Очнувшись я увидел над собой низко склонившуюся Алёну и в следующую минуту понял, что лежу на топчане у окна в доме "Пантелеихи". Пелагея стояла тут же, за спиной девушки.
-У тебя всю ночь был сильный жар! - Произнесла Алёна, дотрагиваясь приятно прохладной ладонью до моего лба.
-Неужели?! - Я удивился, стараясь сообразить, что же на самом деле произошло ночью, и было ли то, что я помнил, сном или же произошло наяву.
-Да ты всю ночь бился в бреду, - продолжила девушка, не отнимая ладони от моей головы, тяжёлой, казавшейся мне чугунным котелком, набитым свинцовыми чурками.
Пелагея Пантелеевна закивала головой, подтверждая её слова.
-И что, всю ночь я лежал здесь?
-Да.
-А вы?
-Мы по очереди присматривали за тобой. Надо было присутствовать на отпевании моего тятеньки, вот мы с Пелагеей и ходили туда по очереди.
-Вы врёте, - я хотел крикнуть, но лишь слабо произнёс это, медленно, тяжело поднимаясь с застеленного матрацем сундука и чувствуя болезненную слабость во всём разбитом недугом теле. - Вы врёте. Я хорошо помню то, что произошло прошлой ночью.
-И что же произошло? - С любопытством в голосе, близким к издёвке, поинтересовалась Алёна, будто бы снисходительно в то же время покачивая головой.
Я начал было рассказывать, но уже через минуту запнулся, видя, что на меня смотрят, как на идиота.
-Я же говорю, что ты бредил! - Заключила Алёна.
Я взялся за голову обеими руками, пытаясь утихомирить раздававшийся в ней гул.
-Я сегодня же уезжаю! - Неожиданно для самого себя произнёс я, обращаясь к женщинам. -Хватит отдыхать.
Последние слова у самого меня вызвали невольную усмешку: "Отдыхать. Ничего себе отдых!"
До меня вдруг дошло, что отпуск, хорошо ли это или плохо, подошёл к концу, и мне осталась пара-другая деньков, чтобы добраться домой из этой глухомани, в которую чёрт знает зачем занесло меня на свою голову, сложить вещички и отбыть к месту службы. Мне вдруг показалось, что любая служба, любые испытания будут легче тех дней, что я провёл в этой никому неведомой Васелихе.
-Пошёл я собираться. Пелагея, помоги мне сложить вещи, да дай чего-нибудь пожрать на дорожку.
Бабка засуетилась, но Алёна взяла меня своими прохладными пальцами за запястье.
-Ты не можешь сейчас уехать, - тихо сказала она.
-Отчего же?! Вот прямо сейчас соберусь и уеду! - Возразил я, чувствуя, как вместе с принятым решением ко мне возвращаются силы, и тело моё здоровеет прямо на глазах.
-Ты не можешь сейчас уехать, - настойчиво повторила девушка. - Отец хотел, чтобы ты присутствовал на его похоронах. И ещё...
-Отец?! Откуда ты знаешь? - Теперь, кажется, настала моя очередь издеваться. - Ты что, была в загробном мире, чтобы испросить его посмертную волю?
-Я знаю, - Алёна приблизилась ко мне, дыхнув в самое лицо и заглянув в мои глаза.
Только теперь мне открылась бездонная, чёрная пустота, прятавшаяся за её зрачками. Она точно вакуум потянула из меня душу, и я едва оторвался, сделав над собой усилие, от её чарующих очей.
"Вот тебе и ведьмина дочка!" - подумал я про себя, почувствовав новый прилив жути, от которой казалось бы теперь уже должен был избавиться окончательно и непременно, решившись сбросить с себя бремя чуждых, навязанных мне непонятно кем обстоятельств.
-Отец желал, чтобы ты присутствовал на его похоронах, - голос Алёны показался заговорщическим и страшным.
Невольно я глянул через плечо девушки на Пелагею, но та продолжала суетливо ходить по комнате, что-то перенося, переставляя, делая вид, что целиком погружена вниманием в мои приготовления к дороге и не слышит жутких слов моей малолетней попечительницы.
"Да они тут все сговорились!" - Возмущение и догадка слились в этом возгласе, пронёсшемся молнией в моём сознании. - "Где уж тут найти защиту от этого всеобщего зла?!"
-Хорошо, - согласился я, пытаясь спросить сам у себя, за что же мне послана такая беспросветная напасть, из которой, как из трясины, не выбраться, хотя и твёрдая земля близко, и рукой до неё дотянуться можно, да болото всё равно не отпустит.
