Начало пути -- забытый полустанок, не станция даже, а простая остановочная платформа. Раньше было бы недалеко ехать, часа три на электричке, и вот ты уже не в городе, а в синих-синих предгорных степях, расчерченных речками да берёзками, размеченных красно-белыми башенками сотовой связи. А теперь к дороге такой важности готовиться приходится знатно: литерный поезд, два броневагона, всё это требует места. Место делают тут же путейцы: прямо за платформой появляется насыпь, на насыпи -- рельсы и стрелки. Это ещё не строительство, даже не зародыш его, это узкий путь, по которому в матку-стройку потечёт скоро семя человеческой воли, оплодотворяя пустошь новой жизнью. И Токмаков, сжимая в руке кружку с отвратительным подогретым напитком "Лио", бормочет про себя, разглядывая этот путь, что надо бы сразу же распорядиться насчёт рельсов и узкоколейки.
Вслед за путейцами на полустанок прибывает целая делегация -- жители местных деревень и хуторов. Её предводитель Серемянко с ходу начинает ругаться на Токмакова:
--Вместо того, чтобы привезти нам, труженикам села, горючее, мануфактуру, продукты, железо, лопаты новые, -- вы, городские, опять переводите народный ресурс на такие-то и такие-то прожекты!
Токмакова так легко тоже не возьмёшь:
--А картошечку в город вы завозили по осени? Самим, говорите, есть нечего? А что горожане с голоду пухли и вам поставляли при этом что могли, это вы в своих расчётах не учитываете, Серемянко?
--Так известное дело: крестьянин -- соль земли, стержень народа русского! А если городскую голытьбу кормить, то никаких припасов не напасёшься. Всё одно, передохнете все там, не от радиации, так от химии своей поганой!
--И при таком отношении вы рассчитываете на безвозмездную помощь города? Зачем нам снабжать тех, кто уже отвёл нам место в могиле?!
--Так это, это самое, ваш пролетарский долг, самопожертвование и всё такое. Ради людей труда, так сказать! Вот, и ваш товарищ Олег Кристаллов так же говорил своим коммунарам, а ведь мы его просили: дай людей на посевную, всё одно подохнут, так пусть хоть какое полезное дело успеют доделать...
Токмаков снова хватается за сердце, глядя прямо в глаза Серемянко и его спутникам:
--Соль земли, говорите? Эта земля явно нуждается в некотором обессоливании... Пулемётчика сюда!
--Чёрт побери, товарищ Токмаков! Ну нельзя же стрелять непрерывно...
--Тогда уберите этих полусумасшедших мерзавцев с глаз моих долой! Не желаю их ни видеть, ни слышать, всё одно -- по делу ничего не говорят, а от их хамства уже мухи дохнут! Клоуны какие-то!
Порученец выбегает из вагона, вытаскивая за собой растерявшегося Серемянко:
--Я тебе, подонку, жизнь спас. Вали отсюда к чёртовой матери, пока цел!
--А что такого? Помогать крестьянам своим пролетарским трудом вы не будете, что ли?!
--Нет, ну ты посмотри на него, а! Пулемётчика сюда!
Серемянко спасает только то, что этого порученца отвлекает другой порученец. У него есть важное известие, а сверх того -- за ним стоит подвода, на которой кто-то лежит и стонет. Держась за вожжи, сидит на подводе мальчишка лет десяти, а подле него -- обросший, грязный мужичок в толстом ватнике. Поговорив, порученцы устремляются в вагон к Токмакову, а Серемянко плюёт и уходит.
--Городские! Разве с такими кашу сваришь?! Эх, вот при царе-то мои прапрадеды бы сейчас уже по золоту ходили...
Порученцы объясняют Токмакову ситуацию: у немцев-колонистов отсиделся прошлою ночью беглец из коммуны, привёз с собой тяжелораненого свидетеля, который точно знает, что и как там произошло. Токмаков, выслушав порученцев, аж подскакивает на месте:
--Раненый, говорите, на подводе... Довезли? Жив?
--Жив, фельдшер говорит, всё не так уж плохо. Но оперировать надо. Пуля застряла в средостении, за грудиной. Ушиб сердца, плюс угроза сепсиса и какой-то ещё тампонады, что бы это ни означало.
У Токмакова и у самого сердце готово выскочить из груди, но он бежит к доктору, объясняет, распоряжается. Порученец -- за ним:
--Раненый -- это ещё не всё. Там... ещё один клоун к вам.
--Да сколько же можно! А впрочем, клоуном больше, клоуном меньше. Пригласите!
В дверях токмаковского купе вырастает носатый субъект в замызганной до камуфляжного состояния оранжевой ветровке.
--Я -- Магия...
--Что, простите? Мне некогда...
