Случилось это в далеком детстве. Жили мы тогда в деревне. Помню, год сильно урожайным выдался. Лес стоял полнехонек. Черники назрело видимо-невидимо, словно ковер синий раскинулся, малинник весь, будто кровью забрызган, а уж грибов уродилось... И белые, и грузди, и подберезовики, только наклонись, глазами поведи, а они и сидят - под каждым кустом, под каждой елкою.
Места ж круг деревни непростые были... Когда-то давно, перед войной еще, здесь лагерь стоял. Заключенные лес валили, корнали, трелевали, да вниз по реке скидывали. Много их здесь трудилось, большой лагерь был, основательный. Бараки, эвон, за рекой до сих пор чернеют. Страшные, смурные, покосившиеся. Но их малехо позже построили.
А первое время люди в землянках жили. Отроют яму поглубже, столбы выставят, жердями прикроют, валежником да той же землицею присыплют, вот и готово логово. Сыро там, холодно. Летом вода по щиколотку плещется, зимою стужа да холод лютый до костей промораживает. Собьются человеки в кучу, друг дружку кой-как согреют, так ночь и промаются. А с утра раннего - вновь на работу жестокую. И опять до ночи не разгибаясь.
Лес рубят - щепки летят. А уж в те годы летело их видимо-невидимо... Может, кто и за дело под суд попал, да на большинстве-то вины не было. Не так глянули, не то слово молвили, вот и подмяла их машина государственная, сгубила души безвинные.
А сырость, тяжелый труд, да пища негодная туда же гнули. И умирали заключенные не десятками, сотнями. Косила их старая, беззубая. Злобствовала. И где тут отпеть, как похоронить по-человечески? Вот и сваливали тела в ямы, да так и закапывали. Всех подряд, не разбирая не роду, не племени. Страшное дело творили, богохульное...
На тех ямах ельник встал густой. Плотный, образцовый. А уж как хороши грибы там нарождались! Белые, крепкие, ароматные. Да только мы, мальчишки, туда не ногой. Боязно. Да не то слово, боязно - страшно, до ужаса!
Правда, иной раз пересилим себя, всей артелью соберемся, да и сойдем на кладбище, так то место прозвали деревенские. Только смотрим, чтобы день был яркий да солнечный. По ельнику рассыплемся, живо грибов насшибаем. Но следим внимательно, чуть затемнеет, тучка ли на солнце набежит, туман ли сгустится - сразу в кучу и домой бежать.
Да не дай Бог, пока бежишь, в землю провалишься. Уйдет нога сквозь дерн, во тьму ухнет. Визгу-то, крика истошного! Почва просела с того времени, на месте тел зарытых пустоты образовались...
Ан покойник ухватит за ногу?
Еще, бывало, спотыкнешься, думаешь - камень какой, наклонишься, глянь - череп человеческий! Щербатый, выбеленный, зеленью затянутый, мхом поросший. Оскалится, челюсть выкатит и пустыми глазницами на тебя зыркает. Осмелеешь, пнешь его в сторону, а самого потом дрожь бьет крупная, зуб на зуб долгонько не попадает...
И могилы те вокурат рядом с землянками. Недосуг, видно, было мертвецов далеко от жилья перетаскивать. А может, прям так и зарывали их, на скорую-то руку. Кто знает?
От землянок самих мало что осталось. Стены мхом поросли - густым, изумрудным. Крыша просела напрочь, столбы почернели, насквозь выгнили. Все, какое было, хозяйство убогое - топчаны, табуретки колченогие - развалилось, плесенью поросло. Сквозь редкие прорехи в крыше солнце пробивается, да и те прорехи травою заросли, малинником путанным. Жутко...
Был у меня приятель тогда, соседский мальчишка. Ванька Лопухов. Бойкий парень, заводила деревенский. Ходили мы с ним в ровесниках, и в тот год нам по одиннадцать сполнилось...