-Есть ещё одно дело, которое тебе предстоит сделать, но об этом я скажу позже.
-Только давай договоримся, - сказал я Алёне, недоумевая про себя до высшей степени, как это так случилось, что девушка, почти ещё девчонка, диктует теперь мне условия и навязывает свою волю, а я не могу обороть это и выпутаться, вырваться, наконец-таки, на свободу. - Как только похороны твоего отца закончатся, и я сделаю то, что ты ещё от меня хочешь, мне больше не будут чиниться препятствия.
-Ты уедешь завтра, - всё тем же твёрдым, без капли сочувствия ко мне голосом сказала, как отрезала Алёна.
-Но почему?! - вырвался у меня невольный вопль изумления. - Что произошло? Что случилось с тобой, Алёна?
Девушка молчала, беспристрастно глядя на меня немигающим взглядом, и я понял, что вопрошать что либо не имеет никакого смысла. Это сильнее меня.
Похороны Ивана Лапши начались в полдень. Привезли на тракторе с прицепом оббитый кумачом с чёрными траурными лентами гроб. Приехал на УАЗике поп, который вчера отпевал покойника, и с ним вчерашний дьякон.
Из деревни процессия вышла молча, сопровождаемая лишь всхлипами старушек, готовых, кажется, плакать по любому поводу. Не было привычного по такому случаю в городе оркестра, медные трубы которого и тяжёлый гулкий барабан, извергая похоронный марш, всегда наводили на меня смертную тоску. Не было и венков: "Дорогому мужу...", "Любимому отцу...", "Будем помнить вечно..."
Лишь войдя в лес, поп с дьяконом вышли вперёд с медным кадилом и образом в тяжёлой серебряной раме и запели молитву.
Впервые я присутствовал на похоронах, где были соблюдены православные обычаи, где не было пошлого, полупьяного, рвущего своими звуками на куски оркестра, где гроб до самого кладбища несли на плечах, а не везли на машине.
Кладбище представляло из себя удивительное зрелище. Будто перепаханное глубоким плугом, вывернутое наизнанку, разворошённое, раскуроченное, стояло оно теперь. Могил нельзя было различить среди всего этого месива. За дальним его краем теперь отчётливо выступали неприметные раньше точно почерневшие очертания здания со шпилеобразными крышами.
Случившееся прошедшей ночью всплыло перед глазами, как только что происшедшее, но в него не хотелось верить и сейчас. Однако вид кладбища служил неопровержимым доказательством того, что не всё, что привиделось мне, было игрой моего воображения, галлюцинациями и плодом фантазии.
От потрясения, случившегося со мной, я невольно остановился, но другие словно бы не замечали этих ужасных перемен и шли дальше.
Яма для могилы была уже готова. Её выкопал ещё с утра кто-то из деревенских мужиков на краю превратившегося в перепаханное слишком большим плугом поле кладбища, у самой дороги.
Через час всё было закончено. Поп прочитал над могилой со свежесрубленным крестом последнюю молитву, закончив её словом "Аминь", до самого конца продолжая махать кадилом. Старухи, женщины, немногочисленные мужики, стоявшие кто просто так, кто крестясь, побрели прочь с кладбища, оставив далеко позади священников, будто за всех них, так и не вникнувших до конца в происшедшее, несущих медленно и тяжело горечь и скорбь свершившегося.
Я обратил внимание, что ни Варвары, ни Алёны на похоронах так и не было, и удивился, зачем же мне-то надо было присутствовать на них, мне, человеку постороннему, пришлому и вот-вот собирающемуся покинуть этот маленький, замкнутый в своей убогой и простой жизни мирок, радости, печали и слёзы которого должны были интересовать-то меня, казалось бы, меньше, чем всех прочих, чем обитателей его, родившихся здесь и здесь же уйдущих из этого мира.
Всё происходящее со мной было странно и походило скорее на сон, затянувшийся, дурной, беспорядочный сон в душной, жаркой комнате, проснуться от которого, видимо, ещё не пришло время. Я уже не удивлялся ничему, я устал удивляться чему бы то ни было в этом сновидение и теперь только безвольно наблюдал за его развитием при частой и непонятной смене декораций, таких непохожих друг на друга. И казалось, что уже никакой поворот событий не сможет удивить меня, вывести из этого состояния сонного безразличия
Алёна сидела в доме у Пелагеи Пантелеевны, глядя через окно на дом Варвары в задумчивой неподвижности, замерев и даже не моргая. В её позе не угадывалось ни напряжённости ожидания, ни расслабленности отрешённости. Это было какое-то промежуточное состояние, подобное тому, в котором находится человек, когда спит. Услышав скрип половиц под моими ногами, она словно бы очнулась, посмотрела на меня, спросила немного погодя:
-Ну как, похоронили?
