня, я тоже. Возможно, мы не увидимся долго — он говорил это искренне, горячо, заглядывал мне в глаза — я хотел сказать тебе. Я, я... восхищаюсь тобой... — он помолчал — я даже больше скажу, я люблю тебя за то, что ты такая, за то, что ты поступала именно так, как поступала...
— Что ты будешь делать с нашими возможностями? — прервала я его.
Он тут же захлопнулся, нахмурился, пожал плечами в знак того, что понятия не имеет.
Подошла электричка. Мы понимающе улыбнулись друг другу, без лишних слов, без объятий. Только перед тем как войти в открывшиеся двери вагона, он звонко, по-братски чмокнул меня в макушку:
— Береги ты себя... — И, помолчав немного, добавил: — Пожалей ты меня...
Осенняя встреча
Я шла по тихой молчаливой аллее, пиная первое золото осени. Уже ощущался вздох вечера, хотя день, влажный и хмурый, был еще полновластным властелином мира. Деревья шепчутся с ветерком, в воздухе чувствуется пьянящая тяжесть уходящего лета. Все полно тайной и спокойствием.
Где-то вдалеке завизжали колеса автомобиля, и снова все стихло. Люблю тишину, но не звенящую, пустую, давящую, ласковую, робкую, немного вязкую, полную едва уловимых шорохов, воспринимаемых не слухом, а каким-то другим, неизъяснимым чувством.
В голове роятся множество мыслей, впрочем, как и всегда. Часто я бываю в этом старом парке, так отличном своими задумчивыми чарующими аллеями от городской суеты, размышляю на разные темы, хожу медленно, наслаждаясь каждым шагом, каждым шелестом листа.
В волосы мне нырнул желтый листок. Листья — это ладони дерева. Линии-жилки испещрили древесную ладошку, хоть судьбу читай в этих затейливых изгибах. Стало быть, дерево меня по голове погладило, похвалило за что-то, а я ему за это руку пожала, как доброму другу. Странно получается, — хожу по осенним аллеям, здороваюсь с тополями.
Навстречу мне шел человек, на вид совсем мальчишка-курносый, голубоглазый, рыжеволосый, но чувствовалось в его движеньях и во взгляде что-то такое, что присуще только взрослым.
Наконец мы поравнялись, и мальчик рассеянно взглянул на меня, взмахнув длинными позолоченными ресницами, словно только что заметил:
— Ты тоже говоришь с тишиной?
Я удивленно заморгала:
— О чем это ты? Разве мы знакомы?
Он отрицательно покачал сильно растрепанной головой и ответил с неожиданной мудростью старца:
— Почти наверняка нет, хотя, если честно, мы все знакомы, ведь мысли наши летучи и не раз рисуют на полотне воображения лица, до мелочей совпадающие с реальностью. Благо память милосердна и мы не запоминаем их... Я спросил, ты тоже говоришь с тишиной?
Я недоуменно вгляделась в большие голубые глаза собеседника. Необыкновенные глаза, ясные, чистые, глубокие, добрые, нет в них намека на шутку, взгляд немного медлителен, но не вял, смотрит мальчик искренне и открыто, прямо в душу смотрит.
— Я слушаю тишину...
Он рассмеялся звонким заливистым смехом:
— Ты слушать никогда не умела, ты только говорила с ней, доверяла самые сокровенные мысли, мечты. Это не плохо. Тишина доверчива, нежна, она не осудит, не предаст, а ты вот хоть и не знаешь этого, но чувствуешь, ценишь тишину, говоришь с ней...
Я смутно понимала, о чем рассуждает мальчик:
— Я с людьми говорю, а тишину — слушаю. О чем с ней говорить?
Мальчик как-то печально посмотрел на меня:
— Тишина — самый благодарный слушатель, никогда не перебивает и внимание ее не рассеивается. Каждый говорит с ней на своем собственном, на только ему и ей понятном языке, каждый говорит тишине о своем. Ты смертельно боишься чего-то, и страх этот так силен. Что и себе признаться боишься, а уж людям — подавно. Ты не веришь людям...
