Аннотация: Мы не вампиры. Невозможно впиться в человека и высосать его воспоминания. Мы берем, что нам дают.
Для них это просто. Воспоминания всегда здесь, только потянись, и оно появляется торопливо, как горничная, которой позвонили. Люди начинают рассказывать. Старый вояка, который обсасывает вот уже двадцать лет одну и ту же историю об одной и той же битве. Важный человек, чьи воспоминания пыльны и желты, как канцелярская бумага. И самое лучшее, как тонкий запах засушенной розы и шоколада,съеденного из розовой жестяной коробки в виде сердца уж Бог сколько лет назад - воспоминания когда-то влюбленной женщины.
Я сажусь рядом и записываю. Иногда они прогоняют меня - особенно если пошли слухи. Но обычно им кажется, что жизнь их обретает вес на отрезках моего пергамента.
Мы не вампиры. Невозможно впиться в человека и высосать его воспоминания. Мы берем, что нам дают.
Дорога, всегда одна и та же. Белая жаркая пыль. Чувство голода и того, что за мной гонятся.
Ван Хелсинг.
Редкий вид монстров. Никто не знает, откуда они пошли. Хитростью выманивают у людей воспоминания, притворяясь летописцами, собирателями легенд, неизвестно, кем еще, - лишь бы собирать чужую жизнь на свой пергамент. Пожирают. Строят из чужих воспоминаний свой воображаемый мир. Люди остаются... пустыми. Непомнящими. Незнающими. Сколько таких может ходить по этой земле?
Первый закон Ван Хелсинга: сколько бы ни было в мире нечисти, ее всегда более, чем достаточно.
Кто бы пожрал мои воспоминания, подумал Ван Хелсинг. Встал. Надел шляпу на лысеющую голову. Взял свой меч. Вышел из дома. Закрыл дверь.
Бесконечная дорога, белая пыль.
Ива
Сегодня меня зовут Ива Вески, двадцать пять лет, помню край озер - осенью под вечер по зеркалам бежит рябь, в ветре несутся сухие осенние листья, мой жених канул в озеро за три дня до свадьбы.
Ей теперь не плакать о женихе - разве я сделала зло?
Когда в ворованных воспоминаниях появляются прорехи, можно - почти - разглядеть себя. Но, по-моему, меня там никогда не было. Когда только наслушаешься чужого, в голове ярко, кажется, что это действительно - все твое. Самое ужасное - каждый раз думаешь, будто это навсегда, и всегда так было. Я Ива из Озерного - выношу траур, найду другого, буду из окна собственного дома глядеть на долгие зимы...
Потом твердое знание начинает распадаться - будто прогнивают доски под ногами, одна за одной. Мир превращается в муть, туман, где легко потеряться.
Нет, на самом деле, конечно - монстры. Может, мы и видим себя в зеркало, но никогда не уверены в том, что видим. Под мышкой пергаменты, одни страницы уже пусты, на других чернила еле виднеются, будто слизаны. Я бы посоветовала беречься таких, как мы. У человека вряд ли есть что-то дороже воспоминаний.
Ван Хелсинг.
Оборотень попался упрямый. Не желал подыхать, и хоть бы что.
- Иди, - позвал Ван Хелсинг, - я дам тебе покой..
Израненный вервульф призвал луну, рыкнул и кинулся в последний раз. Профессиональный взмах меча - и наконец монстр лежит на траве, превращаясь в грязного и нестрашного человека.
Ну и что, спросил себя Ван Хелсинг.
Ну и ничего.
Раньше каждый раз после такого чувства в нем бурлили и норовили перелиться через край. Страх, стыд за убийство; радость от того, что еще одним чудовищем стало меньше; тряска в коленях и физическое наслаждение от крика монстра, от треска разорванной материи, с которой расходится плоть. Они - нежить, монстры, угроза. И никто не знает, какое удовольствие получаешь, когда уничтожаешь. Никто не пойдет за тобой в Темный лес, когда у тебя назначено рандеву с лешим. А потом ты возвращаешься к людям, и девушки бросают под ноги цветы.
