День давно уже вступил в свои права, а Токмаков тратит безуспешно время, пытаясь организовать что-то вроде митинга для жителей коммуны. Жителям на Токмакова, в сущности, наплевать; они уже окрестили его убийцей похуже Керна, но так как прямо сейчас он никого не убивает -- все занимаются потихоньку своими делами. Кучки людей там и сям, вялая меновая торговля: ты мне, я тебе. Слышны обрывки лагерной лексики: шконка, пайка, хозактив. Вот хозактив-то и собрался вокруг Токмакова; обсуждают стройку, то да сё, но в основном и их сворачивает на текущие дела -- где, например, взять мыло, хлорамин, пластмассовые вёдра?
Ближе к полудню Токмаков теряет терпение. Он уезжает на станцию и возвращается с портативным дизель-генератором, к которому тотчас прикрепляют кучу проводов прямо во дворе. Деловитые рабочие, приехавшие на стройку, расставляют оборудование -- проекторы, мониторы, стереовизоры. Прямо во дворе Токмаков начинает совещание с рабочими и инженерами -- как строить, что строить, где строить. Подходят геологи, начавшие как раз первичную разведку местности; у них есть свои соображения. Звучат знакомые по довоенным временам термины, столь милые сердцу "креативного класса": показатели эффективности, графики освоения, столбцы, логистика, репортинг... Постепенно вокруг дворовой "летучки" собирается толпа бородачей из первого блока. Начинают звучать отдельные реплики на птичьем языке: "тут такой кейс, что если асап кей-пи-ай не пропатчить под нашу крейзоту, дьюти-белл за первый викенд дропнется". Ещё полчаса -- и стихийный митинг, охвативший до трети населения, бурлит вокруг поблекших на ясном солнышке мониторов.
--Вы что, намерены добывать сахар прямо из атмосферы? Какая утопия...
--А что утопичного? Растения так делают уже полмиллиарда лет, а мы чем хуже?!
--Вес большой, и размеры огромные! Не выдержит ваш стратоплан ни по жёсткости, ни по весу.
--Всё рассчитано! Каждое крыло держит свою секцию, паря с нею в воздухе. Операторам остаётся только управляться с тем, что и так неплохо предскажут и рассчитают компьютеры. А что до жёсткости, так и сама колонна не жёсткая, и крылья не жёсткие. Пусть гнётся сколько влезет, лишь бы держалось!
--А обслуживание? Обслуживать её как?!
Обслуживание -- самая неразработанная часть проекта. Через каждый километр, через четыре крыла на пятое, предусмотрены под крыльями небольшие гондолы, напоминающие самолётный фюзеляж. Здесь сидят операторы и вахтенные монтажники, здесь отдыхают на пересменках поднимающиеся и спускающиеся люди. А вот сам подъём и спуск -- вещи, очень далёкие от идеала. От крыла до крыла бегает "патерностер" -- гибкий трос, замкнутый в кольцо, вращающееся на специальных роликах под действием энергии ветра и электрических резервных моторчиков. Зацепившись страховочными карабинами за патерностер, можно подняться или съехать на один "этаж", на соседнее в связке крыло. Помимо высотного гермокостюма, патерностер -- это всё, что город может предложить монтажникам и операторам будущей облачной башни. Техника простая и опасная, как и всё на этой страшной, лишь крылом коснувшейся города войне.
--Экстремально! Подъём на самую верхотуру -- часа четыре, не меньше...
--Да, поэтому и делать там особо нечего, разве что ремонт выполнять. Да и опасно там будет: облака, молнии, радиацию опять же нанесёт... Это только для особых случаев!
Находятся те, кто от такого предположения плюётся и косится:
--Сами вот и лазайте на свою верхотуру!
Находятся и те, кто в состоянии по достоинству оценить удивительные перспективы, способные открыться человечеству из-под дрожащих, парящих в воздухе крыльев:
--Ух ты! Как в фантастике!
Наконец, находятся и те, кто подходит к делу прагматично:
--Такой проект, и у нас собирать?! Да будь в этом хоть какая-то перспектива, буржуи бы давно построили такое у себя в Америке!
--Нет больше вашей Америки... А буржуи, вон они, на Формозе строят уже какие-то высоченные башни. Может, это такие же колонны, они нам не докладывали. Но только у них есть и материалы, и люди, а у нас что?!
--У вас в городе до войны минимум два миллиона людей было. Куда девали?
