Цзен Гургуров : другие произведения.

К черному трону

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Читатель! Если тебе понравился текст, можешь оценить его в рублях. Счет 2200 1529 8365 1612


  

Ц З Е Н Г У Р Г У Р О В

  

"К ЧЕРНОМУ ТРОНУ"

  
  
   СОДЕРЖАНИЕ
  
   Предисловие
  
   Часть первая "ВЕСТИ".
  
   Часть вторая "ПОСЛАНЦЫ".
  
   Белый - Мэчин
   Красный - Хомин
   Черный - Морин
   Белый - Могой
   Красный - Луу
   Черный - Тулай
   Белый - Барс-буре
   Красный - Буха
   Черный - Хлуган
   Белый - Гахай
   Красный - Нохой
   Черный - Тахиа
  
  
   Часть третья ПОСЛАНИЯ.
  

Предисловие.

  
   Скорей всего это произошло во времена Чингисхана... Но происходило всегда. При Атилле, Тимуре, Бабуре, Шамиле, Кюль-Тегине, Нурхаци, Гэсэре и многих иных. Из эпох скифов, сарматов, гуннов, тюрков, уйгуров, кыргызов, табгачей, огузов, сельджуков, киданей, чжурчженей, монгол, татар, ойратов, манчжур, осман и еще множества империй, каганатов и малых ханств, сменявших друг друга в Великой Степи и иных странах, на иных континентах собраны в мозаику реальные факты, фольклор, мифы и религии. Да простит читатель мне смешение эпох и языков, заметное только хронистам. Вам же предстоит узнать иное.
   Как...
  
  

ВЕСТИ.

  
   В час Собаки, день Змеи, восьмого месяца года Барса войска Великого Хана разгромили у озера Чарсуколь Союз Закатных Племен.
   Полководец Сабе, заложив руки за спину, расхаживал по пологой вершине холма, то и дело всматриваясь в сторону садящегося солнца. Солнце утопало в мутной жиже потока, которым стали песчаные холмы у горизонта. Разбитые сарданаки бежали на север по огромному валу, запрудившему четыре реки, сбегающие из четырех ущелий к плотине, отводившей воду их в древний канал, неизвестно кем и когда прорытый, что уходил к большим северным болотам. Последние из сарданаков, желая отойти от погони, пробили в плотине дыру. Небольшую - в половину человеческого роста. Вода устремилась в свое старое русло, давно ставшее заболоченной песчаной пустыней. Поток пробил в плотине брешь, разросшуюся до размеров ущелья, став исполинским валом грязи, унесшим в своем чреве бегущие с поля боя остатки войск матуров и хазаимов. Озера Чарсуколь больше не было. Возможно, оно скоро станет рекой Чарсугол.
   Сабе знал - завалить пробоину и пустить воду в канал теперь нечего и пытаться, переправиться через возникший поток не удастся в течение недели, а то и месяца, следовательно: поход вслед за садящимся солнцем на земли хазаимов и опосков закончен так и не начавшись. Скоро придет зима, пастбища оскудеют, остатки вражеских племен уйдут на зимние кочевья.
   Остается поход на юг - в жар не остывших еще пустынь, куда бежали лишь разрозненные кучки побежденных. Бежали себе на гибель, без корма для коней. Верблюдов у них нет. Все стадо верблюдов закатных племен он еще вчера отбил у сарданаков. Бежавшие сгинут в пустыне навсегда, как сгинет эта новая река, как пропадала она в пустыне в незапамятные времена и как будет теряться в пустыне без всякого толку с этого самого часа, когда он, Сабе, разбил самые сильные народы Степи. "Закатные племена", думали ли вы, сколь скоро придет ваш закат, давая название своему союзу.
   Нет, он - Сабе не пойдет на Юг. У него остался один путь обратно на восток, не идти же ему в тайгу и горы мирно покорившегося севера. Война в этом году закончена. Закончена великой битвой и великой победой. Ничто так не радует степняка, как победа над равным себе. Как никакая взятая крепость, как никакая разоренная плодородная долина или усмиренная орда таежных охотников.
   Что битва выиграна, Сабе знал еще в полдень. Что его, скорей всего, скоро заберет смерть, он знал, когда солнце было на полпути от зенита к закату. Что война в этом году закончена, он узнал только что, увидев исчезающие в бушующем потоке черные барханы.
   Теперь ему предстояла самая ответственная и утомительная часть действа: изображать грозного и неутомимого военачальника, когда сил гневаться и желания приказывать не осталось вовсе. Но от его воли это не зависело: Сабе продолжал твердо ступать по земле под четырехбунчужным знаменем из ячьих хвостов - золотого, белого, красного, черного. И действом этим томился.
   Первым из его главных воинских начальников, как и ожидал Сабе, прибыл Кара-нойон. Он хотел подкрасться незаметно, для чего натянул на копыта своего вороного мерина войлочные чулки, но позвякиванье палочек черного дерева, из которых связаны конским волосом черные доспехи, выдало его с головой. Не повернув своей мудрой головы, Сабе поманил Кара-нойона к себе. Тот взвизгнул, ударил лохматой камчой по крутому боку мерина, круто осадил его перед полководцем, показывая, что он и нравом крут, сузил глаза, в которых играла улыбка.
   - Десять тысяч голов без одной срубили мои молодцы, Сабе-зайсан! Много, очень много. Больше всех срубили! Остальных дорезают. Еще десять тысяч будет, когда всех дорежут!
   Сабе ухмыльнулся. Кара-нойон плохо считал, о числе "десять тысяч" имел весьма смутное представление. Для него десять тысяч - бесконечность.
   - Ты мне сказки не рассказывай! Ты мне головы давай!
   - Будут тебе головы!
   Кара-нойон помчался к своему тумену добивавшему сарданаков, по велению Великого Хана предназначенных к поголовному истреблению. Усмехнулся Сабе: Кара-нойон и его воины слыли большими шутниками. Однажды, когда Сабе приехал посмотреть на аккуратные ряды отрубленных черными воинами голов и размеренно прохаживался вдоль этого строя, вглядываясь в лица мертвых врагов, одна голова открыла глаза и подмигнула Сабе. Он на мгновение опешил. Шедший сзади Кара-нойон притворно выбранил своих нукеров за недоделанную работу, и, было, сам хотел снести голову человеку, закопанному по его приказанию. Такой безобидной шуткой хотел он потешить великого Сабе-зайсана, еще больше - себя самого. Сабе, отлично понимавший шутки, имевший вкус к веселью оставил жизнь обоим шутникам: и нойону, и закопанному.
   - Пришли мне Кутха! - негромко крикнул полководец вслед удаляющемуся шутнику, когда тот отъехал уже на расстояние половины полета стрелы. Знал Сабе - скоро Кутх будет у него в ставке, потому что плох тот подчиненный, что более не слышит окрика властителя.
   Итак: первым отрапортовал Кара-нойон о почти полном истреблении сарданаков, о десяти тысячах отрубленных мохнатых голов. Все эти тысячи голов о девяти косицах Сабе сейчас бы променял на одну - на голову их царя Сарданакшаха. Так случается на войне: совершаются тысячи подвигов, теряются десятки тысяч жизней, делаются походы в тысячу тысяч шагов, но, если не сделан последний шаг, если не убит еще один человек, все предыдущие подвиги, жертвы и лишения не имеют значения и не дают в твои руки преимущества. Что проку в том, что сарданаков больше нет, как нет союза Закатных, когда жив Сарданакшах, слава которого летит по Степи впереди славы Великого Хана. И пока жив он - он будет все вставать и вставать на пути Сабе, сплетать новые союзы, затевать новые войны, даже оставшись последним из сарданаков.
   Итак: первым принес рапорт Кара-нойон и первым прибудет в ставку его ординарец Кутх, оторванный от участия в кровавом побоище.
   "Степняки любят холмы, - размышлял Сабе. - Наверное, их глаза слишком привыкли к плоскому миру равнины. Любое возвышение ломает их представление о мире, дает понять, что мир может быть иным. Потому они из гордыни, подобно богам, созидающим мир, хотят насыпать горы, хотят встать над другими. Чем достойней человек - тем выше курган над его могилой. Чем большее войско уходит в поход, тем больший курган складывают на первом встреченном перевале. Бессмыслица, когда войско побежденных вливается в войско победителей, когда завоеватели остаются на покоренных землях, побежденные же отправляются осваивать земли победителей. Если бы действительно победившее войско бросало камни, то за второй горой никто не заметил бы первой. Чем больше победа - тем больше войско. Это лишь символ, ловкий обман с этими горами, чтобы в уходящем в поход войске большинство готовилось к смерти, чтобы знало, что их ждет. Степняки всюду кладут холмы - Кара-нойон возводит холмы из отрубленных голов. Они думают, что складывают эти пирамиды на страх другим, на самом деле - только для себя, чтобы выжечь из души ужас, почувствовав насколько сам ужасен. Через несколько лет от кричащих безмолвным криком тысяч ртов останется лишь небольшая, поросшая травой, белеющая, подобно яичной скорлупе, выжженными солнцем лобными костями, возвышенность. Все забудут о великой победе и страшной резне. Следа не останется ни на земле, ни в душах".
   А пока сабли и мечи срубают головы трупов, раненых, пойманных на аркан, обессиленных сечей, но готовых драться, да руки не могущих поднять, шагу ступить не могущих - так устали. Сталь тупится о шейные позвонки, кровь стекает по бороздкам лезвий, отчего через некоторое время на зеркалах остро наточенных клинков появятся темные пятна, взбухнут бубонами ржавчины. Клинки источатся и однажды переломятся. Но это еще не конец. Из них сделают ножи и кинжалы, которые тоже однажды сломаются. Обломками их будут скоблить шкуры, и резать веревки, дети будут срезать прутики ими, пока однажды не потеряют. Железо станет ржавчиной, похожей на запекшуюся кровь.
   - Бекбулат! Вели собрать оружие с поля. А то наши воины наберут себе в запас целые вязанки! - отдал распоряжение Сабе, не повернув головы к свите.
   Но пока сабли и мечи рубят головы, вздымая к темному небу фонтаны крови, отворяя ее потоки в ковыльный чернозем и белые пески. Некоторые из стоящих на коленях пленников слишком напрягают тело перед казнью и, если голова отсечена не очень умело, то тела вскакивают, иногда успевают пробежать несколько шагов, подобно безголовым птицам. Черные воины, уже сделавшие ставки на того или иного силача в этих бегах, смеясь, ставят им подножки, чтобы лишнего не пробежали. Вообще-то каратуменовы бойцы большие мастера рубить головы: и в бою (чтобы не махать мечом дважды), и на казнях. Они могут сбрить голову так, что та останется на месте, только небольшая красная полоска, как у повешенного, пересечет шею; могут ударить так, что голова подскочит вверх, как смоляной мяч, да еще поддать по ней мечем, что деревянной битой. Могут рубануть сильно, но особым образом, не отрубив, а вырвав башку из тела вместе с разорванными мышцами, с легкими и мотающимся пищеводом. Могут лишь подсечь ее, и она опустится на грудь в вечном поклоне. Черные воины знают толк в головах, отчего не жалуют палицы и булавы (лишь некоторые балуются кистенями), дубинки, боевые молоты и топоры, не очень доверяют секирам - всему уничтожающему главный трофей, превращающему его в бесформенное месиво с выпученными глазами, которое уже не возьмешь за волосы, за косу, за чуб, за ухо, если голова лыса, не похвастаешь, не плюнешь в глаза, не подергаешь за язык или усы. Не насадишь на руку и не устроишь представления мертвых голов. Не срежешь скальп. Не сдерешь с лица кожу, из которой можно сделать потешную маску. Черные воины - веселые воины. Они сложат свой холм.
   Завтра Сабе увидит этот холм, посчитает количество голов в основании, произведет в своей голове математические расчеты и скажет, сколько там их лежит - с точностью до двухсот голов на десять тысяч. Головы бывают разные: большие и маленькие, длинные и круглые - ошибиться очень просто. Число это полководец сообщит Великому Хану в общей сумме убитых врагов, вместе с количеством пленников, готовых стать воинами, вместе с числом собранного на поле оружия, пойманных коней и верблюдов, рабов и рабынь, с количеством захваченных кибиток, котлов, копченого мяса, драгоценностей, войлоков - всего подобранного сора войны.
   "Может, они не холмы кладут? Может - созидают новый загробный мир?"
  
   Оглядел свиту Сабе и остался недоволен ею: недоставало торжественности. С другой стороны, радость тоже не очень пристала столь трагическому моменту, вот свита и не знала как себя вести. Сабе забросал своих нукеров толковыми распоряжениями на счет обоза, организации пиршества, спасения своих раненых, подсчета добычи, ближней и дальней разведки, погони, отгона нового табуна на свежие пастбища - и еще тысячей больших и малых поручений, приказов, распоряжений, просто капризов. Раз не знают как себя вести, пусть носятся на взмыленных конях в темноте вечера и ночи, вместо того чтобы стоять сзади и глазеть ему спину, а потом наушничать в ставке Великого Хана о поведении полководца в столь трагический момент.
   Горе было огромно: погиб старший сын Великого Хана - Гуймак, наследник огромного царства. Ближе к вечеру, когда и ему стало ясно, что битва выиграна, но он в ней так и не отличился, Гуймак взлетел на своего быстроногого аргамака, поднял свою "золотую сотню" и рванулся в гущу битвы. Сражение было выиграно, но враг еще не был побежден, хоть не было у Закатных почти никакой надежды.
   Что у Закатных нет никакой надежды, один Сабе знал утром, стоило ему взглянуть на их строй: "изготовившаяся к броску змея". Так ядовитая гюрза кладет свое тело за изгибом изгиб, выставляет вперед большую приподнятую голову, готовую распрямиться и ударить в молниеносным броске. Сабе выстроил свое войско, как было заведено Великим Ханом - "строем беркута" с широко расставленными крыльями-флангами, крепким клювом-авангардом и сильным телом - черным туменом, с хвостом-резервом и хищными когтями гвардии Алтын-нойона.
   Сегодня Орел победил Змею. Для строя змеи необходимы крепкие сплоченные ряды на быстрых конях, тяжелое вооружение всадников, способных не только быстро наскакивать на врага, но и прорубиться сквозь его строй, сметать все на своем пути, рассекая на части ряды и разматывая "витки" в кольца. "Голова змеи" - тяжелая конница сарданаков шла впереди, но их было слишком мало для подобного удара. Все остальное войско Закатных не выдержало клевков красного "клюва", мощного удара "тела", обхвата белыми "крыльями" ("когти" Сабе придерживал на крайний случай). "Тело змеи" было разрублено на куски отдельных племен, но продолжало извиваться в агонии, мужественно рубиться, даже утратив строй и единое руководство.
   Солнце пошло на закат, лучи его стали бить в глаза воинам Великого Хана. Тогда и послал в бой Сабе блистательную гвардию. Сабе усмехнулся точности эпитета: "блистательный", воспринималось буквально. Гвардеец считает позором идти на битву, если не увидит в своих начищенных медных латах своих отражение себя и всего мира вокруг. Потому бег гвардии на буланых конях подобен истечению огня из вулкана. Солнце отразилось в сияющих щитах и шлемах, ослепило врагов, вселило в их души страх - те дрогнули и готовы были бежать.
   Именно тогда Гуймак во главе своей сотни выскочил перед медленно разгонявшейся колонной лавы. Кровь отца взыграла в нем, еще больше - зависть к славе Великого Хана, всегда самолично водившего своих воинов в бой, но достаточно мудрого, чтобы самому в бой не вступать. Воображению уже не юного Гуймака представилась сказочная картина: он мчится впереди лавы солнечных всадников, сокрушая все на своем пути. Враг бежит. Полная победа.
   - Остановите его!!! - властно возвысил голос Сабе. Десяток молодцов его личной охраны взвились в седла, кинулись вдогонку, хорошо зная свое дело - сначала окружить и закрыть телами неразумного, притормозить, пропустить вперед строй, схватить коня под уздцы и вывести из боя. Гуймак, видно разум его помутился, крикнул своей сотне не подпускать к себе воинов Сабе.
   Конная лава растеклась, понеслась во весь опор, врезалась в ходящих по кругу наездников-опосков, разметала их, клином вошла в гущу врагов. Опоски были скверным народом, редкий степняк не плевал в их сторону, но обладали они единственным, но неоспоримым достоинством - всегда знали, как поступить. Они сразу узнали Гуймака, с визгом наскочили на него, осыпав его телохранителей тысячей стрел - наверное всеми бывшими в их колчанах, самого же ханыча проткнули копьем с костяным наконечником - других копий у опосков не водилось.
   - Гуймак мертв! Убит сын Великого Хана! - заверещали опоски и разбежались в разные стороны, разнося эту весть по рядам своим и чужим.
   Остатки "золотой сотни" подняли тело своего господина и повезли обратно, их прикрывала вся гвардия, вернувшаяся из прорыва. Успех не был развит. Гуймак продлил своей смертью сечу еще на два часа, придав уверенность Закатным и опечалив своих.
   "Глупцу - дурацкая смерть", - про себя заключил Сабе, посылая в бой последние резервы.
   Знакомый стук копыт оторвал полководца от раздумий. Малиновый солнечный круг стал полукругом. Одна половина Солнца успела утонуть в черноте горизонта, оставшаяся была рассечена на две части силуэтом всадника в тяжелом вооружении.
   "Улан-нойон", - узнал его Сабе. Доспехи начальника красного тумена были собраны из тонких медных пластин, покрытых толстым слоем кроваво-красного лака и уложенных друг на друга, чем-то, напоминая спелую гроздь темного винограда или застывший сгусток крови. Последнее сравнение Улан-нойону очень нравилось. Винограда тот не видел никогда.
   Воины красного тумена любили кровь, особенно свежую, бьющую ручьями, как из рассеченного бурдюка вино, привезенное из дальних краев. Они никогда не обращают внимания на головы, их интересуют только сердца. Сейчас они рассекают грудные клетки, вспарывают животы, голыми руками хватают бьющиеся сердца, выдирают их "с корнем", высоко поднимают над головой, подставляя свои тела горячим струям. В восторгах их нет и тени злорадства, лишь истинная радость победителей. Они не насмехаются, не истязают, не мучат. Им интересны только сердца, жизнь, дергающаяся и затухающая у тебя в руках, когда тело уже остывает, превращаясь в бесполезный прах с выпущенными мотками кишок, бурдюками вылезших желудков, вывалившейся темными шляпками огромных грибов печенью, торчащими к небу рядами розовых ребер. Враг превращается в то, во что и должен был превратиться - в кусок мяса, потребного лишь стервятникам и шакалам.
   Сердца нанизываются на веревки, притороченные к седлам. И волочатся за конями страшные четки с огромными тяжелыми бусинами, будто потерянные какими-то великанами. Сердца насаживаются на пики и сабли, вешаются на шею, связываются за сосуды в грозди, укладываются в мешки. Воины Улан-нойона верят, что душа человека пребывает в крови. Кровь управляется сердцем. Вырывая сердце, красные обретают власть над душами врагов. Так, по крайней мере, они думают.
   Улан-нойон вывернул коня, подъехал боком, остановился, заставив коня красиво погарцевать на одном месте. От пояса нойон рывком отвязал веревку с нанизанными на нее кусками мяса.
   - Факелы! - приказал полководец. Тотчас вокруг стало светло. На веревке, завязанной узлом на одном конце, было пять сердец.
   - Ойтар, Шламо, Гудлай, Талыгай, Лу, - медленно перечислил Улан-нойон, поворачивая коня в сторону заката. Сабе не дал ему приказаний. Красный начальник тумена не зря командовал в битве "клювом" и "хвостом" - всегда знал, где ему находиться и что делать в данный момент. Никаких приказов кроме одного имени:
   - Джамсаран!
   "Раз нет лиц, будем рассматривать сердца. Тем более они чем-то похожи на головы", - решил полководец. "Ойтар" - это имя первым слетело с уст Улан-нойона, следовательно, его сердце и было первым от узла.
   Ойтар было имя вождя опосков - племени презираемого всеми жителями Степи, Гор, Лесов, Песков и Городов. Вечно оборванные, голодные, завшивленные сверх всякой меры, от того все время почесывающиеся словно обезьяны, они-то оружия приличного никогда не имели. Взяли их в союз для большего числа, но воинами они никогда не были, в набеги не ходили, только умели что тащить, воровать да прятать. Кони у них были низкорослые даже по меркам Большой степи, лохматые, со спутанными гривами, покрытые язвами и паршой. Скот все время куда-то пропадал. Видно весь съедали.
   Единственное, чего у них было в избытке из живности, так это беспородных шавок, не знавших с какой стороны подойти к отаре (а если подойдут к чужой так обязательно задерут втихомолку несколько овец), не умевших охотится на лис и крупного зверя. Собаки кормились мышами, байбаками, тушканчиками, даже змеями, молодняком и птенцами. Всем, что сожрать можно. Опоски питались собачиной, спали на собачьих шкурах и укрывались ими, подкладывая под бока щенков для согрева.
   А, подишь ты, убили сына Великого Хана. Двойной позор! Двойной гнев Великого! Хорошо еще, что тело Гуймака не досталось опоскам, они бы его враз стащили и так загамали бы, нипочем не сыщешь.
   Сабе несколько раз видел Ойтара: покойник был низок, кривоног, с мохнатой, но очень маленькой, как у младенца, головой. А сердце имел большое и здоровое, как у жеребца.
   Вот сердца Шламо и Гудлая, двоюродных братьев, каганов больших и малых хазаимов. Шламо был гигантом с лицом каменного идола и каменными мозгами. Ничто в жизни не могло заставить его изменить выражение лица, сказывают и спал он с такой миной. С дряблыми мышцами, иссеченное, будто не до конца зарубцевавшимися шрамами от небольших порезов сердце его. Рядом сердце брата его: пройдохи, весельчака, пьяницы, отчаянного охотника до женщин - все в напластованиях желтого и белого жира, как мрамор с прожилками синих и рубиновых кровоподтеков.
   "О, если бы говоря с человеком, мы могли видеть его сердце!"
   Сердце Талыгая можно и не рассматривать: маленькое, с кулачок сердце подлеца. Мелкие, подлые мысли вождя добродушных красавцев-матуров. Племя матуров приказано не казнить смертью, тянуть гуртом в ярмо Великого Хана.
   Вождя Лу Сабе не знал, как не знал его никто в Степи, как никто не знал и самого народа лу, искусно скрывавшего следы кочевок. Народа по неведомой никому причине скрывавшегося ото всех народа. Как нашли их сарданаки? Как нашли с ними общий язык? Как нашли доводы вступить в союз? Может, надоело народу лу прятаться и решили они, наконец, показать себя миру лишь для того чтобы навечно затеряться в кучах убитых, где никто не отличит вождя Лу от убитого хазаима или матура. Завтра красные воины снимут с него все отличительные знаки если таковые вообще имеются, вороны выклюют глаза и труп Лу не опознает сам Улан-нойон. Все что суждено узнать Сабе о вожде и народе лу: что в их груди бились сердца обычных людей. Не более, но и не менее того.
   Неплохо бы нанизать сюда еще одно сердце - сердце Сарданакшаха. Нет, нужна его голова чтобы бросить ее под ноги Великому. Чтобы не осталось больше сомнений. Черты человека запоминаются даже если искажены гримасой смерти, все равно узнаешь, сердце же человека можно увидеть лишь раз и пока тебе не подскажет твой слуга сам никогда не догадаешься чьё оно.
   Положа руку на сердце (Сабе усмехнулся этой фигуре речи, мысленно представив свой жест) полководец хотел увидеть только одно сердце. Из простого любопытства. Сердце Джамсарана - Красного воина, телохранителя Улан-нойона.
   Воистину странный удалец этот Джамсаран: о нем говорят все. Необычность разговоров в том, что говорят о нем только хорошее. Воины сами повидавшие всякого, могущие взвесить рассказы о чужих подвигах на весах своей памяти редко судачат о героях прибегая к превосходным степеням, словно юнцы. Здесь же слов не жалели.
   Говорили будто Джамсаран питается только сердцами поверженных врагов, от того требовалось убивать ему не мене двух в день. Если врагов нет то воин делался голоден, начинал на всех волком смотреть. Потому побаивались с ним разговаривать, когда похода нет.
   Сабе ведал: неправда. Про то полководец прежде догадывался, однако послал лазутчиков проверить слух. Красный воин действительно обожал закусить сердцами но бараньими и телячьими, иногда и более мелкой дичи, ко всему - исключительно вареными или печеными в глине или над костром. Сдабривал еду щепотками сушеной кровью вместо соли. Лишь изредка откусывал кусок трепещущей печени врага. В этом его обычае не было ничего удивительного - так поступали все красные.
   Молва не рождается на пустом месте. Возможно, непобедимый Джамсаран стал внушать ужас соратникам заставляя биться чаще их сердца, от того прослыл "вырывателем сердец". Каково сердце такого храбреца? Сабе этого никогда не узнает. Есть пределы и его власти. Но держать в войске живую легенду можно только до решающей битвы чтобы воины гнались за его славой. Потом - опасно.
   Слишком много власти приносит воинская слава. Слишком сильным станет Улан-нойон, воины последуют за славой его героя, за словом его. Возвышать подчиненного можно только держа в резерве другого честолюбца. Пока начальники соперничают друг с другом можно командовать спокойно. Каждый желая стать первым возымеет охоту отличиться, каждый будет рвать победу зубами словно голодная росомаха. Пока подчиненные равны их победы слагаются в его, Сабе, большую победу.
   Но нойоны хитры, в своих тревожных снах видят себя великими полководцами. Не имея возможности открыто выступать против главного начальника пестуют героев, приписывая себе их величие чтобы однажды блеск славы их затмил сияние славы его - Сабе в единственном глазу Великого.
   Посмотрим, что ты за герой Джамсаран! Что стоит твоя доблесть без славы красного тумена? И что есть слава красных войск без известности главного их героя? Пусть выйдет Джамсаран один в поле, пусть покажет себя каков есть... там посмотрим.
  
   - Ак-нойоннар едет! - возбужденно завосклицали телохранители с факелами и расступились. Ак-нойон, по своему обычаю, ехал неторопливо, оживленно болтая сам с собою (или друг с другом?).
   Ак-нойон не был просто воином-всадником: более чем один воин, но менее чем два. Странной игрой был, игрой между Небом и Землей водрузившими на две ноги и один широкий зад сразу два туловища.
   Очень давно, во времена большой Чумы (то ли двести, то ли триста лет тому назад) племя таушаней бежало от заразы в высокие горы, где заняло просторную долину-чашу с озером посередине, откуда брала начало подземная река. Единственный проход-перевал в долину они загородили крепостью и никого к себе не пускали.
   Ак-нойон родился таким, каким был сейчас, только очень маленьким. Его рождение было признано плохим предзнаменованием, посему решено было уродца утопить. Повитуха-колдунья выкрала младенца, спрятала в ледяной пещере у вершин гор, где выкормила молоком знакомой барсихи. Уже подростком шаманка привела его к людям. С четырехруким угланом никто сладить не мог. Его отослали с глаз долой в гарнизон крепости, где четверорукий воин подвязался пугать случайно забредших путников - "лазутчиков Чумы".
   Давно - давно Великий Хан приказал привести под свое стремя таушаней, что и привело Сабе под стены горной полуразвалившейся крепости, где выкрикнул он обычное предложение: подчиниться сразу или сначала сразиться. Ему ответили на каком-то древнем языке, знакомом, но малопонятном. В смысл ответа Сабе не вникал, дал им день на раздумье и уже собирался вернуться к походному куреню готовить войско к битве как кони его нукеров дико заржали и в ужасе понесли своих седоков вниз: на стену взошел будущий Ак-нойон. Один Сабе остался стоять на месте. Военачальник вовсе не оцепенел от страха, просто вид батура заставил его глубоко задуматься.
   - Чума давно ушла, внизу сотни лет никто не болеет, - прокричал он вверх на всех языках, которые знал. Странный богатырь изменился в лицах и исчез в глубине укреплений. Сабе неспеша поехал вниз.
   Ближе к вечеру в лагерь Сабе прибыла процессия седых старичков-карликов, с которыми один таежный охотник нашел общий язык. Раз Чума больше не угрожала таушаням, с другой стороны угрожало войной большое войско, горные затворники посовещавшись выбрали мир.
   Таушаны оказались низкорослыми, хилыми людишками настолько похожими друг на друга, что стороннему глазу казались близнецами. Различались горцы только многочисленными уродствами, да шестью пальцами на руках у некоторых. Века затворничества разучили их воевать, охотиться, скот пасти. Только и умели они рыть пещеры да копаться в земле. Взять от них было абсолютно нечего кроме двутелого батура, который сразу очень уютно почувствовал себя в седле. Раньше он по земле ходил с большим трудом, теперь же быстро выучился конной езде и воинским приемам, оказался вообще очень способным, потому что не мог выучить один легко запоминал другой.
   Одвутелый предстал перед Грозными Очами и ханской свитой вызвав всеобщий безудержный смех. Младший бунчужный Хана предложил сделать уродца беком ханских шутов. Батур обиделся, вызвал бунчужного на состязание "рассудит небо-Тенгри". Торжествующий бунчужный ждал когда Великий прикажет нарезать из кожи уродца длинных ремней, но Хан смолчал. Пришлось обидчику усесться на коня и быть в одно мгновение разрубленным на несколько частей. Двухголовый батур взял в каждую руку по сабле, умудрившись разом отмахнуть руки, голову, да еще разделить тело на две половинки.
   Будущий Ак-нойон стал личным хранителем Великого Тела, лучшим за все времена поскольку никогда не спал (вернее: когда спал один, бодрствовал второй), никогда не слезал с коня (тяжело ему было ходить), мог одновременно рубить и колоть, стрелять из лука во все стороны, при случае закрыть хана своим телом со всех сторон. Убить его было трудно раз бились в нем два сердца. Да и видом своим он придавал большую солидность Хану при приемах послов иноземных народов. В общем, имел множество достоинств стража.
   Ко всему оказался весьма неглуп, сведущ в болезнях, лекарствах и ядах, все схватывал и запоминал слету. Однажды, когда Великий Хан оказался в большом стеснении и чуть было не потерял лицо, Ак-нойоны нашептали ему (каждый в свое ухо) хороший совет, которым Великий не замедлил воспользоваться.
   Так Ак-нойон стал Ак-нойоном (или Ак-нойоннаром), начал размахивать белыми крыльями войска в битвах и походах, обзавелся гаремом, наплодил множество детей - однотелых и одноглавых батуров, немного тугодумов. Но батурам много ума не надо.
   Именно крылья-фланги Ак-нойона обхватили ближе к полудню смешанный строй Закатных, стиснули их медвежьей хваткой, смяли в кучу. Но в степных сражениях не бывает просто толпы - кочевники всегда остаются воинами и всякая форма их войска есть определенный строй, даже если они бегут без оглядки. Толпа - это строй "солнце". Если бы Сабе начал сжимать их со всех сторон, как того требовал Гуймак, Закатные скоро почувствовали себя в западне и начали бы с удесятеренной яростью вырываться. Сабе приказал своему войску принять строй "полумесяц", который легко может подрезать "солнце", как ятаган срезает сухую кочку. Если бы Закатные с самого начала приняли строй "полумесяц", то была бы у них еще какая-то надежда, но в их стане не было единства. Чтобы быть уверенными друг в друге они шли колонна за колонной, подталкивая друг друга коленцами-строями "змеи". Может, битва кончилась бы полным истощением обеих сторон, прими они форму "вепрь", но для "свиньи" у них не доставало отборных войск. Встав вепрем они бы не победили. И Закатные это знали.
   "Клюв" войска Великого Хана возглавлял Улан-нойон. Красные воины отличались стойкостью, потому и приняли на себя первый удар. Перед "клювом" была поставлена задача "выклевать глаза" и красный тумен сильно потрепал гвардию сарданаков, но сам теснимый вдавился в черную "грудь" - тумен Кара-нойона, пропустивший своих красных соратников сквозь свои ряды, приняв на свою грудь основной удар врага. Красные воины соединились с "хвостом" - резервом и вновь устремились в бой "клевать глаза": уничтожать вражеских батуров и вождей. Закатные увязли в черных рядах воинов Кара-нойона. Настала пора Ак-нойонов "помахать крыльями".
   Нет ничего лучшего для разогнавшихся всадников, как атаковать топчущуюся на месте конницу, это даже лучше преследования бегущих. Нет ничего худшего для конницы, как встречать стоя лаву противника. Не ведающие страха белые воины врезались на полном скаку в сбившиеся кучки врагов, рубя в обе стороны и коля копьями, выстригали целые плеши, как огонь выжигает сухую траву. Головы слетали и катились по земле, пинаемые ногами коней, как войлочные мячи при забаве в конный мяч. Отсеченные руки падали на землю, словно сухие сучья, но кулаки не выпускали оружия.
   Когда порыв белой конницы останавливался толщей противника, давался приказ отходить. Белые поворачивали коней, мчались прочь. Горе тем, кто пускался за ними вдогонку: стоило им хоть немного оторваться от своих, как их отсекали с флангов и нещадно истребляли. Тех, кто не подавался на такую уловку, чей опытный начальник выгибал фронт старательно оберегая фланги, тех второй ряд белого тумена выбивал из седла длинными стрелами из мощных луков не подпуская врагов к себе близко. Если кто из врагов прорывался их забрасывали дротиками. Удальцы сумевшие увернуться и от дротика попадались на аркан, сбрасывавший их с коня и утягивавший кого в плен, кого под ноги коней, чьи копыта разбивали их отчаянные головы. Если же наездник был силен и удерживался в седле, то следовал резкий рывок, натянутая веревка гудела шаманским бубном, из багровой от внезапно прилившей крови головы смельчака вылезали два белых яичка глаз и синяя ладонь языка.
   Силы врагов таяли, боевой дух улетучивался. Еще немного и Закатные обратились бы вспять, надеясь укрыться за барханами и на холмах, что были у них за спиной. Сабе ждал этого, предполагая, что барханы исчезнут в потоке воды, холмы превратятся в острова постепенно затопляемые коварные западни. Полководец предполагал: плотина не выдержит. Ничто созданное человеком не выдержит долгого кипения человеческих же страстей.
   Сабе пришел на простор Великой степи установить власть Великого Хана, которому надоело гоняться за каждым племенем в отдельности тратя драгоценные годы на постепенное приращение своей державы. Теперь потребовал Он взять весь Простор сразу. Потому не препятствовали созданию Закатного союза, позволили им собраться и выступить на битву. Лазутчики Сабе сумели внести раскол во вражий стан: пообещали хазаимам не задевать их веру, старейшинам матуров не истреблять их самолюбивого народа, Талыгая попросту подкупили. Многих славных батуров отравили разведчики Ак-нойона, дух многих смутило золото Алтын-нойона.
   Сабе сам выбрал место битвы на первый взгляд более выгодное врагу, следуя наставлениям Великого Хана: "Победа должна быть сокрушительной, кровавой, ужас вселяющей во всю Великую степь". Сабе навязал закатным выбор: или бежать с этого рубежа в Западный Предел Великой Степи или драться за свои земли до полного истребления. Кочевник не любит выбирать потому что номад свободен, привык брать нужное не отягощаясь излишним. Навязав врагам выбор Сабе лишил Закатных свободы. Поэтому они проиграли еще не начав битвы. Теперь же толпе врагов сбившихся в строй "солнце" не могло помочь ничего. Или... почти ничего.
   Недаром в степи ходит поговорка: "Опоск всегда найдет выход из любого трудного положения, от того пребывает все время в трудном положении. Если опоску не будет трудно, он не найдет выхода и умрет".
   Да, обладая этим бесценным даром опоски всегда беспечны. Сабе первым увидел страшную опасность, чуть позже ее увидела свита, Гуймак не увидел до своего смертного часа. Десяток опосков завертели своих коней на месте, к ним присоединились соплеменники начав гонять коней по кругу постепенно обретая строй и увеличивая скорость, выдергивая из убитых стрелы, заправляя их в луки и метко запуская в черных воинов, как только те оказывались напротив. В это вращение опоски вовлекли союзников, не помешай им они бы закрутили в бешеной скачке по кругу все войско Закатных готовое на полном скаку повернуть коней на его "лунный серп" и разметать войско Великого Хана по степи.
   Настал черед "когтей". Против опосков двинулась меднолобая лава Алтын-нойона. Здесь беда подстерегла Сабе. Атака сделала главное дело: остановила круговорот. Но сокрушительный удар сорвался. И тогда отдал Сабе позорный для мудрого военачальника приказ: "Навалиться всей силой". Приказ более присталый батыру, рассчитывающему только на мощь. Закон войны таков: за ошибки начальников кровью отвечают их воины раз уж вверили жизнь свою в руки из которых готовы принять победу.
   Все что мог сделать для победы полководец Сабе сделал. Но вожделенная удача не приходила к нему, словно спозаранку привезенная на свадьбу невеста. В паланкине занавешенном бархатами наблюдающая за пиром в узкую щелку,, томимая желанием и страхом увидеть жениха, но не смеющая выйти до заката.
   Жених жаждущий увидать лик суженной своей сначала нервничает от нетерпения, торопит долгожданный миг, злится, прикидывая не слишком ли велик уплаченный калым. Потом привыкает к ожиданию и смиряется, уже спокойно восседает в кругу кунаков, шутит, смеется, прихлебывает из чаши, украдкой бросая взор то на закатное солнце, то на паланкин, зная, что время не погонишь как коня плетью. Можно только обманывать себя, делая вид, будто не замечаешь бега времени.
   Ход Солнца не замедлить, не ускорить. Как бы не шло время солнце все равно зайдет. Невеста под восторженные, одобрительные крики свадьбы покажет свой дорогой наряд и луноокий лик, смиренным семенящим шагом сделает ритуальный круг вокруг Большого Костра пройдя "по солнцу" кланяясь аксакалам. И войдет к жениху в белую юрту, где станет женой за ночь утратив все свое очарование.
   Так Сабе смирился с мыслью, что одержанная им победа до поры не является всем во всей красе. Победа достанется ему но лишь один Сабе видит ее, словно долгожданную невесту принуждая воинских начальников твердо исполнять его волю. Те принуждают умирать своих воинов как принуждает побеждать его, Сабе, великий Хан.
   Ближе к вечеру Сабе приказал раскинуть ковры и валики, велел принести себе чаю. Ноги его устали стоять, он скрестил их перед собой. Полководец и сидя отлично видел все происходящее: своих грозных нойонов, восседающих на конях, ритмично машущих мечами, кричащих команды одну за одной как бесконечную песнь, не столько ради самих команд, сколько для ободрения войска все время слышащего их зычные голоса.
   Сабе поразился неожиданно посетившему его ощущению красоты увиденного и услышанного. Ведь если кому придет в голову чудная мысль любоваться войском, то только на смотре, а в битве разве мальчишками пристало такое. Юнцы обычно любуются стройностью рядов, блеском оружия, реянием бунчуков, трепетом шелковых знамен: всеми этими отражениями стройности ума полководца и дисциплины его войска. Сами воины более всего красуются собой, когда несутся с диким воем и улюлюканьем на врага под градом стрел: сабли блещут на солнце, ветер играет волчьими и лисьими хвостами на малахаях. Сами воины ощущают себя ветром и громом, зимним бураном, несущим смерть на колючках льдинок, так они несут смерть врагу на концах копей, стрел, на холодных лезвиях сабель.
   Но прекрасней всего воины в бою, когда о красоте не думают, не заботит их устрашающая внешность. Когда они - одна сплошная ярость к ненавистному противнику, которого следует убить, как бы ни скалил тот зубы и ни скрежетал ими, ни размахивал оружием, какие бы душераздирающие крики ни издавал. Если умирает воин, то внезапно, вдруг, кто схватившись за рассеченную голову, будто пытаясь заткнуть фонтан бьющей крови, кто пытаясь выдернуть из себя пику, проткнувшую его насквозь, кто разрезая руки, теряя отрезанные пальцы, схватив рассекший его клинок.
   Боевые кличи разных племен от низкого горлового до высокого, от подражающих всем зверям до совершенно фантастических, однообразные предсмертные крики, одинаково искренние, брань несусветная и тихий шепот, почему-то слышимый лучше криков, хрип лошадей с перерезанным горлом, отчего те тут же валятся на землю с ужасным, вызывающим внутри холод хрустом давя раненных и разминая крупами в месиво не успевших соскочить седоков. Скрежет зубов, слышимый так же, как топот копыт, звон железа о железо, о дерево и кожу щитов, треск просекаемых доспехов из металла, из лака, из кожи, из кости, из рога. Шмяканье оружия о рассеченное мясо и сухожилия, хруст сокрушаемых костей и черепов все сливалось в единый звук двух сцепившихся в смертельной хватке организмов: визжащих, охающих, плачущих.
   Сначала Сабе следил за своими командирами любуясь их осанистым целеустремленным величием, потом залюбовался гонцами по полю битвы рыскающим подобно волкам голодным в поисках нужных частей. Гонцы поглощены желанием быстрее передать приказ нужному человека слово в слово. Сабе видел шевелящиеся губы плотно сжатых ртов: гонцы не должны забыть приказа специально для этого сложенные короткой песнью, но посторонний не должен ее услышать. Потом, после битвы эти короткие песни соберут вместе и сложится новая поэма о степном побоище. Сколько их уже пропето, похожих одна на одну словно две стрелы из одного колчана?
   Видел Сабе получающих эти приказы боевых командиров на ходу собирающих свои постоянно растекающиеся в разные стороны и тающие как весенний снег на солнечной стороне кургана, войска, чтобы вновь послать их в жар боя на новом участке. Видел самих воинов размахивающих саблями в левой руке: правая отсохла за день боя. Воинов плотно сжатых в кучи, поворачивающих коней но никак не могущих их повернуть в толпе боя, где половина сражающихся давно соскочила на землю дорезать выбитых из седла врагов, а противники их соскочили чтобы не дать им этого сделать. Теперь все они стиснуты так что невозможно не только взмахнуть мечем, но и как следует пырнуть ножом - и они отрезают друг у друга живую плоть слой за слоем, душат врага, рвут зубами, ногтями.
   Воины теперь не берегут себя, забыли кто они такие, не применяют более хитрых финтов сабельного боя. Они - сплошная звериная ярость. Это все на что они способны в этот миг, потому скоро наскучили Сабе. Он стал смотреть поверх голов на взмывающие вверх выбитые щиты, отрубленные головы, черточки стрел, отсеченные руки, на иногда поднимаемое на пики тело, на подлетающие ввысь все виды оружия какое можно выбить из рук. Видел как падают заплечные флажки воинов, бунчуки врага: где-то срубили древко, где-то - бунчужного. Смотрел до тех пор, пока не упал последний штандарт Закатных и не осталось у них знака под которым могли собраться супостаты.
   Как только упал последний стяг - раздался дружный выдох, от которого заколебались травы. Закатные побежали. За ними гнался победный клич воинов Великого Хана. Клич десяток тысяч глоток. Клич, ничего хорошего не суливший бегущим.
   Сабе разомкнул прищуренные усталые веки и взглянул на солнце. Солнце было красно.
   Так или иначе, но он выиграл битву, покрыл степь холмами тел, устроил потоп, воды которого мешаются с потоками теплой крови к заходу солнца начавшей клубиться удушливым туманом, застывать в студенистые холмы, похожие на огромных скользких улиток. Кровью посверкивающей пленками, пещеристой коркой, постепенно впитывающейся в песок, в жирную землю распространяя вокруг отвратительный сладковатый запах бойни.
  
   Особо бурные ручьи крови пенятся сейчас там, где вершат казнь воины Улан-нойона, самые мелкие, где лютуют белые.
   Белые воины - воины ужаса. Их не интересуют в битве добытые знаки доблести: всякие там головы, сердца, даже мужская плоть - трофей гвардейцев Алтын-нойона. Лишь по заведенному в войске порядку они должны представить осязаемые доказательства смерти врага для подсчета убитых. Потому отрезают у мертвых уши равнодушно бросая их в общие мешки. Их интересует одно: смерть врага сама по себе, момент оставления жизнью тела начинающего биться в агонии.
   Недаром слывут белые в войске никогда не улыбающимися, не шутящими, не радующимися победе изуверами. Им не понятны шутки черных воинов, радость красных, надменное презрение золотых. Они холодно любопытны в изобретении разных способов продления агонии: то растягивают пленного за руки и за ноги четырьмя конями, но стоит суставам хрустнуть, сухожилиям растянуться и замереть, готовым лопнуть, когда человек уже теряет сознание от боли, коней заставляют пятиться, тело человека начинают оживлять, чтобы опять начать все сначала. Иному вскрывают вены и пристально смотрят в бледнеющее лицо. Как только глаза подернутся пеленой вены зажимаются, бедняге дается обильное питье, пока глаза его проясняться, а щеки порозовеют. Тогда кровь отворяют вновь. Уважают белые и яды особенно новопридуманные смеси, которые пробуют на пленниках. Воины стоят вокруг, обсуждают их действие, словно матерые камы, говоря чего в смеси много, чего недостает. И тут же придумывают новые составы, чтобы проверить их на новых пленниках. Давно проверенные яды берегут для более подходящих случаев.
   Пользуют белые и удавки то придушая врага, то очищая его легкие свежим воздухом из нарочно приспособленных для такого дела пустых бурдюков. Иной крепкий батыр выдерживает до сотни удушений, успев увидеть еще при жизни загробный мир. Если у него достанет ума рассказать белым палачам об увиденном, ему сохранят жизнь, но будут изводить удавкой всю оставшуюся жизнь, старательно записывая его рассказы о загробных мирах, до той поры пока бедолаге не надоест и он сам не повесится. Еще есть у белых длинные спицы спрятанные в длинных полых рукоятях боевых топориков: ими прокалывают тело умерщвляя внутри один орган за другим, следя за изменением в лице и пульсе жертвы. Других подвешивают вниз головой и ждут, когда лицо покраснеет, и тело начнет дергаться. Тогда его вновь перевернут, бьют по щекам, щупают руки, пережимают вздутые вены. Это долгая пытка, от которой человек сходит с ума если выживет. Даже опытные ученики Ак-нойона не всегда могут отличить жизнь от смерти. Иногда и белым воинам надоедают долгие пытки.
   Тогда белые начинают соревноваться в искусстве мгновенного умерщвления, но не всегда у них это получается. И они упражняются снова и снова.
   Пробуют они человека и на предел боли, заставляя самого стойкого закричать, даже немого. Умеют болью свести с ума. Умеют еще... Всех бесчисленных способов не знал даже Сабе, обязанный знать обо всем происходящим в его войске, как и в войске врагов своих.
  