--Это моя фамилия: Давид Шалвович Магия. Я по профессии цирковой клоун. Но я слышал, что вам нужны здесь монтажники на какое-то высотное строительство. Так вот, мне доводилось работать промышленным альпинистом, я прекрасно лазаю, и я бы хотел...
--Да не может быть! Нормальный, живой человек! Давид Шалвович, если вы и в самом деле специалист, мы вас немедленно сделаем инструктором! Будете нас учить и сами учиться. Откуда вы тут появились?
--Эвакуировали меня ваши из города... прямо в кузню эту горящую, будь она неладна! Приехал, а там какие-то гостиоры, постиноры... В общем, сбежал я. Пристроился у немцев-колонистов, они хоть и жлобьё, но порядок, по крайней мере, соблюдали. Ребятишкам фокусы показывал, наладил им радио, на трубе играть научил сигналы разные. Так зиму и перезимовал, а тут уже хотел было бежать, но сперва туда к немцам комиссар приехал, потом вот ещё беглецы из коммуны подоспели, а теперь уже и вы до нас добрались. Вот и решил я к вам прибиться, авось не зря буду вашу еду жевать.
--Что ещё за гостиоры? Плохо там было, в коммуне?
--Да не то чтобы плохо... -- Магия отмахивается. -- Бессмысленно. Они и плохо хотели бы сделать, но поначалу у них всё решимости не хватало. Там, если с ходу по-настоящему гайки закрутишь, из людей бы зверьё полезло, они это понимали. Поэтому пробавлялись мелкой травлей для одиночек, а шайкам бандитским давали волю: кого под шконку загнать, у кого пайку отнять, кого напрягать по хозактиву... Лагерные понятия! Ну, а гостиоры -- это у них такие очень моральные люди, мстители, якобы из будущего, которые исправляют прошлое. Вроде как есть тайная организация этих гостиоров, которая и в коммуне всем заправляет. А ядро этой организации сидит невесть где, и называется оно "Институт Исторических Технологий". Главным в коммуне по гостиорам числится, кстати, сопляк по имени Юра Лантанов, педик и жуткая паскуда.
--Найду я этого гостиорчика Лантанова -- расстреляю без разговоров! -- обещает Токмаков. -- Даже допрашивать не стану! И институт этот тоже прикончим, дайте время. Да вы чай-то пейте, Давид Шалвович! Настоящий чай, и сахар тоже настоящий, у нас за свинец в сахаре сейчас сразу очень плохо делают в городе...
Магия пьёт чай и мечтает о нормальной, честной работе. Настоящая фамилия его предков была Магиладзе, но по-русски это звучит слишком уж неблагозвучно. Он и в самом деле цирковой клоун, к тому же из цирковой династии. Это хороший, добрый, солнечный клоун, хотя вряд ли знал он в своей жизни хорошие времена. Пятнадцать лет назад за одно только его имя с отчеством ему, потомственному русскому артисту, чей прапрадед перебрался после войны на веки вечные в промытый степными ветрами Павлодар, чтобы развлекать эвакуированных детишек, -- ему грозила бы верёвка от молодчиков из "Русского центра". Он сумел пережить эти времена. Потом -- нищета, эпидемии, скитания, задворки, промозглые цирки шапито с натуральными рабовладельцами, с какими-то карабасами-барабасами, купившими бедных артистов со всем их нехитрым имуществом на корню у себе подобных -- предыдущих "антрепренёров". Странствования без паспорта, без денег, мелкое жульничество -- куда же без него! -- и, как дар за сострадание, умение видеть людей насквозь. Теперь Магия насквозь видит Токмакова и понимает, что этот человек -- самый добрый и самый заботливый человек на земле.
Хороший клоун Магия пьёт чай и счастлив. Токмаков понимает это. Но он понимает и то, что злые, мерзкие клоуны, приходившие к нему уже не раз, тоже где-то рядом. Их надо остановить, пока их тупые, отвратительные штучки не испортили жизнь ещё десяткам, сотням, а то и миллионам людей. Токмаков не думает о наказании, о возмездии; эта мысль просто не приходит ему в голову. Зло и смерть -- рядом, и они должны быть отражены любой ценой. Но Токмаков хорошо понимает: пулемётов для этого недостаточно, совсем недостаточно. Металлопластовые крылья будущей сахарной колонны -- вот то, что надёжно прикроет эту землю от зла своей тенью... Магия поможет поднять эти крылья в воздух, поможет прочно укрепить их над миром. Тогда люди перестанут умирать, и тёмная, мрачная сила не сможет уже терзать их безнаказанно, грозя клещами голода.
И, оставив Давида Шалвовича наедине с кастеляншей, оформляющей ему полку, бельё и паёк, Токмаков уходит работать.