--Известное дело: часть вот сидит тут и ждёт прибавки к пайку! -- Токмаков сознательно делает ударение на последний слог в слове "паёк", чтобы отучить людей от тюремной формы в женском роде -- "пайка". "Пайка -- это когда паяльником по ноге транзистора елозишь",-- объясняет он.
--И всё же, как это так -- американцы не построили, китайцы не построили, а наш русский Ванька вдруг будет строить? -- возмущаются жители блока номер один.
Токмаков звереет:
--Вы за Ваньку не беспокойтесь, он построит! А расчёты нам делал полный интернационал: автор профиля крыла Рей Джинджер, гибкие конструкции -- Владислав Акимов и Джузеппе Серсатти, техника реакторной колонны -- Борегубенко, Добужинский, Мюллер и Цоренов. Работает на импульсных батареях инженера Мацумы. Война собрала вместе много разных людей, так уж выглядит мир в эпоху массовых миграций...
Жители блока номер один всё равно скептичны:
--Так культуры производства же нет!
--Нет,-- соглашается Токмаков. -- Но если ничего не делать руками, так и культура не вырастет. И то сказать -- полвека учились строить, а потом опустили руки и принялись учиться друг другу в чашку плевать. Ну, наплевали, а стройка-то стоит... А впрочем,-- прибавляет он,-- можете дохнуть здесь, надеясь на помощь сияющего Запада. А я возьму строителей и начну. Только потом не приходите объяснять, что вам сахарок положен от народной власти. Как жили, так и будете жить: пайка, шконка, разговорчики уголовные, плюс задранное до небес самомнение. А то как работать, так вы не умеете и пусть американцы делают, а как жрать, так вам первым положено, соль земли и гордость нации! Слушайте, а на кой фиг я с вами вообще тут разговариваю?! Всякому нормальному человеку уже всё понятно было бы, а из вас лезет... Идите нахрен!
Те, кто заинтересовался строительством, сами уже урезонивают Токмакова:
--Кому нахрен, а нам вот интересно! Говорите, такого ещё никто не делал?
--Никто и никогда.
--А потом приоритет припишут какой-нибудь американской компании, а про нас скажут: "легенда, не могли русские"...
--Во-первых, тут не только русские, я же вам говорю. А во-вторых, на чужой роток не накинешь платок. Вот завалим мир сахаром, искусственным белком, дешёвой энергией, и будем диктовать ошмёткам сверхдержав свою непреклонную волю. Тогда уже никто против нас не пикнет, разве что,-- Токмаков обводит рукой неопределённый круг собравшихся,-- вот такие вот субчики! Им дай волю, они мигом расскажут, что никакой стройки вообще не было, а была пьянка, потом разврат, а потом всех свидетелей расстреляли. И денег не возьмут за рассказ. Это же мастера по одному-единственному делу: в чужую кашу гадить!
--Это запросто! Был у нас тут такой Бенедиктов...
--Ты, Антон, на Бенедиктова не вали! Бенедиктов работал за четверых, настоящий мужик был. И Керн ему доверял, хотя тот его и собачил на все лады.
--А почему "был"?
--Ты не слышал, что ли? Бенедиктов с трупом Керна сбежать попытался, а ему кто-то из колонии засандалил из винтореза. Женщины рассказывают...
--Ну и новость! Так руководство же арестовали, кто бы это мог быть?
--Тамара Фёдоровна эта кого-то подбила. Им человека убить -- самый смак, а духу не хватает, так они и раньше исполнителей себе искали по баракам. Гостиоры!
Толпа гудит. Проект колонны временно отодвинут в сторону; наросло, рвётся наружу глухое народное возмущение.
--Перевешать этих коммуняк, вот и вся недолга!
--Точно! Бить надо краснопузых, а потом уже колонну строить!
--Не бить, а в барак загнать! Раз пролетарий, так пусть работает! А раз коммуняка, так пусть работает за голую идею! И жрать не давать, пусть очистки картофельные на кухне клянчат после работы...
--Вот, это уже дело! Порядок будет!
Токмаков явно не готов к такому повороту событий, но и спуску давать не намерен:
--Коммуняк, говорите, давить собрались? А если они вас?!
--А нас-то за что?! Мы тут страдали, голодали, а они деликатесами обжирались... Картошку каждый день ели!
--Да что вы с ним разговариваете?! -- кричит кто-то из толпы. -- Это же Токмаков! Он сам нам их и прислал! Они там в городе все одним дерьмом мазаны!