   За подъехавшим Ак-нойоном следовал молодой воин именем Цаган. Накануне вечером Сабе приказал всем воинским начальникам привести на Совет лучших батыров-поединщиков. Алтын-нойон в горделивой заносчивости привел всю гвардию. Кара-нойон - десяток очень похожих на черных медведей воинов. Не отстали от него Ак-нойон с Улан-нойоном. Выбор был за Сабе. Но для начала все оживленно совещались.
   Сабе не любил начальных поединков видя в них более от гадания на камнях, от жертвоприношения неизвестным богам войны, чем действительное искусство сражения. Указание небесного перста? Чушь! Если бы не верила в эту химеру половина войска, а другая не считала непреложной воинской традицией, дающей потянуть время перед битвой, порадоваться может последнему своему утру, поглазеть на представление, то давно бы Сабе запретил поединки. Но поединок дает воинам время настроиться на сражение. Настроением своего войска, равно - чужого, полководец не имел права пренебречь.
   Но исход поединка? Проиграет поединок его воин - все войско решит, что поражение не их вина, а воля Тенгри-неба. Но, не Сабе ли выбрал место и день битвы, ловко обманув Закатных. Завтра задует восточный ветер. Своим в спины, врагам в глаза - ловкий маневр, знание ветров, времен года. Взойдет солнце и в самый трудный час битвы ослепит Закатных. Не он ли выберет на рассвете верное построение войска? Не он ли внес раздоры во вражеский стан? И все это он должен бросить в ноги случаю?
   "Что ж, отнесемся к случайности как к искусству", - хмыкнул про себя полководец слушая нескончаемую речь Алтын-нойона о великой чести победить в поединке одному из его воинов лично отобранному в гвардию самим Великим Ханом.
   Сабе представлял всю лживость гордыни. Сейчас и в ставке Закатных выбирают "наидостойнейшего" перечисляя прошлые заслуги, но выберут какого-нибудь свирепого как барс и могучего как вол (только и всего!) пехлевана-сарданака, видом своим более похожего на выгнанного из берлоги бурого медведя. Полководец расхаживал между рядами сидящих на земле воинов, читая в их глазах только одно: суровую решимость завтра пасть первым в битве. Кандидаты уже видели свой завтрашний поединок, отчего завидовали и ненавидели одновременно всех сидящих рядом батыров. Вдруг честь стать поединщиком выпадет другому.
   Гуймак восседал на "золотом коне" ожидая пока мнение свое выскажут нойоны, потом Сабе. Тогда, изобразив равнодушие, сощурив свои глупые, злобные глазки назначит на поединок одного из своих нукеров, да еще назначит именем Великого Хана, настроив против себя всех военачальников, что стремятся выставить на поединок своих.
   Если поединщик будет от нойонов то будет он свой войску, за его удачу болеть будут все. Сабе бросил короткий взгляд на двух ближайших к Гуймаку нукеров. Этого взгляда хватило чтобы оценить все. Наивный Ханыч выбирает одного из них, хоть оба испорчены долгой службой при кочевье Великого Хана, обилием добычи стекающейся ото всюду, красивых пленниц, бесконечными пирами, турнирами, парадными охотами. Еще молодые но уже пресыщенные всем на свете, безразлично взирали оба на окружающих. Все вокруг являлись лишь грязью под копытами их коней, сухим кизяком в костре их вселенских амбиций, жажды власти. Когда Гуймак взойдет на Черный Трон нукеры сделается его первыми приближенными, полководцами, стремянными: презренной дворней. Их путь предначертан, завтрашний поединок еще один шаг наверх в будущей карьере, случай вписать в свиток своей судьбы еще одну заслугу.
   Возможно они победят, но победа их нужна только им. Никто не порадуется успеху их, никто не пожалеет их в смерти. Нет, не эти батуры заставят завтра застыть в ожидании страшного исхода войско Великого Хана. Не они принудят все разноцветные рати почувствовать себя единым целым, настроенным на битву, отрешенным от всего на свете, растворившемся в созерцании поединка. И каков бы ни был исход войску это будет уже неважно, воины сами станут Битвой, что вспыхнет у них внутри из искр высекаемых клинками поединщиков. Здесь нужен "свой" и должен он победить.
   "Я не дам тебе вякнуть, Гуймак. Ты не умеешь ждать, потому все делаешь не вовремя. Вот и теперь ты опоздал. Но об этом пока знаю только я".
   Средь множества угрюмых лиц Сабе бросилось в глаза одно живое, озаренное любопытством лицо молодого воина. Это был Цаган - нукер и ученик Ак-нойона приехавший сюда простым провожатым. Чем-то неуловимым он напомнил Сабе себя в молодости. Возможно изяществом манер, движений, холодным взглядом готового на все, потому ничему не придающего особого значения человека. Полководец ткнул пальцем: "Ты!".
   Гуймака подхватили под локти крепкие ладони его нукеров. Сын Великого застыл деревянным изваянием не в силах осмыслить случившееся.
   Сдвинувшиеся к переносицам брови обоих Ак-нойонов еще раз убедили Сабе в правильности своего выбора.
   "Раз уж бывший телохранитель Великого Хана не хочет расставаться со своей тенью..."
   - Они выставят против тебя Харбузда-гушти или Папай-пехлевана. Помнишь их? После поединка не задерживайся, ты нужен Ак-нойону доносить его голос войску.
  
   На заре обе армии выстроились друг против друга. Боевой порядок они займут, когда помчатся навстречу. Пусть их строй станет неожиданностью для врага.
   Вперед выехали горластые глашатаи, стали выкликать поединщиков. От темной линии Закатных отделилась крупная черная капля. То скакал Харбузда-гушти, великий борец сарданаков.
   Строй войск Великого Хана выдавил из себя лишь малую каплю белую - молодого Цагана на сивой кобыле по кличке Кумыска.
   Харбузда-гушти отвел руку в бок держа за спиной свою огромную глефу*. Отвел руку книзу и белый воин, крепко сжимавший свой прямой меч. Сарданак разгонял коня и тот несся ровно, постепенно опуская голову и вытягивая вперед шею. Воин Великого Хана придерживал лошадь, прикрывая свою грудь ее шеей.
   Когда между ними осталось не более пятидесяти шагов, Харбузда взмахнул своим оружием, крутнул им над головой и стал вращать вокруг шеи, туловища, рук. Широкое лезвие летало во все стороны подобное крыльям шмеля, и неизвестно было, с какой стороны оно опустится на врага.
   Белый воин будто вовсе не замечал выпадов противника: никак не изменил посадки в седле, не прикрыл тела мечем. Оба воинства замерли в недобром ожидании: первый удар решает многое, почти все решает.
   Поравнялись головы коней - Харбузда опустил глефу сверху-вниз-вперед, намереваясь оставить в седле лишь седалище врага. Воины в рядах ахнули - белого воина не было в седле. В последний миг он отклонился влево, спрятавшись за крупом своей Кумыски, оставив в седле лишь согнутое правое колено. Правую руку воин выставил параллельно земле. Меч его прошел над гривой чужого коня, срезав несколько волосков с неё, ударился в живот сарданака. Вокруг брызгами разлетелись бронзовые пластинки наборной брони. Харбузда схватился за живот, прогнулся вперед, но не выпустил древка глефы из рук - продолжил его движение вперед, описал перед собой полукруг и ударил назад.
   Белый воин успел отъехать: глефа не достала его. Но и своего не добился: удар мечем оказался слишком слаб. Теперь воины осадили коней, стали медленно подъезжать друг к другу.
   Харбузда взял древко обеими руками, как берут весло. Цаган выставил меч вперед. Преимущество было на стороне сарданака: глефа вдвое длиннее меча. И он ударил будто с силой отгребая веслом, снизу вверх. Это был обманный выпад. Лемех глефы проскочил мимо врага лишь за тем, чтобы вновь обрушиться на Цагана сверху.
   Цаган хладнокровно пропустил ложный выпад, хоть кончик лезвия пришел в кулаке от его лица, поднял руку и встретил главный удар глефы у втулки, чуть ниже стального яблока под лезвием. И оттуда, развернув клинок вперед, упер его в шейное ожерелье, с силой вдавил вниз.
   Острие клинка, звякнув, соскользнуло с пластины, прорезало кожу доспеха, прокололо кожу воина под шеей, заглубилось в мышцу, напрягшуюся как канат, и утонуло в глубине огромного тела.
   Цаган встал в стременах, надавил сверху руками на рукоять меча, всаживая его все глубже и глубже. Сарданак хрипел, опустил руки и все силился поднять их, поднести к лицу, но все никак не мог этого сделать. Вдруг руки его бессильно обвисли, тело дернулось, голова упала на грудь - клинок разрезал сердце.
   Белый воин додавил до конца, пока острие не вонзилось в седло Харбузды-гушти, отворив поток крови, хлынувшей по круглым бокам коня. Конь повел головой, желая знать, что случилось с хозяином и почему тот перестал сжимать его упругие бока. Цаган перекинул повод, повел коня за собой, оставив Харбузду сидеть с понурой головой. Издали могло показаться, что он уводит сарданакского батура в плен, но Закатные все поняли: их пехлеван погиб в поединке. Ввысь взметнулись бунчуки, оба войска пришли в движение. Вскоре несущаяся вперед красная лава скрыла и Цагана и его мертвого спутника, отекая на полном скаку неспешно едущую пару всадников.
  
   За такой подвиг полагается достойная награда: Сабе сделал знак рукой. Вынесли шелковый платок-хадак с лежащим на них затканным барсами и змеями халатом, сшитым из двух слоев шелковой тафты. Такой шелк не рвется когда в него втыкается стрела или копье, он втягивается в рану, откуда его легко извлечь: стоит потянуть за материю и наконечник стрелы у тебя в руках. Великий Хан повелел всем воинам обзавестись такими халатами, заодно и насекомых на телах меньше будет. Только халатов в войско попадало меньше чем новых воинов. Лежавшая на халате удавка из шелковой нити с кольцом на одно конце и стальным шариком с другой - хоть души, хоть оглушай - вызвала завистливый блеск в глазах самих Ак-нойонов. Но все это не было наградой, лишь скромным ее обрамлением. Потому никто не обращал на халат и удавку внимания, только на награду.
   То была величайшая драгоценность в глазах воинов - редкий прямой меч китайской работы. Не серебряные ножны с каменьями, не роскошная рукоять, не дорогая парчовая кисть темляка, не гарда восхитили их. Восхитил лишь клинок белой стали, который Цаган с почтением принявший из рук Сабе подарки рассматривал ничего более не замечая вокруг.
   - Попробуй сталь! - предложил ему полководец.
   Сгрудившаяся вокруг чудесного меча свита расступилась. Привели расседланного мерина с круглыми боками, по которым осторожно шлепнули ладони белого воина шепнувшего что-то на ухо коню. Конь мотнул головой. Цаган отступил назад на полтора шага, оперся на выставленную вперед левую ногу, меч приподнял перед собой, закрыл глаза.
   Вжик! Многие не успели заметить как лезвие взмыло вверх, описало широкую дугу и замерло под мериновым брюхом начавшим раздуваться, сочиться снизу темной кровью и вонючим дерьмом. Даже опытные воины услышали только резкий глубокий выдох рубщика, короткий свист клинка в воздухе - столь молниеносно ударил Цаган.
   Мерин дернулся, перебрал передними ногами, задрал вверх голову, вдруг бессильно завалившуюся в бок, вместе со всей передней половиной. Задняя шлепнулась вперед в лужу натекшей жижи.
   Крик удивления и восхищения издали воины, хоть приучены были сдерживать проявления чувств. То был воистину чудесный меч в искусных руках. Опытные воины заметили небольшую хитрость Цагана: он рассек мерина в самом узком месте - в пояснице перед крестцом, где жесток один хребет хоть он и толще. Точный глаз и твердая рука могут пустить лезвие меж позвонков. Глаз и рука Цаганианикогда не подводили. Вот если бы он ударил у холки - тогда да!
   Ак-нойон - левое крыло что-то шепнул на ухо правому. Тот утвердительно кивнул и спросил вслух:
   - Сабе, почему ты не дал это чудо Цагану вчера?
   - Хорошее оружие, как человек имеет свою душу, особый характер, строгий нрав. Пока поймешь его, пока привыкнешь - много времени пройдет. Ты бы доверил свою жизнь незнакомцу?
   - Нет.
   - Нет, - ответили оба Ак-нойона.
  
   - Этот меч прозывается "Сто буйволов", не потому что столько стоит - ценится он не менее ста сотен буйволов, а потому что разрубает сто буйволов, не тупясь. Тебе, Цаган, осталось разрубить еще девяносто девять.
   - Благодарю тебя, Сабе-зайсан. Подарок достоин твоего величия.
   - Он может скоро тебе понадобиться. Завтра повезешь послание Великому Хану... Эй, там! Кутх и Джамсаран прибыли?
   - Здесь они, - отвечала свита.
   Из толпы вышли красный и черный воины.
   - Вы тоже завтра везете послания в Ставку.
   Несколько телохранителей обступили трех воинов внезапно упавшей тенью. С этого момента гонцы не должны ни с кем общаться кроме как с полководцем.
   Ак-нойоны заволновались, говоря в своей обычной манере: развивая мысли друг друга:
   - Зачем так много гонцов?
   - Зачем тебе Цаган, мало он отличился?
   - Ты оставляешь всех нойонов без нукеров.
   - Они знают много секретов.
   - Пошли гонцов из "золотой сотни".
   - Да! пошли их.
   "Как они друг другу не надоели?" - вздохнул про себя Сабе.
   - Не хочу посылать обреченных на смерть. "Золотые" приговорены - не исполнили своего предназначения. Их казнит Великий Хан самоличным приказом. Зная это они примут смерть, как только ее повстречают. Мне нужно чтоб доехали.
   - Пошли своих гонцов.
   - Они преданы тебе, как собаки.
   - По песьи преданный - по щенячьи туп. Только и ищет, как угодить хозяину. Брошенный пес - растерянный пес. Не довезут.
   - Пусть поедут гонцы ханской эстафеты.
   - Для того она и существует.
   - Что о нас подумает Великий Хан? Что мы боимся за жизнь своих гонцов. Его людей под казнь подводим.
   - Обычные воины пусть едут.
   - Им все равно умирать.
   - Вести необычны. Разве можно посылать обычных воинов, вручить вести в недостойные руки? Никто из нас не вечен. Пусть Судьба решает за нас. Все! Разговора нет! Лучше за своими следите. Они без вас всех пленников передушат, для пополнения войска никого не оставят.
   - Мы оставим Великому Хану положенную ему часть добычи.
   - Остальное наше, раз обозы утопли.
   - Удите из воды!
   Сабе повернулся к ним спиной. Ак-нойоны удалились. По всему полю зажглись ровные ряды костров, слышался запах жареного мяса, бульканье крепкой выпивки в бурдюках: тарасуна, арза, араки, бузы, чемергеза. Все войско готовилось к пиру.
   "Хорошо, что победные пиры у нас ничем не отличаются от тризн по героям. А то и здесь пришлось бы голову ломать".
   Полководец вступил в свой шатер. За его матерчатой стенкой слышался разговор трех гонцов: гонцы должны ждать, когда им вынесут послание, вскочить на коней и мчаться без остановки на этот раз действительно за тысячу тысяч больших шагов. Сабе велел им спать перед дорогой, но они слушали пение Кутха - известного сказителя умевшего петь песни сразу горловым и высоким пением произнося сразу две фразы двумя голосами. Правда, напеваемое горлом понять трудно.
  
   Сабе выбрал придирчивой рукой очиненную тростинку, покопался в стопке чистых, хорошо выдолбленных пергаментов, взял небольшой жесткий полупрозрачный кусок, подсел ближе к огню, опустил тростинку в тушечницу. Заглянувший в шатер начальник личной охраны Сабе в ужасе отпрянул - не увидеть бы, что пишет полководец Великому Хану (кому еще может писать полководец после великой битвы?!), хоть начальник стражи не умел читать. Как и сам Великий Хан.
   Великий полководец писал стихи. Позже он позовет писца, продиктует послание. Пусть будет писано оно не его рукой. Пусть позже Великий Хан прикажет отрубить пальцы писцу, положившие на шелк ужасную весть. Жалко, у каллиграфа прекрасный почерк. Но гнев Великого Хана - Великий гнев. Сабе усмехнулся привычке степняков казнить посланца смерти. Они казнят не посла, лишь уста, осмелившиеся сотрясти воздух страшной вестью. Они бы сожгли и этот воздух, переловили бы вылетевшие звуки, умей они это сделать. Казнили бы и само известие, и судьбу свершившую свой черный оборот. Но это не в их власти, даже не во власти Великого Хана.
   Старый писец принесет три жидкости: в граненой стеклянной лохани только что сдоенное молоко кобылицы кормящей жеребенка; в склянке - человечью кровь; в желтом бамбуковом коленце - черный сок молок неведомой нерестящейся рыбы из Теплых Морей. Раскатает три свитка драгоценного шелка: один - волнистого черного хунаньского с тиснеными драконами, другой - белоснежного японского гладкого сияющего светом весеннего солнца над горным озером, третий - бархатистого красного маракандинского краску для которого, если верить слухам, делают из крови молодых невольниц. Каждый шелк впитает свои невидимые на нем соки жизни, что явят себя только под жаром очищающего все, все проясняющего священного пламени.
   Осторожно, аккуратно, тщательно улягутся на шелк письмена. Каллиграфия строчек - узор златошвеев мгновенно впитывающиеся в мякоть ткани и исчезающие с глаз еще до того как дописана строка. Сабе не суждено полюбоваться ими. Вся красота строк откроется только стремянному Великого Хана разогревшему свитки у огня и станет тому не до красоты строк. Быстрым взором пробежит он шелка, опустит, кликнет чтеца-кастрата, сам же незаметно удалится. Будто и не видел посланий, будто не хочет слышать скрытых в них тайн без особого на то дозволения. Прежде чем удалиться, царедворец разложит свитки в нужной последовательности, чтобы изображающий вечную дремоту Великий Хан открыл свой единственный глаз, мгновенно налившийся кровью, лишь заслушав последнюю весть. Хан скривит рот, из которого сначала вырвется змеиное шипение, потом шепотом выползет первый приказ: выдавить глаза и вырвать язык чтецу. Стремянный возьмет свитки, бросит в огонь. Пламя проглотит драгоценные шелка, вязь нанизанных строк. Это будут первые звенья бесконечной цепи великоханского гнева. Покатятся головы как шарики рассыпанных бус. Нить этих бус непременно приведет сюда, в ставку войск Сабе, обмотается вокруг пальцев, вопьется в глаза писца, может, нанижет и его, Сабе, голову.
   О, Гуймак, знал бы ты, что наделал своей неразумной смертью! С тех пор как Хана весной поразила молния, Великий занемог. Поправлялся медленно. Не помогли ему камлания шаманов-камов, снадобья врачевателей из южных стран. Только к лету стал отходить Хан лицом от несмываемой сажи. По степи пронесся слух, будто это призывает к себе Небо-Тенгри Великого Хана, предлагает разделить с ним Небесный мир. Союз Закатных собрал силы, среди сыновей Хана возникли раздоры из-за будущего Черного Трона. Нужна была победа способная укрепить Великое Ханство, успокоить смуты внутри и отвести грозу извне. Потому Хан доверил поход Сабе. Потому послал Гуймака чтобы укрепить победой престиж Наследника Власти.
   Великая Власть, окрепшая в стольких битвах, раскинувшаяся на всю Великую Степь, кроме Западного ее Предела, ныне осталась без Наследника. Теперь соискателей объявится слишком много. Так много сколько детей у Великого Мужа, самого крепкого плодителя детей Степи. Чтобы уравновесить шансы партий претендентов, надо отрубить много голов. Прекрасный повод Великая Скорбь.
   Гнев Великого Хана должен быть воистину велик, достоин его Великой Власти. Конечно Хан хорошо знал своего сына, как знал и Сабе дорожа им больше сына. Но здесь сам Великий не волен миловать. Все должны знать, что Великая Власть это Великое Богатство и Вселенское Наследство проявлять небрежение к которому не в праве даже великие полководцы. Великая Власть - прежде всего символ, будь то голубое девятихвостое знамя, булава, бунчук или сам наследник. Претендовать, тем более покушаться на нее не может никто кроме тех, на кого укажет Великий. Ни у кого и мысли не должно возникнуть, что власть может пасть, погибнуть. Иначе интриги, заговоры, тайные сношения с врагами, ножи под одеждой. Завистливые руки потянутся к шеям иных наследников, к самому Великому Хану.
   Посему Великий в назидание всем может казнить своего великого полководца не сберегшего жизнь Наследника Власти. Казнить без оглядки на все заслуги и прошлые победы Сабе. Потому что заслуги всегда прошлое в глазах правителя имеющее низкую цену. Воинство владыке нужно только для настоящего и будущего, из расчета на то сколько народов оно может удержать под пятой и сколько побед одержать.
   Это еще один закон войны: все прошлые подвиги не имеют значения, имеют значение лишь будущие победы. Каждый день на войне ты должен доказывать что просто достоин жить, а не то что повелевать жизнью других. Цена доказательства на войне всегда одна и та же: жизнь кого-то другого. Врага ли, соратника ли, друга ли но жизнь. Это самый главный закон любой войны: "Ты жив пока умирают другие"
   Полководцев Хан сыщет и иных, сам поведет войска как только почувствует в себе силы, пошлет в бой молодых, отыщет средь них нового Сабе.
   По давно установленному Ханом порядку всякий полководец проигравший битву лишается головы. Но Сабе не проигрывал никогда. В годы отчаянной молодости призрак поражения не раз вставал перед ним, но тогда было все равно: победивший враг расправившись с его войском, добрался бы и до него. Позже, поднабравшись опыта и уверенности Сабе научился выигрывать битву сначала в голове, а уж потом в поле. Сраженьям и походам утратил он счет, война стала для него словно сезон для пахаря. Рутиной, ярмом. И тогда сознание пусть призрачной, но смертельной опасности придавало ему азарта, временами заставляло чаще биться сердце, гоняло кровь. Тогда воздух обретал свежесть, простая, грубая еда - вкус.
   Если сила оказывалась на чужой стороне умение избегнуть битвы выручало. Тогда Сабе затягивал кампанию, изматывал врага отступлением, посылал в тыл супостатам отряды отчаянных охотников трепавших охранение, угонявших табуны и скот, выжигавших степь, убивавших все живое на своем пути, уничтожавших всякую пищу до крошки, отравлявших колодцы. К зиме противник уж сам готов был бросить войну и уйти на зимние кочевья. Тогда Сабе атаковал отступающих неожиданно, дерзко. И удача всякий раз оказывалась на его стороне. Если не хватало уверенности в своих силах, то отдавал приказ выступить на несколько дней позже нужного срока и его войны бежали по следам врагов до самых глубоких снегопадов, а в ставку шло послание: "Враг бежал".
   Чтобы не прослыть трусом в глазах врагов, в глазах своих, еще более - в убеждении Хана, Сабе посылал на смерть подчиненных. Чаще всего не самых любимых. Честолюбцев, которых следовало опасаться. Посылал отдав им приказ провести разведку боем, прикрыть фланговый маневр, отвлечь противника от главного удара. Приказ мог быть каким угодно, только не приказом прикрыть отступление, его можно было отдать как угодно, но обязательно в присутствии еще кого-то. Если разбитый начальник возвращался, то Сабе громогласно приказывал его казнить за поражение на которое сам обрек его, самолично наблюдал за казнью, морщась и отводя взор. Его пронизывало ощущение, будто это казнят его самого, что это его шейные позвонки трескаются под тяжелым ятаганом. И полководец вскакивал в седло и продолжал воевать с утроенной силой.
   За долгие годы Сабе развил в себе умение вспоминать о нависающем над шеей остром лезвии, только когда это нужно и не думать в иные дни, вообще забывать словно опасности нет. Ведь иначе мысль о смерти начнет вести тебя, а не ты ее и однажды она приведет тебя к пропасти.
   Времена поражений давно миновали, всласть и войско окрепли настолько что отпала нужда рисковать и войском и жизнью полководцев. Сабе вовсе забыл об опасности, лишь изредка вспоминая старые времена и посмеиваясь над собой, как мог он, уже зрелый мужчина подобно безусому юноше искать в смертельном риске усладу духу.
   Впрочем, если быть до конца честным перед собой, однажды Сабе проиграл бой и бежал, бежал не из страха но из желания спасти остаток небольшой рати. Враги наступали на пятки, но чутье подсказало Сабе свернуть в укромный затянутый туманами лог с виду тихий, с отвесными скалами с пирамидами зеленых горных елей и перьями изломанных ветром сосен на макушках. Шевельнулась в душе малая надежда встать там стеной, завалить деревьями проход, укрепиться и отбить наскоки конницы, а когда верховые спешатся, завалить их камнями с кручи.
   Так и сделали. Только успели свалить несколько высоких дерев и насыпать камней как налетел враг. Отбивались покуда хватало стрел и уже приготовились к приступу, но враги вдруг схлынули, лог опустел. Сабе подозревал в том уловку, но наблюдатели с горных пиков знаками сообщили, что внизу стоит войско Хана. Обнажив склоненную голову, первым выехал Сабе в степь. "Что поделать, - решил он тогда, - Знать судьба".
   А в душе зияла пустота: словно ничего не произошло. Именно эта пустота более всего ужасала Сабе. "Неужели моя жизнь стала мне безразлична? Неужели все забрал Великий Хан?". С тем же безразличием склонил он спину перед Великим, но вместо ожидаемого пинка оказался заключенным в объятья. Хан смеялся, радовался победе одержанной им собственноручно. В лицах свиты Сабе читал удачу, те давали понять, что праздник большой победы Хан не пожелает замутнить казнью и простит полководца. Хан же объявил, что авангард ведомый Сабе заманил врага в Мертвый Лог, но до сего до мига никто того не ведал потому это была тайна знаемая только двоими. Ныне пусть все славят нойона Сабе, которому Хан вручает бунчук коричневого тумена.
   За змеиными речами Великого Сабе почуял иное. Хан послал Сабе на врага со столь малым войском имея тайный умысел измерить глубину его полководческого таланта, узнать как поведет Сабе бой, как выкрутится будучи разбитым, что предпримет спасаясь, сможет ли обратить поражение в победу, или во всяком случае не проиграть. Потому выждал неподалеку, укрыв войско в лесистых горах, потому и вышел из них в самый лучший для того момент.
   В теплых объятиях Хана, в славице в честь Сабе скрывалось навсегда связавшее их что связывает равных, связывает как воинов а не как хозяина и помилованного заложника. С мига сего Сабе навечно обязан Хану милостью, жизнью и живет теперь в долг благодаря этой ханской милости. Понял Сабе и иное: жизнь полководца это всегда стратегия. В большом, в малом, в мелочах. Кстати, и в самом знании что на войне мелочей не бывает. В знании что всегда надо думать наперед, считать, продумывать, разведывать, предвидеть. Превратить жизнь свою в бесконечную войну, даже во времена великого замирения.
  
   Сейчас Сабе поразился самому себе: еще не выиграв битву, только любуясь ею, не думая ни о чем он уже следовал правильной стратегии созревшей где-то в глубине его души, помимо и вопреки несгибаемой воли: направить Великий Гнев Хана за смерть Гуймака по возможно более изогнутой дуге, чтоб неслась она по самому дальнему пути.
   Для этого Сабе вызвал к себе трех личных нукеров своих нойонов. Нукеров, ставших их тенью, троих верно служащих по каким-то, не до конца понятным Сабе побуждениям. Не выбрали бы нойоны в ординарцы фанатиков, стяжателей богатств, искателей власти, хоть сами были жадны, властолюбивы и по песьи преданы Хану. Не таковы нойоны чтоб доверить свои слова и мысли ненадежным людям. Они отыскали себе не хранителей своих телес но хранителей собственных мыслей, хранителей своих душ. Эти люди надежней всего. Надежные люди эти пусть предстанут перед Ханом. Пусть будут они от войска понюхавшего крови и смерти.
   Скорей всего Хан в гневе казнит всех троих. Но дальше гнев его обратится против прямого начальника гонца: на нойонов черного, белого и красного тумена. И вот тогда-то Хан трижды подумает, прежде чем поднимет руку на цвет, на трехцветие своего воинства: на лучших воинских начальников. Когда же очередь дойдет до Сабе...
   Ошибкой будет посылать гонца-гвардейца. Гвардия всегда стоит особняком от войска, живет по своим законам. Алтын-нойон ближе ко Трону чем к Войне. Хан поймет что его любимых гвардейцев Сабе нарочно подставляет под удар. Хотя именно эти златолобые верзилы казни более всего достойны. Но гвардия опора Власти, как внутри так и вовне. Гвардеец не поедет. Хватит с них предстоящей казни "золотой сотни" Гуймака.
   Полководец провел рукой по шее. Теперь впору подумать о собственной жизни. Только искусно составленное послание может ее спасти. Только тонкий намек на то, что Сабе исполнял тайную волю Хана, не желающего передавать Великое Наследство в руки глупца. Сообщить, что теперь у Хана развязаны руки, и он сам может назначить Наследника, не обращая более внимания на все обычаи Степи. Но намекнуть надо так чтобы понял это только Великий, чтобы на Хана не упала и тень подозрения в детоубийстве. Заодно подсказать Хану как спасти своего любимого полководца.
   Хан не любит заплетенных словес - Хан воин. Поэтому нужные слова следует заменить логическими пустотами, которые сами заполнятся нужными Сабе мыслями. Искушенному в мыслях сделать это несложно: Гуймак совершил подвиг, спас войско в самый трудный момент битвы ценою собственной жизни. Следовательно, именно наследник одержал великую победу иногда следуя, иногда нет скромным советам Сабе.
  
   Сабе не был степняком по рождению. В редкие вечера уединения размышлял полководец о своей судьбе, представляя, кем бы он был сейчас, не отдай его в юном возрасте дядя-опекун в заложники племени зебе. Князь по рождению, Сабе лишился родителей в нежном возрасте, посредством манипуляций с ядами своего дяди, объявившего отравленных им родного брата (отца Сабе) и старшую жену его (Мать Сабе) сгоревшими при пожаре в спальных покоях. По малолетству наследника дядя собственноручно наложил на себя бремя опекунства власти, а когда пришли в пределы их княжества дикие зебы, отдал им повзрослевшего юношу в залог вечного мира.
   Вечного мира не получилось. Через три года союзники зебов - кызылклычи, по наущению друзей своих предали огню и мечу все княжество. Дядю-узурпатора прибили толстыми медными гвоздями к воротам собственного дворца. Сабе весьма сокрушался, что не присутствовал при его кончине.
   Так обратился Сабе из почетного пленника в раба. Так попал в услужение молодому ханычу зебов. Дик оказался тот ханыч, жесток, груб и глуп, ко всему подозрителен и глумлив. Его бесила нежная внешность Сабе, утонченные манеры, умение петь высоким голосом, слагать лирические стихи, рисовать, искусно владеть тонким мечем, никого не убивая, знание подходов к женщинам и объезженным лошадям.
   Ханский сын (Сабе забыл его имя) в первый же день рабства обесчестил князя и делал это каждый раз грубо и жестоко, когда князь хоть в чем-то выказывал превосходство над ханычем. Сабе стал посмешищем в глазах княжеских нукеров, и в пику им начал истово постигать грубые навыки кочевой жизни: выучился спать под открытым небом, стрелять из лука, объезжать и кастрировать диких жеребцов, гонять табуны, резать овец. Всему, что умели они - не хуже их. И воины его зауважали.
   В отместку за упорство Сабе был взят из свиты воинов в палатку жен ханыча, где стал его "железной женой". Даже к оскоплению его предназначили, но старшая жена ханыча, с которой Сабе очень быстро сделался близок, упросила мужа отложить церемонию на неопределенный срок.
   Каждый свой новый день жизни Сабе вырывал зубами у Судьбы, которой скоро надоели эти терзания и "Блаженная Кисмет" проявила милость к молодому князю-рабу: в Степь пришел Великий Хан, загнавший зебов в Голую степь и затребовавший в заложники старшего сына их хана.
   Молодой хан взял с собой охрану, гарем, рабов, личный племенной табун. Когда до ставки Великого Хана осталось три караванных перехода, то есть один день езды гонца (сто тысяч шагов, как считали на родине Сабе) ханыч приказал водрузить над своей кибиткой шелковый шатер, сам облачился в роскошные одежды, сзади себя посадил разодетых старшую жену и жену "железную". Впереди, на далеких холмах, уже показались караулы стражи Великого Хана. Сабе вытащил из сапога серповидный ножичек для обращения жеребцов в меринов и перерезал им горло ханыча. Кровь темной теплой струйкой облила ехавшего рядом командира телохранителей. Кровь первого и единственного человека, которого Сабе своими руками убил.
   Пальцы полководца сжались: его ладони до сих пор хранили память о дернувшихся в них и ослабших шейных мышцах, о вздувшихся и отчаянно забившихся, заплясавших, запульсировавших венах, о заструившейся меж пальцев теплой влаге, застывающей на ветру, крепче рыбьего клея сцепившей его пальцы друг с другом. Сабе услышал тихий хрип и свист выходящего из раны воздуха. Полководец провел пальцем по своей шее, потер большим пальцем по ладони, будто счищая комочки невидимой запекшейся крови.
   "Когда рубят голову, наверно, больно? Люди дергаются. Только ханыч тогда сидел тихо, не шелохнулся ни разу".
   Пока ханыч продолжал восседать в надменной позе, будто не замечая фонтанчика крови из горла, глаза Сабе и начальника охраны ханыча встретились. Этот миг решил дальнейшую судьбу Сабе. Судьбу тщательно обдуманную им в предыдущие полчаса.
   Жены не выдадут его: им не захочется еще совсем молодыми быть захороненными рядом с телом своего мужа. Слуги и рабы будут делать, что им прикажут. Нукеры? Охрана... ни за что не повернет назад на глазах воинов Великого Хана, который не простит им такого поддразнивания Великой Власти. Нет им обратного пути - туда, где их казнят за неисполнение службы, где их семьи вырежут пришедшие по их следам тьмы Великого Хана. Казнят нукеров и в Ставке. Казнят мучительной казнью: сломают хребет. Остается разбежаться в разные стороны, куда глаза глядят - покрыть себя позором навеки. Их выловят, искалечат пытками, отдадут последним беднякам в степи. Те уморят их голодом. Конечно, они могут зарубить Сабе, потом зарезаться сами. Но все произошло так неожиданно.
   Начальник охраны небрежно махнул рукой вперед: "Продолжить движение". Первая жена привычной рукой в последний раз торопливо сняла с мужа одежду, пока шелка пяти халатов надетых один поверх другого не залило кровью. Голый труп ханыча бросили в ближайший овраг, где он был пожран лисами и хорьками. Так Сабе стал Сабе: наследником власти племени зебе, почетным заложником в ставке Великого Хана.
   Первыми смертями, пришедшими за смертью ханыча, стала казнь прислуги и рабов. С молчаливого согласия гарема и телохранителей. Казнь-жертва в честь Великой Власти.
   Слуги болтливы, слуги сварливы. Не следует держать под боком опасных свидетелей. Великий Хан по-своему воспринял эту жертву, увидев в ней демонстрацию желания Сабе отказаться от роскоши племени, долго проживавшего вблизи оседлых и набравшихся от них вредных привычек к богатству и роскоши, неге и лени. Хан приблизил к Себе Сабе, к своему удивлению открыл в нем тонкий ум и высокую образованность, вопреки дошедшим до его ушей слухам о тупице и невеже. Сабе давал дельные советы, водил небольшие отряды в далекие походы, посылал своих нукеров в самое пекло битв. Однажды их отряд не вернулся.
   Полководец вспомнил сейчас поразившую его деталь: он послал своих нукеров в бой тем же жестом, каким в свое время начальник охраны приказал продолжить движение, увидев струйку крови их горла ханыча. Нет, это не месть, это необходимость. Все это понимали. Сабе привык к этим людям, пригрелся к ним душой, чувствовал, как жмутся они к нему в чужом стане, считая его жизнь единственным залогом своей. Но так было надо. Все вокруг сделались обреченными на скорое путешествие в Ничто в тот самый миг, когда Сабе потянулся к сапогу за ножиком.
   "Вынужденная жестокость? Разве жестокость нуждается в оправдании? Она или есть, или ее нет. Волк и ураган не оправдываются. Они так живут, они такие сами по себе, не заботясь о свершенном, не спрашивая жертв своих жестоко ли их убивают.
   Жестокости больше в одно время и меньше в другое. Ее больше в жестокие времена. Но время всегда жестоко, потому что оно Время.
   Время... Разве щадит оно кого-нибудь? Разве не побелило его голову до срока. Разве жесток воин, пресекающий чужую жизнь, спасая её от бега времени и оставляя врага своего навечно молодым, не познавшим немощи старости?"
   Стали чахнуть и умирать одна за одной жены Сабе. Их убивал страх. Сам будущий великий полководец любил жен ханыча, ставших его женами, пальцем их не тронул. Некоторые повесились по неизвестным причинам, некоторые подвернули ноги, идя по воду и стукнулись висками об одиноко лежащий в степи камень. Другие не могли ни есть, не пить и тихо зачахли, словно печаль-болезнь забрала их. Вокруг шептались, что это Кисмет-Судьба не дает Сабе увидеть потомков своих, поскольку семя его ядовито, как яд гюрзы.
   Осталась только первая жена. Первая любовница его, самая любимая, самая умная. Изведенная страхом однажды ночью она, наконец, решилась зарезать Сабе спящим, но тот, предвидя нечто подобное, не спал.
   Сабе выбил из рук ее кривой ножик (тот самый, которым он зарезал ханыча), вырвал ей язык, выволок на середину стана за длинные черные волосы и при всех обвинил в измене. За те длинные черные косы, подобные аркану из конской гривы, привязали жену к хвосту ее любимой рыжей кобылицы, которой плеснули на спину кипятку. Больше никто никогда не видел старшей жены Сабе, ни той огненной лошади.
   Заложникам запрещалось видеться с соплеменниками, чтобы не случилось побега, чтобы не было интриг в стане, чтобы они не затосковали по семье и не умерли от той тоски. Это было на руку Сабе. Но слухи о подмене наследника зебов неведомым образом родились и в ставке Хана, и в народе зебе, который изъявил неудовольствие таким оборотом дел: де, молодого ханыча в плену извели, теперь хотят подсунуть им подмену-чужака, поставить его во главе народа зебов как только старый Зебе-хан уйдет в заоблачные угодья. Началось брожение.
   Степняки легки на подъем, их волнение со стороны выглядит бунтом, особенно если рядом с Ханом есть мудрый советчик, знающий характер соплеменников. Он то и вызвался усмирить "сородичей". Мол, со своими он быстрее найдет общий язык. Для верности пусть Великий посадит на одну лошадь с ним своего человека, а тот пусть всегда держит наготове нож.
   Великий Хан не посадил сзади на седло Сабе своего человека. Весь тумен был его людьми. Так не стало в Степи племени зебе. Ни младенца, ни старухи... никого. Так Сабе стал тем, кем стал: главным полководцем Великого Хана, доверяющего ему все свое войско и огромную власть.
   И все же Сабе изредка посещала мысль: кем бы он был, не отдай его дядя в заложники зебам? Остался ли правителем маленького княжества, где жил бы никогда не покидая дворца в покое и роскоши, в кругу изысканных удовольствий не ведая о просторах степей. Проводил дни свои слушая нежную музыку, размышляя в саду о высоком, капризно выбирая в гареме красавиц в соответствии со своим настроением в этот вечер, слагая стихи о порхающих бабочках, о мотыльках, летящих на убийственный огонек светильника в ночи и щебечущих птахах, за нежным пением которых скрывается трагическая песнь о выпавшем из гнезда птенце или скорбная трель о возлюбленном самчике, навсегда покинувшем ее ради другой птички или о жалобах матери-птахи оплакивающей яйца в соломенном гнезде, раздавленные неосторожной ступней человека.
   Развалившись на подушках и валиках неспешно решал бы дела своего крохотного, зависимого от большой империи княжества, сообразуясь с советами льстивых, склонных к измене и интригам придворных, соотносясь в каждом своем безвольном решении с пыльными манускриптами о деяниях великих своих предков, с речениями древних мудрецов, оставивших загадочные афоризмы и хитрые стратагемы, приложить которые к жизни невозможно не имея воли и опыта, равно силы и власти. В бессилии правителя не властвующего, но играющегося властью только и пригодна древняя мудрость, чтобы украшать речь да сотрясать воздух бессмысленными угрозами.
   Хватило бы тогда у него воли и решимости собирать войска и противостоять такому мудрому полководцу как Сабе? Великий Хан нашел бы себе другого Сабе, может не столь одаренного, хотя... кто знает? И прибили бы его к воротам собственного дворца, оторвав от сладостных дворцовых удовольствий, как прибили когда-то дядю. Дядю, к тому времени, Сабе бы сжег вместе со всем его гаремом.
   "Не стал ли я просто тенью Великого Хана?"
  
   Послания родились в голове Сабе, как песня в устах Кутха. Полководец приказал писцу приготовиться! Зная, что времени у него ровно столько, сколько уйдет на дойку кобылицы, переступающей копытами за порогом шатра, чтобы прирезать пленного, и вытащить пробку из бамбукового коленца, полководец обмакнул тростинку в белую тушечницу с кровавого цвета тушью, которую принято растирать на гладком черном камне примешивая золотую пудру.
   На хрусткий пергамент легли первые строки.
   Когда вошел писец, Сабе рассматривал желтоватую полупрозрачную кожу на просвет огня жаровни. И рыжие блики света от языков пламени плясали, зажигая звездочки золотой крупы меж нитей строк красной туши, запечатлевшей послание Сабе самому себе:
  
  
   В потоке крови
   красное солнце утонуло.
   В кличе победы
   воины свой голос не слышат.
   Лишь я, одинокий,
   молчу, закатом любуясь.
  
  
   Наутро Сабе позволил себе поспать подольше: ничтожная прихоть великого полководца, демонстрирующая подчиненным его власть, спокойствие, непоколебимую уверенность в собственных силах. Но для себя он посчитал свой долгий сон иным: так наградил он себя за победу, справедливо считая, что награда эта может оказаться единственной, а дальше... кто знает? Вышел наружу лишь, когда солнце покатило по небу свое белое колесо.
   В полном составе уже собралась свита, обрюзгшая от бурного ночного гулянья. Готовые отправиться в путь гонцы, проснувшиеся с рассветом, сидели, скрестив ноги перед шатром, перебрасываясь редкими словами. Свита смотрела на них молча.
   Полководец нарушил торжественность момента, деловито пройдясь вдоль шеренги выстроившейся свиты, подробно выспросив подчиненных о результатах разведки, уточнив потери, поинтересовавшись многим другим, что в представлении присутствующих уже не имело никакого значения.
   Значение имело теперь только одно: послание к Хану, от которого теперь только и зависела их жизнь. Жизнь лежала в трех разноцветных сафьяновых трубках, в которых хранились намотанные на палочки свитки, закрытые с торцов медными полушариями, опечатанные свинцовыми тамгами, болтавшимися на коротких шнурках с каждой стороны. Что написал Сабе? Не пришло ли им в голову переложить ответственность за гибель Гуймака на одного из них? Особенно нервничал Алтын-нойон: его гвардейца не сделали гонцом. Не доверяет.
   "Не доверяет, значит в посланиях нечто дурное для меня. Не послать ли гонца своего?".
   Беспокойные свитки покоились на бархатной подушке, что нес за полководцем писец. Наконец, Сабе обратил внимание на посланцев. Жестом поманил их к себе, указал на подушку.
   - Выбирайте!
   Каждый воин, не колеблясь, взял свиток, соответствующий цвету его тумена, избавив, тем самым, от сомнений Сабе, понимавшего, что иначе и быть не может. Сабе осмотрел их: как они стоят перед ним - так предстанут перед Великим Ханом. Теперь надлежало сказать им нечто напутственное, хоть говорить с гонцами все равно, что говорить с ветром, несущим твои слова от уст твоих к ушам Великого Хана. Сабе обратился к ветру.
   - Теперь ваша судьба в ваших руках. Кто приедет первым, тот награду получит, кто приедет последним - голову потеряет.
   - Мы уходим, но мы еще не умерли, - ответили ему всадники.
   - Берегите послания крепко, от глаз врагов берегите, хоть могут их прочесть только очи Великого Хана, но вы все равно берегите их.
   - Да будет так! - всадники вскочили на коней и понеслись галопом, таща за собой на длинных поводах подменных лошадей.
   - Дело сделано! - обратился Сабе к свите. - Готовьте Гуймака в дальний путь!
   Он скрылся за пологом шатра. Здесь его ожидал неизвестно как проскользнувший незамеченным сотник волчьей сотни разведчиков-алгичинов по прозвищу Бурсоры. Имен у серых воинов не было.
   - Поедешь за... - Сабе нагнулся и шепотом назвал имя гонца.

ПОСЛАНЦЫ.

Белый - Мэчин.

