Хетагуров Алексей : другие произведения.

Один поляк

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Шел 1957-й год. В Москве с помпой и ажиотажем проходил VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Новые поколения уже не ведают, что это за действо такое, оно сгинуло вместе с коммунистической системой. А тогда, в атмосфере глухой изоляции от внешнего мира и незыблемого "железного занавеса" оно было лучом света во мгле. Поздравляю всех с Новым годом!
  АЛЕКСЕЙ ХЕТАГУРОВ
  
  ОДИН ПОЛЯК
  
  Посвящается памяти Сергея Сосинского
  
  
  Шел 1957-й год. В Москве с помпой и ажиотажем проходил VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Новые поколения уже не ведают, что это за действо такое, оно сгинуло вместе с коммунистической системой. А тогда, в атмосфере глухой изоляции от внешнего мира и незыблемого "железного занавеса" оно было лучом света во мгле. Москвичи могли свободно общаться с людьми всех рас и национальностей. Многие, особенно дети, впервые увидели чернокожих, с восторгом таращили на них глаза, что-то кричали и тыкали пальцами. Особым успехом пользовались представители Чада и Камеруна: они были абсолютно черны, выделялись только белки глаз и белозубые улыбки.
  Незабываемо была обставлена встреча неведомых пришельцев. Сотни тысяч москвичей с утра заняли все свободные места вдоль Садового кольца. Заранее объявили, что делегации поедут на машинах и проезжая часть должна быть свободной. Наконец под восторженные крики встречающих показались обыкновенные грузовики, плотно набитые людьми, и автобусы, из которых выглядывали радостные юные лица гостей - все махали руками, платками и косынками.
  Особенно контрастно выглядели грубые кузова машин и стоявшие на них девушки-японки, густо напудренные, в нарядных кимоно и с замысловатыми прическами - живые фарфоровые куколки, удивительно изящные и миниатюрные. Они быстро обмахивались цветными веерами и ладошками приветствовали встречающих. Из окон автобусов улыбались очаровательные белокурые голландки в остроконечных чепчиках. Привлекали внимание многокрасочные индийцы, шикарные латиноамериканцы в огромных шляпах и расшитых куртках. Рослые красавцы-шотландцы в клетчатых юбках стройно маршировали, дули в экзотические волынки и, размахивая помпонами на длинных веревках, с грохотом били ими в огромные барабаны - зрелище незабываемое.
  Большинство делегаций было в национальных костюмах, которые у всех народов нарядны и праздничны. На этом пестром фоне выделялась черная униформа и экзотические головные уборы с черными перьями, как оказалось, представителей польских шахтеров.
  Диссонансом празднику был автобус с молодыми людьми в военной форме, они прятались за шторками и вяло отвечали на приветствия. Это были бывшие солдаты госбезопасности, чудом выжившие после расстрела во время венгерской революции 1956 года. Снимки казни облетели весь мир: они закрывались от пуль ладонями. Фотографии меня тогда потрясли, ужасно жалко было перепуганных мальчишек-солдат, и я рад был увидеть уцелевших. Пережитое не изгладилось с их лиц - они грустно смотрели на ликующую толпу.
  Но этот автобус был исключением. Не передать той радостной атмосферы сотен тысяч людей, собравшихся вдруг со всей планеты на небольшом отрезке старой Москвы - на Садовом кольце. Ни до того, ни после не приходилось мне видеть сразу столько счастливых лиц - только почти через тридцать лет, в 1991 году, когда ликующий народ снес символ тоталитаризма: несуразно-длинный, похожий на шуруп шляпкой вниз, памятник Дзержинскому, уродовавший Лубянскую площадь. И опять парадокс истории: "железного Феликса" - поляка - демонтировал народный депутат Станкевич - тоже поляк. Именно он организовал технику, чтобы махина не подавила людей и не пробила туннель метро, так как памятник хотели просто сбросить. Но это уже совсем другая история, хотя тоже не без участия поляков.
