неторопливо подниматься по лестнице, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому шагу, к каждому слову, открывать дверь, осторожно наблюдая загадочную мягкую улыбку где-то в уголках рта, видеть, как он смотрит на неё, как она смотрит на него, ощущать прикосновение, чувствовать, как он ловко и омерзительно умело гладит, раздевает её, шептать ей что-то на ухо, неважно, что он шепчет, постепенно сдаваться ему в объятиях, не отпускать её ни на миг, пронзая ночь, неторопливо подниматься по лестнице, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому шагу, к каждому слову, открывать дверь, осторожно наблюдая загадочную мягкую -
Она целует его без всякого выражения. Отвечает на вопрос, но так, как могла бы ответить на него и другая. За окном льёт дождь. Любовь, обставленная со всех сторон торшерами, кроватями, стенами, какими-то общими или высшими соображениями. Декораций так много, актёры столь неподвижны, что уже не разобрать, где игроки, где камуфляж.
- Ты меня любишь? - монотонно допрашивает следователь.
Он приближает лицо чтобы получше рассмотреть её, в темноте ничего не видно, да и она ли это, чем ближе, тем больше расплываются его черты, чем крепче его держишь, тем легче она ускользает. Она ощущает невыносимое одиночество, ей нужно его увидеть. Протягивает руки в окно, крупные капли бьют по пальцам, одинокий фонарь внизу глядит сквозь дождь на тёмную зелень куста, настроение, изменяясь, остаётся прежним, следователь, расхаживая в огромных кованых сапогах по прокуренной насквозь комнате, допрашивает: "Ты меня любишь?", косит ночь маятник, цокают зубцами шестерёнки, ответить на поцелуй легко, но, пожалуй, не хочется, забыть нельзя, но помнить не обязательно. Август. За окном льёт дождь. Кругом ночь, вещи разговаривают о чем-то, скрипит пол, стул что-то спрашивает у шкафа, кто-то поднимается по лестнице, слышны чьи-то голоса, вглядываясь в неподвижное лицо, полуприкрыв веки, подозреваемый наблюдает за следователем, декораций так много, маятник раскачивается, "Ты меня любишь?", - снова деловито спрашивает следователь, осторожно наблюдая загадочную улыбку в уголках рта, губы сближаются, дождь барабанит по всем клавишам, невыносимое одиночество неторопливо поднимается по лестнице, август отвечает на вопрос, но так, как мог бы ответить на него и июль, дождь за окном льёт без всякого выражения, чьи-то пальцы ослабевают, песок пересыпается из верхней чаши в нижнюю, кто-то, ничем не отличающийся от остальных, любит кого-то другого, в кромешной тьме прошёптанные слова рассыпаются по комнате, в окно бьёт август, следователь выдыхает из окна дым, за окном льёт дождь.
- Я хотел объяснить тебе кое-что. Но не сейчас. Напомни мне об этом.
Они уже лишены всякого удовольствия, тела заняты работой, не получая никакого наслаждения, насильственно опустошая себя, опустошая друг друга. Тела, дарованные им такими же, какими они были у Адама и Евы. Прохожий, ещё не выйдя на улицу, готовится стать для кого-то прохожим, растягивает во все стороны съёжившуюся кожу лица, становится просто никем, ей хочется согреться в его объятиях, поцеловать, разглядеть наконец бесцветные ночью глаза, идти беспечно вдоль умело расставленных декораций, август допрашивает её, прохожие оборачиваются, что-то ноет в основании спины, в глубине живота, прощай и здравствуй, заплаканные глаза, доверчивая козочка, личико, словно бы выхлестанное тончайшим ивовым прутиком на мелком жёлто-розовом песке, кипящая земля, изворотливая слепая жизнь, ах, эти лёгкие августовские вечера, с чувством говорит кто-то невидимый совсем рядом с ними, она улыбается, но так, как могла бы улыбнуться и другая, скучная романтика, романтика со скуки, катание в лодке, всплеск прозрачной податливой воды, кажется, вот-вот маска с его лица сползёт, она улыбается, но мимо, воды текут бесшумно и "Ты меня любишь?", поют соловьи, мелодия прекрасна, но всё время повторяется, как решить, любишь ли его, за неё отвечает август, податливость, личико, выхлестанное ивовым прутиком, не нужно слов, да, нет, ноль, один, прохожий готовится стать им, вниз, по течению, туда, где небо сливается с водой, слиться с ним, раствориться, время течёт, маятник раскачивается, история рассказывается, за окном льёт дождь, она продолжает целовать его без всякого выражения, и это как бы лишено всякого смысла.
