Хенкин Игорь : другие произведения.

Век Вак

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Харьковским интелегэнтам посвящается

  - Неведама мне как эта раньше была, да толька теперь не так. Не тот гарадской сумашедший пошол што деревенский. Деревенский-та што? Пьянь да дрань, неразборчивые лапатанья да блеянья, глянешь - так в пятках ёкнет. Глаза белы, пальцы скручены, рот кривой. И или тебе барада в слипшихся запущеных клочьях да растапыреных краях, или бледнае с рытвинами лицо, бессвязные прибаутки и причитания, стёршиися ат пафтарения буквы. Да и знают все за версту, хто ж ево такова не заприметит?
  То ли дело гарадские. В индустриальном пейзаже, здобреном инфармацыоным шумом, ани как грибы. Но с типажностью, панимаешь, загвоздка. Патаму и не разбирёшь наперёд, где хто. Разные все. Ва-фтарых, и глядеть не тошна, и слова молвить приятна. А главное - каждый што сваё тебе паведает, и не забрадившей каплей каликтивнава сазнания брызнит, а сочной ягадой с грозди личнава опыта приветит. А теперь ещё с развитьем лётнава дела ани друх к другу потянулись, што по-свойму отрадно. Здесь вот харашо приметно. Сюда глянь, вишь? Или этот... Ну, глянь!
  
  - Ай, отстань, насмотрелся я уже. Я залюбовался трепетавшим в воспоминании домом с красной черепичной крышей, багряными отсветами на синей зимней воде вдали, девушкой в синем платке, фиолетовой тенью кустарника на чистом снегу, ты перебил меня. Спортивная девочка, тонкая-звонкая, вспомни Новые Дома, а здесь раскалённые щипцы Нью-Йорка вытягивают меня на улицу, шутка ли сказать, их не волнуют все эти намёки, отличные пользователи движутся в шикарных машинах, я где-то слышал, что мой язык уже мёртв - или вымрет здесь, - но нужно уехать подальше если любишь свой дом, а уж как страстно полюбит тебя он, стоит только навсегда уехать, Джойс в Триесте, слепнущий и спивающийся в бурном потоке своего меркнущего сознания, Борхес в песках Парижа, мамонты вымерли, пора учавствовать в марафоне, языковой барьер, но чудная квартирка, окна выходят в парк, но они очень тосковали, зато в магазинах, но совсем другая жизнь, зато русское радио, дети будут счастливы, дети будут счастливыми пользователями и уже никто не попрекнёт их русскими родителями или вэлфэром.
  
  Это довольно странный век, что-то я не упомню подобного прежде. Бывший преподаватель мех-мата пишет в глубинке многотонный труд "Моралитэ и аморалитэ - чёткая грань". Я позабыл функцию Бесселя и интегралы Френеля, навязчиво путаются Гендель с Ганделем, не припоминаются имена актёров и названия книг, пароли и явки, и разве что запах асфальта заставляет вспомнить Харьков. Маниакальный психоз одного моего знакомого довёл его до ощущения, что он владеет этим городом, тогда как другие уже поделили его на зоны влияния, а убийцы и проститутки скоро перепишут конституцию - как только их станет большинство. Я же, пожалуй, улыбнусь амери...
  
  - Да дашь ты наканец паслушать или так вот всё и будешь муть свою балтать-та?
  
  - Ну слушай, слушай, любитель новостей, а я, пожалуй, улыбнусь американской мечте под статуей Свободы, запрягусь в какую-нибудь мудреную фирму на сорок часов в неделю и начну...
  
  Я паткрутил ригулятор громкости.
  
  "Электропоезд с членами Политбюро и ЦККПСС отправляется с 5-й платформы 9-го пути. Состав с работниками КГБ отбывает с 3-й платформы. Дрезина с деятелями общепита и работниками народного хозяйства отправляется с 1-й платформы. Корабль системы "Земля-воздух" с кастрированными коммунистами взлетает с 3-й платформы 4-го пути. Баржа с новыми русскими отплывает с 6-й платформы".
  