  Тогда гостеприимные, наивные и неизбалованные москвичи после трудных лет послевоенной жизни увидели, как красочна и прекрасна семья народов, как все нужны друг другу - если тут и была замешана политика, то кто о ней тогда думал! Ведь фестиваль призывал к миру, а что может быть дороже него. Как бы сейчас мы не относились к рухнувшей системе, но тот фестиваль остался в памяти и на многое открыл глаза так называемым "советским людям".
  Я, например, увидел идеал женской красоты. Девушка-кореянка в национальном костюме медленно пересекала площадь. Ее лицо было совершенством линий и пропорций: персиковый цвет лица, большие раскосые глаза, рот и нос как будто выточены искуснейшим мастером, в пышных волосах - цветок. Она проплыла мимо меня, а я долго ошалело смотрел ей вслед, стоя столбом. Говорят, что самые красивые женщины встречаются в Корее. Может, и правда. Но как подумаю, что едят они моих любимых собак, так лучше и не надо той красоты!
  В Москве проходили конкурсы, встречи, концерты, выставки и другие официальные мероприятия, контролируемые и направляемые коммунистической партией. Но появилась и своя теневая сфера общения без посредников: обмены значками, медалями, монетами, марками и сувенирами. Понавезли их в огромных количествах. Чего там только не было! Например, автору этих строк итальянец пытался "впарить" массивную медаль с изображением тупорылого господина с бульдожьей челюстью - как оказалось, Муссолини. Какое отношение покойный дуче имел к коммунистическому фестивалю - загадка итальянской души.
  Менялись московские мальчишки с иностранцами и друг с другом по несколько раз, полностью обновляя свои коллекции. Так, у меня были собраны интересные медали, которые пошли в обмен на значки, потом сгинули и значки - все это активно перепродавалось и торговые операции проходили в течение нескольких дней. Наиболее деловые "молодые дарования" занимались фарцовкой, то есть скупкой одежды и обуви у "студентов", которые прихватили это добро чемоданами в бедную и плохо одетую Москву. То, что предлагали они, разительно отличалось от выставленного в витринах магазинов, и предложение нашло спрос.
  Однажды, увлеченный друзьями, я участвовал в такой сделке на каком-то чердаке около театра оперетты. Сюжет был вполне опереточный: немолодой толстый "студент", озираясь, ворошил чемодан, тряс тряпками, стучал туфлями и очень боялся "жандармов" (которые прекратили свое существование еще в 1917 году). На вырученные за значки деньги я был решительно настроен что-нибудь купить в подарок собственной матери, ибо свеж был в памяти ее рассказ о том, как в молодые годы она сшила себе платье из бумазейного мешка, который был получен ею на работе по распределению в эпоху славного военного коммунизма. Платье из мешка ей шила столбовая дворянка, бывшая выпускница Смольного института и, естественно, "лишенка" - то есть лишенная права работать на государственной службе. Вот и приходилось ей подрабатывать шитьем, которому, видимо, хорошо обучали в институте благородных девиц. Портниха-искусница "голубых кровей" сшила платье на диво. И моя с черными кудрями и синими глазами юная прекрасная мама гордо пошла в нем на работу, вызывая зависть сослуживцев, ибо подобный вид туалета трудно было приобрести в то время: в ходу были куртки, юбки и красные косынки, прекрасно сочетавшиеся с гневно вскинутой рукой и победным воплем "Даешь!". Мама от рождения была стройной и хрупкой, поэтому "мешок-платье" оказалось ей даже просторным.
  В результате недолгих торгов я купил шелковую с кружевами комбинацию - просто роскошь по тем временам! Довольный, я принес ее матери, за что сразу получил основательный нагоняй и требование дать клятву никогда в подобных сделках не участвовать. Комбинация была принята. На этом и закончились мои коммерческие способности, потом они как-то совсем потускнели.