Токмаков, побелев, идёт сквозь толпу на голос. Ему заступают дорогу, пытаются оттолкнуть: "Но, но!". Этим Токмакова не смутить; прёт напролом, буром, как секач по снегу. Несколько человек собираются накинуться на него с побоями, но опасаются стрелков, стоящих поодаль, поэтому просто толкают и упираются Токмакову в грудь. В конце концов, тот останавливается.
--Да, я их прислал,-- говорит он. -- Я их прислал, а вы приняли. Вот передо мной -- не перед вами! -- они и ответят теперь, ответят по закону революции. Я с них по-человечески за всё спрошу: за развал, за гостиоров, за картошку попорченную. А вы -- не спросите! Вы не люди, вы -- вши, грязь, мразь, из вас людей делать -- пустая работа. Марш по баракам! Ваша помощь нам не нужна, мы без вас сами справимся! Подонки...
Толпа отвечает дружным рёвом, но в рёве этом слышна не только ярость оскорблённого самолюбия. Здесь задета честь; приехавший из города высказал сомнение в человеческом достоинстве обитателей барака номер один. Можно оскорблять его в ответ, можно даже применить силу -- но вернёт ли это достоинство? Поэтому ярость толпы бессильна, и Токмаков натренированным своим ухом чётко улавливает это.
--Свернуть мониторы,-- командует он. -- Не до совещаний с этими людьми. Кто может понять, тот понял, а кто не может, тому и не надо, чёрт тогда с ними со всеми! И с активом коммуны цацкаться тоже хватит. Вечером суд, а завтра -- за работу!
Токмаков уходит, а интерес всё же остаётся. И до самого вечера говорят люди о сахарной колонне осторожно, обиняками, прерывая себя и собеседников на полуслове -- словно пробуя на язык, каково это вообще: участвовать в таком великом деле, какого не делал в мире ещё никто и никогда?
В пять вечера начинается суд -- здесь же, на площади, потому что в актовом зале осталось слишком много следов жизнедеятельности прошлого руководства. Токмаков справедливо опасается, что это может стать помехой в деле выяснения истины. Хотя для выяснения истины много усилий всё равно не потребуется: испорченная картошка, газовая камера и ненавидящие глаза вчерашних горожан, превратившихся за одну зиму в заправских уголовников, с точки зрения Токмакова, являются достаточными свидетельствами. Но у него припасено ещё немало доказательств виновности руководителей "Кузни горящих сердец". Он предупреждал, что расстреляет их, и он их расстреляет -- таково его решение, для этого решения не нужен суд; но суду нужны неоспоримые доказательства вины, злого умысла. Иначе Токмаков будет в глазах общества узурпатором, насильником над правом. Можно, конечно, устроить вместо суда фарс, поглумиться над этой нелюдью, прежде чем спровадить её на тот свет; но тогда останется нерешённым другое, более важное дело -- люди не сумеют провести разницу между тем, где кончается зло и насилие и где начинается он, Токмаков...
Обвиняемых приводят под усиленным конвоем. Кристаллов держится вальяжно, но не величественно; то ли облетело с него величие, то ли и не было его никогда. Зато величественна Тамара Фёдоровна; предчувствует она, что площадь суда -- последняя в её жизни трибуна, и с трибуны этой хочется произнести ей много важных слов. "Товарищ Жанна", неумытая и оттого ещё более страшненькая, чем обычно, внезапно теряет своеобычную неприступность -- на лице её детская обида, готовая в любой момент прорваться наружу горючими злыми слезами. Лантанов сам, без конвоя, присоединяется к арестованным руководителям коммуны, занимает позицию на крайнем левом фланге, опираясь плечом на стенку административного корпуса. Наталья Крестьянка и худощавый активист демонстративно обнимаются, поют вполголоса какую-то революционную песню. Беглый врач Карбонов, изловленный патрулём колонистов, сидит на земле справа от всех, с некоторым отрешённым удивлением рассматривая свои связанные руки.
Фырча натруженным мотором, заползает во двор фургончик -- карета "скорой помощи". Из неё два санитара в белых халатах осторожно, под руки, выводят согнутого, трясущегося от слабости пациента, устраивают его на свидетельской скамье. При виде пациента по рядам собравшихся обитателей коммуны проносится гул: в нём признают Бенедиктова, не раз уже числившегося погибшим и по спискам, и по заявлениям самых разных свидетелей.
--Такое -- не тонет,-- авторитетно говорит про Бенедиктова один из обитателей первого корпуса.