  Это заставляло мыслить масштабно. Был март. На газонах чернели куски снега. В перьях птиц застревали капли дождя. Работники средств массовой информации и просвещения на подводной лодке "Титанический атлант" погружались в воду на 4-й платформе. Знобило. Дул порывистый ветер. Эфир мешался с астралом. "Почитать нужно лишь тех друзей, коих легко спутать с лютыми врагами", - наставительно произнёс диктор другой радиопередачи. Далее следовали путаные разъяснения, загромождённые силлогизмами и вставными предложениями, так что я отключился.
  
  - До головной боли, до скрежета зубов или шутя, играючи вживаться в мелькание Нью-Йорка, - продолжал, оказывается, мой неотвязный собеседник, - мчаться в бесконечно длящемся забеге с жестяной банкой в зубах, а то, гляди, прикинуться эмигрировавшим писателем, плюнуть на всё и запереться с клочком бумаги на деревянной кухне своей жизни, стать хиппи или человеком, всю жизнь обсуждающим тяготы и преимущества пребывания в Соединённых Штатах, твердящим, что это слишком внешняя страна, великая страна или страна произвольных возможностей, набраться смелости и записать всё это, подыскав подходящее название, что-нибудь вроде "Нью-Йоркский таракан", каждому ведь нужны стаи поклонников или самоудовлетворённость от головокружительных успехов.
  
  - Знаешь што, оставь своё нытьё, слушать тошна.
  
  - А, видите ли, ему тошно. Ну ты уж дослушай, сделай милость. Суть ведь в чём? А в том суть, что наши понятия выбраны произвольно. Мы мыслим на языке, засохшем. Основами наших наук являются постулаты. Основой нашей морали стали заповеди, окаменевшие. Язычники!
  
  - Знаю я каво ты начитался. Баптистов своих с мармонами, адвентистов 8-ва дня.
  
  - Каких, каких ещё баптистов, что ж ты несёшь в конце-то концов!
  
  - А ты мне рот не затыкай и не лезь со сваими бреднями каждую минуту. Да и вобще, это у меня раздваение личнасти, так што ты малчи кагда просят.
  
  - Нет, ну это уже разнузданнее самой гнусной лжи! И не раздвоение это, а синдром Рябцова, давно и подробно в медицинской литературе описанный.
  
  - Да ладна мне мульку травить-та, батаник близарукий. "Синдром"!
  
  - Да, синдром. Я чего не знаю, того не скажу, а это я читал.
  
  - Знаю я как ты читал - через две страницы на пятую.
  
  - Ничего не на пятую. Я даже выписки делал. Не помнишь ты ни черта. Только и
  думаешь: "Ах, у меня раздваение личнасти, ах, у меня растраение памяти!" Мания величия у тебя, вот что.
  
  - А пашёл ты!
  
  *********
  
  В кафе напротив меня, у телефона, сидела девушка необычайной красоты. И так вдруг пронзительно захотелось в этих новых краях полюбить дикую нежную незнакомку и сгореть до пепла в яростной безудержной страсти, так захотелось обнять кого-то родного и милого, так вспомнились тёмные аллеи и митина любовь, что я сказал себе: "Я сейчас подойду к этой девочке, скажу, что ищу любви безумной, безоглядной и будь что будет".
  Но я не двинулся... Я взглянул в глаза этой дквушке и вдруг почувствовал, что вокруг уже почти весна и набухшая земля скоро отпустит травы. Я подумал о загадочности длинных вечеров в садах и парках, где самому гулять было бы томительно.Я вглядывался в бледное с едва заметными веснушками лицо, в тёмную зелень глаз, в выразительную линию брови, в гранатовый - как показалось - рот, в пологость тонкокожих щёк. Она засмеялясь в трубку и дрогнули ресницы, снегом блеснули зубы.
  