  Все эти обменно-торговые дела проходили на так называемых "плешках", коих было две: одна - полу уголовная - находилась на лестничной площадке перед центральным телеграфом, другая - в сквере у Большого театра. На первой - фарцовочной "плешке" - крутились какие-то темные личности и ярко накрашенные девицы. Там набиралась опыта та молодая поросль, потомки которой стали теперь героями осточертевших сериалов и хозяевами жизни. Другая "плешка", значково-сувенирная, была веселее, да и товар весь на виду: прикреплен к пиджакам и рубашкам - смотри, выбирай, меняйся. Если не хватало своей фактуры, в руках держали тряпицы с прикрепленными значками и брелоками. Контингент в основном тут был мальчишеский, но попадались и взрослые, даже пожилые люди. Все уже более или менее знали друг друга в лицо и ходили туда, как на работу.
  Я ежедневно дефилировал от одной "плешки" к другой, благо времени было много: шли летние каникулы. Везде имел знакомых, все было ново, особенно у телеграфа, где вершились дела нешуточные. Многие мои друзья, добрые и хорошие ребята, начав там свои нехитрые финансовые операции, втянулись в них, стали фарцовщиками, валюточниками, спекулянтами и быстро куда-то пропали. Мне было интереснее у Большого театра: сквер был всегда забит до отказа, товар переходил из рук в руки и контингент был интернациональный. Иностранцы со своими значками и сувенирами приходили именно сюда. Мое внимание часто привлекал высокий худой сутулый мужчина средних лет в сером потертом пиджаке и такого же цвета кепке "блином". Он каждый день что-то искал, выспрашивал, выменивал и толкался среди нас, мальчишек.
  Однажды приятель подозвал меня к кучке ребят, которые о чем-то совещались: "Хочешь посмеяться? Тут есть один поляк, он все время рассказывает про Польшу и говорит, что скоро туда поедет. Спроси его, посмеемся!" Всей компанией мы двинулись к скамейке, на которой сидел, как оказалось, тот самый усталый и плохо одетый человек. Он был один и о чем-то размышлял. Мы подошли к нему и завели разговор о значках. У него было невыразительное лицо, серые глубоко посаженные глаза, утиный нос, высокие выпирающие скулы; светлые жидкие волосы выбивались из-под кепки. Держался он скромно, речь была интеллигентная и с нами, довольно нахальными мальчишками, вежливая и доброжелательная.
  Наконец я не удержался и снисходительно спросил: "А говорят, Вы поляк? Собираетесь уехать в Польшу?" И вместе со всей компанией приготовился к веселому представлению. Он тут же оживился и, то ли не видя, то ли не желая замечать насмешки, стал говорить, что он действительно поляк и собирается в Польшу, обязательно туда поедет, а сейчас готовит документы, бумаги и так далее. Вот кончится фестиваль, и он вплотную этим займется. Уже недолго осталось ждать.
  Я смотрел на него, и мне стало совсем не смешно. Это некрасивое лицо преобразилось, глаза наполнились внутренним светом. Ни нас, ни Большого театра не было перед ним - в глазах его стоял Эдем, Земля Обетованная, он видел родную, зовущую и неведомую для нас Польшу! Он стал рассказывать, что давно уже хочет уехать туда, и скоро, скоро это произойдет. Какая это прекрасная страна, какие там замечательные люди и как там все хорошо!
  Его рассказ по тем временам действительно мог показаться смешным: как можно было обычному человеку уехать в другую страну, когда и по своей-то передвигались с оглядкой? Надо было регистрироваться, прописываться; сельскому населению не выдавались паспорта - чтобы сидели на месте и работали в колхозах. Писать письма за границу (и ждать ответа) было бесполезно - они не доходили. А Польша еще со времен Российской империи считалась мятежной и неблагонадежной, оттуда веял ветер свободы. Даже в школе учителя многозначительно подчеркивали, что там сохранен частный сектор и нет колхозов!
