Мариша проснулась от нестерпимого желания поесть селёдочки. Она ей приснилась, селёдочка - в круглой банке, пряного посола.

Продрав глаза, сглотнув слюну и осознав ситуацию, Мариша вздохнула, умылась, кое-как привела себя в порядок и пошла собирать сумку. Пора было на Старотеремищевский, прыгать со шкафа.

На дорожку она посмотрелась в фамильное зеркало. Увидела в нём то же, что и всегда - немолодую девочку с невыразительным лицом и серыми глазами. Отметила неприятные - мамины - морщинки на лбу. Критически оценила нещипаные брови, и окончательно решила облондиниться. А то сейчас на голове - ни два, ни полтора.

В метро Мариша взяла томик Ахматовой. В таких случаях она обычно читала где-то с середины, от конца к началу. У неё была примета: если успеет дочитать до "Сероглазого короля", значит, всё пройдёт нормально. Примета до сих пор не подводила.

Король умер, как обычно, в двух минутах от Бауманской. "Вечер" читать сквозняком не хотелось. Мариша попробовала поймать интернет на смартфончике и почитать контактик. Интернет не ловился. Зато освободилось ближайшее сиденье, на котором дремал киргиз - или, может, узбек, она не различала. Узбек встал, она упала. Прикрыла глаза. И постаралась подумать о чём-нибудь приятном. Не про шкаф.

Получалось плохо. В голову лез он - палисандровый, старинный, с инкрустациями в стиле маркетри. Мариша помнила его лет с пяти. Семья только-только переехала в Москву, папа занимался ремонтом в бабушкиной квартире, а дочка с мамой мыкались по знакомым. Последние две недели они прожили у дяди Гоши в Старотеремищевском переулке, который тогда назывался Малым Советским. Дядя Гоша называл его "малосоветским". Мама трусливо улыбалась.

Дядя Гоша девочке не нравился. Он был старым и от него пахло. Зато в прихожей висели настоящие лосиные рога, а в библиотечной комнате - полки до потолка, со специальной лесенкой, чтобы доставать сверху огромные тома в коже. И зелёные шторы - тяжёлые, пыльные. Однажды она пыталась на них покачаться. Наверху треснуло, она упала, а сверху рухнула какая-то палка и больно ударила по плечу. Она закричала, прибежала мама,  орала и истерила, а потом долго извинялась перед дядей Гошей. Второй раз она заистерила, - совсем уж по-дурному - когда Мариша залезла на шкаф. На этот раз мама не извинялась, а курила с дядей Гошей на кухне, шумно рыдала и всё время повторяла, что она очень несчастная женщина.

Потом Мариша подросла и узнала кое-что. Оказалось, что шкаф - семейная реликвия и счастливый талисман женской половины семьи. Ну, в каком-то смысле.

Прошло время, дядя Гоша куда-то делся. Наверное, помер. У Мариши были ключи от квартиры - от мамы. Иногда она думала, что надо бы узнать, кому принадлежит квартира и не имеет ли она на неё каких-нибудь прав. Иногда  волновалась, что за квартиру надо платить, а то отнимут - непонятно, правда, у кого. Но проблем не возникало. Во всяком случае, каждый раз, когда она туда приходила - не обязательно на шкаф, случаи-то разные бывали - она неизменно обнаруживала свет, воду и даже работающий телефон. Номера его она, правда, не знала. Когда у неё появился смартфон, она попробовала позвонить с того телефона на свой. Высветилось "Номер не определён". Мариша почему-то не удивилась.

Она сошла на Арбатской, синей ветки. Вылезла наружу, подала нищенке, потом - уже на Арбате - купила крестик. Она всегда покупала крестик перед такими делами. Потом эти крестики куда-то пропадали, так что Мариша старалась взять подешевле. К сожалению, эту торговлю подгребли под себя церковные лавки, цены кусались. Мариша подумала, поморщилась, но крестик всё-таки купила: не экономить же на здоровье.

Дом 11а корпус 7 по Старотеремищевскому прятался в неприметной выемке между пивным рестораном "Postmaster" и магазином детской одежды "Лялюсик". В прошлый раз Мариша думала, что она выкинет от одного только этого словечка. Увы, без шкафа, как всегда, не обошлось.

Она почти уж было решилась зайти в "Postmaster" - выпить пльзеньского, заесть солёными сушками. Внезапно снова остро захотелось селёдки. Тогда она решила не ресторанничать: и деньги поберечь, и опять же здоровье.

* * *

В квартире было как всегда. Тёмная прихожая, лосиные рога. Мариша привычным жестом закинула на них беретик. На полу валялся чек из "Седьмого Континента" и белый пакет оттуда же, забытые с прошлого раза. Мариша рассеянно подумала, что надо бы прибраться - уже понимая, что и на этот раз забудет.