  - Обычная девка, што ты дёргаешься? А глаза - не более, чем цвет воды у берегов Багамских астравов, вид сверху.
  
  - Молчи. Молчи.
  
  Наши взгляды встретились. Я стремился показаться непринуждённым, но
  неловкость овладела мною. Миг, и она отвернулась. Это, верно, была девушка, воспитанная па романах. А этот миндаль удлинённых глаз, эта робость и кротость!
  Во мне словно бы вода остановилась, где-то вдалеке-далеко ручеёк журчит, дыхнуть не смею.
  
  А я говорю:
  
  - Да ладно, знаю я што в тебе астанавилось, хватит слюни пускать.
  
  - Отстань! Молчи! - повторил я.
  
  Я уже знал, что люблю эту девушку. Я снова стал наблюдать за нею. Я наслаждался каждым движением её гибкого тела, выражением какой-то спокойной, сдержанной тайны на лице, формой ног,просвечивающей через чулок кожей, высоким подъёмом, обнажившимся из-под хорошенькой туфельки, которой она играла, движением руки, кладущей трубку, лёгкой поступью.
  
  - Если ты ещё не понял, поясняю, - проскрежетал я. - Девка твоя только што вышла.
  
  Я подошёл к телефонному справочнику. На раскрытой странице её рукой выведен был разнобой из вязи округлых цифр, едва приметная тропинка, ведущая к ней.
  
  *********
  
  Я же спокойно занимался расширением опыта, просеивая одновременно кое-какие слова. Скромные занятия мои неожиданно были прерваны на выходе из магазина "Калдор" сотрудником внутренних дел. Спереди уже была видна жирная складка на дне его затылка. Рука увесисто зависла в воздухе, лицо изобразило вежливое подозрение.
  
  - Брал ли ты что-нибудь без оплаты?
  
  - Нет.
  
  - Без оплаты в кассах на 1-м, 2-м, 3-м или 4-м этажах?
  
  - Нет.
  
  - Уверен?
  
  - Еа. Почему?
  
  - Оператор говорит, заснял тебя на камеру.
  
  - И?
  
  - Нужно пройти на осмотр.
  
  - Куда?
  
  Появился другой охранник, весь двоично-пятириричный, в лице - параграф закона, в походке - вялая крутизна движений.
  
  - Сегодня не самый твой счастливый день, парень, - повторил он дважды, чуть подталкивая меня в нужном ему направлении.
  
  Мы очутились в армейского типа комнатушке с аккуратно и безвкусно выкрашенными стенами и полом, с угрюмым холостым столом в углу и сейфом сбоку. Таблички "Опись помещения" не было. Зачем-то я промерил мысленно пространство, но эти уж метры, они вовсе не показались мне квадратными. Здесь заговорили они по-другому.
  
  - Ну-ка показывай, что там у тебя.
  
  - Да нет у меня ничего, говорю, и в глаза смотрю по-ленински, честно.
  
  Тогда они вдвоём схватили меня и руки на стену подняли. Я кричу:
  
  - Только оружия и наркотиков у меня нет!
  
  А один из них из карманов всё вытаскивает, шарит везде и лапищами своими в носки проникает. Я говорю:
  
  - Ребята, у вас со мной проблем не будет, - так, на всякий случай говорю, больно что-то возбуждены они, особенно жирный, а второй уже усмехается, быстро мы, мол, с тебя спесь-то сбили, да только мне хоть бы хны, меня этими штуками не достанешь.
  
  Ну, выгребли они всё на стол, документы вверх ногами повертели и запарковали в клетень свою аккуратно. А я не суечусь, пунктуально все команды исполняю, только говорю:
  
  - Ребята, зачем же вы невооружённого безобидного да и в клетку-то?
  