Я покачала головой, не соглашаясь:
— И все же я с людьми говорю, а тишину слушаю.
Мальчик поднял с земли листок и стал быстро крутить его в длинных тонких пальцах:
— Я не о том. Люди говорят, а когда они говорят, молчать нужно, учиться — из разговоров столько узнать можно. Нет двух одинаковых людей, стало быть, нет двух одинаковых фраз. Каждый произносит то или иное слово по-своему, со своей интонацией, со своим пониманием, со своим восприятием... Потому что все мир так по-разному видят! Но, несмотря на то, что двух одинаковых людей нет, есть очень похожие. Мы больше всего привязываемся к таким двойникам, особенно если они похожи на тех, кого мы любили и потеряли. Тишина тоже учит, но ей можно верить, не боясь подлости, ведь все в себе держать невозможно — никто не выдержит. Есть у тебя кто-то, кому ты можешь все сказать?
Я задумалась:
— Бумага...
Мальчик склонил голову и глубоко вздохнул:
— Бумага выдаст тайны, ведь каждый, кто возьмет ее, может прочесть написанное. Бумага доверчива, но беззащитна. А вот тишина неумолима. Сурова, все в ее незримой глубине останется навеки. А ты говоришь люди...Они ничтожны, лживы, подлы, они мелочны и подвержены страстям, они скопище пороков... Какие люди нравятся тебе?
— Я оправила волосы и провела пальцем по пересохшим губам:
— Я люблю всех людей!
Он неодобрительно вскинул реденькие брови вверх:
— Зачем же ты лжешь сейчас? Ты вообще слишком разборчива в людях, разочарована, ты ненавидишь их так искренне, как только можно что-либо ненавидеть, ты видишь всю их низость, хотя сама делаешь тоже, что и они: бросаешь, предаешь, используешь, ищешь удовольствий и в поисках этих — беспощадна...Я скажу тебе как я делю людей. Есть Люди Весны — веселые, беззаботные, наивные, чистые помыслами, такие заражают нас жаждой жизни, дают отдохновенье истомленным, заплутавшим душам. Есть Люди Лета — горячие, страстные, они способны увлекаться, теряя голову, они рисуют в воображении идеалы, лепят кумиров, воспевают, поклоняются, они широки и обильны душою, щедры, отчаянны. Есть Люди Осени — тихие, вдумчивые, необыкновенно нежные, они способны трепетно привязываться, но довольно осторожны, спокойны. Есть Люди Зимы — холодные, сдержанные внешне, а внутри бурные, противоречивые, жесткие, они способные ученики и блестящие учителя, они беспощадны к соперниками и резки с близкими, они одиночки по натуре, потому что всегда скрывают свои чувства, считая их проявление неуместным, они требовательны к себе и к другим, в чем-то педантичны, обязательны, такие люди могут искренне ненавидеть, бесноваться в ярости, они жаждут соперничества, словесных дуэлей, редко совершают безрассудные поступки...
Теперь улыбнулась я:
— Это ты так разделил сангвиников, меланхоликов, флегматиков и сангвиников?
Мальчик оправил воротник куртки:
— Прозаично получается, когда ты мои слова на науку переносишь...Конечно, можно и так сказать, хотя ты не совсем права...
Я кивнула и растерла в ладони горсть сухих листьев:
— Как тебя зовут?
Он опустил глаза, а после, сощурившись, вгляделся в жемчужно-серое небо, клубящееся тяжкими, разбухшими от воды облаками:
— Имя не имеет значения, и потом, я твоего имени тоже не знаю...
Поразительная внимательность его глаз начинала завораживать меня:
— Но отчего мы делаем из имен загадки?
Мальчик пожал плечами и взъерошил огненно-рыжие волосы:
— Говоря свое имя, ты налагаешь обязанность на себя и на собеседника, потому как после расставанья с ним, у тебя в памяти останется не только его образ и впечатление о нем, ведь это только приметы личного восприятия. А имя-то, что дается нам в собственность, стало быть, говоря свое имя, ты делишься собственностью, и человек должен эту собственность хранить, желает он того или нет.