На бывшее руководство коммуны раньше и глаз поднять не смели, а теперь на них, особенно на Лантанова и Наталью Крестьянку, сыплется непрерывный поток оскорблений. Комиссар Димальпьетра, председательствующий на собрании, приказывает навести порядок, и, когда стихает шум и недовольный гул, даёт сигнал к началу судебного заседания.
--Слушается дело... на основании мандата городского рабочего комитета... руководство временного лагеря для перемещённых лиц, действуя от имени и по прямому поручению рабочего комитета, дезорганизовало быт и трудовой вклад... поставило под угрозу... неприемлемые методы руководства в сочетании с террором и злоупотреблениями необоснованной политической властью... Рабочий комитет в лице своих представителей обвиняет следующих граждан... в организации террора... краже... халатности... растрате... убийстве и подстрекательстве к убийству... незаконном лишении свободы... пытках... телесных наказаниях... унижении человеческого достоинства... саботаже... Собранные факты, подтверждающие позицию обвинения, таковы... На основании мандата рабочего комитета... с учётом создавшейся чрезвычайной ситуации... я, рабочий комиссар Токмаков, требую от трибунала приговорить указанных лиц, с учётом особой общественной опасности их деяний, к высшей мере социальной защиты -- смертной казни!
Собравшаяся толпа гудит, выражая одновременно возмущение и одобрение. Они сейчас и сами бы растерзали своих бывших руководителей, припомнив им и насилие, и оскорбление, и унизительную бессмысленную работу, и психопатические лозунги; останавливает их лишь блеск стали в руках стрелков гражданского дозора, несущих конвойную службу.
Председатель собрания, Димальпьетра, прекращает шум. Слово берёт защитник, вызвавшийся представлять интересы арестованных руководителей. Задача его сложна только на первый взгляд; ведь вина Кристаллова и его людей очевидна, а роль защитника традиционно понимают как отвод обвинений и смягчение наказания. В действительности же задача защитника -- соблюдение прав обвиняемых, в том числе и права на справедливое, беспристрастное разбирательство вины перед судом. В этом ключе и произносит адвокат свою речь.
--Эти люди построили здесь диктаторский режим в миниатюре. Но кто направил их сюда? Рабочий комитет. На чей авторитет они опирались в своих действиях? На авторитет рабочего комитета. А почему народ им поверил, проникся мыслью о том, что убийства и репрессии непременно будут? Да потому, что рабочий комитет дал им такое право и показал пример. Два года без малого -- стреляли, вешали, что, думаете, это осталось незамеченным?! Кто первым разрушил правовое пространство, в котором возможны и необходимы были другие, более цивилизованные формы поведения?!
"Ах ты, сволочь!" -- думает Токмаков, но высказываться так он не имеет права. Потирая через грудь больное сердце, он отвечает со своего места адвокату:
--Первыми эти нормы нарушили те, кто начал стрелять, вешать и грабить беззащитных граждан, на которых наплевала центральная власть. Первыми эти нормы нарушили те, кто обрушил на нашу страну, соблюдавшую нейтралитет в конфликте, атомные бомбы -- для предотвращения нарушения норм цивилизованного права, как они объяснили этот поступок. Первыми эти нормы нарушили те, кто установил подлую диктаторскую власть в столице после бегства хоть и плохонького, но всё же законно избранного правительства. Рабочие комитеты защищались как могли, и да -- мы левели с каждым днём, с каждым часом, пока на нас лезла озверевшая свора мелких и крупных хозяйчиков! Вы, гражданин адвокат, забыли уже, как выглядел город, как выглядели хлебные нормы и бомбоубежища позапрошлой осенью?! Прибавьте к этому стрельбу и убийства. Что мы должны были делать -- сдаться? Позволить себя уничтожить, во имя прогресса и цивилизации?!
--Да! -- кричит со свидетельских мест несколько голосов из первого блока.
--К порядку на заседании! -- требует Димальпьетра.
Дозорные, приподняв карабины, одним своим видом наводят порядок в толпе.
--Мы этого не позволили,-- прибавляет Токмаков. -- Мы не дали уничтожить ни себя, ни вас, ни город. В нас стреляли, мы стреляли в ответ. Нас пытались насиловать, и мы ответили насилием. Мы оказались сильнее: так было, так будет всегда -- организованные массы, народ, сильнее кучки угнетателей и насильников. Оттого угнетатели и пытаются уничтожить, разбить все формы народной организации, убить само стремление к свободе...
--Народу свобода не нужна! -- высказывается кто-то со свидетельского места. -- Зачем она безграмотному быдлу?
--Вопрос только в том, кто и как будет управлять,-- поддерживает говорящего сидевший в переднем ряду свидетелей бородач из первого барака.
