Со всей ответственность могу заявить -- побитие мирового рекорда, это вам не баран чихнул. Спорт вообще дело серьезное, тут и физическая предрасположенность в теле должна быть, и тренировки опять же. Но самое главное -- цель. Спору нет, за медаль или за какой-нибудь кубок можно и гирю тяжеленную поднять, и прыгнуть, и пробежать. Кстати сказать, с одним моим приятелем, а именно с Мишей Костинским, тоже вышел случай, чуть было не побил он рекорд того американца, что пробежал по-марафонски меньше, чем за три часа. И побил бы он того чемпиона, не сомневайтесь, причем не за награды, а из моральных устремлений, так сказать, из соображения сбережения брака и дамской чести. Чуть-чуть не получилось, подвели Мишу его же собственная рассудительность и умственный подход.
Дело было у нас, в Игнатьевске, вернее, по пути от Игнатьевского вокзала до железнодорожной станции Лопухи. Замечу, что такие географические подробности очень важны для сути рассказа, ибо от Игнатьевска до Лопухов будет аккурат сорок верст - я справлялся на этот счет у Бориса Ермолаевича, нашего землемера. Это классическое расстояние Миша Костинский... Нет, историю следует рассказать по порядку и с самого начала.
В свое время, по чести говоря, не такое далекое, Миша учился в гимназии, в старших классах которой математику ему преподавал Сергей Алексеевич Вежин. Сергей Алексеевич и сейчас в нашем городке почитается за франта, а тогда, только закончив университет, он приехал к нам из Москвы и свел с ума всех дам и девиц покроем своих пиджаков. Об охоте на столь заметного кавалера и жениха рассказывать не стану, дело прошлое. Однако, если принять во внимание тот факт, что женился Сергей Алексеевич на своей к тому времени уже бывшей ученице, Оленьке Ломакиной, а не на... Нет-нет, не стоит здесь говорить о прочих претендентках, лучше благопристойно не будем удаляться от наших молодоженов, то есть вернемся к ним, но уже ровно через десять лет.
- Миша, дорогой, я по гроб жизни буду вам обязан!
- Да что вы, Сергей Алексеевич, мне не сложно, посижу я с вашей собакой, завтра у меня все равно выходной. Только она...
- Что вы, что вы! - Сергей Алексеевич замотал головой, отчего его модная летняя шляпа слегка съехала ему на затылок. - Вы же бывали у нас в доме, Берта вас знает. А ветеринар сказал, что никак нельзя допустить, чтобы собака сорвала повязку и принялась зализывать швы. Знал бы заранее... Но вот не подумал и Стешу, нашу работницу, еще вчера до понедельника отпустил в деревню к родне.
- Не переживайте, посижу я с Бертой. Книжка у вас какая-нибудь найдется? Только чтобы без формул.
- Вы, Миша, все такой же шутник и к тому же человек поэтического склада ума. Найдется. Диккенс вам подойдет? Не нравится? Тогда у Оленьки целых две полки романов о чувствах и таком прочем.
Мишу его бывший учитель буквально за рукав поймал у парикмахерского заведения Осипа Загельсона. Математикам, даже самым порядочным, всегда присущ некоторый расчет. И всегда этот расчет абсолютно точен. Сергей Алексеевич знал, что отказано ему не будет: ни ему, ни его жене Оленьке, на которую гимназист Миша Костинский когда-то заглядывался и вздыхал самым нешуточным образом. Допустить отказ было никак нельзя. Десять лет семейной жизни -- это в некотором смысле событие достойное... Сергей Алексеевич рассудил, что такое событие достойно поездки с обожаемой супругой в Первопрестольную с посещением премьеры в театре, ужина в дорогом ресторане и волшебной ночи в роскошном номере "Гранд-отеля". Ничто не должно было помешать его планам, но Берта...