А потом по насыпи прокатил поезд и огромная полосатая рыба попалась в сеть, над головой пронеслась чайка, рыбак спокойно смотрел на однообразные движения крыльев, не подозревая, что сам давно уже под сетью совершает довольно однообразные движения, неосознанно пытаясь от чего-то избавиться, оказывается каждый раз здесь, на насыпи, и смотрит на город издали, а над головой кружат чайки, раскидывающие сеть, сумасшедший город похож издали на детский песчаный замок, но только что к нему промчался настоящий поезд, рыба бьётся в сети почти с той же силой, тогда как силы человека иссякают, прощай и здравствуй.
Да, она целует его без всякого выражения и всё это так легко разрушить, достаточно одного неточного слова, едва затянутого молчания, дождь волос осыпается на лицо и ей кажется, что он где-то глубже, что она целует хитин, верхний покров, рыба под сетью сожалеет о рыбаке, как и рыбак, попавший в чью-то наугад расставленную сеть, сожалеет о рыбе, но нужно жить, он целует её в руку так же, как и в губы, она любит его здесь так же, как и там, чьи-то рифмованные угрызения совести этажом ниже мешают уснуть, чей-то прозрачный робкий смех доносится до них сверху, рыба бьётся в сети, жить, жить, стонет рыбак, расстояние, разделяющее их, призрачно, кажется, поезд никогда не достигнет города, машинист нервничает, город почему-то не приближается, вокруг прозрачный океан и "Ты меня любишь?", - вновь и вновь спрашивает следователь, за окном август, её тело неизвестно почему напоминает ему солёный прозрачный податливый океан, бесконечный тихий спокойный, но рыба бьётся в сети, пытается дышать с ним одновременно, надеясь, что так, возможно, она лучше поймёт его, "Убей меня раньше, чем я скажу тебе первое нежное слово - и совесть твоя будет чиста", - произносит кто-то из них, он старается приблизиться к ней как можно медленнее, весь превращается в сердце, стучит, колотится у неё в руках, чайки, раскидывая сеть, попадают в сеть, машинист беспокоится, город издевается над ним, прощай и здравствуй, козочка моя, утри слезы, он утешает её, любовь это или что-то другое, быт, развешанный по квартире в корзинках и сумках, подсудимому чудится огромный недосягаемый город, он чувствует, как на него обрушивается лавина сонных грёз, грозных снов, мучительный и прекрасный август, постой, девочка моя, он держит её руку осторожно, как осторожно берут за крылышки осу, понять нельзя, но сойти с ума можно, так целуй же его, она извивается в объятьях, похоже, поезд попал в ловушку, это становится невыносимым, город не подаёт никаких признаков жизни, не надо, губы что-то шепчут, вишнёвое варенье шевелится, веки дрожат, открываются, и зрачки устремляются в потолок, она хочет удержать его, продлить воспоминание, прикосновение, за окном всё льёт и льёт дождь, машинист достиг предельной скорости, путаясь в показаниях приборов, сеть запутывает рыбака, сквозь её ячеи уже почти невозможно поцеловать его, жить, жить, умаляет рыба, преследующий сливается с преследуемым, любимый с любящим, целующий с целуемым, умирающий с умираемым, истерзанные губы уклоняются от поцелуя, их настигает сон, ей начинает казаться, что любовь уже опередила возлюбленных, расставляя мир подходящим образом, подготавливая сцену ещё для одного представления в бесконечном ряду, не существует ни смерти, ни времени, песок пересыпается под пальцами, он разговаривает во сне, называет её имя, но путается в деталях, возможно, у него есть ещё кто-то, девушка, которую зовут так же, она ничуть не обеспокоена этим, ей просто смешно, она смеётся сквозь сон, пока он пытается рассмотреть её, август ноет о любви, ранка на руке затягивается, всё проходит, времени не существует, он поет что-то знакомое, но воспоминание никак не удаётся схватить за хвост, рыба бьётся в сети, за окном льёт дождь. Грубая когда-то статуя, отшлифованная руками паломников, она целует его, спрашивает: "Что?", а он говорит: "Просто больно" и, наверное, ей больно это слышать, а, может быть, и нет, нужно остановиться, пока это не стало мучением, чайки в небе замерли без движения и виноград созрел, град хлещет по клавиатуре с такой силой, что некоторые клавиши издают звук, складывающийся в неясную мелодию, жизнь жужжит вокруг них, за окном всё льёт и льёт, льёт и льёт дождь, и если задержать дыхание, можно услышать, как оса, мучимая бессонницей, шевелит усиками, погоди, потерпи, уговаривает рыбак свою рыбу, не зная ещё, отпустит её или вытащит на берег, и о том же твердит машинисту город, гибель которого представляется сомнительной, но всё более вероятной.