Димальпьетра снова пытается призвать к порядку, но тут на своём месте приподнимается бледный, страшный от всех пережитых потрясений Бенедиктов. Опираясь на одну руку, он с трудом придаёт себе вертикальное положение и кричит, точнее, визжит срывающимся от слабости фальцетом:
--Как вы смеете! Рабы, холопы... Свобода -- великий дар! И она принадлежит всем... всему народу... Да здравствует народ!
--Да здравствует свобода! -- кричат в ответ Лантанов со скамьи подсудимых и электрик в остатках жёлтой рясы из толпы. Толпа гудит.
--Эй, Бенедиктов! -- взывают из первого барака. -- За паёк продался?!
--Куда труп Керна девал? Съел? Вон какой ты отощавший...
--Братцы, да он провокатор! Бей!
Стрелки поспешно вскидывают наизготовку карабины. Повскакивавшие на ноги жители коммуны останавливаются в движении и с видом оскорблённого достоинства усаживаются обратно на импровизированные скамьи из досок и перевёрнутых вёдер. Димальпьетра запоздало призывает к порядку.
--Вот,-- негромко произносит Магия,-- с какими людьми день за днём доводилось иметь дело Кристаллову и его помощникам, постепенно донося до их ушей непреклонную волю рабочего комитета...
--Для них это не оправдание,-- возражает Токмаков.
--Для них -- нет, но для их безумия -- да. Каждый находит свои способы жить среди безумцев: одни оттачивают разум до той степени, когда изощрённость его граничит с катастрофой, другие глохнут к бедствиям мира, уходя в скиты и ашрамы, третьи же отличаются тем, что заводят себе собственное безумие, отличное от безумия окружающих...
--Проблема лишь в том, что они не имели на это права,-- отвечает Токмаков. -- Им было доверено дело.
--В том-то и беда,-- отвечает Давид Шалвович. -- Нельзя доверять дело тому, кто к делу не способен изначально. Вы это знали, а ваши тогдашние товарищи -- нет. А сейчас, товарищ Токмаков, прошу вас, посмотрите внимательнее, кто из этих людей ваши враги: Кристаллов со своими клевретами или эти, на скамейках в первых рядах?
--Те и другие,-- говорит Токмаков упрямо, пока председатель наводит порядок. -- Они не отличаются: одинаковая психология безответственного истерика, одинаковая убеждённость в собственной сверхценности, одинаковая ненависть к тому, кто из последних сил помогает им. Среди них моих друзей нет и быть не может. Только враги.
--А если они исправятся?
--Вы сами-то верите в это, Давид Шалвович? Исправить человека с психологией обиженного на весь белый свет ребёнка...
--Исправились же, как тут все говорят, Лантанов и Бенедиктов! А ведь они принадлежали к двум враждебным лагерям, да притом были среди них самыми истеричными и гнусными!
--Я ещё не знаю, исправились ли они...
--И не хотите дать им возможность это проверить и доказать?
--Если при этом страдает справедливость, то нет, не хочу.
--А не пострадает ли справедливость из-за казни человека, по собственной воле вставшего уже на путь исправления?
--Их расстреливают за уже совершённые деяния, а не авансом...
--Вот и зря! -- решительно отвечает Давид Шалвович. -- Если бы их за уже совершённые деяния штрафовали или отправляли на отработку, это было бы честно и по справедливости. Но расстрел -- это не наказание и не форма восстановления справедливости, это лишь мера социальной защиты от самых отъявленных подонков! Расстреливая того, кто мог бы стать лучше и честнее, вы срезаете плодоносящую ветвь. И никакой справедливости в этом акте я, честно говоря, не вижу, товарищ Токмаков...
--Это Кристаллов -- "плодоносящая ветвь"?! Или Наталья Крестьянка, водившая к нему женщин по требованию?!
--Нет, с этими мне всё ясно. Но есть и другие, кого вы тоже, бесспорно, захотите в свой час расстрелять. Подумайте заранее не о них, но о себе; вы же не хотите, чтобы историки будущего рассуждали о "токмаковщине", описывая ваши решительные действия?
--На историков будущего мне сейчас глубоко наплевать...
--А зря: история -- вершина всех наук, она учит нас не повторять чужих ошибок, особенно стремясь к чести и славе грядущих веков...
Тут уже Димальпьетра призывает к порядку и Токмакова, и Магию; они мешают успокоившемуся, примолкшему судебному заседанию. Начинается опрос свидетелей.