Английский спаниель, умница, любимица семьи и защитница очага пострадала из-за своей охотничьей натуры. Всем известно, что утки -- законный трофей всякого уважающего себя спаниеля. Да, гуляли утки по соседскому двору, но от этого они не переставали быть утками. Возможно, все бы и обошлось, но соседская Чапа, дворняга с бульдожьими статями, приняла охотничью вылазку спаниеля за личное оскорбление и порвала своими клыками лохматый бок Берты. Теперь этот бок был острижен, зашит, измазан йодом, а поверх свидетельства поражения унизительно белела повязка из марли.
Собаку невозможно было оставить без присмотра, кто-то должен был проследить, чтобы выздоравливающая охотница ни в коем случае самовольно эту повязку не сняла.
Оленька в мыслях уже попрощалась с грандиозными планами на праздничный вечер. Но Сергей Алексеевич не мог себе такого позволить. Его острый глаз заприметил на улице Мишу Костинского, а находчивость и учительский авторитет окончательно решили дело.
Домик Сергея Алексеевича, скромный, но такой же элегантный, как его хозяин, утопал в душистой зелени лип. Из приоткрытого окна с уставленным геранями подоконником доносились граммофонные страдания бедолаги-Канио из "Паяцев". Иголка совсем старая - отметил про себя наблюдательный Миша, уловив посторонний треск в теноре Компаньолы.
- Проходите, Миша, проходите, - приговаривал Сергей Алексеевич, поворачивая ключ в замочной скважине, а затем распахивая дверь. - Прошу вас, прошу.
Миша сделал шаг в прихожую, уступая уговорам хозяина, пропускающего гостя вперед. Сделал шаг и замер.
Замереть Мишу заставила картинка запечатлившаяся в его сознании. Из темной прихожей, как из темноты под пологом фотографического аппарата он будто бы через линзу объектива смотрел на свет в просторной комнате. Там, в кадре, птицей взметнулась встревоженная сквозняком белая оконная занавеска, отразившись в чем-то темном и лаково-блестящем. Оленька в кремовом кимоно, расшитом алыми розами, оторванная от какого-то своего занятия, подняла лицо и взглянула на Мишу. Растерянность и даже испуг в ее глазах заставил гостя отшатнуться, и будь он прежним гимназистом, то в тот же миг в панике сбежал бы из дома Вежиных. Быть может, он сбежал бы и теперь, но со спины Миша услышал покашливание Сергея Алексеевича, вошедшего следом, а перед ним свет в дверном проеме вдруг померк, и они с хозяином дома оказались вдвоем в тесной темноте прихожей. Это Оленька молнией метнулась к дверям в зал и с грохотом их захлопнула. Канио умолк.
- К-хе, - подтвердил неловкость ситуации Сергей Алексеевич.
Теперь в голове у Мишы стала проявляться в подробностях вся увиденная им картина: испуг на Оленькином лице, тот отблеск на чем-то темном, выпуклом. Остальная обстановка представлялась совершенно обычной: цветы на подоконнике, туалетный столик на чугунных ножках, большое зеркало на стене, стол, стулья, и брюки... мужские летние брюки светло-серого оттенка, они висели на спинке стула. Еще какие-то мелочи на столе. Миша будто бы поправил объектив, наводя резкость. На лишенном скатерти столе стоял графин с водой, но его хрустальное сверкание было совсем иным, не тем, что блеснуло и врезалось в память. Рядом на салфетке лежало яблоко, а за пределами белого накрахмаленного прямоугольника вытянулся остро отточенный карандаш, и еще тут была такая цилиндрическая штука... Металлическая блестящая штука явно технического свойства, по форме и размеру ее можно было бы сравнить с пробкой от шампанского, разве что пробка, пожалуй, будет вдвое длиннее. Наверное, так мог выглядеть барабан для кукольного револьвера, если бы кто-то додумался снабжать тряпичных Зин и Маш смертоносным оружием. Миша, будучи человеком образованным, всячески приветствовал технический прогресс, но, увы, совсем в нем не разбирался. Молодой человек вспомнил о граммофоне, может быть, эта "половинка от пробки" служит для чего-то такого внутри этой музыкальной машины? Сравнение с пробкой потянуло за какую-то мысленную ниточку, и Миша подумал, что белая занавеска могла отразиться в темном стекле пузатой бутылки шампанского... При этой мысли его озарил свет, это рукой Оленьки двери снова распахнулись, и мужчинам было позволено войти в залу. Брюк на стуле не было. Не было нигде и бутылки, той, в которой могла отразиться взметнувшаяся занавеска. Берта, перебинтованная поперек себя, подняла голову со своего коврика и неодобрительно зарычала на визитера, потом увидала хозяина и приветственно вильнула хвостом.