Быстро поснимав верхнее и бросив сумку, она заглянула в библиотечную комнату. Из темноты пахнуло едкой книжной пылью. Свет был, полки и лесенка обнаружились на привычных местах. Мариша вздохнула и отправилась на кухоньку.

Там тоже было как всегда. Газ выключен, в древнем неработающем холодильнике лежала верёвочка. Она там всегда лежала, и Мариша каждый раз вспоминала поговорку "в холодильнике мышь повесилась". Мышь, впрочем, не пахло - как и едой. Но свет горел, из крана с недовольным фырканьем брызнула вода. Мариша умылась ещё раз. Подумала, не сделать ли кофе. Три года назад она оставила здесь пачку "Жокея классического молотого". Пачка нашлась ровно там, где и была оставлена - рядом c дядьгошиной медной туркой. Мариша, как всегда, подумала, что вещь вообще-то ценная, надо бы унести домой - и, как всегда, ту мыслишку недодумала.

Пришлось повозиться с тугим газовым краном, потом искать по карманам зажигалку. Кофе она залила исподкранной водой: другой не было.

Сидя за столом и прихлёбывая невкусный напиток - у неё никогда не получался вкусный кофе, но она притерпелась - Мариша перекатывала в уме всякие дела-делишки. У неё оставалась почти дописанная статейка на гендерную тему для питерцев, что-то на Кольту.ру, как всегда вёрстка и что-то ещё по мелочам. Всё это в сумме тянуло на двадцатку с хвостиком, на которую предстояло прожить остаток месяца и начало следующего. На такие деньги в Москве не живут, но Марише по жизни везло с расходами. Именно с расходами: ей часто доставалась что-то подешевле, а то и вовсе на халяву. Она жила в двух шагах от продуктового рынка, и в трёх - от "Ашана". Зайдя в ресторан или кафешку, она регулярно встречала каких-нибудь знакомых, готовых проспонсировать её кофе или бокальчик беленького. Странноватый сосед по лестничной клетке, регулярно стрелявший у неё сигареты, однажды ни с того ни с сего презентовал ей роскошный серебристый Мак с экраном шире маришиных плеч: по его словам, он "перестал отвечать его задачам". Школьная подруга и соседка по дому, Джемма Каныгина, регулярно таскала её на распродажи, а недавно отдала ей за восемь стёганую парку с поясом от MaxMara, которая в интернет-магазине стоила двадцать пять, а Джемме досталась за пятнадцать. И наконец, решение её нынешней проблемы, в Москве весьма недешёвое, брал на себя шкаф.

Поразмыслив обо всём об этом, Мариша решила, что её всё устраивает и от добра добра не ищут - а, следовательно, и менять ничего не нужно. Правда, та же Каныгина звала её на постоянку: пятьдесят тыр и офис. Вот если бы не офис. Мариша не любила офисную работу и отношения. Зато любила спать до полудня.

Что касается жизни личной, то по этой части всё было швах. Тот мужик, из-за которого она сюда пришла, оказался обычным маришиным мужиком - не писал, не звонил, и, вероятно, поменял симку в телефоне. Мариша даже не особо-то и переживала: других мужиков у неё не водилось в принципе. Больше беспокоила Джемма. Она в последнее время увлеклась всякими современными взглядами на то на сё. Поговаривали, что у неё что-то было с менеджершей из ресторана "Сюрприз". Недавно Джемма позвала Маришу в баню. Мариша испугалась бани, она вообще боялась жары и духоты - но вот мысль о Каныгиной, бабе наглой и красивой, её как-то смутно волновала.

Что-то зацепило взгляд, какая-то яркая деталь, выбивающаяся из общего сумрачного колера. Мариша поднялась, покрутила головой и источник раздражения опознала: на подоконнике лежала открытая, спинкой вверх книжка в яркой цыганистой обложке. Присмотревшись, она прочла название - "Бардо Тодоль". Слова тоже были какие-то цыганские - что-то вроде "айнанэ" или "парабела-чебурела". Мариша всего этого не понимала и не любила. Она разочарованно отвернулась и в этот миг почувствовала: в пустой квартире кто-то есть.

Это было единое чувство: что квартира пуста и что в ней кто-то есть. Как будто эта пустота сама стала кем-то, наполняющим все эти тихие комнаты. И в этом была какая-то завораживающая жуть - не ужас, а именно что жуть. От которой хочется говорить шёпотом и ходить на цыпочках.

Мариша бешено затрясла головой. Наваждение пропало. Квартира была пуста как чистая бумага, пустая без всяких затей, пуста, как пусты все явления, которые суть лишь видимость.

- Что-что? - не поняла Мариша собственных мыслей.

Ответить было некому, да и вопрос как-то расплылся. Осталось только шуршание непонятных слов, да острое отвращение к самой идее - работать в офисе на постоянке.