  
   Стоило Цагану взять белый свиток, как ладонь его сковал холод. Холод смерти. Он немного опешил, но, перехватив тревожный взгляд Ак-нойонов, взял себя в руки. Весь мир покрылся для него млечной пеленой.
   Смерть так смерть! Он везет свою смерть, не смея остановиться, не смея даже замедлить бег лошадей. Смерть бела, только теперь он узнал это, хоть все знали: белые всадники - всадники смерти. Так говорил Ак-нойон, сам не степняк - горец, полжизни проведший под языками сползающих с заснеженных пиков ледников. Он всегда говорил: "Белый цвет - цвет смерти. Смерть мудра, внимательно присматривайтесь к избранникам ее. Недаром достигший возраста смерти или заглянувший ей в глаза становится бел, как лунь. Смерть метит избранных белым цветом".
   А мать говорила ему: "Белый - цвет радости, цвет жизни, цвет молока кобылицы, хмельного кумыса, крепкого арза, цвет чистоты, невинности, цвет хорошего известия". Так говорят все кочевники. Таково его имя - Цаган.
   Ак-нойон говорил: "Белый цвет - цвет касты шаманов - камов. Я учу тебя, Цаган, учению белой кости. Учению Высшего цвета в свете. Цвета белого - цвета полуденного солнца и озарения, радости и смерти, соития и мужского семени, цвета молока матери, цвета сияния звезд и полной луны, цвета лепестка в росе, цвета самого сильного яда, цвета костей в степи".
   Ак-нойон так говорил: "У людей Юга все наоборот. Белое для них траур и смерть". А однажды левый Ак-нойон сказал, что Сабе не кочевник, человек Юга. Хмельной кумыс развязал ему язык, за что правый Ак-нойон ударил его по щеке. Больше ничего плохого про Сабе он не слышал, но исподволь стал приглядываться в его нему, его походке, плавным движениям, обдуманным решениям. Стал подражать задумчивым жестам, стал запоминать мудрые и непонятные его речения, подолгу размышлять над ними, поражаясь скрытому смыслу его решений, прозорливости, змеиной хитрости.
   Пришел час и Сабе послал на смерть Цагана. Может они, наконец, поняли друг друга? Может Сабе нарочно вместе с мечом подарил ему переживания конца жизни. Красивого и сурового, подобного всплеску молнии, единственно достойного воина конца, вместо холодящего душу инея старческой седины, поджидающего зиму?
   От понимания этого Цаган ощутил свет в душе: все десять лет службы Великому Хану он шел дорогой воина - дорогой смерти, бесполезно ища ее в схватках, разведках, в лагере врага, пытая, убивая, отравляя врагов. Он всегда видел чужую смерть, но никогда свою собственную. Сейчас он увидел ее в белом свитке. Каждый шаг приближает его к смерти, с каждым шагом он умирает. И он будет следить, как уходит из него Жизнь, как поры его пропитывает Смерть. Она придет не единым мигом. Она вползет в него, закрадется, как бледный скорпион. Он все успеет ощутить, понять, запомнить. Он узнает ее сокровенные тайны, увидит изнутри. Сам станет Смертью.
   Будет с радостью подгонять лошадей, вдыхая морозный воздух - воздух смертельного холода. Будет славить Сабе, увидевшего в нем, Цагане, что тот сам не смог рассмотреть в себе. Хвала тебе Сабе-зайсан!
   Был полдень, пора было поворотить на север - к Большому каналу и Большому караванному пути вдоль него. Пора было дать небольшой отдых кобылам, скормить им по щепотке крупной соли.
   После многолюдья похода, толчеи битвы Цагану было непривычно отсутствие людей. В одиночку, когда ни перед кем не надо выказывать себя, он скоро овладел своими радостными чувствами. Душа его хотела отвлечения.
   Судьба послала уму на пути одинокую юрту. В Степи не ставят стан, где попало: надо поить, гонять на выпас скот и коней. Люди вынесут гонцу все, что тот попросит, и он примет все, не сходя с коня.
   Эта юрта была, казалось, исключением: ни дымка, ни лошадей у коновязи, никаких следов овец, яков, коз, верблюдов. Люди не выходят навстречу и не наблюдают за одиноким всадником вдалеке. Может, затаились и замышляют недоброе? Потому жди засады, верти головой, привстав в стременах.
   Странная то была юрта. Чем ближе к ней подъезжал Цаган, тем больше удивлялся: люди бежали, бросив все. Может, они испугались Войска? Но воины прибрали бы к рукам и юрту, и пожитки. Зачем добру пропадать? Здесь таилось что-то иное. Лошади тревожно зафыркали, замотали длинными своими головами.
   Решив развеять тревожные сомнения (а в глубине души - надеясь увидеть человека, услышать от него слово, которое даст ответ ему: каков будет его путь), белый наездник привязал лошадей к коновязи, вынул походный меч, ставший походным после подарка Сабе "праздничного" меча по имени "Сто буйволов", тихо подкрался к входу и клинком откинул шкуру-полог. За мгновение до этого он уже пожалел о сделанном. В лицо ударил смрад гниющей плоти, ранее лишь сочившийся сквозь щели.
   Внутри было темно, только столб света стоял посредине - от очага до дымового отверстия. Вокруг были раскиданы тела людей, то ли уснувших и не проснувшихся, то ли замерзших. Страшное слово возникло в его голове, замерло, но всадник смерти не решился подумать о нем. Он смотрел на этих людей, не решаясь дать мысли своей услышать это слово, как вдруг ощутил справа живое зловонное дыхание. Медленно повернул голову и увидел чудовище.
   То ли оборотень то был, то ли восставший из могилы мертвец. Красное лицо его было покрыто синюшными пузырями, безумные глаза, налитые кровью, не могли принадлежать живому человеку. Так смотрели они, будто видели перед собой совсем иной мир - мир демонов. Язык цвета мела болтался снаружи меж синих растрескавшихся губ, кожа на шее и груди сползала клоками, сочилась каплями зловонного гноя. Человек не мог так выглядеть. То был демон... или обезьяна, как о ней рассказывали очевидцы.
   Демон сжимал в руке длинный нож. Цаган сделал несколько шагов к коновязи - демон, шатаясь, последовал за ним, бормоча что-то странное, несвязное, но скоро перешел на рык. Цаган ударом меча перерубил уздечки, гортанно прикрикнул на лошадей. Хрипящие от страха кобылицы умчались в степь.
   Меч был выставлен вперед, нацелен в грудь рычащему существу, предупреждая его: "не подходи". Воин не решился заговорить с чудовищем, опасаясь услышать от него недоброе слово. Цаган сдернул со спины щит, склеенный из толстого войлока на каркасе из ребер, обрамленный бахромой белого конского волоса.
   Вовремя взял щит он. Глаза чудища на миг прояснились, оно издало яростный крик, прогнулось, совершило странный поворот на одной ноге и прыгнуло на Цагана.
   Подставленный щит принял толчок тела оборотня, остановил и отшвырнул его. Чудище совсем не сопротивлялось, как куль отвалилось на войлок юрты. Спиной ударившись о мягкую стену, отскочило, будто был то не войлок вовсе, а камень, в огне раскаленный.
   "Верно, демонов обжигают вовсе не те предметы, что для нас горячи", - только и успел подумать Цаган, ударяя мечем.
   Прыжок врага был резок и необычен, сопровождался столь диким ревом, что Цаган, полагавший демону голову снести, промахнулся. Враг налетел на него, в щит ударился головой, сбил воина с ног. Цаган увидел сквозь ресницы бахромы щита занесенный над ним кинжал, сверкнувший на солнце. Неизвестное существо яростно выло, как воют во время страшной пытки, спустило кожу с лица, обнажив багровые мышцы и просветы белых костей. Дыхнуло из зева смрадом, на смрад трупа похожим.
   Воин не потерял самообладания от уловок врага и не дал себя зарезать - перевалился на живот. Нож вонзился в землю рядом с ним. И был занесен вновь. И вновь Цаган отвалился в бок. И вновь сталь ножа прорезала дерн и была извлечена еще резче. Цаган выставил щит на вытянутых руках и услышал треск. На лицо его посыпались кусочки кости, обрывки войлока. Лезвие кинжала прошло насквозь, остановившись в нескольких пальцах от лица. Щит сделался тяжелым, будто на него положили скалу - чудище налегло на щит всем телом, пытаясь вдавить его вместе с кинжалом в тело своего врага. Острие приблизилось к щеке, ощутившей холод близкого металла. Из бахромы вылезли пальцы, лишенные кожи. Чудовище схватилось за щит двумя руками и давило, давило его вниз.
   Цаган ударил мечём. Не видя врага, не имея возможности размахнуться, он гардой попал в бок зверя. Безобидный удар имел странные последствия: чудище взвыло диким воем, сильно толкнуло щит. Цаган заблаговременно дернул вбок головой - лезвие прошло мимо, продавило прокладку хатангу дягеля, уперлось в спрятанную в его глубине стальную пластину.
   Чудище отпрыгнуло, вырвав щит, оборвав кожаные тесьмы, крепившие его к руке Цагана.
   Воспользовавшись этим, Цаган вскочил, взялся за меч двумя руками и вновь выставил его перед собой. Чудовище извивалось у стен юрты, плакало, стонало, не обращая на воина внимания вовсе.
   "Оно обладает страшной силой. Силой волхования. Двигается подобно человеку, опившемуся настоянной на арзе дикой конопли. Единственное его преимущество - непредсказуемые удары и резкие движения. Против него потребна выдержка, хладнокровие. Он плохо контролирует свои движения".
   Цаган стал шептать заклинание против восставших из могил духов.
   Чудовище оставило плачь, заревело, швырнуло щитом в Цагана. Тот разрубил его на лету на две половинки, пробежал вперед несколько шагов и рывком погрузил меч в груду гниющего мяса, из которой заструилась черная кровь.
   - Ага, мертвец, стали боишься! Сдохни, обезьяна!!!
   Готовый к новым выходкам демона, Цаган отскочил на два шага, ожидая ответного удара.
   Демон умирал. Умирал, скуля и плача, как умирает большинство людей. Хорошо знавший, как люди умирают, Цаган теперь понял, с кем бился. Корчилось в муках, испускало дух тело человека. Дух смрадный, гнойный, болезнью замутненный. Все, знаемое о заразе белым воином, пронеслось в его голове, выпустив наружу то, спрятанное в глубине, слово.
  -- Чума! - выдохнул Цаган. - Лучше то оборотень был!
   * - хатангу дягель (монг. "крепкий, как сталь, кафтан") - вид ламинированого доспеха. Стеганный шерстью, шелковой или хлопковой ватой халат с вшитыми в подкладку металлическими пластинами.
  
  
   Ак-нойон часто рассказывал своим воинам, как приходит к человеку смерть. Чаще прочего рассказывал он, как смерть от чумы приходит.
   "Я должен был понять это раньше. Видно я хороший воин, да не самый умный".
   И бросился он бежать. Бежать к своей поклаже, срывая с себя одежды. Бежать к своей Кумыске. Звать ее на разные голоса.
   Кобыла весело подбежала к хозяину, вертя хвостом, видимо радуясь, что они вновь победили врага. Но воин не стал ее хвалить - он стал рыться в седельной торбе, ища бесценный дар Ак-нойона: маленькую склянку прозрачного стекла.
   "Неужели она потерялась? Нет, вот она! Что ж я так суечусь, неужели испугался?"
   Движения его стали плавны. Он вылил жидкость из склянки в рот, но проглотить горькой огонь был не в силах. Одной рукой Цаган зажал себе рот, другой провел по кадыку - таким движением белые воины заставляли принять пленников яд. Катушек огня внутрь провалился, желудок обжег.
   "Спасен!"
   Резь в животе была нестерпима. Цаган схватился за живот и опустился на колени.
   "Встать! Воин должен терпеть всякую боль..." Но не мог встать. Страшное зелье растекалась по нутру, вызвало озноб, защипало глаза, выдавив слезинки из них.
   "Чума! Вот Ты какая! Только снадобье-огонь может одолеть твою силу. Лекарство, побеждающее все на свете, даже дух воина, не давая ему подняться с колен.
   Чума! Она спит в человеке день, три, девять дней спит. Потом просыпается страшной болью. Чудище тоже плакало от боли.
   Ак-нойон поучал: "Человеку так больно делается, что стоит дотронуться до нарыва и больной отшвырнет тебя на десять шагов - так ему больно! Чума силой своей мутит разум любого человека, заставляя его прыгать и бесноваться, бредить, чума показывает ему демонов, выгоняет из дома бродить-шататься, не видя ничего перед собой".
   Девять дней! Это самое большее, за сколько должен я доскакать в Ставку. Что если я привезу в стан не только послание, но и Черную Смерть? Вот уж действительно: "всадник смерти!"
   Цаган схватился за голову - первое им услышанное слово: "чума". Он сам сказал. Значит, он привезет в стан чуму и сам же от нее погибнет. Но хуже того, погубит Великого Хана и его великое дело. Как стерла с лица Земли страны и народы, великие империи и никому неизвестные ханства Большая Чума.
   "Великий Хан сам найдет способ победить Великое Бедствие. Я же принесу ему Великую силу - страх Черной Смерти. Власть над ужасом. Не в себе принесу, но с собой. И вообще, по-моему перовое слово мое было не "чума", но "мертвец". Но я и так мертвец. Так чего бояться?".
   Воин поднял меч и направился обратно к юрте.
  
  
   Красный - Хомин.
  
   Джамсарану было почти все равно - лежало ли в красной трубке известие о смерти Гуймака или нечто иное. Хотя, наверняка он там было. Красный цвет - цвет пролитой крови, добрую весть отправили с белым вестником. Красный всадник радовался самой возможности стать летящим словом. Словом летящим к ушам Великого Хана, как красная боевая стрела.
   "Каким бы не был человек, внутри он всегда красен. Потому что красна его плоть, красна его кровь - жизнь его".
   Гонец подстегнул коня, бросил поводья, раскинул руки в стороны. Конь перешел на резвый галоп, понукаемый ударами пяток и толчками коленей. Джамсаран ощущал себя сильной птицей, свободно парящей над простором Степи. Степи, вчера ставшей Его простором. Великая степь без края и еще более бескрайнее небо над ней. Во все стороны бесконечное, глубокое, синее, вольно дышащее ветром в лицо небо, перетекающее в синеву ковылей вдали.
   - Моё-ё-ё!!! - прокричал Небу что было мочи Джамсаран, пустив коня в полный галоп и наслаждаясь ощущением полета.
   - Моё! Моё!
   Почувствовав через некоторое время, что, утопающий по брюхо в травах, Аранзал его начинает идти туго, всадник уперся кулаками в переднюю луку, вспрыгнул ступнями на седло, встал во весь рост, постоял немного с расставленными руками, то приседая, то взмывая ввысь, беркуту уподобясь. Даже проклекотал по-птичьи. Побыв птицей, он вновь превратился в воина-гонца, помнящего о долге: подтянул за длинный повод бежавшего следом выносливого мерина-иноходца, перешагнул ему на круп, легко опустился на потник.
   Иноходец шел под вьючным седлом, не очень удобным для верховой езды. Надо было перевести обоих коней на спешную иноходь, чуть сбавить бег, но Джамсарану хотелось все лететь и лететь вперед. Красный всадник решил не сворачивать к источнику Кузсу, скакать напрямую к Большому Хребту, перед которым струит свои прозрачные воды река Хапгол. Реки он достигнет вечером, даст коням и себе небольшой роздых и помчится в ночи к перевалу, под огромными осенними звездами по лунной дорожке. К полуночи дойдет до перевала, где из ледников сочатся студеные струи. Там кордон Великого Хана, где Джамсаран устроит разнос вечно дремлющим сторожам, прикажет накормить коней и поест сам. Там дождется зари. Оттуда спустится вниз, греясь в утренних лучах. Если на перевале нет снега, то в разгар следующего утра он достигнет уже почтовой станции - "яма", где сменит своих коней на подменных, и уже не будет их жалеть, будет нещадно хлестать плеткой, загоняя в смерть одного за другим, чтобы еще через шесть дней первым предстать пред очами Великого Хана, обскакав других гонцов дня на два. Так он первым исполнит поручение, возможно, сохранит свою жизнь, может и награду получит. Как всякий не разумеющий грамоту, Джамсаран не очень верил в смысл закорючек на шелке, более доверяя устным сообщениям. На худой конец - известие есть сам цвет послания. Красный цвет внушал ему доверие.
   "Нет! - сказал себе Джамсаран, - Лучше не думать об этом, не пускать в душу сомнения. Чтобы я ни вез, я доставлю эту весть первым. Если погибну - то сразу, зачем из-за меня пропадать Кутху и Цагану?".
   Пока у него была целая вечность в распоряжении, простор степи, возможность мчаться во весь опор, прихлебывая молочную водку-арз из бурдюка, заедая солеными языками копченого сыра и сушеным мясом, перетертого с бараньим жиром. Ранее простые, как глоток воздуха, теперь пища и питье сделались необычайно вкусны. Джамсаран удивился даже, как он раньше то не распознал их замечательного вкуса. Да и сам воздух приобрел сладковатый вкус, и каждый вдох пьянил сильнее любого вина.
   "Если же повезет напоследок вырвать сердце врага, то считай - жизнь удалась!"
   Красный воин остро ощутил во рту вкус жизни, похожий на вкус крови, вкус дичины, только сейчас, когда понял, что несется, подгоняя коней, к своей смерти. И воздал Небу хвалу за этот счатливый миг, за великую милость ощутить всю радость жизни.
   Увлечение резвой ездой и собственными чувствами сыграло с Джамсараном злую шутку. Кони не направляемые, а лишь понукаемые, вынесли его к холмам, за которыми скрывался водопой Кузсу. Красный воин понял это слишком поздно, когда обратил внимание на неожиданно возникшую темную гряду пред собой. Словно Земля родила эти холмы, похожие на лежащую навзничь жену, ожидающую на войлоках прихода мужа - Неба-Тенгри. Когда понял - не стал сворачивать в сторону: "Не проезжать же мимо водопоя".
   Выехав на гряду, гонец взглянул вдаль-вниз. У черного глаза воды, смотрящего в небо, средь желтой плешины, вытоптанной тысячами копыт, маковыми зернами чернели расседланные кони.
   "Свои!" - вырвалось у гонца, переводящего разогнавшихся коней на спокойную рысь. Но те, почуяв близость воды, не очень то хотели останавливаться, хрипели, прикусывали удила, мотая в нетерпении мордами.
   "Свои... Кому еще быть здесь, в полудне езды от войска, как не войнам Великого Хана?"
   Успокоенный, охлаждающий коней от перегрева скачки, Джамсаран в предвкушении смаковал, как крикнет начальнику отряда: "Дорогу гонцу Великого Хана!", как падут все на колени, приклонив головы к земле, а он, выждав немного, прикажет напоить коней. Им дадут отстояться, напоют. Позже его с почестями будет сопровождать эскорт до границы их круга охраны. "Хорошо быть гонцом к Великому Хану!"
   Но чем ближе подъезжал Джамсаран к источнику, тем в большее изумление впадал: хоть кони были взнузданы по-боевому, но подменных коней видно не было. Не могли воины Великого Хана растерять их, не побывав в бою перед этим; в землю было воткнуто копье с черной кисточкой от хвоста яка, а над малахаями воинов виднелись и красные, и белые колпаки. Пожалуй, только гвардейцев не было в этом сборище, как не было у них и кибитки.
   "Это не караул у источника".
   Свернуть, проехать мимо было теперь никак нельзя: на притомившихся конях нечего думать ускакать. Погоню сразу бросят по его следу. Да и не пристало гонцу к Хану уходить в бега, тем более ему - Джамсарану.
   Заметившие гонца воины неторопливо поднялись с земли, проверили оружие, подтянули подпруги у своих лошадей, двое в красных малахаях неспешно уселись в седла, слегка тронули поводья, пустили коней шагом навстречу гонцу. Одиночка в степи не страшен, хоть по подменной лошади догадались они: раз едет один воин при полной выправке, значит едет гонец, а значит - батыр. Неспособного оборонить тайну гонцом не пошлют.
   Гонец, тем временем, считал противников: "Шестеро их, пять коней, два верблюда с поклажей. Что это за враги? Доблесть выказать не на ком!" Ноздри Джамсарана жадно втянули горячий воздух, предвкушая крови запах. Был он готов к схватке, но не торопился и ничем не выказал свои недобрые намерения. Надо подобраться как можно ближе, пока враги не взялись за луки и не осыпали его тучей метких стрел.
   Враги же особо не беспокоились, кроме двух всадников, приблизившихся к нему на пятьдесят шагов и остановивших коней. Джамсаран поднял правую руку вверх, но тут же опустил ее на темляк сабли. Так же поступили двое всадников. Встреча людей в степи редкость, потому при встрече молчать не принято.
   - Здоровья тебе! Да будет поступь твоих коней легка!
   - Здоровья и вам!
   - Вода в Степи - вода для всех. Мы пропускаем тебя напоить коней.
   Красный воин тронул поводья, неспешно двинулся вперед.
   Один из всадников поравнялся с Джамсараном на расстоянии двух копий, поехал шагом рядом с гонцом, придерживая своего рыжего, застоявшегося и потому норовившего пуститься вскачь, фыркавшего и мотавшего головой.
   - Я узнал тебя, Джамсаран - посыльный человек Улан-нойона. Я же прозываюсь родовым именем Амба. Вожак вольных степных людей. Присоединяйся к нам. Станешь вольным орлом степи, клювом добычу себе будешь рвать. Если не пойдешь с нами, то мы сами собою будем, а ты - сам собою.
   - Красивую песню поешь. Орлом себя называешь. Да только овцы вы, трусливо бежавшие от битвы.
   Джамсаран сплюнул сквозь зубы, почувствовав после смелых слов невероятную уверенность в своих силах.
   - Я трус?!! Да в последнем бою срубил я тридцать голов без одной. Всегда я первым вел в бой свой десяток. Хотели мне доверить сотню после стычки с матурами, но в том бою юнец из моего десятка не совладал с испугавшейся лошадью, она понесла его из сечи и из моих не было никого рядом его рубануть. Его насадили на пику в задней колонне. Лица его даже не помню. Дали его в пополнение ночью перед боем, взамен заболевшего. И такой батыр, как я, должен был сгинуть из-за сопляка?! По прихоти судьбы сгинуть?! Скажи!
   - Это судьба воина: погибнуть... рано или поздно.
   - Думал: в битве забудется, продолжал рубиться. Ан-нет! После боя вызывают всех моих, велят отдать коней и оружие. Не тут-то было. Вскочил в седло - ищи ветра в поле.
   - Теперь из-за тебя казнят всю сотню.
   - Казнят тех, у кого головы и так на плечах нет. У одних нет - в бою потеряли, у других нет - родители не дали.
   - Это черные войны всегда черно шутят. Но ты то красный!
   - Был красный. Теперь цвета ветра я.
   За разговором они подъехали к мутной луже, именуемой источником Кузсу. Джамсаран, уверенный в том, что пока он поит коней ему ничего не грозит, соскочил с каурого мерина, нацепил на морды коней плотные сита конского волоса. Потрогал здесь, там. Нет не разгоряченные, остыли на степном ветерке, поить можно. Подвел коней к воде, сам поверх грив наблюдая за противниками.
   Его недавний собеседник, тем временем, подъехал к сидевших на земле гуртом воинам, свесившись с коня, сказал им что-то. До ушей Джамсарана донеслось имена его и Улан-нойона. Войны повставали с мест, направились в его сторону, встали на другой стороне водопоя.
   - Эй! Джамсаран, с нами пойдешь?
   - Джамсаран никогда с дурными людьми не ходил!
   - Джамсаран, Джамсаран, айда с нами! Хорошую добычу иметь будешь, себе хозяин будешь, нам атаманом будешь.
   - Не бывать тому!
   Еще трое вскочили в седла. Оставшийся на земле раздернул верблюжий вьюк, вытянул из его объемистой утробы ворох серебряных свадебных украшений, усыпанных рубинами и бирюзой, золоченую уздечку, серебряный, тонкой резьбы, боевой пояс.
   - Смотри, все твое будет. Атаманом станешь!
   Остальные воины разъехались в разные стороны, растянувшись в цепочку, начали неспешно гарцевать по широкой дуге вокруг источника. Скаковой конь гонца поднял от воды голову, стал возбужденно пялиться на движущихся кругом коней. Джамсаран рывком заставил его пригнуться к воде, но тут взбунтовался иноходец. Чтобы удержать коней, красный воин вынужден был сделать несколько шагов вперед, забравшись в воду по колено. Всадники сужали круг, убыстряя бег.
   - Сейчас же перестаньте! Прекратите, именем Великого Хана!
   - Ха! Очень нам нужен твой Великий Хан! Мы сами себе ханы.
   - Тот, кто не с Великим Ханом - трус! Смерти боитесь? Удрали... Испугались...
   Седоки, как по команде, разом повернулись к нему в седлах, начали бросать друг за другом фразы, указывая на Джамсарана пальцем.
   - Меня на войну угнали, а курень мой вырезали под корень! Зачем мне умирать за Великого Хана? - крикнул тщедушный молодец в запачканной белой одежде.
   - Обещали богатую добычу, да только все слова. Теперь начальников не спрашиваю, все себе беру.
   - Меня высекли на глазах всей сотни за потерю торбы лошадиного корма. Как смириться с таким позором?
   - Мою жену баскак в полон увел, как теперь свой род продолжить? Теперь я столько женщин в степи любил, сколько твой Великий Хан за всю жизнь не видел, - крикнул коротышка, прельщавший Джамсарана украшениями.
   Только один из них из племени каннов у Великого Хана не служивших промолчал: он с детских лет был конокрадом.
   Кони Джамсарана вздыбились, подняв ворох брызг, заржали, вывернув головы.
   "Закрутят гады, - пронеслось в голове Джамсарана. - Хорохорятся! Дух свой обидами распаляют".
   Не мешкая более, он отвязал ездового, сам под уздцы боевого своего Аранзала вывел на берег. Как только передние копыта коня прочно встали на сухую землю, Джамсаран, схватившись за луку, прыжком оказался в седле, выхватил саблю-клыч, поднял ее высоко над головой, пнул внутренней стороной коленей коня. Тот понеся вскачь. Дикий улюлюкающий вопль огласил степь, от которого у самого Джамсарана сделалось нехорошо внутри.
   Тщедушный воин в запачканном дягеле был к нему всех ближе. Он вывернул своего коня, вынул прямой меч, поднял его над головой горизонтально, собираясь парировать надвигающийся удар. Джамсаран угрожающе покрутил саблей над головой, но за три шага до противника рывком опустил ее вниз и нанес колющий удар чуть выше широкого боевого пояса из толстых железных пластин, вогнав клинок на всю длину елманя*.
   По раздавшемуся сдавленному свисту красный воин догадался, что проткнул легкое, потому не выдернул сабли сразу, а с силой провернул ее вправо-вниз. Белый всадник поднес руки к уже разрезанному сердцу своему и бессильно откинулся назад.
   Правая рука Джамсарана оказалась за спиной. Он дернул ее вверх - на себя, вырвав саблю из трупа. Лезвием плашмя ударил он Аранзала, отчего тот резко скакнул вперед, подкинув зад высоко более от обиды, чем от боли. Джамсаран придержал коня, сдавив коленями и ослабил повод. Конь поскакал в степь во весь опор. Чуть оторвавшись от устремившихся за ним всадников, Джамсаран сделал поворот по узкой дуге, направил коня навстречу мчащейся на него ватаге чуть в урез, стараясь зайти в левый фланг.
   Маневр его удался, когда расстояние между противниками сократилось до десяти шагов. Красный воин оттянул повод влево и прижал колени. Конь подался в сторону, скачущие на него уже не смогли повернуть своих коней. Джамсаран оказался один-на-один с бывшим красным воином плотного сложения, державшим над собой саблю. Очевидно, тот рассчитывал нанести секущий удар налево из-под руки, потому чуть свесился влево, руку с поводом прижал к седлу. "То, что надо!" - оценил его посадку Джамсаран. Весело смотря в налитые гневом глаза противника, он привстал в стременах. Чувствуя, что враг выдерживает дистанцию, Джамсаран за пять шагов рывком наклонил корпус вперед и со всей силой резко опустил руку с саблей вниз на мгновение упредив рубок врага. Кривой клыч вошел в середину лба, снес половину головы, опустился на плечо, прорезал грудную клетку, да еще отсек кисть, сжимавшую повод. Клинок не пришлось выдергивать. Левая половина всадника шлепнулась на землю, правая стала заваливаться, но еще держалась, будто желая дорубить своего врага, опускала руку с саблей, но, будто не выдержав разлуки с потерянной половиной прежде единого существа, бессильно завалилась влево, выронив из раскроенного черепа розово-желтый мозг, мотнувшийся и повисший, как вытекший глаз. Половина разрубленного малахая зацепилась за стремя, меховая опушка пропиталась кровью и кистью писала по папирусу желтой земли пурпурный извилистый узор.
   "Хороший удар!" - поздравил себя Джамсаран, бросив взгляд назад. Радость за хорошо сделанное дело смешалась в нем с толикой сожаления: все-таки он зарубил красного воина, а тот не смог как следует постоять за себя.
   Зрелище это заставило оставшихся в живых врагов осадить коней.
   - Наедем на него все разом! Не давайте ему зайти слева. Ты, Кош, бей копьем, - кричал недавний знакомец гонца Амба, срубивший когда-то тридцать голов без одной.
   "Ты то мне и нужен. Остальные не в счет", - отметил про себя Джамсаран.
   - Пошли! - дал команду Амба, почувствовавший на своем лбу печать взгляда посланца к Хану.
   Враги пошли на него строем, чуть пропустив вперед среднего, похожего на барана, воина с копьем наперевес. Видя, что тот метит ему копьем прямо в середину груди, Джамсаран невольно улыбнулся и неистово бросился на врага, чуть отводя коня влево.
   Вернув саблю в ножны, он выхватил из чехла за спиной короткое копье с красным флажком на конце и забрал его подмышку. Подавшись его движению, копейщик тоже отвел свое оружие влево, отклонившись в ту же сторону. Джамсаран резко дернулся, лопатистое острие вражьего копья прошло мимо, лишь полое древко ударило по плечу его. Злосчастный толчок не дал его копью прийти, куда то было намечено, древко "загуляло" в воздухе, срезав кинжальным острием ухо у лошади Коша. Вместо того, чтобы ударить в грудь копейщика, наконечник воткнулся в крытый роговыми пластинами шлем на металлическом каркасе, прикрывавший широкий лоб и снес верхушку черепа - Кош нагнулся к холке, пропуская удар над собой, но был он грузен, не успел увернуться. Прежде чем снести голову, копье выгнулось дугой, упершись в бараний лоб врага, дало трещину. Джамсарану пришлось все силы напрячь для продолжения этого сложного, утратившего мощь, удара, рассчитанного на двух врагов сразу, развернуть тело, чтобы ударить второго врага, бок которого он лишь слегка задел увенчанной острой стальной насадкой пятки копья. Конокрад, наносивший встречный рубящий саблей, так и не достал Джамсарана, ужом вертевшегося в седле. Канн выронил оружие, охнул и схватился за рану.
   Джамсаран осадил коня, развернулся навстречу главному своему противнику, уже понявшего бесполезность победить вестового Улан-нойона в сшибке на полном скаку. Амба сближался медленно, меря Джамсарана взглядом, готовый в любое мгновение и пришпорить коня и совсем остановиться.
   Гонец отбросил треснувшее копье, вновь взялся за саблю, опустил правую руку, пропустил кисть в петлю темляка, несколько раз растопырил и сжал пальцы, легко встряхнул кистью и крепко сжал рукоять сабли. Расстояние между противниками сократилось до пяти шагов, но никто из них не поднял оружия. Они мерили глазом друг друга.
   "Жаль убивать, превосходный рубака," - снисходительно подумал Джамсаран. Заметив в глазах противника смену настроения, "превосходный воин" рванул коня вперед, сделав выпад мечем чудовищной силы. Джамсаран успел вскинуть саблю и принял удар на перекрестье клинка и гарды. Накладной стальной пенал на основании лезвия, предназначенный как раз для таких случаев, отскочил, слегка звякнув. Сам клинок заходил, застонал, но выдержал страшной силы удара. Враг надавил на меч, пытаясь продавить сопротивление соперника. Джамсаран рывком отвел правую руку назад и мгновенно нанес ответный удар по касательной, предварительно чуть тронув узду влево, чтобы его любимый конь успел отвести голову и не лишился ненароком уха. Но понятливый конь сам прижал уши, чуть заслышав свист знакомого клинка в воздухе.
   Рубок пришелся по спине всадника, провалившегося вперед после того как Джамсаран резко убрал саблю, рассек толстый кожаный пояс и железные пластины доспеха под ним, заставив брызнуть крови струйку. Враг, в свою очередь, нанес возвратной удар, угодивший вскользь в подставленный роговый поруч, закрывавший правое предплечье Джамсарана. От поруча отслоился кусок роговины, меч застрял в щели, рассеча рукав и порезав кожу. Джамсарану осталось резко дернуть рукой вниз и вбок, чтобы обезоружить противника. Тот, лишившись оружия, не растерялся, успел отъехать на безопасное расстояние, готовясь выхватить боевую плеть с железным набалдашником на хвосте. Расстояние достаточное для того, чтобы его не достала сабля Джамсарана, но достаточное для полета меча, который Джамсаран выдрал из своего доспеха, перебросил в руке и метнул как дротик.
   Амба стал медленно заваливаться назад, ударяя воздух стальной плетью, словно пытаясь достать врага, которого уже не видели его замутненные кровью глаза. Прохрипев в последний раз предводитель степных бандитов, раскинув руки вывалился из села, грохнулся на спину и застыв, созерцая небо, цвета которого уже не мог различить.
   "Долетался орелик," - ухмыльнулся про себя Джамсаран.
   Убедившись, что противник поражен в самое сердце, гонец огляделся. Наблюдавший за поединком раненый всадник, предусмотрительно отъехавший шагов на сто, развернул коня и посчитал за лучшее спастись бегством. Пустившийся за ним вдогонку, Джамсаран решил более не утомлять Аранзала долгой гонкой, выхватил лук, вложил в него стрелу по имени "кошгар" с серповидным наконечником и пустил ее в спину беглецу. Стрела пропела свою короткую, леденящую душу песнь, вонзилась малодушному между лопаток. Тот припал к холке и больше не поднимался. На всякий случай Джамсаран поразил его второй стрелой "ана кой" в поясницу, тихим ходом догнал лошадь, несшую мертвое тело, выдернул из него красные древки. Джамсаран очень ценил эти, наносящие страшные раны, стрелы с лунообразными лезвиями, изготовленные прекрасным, известным на всю Великую Степь мастером.
   - Ну что за враги попались! Одни трусы! - рассмеялся разгоряченный боем Джамсаран, уже начавший сожалеть, что так быстро разделался с бывшим десятником, не завершив схватку на ближней дистанции.
   "Надо поглядеть, что у него на сердце. Постой! Их, кажется, шестеро было. Я же пятерых убил".
   Привстав в стременах, оглядел округу.
   "Пять коней да мой мерин, два верблюда. Пятеро мертвых тел. Где еще один? Может, он нырнул в мутную воду, сидит у дна и сосет воздух через тростинку?"
   Опершись на холку, не выпуская повода из рук, гонец вспрыгнул на седло ногами, выпрямился во весь рост. Его иноходец стоял в воде по брюхо, не проявляя никаких признаков беспокойства.
   "В воде его нет". Джамсаран стал внимательно оглядывать степь вокруг.
   - Ага! - раздался его радостный клич, когда всаднику удалось увидеть на западе, за небольшим бугорком, маленькую черную точку - верхушку малахая. Джамсаран вернулся в седло и принялся неторопливо разгонять коня. По мере его приближения из-за бугорка показывалась все более отчетливо коротконогая фигурка любителя чужих жен, так до последнего мгновения не отважившегося принять смерть стоя.
   За десять шагов до него Джамсаран свесился на полном скаку вправо, почти горизонтально; за пять - поднял саблю; за полтора - рубанул от души на полный мах, без всякой ошибки. Сабля не только рассекла лежащего поперек, но и прорезала под ним землю, не остановив своего движения, вернулась в исходное положение, уже отертая от крови.
   - Какой я молодец! - не удержался от похвалы гонец, улыбаясь во весь рот добродушной улыбкой.
   У всех поверженных врагов красный воин вырвал сердца. Насадил на пику, воткнул ее в землю. То-то воронам черным будет пожива. У атамана он отрезал кусок печени и хотел было съесть, но печень оказалась на вкус горька. Видать у покойника разлилась желчь, от злобы. Во рту стало горько, Джамсаран вспомнил о воде.
   Вернувшись к водоему за иноходцем, Джамсаран нещадно выбранил его - пройдоху. Пока хозяин сражался, тот нацедил полную утробу воды, выпив ее больше жаждущего верблюда, отчего бока мерина раздулись, подобно новому бурдюку.
   - Разве можно так пить?! Я там дерусь, а ты тут и рад стараться. Ты посмотри, посмотри, как затупилась сабля, - бранился Джамсаран, показывая мерину глубокие зазубрины на клинке. Мерин опустил шею и виновато отвернул голову, хитро скосив глаз на хозяина.
   - Теперь придется обождать.
   Воспользовавшись передышкой, Джамсаран обтер и остро наточил саблю, навострил наконечники стрел. Медным браслетом обтянул рассеченный поруч, не забыв прошептать благодарность горным текам, отдавших на его доспехи свои рога, которыми раньше сшибались на своих турнирах. Пустив несколько солнечных зайчиков омытым от крови клинком, воин вдруг опустил его, отбросил наземь.
   "Разве можно так рисковать! Убили бы, кто тогда доставил бы Хану весть о смерти сына?"
  
   Черный - Морин.
  
   Как и все гонцы, Кутх размышлял о содержимом своего свитка. Он прекрасно разбирался в цветах, знал что такое "черная весть". Но знание о том, когда и при каких обстоятельствах наступит его смерть, ничуть не мешало ему веселиться. Кутх чувствовал бешеный азарт гонки и не особенно верил словам Сабе. Очень ему хотелось перескакать белого и красного гонцов, довольно улыбнуться в их запыленные и усталые лица. А там и на плаху можно. Еще ему нравился умный Сабе, давший ему возможность поставить на кон свою жизнь и поиграть ей, как в "три камня".
   "Белый воин, красный воин, черный... все отбрасывают черные тени".
   Будущее поворачивалось к нему своими сверкающими гранями заснеженных горных пиков: то грезилась Кутху невероятная слава, щедрая на награды и пышные почести при ханской ставке, щедрая на степные песни, сложенные в его честь и распеваемые по всей Степи, щедрая на высокие должности. Будущая слава великого полководца.
   То представлялась будущая жизнь простого батыра, состоящая из одних походов и сражений, с тяжелыми ранами, голодом и усталостью, с долгими суровыми разговорами воинов у костра. Грудами добычи, пышногрудыми пленницами с мягкими губами, стайкой прижитого от них потомства, когда он, уже седым старцем, будет рассказывать детям о Великом Хане и распевать собственные песни о тех славных временах.
   И все же наиболее славным представлялся ему собственный скорый конец. Он, почти рядовой воин (ладно - младший начальник), сообщит Великому скорбную весть, сурово, по-военному, отрежет в глаза Хану ужасную правду, отлично зная, что за это полагается. Что за правда, за которую голову не рубят?! На лесть похожа такая правда. В этот миг станет он равным Великому, потому что в свите Хана такое любой побоится сказать. А это самые достойные люди Степи: храбрые воины, отважные полководцы, мудрые советники. Но только он, Кутх, сможет, не дрогнув, передать эту весть на глазах их всех. Это будет истинное величие воина. Его величие.
  
   Хан подарок дает, Хан казнит, Хан милует.
   Великий Хан голову Кутху срубит,
   Великий Хан Кутха наградит,
   Великий Хан Кутха накормить прикажет.
   Кутх молодец! Кутх умрет! Кутх жить будет!
  
   Как-то сама собой сложилась песня без начала и конца на мотив бесконечного степного напева.
   Сухой ковыль сменился растрескавшейся землей, усыпанной бурыми ежиками колючих кочек. С юга табуном испуганных коней в дымке понеслись вереницы барханов. Небо посерело. Хочешь ехать по степи быстро - выбери правильный путь. Расстояние здесь мерят не шагами, но днями пути. Вся хитрость в том, чтобы скакать все время по кромке Песков, глубоко в них не заезжая - там копыта вязнут в песке, и не удаляясь в степь, где высокая трава путается в конских ногах. По твердой земле полупустыни можно скакать как по дороге, не утомляя лошадей и не сбивая копыта их, не уставая самому. Ехать и ехать, негромко напевая, не останавливаясь до самых пустынных болот Арканлык, в которые впадает река Хапгол. Там можно напоить коней.
   Никого не видно вокруг. Если в Степи можно ехать много дней, не встречая людей, то в Песках можно и всю жизнь прожить, никого не увидев. Но сейчас угроза стояла в недвижном воздухе: когда по степи проходит смерч войска, поднимается много пыли, которая долго носится в воздухе и не может осесть. Это следы в воздухе - не на земле.
   Ему вспомнился запев любимой им песни:
  
   Мир без края-я,
   посмотри на меня-я
   Я пылинка твоя-я
   сын номада я-я.
  
   "Люди, что пыль не осевшая, - заключил Кутх, - Мечутся всюду, согнанные с мест, глазами волка следят за дальними всадниками. Кто прячется сейчас в Песках, когда в степи еще вдоволь трав? Только те, у кого есть причина скрываться. В степях, в пустынях сейчас бродит отрепье всякое. Куда не поедешь, все равно кого-нибудь встретишь".
   - Гайда!
   Стоило прокричать ему это слово, стегнув бурого иноходца, как взвились лежавшие на земле кони, спрятанные в озерцах густой травы и зарослях саксаула, на коней вскочили всадники, неистово вопя, понеслись во весь опор наперерез гонцу.
   "Не воины. Выдержки не хватило ближе подпустить".
   Кутх перескочил в седло боевого вороного, погнал коней в урез несущейся на него стае гикающих конников, пронесшихся мимо. Лишь один из них вовремя среагировал - сумел развернуть коня на полном скаку.
   "Единственный из всех", - отметил его Кутх, настегивая своих коней. От погони надо было оторваться, заставить преследователей растянуться в линию, заманить опасного всадника вслед за собой и сразить его. Остальные - не воины, их просто перебить по одиночке, а то и вовсе разогнать.
   Кутху удался маневр: он постоянно поглядывал на скачущего ему вслед, и не думавшего отставать, хоть его ватага скакала за пятьсот шагов и расстояние все увеличивалось. Черный воин направил коней ближе к Пескам, на невысокие холмы серой пыли, фонтанами вылетавшей из-под копыт, застлавшей глаза преследователю, забившей ноздри и глаза его аргамаку.
   "Если опытный воин - сощурится и будет следить за мной через узкие щели меж век".
   Преследователь отклонился влево, выйдя из шлейфа пыли и чуть поотстав. Кутх заметил отблеск клинка.
   "У него даже копья нет. Может оторваться от него, уйти в пески, сделав небольшой крюк, не подвергая опасности послание Великому Хану".
   И вдруг Кутх понял себя, понял о чем думал с самого начала: он будет биться. Оставалось только выбрать подходящее место. Вокруг были пыльные холмы, перемежавшиеся ребристыми песками, в которых увязал его вороной. Кутх стегал его плетью, конь сердился, начинал выносить круп вперед и взбрыкивать.
   Скакавший за ним воин размахивал саблей. Свист ее обвинял Кутха в трусости, призывал остановиться и сразиться. Тот не поддался на столь простую хитрость. "Стрела его уложит," - так решил. У черного воина было два саадака*, по одному на каждом боку. "Правый он не разглядит". Слегка пригнувшись на правый бок, Кутх подоткнул под поджатое колено лопасть малого лука, сделанного из двух бараньих рогов, рывком согнул его и набросил тетиву. Выхватив длинную красную стрелу с лебяжьим оперением, с долотным наконечником в форме лебединого клюва (она так и звалась: "аккош" - лебедь), вложил ее пятку в тетиву. Слегка ослабив давление коленками на бока вороного, отчего тот немного замедлил бег, Кутх обернулся влево, успев натянуть лук в повороте. Целился мгновение, пальцы разжались, стрела пискнув мышью, с курлыканьем лебяжьим рванулась к цели. Ее гудению подпел трепет спущенной тетивы.
   Враг готов был ко всему и упредил удар стрелы, неминуемо впившейся бы ему в глаз, не успей он двинуть круглым, выпуклым как курган, щитом. Аккош, ранее пронзавший воинов в доспехах насквозь, на этот раз лишь прочертил царапину на медном умбоне**, соскользнул вбок, пробив плетеный тальник, выскользнул около уха воина, чтобы бессильно упасть неподалеку.
   "Силен! Придется сначала убить его коня".
   Не успел черный воин вытянуть вторую стрелу, как его сильно тряхнуло, бросило вперед, ударило животом о седельную луку. Коварный солончак подстерег его. Конь погрузился в черную мутную грязь, скрывавшуюся под коркой соли, увяз в ней по брюхо, отчаянно мотал головой, то рыдая отчаянным ржанием, то хрипя. Сзади слышался топот подъезжавшего всадника. Времени на раздумье не было. Кутх оглянулся: пристяжная его дергала повод, бесясь, била копытами по соляному насту, брызгая в глаза мокрыми едкими комками. Воин развязал узел, двумя руками схватил повод. Бурая подняла голову и сделала шаг в бок. Грязь успела заползти в сапоги, сделав их тяжелыми. Выскочить из нее вместе с конем было невозможно. Топот копыт раздавался совсем близко. Кутх вывел стопы из стремян, растопырил ноги, повалился набок и крикнул: "Гар!". Услышав команду выхода из боя, пристяжная рванулась назад что было мочи, вырвала своего хозяина из трясины и поволокла по песку.
   "Если не отпустить повод, она побьет меня о землю, а то башку прошибет копытом". Кутх разжал руки и сразу вскочил. Всадник был от него в двенадцати шагах и уже вынес вбок руку, сжимавшую черный волосяной аркан. Стоило Кутху разогнуться, как рука врага пошла вперед, спустив веревку с ладони. Черный воин сделал нырковое движение телом, увернувшись от петли, пробежал вперед три шага, расставил ноги так широко, будто хотел сесть сразу на две лошади, выставил руки вперед, растопырив пальцы.
   Занятый подтягиванием аркана, враг не успел вывернуть своего коня, чтобы тот ударил Кутха конской грудью и затоптал копытами. Черный воин оказался чуть сбоку и принял всю мощь разогнавшегося коня на свои огромные ладони.
   В спине Кутха что-то хрустнуло, отозвавшись глухой болью. Предплечья, сами плечи заныли от стального напряжения мышц, но черный воин прикусил зубами густые черные усы, и выдержал толчок, слегка отклонившись назад, вобрал в себя его мощь и возвратил назад, толкнув коня с такой невероятной силой, что тот завалился на бок.
   А Кутх уже занес двумя руками свой широкий меч, намереваясь рассечь свою жертву вместе с конем на две половины.
   Но врага не так-то просто было одолеть, хоть левая нога его была придавлена к земле конем, а сабля была в ножнах. Он, прикрывшись щитом, уперся ногой в седло, с силой оттолкнулся и отъехал спиной по пыльной земле назад. Толчковой ногой сковырнул с пока неподвижной левой стремя и свистнул коню. Пегий конь вскочил, закрыв хозяина крупом, толкнул Кутха боком, встал на дыбы. Кутх, любивший опасные проделки, хотел пробежать у него под брюхом - конь встал на все копыта. Хотел оббежать его спереди - конь ступил несколько шагов вперед. Кутх повернулся, намереваясь обскочить животное сзади.
   "Опасно это, но недобитый противник вдвое опасней!"
   Боевой конь, привыкший биться с врагами и без седока, так лягнул копытом, что не увернись Кутх, голова бы его разлетелась на черепки. Черный воин так и стоял перед преданным хозяину животным, выставив меч вперед.
   Сообразив, что почти невидимый за пылью седок, наблюдает за ногами Кутха и дает еле слышные команды своему коню, черный воин слегка ткнул острием меча животное в ляжку. Конь завертел хвостом, вывернул голову с прижатыми ушами, подняв верхнюю губу, обнажил ряд белесых зубов, рассчитывая скусить, как ему представлялось, огромного слепня, облюбовавшего его зад, одновременно выгнул тело, скакнул задом вбок, очутившись мордой к Кутху.
   Воспользовавшись столь удачным расположением, Кутх проскочил под шеей коня и столкнулся глаза в глаза с противником, успевшим встать на ноги, выхватить оружие и изготовиться к бою.
   Черный воин ударил первым - его меч, издав подобный далекому раскату грома звук, рассек воздух, добрую треть щита и вновь воздух, не задев противника. Следуя инерции, Кутх пронес его дальше, повернувшись на одной ноге, совершив полный оборот. Ответный удар врага опустился на лезвие меча, заставив черную сталь загудеть, задрожать, просыпаться искрами. Кутх знал - сейчас последует еще один удар или укол, от которого он не в силах будет защититься, не имея против врага щита и надежных доспехов, только тяжелый меч. Не от этого, так от следующего падет под частыми и стремительными рубками и уколами прекрасной сабли в умелых руках. У него остался миг на один короткий, не очень сильный удар - тяжелый меч надо разгонять, тогда он сокрушает все на своем пути. Черный воин умел в бою ощущать и думать быстро-быстро, иногда ему казалось, что время во время схватки не несется как вихрь, не течет как вода, а тянется, как густой каймак.
   И он нанес этот короткий удар, навалившись на меч всей тяжестью своего тела, вниз - вкось по прикрытому остатками щита врагу, чувствуя там самое уязвимое место врага - над выставленной вперед помятой ногой. Щит выдержал этот тяжелый удар, но враг просел на левый бок. Занесенная для рокового "бреющего" удара сабля дрогнула, прошла вскользь по железным пластинам, прикрывавшим грудь черного воина, не причинив никакого вреда.
   На этот раз Кутх замахнулся от души и, в свою очередь, "сбрил" голову врага, подскочившую вверх, подставил лицо двум теплым фонтанчикам крови, бьющим из горла. Безглавое тело опустилось на колени, пало к ногам великоханского гонца, замерло в позе полного почтения.
   - То-то, - назидательно произнес Кутх, уже заинтересовавшийся отрубленной головой. Сказав: "Ага, попался!", поднял ее за спутанные волосы, стал изучать замершую на мертвом лице гримасу боли, смешанной с удивлением и лютой ненавистью. Не найдя в незнакомых ему чертах лица ничего выдающегося, Кутх хотел отшвырнуть ее и продолжить путь, как вдруг услышал из-за холма топот множества копыт. За схваткой с батуром он совсем забыл о банде преследователей. Но черного воина не смутила бы и мчащаяся на него лава воинов, не то, что рой каких-то неумех.
   Сложив окровавленные ладони чашечкой, Кутх поднес их ко рту и подозвал вертевшуюся неподалеку бурую кобылицу. Та резво понеслась к нему. Не выпуская из руки отрубленную голову (меч он заткнул за пояс), черный наездник схватился за переднюю луку, пробежал два шага и оказался на скачущей во весь опор лошади, тут же свесившись, подхватил с земли так и не поймавший его аркан.
   Как только всадники вынырнули из-за холма, Кутх громко и злорадно рассмеялся, размахнулся и метнул отрубленную голову под ноги вражеских коней. Голова подскочила от удара о землю, прокатилась немного и замерла. Преследователи в замешательстве остановились, стали рассматривать попавший им под копыта предмет.
   - Голова Ыпташа... Ыпташ убит!!! - завизжали они и бросились в рассыпную.
   Прикинув, у кого из бегущих кляча похуже, Кутх поскакал за ним. Догнав - неспешно прицелился и поймал на аркан всадника, кубарем слетевшего, растопырив руки и ноги, со своей худосочной лошаденки, покрытой одной овечьей шкурой вместо седла.
   Не давая ослабнуть веревке, заправленной под ногу, Кутх стал кружить вокруг пленника, подтягивая его к себе, хохоча одновременно весело и грозно. Лицо заарканенного было бело, доха черна, вместо шальвар болтались лохмотья. За бечевку, заменившую ему кушак, была заткнута деревянная булава. Ни обуви, ни колпака.
   "Что за человек?"
   Чтобы пленник мог отвечать, Кутх слегка отпустил веревку. Нищий схватился руками за шею.
   - Кто вы такие? Как посмели напасть на гонца к Великому Хану?
   - Я свободный человек. Мое имя...
   Кутх дернул веревку и расхохотался пуще прежнего. Вдруг сделал грозное лицо и без того выглядевшее не слишком добрым, из-за нанесенной боевой раскраски из чужой крови.
   - Имя твое не хочу знать! Зачем напали на меня? Говори, ну!
   Пленник взялся одной рукой за натянутую веревку, другой за узел на шее, вдохнув воздуху, отвечал:
   - Я из народа Великого Хана. Из младшего племени его стремянного. Рода красной лошади. Мое имя...
   Он вновь задохнулся от рывка аркана, вместо имени из его рта вырвалось змеиное шипение.
   - Я понял как твое имя - Елан, потому что ты все время шипишь. Ха-ха!!
   - Великий Хан разорил нас воинскими поборами, забрал всех сыновей, всех лошадей, весь скот. Детей, стариков, женщин кормить нечем. Мы почти умираем с голоду, а ханские баскаки все приходят в наши кибитки, перерывают их вверх дном, ища чем бы еще поживиться, приискивая что бы еще отнять у нас для иноплеменных воинов Великого Хана.
   Кутх слегка натянул веревку, угрожающе мотнул головой, плотоядно улыбнулся.
   - Зачем жалобы? Дело говори!
   - Вот мы и восстали: сели на оставшихся коней, ушли в Пески, собрались вокруг бедняцкого бека - Великого воина Ыпташа, что родом из племени сыкчаков или кызыл-сыкчаков, но это может быть и неправда. Ыпташ уводил ханские отары, возвращал скот нашим семьям. Баскаки пошли по нашему следу, загнали нас сюда, в Великую степь. Теперь, когда Ыпташ погиб, кто накормит наши семьи?
   - Вы что, не могли дождаться конца похода? Когда воины вернуться с добычей и всего у вас будет вдоволь? Для того и ведется война, чтобы всем всего доставало, особенно народу Великого Хана.
   - В старые времена так было: много воинов - мало еды, потом война. Мало воинов после войны, много добычи: коней и овец. Теперь ни воинов, ни еды, войне края не видно. Что делать осталось? Ложись, с голоду умирай. Отпусти аркан!
   - Отпущу, дяденька. - Кутх выпустил веревку из-под ноги, подъехал к пленнику. - Потому что бунтовщика... - Кутх ударил мечем. - положено казнить усекновением головы!!! Ха-ха!
   Черному воину был смешон безумный порыв этих людей с деревянными дубинками, горе-воинов на облезлых клячах осмелившихся бросить вызов Великой Власти.
  -- Вообще то они отчаянные смельчаки!
  