Все еще смущенная супруга с пятнами румянца на лице укоризненно глянула на мужа. И упрек был справедлив, без всякого предупреждения в дом является посторонний...
- Ну, какой же он посторонний, это же Миша, - возражал из-под очков взглядом своих глаз Сергей Алексеевич.
- Я почти не одета, и моя прическа... - возмущенно взмахивали ресницы жены.
- Прости. Солнышко, ты права, но не мог же я молодого человека держать на пороге, - в виноватой улыбке вытягивались губы Сергея Алексеевича.
Этот безмолвный разговор занял ровно столько времени, сколько потребовалось Оленьке, чтобы проскользнуть через зал к дверям своей спальни и скрыться за ними. Повисло неловкое молчание. В тишине были слышны шорохи за дверью и потрескивание дошедшей до конца граммофонной иглы.
Берта на правах больной опустила голову обратно на коврик, принюхалась к запаху ваксы, источаемому Мишиными туфлями, фыркнула и недобро покосилась на гостя.
- М-м, - начал было Сергей Алексеевич, но вместо продолжения подошел к граммофону, убрал иглу с диска, и образовавшейся тишиной усугубил свое молчание.
Во все еще длящейся тишине в Мишином сознании проявилась истинная суть той фотографической сцены, что он увидал, переступив порог дома Вежиных. Неожиданный приход мужа, мужские брюки, спрятанные с великой поспешностью, убежавшая в спальню Оленька, бутылка... Но если бы не испуг и смущение на Оленькином лице, ото всех этих примет можно было бы отмахнуться... Хотя нет, как же отмахнуться, простите, от мужских брюк?
Не замечая растущие на голове рога, Сергей Алексеевич присел рядом с Бертой, потрепал ее по ушастой голове, обернулся к Мише, и, кажется, наконец, собрался что-то сказать, когда в спальне что-то со скрипением петель и стуком закрылось, раздался щелчок замка и в дверях возникла Оленька. Теперь на ней было надето летнее платье фисташкового цвета, и волосы... Что-то изменилось, как-то иначе лежали и струились локоны, что-то было подколото, что-то убрано назад... Но надо ли вам знать, каким образом возможно достичь подобных изменений? Нет, не надо, если, конечно, вы не Осип Моисеевич Загельсон, а значит, не в вашем заведении делаются прически совсем не хуже, чем в салоне у мадам Павловски на Елизаветинской улице.
Волнение во взгляде Оленькиных глаз ничуть не улеглось, но супруг, поняв его по-своему, решил объясниться. Указывая на Мишу, он рассказал историю счастливого обретения сиделки для Берты. По его словам выходило, что будто бы Миша сам узнал о несчастье с их собакой и битый час искал Сергея Алексеевича по всему городу, чтобы благородно предложить ему свои услуги по уходу за страдающей животиной. Откуда узнал? Да ведь, душа моя, ветеринар же не обязан хранить врачебные тайны, а особенно, когда выпьет. А пьет он, сама знаешь... Пожилой грузный ветеринар, что пользовал Берту, и впрямь мог выпить немало, так что объяснение было принято.