Впрочем, это было раньше. Теперь ни девушек, ни цветов. И облегчения от убийства никакого.
Охотник вздохнул, наклонился над отдавшим душу чудищем. Прочитал молитву. Еще одно правило Ван Хелсинга - уважай того, кого убил. После того, как убил, разумеется.
- Все, сказал он, распрямляясь, - я закончил. Можешь выходить.
Прятавшаяся в кустах девчонка в светлом плаще ступила на поляну. Поглядела на оставшееся от оборотня, согнулась, и ее вырвало.
Ива
В конце концов все равно выбираешь неправильную дорогу, и по закону подлости - как раз тогда, когда можно вообще не выбирать. Ничто не мешало мне остаться в деревне. Так нет - понесло прочь, как вора, который боится, что на нем шапка вспыхнет.
В лесу спокойнее, чем на дороге. Выходит луна. Она не жадная, как солнце, и всех щадит. Ночью среди деревьев не так одиноко, рассказывают о чем-то голоса. Нечисть пляшет, разбрызгивает вокруг лукавые огоньки гнилушек. Перестаешь чувствовать себя выродком.
На оборотня я наткнулась, когда ночь уже перевалила за половину. Он застыл, напрягшись, будто ждал кого-то.
И вот, дождалcя.
Тот пришел за оборотнем, не за мной. Но меня накрыл темный страх. Предать было жутко, а не предать - нельзя. Я упала на колени и уползла за кусты. Лес слушал все это с безразличием - драку, рев оборотня и глухие мясницкие удары. Ни одно дерево не прошелестело. Будто так и надо.
А потом он придет за мной.
Все, что мы по-настоящему знаем, - за нами гонятся. По следу идет Ван Хелсинг, охотник за чудовищами. Когда-нибудь он дойдет. Наверное, это не память, это течет в крови.
Все стихло, и он меня позвал. Странно, но его голос казался мне знакомым, будто я встретила забытого родственника. Он единственный, кого я на этом свете действительно знаю.
Он стоял там, над телом оборотня, темный и старый. Меч был в крови.
Я вышла на поляну.
Ван-Хелсинг.
Волк на нее не нападал. Кодекс у них, что ли, у детей ночи. Монстр монстра не покусает. Волк не нападал, и этого одного Ван Хелсингу хватило. Хотя девчонка выглядела совсем человеком. Чужой кровью от нее не пахло, но глаза были старые и голодные. 'Как языком слизало память, сударь, - сказали ему в деревне. - Сначала никто и не думал, студенточка простая, легенды собирает. А хватились - уж поздно...'
Вот она, значит. Одна из Беспамятных.
Пальцы у нее судорогой свело на пергаментах.
- Это со всеми бывает, - кивнул Ван Хелсинг.
Девушка вытерла рот рукавом.
- Там ручей недалеко, - сказал он. - А чего тебя в такое время в чащу понесло?
У нее в глазах проскользнул огонек: думает. Угадывает, что он знает.
- Да вот, - сказала она, - дотемна хотела в деревню добраться. Срежу, думаю. Дура.
- Кто ж здесь срезает? - сказал он. - Про оборотня тебе, что ли, не рассказывали?
Она пожала плечами.
- Пойдем отсюда, - сказал Ван Хелсинг. Подал ей руку - она ухватилась. Теплые доверчивые пальцы в его ладони.
Неужто она не знает, кто он? Не чувствует, кого ей судьба послала?
Вот что было у нее в глазах, чего у остальных не бывает. Растерянность - как у человека, который долго бродил в потемках, вышел к костру и пытается разглядеть тех, кто сидит против света.
Он довел девушку до ручья, подождал, пока она умоется. Из ручья выставилась чья-то склизкая рожа. Увидела охотника и скрылась.
- Подвезу тебя до деревни, - сказал он Беспамятной.
Ива
Он подсадил меня на лошадь и повез в ту деревню, откуда я бежала. А что я могла сказать? .
- Как вас зовут? - спросила я.