В этот момент в прихожей задребезжал телефон.

Это было так неожиданно и до того некстати, что Мариша подскочила, как кошка при включении пылесоса, и больно стукнулась о стол. Жезва нервно подпрыгнула, заплевав столешницу кофейной гущей.

Звон повторился - "дрдрдрдрдрдрдрындзь".

В голове Мариши пронеслись, виляя и пыля, разные страхи. Сейчас появятся настоящие владельцы квартиры... или кто-то за ней следил и её засёк... или это феесбешники? Шестого мая дветыщедвенадцатого Мариша была на Болотной, чем немножечко гордилась - но больше боялась, что попала на какую-нибудь камеру и за ней придут. А что, они могут.

 Телефон зазвонил снова. В этом настырном звуке было что-то невыносимо нелепое.

Мариша бросилась в прихожую, схватила трубку, прижала к уху и услышала протяжные бабьи рыдания.

- Толя, Толечка, - донеслось откуда-то, голос был молодым и безнадёжным. -  Толечка, ну я тебя прошу, пожалуйста, ну пожалуйста. Толя, скажи что-нибудь.

- И-извините, - внезапно севшим голосом проговорила Мариша. - Вы не туда попали. Я не Толя.

- Девушка! - взвыло на том конце. - Девушка, я вас умоляю... я на колени встану... пожалуйста, выслушайте! Скажите Толе, чтобы он вернулся, мы ему собрали на лечение... мы его простили... он на самом деле добрый, только больной... скажите Толе, что мы его любим! И бабушка простила за ту пенсию, и что побил... только пусть вернётся... он же умрёт от этой гадости... ему лечиться надо! Обещайте, что передадите! Обещайте!

- Я не... - начала было Мариша, но снова услышала безнадёжный плач. - Я передам, - наконец, сказала она и бережно, как неразорвавшуюся гранату, положила трубку. Рычажки щёлкнули. Настроение, и без того не очень-то светлое, испортилось окончательно.

Она вернулась, села за стол, но кофе больше не хотелось. Хотелось чуть-чуть выпить. В принципе, у неё с собой был вискарик - маленькая бутылочка, наполовину пустая. Но сначала надо было сделать дело и дождаться результата. Алкоголь был лишним. Первый раз, когда Мариша лазила на шкаф, она именно что выпила, для храбрости. Всё прошло тяжко и очень грязно: кровь никак не останавливалась. Мариша никому ничего не сказала, но мама догадалась. И однажды как бы случайно заметила, что в таких случаях всё нужно делать на трезвую голову. Мариша поверила: у мамы был опыт.

Когда именно шкаф появился в семье - если это было можно назвать семьёй - никто не помнил. Скорее всего, им украсил свои хоромы прапрадед. О нём было известно только то, что звали его Ефим Карпович и занимался он коммерцией. Фамилия у него была какая-то простая, неинтересная. Как он жил и что с ним сталось в итоге, семейная история умалчивала. Важно одно: когда родилась маришина прабабка, Анна Ефимовна, шкаф уже был.

Старший брат Анечки, Анатолий Ефимович, получивший свободное воспитание и учившийся в Университете, был позором семьи: гулял, пьянствовал, таскал из дому вещи и пропивался вчистую, а когда отец собрался уж было отправить его в немецкую алкоголическую лечебницу - куда-то пропал с концами. Видимо, погиб, хотя тела так и не нашли. Отец особенно убивался из-за того, что не похоронил сына по-христиански. Посему Анечку дома держали в строгости, а воспитываться отправили в настоящую кондовую глушь - в Нижегородское епархиальное училище, откуда девица вышла совершеннейшей атеисткой.

Уже в Москве у неё случился роман с офицером - взрослый роман, с последствиями. Чтобы спасти честь, Анечка прыгнула со шкафа: кто-то надоумил. Случился выкидыш, на удивление чистый и без всяких осложнений.

Потом в России произошли известные события. Купеческие хоромы уплотняли восемь раз, что привело к двум убийствам и трём пожарам. Скорее всего, купчишкино семя извели бы под корень, но Анечке повезло: при очередном уплотнении к ним подселился краском Лёва Шорник, герой Одессы. Блондинка Анечка с точёной шеей и оленьими глазами запала в его молдаванскую душу, так что он забрал её себе, а через некоторое время официально женился. Он был страстен, этот Шорник, так что со шкафа Анна прыгала раза три, а то и все четыре.

В двадцать девятом Шорника - к тому времени дослужившегося до комбрига - отправили в Среднюю Азию. Там басмачи отрезали красному командиру лихую кудрявую башку. Под это дело Анна Ефимовна родила дочь Агату - Бог знает от кого, но записана она была на законного супруга - и выхлопотала у советских властей  персональную пенсию. Больше она замуж не ходила, а если вдруг чего - был шкаф.