Свидетели, как и ожидалось, изображают безрадостную картину -- настолько безрадостную, что адвокат несколькими уточняющими вопросами легко её рушит. Но факт есть факт: оскорбление, насилие, принуждение женщин к сожительству, рабский труд, унижение человеческого достоинства и пытки были в течение многих месяцев неотъемлемыми частями быта коммуны "Кузня горящих сердец". По собранным фактам ясно, что особенно отличился Юрий Лантанов, но, когда Димальпьетра озвучивает это, народ вдруг взрывается:
--Чего вы от него, сопляка, хотите? Ему голову задурили, вот он и ходил с плёточкой!
--Ничего же не соображал, пока ему Керн голову на место не поставил!
--Нашли виноватого: ему ещё пелёнки менять впору, а его на первый блок поставили! Там кто хочешь озвереет, от жлобов этих! С утра до вечера и его, и нас оскорбляют -- всё не по ним, всё им спеси мало!
--Оставьте Лантанова в покое! Или пусть идёт сортиры драить, а стрелять в ребёнка не смейте! Не он виноват, а гостиоры эти!
Лантанов сидит красный, как варёный рак, и видно, что на глазах у него блестит уже готовая слезинка. Тамара Фёдоровна, наклонившись к нему через плечо, пламенной скороговоркой убеждает Юрия покончить с собой, прихватив на тот свет при возможности двух-трёх охранников или какого-нибудь ещё оскорбителя красной нравственности.
Димальпьетра поднимает руку с флажком, заменяющим ему судейский молоток.
--Допрос свидетелей окончен. Теперь имеют возможность высказаться подсудимые.
Первым выступает Олег Кристаллов, но он утратил под конвоем всякую солидность. Он возбуждён и, по всей видимости, напуган. Его речь, сбивчивая и невнятная, посвящена доказательству того, что трибунал не имеет права судить их, руководителей Красной Зоны; наоборот, именно им, руководителям Красной Зоны, принадлежит всё право и вся власть, какие только бывают во Вселенной... Кристаллов путается в словах, не говорит по существу, и после трёх попыток исправить ситуацию Димальпьетра наконец-то лишает его слова.
За ним начинает говорить Тамара Фёдоровна. Её речь, наоборот, понятна и логична, но полна явных и скрытых угроз. Сила объективных законов истории, говорит она, за теми, кто познал обе стороны этих законов, светлую и тёмную, дающую надежду человечеству и ввергающую его в адские пучины. Но разве заслужило человечество, отказавшееся добровольно от коллективного самопожертвования во имя высшей идеи, какого бы то ни было светлого исхода? За утверждением гнилого индивидуализма, за игры с собственным "я", за гедонизм и выпячивание собственной личности, за неготовность к немедленной и беспрекословной жертве следует страшное наказание. И они, комиссары Красной Зоны, лишь орудие этого наказания, меч и бич, ниспосланные на головы толпы высшими силами Вселенной, тем космическим сверхразумом, который наблюдает за процессом эволюции низших существ, людей, неспособных органически подняться до уровня сверхразума, но зато способных рано или поздно осознать своё предназначение и выполнять благую волю космических сил, не считаясь ни с собственными страданиями, ни с собственными личными потерями, ибо для подлинного человека будущих эпох личность ничто, но служение -- всё...
В таком же ключе выступают и товарищ Жанна, и товарищ Марат, и Наталья Крестьянка, и другие руководители. Их речи беднее сравнениями и пророчествами, но куда богаче эмоциями. Народ -- быдло, ему нужна сильная власть, чтобы не дать сойти с праведного пути. Аскетизм и страдание -- вот то, что может воспитать в людях подлинный коллективизм. Разумеется, есть те, кто уже воспитал это в себе, и им не следует пренебрегать мелкими благами, которые им посылает жизнь; поэтому вины за собой руководители "Кузни горящих сердец" не чувствуют, а трибунал, вслед за своим шефом Кристалловым, признают незаконным сборищем бандитов. Рабочий комитет им тоже не указ; туда избирают всякую сволочь, а не проверенных товарищей из внутреннего ордена красных меченосцев. Угроза расстрела забыта -- они уже обличают и обвиняют, требуют привилегий и прав, они уже вернулись к прежнему своему состоянию.
Короче всего речь Юрия Лантанова.
--Я виноват и перед своими товарищами, которые доверили мне работу, и перед теми людьми, которых меня отправили размещать и охранять, для которых я в итоге превратился в чудовище. Я осознаю свою вину, расстреливайте меня. Но прошу вас, никогда не ходите по моим путям. Не доверяйте тем, кто посвящает вас в тайные общества; не верьте, если кто-то называет вас избранными. Нас всех избрала история...