Ещё только вечер первого дня после приезда, а уже не просто выгружены рельсы -- уже суетятся там и сям люди с теодолитами, носятся по равнинам на джипе геологи, маленький японский экскаватор, чихая дефицитным топливом, подсыпает грунт на будущую насыпь, и первый километр новой дороги наметился тонкой ниткой от полустанка до стройки. Хотели прокладывать узкоколейку, да посчитали и выяснили, что это обойдётся дороже, чем с обычным стандартным путём. Пошла нитка к будущему опытному полю, где предстоит встать сахарному заводу; довоенная норма -- пятьдесят километров пути в день, а надо-то всего пятнадцать. Но до войны были и экскаваторы, и самосвалы, и работящие люди из среднеазиатских стран, готовые круглые сутки рисковать и жертвовать собой за совсем небольшую сумму. Теперь этого всего нет, а людей из бывшей "Кузни сердец" Токмаков привлекать пока не хочет. Их нельзя вести на пустое место, они уже наелись досыта воздушных замков и песочных куличиков; теперь им надо дать что-то конкретное, а потом уже приставлять к делу. Но и бросить колонию без присмотра нельзя. Токмаков ещё в городе твёрдо решил: руководство коммуной он возьмёт на себя. Это хуже, чем авгиевы конюшни. Давид Шалвович прав: это -- лагерь, тюрьма, и заключены в этой тюрьме не только и не столько люди, сколько все надежды и чаяния их.
Под вечер Токмаков одевается, отдаёт те распоряжения, которые от него зависят, и на попутной подводе едет в сторону коммуны. За километр до поворота сходит, шагает по просохшей весенней дороге, слушает, как надрывается в ветвях варакушка.
И спотыкается о труп.
Труп -- обычный, неприметный, уже успевший немного разложиться за три дня после битвы. Видно всё же, что это человек непримечательный, славянской внешности, одет в какую-то окровавленную рабочую одежду, поверх -- остатки камуфляжа, в который до войны рядились охотно и рыбаки, и охотники, и фермеры, и поденные рабочие, да и разные частные собственники не брезговали... Вещей, оружия нет. А всё равно непорядок; труп на дороге -- прелюдия к эпидемиям. И Токмаков ставит себе первую отметку о том, что должно быть сделано им на посту администратора: убрать непогребённые тела.
А вот и вход в коммуну: зловеще флюоресцирующий транспарант "Красная Зона", побитые пулями столбы ворот. Часовой на входе знает Токмакова -- салютует винтовкой. Ещё трое вооружённых -- во дворе; в кузове невесть откуда взявшегося пикапа люди чистят оружие, насвистывая насмешливую песенку гражданских дозорных:
Сидит под грибочком в песочнице детской,
Стараясь носками не слишком вонять,
Дозорный патрульный, стрелок Городецкий,
С винтовкой, чтоб нечисть ночами гонять.
Так сыграйте же марш Радецкого
Для дозорного Городецкого...
Песенка Токмакову знакома, а сами дозорные -- нет. Подходит к ним торопливым шагом:
--Как дела, товарищи?
--Как в тюрьме,-- сообщает ему один из дозорных, скуластый, коренастый сибиряк. -- Коммуна эта дрянь, и люди дрянь. Один был приличный человек, товарищ Керн, и того убили, а мужичонка, которому его похоронить доверили, сам сбежал и тело Керна стащил.
--Это ты про Бенедиктова? -- вступает в разговор второй, повыше ростом, светловолосый и некрасивый. -- Так ты про него зря так! Он товарища Керна сильно уважал, на самом деле.
--При жизни уважал, потому что такого попробуй не уважь. А потом, как Керн помер, так Бенедиктов и сам сбежал, и труп где-то бросил, не похоронив.
--И правильно сделал,-- горячится светловолосый. -- А вдруг эти, из бывшей администрации, взяли бы здесь верх? Вот при них тут такое происходило, что думать об этом неприятно, и рассказы страшно слушать. Воспитание нового человека! Институт исторических технологий! И газовую камеру построили, ангелы недорезанные, натурально в Освенцим ведь решили поиграть, сволочи... Они знаете что приказали сделать? Закопать Керна без надгробия, тайком, чтобы никто не знал, где тело лежит! Так уж он их достал, до самых печёнок... Вот до чего докатились! А как бы надругались, если бы знали, где тело закопано? Ходили бы каждый день... могилу осквернять! И Бенедиктов бы тогда тоже был бы не жилец.
--Ладно с Керном,-- отмахивается Токмаков. -- Где сейчас сами эти... руководители?
--Известно где: арестованы! Приказ был из города, от самого товарища Токмакова из рабочего комитета! Только толку от этого ареста... Их вдруг все немножко даже любить начали после этого: они, мол, хоть как-то жить давали, а сейчас Токмаков приедет, и всем конец, всех на стройку века, и полягут там их белы косточки... Так что вокруг них снова авторитет нарастает. А вы сами-то из города будете? Скоро там Токмаков приедет?