Он обернулся:
- Ван Хелсинг. Нам уже недалеко.
Может, он не знает. Или он не убивать меня собрался, а в деревне людям сдать, тем, у которых я память грабила. Вот это было бы нечестно. Если кто-то и должен взять меня, так это Ван Хелсинг.
В деревне, уже прочно спавшей - только в трактире еще были свет и люди, - он соскочил с коня, помог мне спуститься.
- Пошли, - сказал он. - Выпьешь. Ты замерзла.
В трактире горел огонь, но я словно закостенела. Только и могла, что сесть, куда он мне указал, и сидеть, будто проглотив аршин.
Я чувствовала себя уже мертвой, если только к нам применимо такое слово.
- Я пить не буду, - сказал Ван Хелсинг трактирщику. - Ей вот горячего вина подайте.
- Совсем замерзла дочка ваша, - сказал тот и скоро принес кувшин. От кувшина шел тяжелый и теплый запах, будто не вина, а крови.
Ван Хелсинг снял шляпу, на черных волосах расползалась лысина.
- С какого университета?
- С Хаваррского. Истории послали собирать. Последний год учения.
Длинные, гулкие коридоры Университета, из-под двери льется слабый, одинокий свет. Кто-то засиделся за занятиями. Книжная пыль в горле, покрасневшие глаза, вкус рассеянно засунутого в рот гусиного пера. Потемневший вечер и эхо латинских склонений, все больше похожее на молитву...
Меня там никогда не было, верно?
Я сердилась на себя за эту комедию, но еще больше на него, что не вытащит меч и не прекратит.
- А вы из Ромы едете? - вот ведь всплыло откуда-то.
- Я долго не был в Роме.
- Ван Хелсинг, кажется, был давно. Или вы так все и живете?
- Я рыцарь ордена святого Ван Хелсинга, - сказал он. - Он в самом деле жил давно. Сражался с нечистью. У него не было памяти. Не помнил, кто он и откуда. В его честь мы забываем собственные имена.
- Какая роскошь, - сказала я в свой глинтвейн. И возгордилась нашими, несмотря ни на что. Украсть память у самого первого охотника.
Кувшин стоял ровно на границе его и моей половинок стола, и поверх кувшина Ван-Хелсинг смотрел на меня.
- Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал он.
Люди молятся в свой последний час, а нам нельзя. Ива Вески молилась: 'Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя Твое...'
Ван Хелсинг
Из теплого убежища он вытащил ее на ночной двор. Было тихо и одиноко. Он схватил девчонку за воротник.
- Кто ты? - спросил он.
- Ива. Ива... Вески...
- Как же, - сказал он. - Она теперь ничего не помнит..
- Я всего лишь студентка, - у нее губы начали кривиться. Ерунда, они не плачут. Чудовища. Кого им оплакивать.
- Знаю я, какая ты студентка, - он ухватил ее пергаменты, разорвал, разметал по двору.
- Ну, - сказала она. - Я ждала тебя. Мы все тебя ждем.
Он отпустил ее. Она упала на землю.
- Кто вы вообще такие? - спросил он. Подождал ответа, не дождался, плюнул на землю.
Девчонка всхлипывала. Дотянулась до подмокших страничек, подтянула к себе. Не монстр, так, мелкий бес.
- Мне бы хоть знать, на кого охочусь, - сказал Ван Хелсинг. Он прислонился к стене дома.
- Ну, ты нашел, у кого спрашивать, - смешок сквозь слезы.
Ван Хелсинг подал ей руку:
- Пошли наверх. Знаешь что? Я напиться хочу.
Она скоро перестала дрожать. Сидела на кровати, прямая и бледная. Ван Хелсинг сел верхом на стул. Ему хотелось снять сапоги. Хотелось спать.
- Что ты помнишь? - потребовал он. - Ты, я имею в виду.