Странно, как это странно, раньше тебе годами хватало тесной комнаты с мерно тикающими часами и невесомыми занавесками, часами хватало крошечной песочницы и тебе вовсе не надоедало. Теперь тебе надоедает весь мир и ты волочишь его за собой как полуоторванный хвост. Комфортабельное счастье, обретенное на ночь в комнате с говорящей мебелью, неуклюжая боль, давящая в виски, биение ночи в немых зрачках, вата в людях, вата между людьми, говорит она, рывком переворачиваясь на другой бок. Руки во тьме спрашивают что-то, но очень смущенно, заикаясь в каждом слоге, напомни, чтобы я объяснил тебе это, я изобрела новый метод знакомства: пройти мимо и даже не оглянуться, думает она, осторожно, медленно представляя себе каждое слово, постепенно наполняясь какой-то нежной ненавистью, в конце концов можно просто выставить его вон, губы улыбаются вниз, всё хорошо, всё сбудется, который час, спрашивает шкаф у стола, но ответ забыт, хотя и услышан, дюйм от ненависти до любви, и безразлично, сказать ей козочка или лань, так или иначе она уступает, возвращается телом, ускользает мыслями, роза в узорах разрезов, дождь захлёбывается, взахлёб кричит о себе август, но она вдруг теряет всякий интерес к происходящему, руки безвольно падают вниз, заглушая на миг стук капель, ему порядком надоели её выбрыки, вода захлёстывает утёс, осыпая его брызгами и пеной, взгляни мне в глаза и прощай.
Он пытается говорить с ней, но слышит короткие гудки: занято. Ощущение счастья придает её лицу мученическое выражение, сейчас я закрою глаза, и ты исчезнешь. Исчезнешь из моей жизни навсегда. Она прикасается к его губам и вдруг комната раздвигается до размеров города, и этот город гудит, грохочет своими буднями, машинами, бытом. Это любовь? Это жизнь с ним? - спрашивает она. Обмениваясь высокопарными репликами, протагонисты посмеиваются друг над другом. Он говорит что-то, уткнув лицо в подушку, но она слышит только "бу-бу-бу". Да она и не прислушивается. Монотонный, без всякого выражения, голос. Бу-бу-бу. Один вопрос следователя, два ожидания одного поцелуя, три прямых линии и три разрывных, ещё не конец. Жажда становится смехотворной когда напьёшься по верх. Как теперь сказать ему, что ты пуста? Как рассмотреть своё лицо в его зрачках если он закрывает глаза?
Нарочитая беспечность непрекращающегося обоюдовремяпрепровождения. Лавируя между канавами и буграми, продираясь сквозь лес, осторожно обходя какие-то пятна, внимательно изучая и ощупывая дорогу, муравей ползёт по её телу, щекочет ноги, живот, шею. Если ты уйдешь, я умру, говорит она и он уходит. Готовясь к смерти, она понимает, что вполне может жить. Пока мы живы, мы не знаем, любим ли друг друга. Взгляд, лишённый всякой мысли, всякого понимания, просто взгляд и взгляд направлен на неё. В темноте ничего не видно, но он вдруг понимает, что она похожа на очаровательную бабочку с этими вечными кольцами на вытянутых пальцах, с бархатными глазами, с беспечным и по-детски убийственно-эгоистичным поведением. Поймав её после изнурительной погони, какой-нибудь коллекционер-любитель восхищённо прошептал бы: "Какой крупный экземпляр!" Ничего этого она не знает и оттого улыбка его кажется ей неуместной. Муравей, тем временем, окончательно заблудился в дремучем лесу её волос. Постепенно привыкаешь к нему, перестаёшь обращать на него внимание, целуешь его, вспоминая, сколько денег потратила за день, гляди-ка, говорит он, потому что вода уже почти достигла их окна, но она вздыхает как-то неопределённо, а-ах, и машет безразлично рукой, так что всякое желание рассказывать ей о потопе пропадает. О потопе?