  А они:
  
  -Ты, мол,нас не знаешь, мы, мол, тебя не знаем, так что так оно лучше будет и тебе и нам.
  
  Ну, безопаснее в смысле. А я:
  
  - Эт точно, как бы между прочим говорю и в глаза ухмыльчатому так аккуратно прицеливаюсь исподлобья.
  
  Он облизывается и голову воротит, счас, говорит, старшего позову, он с тобой разберётся. А я:
  
  - Давай, разбирайся.
  
  Они кина-то не видели, да только мне в голову ничего другого не приходит. Сажусь я на пол, а охранка тем временем на столе принимается за вычисления, складывают усердно на калькуляторе трёхзначные числа и ругаются из-за порядка нажатия кнопок. Тогда и входит старший, да только по лицам вижу, не тот. Что-то он им по-деловому шепчет, кивают, а я говорю:
  
  - Только теперь я разговаривать буду, и так ты уже напортачил, двоим не расхлебать.
  
  - Ты такой-то и такой-то?
  
  - Да, господин следователь.
  
  - Год рождения такой-то?
  
  - Такой-то, господин следователь.
  
  - Чем занимаешься?
  
  - Учусь, господин следователь. Учусь в аспирантуре.
  
  - Где?
  
  - В аспирантуре. А происшествие это, ей богу, случайнось. Никогда я раньше,
  господин следователь...
  
  - Во даёт, в аспирантуре! Да что ты заладил "Господин следователь, господин следователь"! Будет тебе счас господин следователь. Ну, посчитали что ли?
  
  - Да ведь много тут.
  
  - Вижу, что много. Так идёт этот Боб или сколько здесь торчать?
  
  - Простите, а зачем вы так тщательно пересчитываете?
  
  - Ты сиди, учёный.
  
  - А меня арестуют?
  
  - Да ведь уже арестовали, ты что, не заметил?
  
  Охрана загоготала. Я говорю:
  
  - Мне в тюрьму никак нельзя.
  
  - Да кто ж тебя спрашивает-то? Вы фотографировали его уже?
  
  - Нет ещё.
  
  - Так в чём же дело?
  
  - Да вот, считаем.
  
  - Ну-ка живо мне его физиономию.
  
  Тут я ему говорю:
  
  - Я фотографироваться не буду. Твои штучки - ты и фотографируйся.
  
  - Ну и подумаешь, сфотографируюсь, велика важность.
  
  А по трепне по ихней понимаю, что зачем-то на 50 долларов насчитать им нужно.
  
  - И тогда что? - спрашиваю.
  
  - Тогда, парень, прямо отсюда ты отправляешься. В наручниках и под торжественную музыку.
  
  - А меньше если?
  
  - А меньше не будет, так я тебе отвечу. Меньше - не будет.
  
  Ах ты ж сука, думаю. А он:
  
  - Ну-ка рассказывай.
  
  Отдышался я тогда и говорю:
  
  - Видите ли, сколько не смыкал я ночью веки в вязкой тишине своей комнаты, тишине весьма зыбкой и призрачной, тишине, в которую словно иголки в комок ваты проникали будничные шумы улицы, сколько не считал я до ста и до тысячи, ворочаясь и взбивая жёсткую свою подушку, сон всё не шёл. И только когда первые лучи света, просочившиеся сквозь ольховые ставни и сатиновую штору моего окна, предвозвестили
  близкий рассвет, задремалось мне.
  Между тем верхняя губа его дрогнула, углом глаза присёк я. Но продолжил:
  
  - Больной шакал с козлиной мордою, снилось, разбудил меня посреди ночи беспросветной тронув живот раздвоенным мёртвым копытом. Я заглянул в его гнойные
  глаза и стрельнули в них две жёлтых искринки.
  
  - Пойдём, я покажу тебе свои владения, - прошептал шакал.
  