--Я Токмаков.
--Ну ни фига себе! -- Дозорные выскакивают из кузова, пытаются построиться, быстро приводят себя в порядок. -- Это же что теперь будет?
--Порядок будет... Где этот... Лантанов?
--Арестован. Сперва поместили вместе со всеми, но там его пытались придушить, пришлось увести его в изолятор. Как раз туда, где эти сволочи газовую камеру построили. Камера, кстати, хороша: пригодится для спецобработки белья. А то, знаете, вошки-с...
--Ладно. Всех этих будем судить. Лантанову точно крышка, подонку, аж до города донеслось, какая это сволочь! Гостиор, а! Исторические технологии! Я им покажу исторические технологии... А кто тут за завхоза сейчас?
--Завхоза вот нет. Хотели одного поставить, но не получилось: проворовался раньше, чем приступил к работе. Тоже заперли его за приставы. Тут Бенедиктов во всём хозяйстве разбирался, ну так он тоже сбежал, сука. У вас есть толковые помощники на примете, товарищ Токмаков?
--У меня есть только Магия,-- рассеянно говорит Токмаков, оглядываясь по сторонам.
Дозорные смеются:
--Это именно то, чего нам сейчас не хватало!
--Зря смеётесь: это так и есть, и я вам именно это завтра продемонстрирую! Теперь -- к делу: нужно убрать трупы из лесочка, похоронить всех, а ещё обеспечить охрану строительства железной дороги до вон того поля, до новой стройки. В три дня должны уложиться. А тут такие типчики вокруг бегают... С этим вашим Левицким хорошо если десятую часть положили. Хозяева жизни, мочекислая соль земли русской... Давайте, действуйте с охраной и с трупами, а я пойду пока, поадминистрирую. Бумаги, файлы какие-нибудь о хозяйственной жизни, это всё сохранилось?
--Сохранилось всё, да было маловато. Товарищи руководство, насколько мы поняли, всё больше предпочитали живое действие, а не мёртвую бюрократическую бумажку.
--А живое действие -- это как?
--Ну, стеком по глазам, например. Или раздеть и приковать на морозе. Кстати, женщины тут говорят, что с Кристалловым многие из них сожительствовали из опасения физических наказаний. Потом всё равно доставалось, правда, только уже не от Кристаллова, а от какой-то барышни-крестьянки. Такие вот дела...
--Сейчас-то они и не то наговорят. Сейчас они и про замученных христианских младенцев рассказывать будут, дай только волю этой публике. Тут все хороши: почти три тысячи взрослых, самостоятельных лбов, приехавших сюда отнюдь не под конвоем и не в кандалах, не смогли наладить собственный быт, а дали собой командовать кучке проходимцев. И я тоже хорош: поддался на уговоры наших революционеров -- послушайте, мол, какие песенки вся эта шваль поёт... Если человеку доверить власть и не дать ни за что ни перед кем отвечать, он быстро разложится, хуже армейского продпайка! А это хамьё свалило на других ответственность за свою жизнь, да ещё и ножки свесило... Я Кристаллова с его бандой не оправдываю, но и делать из здешних колонистов узников политической совести тоже не след. Сами-то хороши! Завели у себя зэковские порядки, а администрация пусть их кормит три раза в день... Паразит на паразите! -- резюмирует в сердцах Токмаков.
Подходят ещё люди, здороваются. Это инструкторы-воспитатели, присланные рабочим комитетом с кирпичного завода по просьбе Керна. Уцелели только двое, у одного рука на перевязи и пахнет нехорошим запахом.
--В поезд и в больницу,-- унюхав ароматы газовой гангрены, распоряжается Токмаков.
--Ещё у троих столбняк,-- сообщает уцелевший инструктор. -- Похоже, ахтыровцы смазывали пули конским навозом, специально с этой целью.
--А сыворотку что, не вводили?
--Сыворотку всем вводили, да не всем помогла. Просрочена сыворотка, а новой нет. Никто же не делает. Как до войны говорили -- "всё за нефть в Китае купим!". Вот, накупились, пожалуйте...
--Ничего: выстроим всё новое, не привыкать! Дайте десять, двадцать лет мира, и будет у нас всё, что нужно!
--А потом что? Опять всё разворуют по берлогам?
--Не нойте. Потом -- это будет потом. Неужто человечество не умнеет?! Слушайте, а вы сможете временно побыть завхозом?
--Я нет, не смогу, не знаю тут почти ничего. Но есть одна женщина, она делала учёт имущества для Керна, в последние два дня она у нас и за продовольствие, и за организацию дежурств. Зовут Раиса Викторовна. И ещё есть один электрик, золотые руки, говорят, его родная семья в буддийские монахи сдала, когда у него туберкулёз костей открылся. Сейчас вроде как здоровый, бегает, проводку чинит. Он тоже тут по хозяйству хорошо разбирается...