Традицию продолжила бабушка Агата Львовна, при дележе бабкиного наследства - набежала невесть откуда взявшаяся местечковая родня - забравшую старинную вещь себе. Она жила с нелюбимым мужем, инженером со смешной фамилией Распопов, детей от него не хотела. Маришину маму, Лику, она зачала на курорте от красивого местного парня, решила оставить. Ей было за сорок, кесарили. Через два года нашли опухоль где-то там. Оперировали. "Меня выпотрошили как курицу", говорила Агата Львовна, сидя на кухне  дочки и стильно затягиваясь беломориной.

Мама Лика тоже прыгала со шкафа. Замужем она была пять раз, всегда за туристами, любила горы, какие тут дети. Мариша тоже отправилась бы в отходы, но в этот момент Лика застряла в Кабардино-Балкарии. Там она с чего только не прыгала - всё бестолку. В Москву она вернулась на большом месяце и решила не рисковать. Мужей тоже менять перестала, так что Мариша выросла с папой Серёжей, он же Сергей Владимирович Казначеев.

Папа Серёжа ушёл в восемьдесят девятом. Почему - Мариша так и не поняла. Оба родителя на сей счёт молчали как партизаны. Жил папа в Бибирево, пил палёную, от неё и помер в девяноста четвёртом. Мама Лика дотянула до девяноста восьмого. В последние полгода у неё болела левая рука. Мариша осторожно говорила маме, что надо бы к врачу, мама отмахивалась - "я туристка, я здоровая, всё на ногах перехаживала". Патологоанатом установил инфаркт и объяснил, что рука, оказывается, болела от сердца. Такой симптом, надо было знать.

К тому времени Мариша шкафом уже пользовалась, и не единожды. Ей везло на породистых мужиков, ненавидящих гондоны. Сама она не то чтобы не предохранялась, а просто всё всегда случалось неожиданно, некстати, как-то  вдруг - ну и короче вот. Так что, при всём богатстве выбора, шкафу альтернативы не было.

Мариша вздохнула. Из головы почему-то не выходил неведомый Толик - судя по услышанному, Толик-алкоголик, а может и наркоман. Кем-то он приходится той рыдающей тётке? Мужем? Братом? Сыном? Она немножко повыбирала между мужем и сыном - брат как-то сразу сдал позиции. Решила, что всё-таки муж. Мама вот тоже переживала из-за папы Серёжи. Не показывала, но переживала, Мариша это чувствовала нутром.

- Лечиться надо... - пробормотала она. - Всем лечиться надо.

"Люди должны относиться к себе как к больным" - прошло у неё в сознании.

Мариша напряглась. Это была чужая мысль. У неё такое случалось - в ход её обычных мыслей вклинивалось что-то извне. Обычно это была какая-нибудь цитата. Но Мариша не могла вспомнить книгу, из которой была эта цитата.

"Книга лежит рядом" - подумалось ей оттуда же.

Мариша беспомощно оглянулась - но опять не увидела ничего, кроме пёстрой цыганской обложки на подоконнике.

Внезапно рассердившись, она вскочила, подошла к подоконнику и взяла книжку - брезгливо, двумя пальцами. Обложка оказалась пыльной и скользкой, противной. Пальцы дрогнули. Книжка выскользнула, упала на пол, но не захлопнулась, а распласталась на полу, как лягушка.

Мариша машинально наклонилась, чтобы её поднять. Внезапно что-то запульсировало в пояснице, заболел низ. Мариша подумала было, что оно началось само - но нет, боль была другая. Как будто что-то маленькое и злое вцепилось в неё изнутри. И оно не хотело, чтобы Мариша наклонялась за книгой.

Она выпрямилась, боль тут же прошла. Зато наступила слабость - знакомая, от пониженного давления. У Мариши была гипотония, от мамы. На нервяках и прочем стрессе оно иногда падало ниже ватерлинии, до черноты в глазах и обмороков.

В таком состоянии лезть на шкаф было нельзя. Надо было прилечь, отлежаться, потом немножко поесть. Выпить кофе, собраться с силами.

Она кое-как доплелась до спальни - маленькой, очень тёмной. Половину места занимал диван. Рядом стоял и ждал чего-то бельевой ящик с ветхими простынями. Но раскладываться не хотелось. Мариша стянула ботильоны и сняла кофточку, сбросила пыльное покрывало и улеглась, пристроив под голову диванный валик. И тут же провалилась в сон.