Ива
Если бы я только знала... Я помню вчера, позавчера; иногда кажется, что помню где-то на два года назад, и там - все, что я про себя знаю. А дальше пустота. И эта пустота тянет, ноет, ее постоянно нужно заполнять. Наверное, о таком они и говорят - голод. Неправда, будто у нас нет жизни. У нас их тысячи. Не важно, что все - чужие. Не важно, что все ускользают, просачиваются сквозь безнадежное сито памяти. Остаются только клочки, обрывки страниц, то, что успеваешь ухватить.
И еще...
- У меня был друг, - сказала я. - Друг. Он все хотел доказать, что мы не чудовища. Плохие воспоминания у людей забирал. В нашем положении не привередничаешь, ешь что дают.
Ван Хелсинг поскреб бороду.
- В одну деревню пришел, а там вендетта. Две семьи, одна на другую, с каких еще времен... Друг мой - к одной из семей, расскажите, что у вас за вражда... Они потом вместе на жителей ополчились, что вы нас стравливаете, как петухов на ярмарке, какая такая вендетта?
- И? - Ему наконец удалось раскурить трубку.
- И... Не знаю. Кажется, на костре его сожгли. А может, я путаю...
- Есть люди, которые живут прошлым, - сказал Ван Хелсинг. - Воспоминаниями. У них вы отбираете жизнь.
Что ты, Ивушка. Надо бы уже выбросить это из головы, ты его не вернешь, забудь, забудь поскорее. Пора начать все заново...
Разве не так вы говорите, нет?
Ван Хелсинг.
Постучался трактирщик. Ван Хелсинг протянул руку за пивом. Сколько лет воздерживался.
Девчонка скорчилась на кровати.
- Что ты про нас знаешь?
- Почти ничего, - сказал Ван Хелсинг. - В Роме думают, вы дети дьявола.
- Может, и дьявола, - сказала она. Улыбнулась криво и несчастно. - Я своих родителей не помню.
- В Роме думают, - сказал Ван Хелсинг, - что на вашего брата наложено древнее проклятие.
- Мы бессмертны?
- Все монстры бессмертны. - сказал Ван Хелсинг. - Если их не уничтожать. Затем мы и нужны.
'Вряд ли ты еще нужен', - сказал он себе. Последний Ван Хелсинг на этой земле. Сколько ты уже не встречал своих? Орден, наверное, давно распустили. Тебе, как всегда, не сказали. А они - бессмертны и все равно их всех не перебьешь.
- Всех не перебьете, - сказала она. Сидела, прислонившись к стене, зябко свела плечи. Маленькая. Маленькое чудовище.
'Как твоя дочь'.
Они вовсе не похожи. Моей дочери - семь лет.
- А тебе твои воспоминания и не дороги, - сказала она. - Ты бы и не против их отдать. Только ты не можешь. Рыцарь Ромы, Божья рука, тоже мне.
Он потянулся за пивом и хлебал его жадно, как воду.
'Я последний. Никого больше не интересует, ходят они по земле или нет'.
Она встала. Подошла к нему сзади, стала перебирать волосы.
- Устал, - сказала она. - Я тоже устала. Дорога...
- Дорога...- согласился Ван-Хелсинг, - Пыль... - Он бы все сделал, чтоб она не убирала руку. Такие легкие прикосновения.
На-на, нанита-на-на, нанита-эа...
Колыбельная. Доченька...
Ива
Он откинул голову назад. Закрыл глаза. Я положила ладонь на его прикрытые веки. Стала тихонько напевать:
На-на, нанита-на-на, нанита-эа...
Такая же неспокойная ночь, нелегкий зимний час, воют волки, и кто-то рядом, кто-то поет мне неуклюжим мужским голосом...
Отец...
Легкая рука на его волосах; другая скользит вниз, поднимает кувшин с пивом.
- Пей. Не думай ни о чем. Тебе нужно отдохнуть. Так долго шел...
- Один вампир сказал мне: 'Ты пришел за мной. Это хорошо. А за тобой кто придет?'. И Ромы, наверное, больше нет, остались руины. А я вот... хожу по свету.
- Не думай. Расскажи, - шептала я тихо. - Расскажи мне.