  Вышли на порог. На морозном воздухе очнулся. Холодная звезда мигнула мне фригидным светом да погасла. Каждому Екклезиасту дали в руки по Апокалипсису - и ану читать его наперебой. Глубокие строчки бороздами по белу снегу заборонили, трубы козлиным блеяньем воспрянули.
  
  - Доверься своему страху, - шепнул шакал и потрусил вперёд. Шли немеряно. По пути обнесли Богом забытую деревню. Перековыляли вброд лакуны свёртывающейся крови. Дальше ели землю да пили бурух жижу.
  
  - Я проведу тебя, - приговаривал шакал.
  
  Душевные муки, которые вытерпел я, бережно сохраняя в памяти мельчайшие
  подробности этих пренеприятнейших событий, превысили все мои силы, я протяжно вздохнул и проснулся.
  
  - Сюрреалистические наитья обуревают? - спросил грозно мой следователь.
  
  - Уже обурели, - осторожно ответил я и втянул шею.
  
  - Ты что, юродивый? Зачем воруешь, спрашиваю!
  
  - Вы знаете,что такое эволюция? Эволюция - это рост сознательности.
  
  - Не будешь, значит, отвечать, падла.
  
  Ребята на заднем плане закончили подсчёты и сидели с минами прекислыми. Им недоставало 13-ти долларов.
  
  - Значит, содействовать следствию отказался. Хорошо. Слушай, ну к чему тебе все эти неприятности? Ты расскажи как было, по порядку, толком.
  
  - Ну что ж тут рассказывать, вы же сами всё на плёнку засняли.
  
  - Мало ли что плёнка? Ты сознайся, душу облегчи.
  
  Ну я и ответил:
  
  - Прошу встать. Страшный Суд идёт. Подстрашносудимый, хотите ли вы что-нибудь сообщить Страшному Суду?
  
  - Господа Страшные Присяжные Заседатели! Я не убивал, не возжелал, не произносил имя Господа всуе, не угнетал раба перед лицом господина его, я не был причиною слёз, не останавливал воду в пору движения её...
  
  Тут как раз дверца-то отворяется и входит этот Боб ихний. Вы читали хронику "Нюрнбергского процесса"? Ходили на "Прирождённых убийц"? Слушали радиодопрос Рудольфа Гесса? Совершенно ни на что не похоже. Ленца сквозила в каждой складке его лица, мятой формы. Он сделал вялое движение рукой и все тотчас же вышли. Ювелирный хрусталь в глаза мне медленно брызнул, щупом что-то вымерил. Я говорю:
  
  - Не буду я с ним разговаривать.
  
  А я тоже наговорился уже, хватит с меня.
  
  - Давно? - спрашивает.
  
  - С полчаса будет.
  
  - Сколько?
  
  - 37.
  
  - Что?
  
  - Парфюмерия.
  
  - Парфюмерия? В "Калдоре"? 37 долларов?
  
  Его туловище содрогнулось от хохота.
  
  - Первый раз, конечно.
  
  Я кивнул.
  
  - Чем занимаешься?
  
  - Сейчас?
  
  - По жизни.
  
  - Дирижирую барабанами.
  
  - Чем?
  
  - Ба-ра-ба-на-ми.
  
  Я выразительно посмотрел ему в глаза.
  
  - Ну-ну, это интересно. Группа?
  
  - Да нет. Несколько знакомцев есть, так они всё на щипковых больше.
  
  - Сидел сколько?
  
  - За что?
  
  - Давай не крути.
  
  - Нисколько.
  
  - Все вы так говорите. Ты ж ворюга опытный, по глазам вижу. Так сколько?
  
  - Да не сидел я, не сидел.
  
  - Ну ладно, но ты учти, проверить мне проще простого.
  
  - Учёл.
  
  - Воруешь давно?
  
  - С пелёнок.
  
  - И что, ни разу не ловили?
  
  - Сонные все, вот и не ловили.
  
  - Ну-ка расскажи мне всё как было.
  