У нас с ребятами вроде соревнования было. Кто раньше встанет, да больше грибов наберет. Деревня-то большая, народу много. Будешь долго спать, так с носом да корзинкой пустой и останешься. Вот и бежали мы в лес с утра пораньше. Еще только-только солнышко подымется, роса на траву падет обильная, холодная, а мы уж тут как тут. Лукошко подмышку, сапоги на ноги - и в лес.
С Ванькой мы вдвоем по грибы шастали. Так сподручнее. Один быстро бежит, делянку смотрит, не выбрана ли еще, по сторонам оглядывается - не видать ли ребят-соперников, второй проходит обстоятельней. Каждый бугорок, каждый листик высмотрит. Грибы-то, особливо белые, страсть как прятаться любят. Чуткость они жалуют, аккуратность, да внимание...
А как вернемся из лесу, грибы вровень делим и по домам.
В тот день мы поздно встали. Друг дружку разбудить сговорились, да с вечера забегались. Проспали, в общем. Пацаны уж в лесу аукаются, а мы только глаза продираем. Я за Ванькой забежал.
- Ванюха, кричу, - Вставай! Никишкины вон уже с гривок полны корзины тащат!..
Он одежку накинул, лукошко схватил и выскакивает. Тут мы с ним и припустили!
Да только куда там. Лес уж весь вылазан, все бровки проверены, все делянки почищены. Словно корова языком слизала!
Огорчились мы, не то слово. Бредем, носы повесили.
Тут Ванька остановился, цап меня за рукав.
- А давай, - грит, - сойдем на кладбище. Туда-то, поди-ка, никто из наших не сунулся.
- Ты что, - выпучив глаза, отвечаю, - Страшно ведь, а ну как покойник из ямы вылезет?
- Да ну, брось ты! - Ванька лыбится, - Сказки все то, детишек пугать. Нушто, мы с тобой маленькие?
Замялся я. Вроде как стыдно с пустыми руками домой возвращаться, а к лагерю идти - боязно...
А Ванька все на своем стоит: "Айда, дескать, на кладбище. А то робяты засмеют!" И все-то подкалывает, маленьким дразнит.
Надо было мне тогда оплеуху влепить ему, да домой шагать - один бы он туда ни за какие коврижки не поперся. Да только поддался я на уговоры. За живое взял меня Ванька.
Свернули мы с ним с просеки на тропинку, да и почесали через бор к реке, к излучине, где лагерь раньше стоял, заключенные маялись.
А погода выдалась переменчивая. Как в лес входили, солнце вовсю жарило, росу уж высушило, а покуда дошли до реки - затемнело вдруг. Затянулось небо, скрылось солнышко. Разом ветер поднялся. Низко, у самой земли понесло облака хмурые, темные, словно вату в чернила обмакнули да в небо бросили...
Не по себе вдруг стало. Да ноги уж дорогу выбрали. Друг перед дружкою храбримся, бежим, по сторонам зыркаем.
Вот и ельник при лагерном кладбище. Светлый бор сосновый разом кончился. Кончилась и тропочка. Остановились мы. Стоим, с ноги на ногу переминаемся. Дышим тяжело, переглядываемся.
Страх коленки колотит, по спине холодок вьется. Зябко стало. А небо уж совсем тёмно. И с ельника как-то сыростью потянуло...
- Пойдем домой, - трясу я Ваньку, - Пойдем, а?..
- Погоди, Максимка, все одно уж пришли...
- Ну так, давай и до дому сойдем, скоренько?
- Да не, гляди, вон подосиновик у пня стоит! Экий здоровый! Давай мы только по кромке пробежимся, десятка по два насшибаем. А вглубь не пойдем, пошто нам...
- Ну давай, что ли, - решаюсь, а у самого уж душа в пятки сбегла.
Глянь, а Ванюша за грибом мчится! Ну и я следом!
Как за грибы схватились, так страх поотпустил вроде. Рыщем мы вдоль ельника, друг за другом посматриваем, близко держаться стараемся. И грибы, знай, режем: один за другим, один за другим. Много их здесь. Стоят, крепкие, черноголовые, и не одной червоточинки!