Ей снилось, что она девочка лет семи. Она сидела в какой-то тёмной комнате. Во сне у  неё был старший братик - высокий блондинистый мальчик с серыми глазами. Мальчик рассказывал ей детскую страшилку про гроб на колёсиках. Девочка сидела в квартире и делала что-то плохое, и поэтому за ней выехал с кладбища гроб на колёсиках. Он искал сначала улицу, на которой живёт девочка, потом дом, потом квартиру, а потом он её забирал с собой на кладбище. Но у братика выходило почему-то, что гроб на колёсиках заберёт не девочку, а его, и не на кладбище, а в волшебную страну. И поэтому девочка должна делать плохое, потому что гроб может не успеть и тогда братик навсегда останется в этой тёмной комнате, и его тут будут ужасно мучить. Потому что в этой комнате всех мучают, такая уж эта комната.

Девочка-Мариша испугалась за братика и спросила, что она должна делать плохого. Братик сказал, что она уже почти всё сделала, и гроб на колёсиках уже совсем рядом. Нельзя только ничего поднимать и открывать, и тогда всё будет чики-пуки.

Мариша улыбнулась этому "чики-пуки" и спросила, а как же тогда гроб заедет в комнату, ведь дверь-то заперта. Брат обидно засмеялся, и сказал, что она глупая - гроб на колёсиках едет к ней не снаружи, а изнутри. Она поняла, и ей стало смешно. 

От этого чувства она проснулась. В комнате было почему-то светло - наверное, зажгли свет. Рядом сидел отец и смотрел на неё.

Она не испугалась. Потому что сразу поняла, что это тоже сон, причём знакомый: как она лежит больная в постельке, а рядом сидит добрый папа и протягивает ей что-то вкусное - конфетку или сахарного петушка на палочке. Петушка на палочке она видела один раз в жизни, и мама категорически отказалась покупать такую  гадость. Но Марише петушок запомнился и потом часто снился - почему-то именно в связи с отцом.

Но на этот раз у папы Серёжи в руке было не лакомство, а маленькая вещица, судя по блеску - латунная.

- Смотри, - сказал он, показывая на подоконник. Там невесть с каких времён стоял огромный горшок с окаменевшей землёй. Из неё торчал засохший прутик неизвестного растения.

Отец с усилием наклонил горшок и положил вещицу под него.

- Вот здесь, - сказал он. - Поднимешь, достанешь и откроешь. Будь хорошей девочкой.

С этими словами он стал дядей Гошей. Нет, внешне он не изменился, просто стало понятно, что теперь он дядя Гоша.

Мариша хотела сказать, что она не может быть хорошей, потому что должна быть плохой, и что ей нельзя ничего поднимать и открывать, но дядя Гоша погрозил ей пальцем, и она испуганно замолчала.

- Братик у тебя на самом деле добрый, - с какой-то странной интонацией сказал дядя Гоша, - вот только больной.

Во сне она прекрасно понимала, о чём речь, и ей было стыдно, очень стыдно. Но сдаваться она не собиралась.

- Ты не настоящий, - сказала она дяде Гоше.

- А ты настоящая? - поинтересовался тот.

Мариша задумалась. Во сне она знала, что ничего настоящего на самом деле нет, а всё понарошку, как в игре. Но в той игре, в которую играли здесь, настоящими считались только те, кто не спит - то есть не играют в то, что здесь называют сном. Она, Мариша, спала. Значит, настоящей она не считалась - но всё-таки не до такой степени, как дядя Гоша.

- Ты умер, - сказала она.

- Откуда ты знаешь? - прищурился дядя Гоша.

Мариша растерялась: она и в самом деле не помнила, чтобы дядя Гоша умирал. Он просто куда-то делся. Куда, а главное - когда, она не помнила.

- Люди столько не живут, - неуверенно сказала она.

Дядя Гоша не ответил, просто стал тем, кем он и был на самом деле - пустотой. Она была никакой, даже не холодной - у неё не было температуры. У неё вообще ничего не было. И в то же время она состояла из чего-то вроде равнодушного сострадания - равнодушного, потому что сострадать было на самом деле некому.

Внезапно заболел затылок, и Мариша пришла в себя. Она сидела на полу возле подоконника. Рядом валялась книжка в цыганской обложке.

Машинально её подобрав, - внутри что-то испуганно дёрнулось, - она уставилась невидящими глазами на страницу.

"...вниз или вперед на прежнем уровне, - медитируй же в этот миг на Владыку Великого Сострадания..." - прочитала она и разочарованно положила книжку на пол. Какая-то эзотерика. Эзотерику она считала той же цыганщиной - грязные шарлатаны, несущие чепуху и вымогающие у дураков деньги.

"Четыре рубля двадцать копеек серебром" - откликнулось в голове. Эта цифра произошла всё из той же пустоты.

- Чего? - не поняла Мариша.

Пустота сгустилась до образа.

* * *

В ресторане сидели благообразный восточный старик с ухоженной седой бородой и молодой сероглазый блондин с нервно подёргивающимся ртом. Они сидели за столиком, чем-то уставленным - это было покрыто дымкой, как и окружающий интерьер.