Супруги заговорили о предстоящей поездке, а Миша, пользуясь случаем, шагнул к дверям спальни и заглянул внутрь. Никого. Окно закрыто. Рамы открываются вовнутрь, а подоконник, так же как и в зале весь заставлен цветами. Нет, через окно Оленькиному любовнику, кто бы он ни был, уйти не было решительно никакой возможности. Миша присел, якобы колдуя над развязавшимся шнурком. И снова нет. Под кроватью пусто. Остается только шкаф. Огромное платяное убежище из темного резного дуба. Основательная вещь. Таких сейчас не делают. Впрочем, об этом мебельном монументе следовало бы говорить не "делают", а "строят". М-да. Спальня на ключ не запиралась, единственный замок в комнате обнаружился на двери шкафа, но ключа в замочной скважине не было. Улучив момент, Миша юркнул к узилищу незадачливого любовника и осторожно дернул дверь. Заперто. Прислушиваться к почудившемуся было дыханию за дубовыми досками времени не было, пришлось возвращаться в зал.
На вокзал отправились через полчаса. И за эти полчаса Миша так и не нашел в себе смелости хоть что-то предпринять. Ясно было одно, Оленьку он не выдаст. Но любовник! Как бы он не был Мише противен, но этого несчастного нужно было спасать. За полчаса в шкафу, наверное, не задохнешься. И шкаф велик, и какие-то щели в нем есть, все же это мебель, а не бочка, в которой квасят капусту. Но рано или поздно... Нет, он не думал, будто Оленька настолько легкомысленна, что могла позабыть о скрывающемся в шкафу любовнике. Но если посмотреть с другой стороны, то что же ей делать? Не может же она признаться мужу... Да и Мише, как бы он ни вздыхал по ней десять лет тому назад, она тоже не может открыться. И Сергей Алексеевич - вот же незадача - все время рядом и еще поторапливает, мол, поезд скоро отходит, а извозчиков в городе ровно четверо, и все по случаю ярмарки стоят на рыночной площади, что в трех кварталах в противоположную от вокзала сторону. Мише был выдан ключ от дома. Ах, лучше бы это был ключ от того злосчастного шкафа! Но нет! Так и отправились втроем: Сергей Алексеевич с чемоданом в руках, Оленька с ридикюлем, в который она положила большую связку ключей, заперев дом, и Миша, увязавшийся проводить супругов, чтобы... Понятно же для чего. Чтобы изловчиться и, когда Сергей Алексеевич отлучится, скажем, в буфет, чтобы выпить сельтерской...
Пригородный поезд пришел точно по расписанию, что само по себе было явлением необычайным. Никакой сельтерской Сергей Алексеевич не возжелал, а сразу отправился в вагон с чемоданом в одной руке и супругой в другой. Миша остолбенел. Как показалось Мише, Оленька бросала на него попеременно растерянные и умоляющие взгляды. Но что он мог?! Вот супруги уже в вагоне, и Сергей Алексеевич махнул провожающему рукой. Вагоны со стуком дернулись, и поезд медленно пополз вдоль перрона.
Если честно признаться, то в первые минуты Миша ни о чем не думал, он просто побежал. Не по шпалам, конечно. По шпалам и ходить-то одно мучение, а если бежать, то уж точно ноги переломаешь. Миша побежал по дороге, что вела его вдоль железнодорожного полотна в ту же сторону, то есть в Москву.
Наверное, только минут через десять или позже, кто же их считал те минуты, Миша смог задать себе вопрос - что он собственно делает и насколько это разумно? А задав такой вопрос и не переставая бежать, сам себе ответил - да, разумно, и это его последний шанс исправить то ужасное положение, в которое попала Оленька.
Отчаяние и безрассудство -- ничуть не худшие движители, чем огонь и пар. Но вы напрасно думаете, что Миша настолько потерял голову, что решил открыто помериться силами с паровой машиной. Наш марафонец строил свой расчет на том, что в и Заречье, и в самих Лопухах поезд стоит ровно по часу, пропуская встречные составы. Заречье отстоит от Игнатьевска почти на тридцать верст, и туда Мише никак не успеть, а вот в Лопухах можно было нагнать Оленьку и под любым, даже самым невероятным предлогом добыть ключ от шкафа. Раз он был столь нерешителен все это время, теперь ему придется, да хоть бы даже под видом разбойника, повязав на лицо повязку из носового платка, завладеть связкой ключей из ридикюля путешествующей дамы. Словом, Мише предстояло совершить подвиг, только и всего.