   Он поспешил вернуться к увязшему в топи солончака коню. С первого взгляда стало ясно - коня больше нет. Черная шея его, покрытая пеной и скользким лошадиным мылом, бессильно вытянулась на забрызганной черной грязью корке соли. В бешеных попытках выскочить из топи, конь выбился из сил, холод застудил его разгоряченное тело.
   Кутх кинул на соль вытянутую из седельной торбы кошму, улегся на нее, расставив руки и ноги, подполз к своему вороному, чувствуя как угрожающе трещит и проседает под ним соляной наст. Он ощупал круп, заглянул в печальные глаза коня и все понял. "Пропал конь". Отстегнув от седла все, что можно отстегнуть - саадаки, попоны, убедившись, что придется бросить седло, потник и дорогую подпругу, воин левой рукой прикрыл глаза любимцу, а правой полоснул ножом по горлу. Конь забился, мотнул головой. Кровь плеснула, словно вино из опрокинутой чаши, вместе с хрипом вырвавшегося из перерезанного горла взлетела вверх, алыми пятнами упала на россыпь соляных льдинок. Вместе с конем бился и хрипел Кутх, сдавливая в горле крик и плач прощания с другом.
  
   Белый - Могой.
  
   Великий канал сильно обмелел, в него больше не лились воды Чарсу. Караванная дорога вдоль него запустела, следов на ней не было видно, только в нескольких местах отряды всадников пересекли ее недавно.
   Но следы их лишь слегка насторожили белого всадника. Цаган запомнил их, но не замедлил бега лошадей - надо было спешить. Он избрал надежный путь к цели, путь торный, но не самый короткий.
   "Я иду по шелковому пути, но дорога моя не выстлана белыми шелками".
   К ночи достиг он северных болот, где канал терялся, караванный путь поворачивал круто на юг, обходя не столько сами болота, сколько простирающуюся за ними тайгу. В полудне пути на юг, дорога снова поворачивает на северо-восток, под уступами скал над рекой Хапгол.
   Можно было подчиниться изгибам пути, дойти до заставы Хана, стерегущую вход в Большую степь между горами и болотами. Цагану это было не по нраву, на кружном пути терялся целый день. Еще он мог занести заразу в войско, если чума в нем укоренилась.
   "Если к тому времени чума проявит себя, то воины в страхе разбегутся, пожаром разнесут заразу по степи. Я должен избегать людей весь свой путь", - и воин наполнился невероятной гордостью, ощутив в себе силу вселить страх во всю Вселенную.
   В безлюдных болотах, в непролазных лесах мог он скрыть себя, а вместе с собой и тайну свою - послание. Да еще выгадать полдня пути, даже если поедет тихим шагом.
   Полная луна осветила болота. По ним ходили и раньше, теперь, лишенная вод Канала, Топь должна обнажить скрытые в своем чреве тропы. Однако, идя вдоль караванной тропы, гонец не обнаружил никаких проходов сквозь болота - и вернулся обратно. Русло канала уходило далеко в Топь. Остатки вала вдоль русла его терялись во тьме.
   "Поеду вдоль русла. Если проеду - так доеду. Нет - значит Судьба похоронить в трясине заразу вместе со мной."
   Поначалу путь был тверд, можно было ехать иноходью, потом только шагом. Лошади заупрямились, чуя под копытами колышущуюся бездну. Цагану пришлось спешиться и повести кобыл на поводу, ощупывая путь перед собою древком копья.
   К полуночи он окончательно выбился из сил, поступь лошадей свидетельствовала о том же. Ко всему воин продрог и в сердцах пожалел о брошенных в подожженную им юрту теплом дягеле, сапогах из толстого войлока, стеганных штанах и походном мече. Всего, на чем увидел пятна гноя, оставленные очумевшим врагом. Ему пришлось прикрыть тело праздничной одеждой - красивой, но тонкой. Под ногами хрустела корка льда, пути дальше не было видно. Или воин не захотел его видеть.
   Привязав коней к вересковому кусту в нетопком месте, Цаган улегся на высокий островок-кочку, накрылся кошмой и тут же заснул.
   Ему приснился сон. Он не запомнил его к своему сожалению. Полнил только белые бичи, которыми его стегал Ак-нойон. Бичи обвивали его и душили. Ак-нойон сказал какую-то фразу, свидетельствующую о высоком предназначении Цагана в судьбах Мира. Если бы белый воин знал, какой Ак-нойон произнес это. Левый - склонный порассуждать об отвлеченном, известный мягкосердечием? Или правый - отличавшийся хитростью и жестокостью, то мог бы трактовать их пророчество как благое или грозное? Но губы обоих были сжаты, тем не менее, Ак-нойон сказал это.
   Проснувшись, Цаган напрочь забыл пророческую фразу, равно и все остальное. Было отчего - все тело его было стянуто мягкими веревками. Туман застлал все вокруг, воин не видел и половины собственного тела. Из тумана слышалось только мягкое и спокойное похрапывание спящих стоя лошадей. Дыхание одной - Кумыски было ему знакомо по особым всхлипам, наверное и вторая была его. Но кто-то связал его ночью, заботливо прикрыв путы кошмой.
   "Может, попал я в страну одногрудых амазонок, что ночью связали меня? Или наслали чары потревоженные духи болот? Почему заранее я не попросил у них покровительства? Потому что посчитал себя грозой Мира..."
   Повертев головой, стараясь лучше рассмотреть веревки, Цаган увидел на левом плече голову мирно спящей болотной гадюки.
   "Этого не может быть! Гадюки боятся больших теплых животных. Всегда уползают. До еще верблюжья кошма. Добрые духи болот прислали мне подарок. Иного нет объяснения. Какая удача. Запасусь хорошим ядом, а то мои запасы давно вышли".
   Всякий уважающий себя белый воин имел в запасе много разнообразных "способов смерти". Яды были в особенно большом почете, но их всегда не хватало.
   "Повезти - повезло, но сначала надо переловить их. Откуда они пришли? Наверное, я просто согрел своим теплом клубок собравшихся зазимовать гадюк. Про верблюжью шерсть все сказки, да и откуда на болоте верблюды?"
   Для начала Цаган шепотом попросил у гадюк не кусать его, поберечь свой яд для многих других людей, которых он встретит на своем пути. Потом попросил у змей прощения за их предстоящую смерть.
   Змея, дремавшая у него на плече, открыла глаз и посмотрела не него своей узкой прорезью, начавшей сужаться в черную точку посередине. Цаган смотрел ей в глаза, как смотрят врагу на поединке. Но змея не силилась переглядеть его, казалось, была ко всему безучастна.
   "Не хочешь шевелиться. Закоченела? То-то ты станешь юркой, когда взойдет солнце, а оно скоро взойдет, раз туман светлеет".
   Цаган прислушался к своим ощущениям, мысленно сосредоточившись на всех участках тела - конечности были холодны и неподвижны, как и у всякого человека, привыкшего спать под открытым небом и летом, и зимой. Потому змеи обвились вокруг теплого тела и всегда прижатой к боку левой руки. Они были не слишком опасны - тело защищал плотный шелк халата. Не опасны все, кроме той, что на плече: могла впиться в шею, в подвижные глаза. Воин отвернулся от смотрящей на него змеи и старался больше не двигать головой, не моргать, дышать как можно реже.
   Пошевелив пальцами ног и правой руки, Цаган разогрел их, заставив кровь прилить к конечностям. Еще раз убедился, что змей там нет. Подтянул ноги к телу, раздвинул и вновь свел вместе, зацепив ими образовавшуюся складку в кошме. Вновь вытянул ноги. Кошма медленно сползла с тела.
   Цаган согнул в локте правую руку, несколько раз резко сжал и растопырил пальцы. Кисть обрела мягкость и упругость.
   "Можно начинать охоту. Начинать с самой опасной".
   Он поднес руку к левому плечу, искоса глядя на змеиную головку, повернувшуюся в сторону руки и изготовившуюся к обороне, как известно для змей состоящей в нападении. Качнув растопыренной ладонью в ее сторону, воин тут же отвел ладонь и свел пальцы в щепоть. Головка бросившейся змеи оказалась зажатой между мозолистыми подушечками пальцев лучника, тут же с легким хрустом раздавившие змеиный череп и отбросившие извивающуюся тушку подальше, из опасения, как бы она ударами хвоста не растревожила своих товарок. На ладони осталось только воспоминание от прикосновения раздвоенного влажного язычка, на подбородке - влага брызнувшей слезы яда.
   Цаган напал на следующую, обвившую его левую руку, щелчком разбил ей череп, выхватил извивающееся тело и высоко поднял над собой, держа под голову. Змея раскрыла пасть, дергая язычком и шипя, начала обвиваться вокруг руки то в одну, то в другую сторону, но вскоре затихла, устремив неподвижный взгляд черных зрачков в рассеивающийся туман.
   Еще одну воин извлек из подмышки. Ей он размозжил голову, ударив о рукоятку лежавшего рядом меча.
   "Три тушки есть, осталось четыре или пять, но пальцы уже сводит". Он поднес пальцы к лицу - они дрожали. К его удивлению дрожали и пальцы левой руки. На лбу выступили капли пота, тело бросило в жар.
   "Как бы не согреть этим жаром спящих кумушек".
   В белом руне тумана образовалась яркая белесая дыра - солнце взошло.
   "Это Тенгри смотрит своим глазом на мои дела. Из любопытства он осветит все вокруг, заодно и согреет".
   Разбуженные светом, теплом и толчками тела, змеи зашевелились, начали шуршать чешуйками и скользить по шелку халата. Цаган вскочил и стал хватать и сбрасывать на землю нагайки змеиных тел. Проведя ладонью по халату, убедившись, что на нем не осталось гадюк, Цаган выхватил меч и стал отрубать головки змеям, стремящимся поскорей забиться под коряги и кочки.
   Его пронзила боль в левой половине груди - прямо в соске. Цаган сунул туда рука и нащупал змеиную голову. Тут же сжав ее в кулаке, он выдернул подлую тварь, другой рукой схватил за хвост и с криком: "А-а!", разорвал на две части. Обе половинки упали на землю, но еще ползали, та что с головой попыталась было укусить воина в ногу, но вскоре издохла, так и не доползя до цели.
   Воин начал отсчет мгновений, начав с четырех.
   "Пять," - он выхватил нож, "шесть," - отсек кисточку ближайшей тростины, "семь," - отсек еще ниже, превратив в трубку, "восемь," - продул, "девять," - распахнул халат на груди и зацепил сосок левой рукой, "десять!" - оттянул его и осек ножом, "одиннадцать!!" - сделал крестообразный разрез в ранке, "двенадцать," - приставил к разрезу зажатую в губах тростину, уже втягивая в себя воздух, "тринадцать, четырнадцать," - язык ощутил вкус крови.
   "Все. Остальной яд внутрь ушел".
   Цаган посмотрел на отсеченный сосок с тряпочкой кожи, что держал он в левой руке. Выбросил.
   "Однажды отрезанное не прирастет вновь..."
   На ладонь выдул содержимое трубки - среди плевка крови светлели белесые капельки.
   В этот миг тело его ощутило боль: она обожгла грудь, проникла вглубь раны и забилась там дикой пчелой. Он чувствовал, как яд растекается по телу - это растекалась боль, жгучая и тревожная. Рана уже не чувствовалась, онемев, она будто умирала вместе со своей болью. Он зажал льющуюся из груди кровь ладонью.
   "На ладони может быть яд".
   Цаган отдернул руку.
   "Голова кружится. Это не от истекающей крови. Я не должен умереть. Я должен доехать. Что делать?"
   Он стянул с ноги тонкий войлочный сапожок, свесился со своего островка, пробил кулаком ледяную корку. Под коркой была черная вода, в нее погрузил воин свой расшитый ичиг. Пока в сапог цедилась через мягкие стенки вода, очищаясь от болотной гнили, Цаган решил собрать трофеи - яд. Четвертой головке он так и не успел додавить мешки под зубами. Руки затряслись, в глазах потемнело, зашлось все вокруг зелеными кругами. Сунув полое коленце бамбука в кушак, воин выдернул из лужи сапог, выпил всю набранную воду. Холодная вода свела зубы, но освежила голову. Зная, что это не надолго, Цаган натянул сапог, вложил оружие в ножны, шатаясь двинулся к лошадям, по дороге провалившись в воду по пояс, даже не обратив на это внимания и не заметив как выбрался.
   Лошадей он не увидел, увидел только маячащее перед глазами седло на бархатистом крупе сивой кобылы. На ощупь выдрал уздечки из куста, вместе с привязанными к ним ветками, перекинул через головы лошадей - все это делал уже не понимая смысла своих движений. Вообще ничего не понимая, кроме вертящейся в голове фразы: "Должен доехать". Цаган вполз в седло, стегнул лошадей.
   И больше ничего не видел и не слышал.
  
  

Красный - Луу.

  
   Солнце заходило. Джамсаран сказал ему на прощание:
   - Прощай Солнце, я тебя очень люблю и жду завтра твоего появления. Взойди, пожалуйста!
   Опившийся воды мерин выглядел неважно. Да и Аранзал покрылся солью и засохшей пеной. Его все чаще приходилось подгонять плетью. Конечно, можно бросить иноходца и загнать боевого. Несмотря на общее повеление Великого Хана беречь войсковых коней, гонец мог загнать сколько угодно лошадей, лишь бы быстрей донести весть. Вся хитрость заключалась в том, чтобы сделать это не раньше, чем найдешь подходящую замену, а это не так-то просто в Степи, только вчера завоеванной. Да и жаль загонять коня, успевшего стать тебе братом.
   Гонец остановил коней, расседлал, стреножил по передним ногам и себе позволил короткий отдых. Положив голову на седло, он тут же уснул чутким сном степняка, привыкшего спать, слыша все, все видя вокруг, готового проснуться при любом враждебном звуке. Как говорят в степи: "сном иноходца", потому что иноходец услышит щелчок бича на другом конце Вселенной.
   На самом деле ему не столько хотелось спать, сколько надоело переживать один и тот же бой, ходом которого он был не очень доволен. Его гнело чувство подспудной неудовлетворенности, хоть победа была одержана безупречно. Не нравилось ему иное - его нынешнее задание, лишившее его права рисковать, бросаться в бой без оглядки, забыв об опасности. Теперь надо беречь свою жизнь. Ему, Джамсарану! Бесстрашному воину!
   Он отбросил эти мысли. Гонцу захотелось поскорее добраться до ставки Великого Хана, вручить послание, приклонить голову к влажной от крови плахе, закрыть глаза на глазах всех великих людей Великих Степей.
   Представив это величайшее событие в своей жизни, с презрением он вновь вспомнил дневных дезертиров, превратившихся в обычных грабителей - воронов, падалью питающихся. На какое дно может привести неплохих воинов забвение законов воинской чести, жажда добычи, женщин, трепет за свою жизнь! Но смерть все равно настигла их, они уже умерли, когда оставили строй, предали своих боевых друзей, усомнились в величии Великого Хана - Самого Великого Воина.
   "Может, они по своему правы?" - вновь заползло в его душу сомнение, и Джамсаран понял, что это не их правда, но его сомнения.
   "Правы, как бывают правы трусливые бабы. Их правда умерла вместе с ними, - отрезал он. - Для воина есть одна правда - победа. Я победил шестерых, но шестьдесят победить не смогу. Только вместе с равными воинами мы побеждаем равных. Трусы надеются на число, смелые - на товарища. Предал соратников, оставил строй и ты уже мертв, не потому что тебя за это убьют свои же, а потому что остался один.
   Отсюда происходит воинская честь. Мало ли способов предать товарищей, нарушить братство, умереть как воин в их глазах? Какие бы причины трусы не называли, это лишь повод перестать быть воином. Выживают лишь презревшие смерть, верные чести, подвластные мудрому руководству.
   - И умеющие владеть оружием как я."
   Поняв, что начинается бесполезный спор самого с собою, когда все и так ясно, Джамсаран принял решение остановить коней и поспать.
   Сон пришел к нему сразу и был он страшен. Джамсаран увидел самого себя стоящим по колено в озерце крови. Он складывал ладони чашечкой, зачерпывал кровь, желая омыть ею лицо. Но стоило ему поднести кровь к лицу, как она становилась прозрачной водой. Тогда воин хотел напиться, подносил ладони к сухим губам, но вода тотчас высыхала. Сухи были ладони. Джамсаран вновь черпал кровь, теряя счет бесчисленным попыткам.
   Он проснулся. Ночной холод сделался зыбок. Джамсаран расправил плечи, оседлал спавших стоя коней. Погнал их быстрой рысью - надо было разогреть их после ночной стужи, прогреться самому, ездой развеять остатки смурных мыслей, стряхнуть пелену дурного сна, который вполне мог оказаться и вещим. Вдалеке прочертились темные изгибы гор, через час-другой в светлой дорожке от заходящей луны черной спиной дракона блеснула речка Хапгол.
   "Надо было нырнуть", - заключил Джамсаран свои раздумья о сне еще пребывая в полудреме.
   Поздний восход застал его уже у реки. Джамсаран поблагодарил Солнце, внявшее вечерней его просьбе. Оно же высветило новую его ошибку. К искреннему удивлению гонца он выехал не прямо к броду, а много южнее, в целом часе езды от переправы. Степной день имел 12 часов, по числу небесных животных.
   Так он доберется до Большой степи только завтра. В этих краях он бывал один только раз, когда Улан-нойн вел свое войско в Великую степь. За красным туменом шли Алтын-нойон и сам Сабе. Белое войско обошло горы с севера и надвигалось зимним бураном от Великого Канала торным Путем Шелка, черное войско неслось от Песков, пустынной буре подобно. Они сжимали Закатных с трех сторон, те так и не поняли, откуда идет враг. Тогда и увидел Джамсаран эти места с перевала и запомнил их на день езды во все стороны - столь далеко видели его узкие глаза. Запомнил, как запоминает увиденные места любой степняк, больше никогда их не путая с другими. Теперь ошибся, сам не зная почему.
   С сожалением бросил он последний взгляд на воды реки - и простился с ней навсегда. По зорьке проснувшиеся рыбы начали свои утренние игры. Вот вышел на перекат таймень, пришедший погреть свою спину последним теплом, прежде чем надолго нырнуть в глубины зимнего оцепенения. Достать бы лук и добыть его большую тушу, отрезать сочного мяса да сесть сырым, отчего тело наполнится невероятной силой.
   Сердце война сжалось: никогда ему больше не бить стрелой рыбу, выжидая ее у омутов и перекатов. Никогда не гнать волка по равнине, на полном скаку не схватить за поджатый хвост и дернуть так, что рассыпятся позвонки волчьего хребта. Никогда не смотреть больше в маленькие дикие глаза вепря, ощетинившегося клыками-ножами. Никогда ее пойти с боевой дубиной (чтоб не попортить шкуры) на барса, с боевым копьем один - на - один не выгонять из берлоги медведя. Никогда не спускать с руки кречета на удирающего зайца, никогда не ощущать на руке тяжесть беркута, выезжая на легконогих газелей, никогда не подсаживать в седло борзую, указывая ей на катящееся по снегу вдали рыжее пятно лисицы. Никогда с гиканьем не гнаться за дикой кобылой, налаживая в руке аркан, никогда не почувствовать бешеное биение ее крупа при объездке, когда та всеми силами бьется за свободу свою, но уже готова покориться и понестись в степь, стиснутая в боках крепкими кривыми ногами умелого наездника. Нет! никогда не веселится ему, встав на голову и руки, мотая ногами в воздухе, чтобы выманить любопытного тарбагана из норки, который, увидав такое чудище, встает на задние лапки и начинает подпрыгивать от удивления. Тут уж не зевай, бей его тупой стрелой в башку, за ценную шкурку - бей. Никогда не ощущать радостного чувства настижения ускользающей добычи, когда на языке вертится только: "врешь, не уйдешь!". Теперь время шепчет ему в затылок эту фразу, со смехом взирая на все его "случайные ошибки", блуждания в степи, зная, что расстояние - союзник времени, и неумолимо сжимается даль, между заблудившимся в Великой степи всадником и местом смерти его - Ставкой Великого Хана, называемой Харахорин - "Черный трон".
   Степняк живет от табунов, стад да отар, но сердцем жив лишь охотой на вольных животных. Еще в колыбели он держит лук и малые стрелы, едва научившись ходить учится бить мелкую птаху. Еще немного - и он уже в седле: берегитесь зайцы, утки и рыбы его нового лука и стрел, еще не как у воинов, но уже опасного для всего живого. Отлучить степного воина от охоты - все равно, что лишить его радости самой жизни. Там он учится гнать добычу, входит во вкус убийства. Там выучивается выносливости, терпению, скрытности. Там учится чувствовать и понимать зверя, погоду, Землю. Там он впервые встречает врага - хищного зверя и становится хищным зверем сам. Для него война становится охотой на такого же как он зверя-хищника, равного ему умом, хитростью, силой, оружием и так же охотящимся на него самого.
   Каково более никогда не испытать ощущения лихой радости и единения общей облавной цепи стотысячного войска, окружившего и стягивающего цепью Степь?! Все без оружия, лишь тяжелые плети и легкие палки. Одну-две луны кольцо всадников неспешно сжимает всю живность степи в общую кучу: медведей, ирбисов, кабанов, волков, джейранов, маралов, кабаргу, лосей, сайгаков, куланов, диких лошадей и верблюдов, зайцев, дроф, тушканчиков - проходя цепью по солончакам, болотам, горам, пустыням, лесам. И нет непреодолимого препятствия на пути, никому не спрятаться в нору, в расщелину, откуда их выгонят загонщики, не прорваться сквозь цепь ни одному зверю, постепенно понимающему, что обложен.
   Звери забывают о своей вечной вражде друг с другом, сбиваются в общие кучи, движимые общим страхом перед их главным врагом - человеком. Посреди степи Зверь скучивается огромной стаей - насколько хватает взора, ощетинившееся клыками и когтями самцов, цепями стоящих на защите самок и потомства, сгрудившихся в середине. На рассвете к ним первым выходит Великий Хан, первым убивает приглянувшуюся ему добычу. Дальше по ранжиру очередь старших начальников добыть зверя. Остальных зверей забивают гуртом, каждый может выказать свою удаль и отвагу - под пристальным взглядом Великого Хана - Великого Охотника, отмечающего все удачи и промахи еще строже, чем в походе.
   Такая охота и была началом всякого большого похода. Горы освежеванного мяса завялят и закоптят, войско будет жевать дичину в седле весь долгий путь. Но обжорство жаренной дичиной отложено на ночь. Сейчас воинов охватывает радость дикой бойни, длящейся с утра до вечера, пока маленькие внуки Великого Хана не выдут к деду и не начнут молить его о пощаде к беззащитным зверушкам и тогда Великий даст команду прекратить забой, отпустить оставшихся в вольную степь - на развод.
   В этот миг усталый от в седла за долгий месяц, дремавший в нем лишь урывками, Джамсаран испытывал величайшую радость от предстоящей возможности выспаться. И еще большую - от прилива любви к Хану - Великому Охотнику, до сих пор в одиночку ходящего на крупного зверя, мудрому и милостивому, охотнику как все они - одинокому волку Степи, Пустыни, Леса, Гор - Всего Мира. Истинному их хозяину.
   Никогда не участвовать Джамсарану больше в Большой Охоте. Джамсаран ощутил плечами тяжесть этого "никогда". Вчера он оставил за спиной последний свой бой, последних своих врагов, сегодня ему приснился последний сон в его жизни. Последний раз он видит реку и струи воды. Когда он последний раз взял женщину, он не помнил, поскольку не знал что это последняя женщина в его жизни. Последним убитым в его жизни будет он сам и последняя кровь, что доведется ему увидеть, будет его кровь. Но это он знал всегда.
   Гонцу стало больно. Он не боялся смерти, ему стало больно от умирания ощущения жизни, скорость которого была скоростью бега времени, в свою очередь равной скорости бега его коня, которого он и не думал придержать.
   "Это Судьба, с ней следует смириться. Как бы не текло время - быстро или медленно, оно все равно протечет, как воды этой реки".
   Он повернул коней на север, понесся во весь опор.
   "Я же живой человек, чувствую боль как все живое. Но воин я - выше боли и всякого страдания", - он расхохотался как ребенок, вдохнул сырой речной воздух поной грудью, стегнул коней.
   Радость эта не была единственной: он увидел след коня перед собой. Любая встреча в степи уже радость. Ноздри его вздулись в предвкушении азарта распутывания следов главной добычи - врага.
   Что это был враг, по крайней мере - чужак, было видно сразу: овал копыта не мог принадлежать степной лошади, копыто было подрезано под полуподкову. Невиданное дело в Степи - подковы. Разлет копыт свидетельствовал о маршевой рыси, мах был конский, вступление было же мягким, почти лошадиным.
   - Боевой мерин, - цокнул языком Джамсаран.
   След был глубокий, но не широкий: конь был не очень тяжел, но нагружен. "Всадник и поклажа тянут его". Отбивка следа не ровная - всадник ехал, не следуя степной манере. "Чужак". Но вел коня уверено и строго, четко отдавая команды и требуя от коня точного их исполнения.
   "Воин. Чужой воин из южных стран проник в Степь. Уж не лазутчик ли?"
   Пересекись их следы и разойдись в разные стороны, гонец запомнил их, но бросил бы, не стал сворачивать. Но путь их лег в одну сторону, и суждено им было встретиться. Джамсаран пошел по следу, не замедлив бега коней, зорко выверяя поступки невидимого пока седока.
   След приблизился к берегу - как раз у переката.
   "Ищет брод. Первый раз здесь. Вызнает проходы".
   Джамсаран знал: здесь нет брода, это видно сразу. Поэтому следующая остановка незнакомца будет выше по течению у водопоя - места очень напоминающего брод. Там он и остановит коня.
   Воин степи оказался прав: незнакомец действительно остановился у водопоя, не позже чем за полчаса до его приезда. Теперь с ним можно было познакомиться поближе - враг оставил на влажной земле отчетливый след плетеной тростниковой подошвы, подбитой тонкой кожей. Джамсаран теперь знал наверно, что незнакомец росл, силен, немного худощав, средних лет, характером тверд, но скрытен. Чужак ловок, о чем свидетельствовали следы, оставленные при соскоке и вскоке обратно в седло. Джамсаран даже позавидовал его непринужденной легкости, некой отточенной изящности отнюдь не простого всадника. В то же время в его шагах, в манере поведения сквозила некая недалекость, небрежность - шпион не оставил бы о себе столь явных следов воинам степи. Может то была хитрая приманка, но скорей всего - непонимание жизни Степи, незнание ее тайн и наук. Этот чудак из страны спокойствия, где люди намастерили столько вещей, что взор их стал рассеян и они перестали замечать главное. Где люди невежественны, хоть прочли десять тысяч свитков, но не научились читать главного - расстилающегося под ногами свитка Степи. Свиток этот разворачивается бесконечно, куда бы ты не ехал, и край его найдешь только со смертью своей. Пока жив - читай его, смотри во все стороны. Без этого умения все знания бесполезны. По крайней мере - здесь.
   На мгновение Джамсаран снисходительно пожалел этого глупца, как в детстве иногда жалел отбившихся от отары ягнят, но тут же запрезирал этого самоуверенного нахала, отчаянного, бездумного храбреца, вот так, в одиночку, дерзнувшего забраться в самое сердце Степи. Хитрого и коварного врага с недобрыми намерениями. Что ему надо в степи? Чужаку из страны чужаков, где люди, если верить слухам, вспарывают травянистую шкуру Матери-Земли, бросают в ее мясо заразные семена злаков, которые прорастают колосьями. Зерном питаются люди Покоя - как последние нищие в степи, не способные не то что воевать, но даже охотится, пасти скот, от того вынужденные потреблять в пищу травы и коренья. В стране, где живут в больших шатрах из глины, камня и дерева, никогда не откочевывая, не видя просторов. Где ремесленников сгоняют в поселения для изготовления безделушек. В этих поселениях легко заблудиться и никогда не найти выхода, так и прожить всю жизнь, видя лишь стену соседней земляной юрты. Не удивительно, что такие бедолаги бегут сюда, в Степь, на бескрайний простор, где люди едят только мясо дающее силы и молоко хранящее здоровье, потому все время пребывают в движении вместе со своими бесчисленными стадами. То избыток жизни заставляет нас двигаться. Но чтобы выжить здесь, надо здесь родиться. Люди покоя притащат с собою свои дьявольские орудия, изнасилуют ими землю, покроют семенем, вновь взрастят зерна. Повсюду будут поля - прощай вольная степь, стада, пастухи, охотники, воины - все обратятся в безвольных земледельцев, привязанных к своему полю, рабов неподвижных юрт. Человек из такой страны опасен!
   Джамсаран, решивший настичь и пленить шпиона, помчался по его следу, въехал на пригорок, откуда открывался обзор на три - пять часов пути. Воин заметил вставший кругом в степи курень, далеко - в двух часах езды, только всадника не увидел. След его скакуна терялся в прибрежных камышах. Очевидно, тот приложил ухо к земле и услышал шум погони. Воин вытянул большой лук, накинул тетиву, вложил далеко бьющую стрелу, медленно поехал вдоль следа.
   Точно, незнакомец слезал с коня и прислушивался. "Опасается меня, этот одетый в теплый халат воин с крепкой ладонью". Больше ничего узнать не удалось, обнаруживший за собой погоню расправил траву и затоптал свой след.
   Джамсаран огляделся: над дальними ивами над рекой вился сапсан. Он выслеживает прибрежных птах, недавно перелетевших в те кусты, значит, их вспугнул прячущийся всадник, шмыгнувший в ближайшее укрытие. Сейчас он всматривается в Джамсарана из гущи тальника. Быть может, тяжелой стрелой целит в него. Но, до случая, ничем себя не выдает, как и его конь, который должен был почувствовать приближение сородичей. Мерины послушные кони. Вот его каурый - тревожно шевелит ушами, ноздри раздувает и... молчит.
   Пригнувшись к шее Аранзала, гонец отвязал повод ездового и, не поднимая головы, прячась за крупом коня, быстро подскакал к кромке камышей, выпрямился во весь рост с полунатянутым луком и начал рассматривать кусты поверх стрелы. Описав небольшой полукруг, наконечник стрелы замер. Джамсаран увидел в трепещущем буро-желтом месиве тальника пятно серебристых отсверков нижних сторон острых листьев - там ветки пригнуты.
   "Там засел".
   - Выходи!!!
   Из листвы высунулась любопытная голова не самого лучшего и не худшего из меринов, затем показалась шея. Конь двинулся в сторону Джамсарана под шуршание сухих камышин. Всадника не было видно за желтыми стеблями - он вел коня за уздечку. Джамсаран опустил лук - опасности пока не было, но на всякий случай отъехал от зарослей тростника.
   Из кустов вышел человек в зеленом шелковом халате. Черная косынка с высоким хохолком в форме драконовой головы прикрывала его голову. Незнакомец опустился на колени и начал говорить на языке Большой степи, сокращая слова, внося в речь птичье щебетание, отчего невозможно было понять истинные интонации его голоса.
   - Пожалуйста, смилуйся, храбрый воин! Сжалься над несчастным купцом, везущим товары народу Великого Хана и ограбленному по дороге разбойниками.
   Воин, внимательно осматривавший чужеземца, пытаясь разгадать, где тот прячет оружие, но так и не высмотревший ничего похожего на скрытую сталь, что было уж совсем подозрительно, грозно ответил:
   - Мое имя Джамсаран, воин Великого Хана. Кто ты? Чем докажешь что ты купец, а не лазутчик?
   - Сейчас! - купец развязал седельный тюк, достал из него отрез парчовой ткани и несколько белых сверкающих чаш с голубым рисунком. - Остальное забрали разбойники, мне еле-еле удалось улизнуть от них.
   "Да пограбить в наших краях всегда обожают. Только маловато забрали. Хотя, смотря кто грабит...
   Если кто-то из мелких племен на юге, то много не возьмут. А здесь пусто. Некому грабить, кроме беглецов с поля боя. Но эти убьют. Они люди без роду, без племени, без власти, и без чести. Потому убьют.
   Издавна грабитель в наших степях отправляется на добычу только с легкой длинной дубинкой, чтобы ненароком не прибить кого-нибудь насмерть. Убить в грабеже самое страшное, тогда вступает в силу Самый Страшный Закон Степи - Кровная месть. Пока не прольется кровь обидчика, не будет племени покоя, значит, не будет покоя и племени убийцы. И не важно, виноват ли покойник или не виноват. Свою кровь его соплеменники должны взять. Жизнь за жизнь.
   Потому грабеж у нас всегда милостив. Не то что не убить, но серьезно ранить нельзя, а то обокранный умереть может. Без воды оставить нельзя, без еды нельзя, без коня нельзя. Взять можно только лишнее.
   Эх, как лихо сходить в налет! Побить чужих пастухов, угнать табун или увести отару. Потом въехать в родное становище подбочась, слушать перешептывания: "Какой славный боец! Как много коней пригнал!" Все в прошлом, в молодости вольной. Многих я тогда побил, но никого не убил, на свое счастье. Эх!
   И с этим тот же случай. На этот раз грабители из южных степей решили не раздражать Правителя-за-Стеной. Никак обидится на смерть своего купчишки, пришлет карателей. А то еще Великому Хану пожалуется. Потому только пошарили по тюкам малость, а самого не тронули.
Чтож! Пока слово его сходится с внешностью. Посмотрим, будет ли он таким далее".
  
   Степной воин молчал, внимательно вслушиваясь в незнакомые интонации в знакомых словах.
   - Потом мне попались войны Великого хана, которые сказали мне: "Оставшийся товар сгодится только богатым женщинам, каковых во множестве можно сыскать только в Ставке Великого Хана". Если вы направляетесь в ту сторону, прошу быть моим провожатым.
   - Ишь ты! Что же ты хочешь обменять на свои побрякушки?
   - Пару-тройку скакунов.
   - Не родятся хорошие кони в неволе, да? И ради нескольких коней ты так далеко забрался?
   - Хорошие кони дорого стоят. Но более всего я хочу снискать расположение Великого Хана и получить привилегию на торговлю в его владениях. Надобно еще узнать цену на коней, чтобы вести торговлю с выгодой. Узнать, какие вам нужны товары. Может вам оружие требуется?
   - Оружие всегда потребно. Да только мы покупаем его только когда не можем добыть на меч. Как и все остальное. А ты, человек не назвавший своего имени, не боишься ли ты, что этим оружием однажды вырежут твою семью и тебя?
   - Без торговли нет богатства, без богатства нет силы.
   - Ради наживы ты готов продать своих близких. Но ведь силу и здоровье не купишь.
   - Ваши кони сильны, на них наши войны встретят ваш набег.
   - Речь твоя разумна, но чисто ли сердце. Садись на своего мерина и езжай впереди.
   Гонец решил довести купца до брода, там передать в руки ханских стражников. Ему не хотелось выпускать из рук однажды пойманную добычу. Купцов хан велел всячески привечать, лазутчиков же казнить на месте. Джамсаран пошел на хитрость: если незнакомец начнет хитрый разговор торговцев, исподволь подводящий к торгу, то беспокоится нечего. Попытается улизнуть... чтож, никогда не поздно посмотреть, какого цвета кровь у чужестранцев.
   Чужак, видимо, очень обрадовался неожиданной охране, потому тараторил без умолку обо всем на свете, будто в его мире не нашлось места тишине между словами.
   Возбужденный рассказ крутился вокруг каких-то пустяков, пережитых им в дороге, вроде набега грабителей, пустынных смерчей, падежа коней. Так лепечет мальчишка, зарубивший своего первого врага. Постепенно чужак перешел к совсем невинным вопросам о названиях горных пиков на востоке, рек, степных холмов. Невзначай перескочил на кочующие в округе племена, имена их вождей.
  -- В Великой степи больше нет племен и нет вождей.
  -- Кто-то ведь должен остаться?
  -- Есть народ Великого Хана и славные его начальники.
   - Он правит всеми. Но кто-то ему здесь помогает?
   - Никто и ничто не может помочь Великому, все только исполняют волю его.
   - Выходит, я не ошибся, избрав путь в столицу Великого Хана. Кстати, сколь далеко распространяется его величие?
   - Как ты можешь сомневаться в его величии?
   Купец обернулся и спокойно произнес:
   - Я не сомневаюсь в величии, я только хочу знать каково оно.
   - Земли под его рукой простираются от середины Великой Степи до восточного края Большой степи, от северных льдов до Стены за Песками на юге и до больших гор на юго-востоке.
   - Значит, союз Закатных разбит?
   Гонец осадил коня, внимательно посмотрел в затылок говоруна.
   - Их больше нет.
   - Эх! Какая с ними была торговля.
   Купец повернулся, окинул взглядом Джамсарана. На лице его заиграла сладкая улыбка, слова посыпались из него быстро-быстро, будто он бросал в лицо Джамсарану пригоршни рисовых зерен.
   - Великая победа!!! Великая радость для всей Степи! Наверное, ты и мчишь эту весть! Как я счастлив! Я поднесу хану богатые дары к празднику и возвышусь в его глазах.
   - Говори медленнее! Ты же мужчина, должен ценить вес своих слов.
   - Радость переполняет меня, воин! Я хочу преподнести Великому Хану подарок, но не знаю, что он предпочитает.
   - То же что и все войны - добычу на войне и охоте. Хан не любит даров, любит дань.
   - Жаль нет у меня хорошего оружия и богатых седел. Но есть главное - золото, что не нашли даже алчные разбойники. При хане наверняка есть другие купцы с товарами. У них-то я куплю все потребное. Может, я сделаю подарок его женам, а уж они донесут мое имя до ушей Великого. Как зовут его старшую жену? Что она любит?
   Джамсаран стегнул коня, в два-три скока догнал купца, схватил его за шиворот, рывком сбросил наземь. Выхватив камчу, хотел отстегать застывшего в жабьей позе лазутчика, отстегать до полусмерти, связать плеткой руки и приторочить к седлу.
   Жаба обернулась драконом. Чужак взвился вверх, подпрыгнув выше всадника, издал боевой клич, выкинув левую ногу в бок, попал ребром стопы всаднику в грудь. Удар был столь силен, что треснули широкие роговые пластины панциря, нашитые на толстый войлок. Прочные пластины спасли ребра Джамсарана, вылетевшего из седла, покатившегося по траве, но сразу вскочившего и схватившегося за саблю. Оружие он выхватил, но сделать им ничего не мог: как будто огромный речной камень застрял у него в груди, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. Чужестранец подбежал к нему, сжал кулаки, нанес прямой удар в переносицу. Словно таран ударил в закрытые ворота: сразу пошла у гонца носом кровь, перед глазами засветились искры костра в ночи. Собрав волю в кулак, Джамсаран заставил себя с силой вдохнуть воздух, обрести, тем самым, способность двигаться и рубить стоящего перед ним врага.
   Сабля разрубила воздух - противник успел сделать шаг в сторону. Джамсаран рубанул с разворота вкось. Чужак присел так низко, что клинок прошел над узлом его косынки, даже не задев его. Упершись двумя руками в землю, противник выкинул ногу вверх, попав носком стопы в пах. Джамсаран присел, схватился левой рукой за ушибленное место, но правой рубанул еще раз, чувствуя, как деревенеют от боли руки, а удар не резок и не силен.
   Злоба охватила воина скорее на свою немощь, чем на сказочное умение врага драться. Издав рык, похожий на рык барса, Джамсаран двинул саблей еще раз, пытаясь проколоть врага. Елмань вошел в сырую землю, опоздав лишь на мгновение. Чужак успел подпрыгнуть чуть раньше, развернуться в воздухе и влепить пяткой, описавшей затейливую дугу, по наборному костяному шлему. Голова степняка дернулась, шлем слетел, громыхая покатился по земле. Сознание на миг помутилось. Удар оземь вновь привел его в чувство.
   Никогда еще Джамсаран не встречал столь ошеломляющего драчуна. Надо было противопоставить его искусству что-то иное, а не просто рубить его, как быка. Что? Джамсаран еще не знал. Он откатился вбок, увернувшись от распростертого над ним в орлиной позе врага, прыгнувшего и ударившего сверху сразу двумя ногами.
   Джамсаран встал перед ним, опершись на одно колено. Подняться с земли и встать в полный рост у него не хватило сил. Воин выставил саблю перед собой, описал в воздухе несколько двойных кругов, не давая приблизится лазутчику. Рука его обретала силу. Сабля засвистела в воздухе, стала описывать один большой круг, все убыстряя и убыстряя свое вращение, превратившись в прозрачный сверкающий щит. Джамсаран дышал глубоко, стараясь сделать дыхание ровными и спокойным. Он смотрел через стальное облачко в глаза противнику, стремясь разгадать его следующий выпад. Он уже знал: незнакомец считает свои руки и ноги оружием, с ним надо сражаться так, будто тот дерется сразу четырьмя короткими палицами.
   Противник стоял в полуприсяди на широко расставленных ногах, выставив одну чуть вперед и опершись на заднюю. Кулаки его были сжаты и поднесены к лицу. Он впился взором в глаза степняку. Взгляд был холоден и испепеляющ одновременно. В нем чувствовалось внимание кошки, разглядывающей рычащую на нее собаку.
   Джамсарану показалось, что враг чуть отвел в сторону свой взгляд. Он толкнулся ногами и сделал выпад вперед, обычно совершенно неожиданный и неотразимый для соперника, но только не для его теперешнего врага, успевшего отклонить тело, выкинуть левую руку вперед, предплечьем ударить под кисть, сжимавшую рукоятку сабли. Кисть разжалась, сабля выскользнула из нее. Джамсаран пролетел вперед. Ноги его споткнулись об подножку, правая рука оказалось зажатой в захват, будто в звериный капкан. Он перевернулся через голову, растянулся на земле, удивительным для себя образом оставив правую руку где-то позади. Воин сделал круговое движение кистью, как делают это палваны в праздничной борьбе кураж, стараясь вырвать свою руку из захвата соперника. Уловка удалась, противник разжал захват. Джамсаран обрел уверенность в себе, почувствовал желание разорвать чужака на части и разбросать их во все стороны света. Вскинув ноги, он кувыркнулся через голову, встал на ноги прямо перед соперником, обхватил его за талию, приподнял, собираясь с силой бросить того на землю и затоптать ногами.
   Враг странно заломил кисти рук к верху, чуть отвел назад и обрушил несколько коротких ударов подушками ладоней на нос и подбородок гонца. Джамсаран оцепенел раньше чем успел рухнуть на землю. Глаза его ничего не видели, уши не слышали ни единого звука. Для полной уверенности в победе, чужестранец широко расставил руки, резко свел их, угодив ребрами ладоней по шее воина. Джамсаран понял, что не сможет больше оказать никакого сопротивления. Сознание вмиг покинуло его.
   Противник схватил его за руку и с силой перебросил через бедро. Джамсаран упал и больше уже не встал.
  
   Черный - Тулай.
  