- Обыкновенно я не берусь за такой заказ, - говорил старик, тщательно выговаривая русские слова, - но эта рукопись... Сколько стоила она?

- Четыре рубля с мелочью, Пётр Александрович, - усмехнулся нервный. - Я купил её на Сухаревке у какого-то книгоноши. Из-за картинок. Хотел вырезать и развешать по стенам.

- Варварство! - неожиданно вспылил старик, но тут же успокоился. - Видите что... - он помолчал, формулируя. - Это действительно редкая вещь. Очень редкая. Сутра Учения об Изначальном Состоянии с комментарием Дюсума Кхьен-па, Знающего Три Времени. Этот комментарий... - старик снова помолчал, подбирая слова, - имеет очень огромную практическую ценность.

- Какую? - без интереса спросил блондин. - Что-то для лечения?

- Можно сказать и так, - старик провёл пальцем по краю кофейной чашки, которая на этот миг выплыла из тумана. - Самое хорошее лечение - когда родился здоровым. И в хорошей семье. Не бедной, - он засмеялся, показав крепкие жёлтые зубы. - В комментарии Кхьен-па даются указания для вхождения в лоно хорошей матери...

- Извините, Пётр Александрович, - нахмурился блондин - но я во все эти восточные сказки не верю. Впрочем, пустое. Я отдаю вам рукопись, а вы мне - средство. Оно не должно ей повредить, - добавил он, пытаясь выглядеть грозно.

Старик вздохнул.

- Я уже обещал, я сделаю средство, - сказал он. - Но я сейчас не еду в Москву. Может быть, пошлю молодого Цыбикова. Он знает как... И эта рукопись тоже пригодится. - Он задумался, потом щёлкнул пальцами. - В вашем доме есть шифоньер? Шкаф большой? Э-э... высокий?

- Зачем? Вы же обещали средство? - не понял молодой человек.

- Я даю средство! - старик снова вспылил, и снова быстро успокоился. - А-а, вам хочется порошок. Европейцы. Всегда хочется порошок. Я могу сделать порошок. Но он кончится. Лучше шкаф. У вас будет снова женщина, и снова, и снова, и всё будет опять.

- Как вы сме... - начал было сероглазый, однако продолжать не стал. Более того, лицо его сделалось виноватым.

- Я вижу суть внутри, - вздохнул старик. - Вы не умеете остановиться. Это сгубит вас.

- Папаша тоже говорит, что меня убьёт невоздержанность, - презрительно сказал молодой человек.

- Я не говорит убьёт. Я говорит  - сгубит, - поправил старик.

- А что сгубит вас, доктор? - неожиданно и как-то очень зло спросил блондин.

- Всякая страсть сгубит, - заметил старик. - Меня сгубит желание знать. Вот эта рукопись. За неё придётся платить долго. Ещё жизнь, наверное. Или две. Может быть, возьму обе сразу. Я постараюсь близко от вас. Когда опять вы не сможете остановиться, я остановлю. И на этом наше дело покончится.

Какая-то часть сознания Мариши отметила, что старик говорит почти без акцента, но слегка путается в падежах и формах глагола. Нет, даже не путается - а как бы скругляет путь, ходит мимо дорожек.

- Хорошо, пусть покончится... Но ваше средство сработает? Вы обещаете, доктор?

- Да. Вы знаете моя репутация. Доктор Бадмаев сказал, больной точно сделал, и будет хорошо. Всё выйдет без боли и вреда. Она потом сможет снова зачать от достойного человека, - у сероглазого на мгновение напряглось лицо, но он смолчал. - И самое главное. Убитый вам ребёнок снова получит человеческое воплощение в семье не хуже. Это работает, пока шкаф не открывать. Знайте это.

- Я уже сказал, что не верю в эти восточные сказки... - начал было блондин, но тут Мариша шевельнулась, и всё пропало. В памяти отдались только последние слова - "...не открывать".

* * *

"Книга лежит рядом" - подумалось ей снова. Мысль о книге не повторялась, она просто не уходила. Пустота хотела, чтобы она, Мариша, что-то поняла, и для этого нужна была книга.

Тяжело вздохнув, Мариша в третий раз взялась за пёструю обложку. Внизу живота что-то напряглось, но не сильно.

Книга открылась на тех же страницах.

"...если ты смотришь в воду, ты не видишь своего отражения, а твое тело не отбрасывает тени" - читала она, не вникая в смысл.  "У тебя нет сейчас тела из плоти и крови, и это знак того, что твое умственное тело блуждает..."

Она рассеянно перевернула страницу. Живот внезапно заболел сильнее.