  - Всё-всё?
  
  - Давай валяй.
  
  - Ну проснулся я как обычно, в полвторого. Вышел на кухню, пошарил в холодильнике. Достал огоньки.
  
  - Что достал?
  
  - Огоньки. Декоративное растение такое. Маленькие перчики.
  
  - В горшке?
  
  - Да.
  
  - Так.
  
  - Ну, съел.
  
  - Что?
  
  - Листья, что. Они такие... сочные.
  
  - Ну?
  
  - Потом походил по комнатам.
  
  - И?
  
  - Ну что "и?" Ну, книжку почитал.
  
  - И что же нынешнее ворьё читает?
  
  - "Имя розы мира ветров", папаша, мистический детектив.
  
  - Что-то не слыхал я такого. А потом?
  
  - Потом... Потом прогуляться я решил.
  
  - Сам?
  
  - С шайкой.
  
  - Та-ак. На дело собрались?
  
  - Как всегда.
  
  - Ну? Да ты говори, что из тебя тянуть-то каждое слово?
  
  - А я и говорю. А в коридоре бабку встретил. Соседка. Она целыми днями читает, а поговорить ей не с кем. Ну вот, она меня и зацепила.
  
  - Сообщница что ли?
  
  - Мозговой центр.
  
  - А она?
  
  - А она и говорит: "Ты знаешь, Лимонов пишет, Харьков - провинциальный город." А я:
  "Да ну?" А она: "Да. А в Америке здесь этот бандюга втёрся к одному милионщику Гэтси, у него дом пятиэтажный в Манхэтэне и целая вила в Конетикуте, там его семья живёт, ну такой, у него всё есть, да, так его туда Ефименков привёл, а Ефименков этот, он пишет, один из самых выдающих писателей, ты слыхал такого? Вот, а он пишет, ну и там они выпить собрались, а он всё время заливает, он, знаешь, любит это дело, а домоправительницей у этого Гэтси одна девка была, так Лимонов стал за ней ухаживать, он думал, она его дочка, а как узнал, что она домработница, так он говорит: "Эдвард! До чего ж ты докатился! Ещё не хватало спариваться с прислугою", - а он так часто сам к себе обращается. А потом она позвала его на ранчо и там какой-то месный тузок был, они танцевали, а она Лимонову говорит, мол, возьми меня замуж, так он ей ответил, что как же он щас может, он же никто ещё, ну так она на ранчо с этим Джо осталась, а Лимонов уехал. А недели через три она ему звонит и говорит, что она за Джо за этого выходит и что он может Линду попросить - а Линда у Гэтси секретаршей была и толковая такая баба - чтобы Гэтси его вместо неё домоуправляющим взял. И так оно и вышло, он ведь и гуляши готовить умел, и шить, сволочь такая, да и вобще он неглупый парень, испорченый только до мозга костей, слова эти, заборные, знаешь, в каждой строчке вставляет, ну а про родителей он даже не вспоминает с тех пор как они в Харькове его в сумашедший дом здали, так он там одного полоумного подговорил и они подкоп прорыли, в 15 лет уже магазины обносил".
  
  - Как ты почти, - это он говорит. - Ну довольно. Дальше-то что?
  
  - Дальше? Кинул я свою шайку, вернулся домой и письмо, потрясённый, Лимонову отстрочил, что, мол, мы тут ваши книги читаем и перечитываем, читаем и перечитываем.
  
  - Так.
  
  - А потом вышел я из дому и пошёл в трущёбы частоколов вдоль глядеть, как челядь шлифует щебень. В чертополохи лиц вникая, огибал чистоплюев, юродивым медь в длани сыпал, однакож живцом для жизни светлой им не был я. Но люблю шастать клоаками закоулков где нежный не дерзнёт. Острый ветрюган товарищ мне любезный. Скачущий прохожий смотрит второпях косо, что греет. А смуглая узкостопая и - думать приятно - твердогрудая скользит навстречу в день раз, да и то где уж пересечь глазами.
  