Пикап с дозорными уезжает охранять стройку, увозит раненого инструктора. Токмаков идёт в кабинет заведующего, с недоумением и брезгливостью смотрит на остатки обстановки, сохранившиеся после Кристаллова. В доме пахнет сыростью, старой бумагой и кислой гарью пороха. На столе зачем-то лежит облезлый латунный горн; Токмаков, морщась от боли в сердце, берёт горн в руки и неожиданно для себя выводит на всю колонию: "до-ре-ми-до-ре-до!".
Под горном -- клочок бумаги с какими-то диаграммами и формулами, почеркушки Керна, поверх жирными буквами: "Честь и право". Край клочка порван, попятнан кровью, как зверь после неудачного выстрела охотника. Странная бумажка, но, может, нужная; Токмаков бережно разглаживает её и убирает в сейф. В сейфе пусто, а в двух толстых клеенчатых тетрадях на окне -- там, наоборот, много свежих записей. Подсчёты: люди, лопаты, семена, уровень активности почвы. Несколько кроков и эскизов, изображающих план местности. По эскизам выходит так, что люди хотели тут понастроить себе дач. Этого только не хватало: в такой момент -- и частные огородики! Что-то не то задумал Керн, надо бы его пропесочить как следует... ах, да, точно, этого прямо сейчас не сделаешь! Но всё равно -- не будет тут никаких дач! Надо строить завод, надо поднимать в воздух фантастическую крылатую колонну! Индустрия будущего -- вот единственный ответ бесконечной возне на подворьях, превращающей человека... да чёрт знает во что превращающей! В крестьянина какого-то!
Нет, так нельзя. Так можно нажить нервную лихорадку. И оставлять всё как есть нельзя, и с нуля начинать -- слишком большая растрата. Накопленное обществом богатство -- это не просто так, не ерунда. Всё должно идти в дело.
И, преодолевая сонливость, Токмаков погружается с головой в маленькие и нудные проблемы бывшей коммуны "Кузня горящих сердец".
Глубокая ночь. Спит в своём новом кабинете Токмаков, переругавшись с какими-то ответственными лицами; спит добрый клоун Магия. Не спит стройка -- прямо среди ночи отсыпают дорогу, кладут шпалы и рельсы, пыхтит маневровый тепловозик, многое повидавший в своей жизни. Не спит и шведский капитан Эк -- он едет из города с новым, сменным отрядом, он в ближайшие несколько дней будет вместо Керна обеспечивать безопасность стройки. Смелый старик Димальпьетра тоже не спит -- беседует с приехавшим на подводе оборванным, худым, побитым людьми и молью человеком, подливает ему чай в кружку, записывает, покусывая губы, бесхитростные, но полные страсти и надежды рассказы о зимней жизни в коммуне "Кузня горящих сердец".
Когда начинает светать, а над желтеющим юго-восточным горизонтом робко, как служанки в опочивальне капризной госпожи, появляются Луна и Венера, комиссар Димальпьетра отправляет своего собеседника отдохнуть ещё пару часов. Сам он неторопливо одевается, выходит на перрон, дожидается переполненного поезда, с которого сходят капитан Эк -- "Хей, мин кёра комисьонёр!" -- и его бойцы. Сегодня же можно будет отправить предыдущие части отсюда в город, на переформирование. И, кстати, пора решать вопрос о боеприпасах. Такими темпами никаких боеприпасов не хватит...
Кастелянша кое-как размещает в поезде капитана Эка и его шикарный музыкальный инструмент -- продукт довоенной китайской промышленности, зловещую помесь рояля и скрипки, на котором капитан играет страшную шведскую боевую музыку. Дозорные, приехавшие с капитаном, отправляются устраиваться в палатку. Это не потому, что капитан имеет привилегии, а потому, что он будет здесь жить, пока не наладит работу, в то время как дозорные скоро вернутся назад, в город. В городе они пока нужнее, даже нужнее, чем здесь. Но Димальпьетра уже понимает, что, когда задуманное удастся им, здесь вырастет огромное предприятие. Здесь будет жить очень, очень много людей. И жить они будут во враждебном окружении -- среди ахтыровых, левицких, серемянок... И Эк, и Димальпьетра, да и Токмаков с Керном -- они кажутся чужими здесь, на этой земле. У этой земли есть хозяева. А хозяевам -- дайте угадать? -- нужны рабы и слуги. Поэтому отдайте им всё, а потом ступайте к ним сами в рабство, вместе с детьми и детьми детей, и вот тогда-то порядок будет... Ну и дела! Токмакова Димальпьетра призывал к милосердию, а самого-то его тошнит сейчас от злобы.