Кристаллов силой усаживает Юрия на место:
--Сядь, Лантанов, не позорься перед ними...
Лантанов вырывается, хочет что-то сказать, но слёзы душат его, мешая договорить. Он и в самом деле опускается на скамью подсудимых; Тамара Фёдоровна и Наталья Крестьянка с демонстративной брезгливостью отодвигаются от него.
--Трибунал выслушал показания подсудимых,-- провозглашает Димальпьетра. -- Если ни у кого больше нечего добавить -- вас, Кристаллов, я не имею в виду,-- трибунал удаляется на совещание.
--Разрешите! -- поднимает руку Токмаков. -- У меня есть ещё просьба вызвать важного свидетеля.
--Обвинения или защиты?
--Того и другого.
Димальпьетра кивает. Токмаков отдаёт распоряжение, и санитары выгружают из фургона носилки, на которых лежит укутанный термическими одеялами человек. Подле носилок -- врач Ирина с целым комплектом заранее подготовленных шприцов в лотке. Носилки выносят к самому барьеру между скамьёй подсудимых и членами трибунала. Санитары приподнимают лежащего, который откидывает край одеяла, и люди, сидящие в первых рядах, видят перед собой почерневшее, осунувшееся лицо Керна.
Раздаётся хоровой вопль, во мгновение ока достигающий задних рядов.
--К порядку! -- кричит Димальпьетра.
--Два или три вопроса, не больше,-- предупреждает Ирина. -- Пациент слишком слаб... кровопотеря, гнойный перикардит, слепая рана в средостении...
--Буду краток,-- соглашается председатель трибунала. -- Товарищ Керн, вы видели, кто в вас стрелял?
Керн склоняет голову в знак согласия. Его рука указывает на Тамару Фёдоровну.
--Из окна административного блока,-- произносит он вполне отчётливо.
--Как вы покинули коммуну?
--Бенедиктов... вынес. Боялся, что меня добьют... не эти, так те, из первого корпуса. В него тоже стреляли... Дотащил до немецких дозорных, а там утром... сказали, вы приехали... повезли туда, на станцию.
--Какую роль в событиях последних дней играл Лантанов? -- спрашивает уже Токмаков.
Военинструктор явно улыбается.
--Юрий Лантанов -- герой. Дрался с бандитами, от пуль не бегал, как некоторые... его коллеги... Настоящий человек!
--У меня всё,-- говорит Димальпьетра, и санитары бережно уносят носилки с Керном в медицинскую машину.
Толпа, не ожидавшая такого зрелища, вновь разражается рёвом.
--Ура! Керн живой!
--Качать Бенедиктова!
--Лантанову ура! Отпустите Юрия!
--Свободу Лантанову!
--Товарищи! Нельзя же так!
--Да здравствует Бенедиктов!
--Да здравствует Керн!
Многие плачут. Токмаков отмечает для себя, что к военинструктору всего за несколько дней многие успели проникнуться неподдельной симпатией.
Димальпьетра вновь поднимает флажок:
--К порядку! К порядку! -- тщетно взывает он.
Наконец, народ успокаивается, и Димальпьетра снова может перекричать гул толпы. За то время, пока бушевали эмоции, трибунал уже успел принять взвешенное решение, и теперь Димальпьетра оглашает его.
--Юрий Лантанов! Трибунал признаёт вас виновным в преступлениях, связанных со злоупотреблением данными вам полномочиями, но считает вас искупившим вину перед народом в бою. Трибунал выносит вам строжайшее предупреждение; дав в следующий раз волю негативным сторонам вашей личности, по слабости или по злой воле, вы будете отвечать перед народом и рабочей властью по всей строгости законов переходного времени. Сейчас вы свободны и можете немедленно покинуть скамью подсудимых...
Лантанов, вскочивший при звуках своего имени, секунду стоит неподвижно, потом срывается одним быстрым прыжком с места и бежит по площадке к машине, куда унесли носилки с Керном. В толпе раздаётся одобрительный смешок.
--Олег Кристаллов, Тамара Оклик! -- продолжает Димальпьетра. -- Вы признаны виновными в преступлениях против человечности и в злоупотреблении чрезвычайными полномочиями, возложенными на вас рабочим комитетом. Кроме того, гражданка Оклик признана виновной в попытке убийства сотрудника рабочего комитета во время исполнения тем специального задания в условиях чрезвычайной ситуации. Также вы признаны трибуналом виновными в попытке организации заговора против человечества. Исходя из вышеизложенного, вы приговорены к смертной казни. Приговор будет приведён в исполнение немедленно. Старший дозорный! Выделить расстрельную и похоронную команды, подготовить захоронение вне территории коммуны и привести приговор в исполнение немедленно!