-Да. А ты чего не ходила?
Вместо ответа девушка снова отвернулась к окну, также отрешённо уставившись в него.
-Интересное дело! - Меня как прорвало. - Я, значит, должен присутствовать, хотя не имею к покойничку никакого отношения, а родная дочка сидит дома, как так и надо, и усом не ведёт, что батьку хоронят! Нормально!
Возмущение моё словно бы не достигло слуха Алёны, и ни один мускул, ни одна жилка под кожей на её лице не дёрнулась, не дрогнула мне в ответ. Однако я не успокоился, и ещё долго возмущался, прежде, чем она повернулась, вмиг прекратив, словно отрезав, поток брани, лившийся из моих уст, и сказав спокойно и просто:
-Ты там был за меня. Ясно?!
Я прямо опешил от такого ответа, и долго стоял молча, с раскрытым ртом, не находя и слова единого, чтобы как-то хоть закончить свою речь.
В окно мне было видно крыльцо Варвариного дома. Дверь на него открылась, и изнутри повалили женщины, утирая носы и щёки платками. Среди них мелькнула и Пелагея. Вскоре она вошла в дом.
-Варвара-т совсем плоха, обратилась она к Алёне.
-Я знаю, - ответила девушка, подложив по подбородок ладонь и облокотившись на колено, всё продолжая через плечо смотреть в окно.
Безразличие, с которым она говорила это, просто ошарашило меня. Моё сознание отказывалось воспринимать то, что видели глаза и слышали уши, а мозг дошёл до грани коллапса безумия от неспособности усваивать поступающую информацию.
Я пронзительно ощутил вдруг, что сейчас настал такой момент, когда вдруг сильнее всего мне захотелось бежать, бежать отсюда. Всё равно куда, лишь бы не слышать, не видеть, не поглощать эту неприятную моей душе, доставлявшую ей боль реальность, похожую на морского ежа, без спроса лезущего ко мне в глотку.
Когда Пелагея отошла, Алёна неожиданно оживилась, поднялась с сундука, на котором сидела, взяла меня за руку и, даже не поглядев мне в лицо, повела в сени.
Мы вышли на улицу. Алёна завела меня в сарай, где у Пелагеи было навалено множество всякой рухляди, сама встала на пороге и произнесла:
-Ищи молоток и гвоздь.
Я подчинился ей, к удивлению не испытывая даже внутреннего сопротивления её команде.
Вскоре было найдено и то, и другое.
-Пошли.
Девушка завела меня во двор к Варваре. Мы поднялись на крыльцо. Она отворила двери. Изнутри дома пахнуло затхлым, болотным воздухом, нагретым однако до такой степени, будто бы он шёл прямо из печи.
Я невольно содрогнулся при скрипе заржавевших дверных петель. Мне захотелось набрать побольше воздуха, вдохнуть поглубже прежде, чем войти внутрь, но Алёна не дала мне этого сделать и тут же втащила за руку, как ягнёнка за верёвку, в тёмные, сырые и душные сени.
Было такое впечатление. Что мы оказались в предбаннике. Где-то впереди раздавались приглушённые стоны.
Я решил, что сейчас опять, сон это или явь, мы пойдём по подземельям и окажемся в совершенно невообразимом месте, в каком-нибудь другом мире. Но самым неожиданным оказалось то, что ничего этого не произошло. Мы прошли в комнату, неуютную, грязную, заваленную беспорядочно всяким хламом и от того кажущуюся ещё меньшей, чем на самом деле, совсем крохотной и убогой, из неё проследовали в другую, такую же неухоженную и отличающуюся лишь тем, что у одной из стен её стояла железная плохо выкрашенная, успевшая во многих местах поржаветь кровать, страшно скрипевшая, точно вывшая, как собака, потерявшая хозяина, на Луну, на все лады от каждого движения лежавшей на ней.
Зрелище было ужасным. Лишь спустя несколько минут молчания до меня с трудом дошло, что этот высохший, обтянутый кожей шевелящийся скелет с глубоко ввалившимися в глазницы глазами, кажущимися теперь широко, безумно открытыми и вращающимися в безуспешных, слепых и скорее бесцельных поисках чего-то, что это подобие человека, лишь отдалённо напоминающее женщину длинными грязно-седыми, косматыми волосами, и есть Варвара.