   Кутх молодец. Кутх Ыпташу голову срубил. Кутх первым доедет.
   Кутх грустит. Кутх коня потерял. Кутх о друге печалится. -
  
   неслось над пологими, покрытыми бархатом низкой травы холмами. "Овцепасов кочевье. Чья земля? Какого племени? - Нет более племен разных, есть народ Великого Хана. Изменилась степь, все своими стали. Есть только кость белая, кость черная, да красная плоть войны - воины. Есть земля Великого Хана - езжай куда хочешь, нет чужой земли. Сейчас война идет, а внутри мир".
   - Великий Хан молодец, хорошо придумал! - добывал к песне певец.
   "Раз пошла такая трава - в часе-двух езды курень есть. Еще лошадь взять надо, на одной быстро не доскачешь".
   Гонец привстал в стременах, огляделся. На одном из холмов заметил двух всадников - пока только две черные точки. Кутх опустился в седло и неспешно двинулся на них. Те двое съехали с холма, понеслись на Кутха. Судя по манере езды, не с самыми лучшими намерениями. Кутх подбочился, хмыкнул в бороду, провел рукой по усам, почесал подбородок.
   Всадники торопились, опасаясь, что одинокий наездник опомнится, повернет коня и уйдет от них. Кутх разглядел на плотных телах синие кафтаны - дэли с красной оторочкой.
   "Разъезд баскаков. То-то жирны", - отметил про он себя, решив немного позабавиться.
   - Слезай с коня!!! - донесся до его ушей грубый оклик, но гонец и бровью не повел. Всадники пришпорили коней, вскинули копья, нацелив их прямо в грудь строптивцу.
   - Именем Великого Хана... - прокричали хором они, - ... приказываем тебе сойти с коня.
   Кутх самодовольно улыбался, переводя лошадь на медленный шаг. Кулаки его слегка сжались, готовые в любой момент отвести удар. От него до сверкающих наконечников копий осталось девять шагов. Гонец ощутил во рту особый привкус, будто он лизнул свой меч.
   "Пора!"
   Кутх вскинул правую руку с зажатой в ней пайзой, гаркнул что было мочи:
   - Гонец к Великому Хану!!!
   и рассмеялся во всю глотку, чувствуя как весело заиграла кровь в его жилах. Гонец для куража показал язык перепуганным лицам, мгновение назад бывшим самой яростью, ожидавшим увидеть выхваченное оружие, но увидевшим черную дощечку с серебряной надписью.
   Баскаки еле успели отвести копья, лезвия которых прошли в нескольких пальцах от локтей Кутха. Осадили коней, но сами не смогли справиться со скоростью и полетели на землю, покатились по ней, словно два куста перекати-поля. Кутх хлопнул себя по ляжкам, заливаясь безудержным смехом над неумелыми наездниками, теперь лежавшими на земле, уперев в нее лбы и дрожавшими всем телом, будто только что увидели самого Хана. Черный воин вытянул каждого плетью по спине, закричал на них сурово:
   - Я - Кутх! Воин Кара-нойона, гонец великого Сабе к Великому Хану. Вы, чьи люди?
   - Мы люди даруга Кикре. - отвечали воины, не поднимая голов.
   - Где его стан?
   Воины замахали руками на юго-восток.
   - Это хорошо. Быстро поймайте своих коней и отдайте мне того чалого. Нет, лучше бурого. Больше не будьте столь беспечны на службе. Попадись вам Ыпташ, пропали бы ваши головы.
   - Увидев Ыпташа, мы бы дали знак Кикре. Он давно его ловит.
   Стегнув каждого по три раза, чтоб не спорили с начальниками, Кутх уселся на бурого жеребца и поехал в указанном направлении. С холма он заметил за грядой сопок на юго-востоке густой дым, будто кто-то жарил целое стадо. Через час он ощутил запах паленого. Еще через полчаса въехал в кочевье, прикрытое сопками от ветров, но не от гнева Великого Хана в лице его баскаков, сновавших среди горевших юрт, проносившихся из конца в конец верхами.
   Их предводитель - даруга именем Кикре руководил расправой с горба небольшого пригорка, восседая на коне.
   Пешие воины метались взад-вперед с тюками отнятой добычи, ("Худой добычи", - отметил Кутх) спасая ее от огня, пинали отбившихся от гурта коз, самовольно расхаживавших всюду. Тюки со скарбом стаскивали к водопою и бросали в большеколесые арбы. Рядом степенно лежали верблюды безучастно пожевывавшие жвачку, взирая на суету людей, как то пристало истинным мудрецам или тупым, ничего не желающим знать, тварям. Овец баскаки отгоняли поодаль, сбивая в небольшую отару.
   Не занятые грабежом занимались своим непосредственным делом - карой: поддевали на пики грудных младенцев, подъезжали с ними к горящим тростниковым юртам и метали свои жертвы в пламя.
   Детей постарше подводили к стоявшей в середине стана распряженной арбе, мерили к оси. Кто оказывался выше ступицы - лишался головы. Кто осмеливался бежать и с детской юркостью убегал-таки от палачей, тех ловили за ноги на аркан всадники, подтаскивали упавших к себе и отсекали ступни. Бедняги неистово вопили, пытались уползти и спрятаться в уцелевшие юрты, зарыться в шкуры и драные войлоки. Но юрты эти поджигали, по мере того как выгорали подожженные ранее.
   Со стариков сдирали морщинистую, задубевшую на степных ветрах, иссохшую под солнцем Песков кожу. Кожа сходила плохо, рвалась, слезала клоками и не было под ней ни жира, ни крови.
   "Откуда кровь в старом теле?"
   Устав обдирать иного старика, баскаки разводили под его ногами костер из сухого кизяка, поджаривали пятки, смеясь над старческими слезами и немощными криками.
   "Когда-то были воины, пытка не могла вырвать из них и тихого стона".
   Старух не минула такая же участь. Женщин помоложе, как водится, насиловали. Давно отвыкшие от объятий мужей и, видимо, привыкшие к подобному обращению, они отбивались лишь для вида, чтобы не уронить свою честь в глазах соседей. Кричали протяжно, но не истово, извивались в руках прижавших их к земле мужчин плавно, будто тело их само стремилось взять то, чему противились разум и честь.
   Это злило Кикре, решившего, что воины его не чинят насилие, а лишь доставляют распутным бабам удовольствие. Даруга призывал их быть свирепыми как кабаны, набрасываться на каждую скопом, заканчивать свое дело "когда кровь потечет". Воины старались. До кровавой пены на губах жертвы старались, до остекленения глаз ее, до черных синяков под глазами у себя и у женщин. Они усердствовали неистово и Кутху показались знакомыми позы их и движения - так они сидят, так двигаются в седлах при бешеной скачке. Сейчас наездника тоже хотели перегнать друг друга, каждая новая жертва была новым заездом. Впрочем, если попадалась миловидная бабенка, что становилось особенно заметно, когда срывались одежды, Кикре приказывал отвести ее в особую кибитку. Ее он сам попробует вечером.
   "Этим женщинам и детям-недомеркам еще повезло. Малышей выпорют и раздадут иным родам-племенам, они скоро забудут своих родичей, вырастут верными слугами Великого Хана. Женщин разберут в наложницы и рабыни храбрые воины, вернувшиеся из похода. Должно родиться много воинов. Младенцы же все равно умрут в пути. Старики опасны - они на весь короткий остаток жизни сохранят память о расправе и заронят сорные мести семена в сердца вернувшихся из похода воинов племени карасыкчаков, в души молодых и нестойких. Молодые навсегда затаят месть в сердцах. Потому ростки мести вырываются вместе с сердцами", - рассуждал Кутх.
   Нескольких оставшихся в курене юношей оголили, привязали к пыточным столбам, отрезали плоть, выжгли головешками глаза, вырвали ноздри. Если несчастные теряли сознание, их обливали водой и посыпали солью. Всадники подъезжали к ним, саблями отсекали пальцы рук и ног, следующие отрубали по куску конечностей. Особым достоинством считалось отсечь как можно более тонкий ломоть, что было особенно нелегко, когда доходили до сочленений - коленей и локтей. Отрубив руки и ноги, начинали выдирать крюками копий куски тела, зацепив на полном скаку сухожилие и дернув посильнее. Здесь победителем считался выдравший больший кусок мяса. Наездники поднимали свои трофеи с земли и хвастались друг перед другом кто лепестком мяса, через который видно солнце, кто болтающийся на упругой жиле еще почти живой мышцей. Они смеялись собственной удали и удаче. Оставшимся висеть на шестах безруким и безногим обрубкам прижигали раны, чтобы кровь остановить, обсыпали ожоги пеплом и оставляли умирать молодые тела под солнцем.
   Кое-где баскаки напились трофейной бузы и начали травить пленников степными овчарками, делая ставки из причитающейся им добычи на "последний укус". Пресыщенные кровью псы уже не рвали людей в клочья, но лениво прикусывали. Баскаки ругались последними словами, науськивая волкодавов. Мученики, не в силах терпеть боль, сами подставляли горло под их, изливающиеся красной слюной пасти.
   Кто-то, перепившись, просто неистовствовал плетью, не обращая внимания на молчание, крики, снова молчание жертвы, бил до смерти, кто-то углубился в вырезание фамильных тамг на лбах, будто скот метил.
   Порядок все же сохранялся: Кикре не позволял слишком распаляться всадникам, чтобы не забыли о своей основной обязанности - оцеплять строем место резни. Следил, чтобы пешие не слишком утомлялись, не вершили от того расправу наспех, приканчивая жертву одним ударом. Даруга то и дело приказывал иному всаднику спешиться, другому пешему занять его место в конном оцеплении. Еще надо было следить за перерывающим тряпье и срывающими одежды, чтобы те ненароком не сунули за пазуху серьгу, ожерелье, браслет.
   От такого напряжения на лице даруга выступил пот, он утер его малахаем, заодно подставив осеннему ветру вспотевшую лысину. Любивший неожиданность Кутх уличил момент хлопнуть его по плечу.
   - Даруга Кикре! Так то ты встречаешь гонца к Великому Хану?
   Баскак испуганно оглянулся и свесился в глубоком поклоне, тронув землю хвостом своей, похожей на змею, плети. Глаза его впились в пайзу, что мельком вынул гонец из пазухи доспеха и заткнул обратно. Кутх посмотрел на толстые пальцы даруга, унизанные перстнями, нервно перебиравшие ремешок плети. Он пригнул своей широкой ладонью начальника баскаков ниже и отъехал полюбоваться расправой. Удовлетворенный зрелищем процедил, не повернув головы.
   - Давно стараетесь?
   - С утра. Полсотни кибиток как-никак, - ответил ему даруга, выпуская слова малыми порциями, будто было жалко ему расставаться даже с издышанным воздухом.
   - Можешь подняться, не то твой живот треснет от натуги. - Лицо даруга стало багряным - не то от злобы, не то от усердия. Он поравнялся с Кутхом, не без удовлетворения наблюдавшего за действиями подчиненных Кикре, искоса глянул на гонца. Тот головы не повернул, лишь выговорил даругу.
   - Воину не пристало носить столько колец, саблю держать неудобно. Вообще вы здесь жиром заплыли. Надо будет при случае предложить Великому разок сгонять вас на битву, как стаю зайцев, курдюки порастрясти, вашу же работу поручить небольшому отряду из тумена Кара-нойона. Мы бы сделали это не так скучно.
   А про себя подумал: "Где уж им - карателям, суметь насладиться расправой? Это привилегия настоящих воинов, получающих резню, пир и грабеж в награду за победу, разогревших свою кровь боем, почувствовавших на губах своих холодящий ветерок смерти. Только для них расправа - истинный праздник души. Только для воинов добыча имеет цену поставленной на кон жизни, и мы грабим от души - ничего не теряем. Только нам любы красавицы врага - и мы гужуем их, высасывая до последней капли. А этим что? Что овец резать, что людей. Все едино".
   - Мы ли здесь не воюем, посланец?! Вы идете от битвы к битве, в походе вас охраняют со всех сторон. Мы же месяц гоняемся за бандой Ыпташа, возмущающего окрестные племена. День и ночь ждем их наскока. Сон и покой потеряли. Ловить тоже уметь надо. Вот вчера нашли у его сородичей, красных сыкчаков, кое-что уличающее их в связях со смутьянами. Видишь черного барана-вожака в гурте?
   Кутх вгляделся.
   - Превосходный вожак! Ему не такие отары водить. Лучше любого козла будет. Отличный баран!
   - Десять дней назад направил я на подкрепление войска большую отару с двумя моими людьми. Дал им этого барана, чтобы овец в дороге не растеряли. Как ушли - ни овец, ни людей. Вчера мои люди находят этого барана здесь. Весь их род давно полагалось вырезать, как только Ыпташ ушел в Пески. Но мы все надеялись, что он вернется к родным. Проглядели. Теперь будем ждать, когда мятежник придет мстить. Тут-то и попадется. Посмотри, те двое в сторонке связанные. Это их акын и кам. Они смогут расписать Ыпташу, что сталось с их родом. Разжечь его ненависть. Не утерпит. Мстить явится.
   - Ты их отпустишь?
   - Конечно. Отрублю пальцы, чтобы не смогли больше держать оружие и отпущу.
   - Хорошо, отпусти. Но не руби пальцы акыну, пока не сложит песню о гибели рода карасыкчаков. Пусть едет по степи и разносит ужас перед Великим. С камом поступай, как хочешь. Я бы трижды подумал, прежде чем отпустить его.
   - Шаманы не воюют.
   - Если ты отпустишь его, он может навести на твой отряд порчу; убьешь - могут обидится его знакомые духи. Лучше отправь его в ставку Великого Хана. Там разберутся.
   - Мне сначала надо изловить крамольников. Они мне в этом помощью будут.
   - Не сомневаюсь. Только не найдут они Ыпташа в Песках, ничего не расскажут ему о расправе.
   - Это еще почему?
   Загадочно улыбнувшись, Кутх вытянул из красной ковровой торбы голову. Кикре от удивления раскрыл рот, выказав кровоточащие десны. Кутх беззаботно рассмеялся, обнажив белые ряды зубов.
   - На! Насади на пику и отвези Великому Хану.
   - Кутх воистину великий воин и воистину широк душой. Что же за весть ты везешь, раз отказываешься от такой чести?
   - Молчи и слушай. А я пока подумаю.
   - О чем?
   - Сказать тебе что-нибудь или промолчать.
   Кутх спустился вниз - к горящим кибиткам. Отобрал у подвернувшегося под руку баскака бурдюк с бузой, сваренной из тростниковых метелок. Выпил добрую половину кожаного сосуда, прополоскал рот, выплюнул на пожухлую траву хмельную струю, поманил к себе даругу.
   - Я расскажу тебе только половину того, что знаю сам. Сабе-зайсан разгромил союз Закатных у Чарсу. Никто не спасся. Кто бежал - утоп в реке. Великая Победа!
   - Воистину ты принес великую весть, - выхватив саблю и трижды прокрутив ею над головой, даруга прокричал - Слава Великому Хану, победителю всех своих врагов! Руби их всех!
   Жестокое его воинство ответило возгласом: "Слава Великому Хану!", выхватило сабли и принялось размахивать ими направо и налево, пощадив только женщин, малых детей, старика-кама да акына.
   Кикре обратился лицом к черному воину.
   - По случаю Великой победы подобает устроить Великий Пир. Будь на нем самым почетным гостем.
   Недовольный столь грубо скомканной расправой, что должна была, как все на свете, доведена до конца без суеты и спешки, Кутх сухо отрезал:
   - Спешу в ставку. Дашь мне лучшего бурого жеребца. Я намерен сейчас же отправиться дальше.
   - Не спеши, великий воин. У меня припасены хорошие вина, Да и вообще, зачем девкам пропадать?
   - Моя служба не терпит пустой траты времени.
   - Ты не хочешь выпить за Великого Хана, за победу его воинов? Ты, принесший столь радостную весть?
   Кутх понял, что сплоховал. Но не мог же он утаить от воинов Хана, столь долго ожидаемое ими известие. Теперь он попал впросак: эта свинья на мерине в полном теле донесет на него караулчам, еще от себя прибавит кое-что. Хоть ему умирать, да только умирать с затоптанным именем не с руки. Не хотелось покрыть свою спину подозрением, участвуя в гонке со смертью.
   - Скажи, Кикре, в какой год ты родился?
   - В год Змеи.
   - А-а... А я думал - в год Зайца.
  
  

Белый - Барс-буре.

  
   Очнулся Цаган от нестерпимых укусов лесной мошки. Последние в этом году таежные вампиры досасывали свой последний кровавый взяток. Лошади медленно брели по настилу из сухой хвои, в мягком войлоке которой тонул любой звук, еще не успев родиться.
   Цаган был в седле, значит - был жив. В седле мог прожить он всю жизнь и позволить себе в седле все, даже женщину. Лошади выбрались из топи сами, своим чутьем, вывезя из болот хозяина.
   "Копье там осталось, отличное копье с полым древком, в нем спица. Еще кошма. Послание?".
   Послание оказалось на месте, привязано к шнурку на шее. Цаган покрутил его в руке - оно засветилось, засеяло. Был ли это свет от упавшего сверху луча солнца или свиток сам его излучал, воин не мог понять. Печати с обеих сторон были целы. Воину захотелось выбросить свиток подальше, как не было его вовсе, остаться в вольном лесу и стать в его чаще шаманом. Но тогда он лишит себя многих радостей восхождения к неминуемой гибели, удивления и восхищения самим собой от очередного мужественного шага. Не восторгаться собой он не мог - тем более теперь, пересилив заразу и яд.
   Его разбирало любопытство прочесть послание, заглянув в него, как в свою судьбу. Невольно позавидовал Джамсарану и Кутху, не разумевшим грамоты - они избавлены от этого искушения. Его же мучило желание знать наверняка, не испытывать сомнений. Тем более это так просто сделать.
   "Нет! Это слишком просто. Если я узнаю его смысл, осужден буду на смерть позорную за порушение девственности печатей. Да еще начну укорять себя в любом из трех случаев: вез славу, жизнь свою держал в руках, почетную смерть - привез один позор. Чтобы там ни было - должен довести. Себе должен".
   "Зато ядом разжился!"
   Яд был за поясом - такую ценность белый воин не мог позволить себе потерять. Смочив растрескавшиеся губы кумысом, Цаган выпил почти весь бурдюк. Слегка хмельная жидкость прояснила сознание. Надо было жить, позаботиться о себе, чтобы не умереть раньше времени: оторвать засохшую корку шелка халата прилипшего к ране, промазать рану лечебной клейкой мазью из меда, смолы и сока трав, обмазать тело медвежьим жиром, дабу не донимали насекомые, не жег осенний холодок. Еще раз напиться.
   "Только обильное питье противостоит яду. Только чистая вода противостоит ядовитой жиже, скрытой в зубах гадюк".
   Путь его пересекли следы двух коней - нечеткие отпечатки копыт в кедровой хвое не позволили опознать их седоков наверно. Цаган долго рассматривал следы и вдруг рассмеялся: он узнал манеру ставить копыта своих кобылиц. Кобылы брели по тайге кругами, более не подгоняемые страхом топи. Бесцельно кружили по лесу, от одного редкого пука травы к другому, неся бесчувственное тело седока.
   "Сейчас я вам!" - гонец стегнул лошадей, помчал средь огромных колонн редко стоящих кедров рысью, разгоняя дрему кобылиц, разогреваясь и наливаясь силой сам, с удовольствием выпуская изо рта прозрачные струйки пара. Тропинок, чужих следов в лесу не было, торить путь вольно самому. Всадник следил лишь, чтоб солнце грело правое плечо: путь его лежал на восток, рано или поздно он выскочит из леса.
   "Где же эти "лесные люди"? Вывели бы ханского посланца прямоезжей дорогой на тракт".
   "Лесные люди" покинули эти места давно, через год после того, как отошли под руку Великого Хана. Прежде чем уйти, низкорослые ловцы лесного зверя сказали ханскому даругу: "Однако, за соболем на север идем. Лето пришел - соболь тайга ушел". Даруга отпустил их, повелев вернуться по весне с собольим ясаком. И ушли они. До сих пор не вернулись. Видно ИХ соболь очень далеко ушел, а в эту тайгу вернулся какой-то другой соболь.
   Сейчас драгоценного зверька добывают ханские воины - но только зимой, когда шкурка соболиная особо хороша, а воины свободны от походов. Летом в пустой тайге плодится множество всякого зверья, но никто не бьет их, вот и расплодилось живности сверх всякой меры. Вместо людей в тайгу пришли медведи, тигры, барсы, росомахи да еще неизвестный зверь "лабсанг", которого нет-нет, да и увидят в чаще бегущим по своим делам. Как этот зверь выглядит, точно сказать никто не может, чем питается - неизвестно.
   "Сказки для детей, чтобы спали крепче".
   Ушей Цагана достиг звук, который не слышим, лишь ощущаем зыбким стоном в ушах, будто отзвук потухшего эха. Зато лошади услышали его и не на шутку встревожились.
   "Лабсанг!"
   Справедливо полагая, что лучше самому выследить зверя, чем дать тому выследить себя, Цаган понесся вперед, на неслышный вой, на ходу выхватывая большой лук, настропаляя тетиву, подбирая зверобойные стрелы.
   Лес стал гуще - гонец въехал в сосняк. Сосны сменил густой золотистый маральник. Спереди-справа крону леса разрубил просвет неба, Цаган направил коней туда. Лошадь выскочила на пригорок, за которым разверзлась ширь долины. Кобылу пришлось вздыбить, чтобы остановить.
   "Кобылица - не конь, тот куда своенравней, но сообразительней. Сам остановится. Зато кобылы капризней".
   Не осади он вовремя лошадей, сверзся бы с кручи обрыва на пики макушек горных елей.
   Внизу, как след огромного копыта средь леса, спускавшегося с гор, светлело огромное поле, с белесым шрамом дороги посередине. Вдоль дороги неслись серые точки.
   "Волки!"
   Звери издавали этот, еле слышный уху человека, вой. Этим воем волки гонят добычу в западню, извещая засевших в засаде сородичей о приближении добычи.
   Добыча уходила от них. Огромный (Цаган сначала даже не поверил своим глазам, какой огромный) жеребец, с примостившимся на его исполинской спине всадником. Всадник гнал коня по дороге прямиком в лес. Но ведь именно там должны устроить засаду волки!
   "Он идет прямо им в пасти. Или его оставил разум, или..."
   Раздумывать было некогда - если дать волкам поживиться, звери войдут в лес и встанут на пути Цагана. Не уйдут от добычи.
   "В любом случае безумца следует спасти".
   Цаган надел на пальцы правой руки стальное кольцо лучника, перекинул с ездовой кобылы торбу с едой, кормом и солью на круп своей Кумыски, срезал седельный ремень ездовой. Седло с седельными сумами упало в траву.
   Лошадей погнал вниз к подошве холма, где, держа за узду, безжалостно отстегал свою ездовую по морде. Кобыла начала беситься и вздыбливаться, не в силах понять причину гнева своего хозяина. Цаган напоследок стегнул ее по глазам, шепотом попросил у верной подруги прощения и отпустил уздечку. Сивая понеслась не разбирая дороги, прочь от горько обидевшего ее хозяина, выскочила из леса, полным махом пошла по полю, разгоняя бегом досаду.
   Ослепленная горем кобылица неожиданно врезалась в цепь волков, сбила одного из них. Тот паскудно взвыл. Волки разом смолкли. Матерая волчица узрела неожиданно подвалившую добычу, развернула стаю, повела своих волков к ездовой. Кобыла остановилась, испуганно отскочила от визжащего на земле побитого волка. Сбоку к ней подходил ощетинившийся зверь. Лошадь скакнула в другую сторону и понеслась вперед, но перед ней стал другой волк. Звери сходились к ней серым кольцом. В одном месте волки оставили проход, уступая место несущейся на полных махах матерой, уже готовой нанести смертельный удар жертве.
   Кобылица вздыбилась, заржала, зовя предавшего ее хозяина. Хозяин не спешил на помощь. Лошадка опустилась на передний копыта, лягнула воздух задними. Горящие глаза волков испугали ее, она отшатнулась, пошла кругом, всюду натыкаясь на оскаленные зубы из-под высоко поднятых серых волчьих губ. В цепи окружения имелась только одна прореха, за которой виделся простор. Не помня себя, сивая ринулась к свободе, не заметив сбоку-впереди матерую.
   Узловатый кобыльи ноги ударили землю, волчица прыгнула, впилась в горло клыками. Это был сигнал ее половине стаи, бросившейся рвать жертву в клочья.
   Цаган скакал вдоль опушки, стараясь не показываться раньше времени из зарослей, перескакивая через поваленные деревья, продираясь сквозь плотные заросли. Лишь услышав прощальное ржание сивой, выскочил из леса и поспешил наперерез всаднику.
   Волчья облава разделилась. За огромным жеребцом шел вожак. Гонец попросил прощения у духа брата по крови, вскинул лук, вложил в нее стрелу по имени "четыре север", мысленно простился и с ней. Метким выстрелом он срезал вожака. Тот не заметил выскочившего из леса всадника и напоролся на стрелу уже готовый к броску, когда трехлеток-переярок забежал с другой стороны коня-великана, отвлекая внимание и коня, и всадника.
   Матерый завертелся вокруг своего хвоста, кувыркнулся через голову, сломав пробившую его насквозь стрелу, упал на спину и забился в агонии. Белый воин знал, что будет дальше. Так оно и случилось: облава волков, разгоряченная яростью загона, почуяв кровь и смерть, бросилась разом на вожака и растерзала его, разрывая шкуру, рвя мясо, вырывая кости, и прикусывая подвернувшего под бок соперника. Тот, разъяренный, отвечал тем же. Лишенная вожака стая, вмиг обратилась в грызущуюся свору, подняв в воздух облако клоков серой линялой шерсти.
   "Пока матерая не дожрет мою сивую, гона не возобновит".
   Повернув голову, Цаган увидел сумасшедшего всадника несущимся к лесу, не сбавляя хода.
   "Безумец! Я же уже спас тебя!".
   Решив, что от лука в чащобе мало проку, воин выхватил боевой топорик с острым навершьем рукояти, помчался вдогонку за странным искателем смерти, бормоча самые ужасные ругательства. Ругал он и глупого всадника, и огромного скакуна, уже уставшего скакать, шедшего тяжело, но обладавшего огромным махом ног, похожих на стволы кедров, тяжелого, словно бык, отчего несся быстро, не в силах остановиться. С размаху, сокрушая сучковатые веки, конь врезался грудью в чащобу, утонув в зарослях. Из завесы бурых листьев донесся волчий рык.
   "Напоролись таки!"
   Гонец пребольно хлестнул Кумыску, без того отлично понявшую намерения хозяина, и вслед за ним проникшуюся решимостью драться.
   За поворотом лесной дороги Цаган застал удивительную сцену, окончательно убедившую его в безумии странного седока. Один волк наскакивал сбоку на всадника, который выхватил короткий железный кинжал и тыкал рукоятью в волчью морду, не сознавая, что волкам нужен в первую очередь конь, что хорошая плеть здесь надежней короткой полосы железа.
   Двое других волков заходили с тылу, готовые загрызть и коня, и всадника.
   - Кюр!!!
   Услышав команду, означавшую: "в атаку", лошадь понеслась на коварную парочку, затоптала копытами одного волка, второму Цаган раскроил череп топором.
   Оставался третий, заслоненный гигантским крупом коня. Цагану пришлось несколько раз стегнуть камчой исполина, прежде чем тот сдвинулся с места. Заняв его место, Цаган перехватил в руке топорик, выставил его вперед. Бросившийся на него волк, напоролся на стальное острие. Острый глазом и твердый рукой, Цаган попал прямо в открытую пасть. Отточенный конец вышел из затылка зверя.
   Цаган обернулся. Позади пока никого не было. Тогда он вновь попросил прощения у убитых братьев и повернулся к бледному всаднику.
  
  

Красный - Буха.

  
   Струи ледяной воды, со всех сторон омывавшей тело вернули чувства Джамсарану. Стал он вспоминать, как попал в реку, как лишился лат и одежды. Вначале пришло ему на ум, что ограбили его и бросили в реку враги, тело его вынесло на камни. Но небо над ним плыло как-то странно, камень же под ним был тепл и шевелился. Джамсаран спросил великого Тенгри: "Как попал я сюда?". Тут же вспомнил все: позором кончившуюся схватку с безоружным, двойное поражение - сначала дал себя обезоружить, затем побороть. Стыд пронзил его тело сильней холода. Гонец услышал плеск воды, фырканье мерина, почувствовал резь стянувших тело шнуров.
   Его привязали к крупу коня, что плыл по реке. Рот его перетянут платком, нос забит кровью, дышать было трудно. По телу пробегала судорога, но не от холода. Что-то случилось с головой. Джамсаран откинул ее как можно дальше назад, стараясь погрузить глубже в воду. Холод воды сдавил затылок, но чуть рассеял туман в мозгах, слегка успокоил нестерпимую боль.
   "Плоха моя голова! Надо было сразу срубить башку лазутчику, как указует повеление Великого Властелина Вселенной!
   Но так хотелось совершить еще один подвиг перед смертью. Чтобы караулчи вытянули из чужака все, что знает и не знает. Теперь его участь мне предстоит".
   Пыток он не боялся...
   "Хотя... кто знает предел своего терпения, пока не дойдет до предела?"
   ...даже с трепетной радостью ожидал их, как ожидает каждый пленный воин Степи. Пленный степняк не нужен победителю, разве что согласится встать под его знамена, но и тогда на него будут смотреть как на покойника, как на предателя из страха переметнувшегося к победителю, посылать в бой в первых рядах с плохим оружием, ожидая, когда же он повернет коня, чтобы не прозевать возможности зарубить труса. Не нужен он и как раб, все время живущий надеждами на свободу и отмщение. Никто не доверит степняку-рабу коня или ножа, а без них в степи от мужчины проку мало. Подрежут сухожилия на ногах, чтобы далеко не ушел, поручат самую женскую, самую грязную работу, будет терпеть он всю жизнь унижения - пока не состарится. Тогда выгонят за порог и никто не примет его. Останется лечь посреди степи и умереть в полном одиночестве.
   Оттого степняки так яростны в битве, по ним лучше сразу умереть. Единственная привилегия пленного - столб пыток. Последняя возможность умереть достойно, не проронив ни звука. Все скажут: "Он умер, как настоящий воин!". Главное - сам будет это знать. Пытка - величайшая милость к побежденному, худшая немилость - рабство.
   Сейчас Джамсаран сам бы встал к столбу пыток караулчей. Он не только проиграл схватку, он отдал в руки врага и послание к Хану, и свою пайзу.
   "Теперь чужак обрядится в мои одежды и без труда доберется до самого Великого. Кто знает, что у чужака на уме?"
  
   Джамсаран забился в приступе злобы. Чужестранец, плывший впереди своего мерина на двух тюках-поплавках из воловьей кожи, заметил эти движения. Глаза их встретились.
   "Итак: пытка, - заключил Джамсаран, - Наверное, ему не удалось прочесть послание или там не все сказано. Его пытка - не пытка чести война. Глупо просто молчать, как это сделал бы сильный, но не умный. Это проще - если решил молчать, так все мысли будут только об этом. Так легче. Еще легче кричать, ничего не говоря. Но здесь крика не услышат свои. Нет, не закричу я.
   Упорством тоже можно внушить страх: пусть знает, каковы люди Степи. Но это враг уже знает. Самое сложное - умело соврать. Врагу ничего не стоит поймать тебя на лжи, запутать, развязать твой язык, имея верного союзника - боль. Лучше бы мне стать нечувствительным к боли быком, напролом идущим к цели".
   Не в силах выбрать правильную стратегию Джамсаран решил положиться на саму пытку, ведя себя, как в бою: не отягощая себя мыслями, быть готовым умереть в любой момент, стремясь, при этом, победить, во что бы то ни стало. Терять ему больше нечего, жизнь теперь не дорога - противна.
   Вражеский лазутчик вывел мерина на берег, обтерся, довольно пофыркивая, облачился в теплый халат, накинул сухую попону на пленника и повел коня к ближайшему логу у подножия гор.
   "Куда подевался мой Аранзал? Сбежал ли? Может домчится до далекого куреня и приведет подмогу... Эх. Аранзал, Аранзал! Был ты мне верным другом, а я не заметил, как тебя потерял".
   Через час нашел укрытую со всех сторон поляну, где под скалой подвесил Джамсарана за связанные руки на ветку карагача. Сам же раскинул стоянку и принялся за еду. Ел он из нескольких пиал, беря еду двумя палочками.
   "Неужели он не умеет кушать ножом и руками, как подобает мужчине? Невежа".
   Перехватив взгляд пленника, чужеземец подошел, снял повязку с его рта, протянул чашку.
   - Хочешь?
   В Степи не принято отказываться от угощения, более того - каждый путник обязан присоединиться к встреченным едокам, ему не в праве отказать под страхом смерти. Но Джамсаран отрицательно покачал головой - из презрения. "Купец" вернулся к своему завтраку. Не переставая жевать, затеял допрос, начав с демонстрации пайзы и послания к Хану.
   - Это - твоя смерть. Тебя все равно убьют свои. Я же могу тебя отпустить, если ты дашь мне честное слово молчания. Смотри, я не вскрыл послания. Ты будешь молчать обо мне, я - о тебе. Возможно, больше мы никогда не встретимся.
   Можно было согласиться для вида, добраться до своих и навести их на лазутчика. Честное слово, данное врагу - пустое слово. Глаза воина встретились с глазами лазутчика, который, казалось, читал его мысли, ожидая утвердительного ответа.
   - Нет! - зло бросил Джамсаран, отказываясь от предложенной хитрой игры. Ему бы больше никогда никто ничего не доверил, пойди он на такой обман, чтобы потом выдать врага, его бы схватили и пытали караулчи, даже не удосужившись разобраться, что к чему. И правильно бы сделали, он сам бы так поступил на их месте. Слава его - великого война померкла бы навсегда, узнай все, как победил его безоружный враг. Многих молодых воинов охватил бы трепет, узнай они, что за бойцы-удальцы в одиночку приходят с юга. Как тогда полководцам вести свои войска на юг?
   С другой стороны, согласись на сделку, потом промолчи, будто ничего и не было - выйдет явный молчаливый сговор с врагом, бесчестье большее, чем покинуть строй во время битвы. Полагая, что у коварного чужака могут быть и свои, не вполне понятные резоны его отпустить, якобы поверив его лжи (правду бы Джамсаран все равно не сказал бы) гонец еще раз прорычал:
   - Никогда!
   Чужестранец прыснул, как молодая девица, поперхнувшись комочком своей зеленой еды.
   - Не торопись к началу пытки. Всегда умереть успеешь.
   Джамсаран с презрением плюнул. Изо рта вылетел сгусток крови, шлепнул о камень, стек струйкой вниз. Чужак внимательно посмотрел на оплывающий сгусток, довольно мотнул головой, положив в рот очередной корешок.
   Шпион оценил всю сложность и интерес задачи. Ему в руки попалась хорошая добыча. Расскажи гонец, что требуется: из каких народов набраны разноцветные войска Хана; кто над ними поставлен начальниками; до каких соблазнов падки жадные командиры; есть ли брожение в войске; не собирается ли отложиться какое-нибудь племя или народ, что бы вовремя переманить их на свою сторону; каковы планы Великого Хана и не готовится ли он походом на юг. Еще несколько мелочей о воинских обычаях: тактических уловках, сигналах на заставах, этих посвистах и ревах в ночи, когда можно подобраться и перерезать всех, прежде чем запалят на кургане огонь тревоги, - и можно спокойно возвращаться обратно, не углубляясь дальше.
   "Это не простой гонец, он все должен знать! Но вытянуть из него сведенья непросто. Гордец, считающий себя великим воином. Примет пытку, словно юнец награду. Надо приучить его говорить все время. Тело его опухло и замерзло, перестало чувствовать. Душа тоже.
   Ничего, солнце вскоре согреет и скалу, и его тело. Потом придется пытать его днями и ночами. Сломить его гордость унижениями, голодом, жаждой. Голодом слишком долго. Правильно, что он раздет - солнце быстро высушит его кожу, иссушит мозг - гордец запросит воды. И получит... соленую воду. Может вина ему дать? Пусть вино обнажит его мысли. Обнаженный говорит больше правды, чувствуя себя беззащитным. Пока же надо подготовить его разговорами, как нежными ласками возбуждают женщину перед тем, как грубо овладеть ею".
   - Зачем ты ищешь испытания пыткой?
   "Он не глуп, этот дикарь. Имеет варварское представление о чести. Сначала надо запутать его разум, потом лишить чести. Как это сделать? Надо будет развернуть перед ним послание и прочесть вслух, намекая этим на его вину. Но честь его сломить непросто. Это унижение надо оставить напоследок, лишь когда он сам будет готов сдаться. Иначе он попросту озлобится".
   -... Зачем мне пытать тебя? Пыткой можно вырвать слова, приятные уху палача. Но не слова истины.
   - Слова из уст врага никогда не могут быть правдой.
   - Думаешь, нельзя придумать пытку, способную тебя сломить? Ха! Я победил тебя без оружия. Воинские знания мои куда обширней, чем простое умение драться. Я могу прочесть послание к Хану, ты, скорей всего, нет. Мы намного превосходим вас во всем, варвары Степи. Не сомневайся, в и умении пытать превосходим.
   - Зачем в Степь пришел? Свою землю испортили, нашей захотели!
   Лазутчик закончил с едой, принялся смаковать маленькими глотками вино из крохотной чашечки.
   - Не нужны нам ваши скудные, безводные, безлесные земли. Не нужны нам победы над нищими гордецами, мнящих себя богачами, если они имеют кусок войлока и три овцы. Не нужны строптивые, непокорные рабы, умеющие только ходить за овцами и грабить. Нищий край!
   - А наши кони?
   - Нужны лишь для защиты от вас. Мы воюем культурно: пехотой, метательными машинами, кораблями. У нас много крепостей, их конницей не возьмешь. Много коней нам ни к чему, пастбищ не хватит. Нам более волы подходят. Но у вас нет волов в достатке.
   - Зачем пришел?
   Джамсаран поймал себя на мысли, что говорит с врагом слишком много и разговорами этими оттягивает пытку. Нет, боли он не боится. И все же.
   "В любой схватке надо думать о победе. Надо поставить себе цель и стремиться к ней. Сейчас следует узнать побольше о незваном госте, откуда и зачем он пришел. Вопросами своими противник сам о себе все расскажет. Я запомню. При случае нашим сообщу. Есть за что страдать.
   К тому же видать, не большой умелец этот тать с конями управляться. Не мог мой Аранзал даться ему в руки, ускакал. В брод за мной не пойдет, будет по берегу метаться, ржать, звать хозяина. Такого ладного коня скоро высмотрят. А как высмотрят, так ближе подойдут. Тогда подумают: откуда здесь такой конь? Почему без хозяина? Начнут хозяина искать - меня найдут. Надо подольше время тянуть, всеми способами надо.
   Лишь бы враг не прирезал коня моего. Спросить его об этом? Но тогда он подумает: "Зачем спросил?". Раз подумает, поймет, на что надеюсь. Все равно правды не скажет, так и спрашивать нечего".
  
   Лазутчику нравилось, что пленник сам задает вопросы. Каждый ответ таил в себе зерно наживки и плевела тонкого унижения.
   - Только за одним - измерить величие Великого Хана.
   - Величие его подобно небу.
   Враг посмотрел на небо, на солнце, взошедшее высоко и уже начавшее согревать своими лучами тело гонца. Вознес указательный палец к небу, назидательно произнес:
   - Наш император - Владыка Неба!
  
   Джамсаран сплюнул на такое утверждение, на этот раз розовой слюной.
   - Вы - варвары, ютящиеся на заднем дворе Великих Царств. Нет у вас ничего, опричь гордыни. Вся ваша выжженная солнцем Степь не даст столько мяса, сколько самая бедная наша провинция. Вы не можете прокормить себя, потому заритесь на наши стада. Не можете сами хорошего клинка сковать, тонкую ткань выткать, от того норовите наши караваны грабить, города разорять. Да у нас в войске больше солдат, чем всех жителей в Большой и в Великой степи.
   - Вы берете в свое войско нас - степняков.
   - Лишь для защиты от других степняков.
   - И-и! Знаем! Вы приручаете один народ, даете им оружие и много еды, вина, дорогих тканей и посуды. Волопасы перестают растить буйволов, овцепасы - баранов. Только и знают пировать да задирать соседей. Разленившись, они разучиваются жить без ваших подачек, как мухи без навоза. Но стоит им приобрести власть над другими, как вы начинаете поддерживать их врагов. Вы сеете семена вражды между братьями, как злаки в своей земле.
   - Это так. В том состоит мудрость: "стравить тигра и медведя, с горы наблюдая за их битвой".
   - Мы уже впитали в себя эту змеиную мудрость. Как бы вам самим не отравиться ее ядом.
   - Когда вы нас ужалите?
   - Если вы не можете себя защитить, то в любое время. Если можете, то бояться вам нечего.
   - Видишь, ты в мыслях уже пришел на наши земли. Хочешь вина? Как знать, может это последняя чарка в твоей жизни.
   - Из рук врага ничего не возьму.
   - Я отопью первым. Знаю ваш подлый обычай.
   - Нет...
   - Как же вы возьмете все наши богатства, если сейчас не хотите взять малую толику? Стоит тебе отпить глоток, и ты поймешь, что ничего лучше в жизни не пил. Стоит попробовать кусочек еды - случится тоже самое. Но для приготовления тонких яств потребны рисовые поля, виноградники, искусные мастера. Стоит вам прийти в наши страны - вы навсегда там останетесь, поняв, как удобны наши жилища, как превосходно наше оружие. Вам надо будет управлять нами. Для этого вы выучите наш язык, овладеете науками, вас очарует прелесть наших стихов, тонкость живописи, мудрость наших ученых. Вы станете нами. Зная чем все закончится, стоит ли устраивать затевать резню? Лучше сразу прислушаться к голосу разума.
   - Ночь сменяет день. Сон сменяет бодрствование.
   - В загадки играешь? Хорошо: "Мужское стремится к женскому, а женское к мужскому, как свет ко тьме, а тьма - к свету".
   "Так вот в чем дело! - понял Джамсаран. - Он хочет затемнить ясный день, и осветить скрытое во тьме. Так слушай же!"
  
   - Так мир сменяет войну, а война - мир. Не хочешь ли ты всю жизнь проспать? Боязнь войны привела тебя в степь. Ты стал смелым из трусости. Из страха выдумал хитроумные способы драки. Слишком много думаешь о себе, слишком много умеешь и знаешь. Жаль тебе расстаться со своей богатой жизнью. Потому ты жалок. Не можешь бросить все и уйти в пустыню, оставшись один на один против всего мира.
   В Степи свои законы: здесь негде спрятаться, не за чем укрыться. Ни гор, ни лесов, ни болот. Потому: или сражайся - или удирай. Вечно бежать нельзя. Однажды догонят. Сразиться все равно придется. Все наши знают это, готовятся к битве с розовых ногтей ребенка. Побеждать все время тоже невозможно. Конец один - смерть, потому мы ничего не боимся, зная, чем все когда-то закончится. Вы рождаете мальчиков для тяжелых трудов, для долгой мирной жизни. Мы - для боя, для смерти.
  
   "Хитер! Наверное, сам толком не ведая, варвар выстроил безупречную цепь контраргументов. Не просто хитер - мудрец. Степняки презирают отвлеченные истины, отвергают всякую объективность суждений. Следуют конкретным понятиям: "Ты мне друг, значит хороший человек, он враг - плохой. Если я сыт, сыта моя семья, мое племя - добро. Голодают - зло". Добра и Зла они не знают, и не стремятся узнать. Мудрость для них конкретна, потому они не любят умничать. В общем, тупы они.
   Этот не таков. Мыслящий зверь, тем вдвойне, втройне опасен. Но тем особо ценен. Может поведать об очень и очень многом. Умные люди обычно слабы волей. Только не этот. Вот уж действительно, такого с великим удовольствием видел бы среди соратников, но с огромным сожалением созерцаю как врага.
   Сдается мне, что Великий Хан вывел новую породу воинов. Помесь дикого волка и хитрого преданного пса. Свирепых и умных. Таких, как этот. А мы то сидим за стеной и считаем, что варвары все те же! Не подозреваем, какая опасность зреет. Быстрей, быстрей узнать все и обратно - упредить, пока не поздно. Лобовой атакой эту крепость не взять. Попробую обходной маневр. Как во всякой хорошей стратегии, следует навязать свое превосходство", - строил новые планы лазутчик.
   Исподлобья следивший за тенями мыслей, пробегающих по лицу врага Джамсаран про себя отметил: "Вроде, он дрогнул. Нет. Не стоит обманывать себя. Изображая ложное бегство, мы заманиваем врага в ловушку. Но очень сложно заманить врага, когда он сам хочет поймать тебя на эту уловку. От хитрости пора поворачивать к твердости. Рано или поздно, враг перейдет к пытке. Надо настроиться на нее. Не надо размякать от сладких и умных речей".
   Шпион, меж тем, продолжил дискуссию:
   - Вы похожи на волков. Трусливых по одиночке, почти не опасных, тайно режущих в кустах заблудившихся овец, без оглядки поджав хвост удирающих, стоит раздаться вдалеке рыку волкодава.
   Но стоит волкам расплодиться, так, словно из-под земли сбиваются стаи, и идут резать скот в хлева. Сейчас вы сбились в стаю в самом сердце степи, точите зубы на наши богатства. Таков природный порядок вещей. Мудрость охотника заключена в умении - не позволить волку перерезать скот. Вернуть природный порядок к гармонии. Нельзя упрекать волка за то, что он волк. Как нельзя щадить его, прощая злодеяния прошлые или будущие.
   - Не волк я, но человек, духом людским наделенный. Скоро, очень скоро вы ощутите превосходство духа воинов Степи.
   Шпиона расперло довольство от услышанного. Гордец, привыкший правду говорить в глаза, сам того не ведая, уже разболтал порядочно. Что не сказал, то можно домыслить на досуге. Видно и сам он, судя по железным ноткам в голосе, начинает догадываться, что нагородил лишнего.
   "Нельзя терять темп".
   - Сейчас ты убедишься, сколь ты не прав.
   Чужеземец вытер платком палочки для еды, придирчиво потрогал их острые концы. Осмотрев обнаженное тело, он пришел к неутешительному для себя выводу: этот воин привычен к боли, тело его иссечено большими и малыми шрамами от многих видов оружия. Не раз приходилось степняку вытягивать из себя стрелы, зашивать на себе звериными сухожилиями глубокие сабельные шрамы. Было еще несколько малопонятных шрамов. Может, уже пытан был, может и не раз пытан. В таком случае надо подобрать особую стратегию допроса.
   - Это что? - чужак ткнул пальцем в следы сплошного месива зарубцеванных складок на бедре.
   - Барс выдрал кусок мяса, когда я лесом ехал.
   - На спине тоже?
   - Медведь.
   "Отчаянный воин! - подметил шпион. - Отчаянные загораются быстро, быстро гаснут. Его надо измором брать".
   Тонкие пальцы чужака ощупали крепкие мышцы посланца. "Сначала пробудить его чувствительность, затем ошеломить". Найдя на теле нужную точку, чужак ткнул в нее палочкой не слишком сильно - даже кожу не проткнул. Приступ странной боли, более всего похожей на зубную, словно бегущий внутри по тонким нитям, разошелся по всему телу к конечностям, заставив самопроизвольно шевелиться пальцы, сокращаться мышцы. Боль замерла на уровне глаз - Джамсаран не пустил ее дальше. Мучитель отвел палочку, но боль не ушла, лишь стала глуше. Пальцы рук и ног не переставали шевелиться, перебирали воздух над головой и под ногами, будто лапки насекомого, не желали останавливаться, сколько ни приказывал Джамсаран пальцам сжаться.
   Враг стоял в стороне и рассматривал пленника. Так резчик по кости любуется превосходно вырезанной рукоятью ножа. Ожидал, когда Джамсаран впадет в истерическое биение, словно зажатая в расщелине собака.
   Сообразив, что дело здесь не собственной слабости, но в шаманском искусстве врачевания пришельца, Джамсаран втянул поглубже в рот нижнюю губу, сжал зубы, пока кровь не прыснула, подобно соку из спелого плода. По подбородку потекли теплые струйки, но боли он не ощутил... и заставил себя ощутить ее. Теплая желанная боль свела челюсть, на языке повис вкус крови. Эта боль встретилась с другой, подавила ее, погибнув сама. Члены его перестали дергаться и, наконец, подчинились воле разума. С удовольствием Джамсаран ощутил послушность тела. Его мучитель пребывал в недоумении, пока не поднял глаза и увидел кровь в жиденькой бородке степняка.
   - Ах, так!
   Шпион зажал палочки меж пальцами, будто собираясь ими есть, но ухватился кончиками вовсе не еду, а мошонку, перебрал ее, защемив яичко. Несколько раз легонько посжимал, проверяя сохранило ли оно чувствительность после утренней встречи с его ногой. Сжал с силой. Все чувства воина оказались зажаты между двумя маленькими тонкими деревяшками. Ноги дернулись вверх, но предусмотрительный чужеземец зацепил стягивающую их веревку носком сапога. Голова Джамсарана сама качнулась вперед, глаза увидели лить две, тонущее в красноватом тумане, белые полоски. Кожа покрылось испариной, боль сковала все тело. Он заставил себя поднять голову, гордо взглянуть в глаза мучителю, но не увидел этих глаз. Взгляд его остался на том же месте. Мученик ощутил, как испуганная болью кровь замерла в жилах. Воздух не шел в легкие - перехватило дыхание. Джамсаран оказался весь во власти боли, которая была в руках его палача, как корова, которую за вымя держат.
   Ярость овладела воином, скоро став желанием противостоять этой власти. Он тряхнул головой, тело его закачалось. Молнии боли побежали по телу, дубинами ударяя по голове. От ударов этих сознание стало чисто, будто после грозы. Тело билось в конвульсиях - голова сделалась чиста, зажила своей отрешенной жизнью.
   Неожиданно боль утихла: палач разжал свои палочки.
   - Пожалуйста, расскажи мне что-нибудь про сильных духом воинов степи. Сколько их?
   Чужеземец осмотрел острия палочек, сдул с них налипшие черные волоски.
   "Упрям, как бык! Быка хоть железом бей, толстой коже его все равно. Продеть ему, что ли кольцо в нос, как продевают упрямым буйволам. И тянуть, тянуть... Пожалуй, нет. Может потерять много крови, потом лишиться сознания. Этого ему и нужно. Хотя - попробовать можно. В крайнем случае".
   Словно услышав что-то, неслышное Джамсарану, шпион прищурился, оглядел заросли вокруг поляны. Крадущимся, кошачьим шагом обошел подозрительные кусты туи.
   Не нашел ничего. Чтобы стряхнуть сомнения вернулся к фляжке с вином, сделал несколько глотков. Солнце грело своими полуденными лучами скалу. Мученик должен остыть от боли, вернуться в обычное состояние, привыкнуть к мысли, что дальше будет только хуже и хуже, что каждый раз он будет переживать стыд и бессилие, чувствовать над собой полную власть палача, пока, наконец, смирится, как вол, которого тянут в ненавистное ярмо за кольцо в носу.
   - Если я продолжу, ты никогда не сможешь поймать барса или медведя. Я не убью тебя, лишь превращу в немощного. Никогда не сможешь пошевелить ногой или рукой, сказать слово. Согласись, пока цел, на мое предложение. Вернешься домой, к семье, к роду. Кстати, из каких племен главные полководцы Хана?
   Чужестранец вскочил, подбежал к Джамсарану, отвесил несколько зычных пощечин, плюнул в лицо. Обильная жидкая слюна, мешаясь с кровью, побежала по складкам лица. Глаза степняка озарил гнев. Враг сдернул его с сука, схватил за руки, продел свои коварные палочки между пальцами, как ткачиха пропускает челнок между нитями, зажал пальцы мученика в своих ладонях и сжал их в кулаках. Надо было превратить ярость в отчаяние, в детскую обиду, выдавить слезу, пристыдить ею воина. Затем сломить дух его.
   Пальцы жертвы все чувствовали: тянущую, ломающую боль. Боль, недостойную Великого Воина, как недостойны его мелкие чувства обиды и гнева. И не могут так болеть пальцы, Джамсаран это знал, поскольку не раз ломал их. Обычно резкий укол в кости, потом острое жжение, что хочется кистью размахивать, словно стряхивая огонь. Вскоре приходит забытье, пальцы опухают, раздуваются, а боль прячется внутри, начинает точить пальцы, словно короед дерево, но обращать внимания на такой пустяк вообще уже не стоит. Если заболит, то на следующее утро. Стяни такую ладонь мокрой тряпкой, привяжи каждый палец к деревяшке и через десяток дней уже забудешь, что ломал. А если в схватке съездит тебя кто дубинкой по руке, ели еще куда, то бывает и вовсе не почувствуешь в горячке. Все заболит потом, но не сильно, а заживет быстро. Есть что-то в схватке, особенно в победе что-то такое, что само заживляет раны. Радость лечит.
  