--Есть! -- отвечает Алибек Нишанов, который никогда в жизни больше не позволит называть себя Мухтаровым, потому что не должно человеку носить фамилию в честь клички сторожевого пса.
--Ты же сказал, что он умер,-- говорит вдруг Кристаллов.
--Я наврал,-- отвечает ему Нишанов. -- Так всем было спокойнее: и вам, и мне.
--Предатель,-- говорит Наталья Крестьянка. -- Пёс.
--К порядку! -- взывает Димальпьетра. -- Остальные члены руководства коммуны признаны виновными, поражены в гражданских и политических правах на неопределённый срок и высылаются на обязательные работы за пределы Тетеринского района. В случае новых противоправных действий со стороны любого из подсудимых единственной мерой наказания становится смертная казнь, как форма социальной защиты. Всё личное имущество подсудимых конфискуется, кроме одежды и предметов личной гигиены. Приговор привести в исполнение немедленно, высылку организовать с первым попутным конвоем. Решение трибунала оглашено, заседание закрыто!
--Мы ещё встретимся... при других обстоятельствах! -- говорит товарищ Марат, зло сверкая глазами.
--Возможно,-- кивает Токмаков. -- Возможно, при следующей встрече вы будете стоять носом к стенке, а кто-нибудь из нас -- целиться вам в затылок из карабина, дожидаясь команды "Пли". А сейчас, как говорили в моём детстве -- крути педали, пока не дали. Будь моя воля, вы бы все сейчас в овражек легли...
--Сука ты после этого, а не рабочий! -- говорит ему товарищ Жанна. -- Предал ты нашу красную мечту! Людей убиваешь!
--Смотри-ка ты, какая чувствительная,-- поражается ей Токмаков.
--Ничего вам тут без нас не построить! -- кричит Тамара Фёдоровна. -- Строительство -- это жертвы... кровавые жертвы! Будущее требует кровавых жертв! И всё, что вы построите, будет разрушено, а мы пребудем вечно! Наблюдатели смотрят, они ждут...
Стрелки уводят Кристаллова и Тамару Фёдоровну, остальные подсудимые молча отправляются под арест. Когда приговорённых ведут мимо толпы из первого блока, кто-то отчётливо произносит так, что слышно Токмакову:
--Ну вот, краснопузые занялись любимым делом: друг друга режут!
Он подходит к толпе, долго, одного за другим, рассматривает каждого из стоящих перед ним людей. Наконец, произносит пренебрежительно:
--А вы не бойтесь, мы про вас не забудем. Сейчас с ними разберёмся, потом возьмёмся за вас. В обиде не останетесь...
И, уже отходя в сторону, бросает вполголоса:
--Вот поставлю Лантанова комендантом...
Лантанов, весь в слезах, бредёт уже по площади перед административным блоком, но всем и каждому хорошо видно, что сквозь слёзы он просто сияет от счастья, как новенькая электрическая лампочка.
Давид Шалвович Магия трогает Токмакова за рукав:
--Вот видите! -- говорит он. -- Я вам сразу сказал, что товарища Керна надо придержать напоследок. Это подняло дух в народе! А иначе эти буки своими мрачными проповедями непременно испортили бы всем всё настроение...
--Мне испортили настроение эти, из барака номер один,-- отвечает мрачно Токмаков. -- Да и насчёт руководства коммуны я не уверен, что было такой уж хорошей идеей сохранить им жизнь. Попортят они нам немало крови.
--Так а чего вы-то хотели, батенька? Мы на войне, извольте видеть. Тут есть враг: умный, сильный, хитрый, рассчитывающий всегда и всюду нас побеждать. И расчёт его, надо сказать, не лишён оснований. Но войны выигрывает не тот, кто более жесток, а тот, кто богаче, а для богатства нужны люди, рабочие руки нужны. Строить новую, более сильную экономику -- это первый и главный закон революции, остальное может и подождать. Такая вот диалектика...
Весенний вечер постепенно гаснет над коммуной, и лёгкий майский ветерок доносит из лесочка до слуха Токмакова нестройные звуки выстрелов, обрывающих навеки земной путь Олега Кристаллова и Тамары Фёдоровны.