Комиссар заглядывает в госпитальный вагон, расспрашивает, как дела у больного, которого вчера прооперировали. Это важный свидетель по делу о преступлениях в коммуне, он понадобится здоровым и на суде, и на работе, чтобы заново, не повторяя прежних ошибок, реорганизовать жизнь. Новости, для разнообразия, отличные: операция прошла успешно, прогноз самый благоприятный, и важный свидетель спит сейчас крепким здоровым сном. Ещё сутки -- и с ним можно будет поговорить. Это принципиально. Теперь Димальпьетра должен ехать в коммуну, чтобы остановить Токмакова от необдуманных поступков. В коммуне всё немного по-другому, не так, как представлялось из города.
Около восьми в сторону коммуны отправляется подвода с геологами. Старый комиссар, кутая голову и шею в островерхую вязаную шапку с башлыком, пристраивается среди ящиков с измерительным оборудованием. На будущей стройке не хватает не только топлива, но и лошадей; подводу тянут два грустных вола, и сидящий спереди толстый профессор топографической академии, держась за вожжи, залихватски покрикивает на крупный рогатый скот: "Цоб-цобе!". Так делали его предки и пять, и десять поколений назад.
Не доехав до ворот, как и Токмаков вчерашним вечером, Димальпьетра теряет терпение: соскакивает с подводы, бежит по утренней прохладе через лесок (трупа на дороге уже нет, убрали), через широкий пустырь с догоревшим дотла остовом рамного джипа, под ворота с надписью "Красная Зона", где встречает его дозорный часовой из утренней смены -- бритый, хмурый, с дробовиком наперевес.
--Кто? Куда?
--Я комиссар по гражданской безопасности Луиджи Димальпьетра... Расстреляли?!
--Кого?
--Лантанова!
--А, Лантанова... Нет, сидит, кукует в сарае. Плачет, по-моему.
--А кого расстреляли?
--Бандитов вон побили, сегодня с утра ещё не рассвело, как хоронить пошли,-- часовой показывает на лесок позади комиссара.
--Нет, а вчера Токмаков кого расстрелял?
--Никого он не расстреливал вчера. Грозился только, что показательный трибунал непременно устроит...
Димальпьетра не может преодолеть старинной привычки, крестится украдкой: "Мольте грациас, ла донна мадре...".
--Да что случилось-то? На стройке что-то? На станции?
--У нас ничего не случилось. Так, новости принёс. Пойду, разбужу товарища Токмакова. Есть кое-какие новые сведения о нашей коммуне.
Димальпьетра, в первый раз ступивший на этот двор, так уверенно говорит "нашей коммуне", что у часового и сомнений не возникает: старик имеет полное право так сказать. Часовой отдаёт гражданский салют, и комиссар идёт внутрь, с любопытством разглядывая постройки и неопрятных бородачей, теснящихся вокруг котла, из которого хозяйственные женщины разливают им в миски какое-то неаппетитное варево.
Найдя административный корпус, комиссар скрывается в нём. Токмаков спит, не раздеваясь, прямо в кресле, и Димальпьетра испытывает острый прилив зависти к нему. Он уже стар, он не может спать где угодно. Поэтому он тихонечко достаёт пачку галет и пачку просроченного джема, пристраивается у окна и начинает бесшумно готовить из галет крошечные, на один укус, бутерброды, чтобы не поить начальника колонии одним пустым кипятком после пробуждения.
Токмаков просыпается ровно в девять. Это не привычка, не тренировка: просто так совпало. Он смотрит на обстановку кабинета, силясь понять, где он. Потом видит Луиджи, улыбается комиссару одними губами, поднимает сжатый кулак: рот фронт! Пока Токмаков умывается, Димальпьетра кипятит воду. Чай у него кончился. Чай -- это дефицит. Поэтому Димальпьетра подкрашивает кипяток сорванными по дороге к коммуне молодыми листьями смородины. Свежий, резкий аромат наполняет комнату, разом изгоняя из проплесневелых углов крысиный запах канцелярщины.
--А я кто? -- обиженно отвечает Луиджи Димальпьетра. -- Я давно уже и есть сибиряк. Я здесь теперь живу, здесь работаю. И дети мои здесь родились, и жить бы могли здесь...
Жена и дети комиссара, родившиеся в городе, все умерли -- не пережили первой атомной зимы. Он говорит об этом без боли, без страдания -- просто как о свершившемся факте, одном из тех многочисленных событий, которыми и без того богата его биография. Естественно, что в Токмакове он временами ощущает сына.
Пока Токмаков ест, Димальпьетра рассказывает ему новости -- о проделанной за ночь работе, о допросе беглеца, рассказавшего, как на самом деле обстояли дела в коммуне при Керне, об эпическом побоище с бандитами. При этом он называет ахтыровские джипы "джихад-мобилями".