  Тогда же, на уроках истории, меня восхитила храбрость повстанцев Тадеуша Костюшко - "косинеров" - которые с косами в руках шли на пушки фельдмаршала Суворова. Потом их правнуки повторили подвиг атакой польской кавалерии на немецкие танки. Там - косы, а тут - сабли против пушек. Эта польская удаль дорогого стоит! Кто-то скажет: безрассудство! Но такими "безрассудствами" мужает нация. Такие "безрассудства" остаются в веках - как битва при Фермопилах. Надо отдать должное, в то время советская историография всегда брала сторону революционеров, потому и запомнились мне "косинеры".
  Поездка в Польшу приравнивалась к поездке в капиталистическую страну. И как этот тихий скромный человек собирался уехать туда? На что рассчитывал? Ребята притихли, кто-то пытался посмеяться, но не был поддержан, остальные, видимо, слушали это не в первый раз и потихоньку разошлись. Я остался с ним один и не мог надивиться перемене, слушал, не отрываясь. Как и каким образом он попал в Россию? Родился здесь или был привезен в детстве? Мне было неловко спрашивать его об этом. Речь его была чистая, без акцента, говор московский. Как я понял, жил он раньше в Сибири, а в Москву попал "по лимиту" и работал на заводе. "Лимитчики" - это была особая категория граждан: из-за нехватки рабочей силы их набирали в провинции на стройки, заводы и фабрики, давали им временное жилье и прописку, которая спустя десятилетия становилась постоянной. Жили они в общежитиях или в комнатах коммуналок, выделенных предприятиями, на которых они работали.
  Такое же жилье было и у моего незнакомца. Свою комнату он превратил в маленькую Польшу. Там были собраны книги, открытки, значки, марки, медали, сувениры и все, что было связано с недосягаемой родиной. Была даже большая карта, по которой он совершал походы и путешествия. Жил он один - родители толи умерли, толи остались в Сибири. Семьи и друзей у него не было. Все свободное время он отдавал своей единственной и всепоглощающей любви - Польше.
  Его обмены с иностранцами шли очень успешно, так как он приносил внушительные и красочные значки разных ударников труда. Эмалевые, из толстого металла, они смотрелись, как ордена. На них были изображены силуэты рабочих в касках, лопаты, отбойные молотки и другие атрибуты ударного труда советского человека. У иностранцев они шли нарасхват, а нам он отдавал их даром. Но эти изображения смотрели на нас со всех плакатов и стендов наглядной агитации и порядком надоели. Некоторые брали их только для обмена.
  На заводе ему поручили значки уничтожить: пустить под пресс, как устаревшие, но часть наиболее красочных он пожалел и оставил. Теперь они пригодились для обмена. Не обернулось ли это впоследствии для него большой бедой? Однажды шпик, который каждый день сновал среди нас, выхватил у парня такой значок и стал допытываться, откуда тот его взял. На оборотной стороне был выбит номер и такой значок приравнивался к правительственной награде. Никто поляка не выдал, но шпик значок отобрал и сказал, что разберется.
  Мы сидели с поляком одни на скамейке, вечерняя мгла съела сквер и немногочисленных менял. Спешить было некуда. Перед нами весело плескался фонтан, а сверху грозно нависала квадрига с фасада Большого театра. Я невольно увлекся его рассказами о Польше, об этой неведомой и необыкновенной стране. В те времена она была так же далека от меня, как какой-нибудь Мадагаскар, и ничто не предвещало мне когда-либо увидеть ее.