И он его совершил. Два с лишним часа спустя, когда из-за поворота показалась околица Лопуховки, а до станции оставалось чуть больше версты, Миша остановился. Остановился, вытер пот с лица тем самым носовым платком, на который возлагал свои разбойничьи надежды, развернулся и, медленно переступая по дороге запыленными туфлями, поплелся обратно в Игнатьевск.
Наверно, следуя традициям, стоило рассказать об обстоятельствах, которые помешали моему приятелю побить мировой рекорд? Так сказать, проследить всю последовательность умственных заключений, которая привела Мишу к решению отказаться от лавров чемпиона, равно как и от рыцарских лавров. И все же я не стану вам раскрывать сокровенные мысли, метавшиеся на протяжении тридцати с лишним верст в мозгу у нашего отважного героя. Да-да, не смотря на свое решение вернуться, Миша по прежнему остался так же предан и... Я думаю, вы уже поняли, что прекрасный образ Оленьки навсегда сохранился в сердце бывшего гимназиста Миши Костинского, и с этим уже ничего нельзя было поделать.
Почему же не стану описывать м-м... как это я давеча так научно выразился: "последовательность умственных заключений"? Да потому что не хочется сочинять то, чего не было. Все писатели сочиняют некие высокие и в высшей степени разумные сентенции, после чего описывают, как вся эта заумь приходит в голову их героям в момент совершения теми своего главного подвига. Обычно выходит ненатуральная ерунда. Уж на что, казалось бы, гений Уильям Шекспир, а и то какую несусветную околесицу несет его Гамлет во время дуэли с Лаэртом.
В город марафонец вернулся уже затемно. Ноги болели адски. Кое-как войдя в дом, он зажег свет и первым делом убедился, что с Бертой все в полном порядке. Собака спросонья было зарычала на Мишу, но видя состояние молодого человека и войдя в его положение, позволила погладить себя по голове и тут же попросилась выйти на улицу для совершения своих вечерних собачьих дел. Миша подчинился и вывел ее во двор. Если сказать по правде, то у Мишы достало сил только, чтобы сидеть на ступеньках крыльца, пока Берта обнюхивала знакомые кусты смородины и рылась в корнях старой вишни.
Вернувшись с короткой прогулки, достали бутерброды с бужениной, приготовленные Оленькой. Берта благосклонно приняла из рук молодого человека розоватый кусок с тонкими прожилками сала.
- Ты уж прости меня-дурака, - вдруг прочувствовано сказал Миша. - Я знаю, ты бы никого к нашей Оленьке не подпустила.
- А-а-уу, - зевнула Берта и уложила кудлатую свою голову на лапы.
К шкафу Миша даже не подошел, хотя был уверен, что там в шкафу действительно скрыто то, что Оленька прятала от своего мужа. Модные летние брюки, сшитые ею по выкройкам из заграничного журнала ко дню свадьбы, лежали где-то на полке, надежно укрытые от посторонних глаз. Это был сюрприз, и до определенного часа Сергей Алексеевич никоим образом не должен был их лицезреть.
Бог с ними, с брюками. Но в одном, Миша все же не смог себе отказать. Он, уже еле переставляя ноги, подошел к тому, что посчитал странным туалетным столиком на чугунных ножках, и откинул укрывавшую его накидку. Под накидкой оливково блестела эмалью швейная машинка Зингера. О чем Миша так никогда и не узнал, так это о том, что та блестящая металлическая "полупробка" называется шпулькой, и служит в хитроумном устройстве господина Зингера такой отдельной специальной катушечкой для ниток.