   Но сейчас было в этой боли что-то особенное, какой-то колдовской секрет чужеземца, умеющего делать страдание все более и более сильным, все нестерпимей. Словно по крошке ножом расковыривали зуб. И тело начало поддаваться боли, само превращаясь в одну сплошную боль. Уже говорило тело Джамсарану: "Нельзя терпеть дальше, найди способ умертвить меня".
   "Стой! Не поддавайся предательскому вою плоти. Нет у Воина своего тела, своей жизни. Не Джамсарану принадлежат они, но Великому Хану. Хану, в империи которого нет теперь племен и родов, нет семей, родни.
   Все отдал воин Хану, когда вручил ему жизнь свою. И Хан за это одарил его всем: единой семьей, причисли к одному большому роду, сделал каплей крови одного неисчислимого народа - народа Войны. И нет воину ничего иного. Теперь волен он сам выбрать невесту, не слушая веления родителей, завести себе новую семью, народить новых батуров, положить начало новому народу - потомкам своим. И нет для воина свободы выше и чище. Нет радости большей.
   Как нет и этого глупца рядом, задающего вопросы, ответы на которые, услышь он их, все равно постичь не в состоянии. Как нет этого дергающегося тела, боли в пальцах. Есть только Небо-Тенгри над головой и сияющие снежной белизной горные пики".
  
   Возрадовшись нахлынувшему ощущению счастья, Джамсаран перестал ощущать боль, слышать звуки, запахи. Перестал видеть что-либо вокруг. Глаза его заволок сизый туман, почудившийся высокими облаками у ног его. Облаками, что закрывают вершины, но не достают до пиков, взобравшись на которые можно смотреть на гладь облаков, словно на бескрайнюю заснеженную степь.
   Красный воин стоял на вершине ледяной горы, подставив грудь ветру. Небо ласкало своего воина невидимой рукой, гнало на него облака. Небо-Бог наполняло его легкие невесомым дыханием небес. Это был воздух славы - главной награды воина. Небо награждало его за все подвиги совершенные бескорыстно, совершенные из чувства, что подвиги надо совершать. Свершать не из корысти, не за славу, не во имя чего-то. Даже не во имя Неба. Просто совершать.
  
   Чужеземец встряхнул руки Джамсарана - палочки выпали. Раз-другой ущипнув воина тем же орудием, он убедился в правильности своей неожиданной догадки: плоть чувствует боль, голова - нет. Степняк сумел внутри себя выставить заслон против боли. Но как?
   Проследив за туманным взором своего подопечного, мучитель догадался, в чем дело, плеснул на разогретое тело холодной воды, вновь обрушил на лицо врага своего пощечины.
   "Он смотрит на небо. На своего Тенгри".
   Палач поднес палочки к глазам пленника, чтобы выколоть их, лишить возможности созерцать небо, лишить божественной помощи, вернуть на землю. Но замешкался:
   "Может пока не выкалывать? Извлечь наружу, обнажить чувствительные нервы, прикосновение к которым наносит удар прямо в мозг. Удар ошеломляющей, неведомой ранее, неконтролируемой боли. Дикие народы, у которых пытка в обычае, не подозревают сколь чудовищную боль можно вызвать сравнительно скромными орудиями, если обладать обширными познаниями строения тела, знать философские основы течения внутренних энергий в организме. Ни огонь, ни кипяток, ни раскаленное железо, эти азы пыточного дела для ремесленников от дыбы, простые палочки раскроют ему рот. Истинное искусство состоит в умении долго мучить человека, не утомляя его, вызывать боль, которую можно и пресечь разом, и довести до невиданного накала. Истинное искусство палача в точном знании, когда приостановить пытку и когда возобновить. Но главное: умение вовремя ею пригрозить. Умение направить грубое естество его тела на эфирную субстанцию, связать их неразделимо болью. Поскольку пытают, в конце концов, не тело, но дух человека.
   Глазные нервы - драгоценный источник острой боли. Пожалуй, оставлю ему один глаз, раз задумал вскрыть при нем и прочитать вслух послание. Пусть видит. Пусть терзается. Пусть узнает ради чего он рисковал жизнью своей и стоит ли это известие этих мучений".
  
   Чужеземец, намереваясь вынуть глаз и начать его разделывать не отрывая от головы, развел веки Джамсарана, до слуха которого, до этого не слышавшего ничего, донесся его самый любимый звук. Недолго звучал, но звучал сладко. Красный воин, перед которым прояснился мир, успел увидеть перед собой глаза врага, любопытно сосредоточенные на каком-то интересном занятии.
   Красивое лицо замерло мгновенно, взгляд остановился в одной точке. Маска боли, будто злых духов собрался пугать, исказила поблекший лик. Лазутчик сделал несколько шагов назад, спотыкаясь о камни, до последнего возможного усилия пытаясь сохранить равновесие. Кулаки его сжались, руки пришли в боевое положение. Изо рта ударила струя крови. Враг пытался повернуться лицом к опасности, но тщетно. Постояв немного, рухнул лицом на землю. В спине торчало оперение красной стрелы, пронзившей врага насквозь.
   "Свои.., близко подобрались."
   Из кустов выскочили двое воинов в черных дэлях, отороченных белой каймой, на груди и спинах их были нашиты мудреные красные тамги. "Караулчи, - с содроганием подумал Джамсаран - Вас то мне только и не хватало. Эти и развязывать не будут. И дыба как раз есть, чтобы спросить у воина, что он успел рассказать врагу. Эй! Уж не Аразал ли привел их сюда? Жив значит, славный коняга. Не предал, не подвел".
   Воины не спешили освободить пленника, придирчиво осмотрели труп, тюки. Лишь обнаружив серебряную пайзу Джамсарана, имевший на тамге знак десятского караулчи спросил:
  -- Твоя?
   Джамсаран кивнул.
   - Ты посланец к Великому Хану?
   - Да! Мое имя...
   - Молчи. Не накликай на себя большей беды. Бугай, развяжи его, дай ему одежду.
   Бычьего вида караулчи исполнил все без промедления. Красный воин растер затекшие руки, хлебнул крепчайшего арза из рогатой фляги.
   - Как вы здесь очутились?
   - Такова наша служба. Мы увидели следы поединка на той стороне Хапгола, нашли в кустах стреноженного коня с перевязанной мордой. Отличного коня, Огонь-коня! Остальное...
   "Жив Аранзал! Жив друг мой верный. Не погиб, не сбежал, но пленен был, как и его хозяин. Эх, Аранзал, Аранзал...".
   Не желая демонстрировать свою радость, тем, кто ее недостоин, строго спросил:
   - Давно вы здесь?
  -- Давно. Все хотели услышать, что ты скажешь, какие секреты откроешь...
  -- Что, понравилась работа чужеземца? Поди, залюбовались, как он из меня жилы тянул.
   Караулчи хитро переглянулись, но слова не сказали.
   - У-у, стервятники! Ведите ко мне моего Аранзала!
  
  

Черный - Хлуган.

  
   В юрте Кикре, рядом с похрапывающим хозяином, на толстом слое ковров силился заснуть Кутх. Сон не шел к нему, несмотря на все выпитое и съеденное. Опьянев, гонец решил дать себе несколько часов роздыха, пока не явится просвет на востоке. Тогда тело его вновь станет бодрым, бурая кобыла отдохнет, как и выбранный им в табуне баскаков вороной скакун. Покой даст всем им силы скакать без остановки, одолеть завтра гряду перевалов, вставшим на северо-востоке один над другим.
   Но ему не спалось. Возможно, разум его смущало недовольство пиром, где восседал посланец к Хану на почетном месте, потягивал красное вино, выделанное где-то в южных странах из метелок гаоляна, закусывал кусочками копченых качкалдаков и должен был радоваться жизни. Но не радовался, не сидел для того, чтоб сидеть, не говорил, что бы говорить, не пил, чтоб пить. Опившиеся бузы воины-баскаки то и дело выхватывали сабли, размахивали ими, не вставая с земли, хвастались, сколько бы они срубили голов врагов на поле брани, полагая это таким же простым делом, как резать беззащитный курень.
   Несмотря на смех, похожий на конское ржание, на веселые крики, пир был тяжек, безрадостен. Акыны не пели, не кидали скороговоркой шутки, над которыми без конца смеяться надо. Певец-сказитель, взятый сегодня в полон от племени кызылчаков умер. От всего виденного за день кровь застыла в его жилах и сердце замерло, да так и не застучало вновь. Он умер от ужаса. Чувствительно сердце акынов. Из степных сказителей остался один только Кутх.
   Но Кутх молчал, томимый желанием встать и умчаться, как только допьет последнюю чашу, которая оказывалась предпоследней, предпредпоследней...
   Баскаки посматривали на него, перешептывались, не веря, что перед ними знаменитый шутник Кутх, слагающий песни. Наконец, не выдержав молчания черного воина, один из воинов спрашивал - Кутх безучастно отвечал.
   - Не тот ли ты Кутх, который зарылся в землю и притворился мертвой головой перед Сабе-зайсаном?
   - Тот.
   - А не тот ли ты Кутх, что выпотрошил труп, набил кожу сухой травой и усадил на ездовую кобылу?
   - Тот самый. У меня всегда был с собой запас корма для кобылы из его брюха.
   - Сказывают, что так ты подразнивал Ак-нойона.
   - Чепуха. Враги думали, что нас двое, а мне всегда было приятно поболтать с умным собеседником.
   - Куда же ты дел чучело?
   - Дожди размачивали его, солнце иссушало. Однажды кожа стянулась, чучело сделалось с ребенка. Неудобно на войне с детьми, хлопотно. Я подержал его над огнем - он сжался до размера ладони. Привязал на веревочку и ношу на шее, вроде онгона. Хочешь покажу?
   Такого желания никто не испытывал. Но все хотели послушать на пиру шутки и песни весельчака.
   - Не тот ли ты Кутх, что снимал кожу с отрубленных голов, делал из нее маски и, нацепив, шел в бой?
   - И это правда. Обычно родичи, увидев убитого накануне родственника, принимали его за восставший из могилы дух покойного и бросались наутек. Но однажды целое племя бросилось на меня скопом, пуская тучи стрел. Оказалось, я снял личину приговоренного к смерти развратника и пьяницы. Худо мне пришлось. С той поры масок не делаю. Умный стал.
   Вопросы повторялись вновь и вновь, но все реже и реже, пока баскаки не упились окончательно, вовсе позабыв о присутствии знаменитого Кутха и всех остальных.
   Может, не спалось ему от воспоминания о странных взглядах, которые бросал на него Кикре во время пира, сладких взглядов, сочащих яд.
   Может быть, не давал заснуть, все время извлекал из дремы, глубокий и ритмичный храп хозяина кибитки. Толстяки всегда храпят, их душит собственный жир. Но Кикре храпел как-то не так, в одном тоне, как похлебка в котле, и это было странно. "Неужели он не видит снов?".
   Снов? Ему вспомнился сон, посетивший его в короткие тени забвения в седле. Как черепки разбитого кувшина, куски сна лежали в его памяти, фрагментами затейливого узора, никак не складывавшегося в целую картину. Чтобы увидеть узор и разгадать его, необходимо склеить кувшин. Обрывки сна прерывались памятью о вспорхнувшей из-под копыт птице или испуганном зайце. Невозможно было представить начальную форму кувшина, невозможно было понять смысл сновидения. Ему снились то Сабе, то Кара-нойон, то сам Великий Хан. Но, только появившись, они тут же исчезали, не успев ничего сказать или сделать. То, вдруг, виделись пирамиды отрубленных голов; то одна отрубленная голова - его собственная, которую он держал под мышкой; то испуганный табун вороных коней; то взмывшая в высь стая воронов с ночного поля после битвы; то черный свиток послания, все время сворачивавшийся, несмотря на все усилия Кутха развернуть его сжимавшийся, скукоживающийся. И странное чувство овладело им: когда свиток свернется до конца - он умрет, прочитав все неведомые знаки судьбы на свитке.
   Черный воин закрыл глаза, пытаясь сложить из обрывков или песню, в которой всегда есть смысл прошлого или предсказание будущего. Для этого надо увидеть все картинки перед глазами - сразу увидеть и прочесть, как читается узор на степном ковре, где записаны символами бегущих волн узоров старинные легенды.
   Постепенно видения ожили. Кутх понял: он вновь видит прошлый сон, хоть не в седле, а на толстых коврах юрты, где не слышно звуков, особенно храпа, только неслышные чьи-то шаги, шаги войлочных подошв по толстому слою ковров.
   Кутх открыл глаза, но ничего не увидел, кроме мрака и еще чего-то более черного, разрастающегося и надвигающегося на него. Воин выбросил руки вперед - они уперлись во что-то мягкое. Бархатистая мгла накатилась на него, начала душить. Воздух стал липким - немного его осталось только в легких. На грудь Кутха легла небывалая тяжесть, выдавливая из груди его остатки воздуха. Кутх ощупал руками эту напасть: то был человек.
   Кулаки воина сжались, ударили по пояснице того человека и отскочили войлочными мячиками. Воздух в легких метался, как зверь в норе, где забили все выходы. Перед глазами заплясали белые искры, разошлись белые круги.
   "Если не вывернутся сейчас же, то все!"
   Напряг Кутх все силы, схватил человека за ляжку, сжал, что было мочи кулак и потянул в сторону. Раздался тихий вой, тело над ним подалось за его рукой, что дало Кутху возможность просунуть ладонь межу ног душителя, ухватить за козлиную плоть и дернуть. Человек наверху завизжал, задергался, схватился обеими руками за руку, защемившими его елду.
   Черный воин сбросил с лица подушку, глотнул воздух. Белые круги, уже переходившие в смутные видения иного мира, рассыпались, уступив место радужным всполохам. Чуть отдышавшись, Кутх наотмашь ударил ладонью, сложенной чашкой, в то место во тьме, где должна была находиться голова врага. Стоялый воздух всколыхнул мощный шлепок. Неудачливый душитель отлетел в темноту.
   Юрта осветилась горящим головешками, выхваченными из костра. Багровые отсветы выхватили из тьмы лица воинов-баскаков, вбежавших на крик.
   Кутх зажмурился, но тут же раскрыл и прищурил глаза, силясь рассмотреть корчащегося на ковре человека.
   - Кикре!.. Вяжите бунтовщика, посмевшего поднять руку на гонца к Великому Хану.
   Но Кикре завопил, будто ужаленная змеей крыса.
   - Хватайте его! Он хотел учинить мужеложство. Закон Великого Хана требуют придать его немедленной смерти. Сабе-зайсан приказал казнить всякого просто за устное предложение! Взять его! Исполняйте приказ Великого Хана и Сабе-зайсана!
   - Ах ты, крыса, тать! Тебе мало головы Ыпташа, и меня хотел умертвить, самому стать гонцом к Великому. Про меня же сказать: "Опился вина Кутх, умер во сне". Теперь клевещешь, расправы на до мной хочешь.
  -- Воины мои, хватайте этого человека!
   - Остановитесь. Есть у вас хоть пылинка разума? Какое еще, к собачьим хвостам, мужеложство, если он наг, я же одет.
   В затуманенных похмельем глазах баскаков, затеплилась искра здравого смыла, но разгореться в костер так и не смогла. Кутх перешел к решительным действиям: выхватил из-за пазухи пайзу, сунул ее под нос ничего не понимающим войнам.
   - Кто посмеет поднять на меня руку, будет казнен! Даже если я совершу преступление, послать на казнь меня может только Великий Хан! Поскольку меня знает он лично!
   Увидев перед собой грозный знак, сочетаемый со страшными словами и великими титулами, воины отпрянули от гонца и начали бочком подбираться к Кикре. Тот встал на колени, зажал в руках ковер, словно прикрывая им свою наготу. Воины медленно подкрались к нему, остановились, будто ожидая команды, но, не услышав ее, кинулись на своего предводителя, схватили и выволокли за ноги визжащего, стучащего ладонями по коврам из юрты.
   Кутх вышел за ним.
   - Стойте! Его следует предать казни, но тогда имя Ханского посланца может быть замарано! Пусть нас рассудит Великое Небо!
   - Да будет так! - согласился Кикре.
   Им подвели коней, дали плетки.
   Кутх обнажился до пояса, Кикре был и так наг - только кушаком обвязал живот. Противники зажали в зубах плети похожие на большие крысиные хвосты, принялись съезжаться.
   Кутх оценивал противника: "Грузен, потен - руки будут соскальзывать. За волосы не ухватишь - лыс. Испуган, нравом паскуден - будет драться за жизнь со всей серьезностью, без достоинства, подло".
   Кутх улыбнулся. Зная, что улыбка его не видна противнику, черный воин приставил к ушам раскрытые ладони и помахал ими. Кикре выпрямился в седле, вытаращился на посланца к Хану, совершенно озадаченный его манерой бороться.
   Кутх не замедлил этим воспользоваться - ткнул кобылу пятками в бока, подскочил к толстяку, схватил за кушак, рывком на себя дернул. Тот, было, поддался, но все же сумел удержаться в седле - уперся левой рукой в шею коня своего и ни с места. Правой рукой обхватил Кикре шею Кутха, согнул руку в локте, сжал кулак, стал медленно тянуть на себя. Медленно, но сильно. От натуги даруга сопел, покраснел весь. Кутх увидел это сопящее лицо, еще раз улыбнулся. Улыбнулся глазами, слыша похрустывание хрящей в своей шее. Мотнул Кутх головой вперед - вниз и уже внизу помотал головой в разные стороны. Хлыст камчи несколько раз легонько тронул бок коня даруга, отчего тот переступил с ноги на ногу, повернул голову. Рука даруга соскользнула с шеи коня. Толстяк и без того сильно дернулся назад, а тут еще рука соскользнула, конь ступил. Кикре почувствовал, как уходит из-под широкого его зада конский круп. Стал судорожно перебирать воздух руками, пытаясь вновь схватить Кутха.
   Кутх нагнулся еще ниже, уперся головой в мягкий, гуляющий как трясина под ногой, живот Кикре, руки спустил вниз. Левой подхватил ступню даруга, правую подвел под коленку его, головой сильно боднул вперед и резко распрямился в седле. Кикре полетел с лошади вверх тормашками.
   Кутх выхватил изо рта плеть, стегнул вражеского коня, отчего тот пошел вскачь на едва успевшую расступиться толпу баскаков. Как только преграда между ним и повергнутым на пыльную землю майдана врагом исчезла, Кутх вороном спрыгнул на распростертого Кикре, придавил испуганного врага к земле, плеткой скрутил за спиной его руки выше локтей.
   - Огня! - приказал он.
   В свете факелов, разглядел потерянную врагом плетку, поднял ее и обхватил ноги Кикре выше колен.
   - Аркан!
   Ему кинули аркан. Пропустив его петли между рук и ног жертвы, обвязав ручки плеток бело-черной веревкой, Кутх стянул свободные концы еще одним узлом. Даруга лежал на своем округлом животе, тяжелыми судорожными глотками хватая воздух - он задыхался. Руки его оказались притянуты к ногам, лицо обращено к своим бывшим воинам. Он закрыл глаза.
   Кутх прошелся по кругу, вытянул из-за пояса у молчащего баскака еще одну камчу, вернулся к Кикре и несколько раз сильно стегнул того. Кожа на теле даруга треснула. Не стерпев боли, Кикре застонал. Нагнулся к его уху Кутх и тихо произнес.
   - Тебе не хватало на пиру моих шуток? Пир еще не кончился. Знай же, жирная мышь, мнящая себя змеей: погиб Гуймак, именно эту весть я везу Великому Хану! За известие меня ждет казнь, но я все равно еду. Ты не того хотел укусить, змей вонючий. Так подавись же теперь своим ядом!
   Кутх весело расхохотался. Смех этот подхватили воины, Кикре истошно и протяжно завыл, будто волк которому хребет переломили.
   Так он кричал, когда Кутх поволок даругу к коновязи, когда подвесил того тюком на толстую перекладину, когда вставил древко камчи в узел аркана. Кричал не умокая, когда стал Кутх начал вращать ее, когда веревка натянулась, запела бубном, стягивая конечности вместе. Кричал, когда вывернулись плечи, разорвав сухожилия, хрупнули суставы таза, лопнула под мышками кожа. Он выл, а воины его смеялись и не могли остановиться.
   Даже когда затрещали позвонки, когда хлынуло через рот наружу все съеденное и выпитое накануне, а собранное в кишках выдавилось из широкого зада светлой жижей, когда зазвенели лопающиеся хрящи, вывернутые лопатки прорезали кожу на спине и вылезли наружу вместе с разорванным мясом и жилами, даже тогда не смолк вой отчаяния даруги и дурацкий смех баскаков.
  
   Только когда пробежал треск раздавленных в песок позвонков, когда красное лицо даруга побелело, по телу пробежали судороги, когда изо рта вылез язык, выпучились глаза, крик оборвался, утонул во всеобщем молчании, где слышно было только шипение и треск огня факелов.
   Кутх отпустил плетку - она завертелось веретеном, скоро остановившим свое вращение, грустно покачиваясь. Черный воин дернул узел - тело Кикре распрямилось, по нему еще пробегали судороги, будто невидимая стая грызунов сновала под кожей. Тело белым мешком застыло на коновязи. Бритая голова обвисла навсегда.
   Кутх выпутал свою камчу с ручкой черного дерева, несколько раз хлестнул ею воздух, убрал за пояс.
   Ему подвели коня с привязанной к нему кобылой.
   - Отрубите ему голову, - небрежно бросил гонец, легко вскакивая в седло. - Сотник, ты сделаешь это! Не хочу марать свой меч гнилой кровью. Ха-ха!! Еще заржавеет.
  

Белый - Гахай.

  
   Это была всего-навсего легкая бледность испуга. Приглядевшись, Цаган понял, что кожа незнакомца бела от рождения, как у Ак-нойона. Глаза пришельца были круглы, губы красны, как у девицы. Одеждой ему служил толстый тканый балахон серого цвета с серым же башлыком-капюшоном. Что-то подсказало Цагану, что перед ним кам неизвестного ему народа.
   - Я - Цаган-батр, воин Великого Хана! - крикнул ему надменный белый воин, занятый вычищением древка топорика от комков волчьего мозга пучком сухой травы.
   - Что?
   "Он еще и глуховат".
   - Я громко сказал. Назови свое имя и прочти свое заклинание в память погибших братьев.
   - Кого?
   - Твоя речь состоит из одних вопросов. Попроси прощения у погибших братьев моих - волков, убитых мною во спасение твоей невежественной шкуры.
   Испуганное лицо незнакомца выразило полное недоумение. Очевидно, слова Цагана показались ему несусветной нелепицей.
   - Впору снять с них шкуры, а не молиться за их души.
   То был искаженный язык Великой Степи, но с очень растянутыми и певучими интонациями. Видимо, человек этот пришел с самого дальнего ее края.
   - Все люди Степи ведут свой род от единого с волками предка. Даже убивая волка, мы помним - он наш брат. Ты не слышал про это? Ладно, едем! Как бы братья мои - волки, не решили посчитаться за своих соплеменников, а волчица начать кровную месть за мужа своего.
   Воин прыжком оказался в седле, схватил коня-великана за узду и помчался по лесу, бросая косые взгляды на чудаковатого кама, сложившего руки перед грудью и шептавшего заклинания на чужом языке.
   Скоро они выехали из леса на желтые холмы, тянущиеся вперед на полдня пути. Здесь воин решил сделать небольшую передышку, заодно получше познакомиться с чудным чужеземцем.
   - Если ты не бросишь ворожбу, я сейчас немного покамлаю над твоей бритой башкой топориком. Порчу наводишь?
   - О, нет! Благодарю Всевышнего внемление моим мольбам и ниспослание Вашей Милости во чудесное избавление раба божьего от напасти.
   - Твой разум мутен, странник, как река в песках, если ты думаешь, будто меня кто-то подослал. Что ты делаешь во владениях Великого Хана? Куда едешь? Как твое имя?
   - Имя мое есть Андриан. Направляю стопы свои к Великому Хану, пребывая посланцем от царя царей, великого Папы.
   - Речь твоя туманна. Какие вести ты везешь?
   - Хвала Господу, везу Радостную весть.
   "Вот так, так! Он почти опередил меня. Много ж времени я проблуждал в лесу".
   - Откуда ты едешь? Где царство царя царей?
   - Царство святейшего Папы - все пределы земные. Пребывает же Святейший далеко на Закате. А путь мой длился два года.
   - Почему ты едешь один? Такой путь непросто пройти без провожатых. Или ты воистину великий воин?
   - Спутники мои частью отдали Богу душу, частью отстали, снедаемые недугом. Моего последнего провожатого убили дикие звери, происками Нечистого насланные на нас.
   - В это время дикие звери к человеку не подходят - подальше держаться. Довольно им в степи более легкой добычи. Чем обидели вы дикого зверя?
   - Миссия наша миром повенчана, не имели мы оружия промеж себя, лишь божье благословение. Звери же посланы были нам во испытание. Последнее испытание...
   - Звери мудры. Чуют беззащитных дураков или... трусов. Ты посол?
   - И посол тоже.
   - И шаман?
   - О, нет. Я святое лицо, сын мой.
   - Я не твой сын. Как без помощи ведовства ты смог проникнуть так далеко? Это оружье твое? Короткий не точеный кинжал на шее. Или это шаманский посох?
   - То символ моей веры. Путь мой - скромного служителя святого дела, проложен по велению Господа: идти прямоходной дорогой все время на Восход, подставляя лицо зимнему ветру, что дует из сердца ваших пустынь до наших гор у моря.
   В пути ветер изъел меня до костей. Может этот упорный ветер гонит ваши орды, словно перекати-поле, в наши земли вот уже тысячу лет? Господь призвал меня образумить ваши народы, окрестив их в праведную веру.
  -- Ветер - дыхание Неба. Можем ли не слушать своего отца?
  
   "Про ветер и перекати-поле чужеродный шаман завернул хитро. Если думать вслед за ветром его мысли, то получается, что иноземец пришел, чтобы обратить нас в веру свою, чтобы не приходила в наши головы мысль совершать нашествия на единоверцев. Чудно это, ведь мы всю жизнь воюем с единоверцами, поскольку все веры едины в своем Отце - Тенгри. Надо лучше распознать его веру. Может, их уст его слышны одни слова - слова хитрости, а правдивое слово спрятано под языком?"
   - Только въехали мы в осень, как ветер задул нам вбок. Думали повернуть на юг, но караул у реки указал этот путь. Сказали: до Харахорона близко, там Великий Хан. Так и рекли: "Езжайте прямо по караванной тропе не сворачивая, доберитесь до почтовой станции, там вас сами почтари к Хану доставят. Только никуда не сворачивайте под страхом смерти". Непонятно, причем здесь смерть? Может, Ваша Милость соизволит...
   Большое серебряное распятие, висевшее на груди иноземца, Цаган взвесил в руке. "Тяжелая штука. Серебро, золотая проволока. Ценная, наверно, вещь".
   - Ты заклинаешь изображением умершего предка?
   - Это святое распятие, оборонившее меня от волков и от многих иных напастей в пути. Оно спасет меня еще не раз.
   - Он у тебя мертвый, да?
   - Это Спаситель. Волей Всевышнего умер и воскрес за нас.
   - Онгон предка, от которого ваши шаманы свой род ведут. Да?
   - Божий сын, сошедший на землю. Исполнившись милосердие и состраданием к нам, грешным, принял Он на себя все грехи человеческие. Ради нашего спасения пожертвовал собой: добровольно пошел на мучения, на казнь, на смерть. И умер в муках... через три дня воскрес.
   - А сейчас он где?
   - На небеси.
   - Это хорошо.
   Цаган замолчал, вполне удовлетворенный ответом. Помолчав немного, Андриан продолжил:
   - Очень скоро, в конце Мира, Сын Божий вновь сошествует на Землю, свершит Страшный Суд, покарает грешных, возвысит праведников, искоренит Зло на земле и его прародителя - Диавола. И настанет царствие небесное на Земле.
   - Небеса спустятся на землю? И что тогда случится?
   - Сначала Конец Света, после которого настанет всеобщий мир, счастье праведных.
  -- Странно это как-то: сначала конец, потом начало.
  -- Неизреченна мудрость Господня.
   - Некого будет убить, никто не пригрозит тебе смертью. Нет, такое царствие не для меня. Подземного мира не будет?
   - Не будет. Ад разверзнется и гиена огненная поглотит грешников.
   - Не бывает такого. Хотя... раз ты пришел оттуда, с Заката, где есть вход в подземный мир. Тебе видней. Если сбудется пророчество твое, на чем будет стоять Срединный мир?
   Вопрос заставил проповедника призадуматься. Тем временем, Цаган продолжал наседать.
   - Какую же весть ты везешь Великому Хану? Не проповедовать же эту белиберду собираешься. Может, предложение союза царя царей Повелителю Вселенной? Или намерение отойти под стремя Великого Хана?
   Спутник его вытянул из плетеного дорожного короба серебряный плоский сундучок (это был книжный футляр), откуда извлек книгу в кожаным переплете с золотыми застежками...
   - Вот она - Радостная весть, Святое Евангелие.
   ... и протянул Цагану. Проповедник уже знал: вступив во владения Великого Хана и назвавшись послом, он может не опасаться быть обиженным ханскими воинами, за таковую провинность их ждет казнь. Равно как и назвавшись священником. Очевидно, Великий Хан боится, что черти, все время вертящиеся вокруг богомерзких колдунов, оставшись без хозяина, могут причинить вред самому Хану. "Хан-язычник не глуп". Потому священник с легкостью отдал свою главную драгоценность в руки молодого вельможи (если судить по дорогому мечу и роскошным одеяниям из белых шелков расшитых золотой нитью). Других драгоценностей (кроме серебряного распятия) у него не было, что его немного смущало. По дороге нищие вожди диких племен выпросили у него все подарки, припасенные для долгого путешествия. Теперь не было у него ничего, чем можно было бы подкупить провожатого. Оставалось убедить попутчика в невероятной важности своей особы. Возможно, молодой вельможа проводит его до ближайшего ханского стана, где можно представиться официально, вручив сопроводительные грамоты.
   Цаган листал книгу, дивясь странного вида красивым буквицам и затейливым миниатюрам. Но скоро вернул книгу хозяину.
   - Что-то толстовато послание. Хан устанет его слушать.
   Уязвленный непрестанным святотатством молодого вельможи, проповедник решил исподволь подвинуть его на праведный путь.
  
   - В чем твоя вера? Кто твой бог?
   Цаган окинул взглядом небо, дна которого не могли узреть даже его зоркие глаза, видевшие по ночам детей Большой Голубой звезды (спутники Сатурна, - сказали бы сейчас).
   - Вот, он Тенгри - Великое Небо. Он всегда с нами.
   Незнакомец обвел небеса взглядом, но ничего божественного не увидел. Пораженный недогадливостью кама, Цаган добавил:
   - Небо - это Бог. Он всегда над нами.
   - Поверь мне, молодой вельможный господин, я видел многие народы. Одни живут в домах из дерева, другие в домах из земли, третьи в шалашах из травы, а иные ютятся в утлых шатрах из шкур и костей. Одни чтят каменных идолов, иные деревянных, третьи приносят жертвы деревьям и зверям. Это все ложные веры и ложные боги.
   Мы в истинной вере своей поклоняемся господу нашему небесному, но Всевышний сокрыт от суетного взора на небеси. Не его ли ты имеешь в виду?
  
   Джамсаран изумлялся проповеди: "Врет, наверное. Хитрит, что первый раз слышит о Тенгри. Иначе откуда он знает слова, как умет сказать о нем по-нашему? Зачем лукавство?". Белый всадник пожал плечами, промолчав.
  
   Пришелец из дальних краев, не думал останавливать проповедь:
   - Видимо, вы имеете в виду Господа нашего, поскольку все народы в душах своих хранят божественный выдох Его, вдохнувшего душу в прародителя человечества - Адама. Но не веруете вы в Спасителя, посланного небом, поэтому души ваши грешные предназначены аду. Уверуйте в Спасителя, и души ваши ожидает Рай Небесный.
   - Спасителя кого?
   - Всех нас, грешных.
   - Зачем нас спасать? Мы, воины Великого Хана, сами себя спасем, если беда стрясется.
   - Ваш Тенгри вам не помогает?
   - Это по его усмотрению. Мы стараемся его не гневить, и Он нас особо не трогает. Бывает, захочет Тенгри зимой порезвиться, погонять буран поиграть с нами. Зимой же скучно. Тогда, бывает, вымерзнет какой-нибудь курень. Летом пошлет пыльную бурю на неосторожный караван, весной прольется обильным дождем, превратив степь в сплошное болото, осенью скроет землю ледовой коркой, так что ни конь ни человек не могут ступить, чтобы не упасть.
   Но мы крепимся, на то и воины, чтобы с нами затевать смертельные игры. А так - живем без вражды.
   Небо дает нам воздух, чтобы мы дышали свободно, тепло и свет дня, ночь - чтоб мы поспали. Дает воду-дождь и воду-снег. Разве можно требовать от него большего? Вода упадет дождем на горы, соберется в ручьи, протечет рекой, что напоит Мать-Землю, которая одарит нас травами. Ими напитается скот - пища наша. Мы все - лишь капли дождя. Жизнь наша - не более, чем капля.
   - Ваше Небо не заступается за вас?
   Белый воин подстегнул лошадей. Надо было спешить, но он не знал, что делать с посланцем из далеких стран.
   "Бросить его, а вдруг лазутчик? Ехать вместе - ехать медленно. С другой стороны, Кумыске нужен легкий бег, иначе устанет. Скоро ночь, послу необходим сон. Надо понять быстрее, чего он хочет и распрощаться или...".
   - Плох воин, не могущий сам за себя постоять. Плох тот воин, который идет в битву за какого-то бога. Воин бьется, потому что он воин. Этого вполне достаточно.
   Ему не надо никаких оправданий, никакого знания о правоте своего дела. Ему не след защищать слабых, достойно его - бросать вызов сильным. Если защищает кого-то, значит, боится за них. Если боится - не воин.
   - Ты жесток. Неужели в ваших сердцах нет хоть капли милосердия и сострадания?
   - Чего?.. Воину некого жалеть - его же никто не щадит. Но пуще иных унижений, воин не должен прощать жалости к себе.
   - Господь наш жалеет всякого. Учит любить даже врагов своих.
   - Я тоже люблю своих врагов. Драться с ними люблю. Убивать их люблю. Не будь у меня врага, с кем бы сразился я, на ком бы выказал доблесть?
   - А вы людей не едите?
   Цаган призадумался: "Как объяснить ему? Если мы иногда съедаем кусок плоти врага, то не из голода, но из уважения к доблести покойного. Чтоб отвага его в нас перешла. Чтобы часть его жила в нас. Может однажды найдется удалец, что сразит меня и съест кусок моей печени. Тогда мой воинственный дух в нем заживет".
   Видя задумчивость спутника, проповедник из дальних краев предался панике: "Помилуй мя, Господи! Я так и знал! Видно довольно близко подошел я к окрестностям разверзлого Ада. Скорей бы обратиться к варварам с проповедью! Иначе... Скорей бы, Господи!".
   Любопытный взгляд белого война пытал спутника: "Неужели для него это так важно? У него в мозгах один жир. Бедняжка, неужели проделал ты столь дальний путь, чтобы морочить нам голову сказками".
   - Неужели ты думаешь, что сказками о давшем себя пленить и убить боге, ты можешь вызвать в моем сердце уважение к нему? В таком случае я тоже бог, вроде твоего... этого - на кресте.
  
   Недоуменному возмущению проповедника не было предела. Он повидал всякое оскорбление своей веры в пути, но такого наглого еще не встречал. Ради успеха своей миссии Андриан смирил свой гнев, решив выслушать рассказ провожатого. Да и выбора иного у него не было. Цаган так начал:
   - Сам я родом из племени белых хакджунов. У нас заведено в правило с молодых лет учиться чтению и письму, постигать разные науки. Мы - народ большой учености, великой мудрости, хоть кочуем по степи, точно также, как и наши братья - черные хакджуны, наукам не ученые.
   Харахакджуны искренне жалеют нас за это. За то, что мы меняем наш скот на свитки, чтение которых портит наши глаза, делает задумчивыми, иногда печальными от множества мыслей. По ним лучше иметь одну мысль, но упорно стоять на ней.
   - Возможно, братья твои не так уж глупы, сын мой? Если мысль правильная, зачем все остальные? Где живет это племя?
   - Народ их переселился в Никуда в ту пору, когда забрал в голову мысль противостоять Великому Хану. Теперь обитают в Великом Ничто.
   Не смей перебивать меня! По истечению младых лет, одолев многие науки и узнав множество премудростей, полный милосердия я тоже искренне пожалел братьев своих - черных хакджунов. Решил, молод был еще, будто не достает им знания и мудрости, потому дети их умирают от болезней, которые можно избежать, просто зная, к чему не следует прикасаться лишний раз, а сами они - от чрезмерного труда без всяких удобных приспособлений.
   Поехал к ним и встретил в пути пятерых харахакджунских табунщиков. Мы сели пировать, кумыс развязал узел на моих губах и стал я рассказывать им о морях без края, о мудрых изречениях, о пользе того - сего. Поучал их, как бороться с желтой заразой, говорил, что болезнь эта приходит из гнилой воды, что есть снадобья, не дающие заразе угнездиться в теле.
   Пастухи только языками щелкали, облизывались, как собаки на свиную кость, да разводили руками. Один из них сказал: "Ты очень умен - тебе пора послужить Богу". И накинулись они на меня, скрутили, набросили на шею веревку, потащили к дереву. Харахаджуны пребывали в искренней уверенности, будто мудрость более пристала небу, чем людям и лучшая судьба для каждого мудреца - давать советы богу, а не людям, болтаясь между небом и землей.
   Но не на того насели. Я сказал им: "Цаган свое уже отвисел: Послужил Богу, теперь вновь сошел на землю - вам в поучение". Глупые табунщики, конечно, не поверили. Тогда так я сказал им: "У меня есть тому доказательства - божественная небесная пайза в моей седельной торбе. Вам же туда заглядывать не след. Лежат в ней свитки для чтения, увидев которые можете вы испортить себе глаза, а то и вовсе ослепнуть".
   Кроме свитков припасены были у меня в торбе два отличных кинжала. Ими зарезал я всех пятерых. С той поры служу Великому Хану, глупостями не занимаюсь. А было мне о ту пору четырнадцать лет и пятнадцать зим.
   - Твоя история занимательна. Но это, сын мой, твоя история. Может, вера моя полюбится Великому Хану, великому в своей мудрости.
   - К Великому Хану приходят разные камы. И с севера, и с юга, и с запада, и с востока приходят. Каждый приносит веру в своих богов и предлагает ее Властелину Вселенной. Всех Великий Хан принял и разрешил им верить открыто. Но только сам не поверил, и воинам своим заветовал.
   - Великий Хан мудр - ждет истинного света учения о Спасителе нашем.
   - Как же! Все вы будто бы предлагаете ему верного скакуна, да только понимает Великий, что сам станет скакуном, на спине несущим вашего Бога-всадника. Великий Хан служит только себе, а не каким-то богам, слугой не хочет быть даже у Бога.
   - Всякая власть, чтобы быть прочной, должна опираться на три столпа: Веру, Силу, Золото.
   - Власти у Великого много. Власть рождает Силу. Великий создал самую лучшую власть на земле - власть воинов, ищущих смерти и смерть сеющих. Она, подобно волне, летит, вбирая в себя новую воду. Воины верят только начальникам Великого Хана. Зачем им иная вера? Зачем им золото?
   - За золото можно купить все.
   - Наш Хан не торговец. Богатство возьмет у врагов, необходимое: ездовых коней и скот для пропитания - подданные его приведут сами. Хитрые торговцы пекутся только о своем благе, сеют обман, смущают дух воинов богатствами. Торговцы - всегда обманщики. Даже самые честные.
   Воины - честный народ. Они никогда не прикрывают свои намерения верой в бога. Прямо говорят: "Защищайтесь или покоряйтесь". Если им надо что, говорят: "Отдай". Если гость приходит, говорят: "Возьми, что есть у меня". Раз ты готов отдать все первому встречному, разве не в праве просить у него тоже самое. Разве у вас не так?
   - Нет. Наши беки верят в Спасителя. Идут на битвы в дальние страны, дабы освободить Гроб Господень.
   - Чудно! Между собой не воюют?
   - Такое случается. В случае междоусобицы Бог на стороне правого.
   - Воины эти, похоже, отъявленные трусы.
   - О, нет! Воины Господа храбры верой своей.
   - А ваши ханы?
   - Ханы наши правят странами. Беки склоняют перед ними головы, но ответствуют только перед Господом, который милосерден и легко прощает им переход к другому хану, но жестоко наказует отступничество от веры своей.
   - И первый хан не разгневается?
   - Что он может поделать? Все в руках Господа. Беки живут в больших каменных юртах, размером с целое становище.
   - Как же они кочуют? Как охотятся? Их житье не вольно?
   - Беки из наших краев не кочуют - на месте сидят. Охотятся в своих землях, отводя для охоты заповедные дубравы. Пейзане, поселенные в их владениях, приносят господам своим хлеб, мясо, вино.
   - А воины ваши? Сколь они сильны?
   - Очень сильны. Каждый выше меня на голову...
   Цаган не поверил: иноземец и так был выше него на голову.
   - ...закрыты с ног до головы железными кольчугами и стальными латами. На головах у них кованые шлемы. Ездят на таких конях, как мой, прикрыв его толстыми попонами и броней. Сражаются длинными мечами, пиками величиной с небольшое дерево. Наши рыцари - самые сильные в мире войны. Никто не рискует нападать на них, только такие же великаны. Придете - они раздавят вас.
   - А мне понравились. Вот бы сразиться с железными великанами!
   За беседой спутники успели проделать немалый путь, миновать невысокий перевал, за которым виделись еще и еще перевалы. Путь вновь увел их в долину. Першерон, которым всю дорогу восхищался Цаган, заметно устал, перестал игриво косится на Кумыску, которая поначалу разожгла в великане жеребцовую страсть. Кумыска давно опустила голову, делала вид будто бежит резво, но так ставила ногу, что лука седла постоянно толкала Цагана в низ живота. Кобыла явно намекала, что спина ее устала, пора бы попастись без седока. Сам белый воин чувствовал сильное головокружение. Решили спешиться.
   Под росшим на холме пирамидальным тополем, невесть когда и кем посаженным, неизвестно как выросшим на этой голой земле, выросшим, наверное, только верой в свой долг - быть ориентиром караванам, раскинули свой лагерь они. Лошадей отпустили в балку, к островкам высокой травы и родниковой воде.
   Проповедник из дальних стран, чувствуя, что добился своего, что, наконец, сумел вызвать восхищение молодого ханского сановника, возбужденно продолжал:
   - И не думай об этом! Рыцари очень храбры, страшно сильны. Беки нанимают их на службу. Платят им и золотом, и серебром, жалуют земельные наделы, отдают во владение деревни. Ценятся наши всадники очень дорого, потому что очень хорошие воины.
   Сами воины знают себе цену, говорят с повелителями, гордо подняв голову, честь свою, ценя выше долга. А что видел я всюду в Степи? Подданные лижут пятки ханам, беки топчут ногами спины склонившихся воинов. Ваши воины себя не уважают, потому правители их не ценят. Для ханов их воины - скот, предназначенный к на убой.
   - Продажные воины - не воины. Рано или поздно продадут они своего хана за лишний кусок золота. Рыцари плохие воины - мы хорошие. Настоящий воин истребляет в бою многих воинов, хороший начальник - очень многих и только Великий Хан сможет истребить всех врагов.
   Перед ханом я падаю ниц вовсе не из страха его гнева, лишь перед высокой мудростью его. Мудростью покорителя Вселенной, раздвигателя прекрасного неба.
   Пусть погибнут все неспособные себя защитить, пусть покорятся слабые! Если не через два года, то через сто, через двести лет сила наша докатится до ваших земель. И не спасет вас тщедушный Бог, каменные юрты не сокроют, броня из железа не защитит.
  