Я люблю тебя и это так просто. Крупный экземпляр смеётся, подрагивая телом, заставляя муравья испытывать лесотрясение. Тебя и это так просто. Машинист давно уже остановил поезд, сидит рядом с рыбаком, пассажиры, опутанные сном, не в силах подняться с вросшихся в их тела полок, мерно дышат и, наверное, видят сны. Это так просто. Дождь убаюкивает боль, цитирует она, пытаясь почувствовать её убаюканной. Так просто. Стоит додумать фразу, и мир погибнет. Просто.
И снова - здравствуй, здравствуй! Как я хочу опять и слёзы, и алмазы безудержно глотать. Быть может, нужно пить её аккуратно, с предельным расчётом, 10 глотков сегодня, 12 завтра, 8 послезавтра, чтобы не надоесть ему, чтобы не позволить ей надоесть себе. Вечер чем-то загадочен, таинственность его никак не хочет разгадываться, можно долго стоять на распутье, выбирая да прикидывая, но дорога уже как будто заказана, пронзая ночь, неторопливо подниматься по лестнице, как можно целоваться и не смотреть друг на друга, словно видеть только себя, вычерпывать её до дна, до последней капли, обгладывать последнюю косточку удачно приготовленной рыбы, которая по-прежнему бьётся в сети, упрямо желая жить. Может быть, она боится рассвета, который заставит её увидеть слепой беспорядок ночи, и невольно продляет ночь, сквозь которую стучит дождь. Наклонившись, она читает наспех в его глазах: "Спаси меня", но, приглядевшись, прочитывает: "Не тронь меня". Стоит выглянуть в окно и посмотреть вниз, как в глаза стрельнут холодно две звезды, бесстрастно качающиеся на ледяной воде.
Сквозь ночь они шли, точно бесконечный поезд катил по песчаной пустыне, оставляя стрекочущее в ушах эхо, и то на миг. Роза моя, даже цвет твой и запах ранят до крови. Пугаясь долгого одиночества вдвоём, она ощущает себя тоскующим по человеку животным за миллион лет до его появления. Люби меня, шепчет она, но видит над собой огромного яростного зверя, словно взбешённого своим бессилием перед черепахой или ежом.
Просто скажи мне своё имя и прощай, будто это что-то изменит, будто сказав прощай, удержишь её. И незачем после теребить и дёргать воспоминания, и Маргарите нечего уже будет делать со своей сушёной розой, и останется только ждать, не шевелясь, на дне, пока взметнувшийся ил не уляжется ровным слоем, в конце концов, вовсе не так уж важно, любишь ты меня или нет, исход предрешен, нет смысла подбирать слова и целовать меня, но вдруг какое-то незнакомое чувство шепнуло ей едва слышно одно слово и всё стихло. Остались чужие - его - руки, гладящие её проворно и расчётливо.
Будь со мной, муравьи и стрекозы, до поры дремлющие в нас, просыпаются, принимаются за свою нескончаемую неспешную работу, не сходи с ума, зайти в лес и забыть, как рычит трактор, как гудит самолёт, просто ждать век, в котором рассказы о машинах, бомбах и компьютерах станут предостерегающими мифами, но мы снова будем летать и снова научимся понимать друг друга. Я вижу мифы. Физики толкуют о каком-то притяжении, силах, но я знаю, что ничего этого нет. Можно, наверное, абстрагироваться и попытаться вникнуть в ту схему, которую они выдумывают с фантастическим упорством, но живое может что-то большее. Она говорит - мне надоело притворяться человеком, хочется наконец стать тем, кто я есть, любовь эта, эта привязанность уже стала почти привычкой, пора оборвать всё, что связывает нас. Но она уговаривает себя, что венок ещё не сплетён, и целует его в промежутках между вопросами следователя, безыскусно, неумело, сухой быстротечный пугливый тщетный поцелуй, и его ответ, то, что заменяет им беседу, прикосновения веером распускают павлиний хвост, но для сравнения нужен ещё кто-то, они столько времени вдвоем, что все ориентиры, все эталоны уже позабыты, утрачены ею, мой сонный тёплый зверёк, загрызи меня спящим, но скоро наступит день, будто ничего не было, один муравей пройдёт по следам другого, волна накроет волну, то же солнце взойдёт ещё раз, море времени впереди.