"...возникнут образы самцов и самок в любовном союзе" - прочла она, - "и если ты в этот миг войдешь в лоно под властью страсти и злобы, ты родишься в виде лошади, птицы, собаки или человека. Если тебе предстоит родиться самцом, ты ощутишь себя им и испытаешь яростную злобу к отцу, ревность и желание - к матери. Если тебе предстоит родиться самкой, ты ощутишь себя ею и испытаешь сильную зависть и ревность к матери, страстное желание - к отцу. Это заставит тебя вступить на путь, ведущий в лоно, и ты почувствуешь..."

Внутри вдруг что-то прорвало. Как будто кому-то надоело ждать за дверью, и он очень громко постучал.

"И ты почувствуешь..." - перечитала Мариша.

Дверь слетела с петель. Взорвалась боль, стремительным пламенем охватила поясницу, отдалась в почках.

- Толя! - закричала Мариша, совершенно не думая, что она кричит и кому. - Не надо! Не надо, Толя!

- Сука, - сказал сероглазый изнутри. - Просто сделай это, сука. Мой гроб на колёсиках.

"Книга лежит рядом" - вернулась мысль.

Она подняла книжку трясущимися руками. Внутри что-то кольнуло, но не сильно: похоже, существо внутри устало бузить.

"Это заставит тебя вступить на путь, ведущий в лоно, и ты почувствуешь самодовлеющее блаженство, когда встретятся сперматозоид и яйцо. В этом блаженном состоянии ты утратишь сознание, и эмбрион будет расти..." - она обессиленно выронила книжку.

- Блаженство, - поняла она. - Блаженство. Блаженство. Он подсел на это блаженство.

- Удовольствие, - поправил дядя Гоша. - Очень сильное удовольствие. Оно является причиной рождения, иначе никто не захотел бы рождаться. Этого удовольствия нет сильнее. Некоторые души хотят испытывать снова и снова. Но за удовольствие есть плата. Нужно жить. Это долго. И много страданий. Гораздо лучше не жить совсем. Для этого нужно выйти из лона матери неспособным к жизни. Такие становятся духами и живут без тела. Наслаждаются, пока удовольствие не рассеивается полностью. После этого они могут снова войти в лоно. Они боятся только...

- Отпусти меня, доктор, - попросил брат, тихо и безнадёжно. - Последний раз прошу, отпусти меня. Я не хочу сюда. Я не хочу рождаться. Жизнь - это ад. А тут ещё и Россия, это ад внутри ада. Я не хочу!

- Твоя добрая карма исчерпалась полностью, - сказал дядя Гоша. - Ты потратил всё, что у тебя было. Ты останешься во чреве матери. И родишься здоровым и сильным ребёнком, - добавил он. - Это всё, что я могу сделать тебе.

- Неееет! - закричал Толя. Маришу снова пронзила боль. - Ты выкинешь меня, выкинешь, выкинешь, ты, сука!

- Ты тратишь последнее, что осталось, - спокойно сказал дядя Гоша. - Остановись.

- Родила меня быро обратно! - зарычал брат и ударил Маришу болью в живот так, что она согнулась пополам. - Нипочём бы теперь не родился! - снова удар, снова боль, режущая кишки. - Небытьё - и легко и приятно! - опять удар, на этот раз сзади, по почкам. - Чем умучился - тем насладился! - удар пришёлся по матке, Мариша почувствовала, что по ляжкам течёт тёплое. Сначала ей показалось, что это кровь, но потом сообразила, что описалась.

"Всего этого не существует. Сконцентрируйся на образе пустоты" - равнодушно подумала пустота.

- Идиотка! - кричало и било изнутри. - У меня же растёт тело! Вся эта гадость! Я уже теряю память! Лезь на шкаф, тварь!

- Толя, - тихо заплакала Мариша, кусая губы, - Толечка, не бей меня, я всё сделаю как хочешь...

"Он болен" - подумала пустота. "Он не может остановиться. Достань ключ и открой шкаф."

- Сука! - закричал изнутри неродившийся брат и сделал что-то такое, что Мариша скрючилась от боли.

Она знала, что ключ в соседней комнате, под горшком. Какой-то частью сознания успела удивиться, что его столько времени не трогали. И что он такой холодный. И что замочная скважина заросла изнутри ржавчиной. Надо бы капнуть маслом, подумала она, но масла не было. Была боль.

Мариша пришла в себя, сидя перед открытым шкафом и пялясь на то, что в нём было.

Там, внутри, на позеленевшей от времени медной проволоке, висел детский скелетик, увитый разноцветными полуистлевшими лентами. Что-то было написано на стенках шкафа, какие-то непонятные значки. Всматриваться в них не хотелось.

"Неееет!" - кричал внутри неё братик. "Я не хочу... я не хочу... я не хочу туда... в мир... я не хочу рождаться... отпустите меня, отпусти меня, пусти меня, пусти, пусти... Или я сделаю тебе больно!"

"Хорошо. Последний раз" - сказала пустота. "Это последний раз, и я это совершу сам. Пора окончательный расчёт."

