Из "батончика" (1) звучал "Кашмир"(2) . Маломощные динамики конвульсивно содрогались,но все равно различима была перекличка индийских инструментов с электрогитарой. В такт музыке тонко пел Славин чекан, обходя края чаши, Дима оглаживал напильником упрямый зубчик латуни на деталюшке канделябра, а в углу тихо обсуждали качество виксинта(3) Даня с Лешей. Качество, судя по всему, было не ахти. Ольга уже закончила возню с восковкой(4) и безуспешно пыталась очистить пальцы и иглу от остатков гордого российского орла.
- Мне пора бежать, - сообщила она, дождавшись паузы в музыке.
- Как, уже? Вот так просто и уйдешь, и даже не поцелуешь на прощанье? - возмутился Леша.
- Да мне на концерт, - оправдывалась Ольга, глядя на всех честными рыжими глазами.
Даня рассеянно подал Оле пальто и закрыл дверь.
- Давайте, что ли, и мы собираться - вскоре предложил Слава, выключая магнитофон.
Все вышли из мастерской, осторожно обходя подпирающие потолок стойки, и спустились по истертым ступеням вниз. До угла дошли вместе, потом Слава заскочил домой оставить лишнее барахло и пошел в магазин за продуктами. Он торопился - сегодня была его очередь готовить ужин.
Девять дней спустя маленькая женщина бесцельно бродила по комнате с розовыми обоями, глядя в одну точку. Походив так несколько минут, она подошла к тумбочке, потрогала кусок черного хлеба, накрывающий рюмку, и тихо произнесла: "Сомневаюсь, что ты стал бы есть такую гадость". Слава был явно согласен с ней - он налегал на весла, уплывая прочь от рюмки к летнему горизонту. Сквозь слезы стекло казалось незаметным, и фотография была похожа на маленькое окошко, из которого падал оранжевый свет заходящего солнца.
Женщина вытерла стекло, на секунду поразившись тому, какое оно холодное, затем села у стола и долго давилась, заглатывая готовый вырваться вой, потом затихла. Фотография лежала у нее на коленях, стекло немного нагрелось.
...Я сижу на берегу Нахимовского озера, под крышей из шифера и наблюдаю за охвостьем грозы на противоположной его стороне. Бьют молнии, а гром уже почти неслышен. Справа от меня в очаге горит огонь, Слава пошел за хворостом в сосняк. Сегодня вечер воскресенья, и на турбазе не осталось бешеных толп "новых русских", нахлынувших на выходные. Они накидали в озеро бутылок, а потом стояли с брезгливыми минами в очереди в душ.
На самом деле очень странно я себя почувствовала, когда приехала сюда - я была здесь очень давно, но такое ощущение, что жила в том же корпусе и чуть ли не в том же номере. Только были советские времена, и вечером все затихало. А сейчас гам стоял до пяти утра: с силой тарана в окна ломилась то дикая музыка из джипа, то пьяный хор, мажорно голосящий "Я вас люблю - я думаю о вас", то сладкий женский голос, зовущий перепуганную белую персидскую кошку: "Алисонька, иди сюда". А соседушки справа ввалились под утро с маршем: "Спят усталые игрушки, книжки спят". Я положила под их дверь ряд кнопок остриями вверх, но потом, сжалившись, убрала. Слава всю эту кошмарную ночь продрых без задних ног, чем вызвал во мне недобрую зависть.
А сегодня я обнаружила, что у нас есть соседи - не чета пьющим и поющим по ночам: маленькие, мохнатенькие, с ноготь большого пальца величиной. Они живут в щели между подоконником и стеной снаружи и не лезут в наши дела. Шмели, конечно. С солидным гудением они носят еду домой двадцать часов в сутки. Озадачивает их только марля на окне: в ужасе и недоумении они шарахаются от ее вяло шевелящихся складок и пузырей и побаиваются лететь домой короткой дорогой. Скоро, надеюсь, привыкнут...
Она помедлила еще немного, вспоминая, затем открыла Торссона(5) и перелистнула несколько страниц. Слава читал книжку совсем недавно, на полях остались его пометки, так же, как в комнате остались его вещи, а на подушке - его запах, слабый, исчезающий, но еще уловимый. Руны проходили перед глазами женщины и в каждой была своя красота и сила. Вот старая знакомая - руна Laguz(6), вот Gebo(7) - разрушена она теперь, и жертвенная Tiwaz -Руна Тюра - справедливость и свет путеводной звезды.
Смерть бессмысленна, несвоевременна и неотменима. Смерть под колесами машины чудовищно глупа и безобразна. Раньше женщине нравились джипы, теперь она боялась переходить перед ними дорогу.
2
Мастерскую наполнял "Солсберри"(8) - "Радио-Рокс" расщедрилось. Даня сидел за столом, направо от входа. Несколько чеканов лежали на столе перед ним разнонаправленными векторами. Час назад заходил в мастерскую Леша и застал его в той же позе. Поставив на стол бутылку пива для Дани, он некоторое время разглядывал узоры на латуни, потом спросил: "Не выходит чаша-то, Данила-мастер?", и криво улыбнулся.
Мастер... Мастер еще недавно сидел на этом самом месте и не колебался бы так долго, выбирая из множества нарисованных на обрывке бумаги последнюю, замыкающую руну надписи .
Музыка сменилась рекламой, и Даня крутанул колесико настройки.
Задумчивый голос диктора произнес: "...отец мой - Парсифаль, король Монсальвата. Служат ему самые благородные в мире рыцари, защитники угнетённых и обиженных. Высоко в горах стоит замок Монсальват. Нет у него сторожевых башен и толстых стен, как у ваших замков. Всегда гостеприимно опущен подъёмный мост. Настежь распахнуты ворота. Каждый путник там желанный гость. Но не часто раздаются шаги на мосту Монсальвата. Тёмные мысли мешают человеку увидеть волшебный замок. Злые дела не дают к нему подняться"(9)
Даня потер переносицу, нахмурился, взял чекан и наметил контур руны, похожей на нацеленное в небо копье. Поработав с час, он устало потянулся и отложил чашу. "Почти готово, только отполировать, и всё". Оставлять неоконченную работу на виду не хотелось, и Даня набросил сверху старое полотенце, об которое все вытирали руки.
Пришел Леша - закрыть мастерскую, они допили теплое пиво и пошли по домам.
В темной мастерской медленно разгорался желто-янтарный свет. Вскоре он стал таким сильным, что на старом вафельном полотенце стали насквозь видны квадратные рубчики ткани и пятна ржавчины и грязи.
Над стертыми ступенями и прохудившейся крышей Инженерного замка, над хмурым притихшим городом, над весенним лесом свет становился ярче.