  Коснулся он и злободневной для нас, мальчишек, "женской" темы. Но, в отличие от потрепанных мужиков-похабников, отиравшихся среди нас и терроризировавших наши уши нахрапистой сексуальной вонью, не говорил ничего скабрезного. Просто он был холост и мечтал жениться на польке. "Вы не знаете, какие это женщины! Таких здесь нет!" - он смотрел куда-то вдаль, усмехался и кивал головой. Он-то их, конечно, увидит, а вы? Ну, что тут поделаешь! Они прекрасные хозяйки и необыкновенно хороши собой. Это действительно было похоже на правду - девушки в польской делегации были как на подбор.
  Но особенно меня восхитил рассказ о возрождении уничтоженной во время войны Варшавы: как поляки восстанавливают ее древний облик, строят заново разрушенные дворцы, замки, костелы; целые улицы и площади появляются из небытия! Разоренная, понесшая огромные жертвы страна заново создает свою историю, свое прошлое. Наверное, единственный пример в мировой истории, когда на пустырях строятся не новые кварталы, а возрождаются старые. Слушать это было тем более удивительно, что в родной вполне благополучной Москве сносились ценнейшие, прекрасно сохранившиеся памятники архитектуры, тысячи их были уничтожены безвозвратно.
  Эти "подвиги" власть снимала на кинопленку в назидание потомству. Сейчас мы можем видеть эти жуткие кадры кинохроники 30-х годов. Скрупулезно, не без гордости зафиксированы взрывы и разрушения церквей, соборов, снос старинных кварталов столицы. Сцены, достойные продолжить серию офортов Франциско Гойи - "Капричос": кощунники роются в мощах святых, а комсомольцы, ряженые в чертей с рогами, лупят крестами по голове ряженого же попа! А чего стоит фильм, где толстомордые мужики в буденовках и долгополых шинелях, взявшись за руки, кружат медленный хоровод вокруг огромного костра, а в нем - иконы! Сквозь бушующее пламя смотрят на нас Спаситель, Богородица, Святой Николай...
  Сотни тысяч бесценных творений ума и рук человеческих сгорели в таких кострах, были изрублены в щепки. Этот вандализм страшнее сжигания книг. Тираж можно восстановить. Иконы же не вернуть никогда. Святая икона - душа народа, а душа праведная ни в каком огне не горит. Сколько еще страна будет расплачиваться за эти святотатства, одному Богу известно. Покаяния не было.
  Первопрестольной опять не повезло. Теперь без огласки и всяких "генеральных планов" ее сносят нувориши. Взамен домов-памятников как грибы растут новоделы-муляжи или уродливые стекляшки, которые можно встретить в любой китайской или американской дыре.
  Той душной летней ночью мы долго еще сидели в опустевшем сквере , а он все рассказывал и рассказывал. Помню, меня удивило, что в социалистической Польше можно свободно ходить в церковь, слушать и смотреть религиозные передачи. Время было хрущевское, и власть снова с остервенением набросилась на верующих. "Кукурузник" даже прилюдно пообещал "похоронить последнего попа". Начали снова закрывать и рушить церкви (но будем справедливы: делал он и добрые дела: так, этот фестиваль проводился по его инициативе).
  Мой незнакомец говорил уже как бы сам для себя, переживая что-то личное. Пора было уходить, транспорт заканчивал свою работу. Поляк встрепенулся словно ото сна и заторопился домой, так как жил где-то далеко на окраине. Мы распрощались, и каждый заспешил в свою сторону. Я так и не узнал его имени.
  Фестиваль необратимо подходил к концу. Наступил день его закрытия, который не обошелся для меня без приключений. Церемония закрытия должна была проходить на стадионе в Лужниках, сопровождаться карнавалом и театрализованным представлением. Через центральные улицы на стадион шла кавалькада грузовиков с огромными фигурами разных литературных героев. Они были вырезаны из фанеры и закреплены на специальных платформах. Я стоял на Тверской, и мне приглянулся Дон-Кихот. Когда грузовик оказался рядом, я быстро уцепился за платформу и, взобравшись по конструкции, оседлал кабальеро, надеясь таким образом "зайцем" попасть на стадион.