Я спутал с зеркалом прозрачное стекло. И показалось мне, что ты - лишь мой прообраз. От него отступил огонь, пусто и тупо ныло в груди. Уйди, не поднимайся больше по лестнице неторопливо, любовь откатила, цокают зубцами шестерёнки, я спятил, она целует его четырежды, три стрекозы замерли в воздухе, два глаза едва следят за одним событием. Ей кажется, что он так нежно обнимает её, так медленно целует, будто гладит кошку или заговаривает змею. Смешная страсть. Она зевает, отводит рот, отворачивается. Она устала и нет смысла притворяться. Я хочу спать. В голосе звучат хриплые нотцы. Любовь под снегом, жизнь без тоски, рыбак, убаюканный биением рыбы в сети, засыпает. Далёкая блеклая пьяная песня доносится словно последний аккорд ночи, но звук тает постепенно, не ставя точку. А было бы неплохо, если бы уже наступило утро и можно было всё это забыть и никогда больше не вспоминать, думает она, спокойно наблюдая за тем, как он целует её, утешая себя, утишая страсть. Но ей-то какое дело? Испещрённая окопами местность, изготовившаяся к обороне, тянется на пути муравья, ползущего по ладони. Она всматривается в ледяное лицо, под которым пылает огонь. Ну, пылал, поправляет себя она и закрывает глаза. Говорить то ли не о чем, то ли нет нужды в словах, слова были вначале. Молчи. Помолчали. Воспоминание вдруг оказывается на спинке, жук беспомощно дёргает лапками в воздухе, скользит по полированной поверхности. Не пытайся понять меня. Словно вода: зная её свойства, химический состав, строение молекул и помня об этом, невозможно утолить жажду. Подчиняясь, она насмехается надо мной. Я вижу алую даль в небе. Обнять и убить. Обнять, убить. Действие совершаемое, но никогда не совершённое. Чувства утончённые, но никогда не тонкие. Сделав беспомощный жест, метнуть беспощадный взгляд. Беспомощно ненавидящий, беспощадно влюбленный. Нёбо было алой далью, густой мрак был небом. Был, не был. В августе, в августе целовались дети. А потом будет потоп. Слеза, выкатывающаяся из-под опущенных ресниц: точно шар, медленно катящийся по кегельбану. Целует его неистово. Её, как одно из бесконечных проявлений вечноженственного.
Лениво позёвывая, выслушивая называемые ею чувства, он отвечает, что всё это, пожалуй, уже было опубликовано в газетах, ни тени смущения в неподвижных зрачках, ответь мне "Нет", безумный амур стреляет в богиню любви, муравьи продолжают жить в сочиненной ими же легенде, приспосабливаясь к этому миру, создаёшь его, от этих её слов он опешил, у спешащих прохожих на перекрёстках, тротуарах и на углах, на углях в камине, возле которого они закаменели на миг, в уголках губ застыли, плясали, появились мягкие улыбки. Губы шепчут: Бог един, я тоскую по тебе особенно сейчас, когда ты рядом, потолок и стены, пожалуй, рушатся, но он обращает на это внимания не больше, чем на очаровательную родинку, не пытайся изменить этот город, даже и не помышляй о том, что ты сможешь дирижировать им. Или мною. Я хотел объяснить тебе кое-что. Но не сейчас. Напомни мне об этом.
Затерянная в песках твоей любви. Но я изобрела способ, позволяющий безумным
эгоистам избавиться от своего недуга. Представь себе огромное сооружение, хрупкое и рассыпающееся от одного неверного жеста. Его возможно удержать в равновесии только при условии, что наши действия будут предельно согласованы. Он воображает эту конструкцию. Яростный дождь хлещет за окном. Ему кажется, она должна состоять из ниток, щепок... Дождь рушится на землю сплошной стеной, покрывая асфальт, машины, дома. Из ветоши, спичек... Всё-таки, мы могли бы спастись, шепчет крупный экземпляр, представляя, как они плывут по реке и ветви ив хлещут по лицам, впиваются, словно жала, в воду. Тонкий изящный профиль, узкая ладонь, мелкая рябь, острый нож, перечисляют они, пока пальцы связывают спички, щепки, ветошь. Вода проламывает стёкла, затапливает квартиру. Я хотел объяснить тебе кое-что. Напомни мне об этом.
И когда потоп поглотил бесконечный город, они проплыли над землей, минуя воды Чёрной и Жёлтой рек. Плыли, пели песни долгие, и факелы горели в ночи. Поминая неизвестного бога, целовали воду, глядели в глаза. Многократно повторённые, они плыли и плыли в неведомых водах, но это ещё не всё