  - Ты дальше-то, дальше.
  
  - Да не чаль ты меня, начальник, дай высказать. Скульптурка по дороге подвернулась аховая. А я люблю скульптуры. Эта же вот какая: отец на руках крошечного сына с отбитыми ручками держит и счастливо улыбается. На мой взгляд, дельная скульптура и в месте верном, таких отрезвляющих поболе бы.
  
  - Ну?
  
  - А потом зашёл я в этот магазин ваш. Погреться. И от нечего делать засмотрелся на разное.
  
  - Ну, ну?
  
  Показалось мне, блеснули глаза его. Да не блеснули, вспыхнули и пренетерпеливо притом.
  
  - Когда я увидел эти многочисленные лаки, эти разноцветные карандаши, эти пудры, я словно бы потерял голову. Я перевертел в руках, перенюхали лизнул десятки вещиц. Я страстно хотел их заполучить, особенно ту помаду, с блестящим колпачком. Денег не было, нечего было и проверять, руки мои дрожали, я украдкой оглянулся и -
  
  Я захлебнулся и набрал ртом воздуху.
  
  - Так, так, и?
  
  - И всунул эту помаду себе в карман!
  
  - Ага! Что потом?
  
  - Потом были карандаши и лаки, не помню сколько, и помады тоже, видимо, много, потому что остановился я только когда руки перестали в карманы влазить.
  
  - Так.
  
  - И тут я вспомнил, что мне же ещё пудра нужна. А пудры, вы же знаете, они побольше, и никак она не помещалась, уж сколько я с ней намучился, и так, и эдак прилаживал, да где там, и тогда я решил, чёрт с ней с пудрой, перебьюсь, но потом не выдержал, вернулся и изловчился-таки запихнуть и её.
  
  - Та-ак. Вот, молодец. Ну а на что тебе всё это, не пойму? Ты что, гомик?
  
  Я понуро повесил голову.
  
  - Знаете, сперва у меня один только друг был, но потом пошло-поехало, друзья приятелей, знакомые друзей...
  
  - Я же вижу ты того немного, не в себе. Хоть бы наврал уже, что для девушки любимой старался. Но я так считаю, признание здесь дороже всего.
  
  Потом была канцелярская возня, подпись каких-то бумажек, обязательства, штрафы. В ушах шумело. Потом гул затих. Я вышел на площадь. Я мог быть сочтён. А когда очухался я немного, я ему и говорю:
  
  - Слышь, между прочим, я заметил - это у тебя раздвоение личности, я вобще тут ни при чём, и оставь меня, пожалста, в покое.
  
  А степь кругом человеческая неподвижная-ледянящая, и вечер день уже почти смазал, и в небе васильковом застывшие в полёте вороны застывший в воздухе "Карр" друг дружке в клювах несут, а где-то далеко-далеко, на снежном склоне бархана одинокий путник стоит и ничто ему не угрожает, да и не поможет ничто...
  Ну, я носом шмыгнул и поближе пригляделся. А через время на глаза заметка
  попалась любопытная. Стал я шарить по тексту да и прочёл:
  "Кто теперь в Харькове не знает патриарха многомудрой одноцветной граффити старика Митасова. Как и многое другое, он давно превратился в символ этого крупного города. Мальчишки подражают ему, взрослые с трепетом вспоминают популярные надписи. Но не всем ещё понятны навсегда врезавшиеся в память загадочные фразы вроде "ВЕК ВАК", "СВОБОДА НЕГРАМ НА ЗЕМЛЕ"...
  Дальше было оборвано. Так я позвонил из Балтимора в Нью-Йорк своему приятелю
  Коле Гринченко и спросил, что такое ВАК. Он ответил:
  
  - Высшая Аттестационная Комиссия.
   Нью-Йорк, 12/95
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"