  Известно, что дурной пример - заразителен, и я это почувствовал довольно быстро. За платформу стали цепляться новые люди. Мне приходилось забираться все выше и выше. Вскоре идальго облепили со всех сторон. Какой-то парень просто повис на моих ногах. Машины, миновав Манежную площадь, наддали ходу - и тут неожиданно конструкция со страшным треском развалилась! Мистика? Но "рыцарю печального образа" и здесь не повезло. Он рассыпался на части - единственный литературный герой из всей кавалькады.
  Машины остановились. Как говорится, дуракам - везет: мой добрый ангел-хранитель с высоты двухэтажного дома благополучно посадил меня "на пятую точку", так, что я ничего не почувствовал и не сразу понял, что же произошло. Вокруг лежали люди, многие без сознания. Поднялась суета, приехали машины скорой помощи, появились санитары с носилками. Я же в полном недоумении наблюдал за происходящим - на мне не было ни ссадины, ни царапины, ни ушиба.
  Окончание фестиваля получилось грустным. Настроение было не праздничным, перед глазами так и стоял тот чистенький красивый - с пышной шапкой каштановых волос - паренек в нарядном костюмчике, что висел у меня на ногах. Спустя мгновение он лежал на асфальте с разбитой головой... Какая уж тут церемония закрытия. Человек предполагает - Бог располагает. Телевизора у нас не было, и как проходило закрытие, я так и не увидел.
  "Плешка" у Большого театра доживала последние дни. Среди редеющей толпы я еще видел порой худую сутулую фигуру своего незнакомца. Но все было уже не то: обмен был хилый, да и милиция стала разгонять эти незаконные сборища. Загребли в отделение и меня, вызвали отца. Отчитали, правда, вполне беззлобно: "Фестиваль закончился и нечего шляться без дела!" Отпустили с миром. Все снова погрузилось в серую скуку с хвастливой трескотней и бесконечными угрозами в адрес стран империализма, чьи дети еще несколько дней назад так радовали москвичей своими юными, открытыми лицами. Плохо верилось теперь в их реакционность и милитаризм. Приподнятый было железный занавес опустился. На этот раз надолго.
  Поляка я больше не видел.
  Прошли десятилетия. Все поменялось в нашей жизни. Когда-то неведомая для меня Польша стала почти своей. Появились близкие друзья в Варшаве. Среди них - личность вполне легендарная: польский Гаврош, мальчишкой участвовавший в Варшавском восстании (в отличие от прототипа, он собирал не патроны, а гранаты). Любимая крестница стала полонисткой и говорит по-польски так же, как по-русски, и даже написала книгу о польском поэте Казимеже Бродзинском - наверное, и в самой Польше мало кому известном! Моя теща, добрая и простая русская женщина, так любила полонез Огиньского "Прощание с родиной", что завещала похоронить себя под эту мелодию, что и было выполнено. Светлая ей память! Сейчас этот полонез часто можно слышать почему-то в московском метро от уличных музыкантов, и каждый раз набегают слезы от проникновенных аккордов.
  Любовь к Польше и всему польскому доходила порой до абсурда: один мой приятель так свихнулся на прекрасных полячках, что выучил польский язык и по несколько раз в год ездил в Польшу, заведя там огромное количество знакомств. После каждой поездки восторгам не было конца. Но, как говорила мудрая Анна Ахматова, "нет ничего скучнее, чем слушать рассказ о чужом романе". Приятель таки женился на польке, но - к счастью для нее - брак оказался недолгим.
  Справедливости ради надо отметить, что любовь приятеля к Польше объяснялась не только романтическими чувствами, но и вполне практическими причинами: вопреки пословице "курица не птица, Польша не заграница" Польша была для нас именно вожделенной заграницей и польские товары прельщали своим несоветским видом и качеством. Польская косметика, одежда, бижутерия - все это привозилось в Москву и распродавалось по знакомым. Сами поляки не гнушались подобным промыслом: все тот же приятель ехал однажды в лифте столичной гостиницы со знаменитым польским актером, известным героем сериала-боевика, любимцем московских домохозяек и мальчишек. Наш друг смотрел на "звезду" с благоговением, как вдруг "герой" на ломаном русском языке предложил ему купить зонтик! Приятель струсил.