Я смутилась:
— А я хочу сказать тебе свое имя!
Он улыбнулся:
— А я не хочу его знать, мне не интересно это. Мне достаточно того, что я запомню запах твоих духов, диковатый взгляд глубоких темных глаз, резковатые движенья рук, и мои воспоминанья о тебе будут овеяны вечерней безветренной прохладой старого парка. Мы никогда не встретимся больше, и разговор наш не будет иметь никакого значения, во всяком случае, для меня, но я нашей встречи никогда не забуду, и ты тоже. Помни, тишина умеет говорить, порой оглушительно, она знает ответ на любой вопрос. Умеющий слушать да услышит. А теперь прощай.
Он как-то по-детски улыбнулся, в последний раз посмотрел на меня и пошел прочь.
Много лет прошло. А я все хожу в старый парк, и сердце сладкой болью щемит, так хочется снова посмотреть в глаза того рыжеволосого мальчишки и узнать его имя. Но я брожу по молчаливым аллеям, учась слушать тишину, как он советовал мне и кажется порой, что действительно понимаю ее. Странный язык у тишины — будоражит. Обостряет все чувства, утешает в часы грусти, я научилась верить тишине. Осознанно доверяю ей теперь свои тайны...
А та встреча действительно никогда не забудется мною, и если бы я рисовала портрет тишины, то тишина предстала бы мне в образе рыжеволосого мальчишки с добрыми голубыми глазами.
Призрак
Тот, кто любит, должен разделять
судьбу того, кого он любит...
М. Булгаков
Он сидел, как всегда, в своем стареньком синем халате, откинувшись на спинку видавшего виды кресла, курил.
Я сидела прямо против Него на удивительно неудобном стуле, пыталась угадать, что Он скажет в следующую минуту. Иногда это получалось, и тогда я внутренне улыбалась, лишний раз поражаясь своей чуткости.
Маленькая неубранная комната, обыкновенно прохладная и светлая, наполнена каким-то особым поэтическим настроением. Все здесь дышит стихами: и выцветшие черно-белые фотографии, и стол, вечно заваленный непромытыми сковородками, кастрюлями, книгами, хлебными крошками, и даже рваные тапочки под кроватью. Все здесь стало дорого с того момента, когда я год назад, до слез смущаясь, с огромной папкой стихов под мышкой, впервые вошла сюда. Действительно, есть здесь что-то такое притягательное, присущее только этой комнате, и это что-то можно видеть хоть каждый день, не рискуя устать.
Он по-кошачьи сощурился, выпуская голубоватую струйку дыма, вздернул четкий угол губ в улыбке:
— Плохо, никуда не годится...
Отдал мне лист с моим стихотворением. Пляшущие закорючки вопросов, восклицательных знаков, линий, чем-то отдаленно напоминающих фигурные скобки, почерк, в котором сам черт ногу сломит — все как обычно. Но к горлу своевольно подступили слезы: вычеркнуто любимое стихотворение. Сначала хотела взглянуть ему в глаза, даже возразить, попытаться доказать, что оно хорошо, но, чувствуя непреодолимую обиду, заморгала чаще и посмотрела в сторону, решив смолчать. Вообще-то я лучше, чем кто бы то ни было, знаю, что спорить с Ним — мертвого лечить, но все-таки не выдерживаю:
— Что же именно здесь плохо? — голос мой прозвучал неестественно глухо.
— Да все плохо! Ну, как же ты, девочка, не видишь?! — Он сделал ударенье на слове «девочка», отчего мне сделалось еще неуютней. И почему-то жутко захотелось услышать длинную тираду о том, что у женщины эмоции не компенсируются умом. Но к моему разочарованью, Он преподносит веское:
— Логики в стихах никто не отменял...
А в совсем мальчишеских глазах, пляшут, мечутся искорки веселья, и так подмывает меня сказать что-нибудь этакое... Он, очевидно угадав мои мысли, ломает мой взгляд, наполняет легкие сигаретным дымом. «Слишком много курит сегодня» — с чего-то вдруг подмечаю я, и тут же мысль эта теряется в сплетении других, более занимательных.