--Значит, Лантанов этот, выходит, не такая уж сволочь? -- уточняет ещё раз Токмаков.
--По всему выходит, что не такая уж,-- соглашается Димальпьетра. -- Попал парень в дурное окружение, вот и задурили ему голову.
--А гостиоры эти?
--По всей видимости, это просто болезненная фантазия некоторых людей из актива коммуны. Хотя,-- комиссар хмурится,-- мне доводилось, кажется, и раньше слышать это слово. Так что тут я бы не спешил с выводами. Впрочем, это моё дело, товарищ Токмаков!
--По-русски так не говорят,-- замечает Токмаков,-- если, конечно, вы не именно это и имели в виду. Когда говорят "это моё дело", то подразумевают "не лезьте". Вы, вероятно, хотели сказать, что это -- ваша работа. Тут вы правы, не мне вам мешать... Но бывшее руководство коммуны, особенно с учётом вновь открывшихся данных, надо будет судить. И судить революционным судом, по закону, гласно, а не как попало. Чтобы люди видели, что и у нас, и у них есть право...
--Улик достаточно,-- кивает Димальпьетра. -- Можем собрать суд хоть сегодня.
--Завтра,-- отрезает Токмаков. -- Теперь у нас есть ключевые свидетели, торопиться некуда. Лантанова, в любом случае, тоже придётя отдать под суд: он соучаствовал в преступлениях этих мерзавцев, и он совершеннолетний, и он был, как и они все, облечён доверием совета и народа! А уж какой будет приговор...
Разговор прерывается появлением дозорного.
--Товарищ Токмаков! Там Бенедиктов нашёлся... Приехал сюда.
--Мне уже сообщили, спасибо. Про Керна он вам что-нибудь рассказал?
--Нет. Говорит, не будет ничего рассказывать, пока эти подонки тут живы. Неровен час, выкинут ещё какую-нибудь пакость...
--Эдак ему, может быть, всю жизнь молчать придётся! -- хмыкает Токмаков. -- Никто же ему не обещал, что их тут непременно шлёпнут!
--Вы обещали, товарищ Токмаков!
--Я?!
--Вы написали, что за смерть товарища Керна виновные ответят головой перед чрезвычайным трибуналом! Это было утром в пятницу, а сегодня уже воскресенье, а они там сидят и нашу кашу жрут! Надо что-то делать... Судить надо! Нельзя так!
Дозорный прибавляет тише:
--Среди населения разговор тут пошёл, что вы их всё равно отпустите, потому что они коммунисты, а коммунисты все заодно.
Токмаков грустно улыбается.
--Если б так было... А с другой стороны, ну какие из них коммунисты?! Меня, когда в город приезжали, обозвали низшим существом, велели слушать посланников глубокого космоса... Стеком по глазам треснули на глазах у всего совета!
--Да вы что! И вас тоже?! А вы что?
--А что я мог? Ботинком по морде дал в ответ с разворота. Что ещё высшему существу из космоса ответить-то можно? Слов человеческих оно не понимает...
--Не надо затягивать с судом! -- предупреждает Токмакова и Димальпьетра. -- Чем раньше вычистим эту плесень, тем раньше начнём строить. А ведь это только начало пути, у нас тут и на стройке, и по окончании будет забот невпроворот! Стоит ли тратить время и усилия людей, кормя этих мерзавцев?!
--Тут как врач скажет,-- разводит руками Токмаков. -- Без свидетелей обвинения приговор рассыплется. А дважды судить за одно и то же -- бесчестно.
--Экие у вас вдруг церемонии! И с кем -- с нарушителями революционной законности!
--Так тоже не пойдёт,-- хмурится Токмаков. -- Хотите их просто расстрелять -- расстреливайте, но тогда по произволу, без правовой санкции. А если уж суд, так суд. Вы мне сами ещё когда говорили, товарищ комиссар: революция должна быть милосердной! А я добавлю -- тогда она должна быть и справедливой тоже. Милосердие без справедливости -- преступление перед жертвами, но и справедливость без закона -- преступление перед преступниками, а это нас ставит на одну доску с ними! Нет уж, как хотите, а я тут развязывать большой террор не собираюсь!
--Но если врачи разрешат выступать пострадавшим свидетелям, то вы не против того, чтобы собрать трибунал сегодня вечером? -- уточняет Димальпьетра.
Токмаков думает с полминуты.