Ван Хелсинг
Его не раз пытались соблазнять - ведьмы, вампирши, суккубы, в последнем отчаянном страхе выставляя перед ним великолепную и жуткую красоту. Но никогда - так.
Девушка гладила его плечи. Он совсем захмелел.
'Доченька... Выросла, вернулась ко мне'.
Он сказал:
- Она не вернется.
Ива
Он совсем опьянел от одного кувшина, не совсем, наверное, понимал, где он и что с ним. Будто один из нас. Я зашла за его стул сзади. Из мешка вытащила пергамент, чернильницу с пером.
Кто-то обокрал первого Ван Хелсинга. Я обокраду последнего. Ему станет легко, и это не грех.
- Ее мать погибла, - заговорил Ван Хелсинг. - А она...
Перо заметалось.
'О, Господи! Господи, что мне делать? Скажите, святой отец, она теперь проклята? У нее осталась дочь. Она не может быть проклята...'
'Нет, сын мой. Она - жертва. Хочешь отомстить за нее? Хочешь убивать таких? Убивать эту нечисть? Твое дело - дело церкви'.
'Не оставили и капли крови. Не тело - бумажная обертка'.
'Ты - рыцарь Ромы, сын мой. Ты - Ван Хелсинг...'
'Папа! Папа, убери солнышко, оно злое!'
'Да что с тобой, доченька?'
'Папа, я пить хочу'.
'Вот, возьми молочка'.
'Не буду! Хочу красненького! Какого они давали!'
'О, Господи!. Господи, да есть ли ты вообще?'
'Я не смог... Не смог...'
'Ты - рука Божья...'
Я вырвалась от него, как из кошмара. Он замолчал. Мы воспоминаниями не брезгуем, но сейчас я не хотела записывать дальше.
- Я этого не сделал, - сказал он, и голос скрипел так же, как мое перо. - Отвел ее в склеп. Велел днем не выходить... Никогда. А она плакала. Я убиваю нежить. А моя дочь где-то там.. охотится.
Стояла тишина, какой в таких заведениях обычно не бывает - будто все затаили дыхание. Наверное, они знают, кто мы такие. Ждут, может, что рыцарь спустится по лестнице с моей головой в руках?
Охотник уже совсем спал, обмякнув на стуле, будто вечность не ложился. Я свернула шуршащие страницы, засунула в мешок.
Она так просила пить - маленькая, сирота, кто у нее остался, кроме меня? Пришлось взять нож. Порезать запястье. Но ведь когда твой ребенок хочет пить...
Теперь это мой ребенок, не его. Он проснется, и глаза у него будут чистые, без боли.
Я сделала шаг к двери..
Он схватил меня за локоть. Сильная рука - не вырвешься.
- Я должен тебя убить, - сказал он, преодолевая сон.
- Должен, - сказала я.
- А почему?
- Ты не помнишь, - сказала я, чувствуя, как по лицу расползается глупая, школярская улыбка. - И я не помню.
Дождь кончился, но темнота снаружи оставалась влажной и напряженной. Хозяин трактира вытирал последнюю на сегодня посуду. С верхних этажей слышался храп, было спокойно и сухо.
Девчонка проскользнула по лестнице так, что он едва услышал. Хозяин улыбнулся, узнав:
- Что, согрелась?
Она оглянулась. Посмотрела странным взглядом, будто не узнавала. Потом сказала:
- Согрелась, - и потянула на себя дверь.
- Уходишь, что ли? - удивился хозяин. - А папаша как же?
Опять это выражение, будто она не знает, о чем он говорит.
Потом ее лицо просветлело:
- Папаша! Напился, старый хрыч, в дугу, и дрыхнет, - сказала она с нежностью. - Я ему говорила - нечего в трактир заезжать, мать ждет, беспокоится. Хоть бы что. Так я к матери - мы еще днем обещали быть, она ж всю деревню на уши поставит. А отец пусть проспится. Завтра сам придет.
Трактирщик кивнул.
- Вы его не будите, - сказала она.
И, впустив в дом неприютный ветер, она перешагнула порог и исчезла.