— Ну, я тогда пойду...
Неожиданно вскакиваю со стула. Впервые, с тех пор, как прихожу к Нему, попросилась сама уйти. Он смотрит грустно, и вдруг усмехается по-детски открыто:
— Можешь не приходить больше, — делает вескую паузу, обжигает взглядом. — Я никогда никого не держу, вы сами ко мне приходите. Я ловец душ — настоящий Дьявол, а может быть, Бог. Ты думаешь, я шучу? — и рассмеялся глазами.
Дико хочется заорать: «Ну, простите, пожалуйста!», но прощенья-то просить незачем, и я только смотрю на него, сказать просто нечего. Нет, я не думаю, что он шутит. Уже не думаю. А может, никогда не думала. И от этого так хочется убежать... Я слышу в Его словах то, что прожила, то, что прочувствовала, и бесстрашие слетает, как с белых яблонь дым. Снова открыты старые раны на душе, их жжет нестерпимо огнем воспоминаний.
— Ты могла бы пожалеть меня? — тушит сигарету, закуривает новую, впивается мне в глаза лукавым взглядом.
— Да, могла бы... — я совсем разучилась врать, а с Ним просто не вижу смысла увиливать. — Да, мне и теперь вас жаль...
Он быстро прячет свое удивление. Прячет мастерски, но по-особенному вздрогнули веки, и легкая, едва уловимая бледность тронула высокие скулы.
— Когда в следующий раз придешь? — говорит небрежно, бесцветно.
— А когда можно?
Он шаркающими шагами подходит к двери, резко открывает ее:
— Приходи хоть завтра...
Почти пробегаю по темному коридору, задыхаясь, выскакиваю на улицу. Морозный воздух безжалостно режет горло, но я с ненасытной жадностью дышу, словно каждый вздох — последний. Густая штриховка вечерних теней уже легла на блестящий первым ледком асфальт. Все ускоряю и ускоряю шаг, обещая себе никогда больше сюда не возвращаться, но всем своим естеством понимая, что завтра, едва кончатся занятия в школе, приду вновь, нажму кнопку этого треклятого звонка и увижу Его.
* * *
Воскресенье заканчивалось. Рваная линия горизонта полыхает алым вечерним заревом. Он страшно бледен, глубже кажутся, словно прорезанные тончайшим лезвием морщины. Опять много курит, и взгляд воспаленный, как будто сушат глаза невыплаканные слезы. Тень недоступной простым людям безысходности, внутренней пустоты застыла на Его лице. «Как же можно тебе помочь?» — вспыхивает во мне беззвучный надрывный крик, но ответа нет. Пока нет...
Я вздрагиваю, всматриваюсь в весь Его облик и думаю, — как назвать то чувство, которое испытываю к нему? Наверное, это слишком болезненная привязанность, и я твержу себе: «Смогу уйти, как только захочу — смогу ли? Смогу! Точно знаю — смогу». Только с каждой встречей с Ним как-то неубедительно звучат эти слова самоуспокоения.
— А знаешь, что странно? — смеется... Никогда не слышала, чтоб Он так смеялся. — Что ты не боишься...
Но я боюсь, — Он ошибается. Боюсь, несмотря на то, что не имею права бояться. А боюсь за то, что рисковала напрасно, за то, что отдала душу не тому, но больше всего за то, что если потеряю Его, — просто сойду с ума. А Он невозмутимо продолжает:
— Я открою тебе многое, но многое и потребую за Правду.
Молчу, в груди — ощущение отчаяния, нежелания, невозможности потери.
— Хочешь знаний?
Соображаю плохо. В висках стучит назойливо: «Это все не со мной, это все нереально». Но понимаю, что все это правда, что стою на краю пропасти и передо мной Его рука — возьми и спасешься. Но чем заплачу за свое спасенье? Что могу отдать взамен за свою жизнь? Хотя разве Он предлагает только жизнь? Нет, предложение Его гораздо коварнее — душу наполнить самым страшным и прекрасным знанием этого мира. И я киваю, абсолютно уверенная, что никогда не пожалею о содеянном. Другого пути нет, — я все равно безнадежная...