   Иноземец оперся спиной о ствол тополя, запустил руку в суму, принялся извлекать из нее разную снедь. Цаган, не прекращая говорить, накинул петлю шелкового шнура на руку проповедника, крепко стянул, бросил стальной шарик не другом конце удавки таким образом, что он облетел вокруг ствола дерева. Осталось только связать руки обескураженного иноземца.
   - Запомни еще, святоша. Никогда степняки не примут веры в твоего рабского бога, а если примут - быть им чужими воинами. Воинами сидящего в каменной юрте царя. Царя иного рода, иного племени. Не степного извода.
   Уж лучше верить в Пророка-победителя или в Бога, чья душа вселяется после смерти в новорожденного. Такая вера позволяет умирать легко, не думая о спасении жизни. Но никогда не поверим мы в великую жалость ко всем. Великая жалость рождает самые великие несчастья.
   Вы жалки и убоги, трусливы и немощны. Потому вы прячетесь за толстой броней, скрываетесь в каменных юртах. Прячетесь потому что боитесь. Для большей защиты вы потаскаете из гор все камни, превратив их в подобие раздутых легких, в песчаный обрыв над рекой, в котором поселились стрижи и ласточки. Вы нароете подземных нор и украдете у Матери-Земли все железо, изъедите ее чрево, как древоточцы мощный дуб. И вот тогда Мать-Земля действительно разверзнет свое чрево, выпустит в наш мир духов мира нижнего. Потому твоя вера - зараза, хуже чумы. Потому ты - засланный убийца. Ты - смердящая падаль, подброшенная в кочевья для разноса заразы.
   Из колчана вынута стрела опасности по имени "Шершень", вложена в лук.
   - Одумайся, сын мой! Ты убиваешь посла.
   Стрела сорвалась с тетивы, издала ужасающий вой (в бою она служила для наведения на врагов страха своим жужжанием), заставив, до того мирно давившего носом дымящиеся на морозе комки собственного навоза коня-великана в ужасе скакнуть вбок, выбив из земли огромные черные клочья. Кумыска вытянула шею, прищурив глаза и прижав уши, тихо заржала, угрожающе показав крупные зубы, пришлепывая губами, сжимая ноздри, с сочащимся из них прозрачным паром издышанного воздуха: "Я здесь, хозяин". Конь чужеземца уставился на нее, с удивлением помотал своей огромной башкой: "Почему злишься?"
   "Шершень" воткнулся высоко над головой иноземца. Его особая раскраска служила всему живому грозным предупреждением об опасности. Ни птица, ни зверь, ни, тем более человек, не приблизится более к стреле, издалека завидев три обвивающие древко спирали: красную, черную, белую.
   - Ты сам говорил: тебе я послан богом. Так моли своего бога, чтоб спас тебя и на этот раз. От меня спас.
   - Господи!!! Вразуми неразумную душу язычника! Будь к нему милосерден!
   Из плетеной корзины воин извлек шкатулку-книгу. Больше ничего.
   - Я передам твою весть Хану, подлый кам. Пусть хранится в сокровищнице, хоть прочесть никто ее не сможет. Не радостная, грустная то весть.
   Я везу радостную весть, каковой бы она не была. Победа - вот радость. Смерть батыра - радость. Радость, что умер он, как подобает воину. Возвращение войска - радость в юрты их женам и детям. Даже нашествие врага радость - радость воинов предстоящей битве. В степи любая весть - радость. Запомни это, глупый кам!
   Цаган вынул из-за пояса склянку с бурой жидкостью, выплеснул в лицо чужеземцу.
   - Слушай же мою радостную весть. Эти капли - гной умершего Черной Смертью. И пусть спасает тебя твой бог.
  -- Будьте вы все трижды прокляты!!!
   Священник в сердцах плюнул в сторону Цагана. Но рот его почти пересох от долгого разговора. Цаган взглянул на маленький пенистый плевок, словно действительно ожидая узреть в нем каплю змеиного яду.
   - То-то!
   Цаган спустился к лошадям и погнал их дальше. Сегодня убит еще один враг. День не пропал даром.
   Призвание воина истреблять врагов, иначе слово "воин" теряет смысл. Вслед за словом теряет смысл жизнь. Он видел ужас в глазах белолицего кама. Этого было достаточно. Ужас перед Черной смертью не победит никакая вера в Бога.
   "Только воля моя, дух воина белого может победить".
   Голова кружилась, поташнивало. Цаган догадывался: это близкая смерть. Не знал от чего: от чумы или от яда гадюк. А может, его отравили речи-заклинания заезжего кама. Всякое слово шамана может убить.
   Яд ли, зараза, слово - было ему безразлично, отчего он умирает.
   На пригорке перед Цаганом открылось вечернее сумеречное небо. И Мир разверзся перед ним.
   Он увидел себя бродящим в Верхнем Мире средь сияющих небесных угодий. То парила его легкая душа, не умея найти опору стопам.
   Видел медленно бредущим в Нижнем Мире средь множества демонов-пройдох, стремящихся извести его вторую - тяжелую черную душу, еле передвигающую ноги по черным камням темных пещер.
   Видел себя скачущим в четырехгранном Срединном Мире, твердо упершийся носками в стремена - главную свою опору, мерным стуком копыт в вечерней тишине извещая округу о себе, и зверя, и птицу, и заснувших на зиму ползучих гадав. Скачущим под прозрачным от мороза небом предгорий, пронизываемый холодным ветром священного Севера, несущим испытующую дух и тело всякого воина леденящую Смерть. Видел темнеющий впереди, подобно женскому лону, Восток, где каждый день рождается Солнце. Чувствовал теплые лучи заката, нежно, словно весенним пухом ковылей, ласкающие спину.
   Круг Солнца говорил ему: "Прощай, Цаган! Ухожу в мужскую сторону мира на свою еженощную битву. Ни ты, ни я не знаем, вернусь ли я завтра. Прощай, Цаган!"
   Белый воин отвечал, повернувшись к Солнцу: "Прощай! Однажды мы придем в страну Запада и поможем тебе в твоей извечной битве. Мы встретим в мужской стороне сильных воинов. Смерть ждет их. Мы освободим тебя от тяжкого твоего труда.
   И тогда ты не будешь прощаться с нами каждый день. Будешь вечно озарять путь наших походов своим белым светом".
   Оттуда: с небес, из глубин земных, с просторов степных увидел Цаган себя самого, подгоняемого великим стремлением. Маленькую белую каплю, стекающую по бескрайнему земному склону. Цагана, столь сильного верой своей, что все ему нипочем, раз вобрал в себя весь Мир. Вобрал в себя и яд, и заразу, и смуту.
   Не пустил только в душу свою страх. Страх перед Чумой, Смертью и, даже, страх перед Богом.
  

Красный - Нохой.

  
   - Здоровья тебе, Чамихолом. В том клянусь, что Великий Хан первым узнает про твою великую заслугу - спасение жизни посланника к Нему. И будет тебе за то награда великая.
   Слово Джамсарана было обращено к сидящему на черном валике человеку в центре круга караулчей. Грозный предводитель прищурился (был уже вечер), всмотрелся в лицо гонца, хлопнул себя по колену и расхохотался.
   - Здоровья и тебе, Джамсаран! Принести его пайзу.
   Пока приказание исполнялось, Чамихолом, указав мохнатым хвостом камчи на Джамсарана, стал говорить громко через плечо, обращаясь ко всем своим людям и ни к кому в частности. Знал, люди его смотрят не на пайзу пришельца, а на сыромятный поясок, унизанный позолоченными бляшками, на каждой из которых был вытеснен символ однажды совершенного Джамсараном подвига. Был тот поясок весьма длинен.
   - Это и есть великий воин, по имени и по прозвищу Джамсаран. Давно - давно, когда наше войско еще не делилось на сотни и тысячи, мы с ним были начальниками двух летучих отрядов. Он стоял на источнике, который теперь называется Цус-хуур, а в те времена еще никак не назывался.
   Вокруг воды стояло небольшое укрепление из земли и бревен. В нем и засел Джамсаран в день, когда напали жунги. Худо бы ему пришлось, не подоспей я вовремя. Жунги слегка потрепали мой отряд и загнали за стены. Вот это была, скажу вам, схватка! У нас поломались все мечи, и мы схватились за кривые сабли жунгов. Им надо было напоить своих уставших коней перед переходом через Пески в свою степь. Иного выхода, как взять нас приступом у врага не было. Мы заперлись внутри, три дня отражали их натиск. Их кони пали от безводицы. Видя, что на саблю нас не взять, жунги схватились за стрелы, а стрелять они умели. От стрел этих пали все наши. Мы вдвоем остались. Встали мы спина к спине на разных концах крепости и принялись рубиться. К вечеру на нас изрубили все доспехи, что припасли мы для такого дела, даже мои бронзовые, в палец толщиной, отрытые в древнем кургане. Затупились все сабли, топоры, расщепились все палицы, сломались все ножи. Кровь из нас сочилась, кожа слезала лоскутами, но мы не отступили и не дали себя убить. Отступили злые жунги - бежали в ближайшие леса и горы, заслышав топот коней войска Великого Хана.
   Мы встали у сгоревшей башни над изрубленными в щепы воротами, обнялись, потому что не могли сами собой стоять, смотрели вслед убегающим жунгам. И смеялись в след им. Так мы отстояли источник Цус-хуур.
   Правда, потом из него нельзя было пить воду много лет. Вода смешалась с кровью и стала красной. Еще и теперь на берегу можно найти рыжие камни. Так ли я говорю, Джамсаран?
   - Истинные слова.
   Была принесена пайза Джамсарана. Взглянув на нее, Чамихолом заключил:
   - Не высоко ты взлетел. В гонцах по сию пору.
   - Ты же меня знаешь, Чамихолом, люблю подраться. Ведаешь ты о мудром запрете Великого Хана возводить в начальники батыров, которые никогда не устают и ничего не боятся.
   Такие как я о своих людях судят по себе: заморят в походе и положат в битве безрассудно. Истинный начальник должен вмещать в себя понимание всех своих воинов. Мудрым быть, как ты.
   - Ну что ж, Будь славна мудрость Великого Хана! На, посмотри. - Чамихолом протянул золотую пайзу. - Караулбаши Великого Хана, Соглядатай Запада. Здесь все в моей власти. Дай сюда, ты все равно читать не умеешь. Данной мне власть повелеваю тебе: говори!
   - Я могу сообщить только одну новость: союз Закатных разбит. Все враги пленены или истреблены.
   - Слава Великому Хану!!! По такой радости обязателен пир. И еще... Я объявляю праздник встречи побратима!
  
   Джамсаран, чья голова и так болела после испытаний, схватился за нее, испугавшись, что она вот-вот лопнет: ритуал требовал пировать три дня, в крайнем случае - от одного восхода до другого.
   К нему подошел Чамихолом, постегивающий по ляжкам камчой с белым черепом на рукояти, крепко обнял гонца. По обычаю, еще более - от чистого сердца, Джамсаран заключил караулчи в ответные братские объятья.
   - Одумайся. Я скачу день и ночь, чтобы скорей доставить эту весть Великому Хану, - прошептал на ухо Джамсаран.
   - Если бы не мои люди, Великий Хан никогда не услышал бы от тебя даже стона. Твою весть принесут ему другие. Караулчи - глаза и уши Великого Хана, его клыки и когти. Я могу задержать тебя на любое время для выяснения особых обстоятельств... Но я не буду ничего выяснять.
  
   Со стороны могло показаться, будто старые друзья боролись все это время, сжимая друг друга в приветствии, пыхтя от натуги. А они шептали на уши друг другу.
   - Еще какие вести везешь?
   - Не знаю, все в свитке. Знаю, что погиб Гуймак, что Сабе скоро возвращается назад.
   Помолчав немного, Чамихолом разжал дружеские объятия.
   - Ты мне этого не говорил.
   Повернувшись к подчиненным, властно крикнул:
   - Что вы прыгаете на месте, словно медведи? Режьте баранов, разводите костры, кипятите кумыс, несите бурдюки с арзом. Кунак мне встретился!
   В чашах из человеческих черепов им поднесли вспенившийся кумыс.
   - Пей! - Чамихолом указал на чаши. - Были они мудрыми людьми и храбрыми воинами. Из дурной башки чашу не сделаешь.
   Побратимы отпили по глотку, обменялись чашами.
   - Отпусти меня, друг мой.
   - У настоящего караулчи нет друзей. Лишь враги настоящие или будущие. Пей брат! Теперь не могу этого сделать: я объявил праздник перед своими людьми. Отменю - упаду в их глазах, уроню честь Власти.
   - Ты сможешь спокойно пировать день и ночь, зная, что брата твоего казнят?
   - И ты будешь. Тебя все равно не выпустят без моего приказа. Никто не знает своей судьбы.
   - Закон Великого Хана велит не задерживать, но по всякому помогать гонцам, несущим ему вести. Не чини мне препятствий, не вставай поперек Закона Великого Хана.
   - Закон мертв, когда нет людей, Закон блюдущих. Я и есть такой человек.
  
   Лагерь наполнился суетой. Заблеяли овцы. Увидев чабана-старика, гнавшего отару на пиршенственный убой, Джамсаран направился к нему.
   - Уже уходишь?
   - Поговорю с бабаем, старик из моего рода.
   - Спроси-спроси совета у "святого". Я сам с ним иногда советуюсь.
   Джамсаран же действительно считал святыми тех, кто в одиночестве гонял стада от воды к воде, от травы к траве месяцами не видя человеческих лиц, не слыша их голоса. Верил красный воин в избранность Небом смотрящих за овцами, яками, козлами. Учащих своих собак понимать сотню человеческих слов, умеющих сберечь скот от падежа и бескормицы. Тех, кто говорит с самим собой под бескрайним небом в бескрайней степи, потому что слова его слишком умны и смущают умы людей странными вопросами. Воинам вредно думать обо всем, кроме войны. Иначе их потянет домой.
   Святы не боящиеся смерти, не потому что могут себя защитить, но потому что смотрит на жизнь мудро. Смерть достает только тех, кто бросает ей вызов, боится ее или забывает о ней в суете. Смерть безразлична к тем, кто, живя с ней бок о бок, видя ее каждый день, сам остается к ней безразличен. Потому живет долго и помнит то, что все давно забыли. Главный учитель степи - Одинокий Пастух.
   - Здравствуйте, ата! Да будут крепки ваши ноги.
   - Здравствуй и ты воин! Уж не внук ли ты Тэнгена, отца Дайсун-Эрлика?
   - Я и есть. Хочу просить совета.
   - Будь славен Великий Хан! Да будут славны его воины! Будь тверда твоя рука! А совета могу и не дать.
   Джамсаран вкратце поведал аксакалу свое горе, умолчав лишь об известиях печальных и вещах секретных. Старик сел на землю, черпнул горсть песка, пересыпал сухую струйку из ладони в ладонь, ссыпая песок на землю узором, принялся размышлять вслух, растягивая слова:
   - Ты все время будешь блуждать в пути, поскольку думаешь, что к истине ведет прямая дорога. На самом деле путь к истине не самый прямой, надо следовать ее зову. Тогда путь твой будет быстр и извилист, как молния.
   Сейчас ты попал в плен радостной встречи, тебя сковали колодки дружбы. Поэтому ты не можешь разбить оковы силой. Не можешь и ускользнуть змеей. Во-первых, покроешь имя свое позором, во-вторых - от караулчей не убежишь. Они не люди - они лишь тени Закона Великого Хана. Невозможно убежать от тени. Разве что скрыться в темноте ночи. Не можешь ты, и купить свою свободу: во-первых - тебе нечем их подкупить, во-вторых - караулчи неподкупны, в-третьих... в-третьих... хватит и первых двух. Ах да! в-третьих, ты потеряешь голову, предлагая взятку.
   - Что же мне делать? Если задержусь на пиру - потеряю голову с позором.
   - Хочешь потерять голову с честью? Какая разница, если башки на плечах нет? Но это твое дело. Раз бессильны меч, тайна и богатство... Попроси помощи у Тенгри.
   "Старик уж чрезмерно стар".
   - Я все время молю его о помощи, только ответа не разу не слышал. Как помочь Тенгри, чтобы он помог мне?
   - Всевышний - хозяин случая, случай - глаза удачи.
   - Я разучился отгадывать загадки, ата. Я давно не мальчик.
   - Вижу. Но раз ты внук Тэнгена, слушай: ты должен выиграть свою свободу. Играй в игру, в которую умеешь играть лучше всего. Поставь на кон свою жизнь или свою честь.
   Такие ставки обычно высоко ценится, да ничего не стоят. Потому что пока ты жив - ты жив, а мертвому все равно, проиграл он или выиграл. Честь же продать можно, а купить нельзя. Чужую честь себе не присвоишь, своя честь - лишь мнение иных людей о тебе. Погляди на меня, сможешь ли сказать, сколько раз в жизни я терял честь?
   Джамсаран взглянул на старца пристально.
  -- Ни разу.
   Старик лукаво улыбнулся.
   - Это на памяти твоей, твоего отца и деда, но сможешь ли сказать тоже самое о давно умерших покойниках. Они-то, может, были иного мнения обо мне. Только кости их давно сгнили. И теперь все равно терял ли я когда честь или нет. Все равно никто не помнит.
   - "Жизнь или честь", говоришь? А что у меня кроме этого есть?
   - Ты их все равно потеряешь, если останешься сидеть на месте. Рискни, если не боишься!
   - Я ничего не боюсь. Боюсь только не доставить вовремя послание Великому и опозорить свое имя навеки.
   - Ты воин, суетны твои мысли. Я все сказал.
   - Благодарю, ата. Да продлятся дни твои.
   - Я скоро умру, потому спешу передать людям мудрость.
   Из темноты раздался гортанный зов Чамихолома.
   - Джамсаран! Джамсаран! Иди на Первую Кровь!
   - Уже иду! Скажи, ата, как тебе не надоело жить?
   - Мало-мало работаю, как устал - сажусь, ем-отдыхаю. Потом снова работаю. Жить хорошо! Иди, внук Тэнгена. Шумный пир не для меня. Если встретишь наше кочевье - передай моим весточку. Мне же весь остаток жизни придется пасти овец для караулчей. Прощай, береги голову, воин... для палача Великого Хана.
  
   Джамсаран немало поразился последним словам старика.
   "Совсем старый стал. Забыл дед, что родился сразу после Великой Чумы, что давно умерли от старости все его внуки и теперь никто не помнит, кем он кому доводится. Нет у него больше прямых родичей. Обычай велит нам помнить предков до седьмого колена, а старик из восьмого. Или девятого?"
   Предстояло выдержать Джамсарану нелегкое испытание: пировать всю ночь. Пиры эти - вечно поднятая чаша в ожидании, когда закончится очередная славица. Тогда чащу до дна, скорей клади еду в рот, пока не заполнены чаши по кругу. Снова держи чашу перед собой и слушай. И так - пока весь круг не пройдет. Осенние ночи длинны. Зимой еще длинней. Потому зимой пиров не устраивают - выпивки не хватает до утра гулять.
  
   Пир начинался с жертвы. Черный круторогий баран, перехваченный за ноги бечевой, лежал на земле, спокойно созерцая мир прорезями зелено-желтых глаз. Рядом билась и тихо блеяла белоснежная овца, в ужасе плотно сжавшая веки.
   Джамсаран и Чамихолом вспороли животы черному барану и белой овце, запустили руки внутрь и вырвали сердца. Брат брату пожал окровавленную руку.
   Воины воздали славицу Великому Хану и его победе над всеми врагами. Подняли пенящиеся теплой арькой чаши.
  
   ... Красный воин очнулся от пьяной полудремы, как только забрезжил рассвет. Ему привиделся недавний сон. Вновь звал его кто-то неслышный: "Джамсаран... Джамсаран...".
   Потряс головой - рассеялся сон.
   "Источник Цус-хуур... Цус-хуур? Возможно, сон был вещий".
   Чамихолом встал, поприветствовал того, кому однажды и навсегда дал клятву верности, Джамсаран сделал тоже самое. Это было знаком перехода от пира Победы к празднику побратимов.
   Начали воины-караулчи состязались в стрельбе из лука. Джамсаран решил не делать ставок, стрельба - занятие юношей. Для воина стрелять все одно что дышать: в битве не замечаешь, на охоте наслаждаешься.
   Состязались в борьбе хапсагай и в борьбе куреш. Сначала борцы танцевали мужественные танцы под удары медных гонгов. Джамсаран злился на медленное Время. Он не собирался бороться: огромные батуры Чамихолома могли его уставшего долгой дорогой заломать. На то и созданы борцы - побеждать на войлочном ковре.
   Все пили, глаза разгорались.
   "Надо подобрать состязание, когда все напьются и превратятся в зверей. Самому пьянеть не стоит".
   Джамсаран протянул руку, вместо крепкой арьки наполнил пиалу топленым жиром с горячим бараньим бульоном, разом опорожнил, запил горячим кислым кумысом. Откинулся назад, чувствуя, как тепло, прогоняя хмельную слабость, растекается по телу, превращается в силу, которую воин решил копить до поры.
   "Опять же уехать нельзя до танца побратимов. Конечно, я могу выйти в плясовой круг в любое время, но тогда все решат, будто ханский посланец - бражник, подпивший гуляка, обронивший в пыль свою честь. Плясать надо с радости, а радость принесет победа".
   Для отвлечения красный воин завел разговор с сидевшим рядом Чамихоломом.
   - Сколько кумыса, арза выпили твои псы, а молчат, будто воду пили!
   - Не беспокойся. Простых воинов из войска терзают мысли о смерти, потому они пьют много. Им кажется - для веселья. На самом деле воины пьют для забытья. Они забывают о смерти, пьянея, становятся бешеными зверями от вина, потому пьяными лезут на ножи друг друга. Хотя поутру в диком похмелье, когда человеку стыдно за то, что он родился на свет, они оправдываются друг перед другом, говоря: "Пить так заведено нашими отцами и дедами. Не можем мы нарушать эту древнюю воинскую традицию". Так говорите вы себе, чтобы оправдать свое безрассудство.
   Не то мои люди, все время думающие об измене. О чужой измене, измену ищущие вдали и рядом, подозревающие ее и в друге, и в начальнике, и в отце с матерью, даже к себе подозрительные. Чем больше пьянеют, тем больше у них развязываются языки, тем больше они боятся проговориться. Сболтнуть чего лишнего. Посмотри: это самые молчаливые говоруны на свете.
   Действительно, все караулчи сидели тихо, но с горящими глазами, словно у кобелей на случке.
   Гонги дали сигнал к началу состязаний, борцы стали кидать друг друга в разные стороны. Лагерь взорвался нетерпеливым говором о достоинствах и недостатках борцов. И ни о чем более.
   - Почему твои воины не делают ставок?
   - Чтобы не проиграться... или не выиграть. У них может быть только один даритель - я! Ха! Ха! Ты что, хочешь поставить на борцов? Брось, я с удовольствием сыграю с тобой на травле собак или на бое баранов.
   "Хорошо живут караулчи, все празднества Степи себе забрали. Так до вечера затянется".
   - На всадника поставить хочу.
   Чамихолом хлопнул ладонями. Хапсагай отложили. Подогнали табун скаковых коней, может лучших коней во всей степи. Вышли наездники.
   "Все они караулчи. Чамихолом может дать знак и нужный поддастся".
   - Выбрал кого? На кого ставишь?
   Далее Джамсаран старался говорить как можно громче. Чтобы все слышали.
   - На себя. Ты не откажешь брату в удовольствии посостязаться?
   - Нет. Но что ты поставишь на кон?
   - Если выиграю - сразу поеду в Ставку. Если нет - так нет.
   - Я не могу принять такую ставку.
   - Можешь. Если не расстанешься со мной до завтрашнего утра, то слова своего не нарушишь.
   - Хорошо. Но если проиграешь - больше не вернешься к Улан-нойону, станешь моим гонцом.
   - Согласен!
   Побратимы ударили по рукам.
   Чамихолом властно хлопнул в ладоши, во всеуслышанье объявляя новую забаву:
   - Бюргэ! Кёк бюргэ! А брату моему - коня!
  
  
   Побратимы неслись по степи, вглядывались черные в спины скачущего впереди отряда караулчей и молчали. Лишь перейдя на спешную иноходь Чамихолом начал разговор.
   - Как же ты выиграл?
   - Твои воины привыкли соблюдать правила и действовать заодно. Каждый хотел выслужиться перед тобой. Мне победа была нужна. Только победа. Потому они сбились в кучу и не давали мне бросить барана к твоим ногам.
   - Тогда ты придумал перепрыгнуть на коне через ряды пирующих? Плохо! Зацепил копытом моего воина.
   - Да!
   Джамсаран умолчал про то иные уловки, ускользнувшие от глаз опытного соглядатая: как незаметно пнул ногой джигита, никак не отпускавшего барана, когда почувствовал, что его искалеченные пальцы не удержат скользкую шерсть. Как поддал пяткой в брюхо Аранзала и тот лягнул самого опасного соперника так, что всадник вылетел из седла, кубарем покатился по траве, но поднялся и ошарашенно огляделся по сторонам, а по бритой голове его заструились темные струйки, кровь залила глаза джигиту. Эти глаза Джамсаран надолго запомнит. Не хотел бы он когда-нибудь попасться такому в руки.
   - Ты чуть не стал моим воином?
   - Хорошо, что не стал!
   - Вы в войске не любите караулчей. Никто не любит, потому что боится.
   - Боятся - не боюсь, любить - не люблю.
   - Почему не боишься?
   Джамсаран взглянул в глаза побратиму.
   - Я воин, а не пес.
   - Караулчей должны бояться все! Для того мы существуем: под страхом смерти блюсти Законы, данные Великим Ханом. Народ Великого Хана живет одним военным лагерем. В лагере не может быть вражды: воин не должен убивать своего воина, не должен клеветать на него, красть, врать кому бы то ни было, должен делиться с соратником последним куском. Жены должны рожать от воинов вернувшихся с воины. От лучших воинов, а нет от приблудных псов! Но как заставить всех людей стать сразу такими хорошими? Только страхом смерти.
   - Я на службе у Великого Хана не из страха. Так велит мне мой воинский обычай, дело моей чести.
   - Ты мне нужен, а не мои зуктеры! Мы ищем крамолу, лазутчиков, бунтовщиков. Теперь вот в Великой Степи надо устанавливать Закон. Людей не хватает.
   - Послушай, брат мой Чамихолом. Неужели ты и в правду думаешь, что главная сила Закона - страх?
   - Да! Пока мы есть, люди боятся не только бунтовать, вздорить, воровать; боятся не только делать это скрытно, не только сказать другому вслух, но даже запрещают себе думать об этом, чтобы ненароком не проговориться. Люди отучаются думать о пороках, пока мы блюдем Закон. Забывают о пороках и пороки исчезают. Наступают всеобщие праведные времена для Народа Великого Хана.
   Недаром Великий Хан написал для нас Ясу. Недаром отменил многие дурные обычаи, в том числе Самый Страшный Закон Степи - обычай кровной мести. Раз нет больше племен, есть только отряды, то не могут два отряда одного войска враждовать друг с другом. Взамен мести он дал наказание. То есть Справедливость! За одно это деяние можно упасть ему в ноги и служить как пес до конца жизни. Никто не мог дать нам справедливость. Великий - смог. И потому он Великий.
   Народы Великого множатся. Дети больше не перенимают дурные нравы родителей, потому что родители ведут себя праведно. Хочешь убивать, злословить, насиловать, брать добычу - иди на войну, стань воином. Обрати порок в добродетель. Заплати за страх кровью.
   - Я принимаю страх, как оружие, выбивающее меч из рук врагов еще до того как они завидят нас вдали. Для такого нагона страха все средства хороши. Для того и устроена поголовная резня сарданаков, чтобы лишить другие народы воли к вражде.
   Ты же приучаешь НАШИХ будущих воинов бояться: они перестают быть воинами, превращаются в овец.
   Но бояться всегда и всего означает не видеть реальной опасности, все время чувствовать себя виноватыми, нарушившими Закон преступниками. Бояться всегда - утратить настоящее представление Проступке, о карающем Проступок Законе, превратить Закон в пустые звуки. Убьёте Закон.
   Чтобы нагнетать страху в мире, где все поголовно преступники вам придется запугивать врагами народ, всюду находить изменников настоящих и мнимых. Закон уже никого не защитит, будет карать всех. Безвинно карать.
   Караулчей тоже, потому что страх сначала пожирает сеятелей страха. Вы начнете бояться сами себя, своего слова. Закон обовьет вас арканом, и не отпустит. Задушит.
   Однажды люди, совсем потеряв страх смерти, устанут бояться и восстанут. Первой жертвой падете вы - верные псы Закона, начавшие бояться самих себя.
   Страх проникнет в сердца полководцев Великого Хана. Они перестанут ценить и беречь воинов. Чтобы спасти свою жизнь, безрассудно начнут посылать своих воинов на смерть. Страх породит заговоры. Великому придется карать своих лучших людей. Империей некому будет управлять, ее некому будет защитить, и она падет. Рухнет все добытое большой нашей кровью и многими жизнями. Погибнет Империя. Я не хочу этого.
   - Ты говоришь опасные слова. Эх!... Но ты мой брат.
   - Я говорю правду...
   - ... потому что смерть тебя ждет. В свитке известие о смерти Гуймака?
   - Не знаю.
   - Тогда оставайся со мной и сохрани жизнь свою для служения Великому Делу. Я же пошлю своего гонца, который скажет, что ты опасно ранен.
   - Глупо упускать случай. В бою с каждым новым противником рискуешь баш на баш, здесь же два против одного. Если останусь, то до конца жизни буду упрекать себя за трусость, начну бояться, стану трусом. Трус не воин, погибает быстро.
   - Поглядишь на тебя со стороны и подумаешь: ты не за жизнью гоняешься, но за смертью.
   - У смерти нельзя выиграть. Можно обойти ее на круге раз, другой. Но она выигрывает один раз... и навсегда.
   - Ты мудрый воин. Я буду ждать тебя, и ты вернешься, когда однажды поймешь, что сила Великого Хана не в его войнах - они погибают, подчиняя других, и те погибают, подчиняя третьих. Даже тумен Алтын-нойона редеет. Вечны только мы - стражи. Ради укоренения на Земле праведных нравов посылающие в священный огонь войны все новых и новых воинов.
   - Ты не вечен, у меня нет бессмертия в седельной торбе. Вечно только небо-Тенгри над нами, вечна Степь, вечна Война. Мы, ее воины, нашим детям, нашим внукам оставим наш пример и нашу слыву. Великий Хан велик, потому что понял, как единить дух воинов, как разжечь его во всех народах, у которых хватит смелости пойти вместе с нами. Поэтому я служу ему.
   - Перестанем говорить. А то из твоих слов получится, что однажды этот дух обратится против нас, что покоренные народы однажды принесут его к нашим очагам.
   Я могу это сказать, ты - уже нет. Но я этого не говорил! Если ты выживешь, брат, не распускай язык ни перед кем. Потому что таких как я и ты мало... любящих правду!
   Они подъехали к броду. Джамсаран закрыл глаза.
   "Здравствуй, Хапгол! Тебя я пересекаю в третий раз на прямом пути к Великому Хану. Прошу тебя: пусть это будет последний раз, когда я войду в твои воды!".
   - Что, плавать не умеешь? Тебя на руках перенесут мои слуги. Вот тебе мой прощальный подарок.
   Красный воин открыл глаза. У берега на коленях стояли два связанных караулчи. Чамихолом дал знак, по желтой траве покатились две срубленные головы. Одна подкатилась прямо к ногам Аранзала. Это была голова Бугая - воина, что убил стрелой лазутчика, когда тот пытал Джамсарана.
   - Это и есть мой подарок. Теперь о госте из южных стран, обо всем случившемся, знают только двое. Ты и Я.
  
  

Черный - Тахиа.

  
   В ночи у костра усердно чистил и вострил вооружение Кутх, тихо напевая себе под нос. Что? он и сам не мог разобрать. Иногда черный воин пытался прислушаться к словам напева, но они тут же становились бессвязными, теряли всякий смысл, превращаясь просто в звуки. Тогда Кутх вновь принимался сосредоточенно ерзать по лезвию подпилком, куском шкуры тереть черненую кожу ножен.
   Вокруг стояла горная ночь, притемненная сумраком вершин и черного хвойного леса. Проскакав день, черный всадник принялся взбираться на кручи перевалов. Всего семь их было, ночь настигла его перед третьим. Сам воин не чувствовал усталости - устали лошади, сбившие копыта о камни. Поначалу Кутх вел их под уздцы, не теряя надежды разыскать заставу горной стражи, но, скоро оставил пустую затею и устроил привал. Степняк прирастает к лошади, в пешем строю теряет половину своей силы и решимости.
   "Пусть кони отдохнут. Да и мне не пристало предстать перед Великими Очами с изъянами в оружии и доспехах". Он хмыкнул, мысленно поправив себя: "Перед Великим Оком..." - вспомнив про кривизну Великого Хана.
   Наточив оружие, воин принялся вычищать упряжь, драить доспехи. Пусть потом все запылиться в пути. Пыль сама расскажет о его желании быстрей прибыть в ставку, но из-под слоя грязи будет проглядывать ухоженное снаряжение. Подобное никогда не ускользает от придирчивых взглядов воинских начальников.
   Воины трепетно относятся к оружию, к амуниции, доспехам - главному залогу их жизни, зная, что мелочей здесь быть не может. Что чуть затупившийся клинок может подвести: не дорезать, не дорубить, оставить в живых врага, у которого клинок наточен чуть лучше. Что дурно пригнанный доспех утомит владельца, а врагу подставит щель, в которую тот, следуя хорошо развитому чутью, обязательно вонзит острие.
   В заботе воина об оружии гнездится тоска - вечное ожидание битвы. Сколь бы много их не было, сражения - только краткие мгновения долгой службы. Остальное время между ними, лишь подготовка к главному мигу жизни. Воинские упражнения дают уверенность и разжигают пыл, но только подготовка оружия помогает сосредоточиться, подумать, отрешится от бренности суеты.
   Воин всегда готов к службе, всегда ждет приказа: "Пора в бой". Если нет такой команды, вычистит вооружение вновь, подготовится еще раз, быть может, тогда последует вожделенная команда. Если и это не помогает, то пора заводить разговор о достоинствах того или иного вида оружия, о боевых приемах, о былых сражениях, о тактике, глупых или прозорливых начальниках, высокой стратегии.
   Без службы, без приказа срочно выступить в поход жизнь теряет смысл. Самые заветные слова для воина: "ты нужен!". Два коротких слова дорогого стоят. Если не сказать: всего на свете.
  
   Тщательно вычистив все, Кутх сделал несколько добрых глотков тарасуна, закусил вяленой кониной, разогретой на пруте над огнем. Гонцам предписывалось, блюдя секрет своего движения, не разводить во тьме костры, не выдавать свое присутствие в ночи иными способами. Но как правильно наточить оружие, навести блеск на латы без света от костра? Хоть Кутх искусно укрыл его от посторонних глаз, но запах дыма не очень спрячешь.
   В душе его шевелилась тревога, словно петух перед рассветом, который то распушит перо, высунет из-под крыла голову, посмотрит на восток одним глазом, другим и, поежившись, снова спрячет гребешок под крыло. Кутх оглядывался, не понимая, источник ее. То ли Сабе пустил по его следу кого-то подобрать в случае чего потерявшееся послание, то ли враг крадется за ним, выжидая, когда можно вырвать из его рук заветный свиток. Может быть, он скачет слишком медленно, и Цаган с Джамсараном давно обскакали его. Но ему выпало в пути столько препятствий. "Задержки, задержки... У кого их не бывает на войне?"
  
   Воин вновь прислушался к словам своего напева - напев стал тревожен. Тогда вслушался он в звуки ночи. Где-то, не так далеко, вспорхнула птица. Ее мог вспугнуть отблеск пламени или ночной хищник, привлеченный запахом жаренного мяса. Но это уже не имело значения.
   Черный воин отсел от огня, зная его коварное свойство образовывать вокруг себя светлый круг, за которым тьма непроглядна. Даже если выйти из этого круга, глаза еще некоторое время ничего не смогут различить. Кутх вышел из круга, но удалился от костра не слишком далеко. Если враг видит его и неспешно крадется, лучше не показывать ему, что встревожен - подойдя ближе, враг обязательно выдаст себя.
   Придвинув оружие, Кутх уселся на большую кочку, поднес руки ко рту, показывая невидимым, что продолжает есть, достал из-за пазухи пайзу, расщепил ножом на двое и бросил в огонь. Без нее ему труднее будет добраться в ставку, но врагу с ней - в сто раз легче. Настало время подумать о послании.
   Уничтожить его было нельзя: вся его поездка теряла смысл, умирала последняя надежда. Нельзя было и при себе оставить. Кутх приподнялся на корточки, вспорол ножом землю под собой, приподнял дерн, воткнул свиток в образовавшуюся прореху, вновь сел на кочку. Ощупав рукой нанесенную земле ранку, воин остался доволен: совсем мала, незаметна. Оставалось пригладить над ней траву.
   Лошади, привязанные неподалеку, тревожно захрипели, начали переступать с ноги на ногу. Ступни воина почувствовали легкое содрогание земли. Обернувшись, Кутх увидел справа от себя приподнявшийся над землей темный конус. Скорей всего, это была макушка малахая или шлема.
   "Не наши. Горная стража натянула бы луки, тетива запела бы. Старший окрикнет, повелит назвать себя. Эти крадутся, как тати".
   Кутх схватил лежащий на земле кистень - темный конус взмыл вверх превратившись в очертания воина, бесшумно бросившегося на Кутха. До него было слишком далеко, чтобы ударить, но ждать пока враг приблизится, было нельзя. Раскрутив кистень в руке, Кутх метнул его навстречу бегущему. Глухой удар. Отчаянный вопль расколол тишину ночи петушиным криком. Гонцу достало времени схватить меч и распрямиться, но развернуться на шаги за спиной и нанести удар не успел. Кто-то прыгнул ему сзади на плечи, толкнул вперед. Черный воин чуть поддался, сделал прыжок - подальше от заветной кочки. Его повалили, несколько рук прижали к земле, кто-то схватил за волосы, с силой вмял лицо в землю.
   "Опытные воины, ни чета Кикре".
   Все вокруг ожило: к костру выходили враги, возбужденно переговаривавшиеся на непонятном языке. К огню вынесли воина со звездообразной вмятиной в панцире, стали оживлять его водой, растирать освобожденное от доспехов тело. Но бесчувственное тело, к радости Кутха, не приходил в себя. В костер была брошена большая охапка сухого хвороста, огонь яркой вспышкой осветил все вокруг. Свет позволил перетянутому веревками Кутху рассмотреть своих пленителей: черные, заплетенные в девять косиц волосы, густые кучерявые бороды, панцири из нескольких слоев проваренной буйволовой кожи, склеенных смолой, связанные в сочленениях длинными, свободно болтающимися ремешками, высокие шлемы с загнутой вперед макушкой.
   "Сарданаки. Ударная конница".
   Подошел высокий воин в броне из вызолоченных медных чешуек. Предводитель пристально рассматривал гонца, пока остальные воины перерывали торбы Кутха, ощупывали его тело. Кутх обратился к нему на языке Великой степи:
   - Приветствую тебя, Сарданакшах!
   - Здравствуй и ты, воин черный! Как твое имя?
   - У меня нет имени. Я - стрела из колчана Великого Хана. Я - звук рога, трубящего о победе над Закатными племенами и водителями их - сарданаками.
   Глаза Сарданакшаха сверкнули. Но он сумел смирить свой гнев до поры.
   - Черные воины - отъявленные шутники. Этот хорохорится, как молодой крикливый петушок.
   Свита его негромко засмеялась.
   - Сарданаков нельзя победить, их можно только убить. Но мы еще живы.
   Один из воинов выгреб из залы костра остатки обгоревшей пайзы. Остальные воины принялись обыскивать вещи еще раз - заглядывать в колчаны, ножны, ощупывать одежду, подошвы сапог, сняли даже ручку меча.
   - Так ты гонец! То-то раструбился. Протруби же нам послание, спрятанное в твоем языке.
   - Кто знает, что я везу? Я не знаю.
   Сарданакшах заглянул Кутху в глаза.
   - Не врешь. И ничего не скажешь? Садись - поговорим.
   Кутха усадили к огню, Сарданакшах присел рядом.
   - Не держу на тебя зла, воин. Хоть, блюдя обычай, обязан подвергнуть пыткам. Обращусь к тебе, как воин Великой степи к воину. Как равный к равному.
   - Я родом из Большой степи. Хоть язык моего племени - язык Великой Степи. Мне не о чем с тобой говорить на любом языке, раб Великого Хана,
   - Врешь! Не раб я, никогда им не буду. Ха! А ты - хитрый. Ты хочешь вызвать мой гнев, так? Чтобы я разозлился и в гневе зарубил тебя. Хочешь сбежать от Сарданакшаха в небесные угодья и там спрятаться. Ты хитрый, но и я не глупец. На что мне твоя смерть? У твоего Хана тысячи таких воинов, как ты. Одного убьешь, незаметна убыль. Я же хочу отомстить твоему Хану и ищу твоей помощи в этом великом деле.
   Кутх залился смехом, вслед за ним рассмеялся Сарданакшах, сквозь хохот так вопрошавший:
   - Что, уже согласен?
   Кутх сплюнул и замолчал.
   - Не плюй в костер, типун на языке вскочит. Надо будет пропеть послание Великому Хану, а у тебя язык не ворочается. А как узнает Хан, что ты в огонь плевал - отсечет тебе башку, следуя своим нелепым законам.
   - Ты что, Сарданакшах, перестал быть огнепоклонником? По твоим обычаям, такое об огне и сказать грешно.
   Сарданакшах хитро взглянул на пленника, вновь засмеялся на этот раз визгливо, ехидно взглянул на своих воинов, кивнул им на Кутха.
   - Да ты большой шутник! Любишь с огнем пошутить! Хитер, говорю же: хитер! И здесь меня раскусил!!! Эх, воин! Ну и воин!
   Сарданаки негромко рассмеялись в лад своему предводителю, который уже отхлебывал крупными глотками из бурдюка Кутха.
   - Ух! Хорошо! Хороша добыча. Ты тоже хорошая добыча. Ладно, отложим шутки на потом. Уж я пошучу так, всю жизнь смеяться будешь. Слушай серьезно меня: говорить буду.
   Воин Хана обязан убить сарданака, где бы ни встретил. Поэтому с нами в войске Великого Хана никто говорить не будет. Ты будешь. Слушай! Я - смертник, не жду и не желаю пощады. Мои воины идут мстить за детей, братьев, родителей, жен. Нас ждут с севера - мы идем с юга. Мы хитрые воины. Потому дойдем.
   Лишь я один не ищу мести. Я хочу избавить Степь от зверя взбесившегося, бешенство разносящего. От Великого Хана.
   Не удивляйся, но я прошу тебя о помощи. Род твой ведется от иного языка, чем племя Великого Хана. Они же вам чужеземцы. Что тебе с него? Как можно служить собаке, поправшей законы Степи?
   - Ложь!
   - Ложь? Не он ли пришел в нашу степь из-за перевалов со стаями своей саранчи? Раньше здесь каждый народ имел свою степь, свою Родину. Пас свои стада, рожал детей, кочевал, охотился. Каждый мог отплатить за оскорбление, пойти в набег, померится силой. Мог помириться, помочь соседу. Но Великий Хан разрушил гармонию Степи, забрав себе все земли, людей, скот, оставив лишь злобу и месть. Отнял у нас главное, что мы имели - вольность. Надругался над всеми законами вольной жизни. Это ль не преступление?
   - Твои слова не достойны воина. Кто победил - тот победил. Кто проиграл - погиб. Мать Земля - Степь наша, дает нам столько травы, сколько может прокормить скота и зверья. Но, спасибо Тенгри, родится все больше воинов на той траве. И воины идут на воинов, чтобы истребить друг друга. Дать право жить на этой траве своим детям. Человек Степи родиться для войны, не для сытой кочевки. Хочешь жить спокойно - уходи из Степи.
   - Язык твой длинен, да речь неправедна. Неужели Тенгри велит Хану для того истребить половину народа Степи, хоть народа Хана не хватит и на сотую ее часть? Нет, твой Хан не хочет честно жить. Хочет все время грабить. Грабить подло, внося раздор и смуту.
   - Вам ли, сарданакам, говорить про это? Не вы ли были самими воинственными?
   - Самыми сильными воинами. Самыми первыми воинами, пришедшими сюда, когда здесь не жил никто. Слава племени сарданаков! Слава самым лучшим воинам на Земле!
   Воины-сарданаки подхватили славицу.
   Кутх так ответил:
   - Не тот лучший воин, кто хвалится собой. Не тот лучший воин, что своими поступками хочет это показать всем. Не тот лучший воин, кто знает про себя это, но молчит и никак не выказывает.
   Но тот, кто не говорит, не показывает, не думает про себя, но все время поступает так, что оказывается лучшим к своему изумлению. Все воины удальцы. Но удалец удальцу рознь. Первого хочется вызвать на поединок и сразиться с ним, не вставая с земли - чтоб знал; второго хочется послать на смерть; с третьим хочется пойти в набег; но только подле четвертого хочется сражаться всю жизнь.
   - Вот и ты завидуешь славе сарданаков, как завидовали нам наши прежние соседи. Мы, сарданаки, всегда будем лучшими воинами - такими останемся в памяти Степи.
   - Ты первым предложил союз Великому Хану. И он принял его. И пошли мы на все племена Великой степи и разбили их. Тебе и твоим людям предложил Великий стать лучшим туменом его войска. Но сарданаки хотели, что бы все было по старому, только без старых врагов, на которых у вас вырос большой зуб. Чтобы ваша заслуга в победе оградила вас от войны с Великим Ханом. "Возьмет добычу и уйдет, как было раньше", - так думали вы. Но величие Хана не только в победах, но в том, что он сделал войну жизнью, а не игрой мальчишек. Если Хан побеждает, то побеждает однажды и навсегда. Побежденные становятся или его народом, или умирают, или бегут подальше. Его война сама рождает власть, власть - новую войну, несущуюся по свету, подобно степному пожару. Я - вестник этой войны. Ты никогда не мог этого ни понять, ни принять. Даже тогда, когда все побежденные вами народы вошли в войско Великого Хана и ополчились против вас, и разбили непобедимых сарданаков. Вы бежали в Закатную степь, став жертвами собственной недалекой хитрости.
   Ты говоришь: "Семьи, земли, Родина. Святое дело - их защита". Разве может быть у воина иная семья, кроме войска, иной отец, кроме начальника, иная родина, кроме земли, на которой он сражается? Если воин тревожится за родных, если встает на защиту чего-то - он боится. Настоящий воин не боится смерти: ни своей, ни чужой. У него одна забота - достойно умереть. Все равно от руки врага или повелителя. Последнее даже почетнее, если ты не покрыл свое имя позором. Умереть от руки врага - врагу проиграть. Повелителю же не проигрываешь - ты всегда в его власти. Ты подарил ему свою жизнь тогда, когда стал его воином.
   У воина столько жен, сколько он может взять на меч, столько детей, сколько сможет в них зачать, столько богатства и земли, сколько может добыть. Нет общества справедливее воинского, где самому мудрому воины вручают свои жизни, зная, что умелое руководство битвой и войной вернее всего даст в их руки победу. Вернее их боевой спайки, храбрости и умения сражаться каждого в отдельности. Великий Хан - самый великий воин во Вселенной. Сотни лет его прихода ждали все истинные воины Степи, как иссохшая земля ожидает дождя. Потому я служу ему, а не тебе.
   Ты, Сарданакшах, очень хороший боец, но не воин. Ты не видишь, как своей войной мы несем всем народам мир.
   - Победив всех своих врагов, вам не с кем будет сразиться. Тогда вы разделитесь на два войска и начнете убивать друг друга. Победители вновь разделятся. Пожрав врагов своих, вы пожрете друг друга. Я вижу это вдали, как увидел твой умело спрятанный костер.
   Не хочу этого, потому несу свою длинную волю, что длиннее меча моего. Несу поразить зло, пока оно не разошлось по миру. И ты поможешь мне в этом... даже если сам того не захочешь.
   Кутх молчал, лишь изредка облизывал губы. Сарданакшах встал, несколько раз прошелся перед ним, заложив руки за спину. Вдруг резко повернулся к черному воину и толкнул ногой в плечо. Воины вновь прижали Кутха к Земле.
   - Ты прокричал хвалебную песнь Великому Хану. Великий Хан никогда ее не услышит, как не услышат его уши слов послания. Никто не услышит.
   Крепкие пальцы оттянули вниз челюсть Кутха, чья-то ладонь легла на лоб, чьи-то острые ногти впились в язык и извлекли наружу. Красные угли головни проплыли перед глазами. Боль обожгла язык. Кутх зажмурился, чтоб дым паленого мяса не попал в глаза, не выжал случайных слез.
   Его подняли, поднесли к огню, показали вождю.
   - Говорил тебе: не плюй в костер - типун на языке вскочит.
   Распухший язык уже не помещался во рту, как улитка из своей раковины выполз наружу, где жег его жар близкого пламени, с боков холодил горный ветерок. Боль сдавила голову, словно сарданакский шлем, сначала размоченный, затем поднесенный к огню. Невозможно было набрать полную грудь воздуха - язык не давал, нос забился сажей, что осела из чада паленного мяса. Жжение приходило приступами, будто волк сорок раз подряд откусил ему язык.
   Сарданаки недовольные малой скоростью распухания языка, цокали языками своими и сыпали на ожог соль. Слюна стояла в горле, не сглатываясь текла в легкие, разрывая их кашлем, возвращалась обратно, но вновь не могла выйти наружу. Кутх выжидал момент, когда можно будет броситься головой в огонь и обгореть. Умереть хоть в муках, но быстро.
   Один из воинов обхватил лоб Кутха сзади, другой потянул за язык, упершись коленом в плечо жертвы, вытянул его из зева, как змею из норы, махнул ножом и отсек то, что держал в руке.
   Кровь заполнила рот - Кутх не ощутил ее вкуса. Кровь потекла в легкие - Кутху сделалось все едино. Воин не чувствовал боли, спазмов кашля, раздирающих грудь. Будто не его пытали, не перед его глазами трясли розово-белым, сочащимся кровью куском мяса. Будто не над ним смеялись враги. Он замер, сознание его окаменело. Время остановилось для него. Понимал одно: язык ему больше не нужен. Последние произнесенные им слова оказались лучшими в его жизни.
   И тут один из сарданков вынул из костра саблю. Конец ее светился ровным алым светом. Кутха подняли, задрали голову вновь. Он все понял: хотят прижечь язык, чтобы остановить кровь. Значит, он нужен им живым. "Ну, нет!", и с яростью мотнулся вперед, стараясь глазницей напороться на раскаленное острие. Сарданак отдернул руку с саблей, засмеялся, погрозил черному вои ну пальцем. Еще несколько ладоней впились в лицо Кутха, начали разжимать стиснутые челюсти. Раскаленная сталь коснулась плотно сжатых губ, рот раскрылся словно сам собой, зашипели остатки языка. Сознание оставили Кутха.
   Ему влили в рот крепкого арза, Кутх вновь забился в руках сарданаков пойманной рыбой. Странная мысль пришла ему в голову: "Сарданаки больше не выпытают из меня ни единого слова, даже стона не услышат!" От мысли этой Кутх беззвучно рассмеялся.
  