Повеселели мы с Ванюшкой. И солнышко вроде сквозь просвет глянуло. Улыбнулось, нас подбадривает. А ну-ка, хлопцы, не робейте, берите полны корзины, домой тащите, от-то родители порадуются!
Мы и берем. И так кружком, кружком, ельник-то обходим. Ванька чуть впереди, а я соседней грядкой забегаю, что б совсем-то по следам не идти.
Только, гляжу, приятель мой остановился вдруг. И меня к себе манит. Подхожу ближе и вижу. Бугорочек небольшой. Землянка, значит. Входом от нас маленько отвернута, а на боку - провал. И в том провале, вроде как внутри, что-то светится.
Солнышко-то аккурат размаялось! Листья на деревьях зазолотились, повеселело.
- Точно! Поди-ка кружка, патрон, а то и монета старинная... - вторит Ванька.
Мы еще на пару шажков приблизились. А оно там мерцает, и так призывно нас манит...
- Давай, - толкается Ваня, - Спустимся, подберем?
- Давай!
Ставит он тут корзинку и сигает ко входу, словно команды ждал. Я за ним.
Подбегаю, бухаюсь в землянку и гляжу. Разом так все охватываю...
Полумрак там. Словно туманом подернуто. Стоит в дальнем углу столик, самотесаных досок, грубо так сколоченный. На нем свечечка мерцает, прям на меня тень отбрасывает. У столика склонился кто-то. Вроде, Ванюшка?..
И копошится, нагнувшись, что-то разглядывает.
- Ва-анька! - зову я. Тихо так зову, еле шепчу.
И тут он ко мне оборачивается. И вижу я...
Не Ванька то вовсе!
Сгорбленный. Седые, спутанные волосы. Лицо темное, все в морщинах. Глаза запавшие, нос свернут, а рот, жуткий провал, весь в бороды клочьях... И раззевается навстречу мне, словно сказать что хочет. А зубов нет совсем, и десны страшные, цингой разворочены...
И улыбается криво так, и ко мне руки тянет. А в одной руке у него словно банка консервная, а в другой... вилка трезубая, заржавленная, гнутая. И на зубьях ее - извивается. Словно бы макароны какие, только живые, копошащиеся. Белесые, противные, до тошноты самой.
И мне вилку протягивает. На, мол, отведай...
Оторопел я, обмер на мгновение, да только вдруг меня что толкнуло. Тикать отсюда надобно!
Поворачиваюсь я бежать и вижу Ванюшку. Стоит он у самой стенки земляной, ко мху прислонившись, и глядит так заворожено. Глаза выпучил, лицо белое, застыл словно.
Хочу я ему крикнуть, а из горла ни звука не вырывается.
Хватаю за руку, а он ни с места, словно окаменевши. Тяну к себе - не движется...
Отпустил тут я его и наружу, опрометью. Выскочил, а вокруг темень, ночь непроглядная. И только где-то пилы визжат, топоры стучат. Вот дерево повалилось. Затрещало, защелкало по соседям, оземь бухнуло. Вот еще одно.
А над всем этим - вышка с прожектором. Луч яркий, жуть, и по лесу рыщет. Туда-сюда, туда-сюда.
Выкатил я глаза от ужаса и побежал. Помчался, дороги не ведая. Корзинку в руке держу, грибы сыплются, а я бегу из всех сил. Воем вою, да только голоса своего не слышу. Бегу! Вот, споткнулся, упал, еще раз, вроде на проволоку наткнулся, на колючую, кое-как перелез, дальше несусь, себя уж не чую вовсе.
Выбежал как-то на просеку да и упал замертво.
Там меня и подобрали под вечер мужики, что с покоса домой возвращались. Грязного, ободранного, с переломанным пустым лукошком и во взгляде диким безумием...
Ваньку Лопухова потом всей деревней искали. Неделю почти, без устали. Но лишь корзиночку его подле разворошенной землянки обнаружили. Грибы белые уж сгнили в ней, а сама она на гробик стала похожа, маленький...