Он встает, подходит совсем близко. Ощущение тяжести Его руки на плече мне неприятно. Очень хочется отстраниться. Но я усилием воли не позволяю себе даже вздрогнуть. Вдруг все вокруг меняется. Комната, в которой мы находимся, расширяется. Уходят в стороны стены, улетает в никуда потолок, малочисленная мебель расплывается в причудливых очертаньях, резкие яркие цвета стушевываются, размываются, нет больше шума, доносящегося с улицы, падает ватная, обволакивающая тебя целиком тишина. Мы теперь бестелесны. Мы — в другом измерении. Мы — в Вечности. Всюду первобытная тьма Безначалья. Мы одни, нет, мы — одиноки. Я смотрю вниз. Там в черной бесконечной пустоте тает Надежда. Одна рука Его по-прежнему на моем плече, другая обращена ладонью вверх в ожиданье моей руки.
— Не надо, пожалуйста...
Я не слышу своего собственного голоса. И, скорее всего не говорю, а просто думаю. Но Он же читает мысли, Он все равно все узнает... Зачем же произносить вслух то, что и так понятно?
Пустынный, лишающий способности двигаться ветер ерошит его волосы, леденит мне лицо. Я будто под наркозом, только не сплю. Он вскидывает голову, прищуривает строгие серые глаза.
— Что ты видишь перед собою?
— Не вижу ничего...
Ноги предательски подкашиваются, во рту пересыхает.
— Да как же ничего? Вокруг тебя целый мир, неужели ты так слепа, что не видишь?
Не нахожу в себе сил уйти от ответа и снова, словно под гипнозом:
— Я вижу только пустоту...
— А что чувствуешь?
— Тоже пустоту...
— Тебе страшно?
— Да, очень...
— Почему же ты не возьмешь мою руку? Ведь это же так просто. Ну, бери, ведь ты уже решила...
Мягкость мрака убаюкивает меня. Тело невесомо, оно состоит из маленьких частичек чистого сияющего света. И во мне все переворачивается от этих ощущений. Меня словно разрывает на части... Будто все атомы твоей плоти взрываются и вновь соединяются воедино. В секунду происходит тысячи и тысячи смертей и возрождений.
— Зачем Вы делаете это?
— Что? — в голосе Его появляются нотки раздражения, и, понимая это, он добавляет уже спокойно. — Я даю тебе ровно столько, сколько ты сама желаешь — ни капли больше.
— Вы мне делаете больно, — не говорю это, но думаю и, подумав, тут же давлю в себе эту мысль.
Он также мысленно отвечает:
— Потому что ты сама хочешь боли. Ты не знаешь жизни без нее. Ты не умеешь по-другому. Обрати свои слабости в силу.
Он поворачивается, и тихий шелест его шагов, уже не шаркающих, а воздушно-легких, отдается дрожью космического вакуума. Я знаю, что могу спасти Его — и спасу во что бы то ни стало.
* * *
Пестрота картин захлестывает сознанье. Все так перепутано, что память, измученная количеством образов, не может сохранить ни одного лица, ни одного предмета. Мы идем по звездам в пыли метеоров. Мечется вихрь Времени, секунды в точности равны векам и тысячелетиям. Здесь нет единого Летоисчисления, оно столь многолико, что нельзя отличить одно течение от другого...
Рождаются и погибают миры. Неведомые, манящие своими переливающимися красками, они вспыхивают и затухают...
Я не слышу своих шагов. Мне кажется, что стою на месте, что не двигаюсь вовсе. А вокруг в безумной безостановочной круговерти скачут, пляшут, давятся в бесшумной сумятице галактики...
У меня ничего не осталось: ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Душа забита, переполнена, перегружена Его мыслями, Его чувствами, Его страхом. Да, да, Он тоже имеет свой страх. Господи, я никогда не могла и подумать, что Он так боится одиночества!