  Сам я неоднократно проезжал по этой стране, утопающей в яблоневых и вишневых садах, которые пышно цветут в мае. Около каждой деревни меня встречал крест, украшенный цветами, или образ Девы Марии с мерцающей в ночи лампадой - маленьким маяком добра и света бесчисленным путникам. Вдоль дорог на столбах я видел большие косматые гнезда с аистами. Однажды издали с удивлением наблюдал солидного господина в черном костюме и белой рубашке. Он важно и неспешно обходил по краю небольшое поле с какими-то посадками, вокруг был лес. Ходил долго. "Какой аккуратный и культурный народ, - думал я, - даже на сельские работы одевает костюмы. Вот она, Европа!" "Наверное, агроном!" - осенило меня. Когда джентльмен подошел поближе, я разглядел аиста!
  Поляки оказались приветливыми и хлебосольными людьми. На первой же автозаправке или в мотеле радушные хозяйки до отвала накормят вас домашней едой. Варшавянки запомнились своими веселыми быстрыми глазами и необыкновенной женственностью.
  Увидел я и возрожденную Варшаву, ее дворцы, замки, костелы, "Старо място" с добродушными извозчиками и сонными лошадьми. За прошедшие десятилетия отстроенные фасады домов обтерлись, облупились и потускнели, и только глаз очень вредного туриста уличит варшавян в так называемом "новоделе". Церкви, переполненные верующими, ухоженные кладбища и парки - все, о чем я когда-то слышал от моего незнакомца, довелось мне увидеть собственными глазами.
  В Варшаве было мне "одно виденье, непостижимое уму": проезжая город - уже на выезде - и глядя в окно автобуса, я встретился взглядом с девушкой-подростком, сидящей в инвалидной коляске, которую толкала, видимо, ее мама. Девушка весело смеялась и приветливо махала рукой. Вокруг никого не было. Через минуту скрылся город и исчезла широкая улыбка девушки, которую я помню и сейчас.
  Спустя две недели я возвращался обратно и опять ехал через Варшаву. Провел в ней день и к вечеру покидал полюбившийся город. На окраине, выезжая из него, последнее, что я видел, опять была девушка в инвалидной коляске, которую быстро везла пожилая женщина. Девушка была хороша собой, с тонкими благородными чертами лица; ее "долгие" темные волосы развевались волнами по ветру. Вся она была устремлена куда-то вперед, смотрела печально и напряженно. Вокруг опять не было ни души. Сцена повторилась с точностью до мелочей. Что это было? Простое совпадение? Вряд ли. Я в них не верю. Символ Варшавы - Сирена - странная девушка без ног, с рыбьим хвостом и мечом в руке. Мне кажется, это она приветливо поздоровалась и грустно попрощалась со мной.
  Каждой стране, в которой пришлось побывать, я мысленно давал определение: Германия - ладно скроенная и крепко сшитая; Франция - прекрасная; Италия - чудная; Чехия - ласковая и добрая. А Польша? Милая - другого слова не подберешь. Много там нашего несуразного славянского, а потому понятного и близкого. С Польши начинаем мы прикасаться к "священным камням Европы". И потому, каждый раз, переезжая по мосту Вислу, я радуюсь встрече. А первое доброе чувство к этой стране заронил в те далекие 50-е годы один поляк.
  ...Плоская затертая кепка, утиный нос, худое скуластое лицо, а в глазах - Эдем, Земля Обетованная, Блаженная страна - Польша. Увидел ли он ее?
  
  Москва, 2004
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"