--А, нет, согласен,-- говорит он. -- Согласен! Чем быстрее мы покончим с этой инфекцией, тем меньше будет слушков и кривотолков. Давайте в пять вечера сегодня, если врачи разрешат. Нам много времени не надо, хотя бы по пять минут на свидетеля, и всё будет в порядке. Там вопросов-то -- раз-два, и обчёлся... Пригласите других свидетелей тоже: немецких дозорных, арестованных сподвижников Левицкого этого, фельдшерицу эту здешнюю пригласите, а то на ней третий день лица нет. Пусть расскажут, что тут творилось. И про камеру расскажут, и про крематорий, и про гостиоров, и про то, как картошку перебирали. Заодно, кстати, полюбуемся и на лица тех, кто эту картошку у своих товарищей, у города у нашего всего, из семенного фонда украл! Пусть, в общем, все приходят на заседание. Никого не обделим! Только куркулей местных не приглашать и не пускать, -- предупреждает Токмаков, -- не их свинячьего рыла это дело, а наше, людское! Вот так вот...
--Да,-- невпопад, со вздохом отвечает Димальпьетра. -- Ещё же картошка! Пока эта колонна заработает, пока она что на выходе даст... А людей уже этой зимой кормить надо будет! Так бы нашли и с колонной место, где картошку посеять, а теперь, выходит, сеять-то нечего. Как бы не вышло, что построят люди колонну на летних хлебах, а зимой, пока она в режим входит, поотправляются наши строители на тот свет от голода!
--Будем просить помощи у города, у других регионов! -- сообщает Токмаков. -- Если надо, устроим продразвёрстку у этих крестьян: чует моё сердце, они тут не последнюю корку без соли доедали, раз рассчитывали опять на рабов! Мало их в прошлом году поколотили, в этом, как и не было ничего -- опять снова-здорово, подавай им бесплатно городских, и пусть околевают... Я из них быстро выбью продовольствие! Не на город, так на строительство у них точно хватит!
В это время во дворе бодро рычит движком допотопный трактор, кое-как заехавший в низенький проём ворот, под вывеску. От неподходящего, грязного топлива трактор воняет и стреляет оглушительно, наводя панику на обитателей коммуны. За трактором тащится большой прицеп, доверху нагруженный мешками и ящиками.
--Оп-па! -- хмыкает дозорный. -- А это что такое?
--Да, в планах этого не было,-- соглашается Токмаков. -- Не наш это груз. Я сейчас пойду, выясню, в чём дело.
Он поспешно надевает куртку, выходит во двор; дозорный и Димальпьетра -- за ним. Во дворе, вокруг прицепа, уже столпилась куча народа. На прицепе, поверх мешков, топчется довольный и носатый Давид Шалвович, машет рукой Токмакову, спрыгивает на землю.
--Вот, товарищ Токмаков... Привёз вам немного посевного материала. Двадцать семь мешков картошки, семьдесят мешков кормовой кукурузы, лука-севка девять мешков. И навозу конского пол-прицепа, навоз перепревший уже, для удобрения пойдёт!
--Но, позвольте... откуда?!
--Местные крестьяне поделились, набрали нам. С превеликим удовольствием, кстати!
--Поделились?! Чем же это вы их так напугали, Давид Шалвович, куркулей этих?!
Добрый клоун выразительно обижается: лицо морщится, как от горя горького, на глазах вот-вот слеза выступит, и только в самых уголках этих глаз мелькает искорка упорного, весёлого смеха.
--Ну зачем же вы так, товарищ Токмаков! Я к вам со всей душою, а вы... Разве же я пугаю кого-нибудь?! Моё дело -- приносить радость! Вот я им и принёс радостные вести, а теперь и вас, надеюсь, порадовал!
--Что же вы им за вести принесли, Давид Шалвович?
--О! Я рассказал им, что городские решили тут строить сахарный завод. Вы же из этого не делаете секрета, правильно?! А что думает о сахаре законченный местный жлоб, который, скажем честно, совсем не так голодает, как горожанин? Правильно: для него сахар -- это прежде всего самогон! Так что, услышав про сахар, они сразу как давай усами шевелить: вот точно как тараканы, ей-ей! Ну, а я им и намекнул, что если кто хочет подписаться на сахарок, то надо иметь хорошие отношения с администрацией, а для этого помочь немного в строительстве. И помочь-то надо -- плёвое дело! -- посевным фондом, а не то что кормить тут кого-нибудь весь год... Ну, они мне от щедрот и накидали. Обещаний я, ясное дело, давать им никаких не стал, но благодарить от лица администрации -- благодарил, как положено, аж язык отвалился! Так что они там теперь уже предвкушают дешёвый городской сахарок, который они враз перегонят на водочку, и более верных союзников в строительстве нам ещё поискать придётся... А вы, товарищ Токмаков, соблаговолите сейчас распорядиться, чтобы хоть этот семенной фонд у нас взяли под охрану и не разворовали по клубеньку!
Дозорные и обитатели коммуны с благоговением смотрят то на прицеп, то на Давида Шалвовича, то на Токмакова, отчего-то придавая ему некую важную роль в случившемся.
--Ну, и как прикажете это понимать? -- вертит головой Димальпьетра. -- Что это такое?