   Утром к связанному, брошенному в кусты Кутху подошел Сарданакшах облаченный в доспехи черного воина, бритый наголо, с обрезанной клинышком бородкой, какие носят в Большой степи. Оглядел распухшее, искусанное насекомыми, голое тело гонца. Пнул ногой.
   - Завтра ты станешь бунтовщиком против власти Великого Хана. Я буду сопровождать тебя на суд к нему. Он же знает тебя лично, так?
   Сарданаки подняли Кутха, вставили в рот ручку трофейной его плети, обернули плетеное кожаное жало вокруг головы и привязали к петле-темляку на конце. Сарданакшах удовлетворенно кивнул.
   - Когда Хан поймет, что тебе нечего сказать - будет поздно. Слишком поздно.
   Сарданакшах сел на своего чалого жеребца. Кутху связали за спиной руки, усадили на его бурую. Здесь черный воин очнулся от ночного забытья, в котором единственной мыслью было не шелохнуться, ибо каждое движение вызывало боль и дрожь. В седле он вновь почувствовал уверенность в себе. "Зря вы это сделали. Ой, зря!"
   В голове его теперь билась только одна мысль: "Великий Хан в великой опасности. Нет, сарданаки, я еще не разучился шутить".
   Он расставил ноги, принялся извиваться в седле. Его кобыла подняла уши, повернула морду, удивившись столь необычной посадке хозяина уже завалившегося назад и выпавшего из седла на землю. Лошадь сделала шаг и стала в недоумении. Хохочущие сарданаки вернули гонца в седло. Но стоило кобыле тронуться, как пригнувшийся к холке Кутх повторил прежний фокус.
   Сарданаки смеялись ему в лицо: "Вот так гонец!". Их суровый предводитель прикрикнул на них.
   - Его разум помутился от боли. Перевяжите ему руки вперед, закрепите их за луку седла так, чтобы держался пальцами за гриву.
   Приказание исполнили. Добившись своего, Кутх сидел себе спокойно. На узкой, следующей изгибами за поворотами горной речушки, тропе ведущей к перевалу, Сарданакшах распрощался со своими воинами. Поехал вверх, то и дело посматривая на Кутха, дергая за привязь бурую кобылу, все время норовившую остановиться в ожидании команд хозяина. Вскоре кобыла смирилась со своей участью, покорно опустила голову и застучала копытами по камням.
   Вставшее из-за горы солнце пронзило все вокруг жесткими лучами. Лаковые пластины на панцире Сарданакшаха засверкали, бросая неяркие зайчики на окрестные скалы. Кутх перестал беспокоиться о нависшей над Великим Ханом беде, тихо злясь на своего конвоира, завладевшего его оружием, лошадьми, доспехами, гарцевавшего во всей красе под личиной черного воина в глубине земель Великого Хана. Сарданак очень походил на ханского воина, одна осанка вождя его выдавала.
   "Ничего, дай только увидеть наших".
   Но уже несколько часов им не встретилось никого и ничего, даже следов людских. Сарданакшах то и дело привставал в стременах, выискивая тайные знаки или другие приметы, указывавшие на засаду или караул, но ничего и не выискал.
   "Странная беспечность. Снег выпадет не скоро, перевалы закроются еще позже, а охраны никакой нет, когда враги вокруг так и шастают. Слишком силен Великий Хан, не строит укреплений, не ставит заслонов. Не доверят Горам - доверяет Степи. Только она может его защитить. Если бы не воля Тенгри, воздвигшего горы, Хан бы их приказал сровнять со степью".
   Перевал остался позади, спуск с него был полог. Съехав в широкую долину, Сарданакшах остановился, долго смотрел в глаза Кутха о чем-то раздумывая, но, очевидно, внешность полностью выбившегося из сил и потерявшего душевное равновесие воина, заставила махнуть на него рукой, снятой с рукоятки меча, и продолжить путь.
   "Пора! Другие перевалы будут ниже, к вечеру он доберется до Большой степи, эта хитрая лиса, способная обмануть кого угодно. По равнине помчится взбесившимся шакалом. И однажды ночью придет к Трону, покажет всем знаменитого Кутха, дерзнувшего оскорбить Великого. Да! Все случится ночью, под ее предательским покровом. Нет, Сарданакшах, тебе не дождаться предательницы!
   Я сам простодушно доверился ей. Той, что не раз прятала и укрывала своего черного всадника, рожденного в Ночи, когда Мир еще спал. И ты, Ночь, предала меня в главный миг моей жизни, согрешила с врагом, когда разум мой доверчиво дремал под твоим покровом".
  
   Привязанные к луке седла руки он отвязал, сначала расслабив веревочный узел-перехват древком камчи торчащим изо рта его. Веревка соскользнула и повисла - Кутх перекинул ее носом на другую - левую сторону, невидимую конвоиру. Теперь он отвязался от седла, но руки, руки были связаны путами из конского хвоста, будто сплетенными искусным мастером сеток и силков. Путы не слезали с запястий, сколько воин не цеплял их за луку, наклонясь к самой лошадиной холке, трясь щекой о ее мягкую шерсть. Кобыла повернула голову влево, взглянула на него искоса. Их глаза встретились.
   "Хоть ты меня не предай!"
   Немой разговор был грубо прерван рывком повода. Сарданакшах почувствовал его натяжение. Но дело было сделано. Коленями Кутх заставил свою лошадь пойти чуть резвей, вытянул ступни из стремян, привстал на носках, резко опустившись в седло, опершись связанными руками в луку, выпрыгнул вверх и оказался стоящим на коленях в седле. Наклон тела назад, и вот уже стоит на корточках.
   Боковым взором, а более - чутьем воина, Сарданакшах ощутил движение сзади, еще не успев обернуться, уже выхватил меч, но опоздал размахнуться и рубануть. Кутх бросился на него, словно нырял в бурный поток, выставив руки вперед. Волосяные путы обвили шею Сарданакшаха, крепкие кривые ноги сковали торс мертвой хваткой. Хваткой особой, не раз смирявшей вольный норов диких жеребцов. Кулаки черного воина дернулись под подбородком врага вверх. Сарданак выпустил повод, завалился назад.
   Кутх не почувствовал удара о землю, не ощутил, что острый камень рассек ему кожу на затылке. Всадники сызмальства привычны к падениям. Все мысли его сосредоточились в этот момент "на острие меча" - на сжатых кулаках, тянущих путы на себя, пережимая врагу горло. Он слышал только хрип Сарданакшаха, треск в его затылке, ощущал напряжение мышц борющегося со смертью врага, толкавшего ногами землю, рубившего мечем направо и налево, но не попадающего в противника своего, лежащего под ним. Не слышал Кутх, как жужжал в воздухе и звякал по камням его любимый меч, высекая белые искры, казавшиеся обоим воинам раскатами грома и вспышками молний.
   Ноги врага забарабанили по земле часто-часто, рука выпустила оружие, начала рвать ногтями и царапать камни, тело выгнулось дугой и вдруг обмякло, судорожно дернулось и затихло, становясь всё тяжелей и тяжелей.
   Кутх не поверил этому спокойствию, все душил и душил, скрежеща зубами, пока не почувствовал, что голова врага теперь держится за тело только узлом мышц и свободно болтается туда-сюда.
   Первым делом воин закинул руки назад, с минуту лежал с закрытыми глазами, чувствуя, как холодеет тело Сарданакшаха меж его ног. Спазм удушья сковал глотку, и воин вырвал плетку изо рта, спихнул вбок вражье тело, встал, прошел несколько кругов, не веря больше ни чистому горному воздуху, ни свободе. Сняв с шеи камчу, он с изумлением обнаружил, что безнадежно испортил вещь, стискивая зубы, вошедшие в черное дерево глубокими рубцами. Путы сжимали его руки, и он захотел снять их, перерезать кинжалом, а не мечом- предателем. Опустившись на колени пред трупом, Кутх осмотрел его со всех сторон, но так и не увидел ножен. Толкнув руками тело, и спросил:
   - Где мой кинжал? - и сам поразился мычанию неизвестного ему животного, смутно сознавая, что это мычание - его собственное. Боль сковала рот, пробежала по обоженным до углей губам, отозвалась в затылке, спустилась по расцарапанной острыми камнями спине вниз, пробежала по натертым о седло голым икрам и остановилась лишь в руках - в стеснении пут.
   Сводимые судорогой пальцы раздернули тесемки панциря, откинули переднюю полость в сторону, обшарили черный стеганый халат, нащупали за пазухой рукоятку ножа, выхватили его. В руках посланца вместо рукояти, очутился черный свиток послания.
   - Пес!!! - промычал Кутх и ударил кулаками по посиневшему лицу с выпученными глазами. Ударил еще, еще и бил до тех пор, пока не потекла из разбитых кулаков кровь.
   Кутх выпрямился, уселся на поджатые под себя ноги и рассмеялся, шипящим кукареканьем своего смеха, заставившим вздрогнуть стоящих невдалеке лошадей.
  
  
   ПОСЛАНИЯ.
  
   На почтовой станции - "яме" продрогший Джамсаран (перевал - таки занесло снегом) застал необычайную суету. Встревоженный ямбаши бегал взад-вперед и ругался на чем свет стоит, указуя на силуэт всадника на востоке, где уже разгоралась заря.
   Джамсаран показал свою пайзу, назвался. Подождав, когда ямбаши поднимется с колен, спросил подмену лошадей, заодно поинтересовавшись, в чем дело.
   - Этот всадник прискакал ночью. Хотел без спроса забрать коня. При нем нет пайзы или особой тамги. Нет у него и почтового ярлыка. Мы то не знаем: может он беглец с поля битвы, хоть по доспехам видно - не простой воин. Хотели его расспросить, но черный всадник все молчит, только мечом замахивается. Я расставил своих воинов с натянутыми луками вокруг табуна. Мало ли что может случиться. Повремени с подменой, может нам чем поможешь. Если нет, подождем, пока совсем рассветет, там решим, что делать.
   Красный воин толкнул Аранзала и поехал к черному воину.
   - Кутх! Ты ли это?
   Ответом ему была молчаливая улыбка двумя рваными кусками мяса, алевшими вместо губ на распухшем побелевшем лице.
   - Кто тебя так?
   Кутх, по своему обыкновению, вытянул за ухо из торбы обритую голову. Черты искаженного страшной смертью лица были знакомы, все гонцы могли часто видеть его во время недолгого союза с сарданаками.
   Рот черного воина раскрылся в беззвучном хохоте, в глубине рта, походившего на заброшенный степной колодец, бился небольшой обрубок.
   - Кутх... Кто же споет нам песню? Ямбаши!!! Этот воин тоже гонец к Великому Хану. Я в том даю тебе свое слово. Еще две подменные лошади давай!
   Ямбаши, меж тем, стоял, словно молнией пораженный, громом оглушенный, камнем с неба ударенный. Вглядывался в Север.
   Воины тоже привстали в стременах, вгляделись в дымку и увидели там чудо: коня размером с верблюда. Всадник был из своих: рядом бежала рослая степная лошадь, казавшаяся жеребенком, бегущим за матерью. Больше ничего рассмотреть не удалось, было еще довольно темно.
   Прикинув, что добираться этому чуду до яма еще долго, Джамсаран взял у ямбаши мешок сухого кизяка и уединился с Кутхом в узком буераке неподалеку. Разжег костер, разогрел камни, покидал их в бурдюк с кумысом. В горячем напитке Джамсаран размешал несколько катышков сухого засоленного творога и накормил друга, по ходу дела задавая ему вопросы, на которые черный воин отвечал кивками головы. Судя по всему, Кутх действительно оказался молодцом: сохранил послание, выдержал пытки, да еще ушел от них с головой самого главного врага Великого Хана. Все это красный воин понимал умом, но вообразить столь великий подвиг был не в состоянии.
   Тяжелые удары сотрясли землю - на огромном коне в буерак въехал белый воин. Хоть лицо его было прикрыто белым платком, гонцы без труда узнали Цагана. Рядом шел ямбаши, что-то оживленно рассказывал, указывая рукой на людей у костра, украдкой оглядывая и похлопывая "Хана Коней". Не сказав ни слова, белый воин оттолкнул говоруна ногой. Джамсаран встретил его приветствием.
   - Здоровья тебе, слуга Ак-нойона! Да будет крепок твой зад!
   - Здоровья и вам, слуги красного и черного нойонов! Да будут целы ваши зубы!
   - Откуда такой красавец? - вопрошал Джамсаран, хлопая, как и Кутх, першерона по бокам и заглядывая в зубы великана.
   - Подарок Царя царей великому Хану. Послы не доехали. Болезнь забрала их. Что с Кутхом?
   - Сарданаки... вырвали ему язык.
   - А я подумал, наконец-то дал обет молчания, наш акын о двух языках. Как его послание?
   - Цело, как и мое.
   - Придется ехать вместе. Устроим скачку по степи!
   - Почему ты не пошел северным путем?
   - Потому что Кутх не пошел южным. Потому что ты проблуждал лишний день где-то. К чему пустые расспросы?
   - Для всех путь нелегок. Кутх ранен...
   - А я нездоров. Ты прискачешь первым.
   - Я уступаю эту честь более достойному - Кутху. Он совершил великий подвиг - победил Сарданакшаха.
   - Я не менее достоин. Еду и все удивляюсь: почему жив еще?
   Договоримся сразу: кому отдать послание первым, кому - последним.
   - Бросим жребий?
   - Наши трехцветные камни жребиев у нас за пазухой. Жребий на жребий не бросают. Сами решим. Я не говорю, что достоин смерти меньше вас, но и не говорю, что больше.
   - Я тоже без дела не болтался. Не на пиру сидел...
   Джамсаран осекся. Вперед выступил Кутх, хлопнул красного воина по плечу и закачал головой. Белый воин прикрикнул на него.
   - Ты последний раз едешь послом. Ты никогда не станешь большим начальником. Ты уже спел свою последнюю песнь. Твой удел - молчание. Простого воина немота.
   Оскорбленный такими словами, Кутх выхватил свой широкий меч. В ответ Цаган обнажил свой "Сто буйволов". Испуганные кони подняли головы, попятились от надвигающейся грозы.
   - Цаган, ты что, очумел? Кутх, неужели ты не видишь, что он нарочно ищет смерти?
   Джамсаран воздал руки к небу и прокричал:
   - За ссору и убийство - смерть. Таков закон Великого Хана.
   Цаган ударил красного воина мечем плашмя, отчего Джамсаран отлетел в сторону. Черный и белый воин стояли друг против друга, выставив вперед оружие. Никто не решался первым сделать выпад, опасаясь налететь на ответ противника: встречный удар всегда быстрее первого выпада. Но никто из них не думал уступать сопернику.
   Выхватил саблю и Джамсаран. Обида взыграла в нем, но пока не хотел подчиняться обиде.
   "С другой стороны, если я не прекращу раздора, то сам буду достоин казни. Достаточно выбить меч у белого молодца. Кутха можно уговорить".
   Сабля прошла по широкому обманному кругу, очертила еще один небольшой, вокруг "ста буйволов", осталось только сделать доворот кистью, и прямой сверкающий меч отлетел бы далеко в песок. Но клинок сабли звякнул о пятку широкого черного меча Кутха, не желавшего закончить поединок, раньше чем тот начнется.
   Кутх ткнул пальцем себя в грудь. Воспользовавшись этим, белый воин нанес ему коварный удар: слева - вниз по касательной, метя в живот. Кутх опустил меч вниз, встретил выпад лезвием, опустив вражеский клинок на круглую гарду. Несколько раз прокрутив черный меч в воздухе, черный воин резко толкнул им вперед. Цаган отлетел назад на десяток шагов. Неожиданно Кутх обрушил удар сверху на стоящего поодаль Джамсарана.
   Тот, размышлявший: "как же так все вышло", так и не успел ничего придумать. Рука его сама пошла вверх, приняла сокрушительную мощь удара на излучину клинка, чуть подавшегося стальной мощи, дав возможность тяжелой плоскости вороненого меча соскользнуть вниз, выждала немного поворота джамсаранова тела, последовала за его вращением и остановила саблю чуть дальше того места, где только что находилась голова Кутха. Если воин не принимал схватки, то рука его, тренированная в сотнях поединках, не могла не ответить ударом на удар. Дух красного воина мгновенно успокоился, впал в состояние полной сосредоточенности, повинуясь десятилетиями отточенной привычке, предоставил мыслям самим по себе рассыпаться в голове, никак не реагируя на них. Джамсарану казалось, будто это происходит не с ним, будто он со стороны наблюдает за схваткой. Тело и руки его двигаются сами по себе, подчиняясь спокойствию духа.
   Заминкой в их схватке воспользовался Цаган, выбросивший правую ногу вперед и держа руки у пояса. Еще ступня его не коснулась земли, как правая рука пошла вперед, со скоростью атакующей врага змеи, стараясь насадить Джамсарана на острие. Сделав легкий отбив вправо, Джамсаран повернулся с шагом вперед, оказавшись к противнику спиной на расстоянии вытянутой руки. Левой рукой красный воин обхватил вытянутую вперед руку, сжимавшую меч, правой ногой сильно лягнул назад, угодив пяткой в живот. Цаган провалился назад, но меч из руки не выпустил.
   "Что-то здесь не так. Не тот удар, не Цагана".
   Подумать о черных чарах одурманивших друга, Джамсаран не успел, хоть эта мысль и шла ему в голову. Пришлось вновь вскинуть руку, отводя свистящий в воздухе, секущий удар черного меча.
   "Сверху, справа, снизу, слева, главный удар: последний колющий в середину", - вспомнилась ему основная серия ударов тяжелым мечем. Чувствуя, как саднит и сводит искалеченные пальцы, Джамсаран понял, что не в силах будет выдержать всю серию, и отпрыгнул назад.
   Пока Джамсаран перекладывал саблю в левую руку, Кутх занес меч за спину и рубанул встающего поднимающегося с земли Цагана. Тот уперся на одно колено, выставил правую руку вверх, приняв удар на свой несравненно звенящий, словно сотня серебряных колокольчиков, клинок. Удар не дошел до него, выщербленная сталь черного меча просыпалась на голову его, как пук пожухлой травы, искр, но сила удара прижала Цагана к земле вновь опрокинув.
   Еще одним могучим ударом Кутх хотел рассечь лежащего на земле белого воина. Меч разрубил голую землю, войдя в нее чуть не на половину. Враг его кувыркнулся назад через голову. Изо рта черного воина вырвался звук, напоминающий тигриный рык с посвистом. Рывком освободив меч из от объятий чрева земного, черный воин с ненависть обрушился на воина красного, нанося удары один за другим. Он так легко и стремительно размахивал своим оружием, будто был то не тяжелый меч, а гусиное перышко. Джамсаран был не в силах отбивать, ни останавливать эти удары, он только отводил их с безнадежным отчаянием чувствуя, как слабеет хватка левой кисти.
  
   "Звериная ярость овладела им. Все!.. Он впал в боевое неистовство. Очевидно, языком своего меча он повествует о невзгодах пути. Своего-то языка у него нет".
   Боковым взором Джамсаран заметил слева белую тень. Это Цаган крался к нему, решив сначала разделаться с более слабым соперником. Как только отраженный лучик взошедшего за время их сватки солнца блеснул в той стороне, Джамсаран перестал выжидать и нанес широкий рубок по приблизившемуся белому пятну.
   " Дзинь!!!" - "Сто буйволов" отсек половину клинка его сабли. "Это все..." - сказал себе Джамсаран и повернулся лицом к смерти.
   Но схватка остановилась, будто по неслышной команде. Все трое почувствовали на себе взгляд постороннего и повернулись в сторону небольшого холма, нависавшими над ним с юга.
   Посланцы увидели человека на сером иноходце, в серых одеждах бедняка. На первый взгляд то был обычный степняк. Но только на взгляд первый. Опытному взору сразу бросалось в глаза отсутствие чего либо, способного выдать его принадлежность к какому-либо народу Степи, племени, роду, клану, союзу, семье.
   Сколь различны чертами лица степняки, но этого посчитал бы за своего каждый. Посчитал бы, но не запомнил бы этих черт, поскольку вовсе не было в нем чего-то запоминающегося. Проскачи незнакомец мимо на полном скаку - никто не обратил бы на него внимания.
   Удивительней всего был взгляд его глаз. Таким взглядом не смотрел и сам Великий Хан - столь пронизывающим и непроницаемым одновременно, сколь и ничего не выражающим; в то же время проникающим вглубь тебя до самого копчика и высматривающим в тебе то, что ты сам не удосужился или не осмелился рассмотреть. Потому заставлявший всех в себе сомневаться.
   Опустившие оружие, опершиеся друг на друга, воины смотрели на него, терзаемые вопросом: "кто это?" Но не могли этого понять. Каждому взгляд этот показался знакомым, даже привычным, будто все время смотревшим ему издали в затылок за все бесконечное и как миг короткое время его пути. Каждый думал: "Это мой всадник. Это моя тень, посланная за мной Сабе, что бы мое - главное, послание не попало в чужие руки. Да! Это моя тень!". Каждый из них думал так.
   Серый наездник еле слышно цокнул языком, конь его неспешно тронулся, негромко цокнув копытами. Сначала конь, затем всадник укрылись от удивленных взоров за холмом, оставив трех переглянувшихся гонцов в полном недоумении.
   - Он прав! - негромко, чтобы всадник за холмом не услышал его слов, произнес Цаган. - Если кто-то из нас умрет, он не доставит СВОЕГО послания. Остальных с позором удавят за убийство Ханского гонца.
   В мгновение ока все трое оказались в седлах. Цепочкой друг за другом выехали из буерака. В яме взяли сменных лошадей, наказав отдать коня-великана Ак-нойону, как только ямбаши увидит его. Де, тот сам решит, что с ним делать: сесть ли на него широким задом или отправить Хану. Кумыску же держать в степи отдельно от других коней еще семь дней, если падет, то не брать от нее ни мяса, ни шкуры, не давать шакалам и корсакам пожрать труп, не позволить воронам выклевать глаза. Спалить падаль на большом костре до пепла. Руками не брать ее, но топливо кидать сверху...
   Лицо ямбаши выказывало все большее и большее изумление. Не договорив, Цаган махнул рукой, погнал кобылу в степь и вскоре вернулся, небрежно бросив ямбаши: "Пала лошадь. Сожгите ее".
   Джамсаран выбрал из ямского арсенала саблю получше: серый волнистый булат (отчего ямбаши чуть было не лишился чувств), строго-настрого наказал не перекармливать иноходца, никому не отдавать ни коня его, ни мерина до возвращения. А не вернется - все равно никому не давать, пустить в табун аргамаковых кобылиц. Пусть лучше Аранзал резвится на просторе да плодит таких же резвых жеребят. И не резать его, как состарится, дать издохнуть своей смертью. Череп коня водрузить на высокий шест, обратить глазницами на Восток, пусть ждет хозяина своего до скончанья Мира.
   Один Кутх ни за что не хотел расставаться со своей бурой, взял ее на привязи с собой, не нагрузив ни седлом, ни вьюками.
   Напоследок гонцы спросили: "Куда подевался серый всадник, проезжавший недавно мимо?" Ямбаши ответил, что вовсе не видал никаких серых всадников. Кутх отстегал его плетью за плохое несение службы.
  
   Не должно выспрашивать про остальные шесть дней их пути. Рассказ будет ото дня ко дню один и тот же:
   Как неслись три всадника, каждый одвуконь, по Большой степи от яма к яму не останавливаясь, меняя на перегонах лошадей перескоком из седла в седло.
   Как выпивали в седлах только по чашке кумыса на каждом яме, отбрасывали ее, недопив, и вновь устремлялись в путь.
   Как слабела бурая Кутха, теряла силы, но ни на шаг не отставала от хозяина, пока тот, опасаясь, что лошадка падет, не оставил ее на третий день в ближайшем яме, на прощание поцеловав в мохнатую морду губами-струпьями.
   Как спали гонцы на полном скаку, ели и справляли нужду не замедляя бега.
   Как великолепно чувствовал себя Цаган, набираясь сил с каждым глотком воздуха.
   Как украдкой поглядывали назад они, тайком друг от друга, надеясь и опасаясь увидеть СВОЕГО серого всадника.
   Как нещадно секли нерасторопных ямбаши, стоило тем замешкаться с подменой, а сами радовались нескольким мгновениям передышки, падали на траву и засыпали до той поры, пока не чувствовали спинами дрожание земли от поступи подведенных к ним свежих коней, зачастую - последних в яме.
   Как ныли их мышцы, как ломило поясницы и сводило колени, как туго перетягивали они спины кушаками-хадаками и покалывали одеревеневшие от скачки икры свои остриями кинжалов. Были они прекрасные наездники, отличные воины, было им все под силу, кроме одного - сказать за весь путь друг другу хоть слово.
  
   Вот и ставка Великого Хана, столица его черного трона, открывшаяся им с холмов великолепием желтого шелка ханского шатра, вмещавшего сразу двести человек: всех великих воинских начальников, мудрых советников, царедворцев, многочисленных жен и потомство Великого Хана.
   Открылась и россыпью разноцветных шатров поменьше, черными, бурыми и серыми кольцами степных юрт, разбегавшимися от огромного сверкающего медного шлема шатра, как разбегается степные куреня от главного костра. Сплошные волны юрт тонули в плесени саманных хижин окраин, где обитал работный рабский люд и многочисленная челядь.
   Воины не верили своим зорким глазам, будто мираж встал перед ними. Не верили тихому шагу своих коней, на который всяк всадник обязан перейти, едва завидев издали столицу. Усталые кони лениво плелись, но сердца гонцов мчались далеко впереди в том же бешеном темпе степной скачки и никак не могли остановиться.
   Ставка сама готова была обмануть их: не бурлила, не шумела десятками тысяч голосов, как должно было кипеть и кричать такое скопище буйного степного народа, коней и прочих животных. Не слышно было даже лая вечно неугомонных собак. Столица притихла, будто выжидая известия от них.
   Они не знали, что Ставка ждет только их, им казалось, что это только чудится. Посланцы резво проехали по окраине, свернули на единственную прямую улицу, идущую строго с юга на север к порогу ханского шатра. На плечи их, с каждым шагом коней их, опускала крыло усталость - столь сильная, столь неодолимая, что мысли о Смерти и Славе уходили куда-то далеко, более не занимая их умы.
   Гонцы равно были готовы и умереть и не умереть - им было все равно. Только бы не свалиться на землю, не заснуть раньше, чем протянут они свои вести Великому Хану. Лишь бы доехать, пройти несколько шагов, опуститься на колени, выставить вперед руку, сжимающую свиток. А там и на плаху можно. Все отдых.
   Настороженная тишина их гнела, было в ней что-то тревожное, и каждый винил себя за слабость своего тела, за нечувствительность души, за то, что не может заметить бурление и гудение на улицах, столь знакомое им и изрядно надоевшее перед походом.
   Сползя из седел на землю, гонцы сделали несколько прыгающих шагов, прежде чем вновь привыкли ходить по земле, прежде чем ступили на широкую дорожку из расстеленных ковров, что вытканы всеми народами Степи, ставшими Народом Великого Хана.
   Вечер обещал скоро перейти в ночь, в черных котлах на треногих-таганах кипел топленый жир, пылавший день и ночь, освещая их путь ярким светом. Никто, кроме Великого Хана, не смел войти в шатер, минуя дорожку меж двух рядов треножников с высокими столбами пламени. Вдруг кто затаил на сердце недоброе - пламя выжжет это сердце.
   Затаив дыхание, прошли воины между ними: вдруг и на дне их сердец затаилось что-то недоброе против Владыки. Больше всех трясся Цаган, хоть шел посередине. Но все обошлось, хоть пламя металось под порывами вечернего ветра, хоть иногда стелило драконовы языки свои над коврами, но никого не опалило.
   У задернутого входа в шатер встретил их стремянный Великого Хана, широко расставивший ноги, сложивший руки на груди. Наверное, долго стоял. Окинув взглядом воинов, он сделал свой вывод:
   - Вы гонцы от Сабе?
   - Да. Мы они и есть.
   Стременной величественно вынес правую руку вперед.
   - Давайте сюда послания.
   Гонцы потоптались на месте. Джамсаран потупил глаза, тихо, но уверено, произнес:
   - Мы хотим лицезреть Великого Хана, упасть перед ним на колени и смиренно ожидать своей участи.
   - Великий Хан умер... Давайте!
   Цаган отшатнулся назад, попятился, чтобы не потерять равновесия; Джамсаран опустился на колени, но торс его остался прямым; Кутх замер на месте. Будь у него язык, он и тогда не смог бы произнести ни слова.
   - Живо давайте сюда свитки, или произнесите послания, если они запечатаны в ваших устах! ... Ну! Воины!
   Три руки протянули ему три разноцветных свитка. Стременной сгреб их словно вязанку поленьев, торопливо сорвал печати, развернул. Не обнаружив записей, царедворец подошел к ближайшему треножнику, подержал свитки у огня на вытянутых руках. Когда на прогретом шелке проступили все крючковатые знаки, царедворец стал читать их все сразу на просвет огня, заглядывая то в один то в другой, придерживая их, как маленькие боевые флажки держат.
   - Как это произошло? - спросил Джамсаран.
   Не прерывая чтения, стремянный сухо отвечал:
   - Умер, как воин... На охоте семь дней назад... Его подрал клыками вепрь. Умирая, Повелитель Вселенной повелел нам не объявлять о смерти своей, пока не получим известия об исходе битвы. Долго ж вы ехали!
   Гонцы не обиделись на упрек. Они не могли понять, как же это так: Великий Хан мертв, а они еще живы. Вновь и вновь повторяли они себе, что Великого больше нет, но Великий Хан все никак не хотел умирать в их сознании.
   - Выиграли битву?... Сабе возвращается? Это хорошо... - переспрашивал через плечо стремянный умершего Хана, как будто не до конца доверяя написанному. - Гуймак погиб?! Вот это да!
   - Погиб... - уронив голову на грудь, ответствовал Джамсаран, словно он лично был виновен в смерти Наследника.
   Пробежав глазами прочитанные свитки несколько раз, напоследок сличив один с другим, стременной безразлично швырнул их в огонь и повернулся к вестникам.
   - Вы привезли одно и тоже послание. Сабе говорит: "Награди первого, казни последнего". Кто из вас кто?
   Джамсаран пожал плечами.
   - Понятно. Стоите друг за друга. Пока идите, потом разберемся, что с вами делать. Про смерть Гуймака молчать. Этим вы можете здесь многих погубить.
   Стремянный сделал нетерпеливый жест рукой - около гонцов выросли два ханских телохранителя. Дал знак: "уведите их", сам же замер в раздумье. Вперед выступил Цаган.
   - Что еще?
   - Посланец Кутх встретил в пути Сарданакшаха... Привез голову его.
   - Сарданакшах...? Сейчас бы он живой пригодился. Это ты Кутх?
   - Нет. Кутх - черный воин. Сарданакшах вырвал ему язык.
   На мгновение лицо стремянного выразило удивление и любопытство. Но скоро его вновь объяли собственные мысли.
   - У меня послание из дальних стран, взятое из рук посла, умершего в дороге.
   Цаган протянул толстую книгу вельможе, повертевшему ее в руках, заглянувшему в текст на неизвестном языке, наконец, как будто случайно, обронившему том на землю. Сейчас ему было не до мудреных многословных книг из дальних стран.
   - Ладно, ступайте...
   Воины медленно побрели. Ступни их давно сошли с мягких ковров, но все равно гонцы ставили ноги, будто в мягкий войлок, уши слышали все словно через войлочную стену, глаза различали лишь рыжие пятна вечерних костров. Лишь спины их ощущали присутствие двух конвоиров.
   В ночи раздался истошный крик. Все вокруг огласилось тысячами пронзительных женских причитаний и низким однотонным воинским плачем.
   - О! Забегали! - негромко воскликнул один охранник - Сейчас начнется. Эй вы, Сабе выиграл битву?
   - Да! - выдохнул Джамсаран.
   - Значит, скоро вернется, наведет порядок. Великий Хан хоть и умер в объятиях чужеземки, но порядок блюл. Никто пикнуть не смел все эти дни.
   - Что ты говоришь? С ним придет Гуймак. Знаешь, что он за птица. Каково будет ему служить, а?
   - Так слышал я, будто мертв он. Эй вы? Гуймак погиб?
   - Они не скажут. Представляешь, как удивились и отец, и сын, неожиданно встретившись в небесных угодьях.
   Ехидно улыбающиеся телохранители вывели воинов к большому костру, подле которого те опустились на землю. Охранники переглянулись, огляделись по сторонам.
  
   Вокруг проносились на полном скаку всадники, кто-то невидимый в темноте рубил саблей другого невидимого. Иногда раздавался пронзительный женский крик - не протяжный, скорбящий, но смертельно испуганный. Бряцало оружие, топтали землю сотни бегущих ног, постукивали о землю древки копий, отбывая ритм отрядов бегущих на расправу или защиту своих. Тьма эта растворила незаметно попятившихся назад телохранителей.
   Из той же тьмы вышли две женщины с застывшей скорбью на лицах, с волосами седыми от пепла. Одна держала в руках большое деревянное блюдо с горой дымящейся рубленой конины и козлятины изжаренных в кипящем жире. Вторая несла чаши и бурдюк крепкой араки. Первая положила себе в рот кусочек, но жевать не стала, вторая разлила белую жидкость по чашам, отпила из каждой по глотку. Сделав свое дело, женщины ушли.
   Все выпили. Выпил и Цаган, одернувший платок-хадак с бледного лица, на котором выступили большие красные пятна. Он же первым заговорил:
   - Братья, скажите им, что я приехал последним. Я все равно не жилец, зачем вам умирать за меня?
   - Я тоже хочу умереть. На что мне награда из недостойных рук? Да и служить людям, чья доблесть не сравнятся с ЕГО величием? Эх!.. даже Сабе с ним не сравнить.
   - Смерть из недостойных рук тебе больше по нраву?
   - Я просто исполнил свой долг. Не мечтал о славе и о почестях, как Кутх в свое время мечтал в своих песнях. Не о Великой Жертве, как ты мечтал - и молчал. Теперь Кутх молчит, ты говоришь. Мне жизни больше нет. Служить некому.
  
   Их беседу прервало заунывное хрипение. То пел Кутх. Уцелевшим горлом пел.
   Он сложил песню, что возникла в его голове сразу вся, ему не надо было подбирать строчку за строчкой о подвиге витязя Гуймака, о мудром полководце Сабе, силой своей воли выигравшем великую битву, о трех посланцах, пытавших Судьбу, скача во весь дух к Повелителю, о смерти Великого Хана.
   О том, что вести не бывают просто плохими, хорошими или обычными в Степи.
   Что всякая весть привычна: как обычны войны, победы и поражения, смерти, герои. Это никогда не переведется в Мире.
   Что всякая весть с войны плоха: приносит горе в дом отца, матери, в дом свой, жены и детей своих, весть, что великие победы не бывают без великих потерь, что возвращение войска всегда похоже на отступление.
   Что всякая весть радостна. Радостна даже побежденным врагам, тайно гордящимся своим участием в Великом событии, случившимся в Великой Степи. Событии, способном всколыхнуть Вселенную, все ее народы и царства от края до края. От моря до моря, которого Кутх никогда не видел и никогда уже не увидит.
   - Поет. Кутх сложил песнь о трех воинах, которую никто никогда не услышит. Только мы. Ты согласен, Кутх?
   Не прерывая пения, черный воин мотнул головой. Цаган достал из-за пояса бамбуковое коленце, протянул Джамсарану. "Сто буйволов" отдал он Кутху. Лицо белого воина исказил спазм, изо рта вылетела струйка черной рвоты. Кожа его сделалась цвета пыли степной.
   - Прощайте! - бросил он спутникам и ушел в темноту.
   Цаган шагал, схватившись за горло, пытаясь руками сдавить подкатывающую ко рту рвоту. Он умирал. Умирал от заразы, которая так и не укоренилась в нем, но оставила след. Умирал от яда болотной гадюки, давно вышедшего из его тела, но отложившего свое действие до поры. Умирал от Холода Севера, что не брал его прежде сквозь тонкие, подаренные Сабе шелка, и вдруг бросивший в озноб у жаркого огня. Его молодое здоровое тело победило и крепкий дух одолели все напасти. Но борьба отобрала силы у тела, в котором осталась одна несгибаемая воля. Теперь воле незачем было приказывать телу.
   "Я умираю от того, что так и не нашел свою смерть. Смерть, к которой я так рьяно стремился. Не найдя смерти своей, незачем мне жить теперь".
  
   Ноги подкосились, Цаган рухнул на землю, забился в корчах и судорогах, трясущимися руками раздирая на шее гнойные бубоны. Мешающие дышать белого шелка халат и атласные шальвары воин начал рвать в клочья. Ногтями разрезал в кровь нестерпимо чешущийся пах. Глаза его почернели. Перед взором открылась сияющая белая пелена, укрывающая Мир покоем.
   Цаган совладал с агонией, вытянулся во весь рост, оправил одежду, сложил руки на груди и умер в полном спокойствии. Кожа смялась в бесчисленные морщинки, подобные ледяным торосам. На ней не осталось и следа красных чумных пятен и черных разводов змеиной отравы - эти метки смерти исчезли, поскольку гнездились в сознании воина, думавшего что он смертельно боле и отравлен вдобавок.
   Кожа оказалась бела, белы сделались волосы. Последним словом, пронесшимся в его голове, невесть откуда пришедшим, было его новое имя, имя посмертное: Цаган-Эбуген.
  
   Джамсаран так и остался сидеть с повернутой головой, смотря в белеющее пустое место, где только что восседал брат его Цаган. Толчок в бок вывел красного воина из забытья. Медленно повернув голову, он уставился на Кутха, тычущего ему в бок длинной рукояткой своего нового белого меча.
   Глаза друзей встретились. Кутх лукаво подмигнул, провел ребром ладони себе по шее, вновь толкнул товарища своего мечем. Не до конца понимая, что делает, Джамсаран принял меч, поднялся с колен, встал, держа оружие у земли и не в силах его поднять. Кутх подобрал под себя ноги, положил ладони на колени, чуть привстал, вытянул шею, закрыл глаза. Посидев так немного, улыбнулся, открыл глаза, взглянув на Джамсарана, неспешно и добродушно подняв и вновь опустив веки. Подобравшись, вытянул шею и стал ждать.
   Джамсаран понял: своей нерешительностью он затягивает мучительное ожидание друга. Далее не медлил.
   Фонтан крови ударил в костер, зашипел, затрещал в углях. Голова упала к ногам сидящего, окаменелого от напряжения тела. Свет костра высветил последнее выражение на лице Кутха: то, что некогда было губами, улыбалось, в глазах посверкивали искры счастья.
  -- Ну, ты шутник, Кутх! - непроизвольно вырвалось у красного воина.
  
   Джамсаран остался один, один на всем свете. Так одинок он еще никогда не был, даже когда совсем юным годами жил одиночкой в Степи. Там, на просторе, он был вместе с собой, со своими мыслями, раздумьями, с небом-Тенгри, с Матерью-землей, там он гордился своим отшельничеством, своим одиноким противостоянием всему миру.
   Теперь он действительно остался один. Его войско ушло - Джамсаран его никогда не догонит. Разве, что в небесных угодьях.
   Красный воин посмотрел на подарок Цагана: судя по резкому запаху, в трубке был яд от самого бога змей Елан-могоя. Даже мертвый, белый воин сеял смерть.
   Трубку Джамсаран бросил в начавший вновь разгораться огонь, посмотрел, как обуглился желтый бамбук, испустивший из себя струйку зеленоватого дыма.
   Воин стащил с себя доспехи, бросил в огонь. В неистовстве сорвал с себя все, и все предал огню, который всегда священен, даже если горит на кизяке. Оставил себе только кинжал. Усмирив свое буйство, воин неспешно выпил свою последнюю чашу, отставил ее, взял нож, провел лезвием над пламенем, сделал широкий разрез на животе, рассек кожу и крепкие мышцы. Из разреза пузырем вылезли кишки, воин подобрал их руками, вытянул из себя, запустил руку в пустоту освободившегося живота. К своему изумлению, он не ощутил боли, почувствовав ее только вначале, когда прикоснулся к коже теплым лезвием, дальше резал, будто не себя.
   Теперь Джамсаран стоял рядом со своим телом и смотрел на себя со стороны. На нагого, с замершим на губах неслышным криком, на сидящего у костра с вывернутыми на колени кишками и нащупывающего внутри себя сердце, силящимся ухватить его: скользкое, теплое, мечущееся. Наконец искалеченные пальцы схватили сердце, сдавили так сильно, как могли. Сердце еще судорожно дергалось, толкалось, как пойманная птица, не желая сдаваться душащим его рукам, подчиняться воле разума, приказывавшего ему остановиться.
   Тогда стоявший рядом Джамсаран бросился на помощь себе, погрузился в кипящий котел боли, ощутил ее там, где теперь была пустота, а раньше был живот. Превозмогая эту муку, оказался на кончиках своих пальцев и резко сжал их. Весь остаток сил ушел на чудовищной силы рывок, вырвавший сердце.
   Некоторое время разум еще продолжал жить, уже не воспринимая ничего, лишь продолжая хранить сознание. Сознание до конца исполненного долга.
  
   Невдалеке горел небольшой костер. Сидевший у него человек, до этого спокойно выбиравший из деревянной плошки печеные потроха, отставил еду в сторону, вытер о серые шальвары жирные руки, поднялся и приблизился к телам погибших.
   Легким толчком опрокинул навзничь Джамсарана, развернув ногами на восход Луны, чтобы с ее восходом ступни героя коснулись лунной дорожки. Пусть путь его в небесные угодья будет легок.
   Зияющий пустотой живот серый разведчик прикрыл бараньей шкурой, окровавленные руки положил сверху. Хотел отобрать сердце у красного война, но тот так сильно сдавил его, что пальцы вошли глубоко внутрь. Алгичин не стал отсекать руку, просто осмотрел сердце, при свете вытянутой из костра ветки саксаула, старательно запомнив. В другую руку отважного Джамсарана вложил оружие.
   Так и остался лежать красный воин с кинжалом в левой руке и сердцем - в правой.
   Криво улыбающуюся голову Кутха разведчик приставил к плечам. Заглянул в незрячие глаза. Задумался. Опустил веки, чуть двинул челюсть, но улыбка так и осталась на изуродованным лице. Голова закачалась, готовая скатиться. Алгичин покачал своей головой, тоже и улыбнулся, понимая, что черный воин без шуток не может. Голову пришлось подпереть рукоятью черного широкого меча.
   К удивлению серого, руки Кутха успели задеревенеть, не хотели гнуться, прижиматься к телу. Видно воин слишком сильно уперся ими в землю. Так и остался черный воин, упершись подбородком в рукоять меча, задрав свой крючковатый нос кверху, с чуть раскинутыми в сторону руками, чем-то напоминая готового взлететь ворона.
   Бурсоры поднял меч-сокровище, внимательно осмотрел его, прицокивая языком и покачивая головой. Мерным шагом обошел тьму, нашел тело лунно-белого старика, которое долго разглядывал. Не без изумления убедившись, что это и есть постаревший в одно мгновение Цаган, вложил в его скрюченные пальцы рукоять "Ста буйволов", прикрыл наготу тела клоками одежд. Оглядел вытянутое тело, удовлетворенно кивнул. Перевел взгляд на разгоревшийся костер с черным силуэтом мертвеца.
   Теперь Гонцы Великого Войска могли предстать перед Великим Ханом достойно. Там, в небесных угодьях передадут они Хану то, что не успели доставить на земле. Для того и убили они себя. Так решил Бурсоры.
  
   Серый воин вслушивался в темноту, будто ожидая от нее еще чего-то. Простояв так довольно долго, слух его уловил сдавленный вой двух женских голосов. Принесшие еду и питье служанки отравились скрытым в них ядом.
   Мертвым посланцам не суждено было узнать об этих смертях. Узнай - остались бы безразличны к самоубийственной подлости женщин, как и к коварству ханского стремянного. Воины сами нашли свою судьбу, не испугались и не обманули ее.
   Все было кончено. Серый алгичин ушел в темноту неторопливой походкой степняка. Бурсоры видел все, что должен был увидеть. Видел все до конца.
   * глефа (кит. цзинцюлинь) - длинное широкое лезвие, насажанное на древко посредством втулки. Была широко распространена на Востоке.
   * елмань - обоюдоострая прямая часть на конце кривой восточной сабли.
   * саадак - комплект из зачехленного лука и колчана со стрелами. Степные воины обычно имели два лука: малый - для охоты и большой - для сражений.
   ** умбон - конусообразный или шаровидный металлический выступ в середине щита.
  
  
  
  
   113
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"