- Прости, Толя, я больше не могу тебя не рожать, - сказала Мариша и дёрнула за проволоку.

* * *

- Пльзеньского нет. Только "Сибирская корона", - сказала официантка.

Мариша покрутила головой и убедилась, что сидит за крайним столиком в "Postmaster". Кажется, она уже заказала что-то к пиву, а теперь выяснилось, что пива-то и нет. "Корону" пить не хотелось.

- Извините, - сказала Мариша. - Я пришла за "Пльзеньским". Всего доброго.

Она встала. Потянулась за сумкой и вспомнила, что оставила её в квартире дяди Гоши. Там же остался и беретик. Возвращаться не имело смысла: она знала, что квартиру не найдёт. Да и Старотеремищевского переулка, скорее всего, больше не существует. Его не то что не стало - теперь его и не было. "Как не бывало", подумалось ей, и она улыбнулась. 

Краткий осмотр карманов показал, что деньги на месте: Мариша суеверно прятала их на теле, вот привычка и пригодилась. Проездной остался в сумке - ничего, там и было-то три поездки. Паспорта она с собой не брала. Ну и славно. Беретика только жаль. Другой такой поди поищи.

Впрочем, решила она, это называется - ещё дёшево отделалась.

Потом и эта мысль кончилась, как все мысли.

Мариша шла по улице, из-под полуприкрытых век рассматривая прохожих. Каждый из которых родился потому, что не смог устоять перед наслаждением. Перед самодовлеющим блаженством, которое возникает при встрече сперматозоида и яйца. В этом блаженстве каждый из них утратил сознание, забыл себя - и теперь расплачивается за это жизнью.

Двусмысленность последней фразы понравилась чему-то внутри Мариши, она даже улыбнулась.

Мимо прошёл мужик, повёл глазом, прищурился. Взгляд был знакомый. Так смотрели на Маришу все те мужчины, с которыми она была.

Пустота, которая когда-то была купеческим сыном Анатолием Ефимовичем, а потом должна была стать сыном Анны Ефимовны, или Агаты Львовны, или Лики Казначеевой, или её, Мариши, сыном, но не стала, нет - сладострастно замычала внутри. Ей представился сперматозоид, вонзающийся в яйцеклетку - и поток, море,  океан захлёстывающего блаженства.

Личность, которую звали Маришей, ощутила нежность и жалость к непутёвому братику, который на самом деле добрый, только больной.

"В основе сознания лежат неосознанные чувства, оставшиеся от прошлых воплощений" - подумало что-то совсем третье, постороннее.

"Я все свои жизни жалела своего нерождённого брата и всё делала для него" - подумала сама Мариша. Точнее, эта мысль возникла в той её части, которая была пустотой - и на которую Мариша до сих пор не обращала внимания.

"Многие живут для тех, кого нет" - откликнулась другая пустота, которая была той же самой пустотой.

В её животе умирал плод. Это она тоже знала - тем же самым, ясным знанием пустоты. К вечеру он умрёт. Какое-то время она ещё будет ходить с ним внутри. Потом будет выкидыш. В бане. Она почему-то была уверена., что это случится в бане.

Потом мысль растворилась и не осталось ничего, кроме безразличного сострадания ко всем живущим и мучающимся в этой локе.

- Хорошо, - сказал кто-то рядом серьёзным голосом. - Возьми.

Она повернулась и увидела бедно одетого, но опрятного старика со связкой сахарных петушков. Одного он протягивал ей.

- Спасибо, па... дядя Го... спасибо, в общем, - Мариша, наконец, определилась с мыслями и лакомство взяла.

Тут ей подумалось, что всё это имеет какой-то символический смысл, и что ей сейчас нужно сказать что-то значительное. Но ничего значительного ей в голову не приходило. Пробовать петушка на вкус тоже не хотелось. Хотелось пльзеньского. И тем не менее, ей было приятно - как будто что-то сбылось, какая-то мечта, давно забытая, но всё-таки не оставленная.

- Ты не стала бы есть, - сказал человек. - Тебе хотелось, чтобы папа подарил петушок. Подарить, не есть. Если бы ты ела этот петушок, у тебя болел живот и ты рассердилась бы на папу.

- Что? - не поняла Мариша.

- Надо правильно понимать себя, - сказал старик. - Без этого.

Он поставил голосом точку, и она означала всё.

Мариша вздохнула, достала телефончик и набрала было Каныгину - договариваться насчёт бани. Потом вспомнила, что уже отказалась. К тому же, подумалось ей, Джемма настроена на эротическое приключение, а не на то, что там, в бане, случится. Надо идти одной. Придётся заплатить, и за отдельный номер, и потом. Во что это обойдётся? Не придётся ли занимать у той же Каныгиной?

Она села на лавочку, закрыла глаза и принялась считать деньги.