Инстинктивно я отпрянул от кровати, но Алёна тут же поймала меня за локоть, видимо, неотрывно следя за моими малейшими побуждениями.
-Что это? - Недоумевая, спросил я у неё, чувствуя, как холодная волна схлынула с головы и прокатилась до самых кончиков пальцев ног, а волосы на голове зашевелились.
-Это моя мать. Она умирает, - голос девушки доносился точно из другого мира.
-Зачем ты привела меня сюда?
-Ей надо помочь.
-Как?! - Невольная смутная догадка промелькнула в моей голове. Мне показалось, что девушка хочет, видимо, чтобы я проломил Варваре череп этим ржавым молотком (зачем-то ведь она заставила взять молоток и огромный гвоздь, а на оборудование для оказания первой медицинской помощи эти предметы никак не походили). - "Видимо, она ошиблась с моим выбором, приняв меня не за того, за кого ей хотелось бы. К тому же она только похоронила отца..."
-Вбей гвоздь гвоздь в приколотку двери, - скомандовала Алёна.
-В приколотку двери?
-Да, в приколотку двери!
-Но зачем?!
-Делай, что говорю, не спрашивай.
Я хотел было возмутиться, но в это время Варвара издала такой страшный, истошный вопль, что сердце моё зашлось от холодной жути в болезненном спазме.
Будто ужаленный, словно пришпоренный и подстёгнутый горячим кнутом по боку жеребец, бросился я к дверному косяку и в мгновение ока, сам не зная, как это получилось, всадил двухсотмиллиметровый ржавый стержень в звонкое дерево почти наполовину.
С Варварой стало происходить нечто невообразимое. Всё её тело затряслось точно в лихорадке, стоны превратились в один сплошной вой или рёв. Глаза её сделались большими, мутно-матовыми, изо рта пошла белая пена. Потом глаза провалились и вовсе, и на лице возникли три горящих зелёным провала, три дыры, похожие на глазки в печных дверках, за которыми гудело небывалое зелёное пламя.
Гвоздь обжёг ладонь. Я отдёрнул руку и увидел, что он раскалился докрасна, и дерево вокруг него обуглилось и задымилось. Яркая вспышка вдруг ослепила меня, и когда способность видеть вернулась ко мне, на кровати, на грязных простынях, словно насыпанный лежал лишь серый прах.
-Всё, - тихо, но бесчувственно произнесла Алёна, зачем-то потрогав расплавившийся и согнувшийся к земле гвоздь.
Приколотка ещё дымилась.
Мы вышли и направились на другой край села. Я решил, что Алёна идёт домой, но она свернула к мосту.
-Что всё это означает? - Поинтересовался я, слегка отойдя от охватившей меня оторопи.
-Не спрашивай.
Девушка шла немного впереди, и можно было уже не идти за ней. Тем более, что она ничего не говорила. Но я почему-то следовал за ней, всё ещё неся в руках ненужный уже молоток.
-Вот так умирают ведьмы, - будто бы самой себе сказала Алёна, не обернувшись даже ко мне.
Вскоре мы оказались у той самой конюшни в лесу. Здесь по-прежнему стояли лошади.
Переживания недавней ночи нахлынули на меня, и я с опаской зашёл в полутёмное, сумрачное строение, будто бы ощущая здесь ещё присутствие теней и призраков участников ночной схватки.
Алёна вдруг остановилась посередине прохода между стойлами и резко повернулась ко мне, спросив:
-Ведь это ты убил здесь мою мать?
Вопрос был неожиданным и резким, но я нашёлся и ответил:
-Нет, я не убивал её. Она просто пнула распятие. И оно, отскочив, поразило её в грудь, в область сердца...
-Ты совершил недозволенное, - продолжила девушка, немного помолчав. - Развитие истории вовсе не предполагало твоего вмешательства, понимаешь?
-Понимаю, - согласился я и кивнул головой. Мне было не понятно, куда она клонит.
-Ничего ты не понимаешь. Ты должен был просто пройти мимо всего этого, ни во что не впутываясь. Но, скажи спасибо моему папочке, ты влип в это дерьмо по уши. Это он постарался. Теперь ты должен остаться здесь сам или оставить здесь своё семя, иначе тебе отсюда не уйти.
Я только успел подумать, что должен возмутиться её словами, как за её спиной, в той стороне, где были ворота, словно земля разверзлась, и из неё показалась, вышла наверх Варвара. За моей спиной послышалось какое-то шуршание, и я, обернувшись, увидел Ивана.
"Всё семейство в сборе!" - подумалось мне и вдруг почему-то стало смешно, однако я сдержал свой смех.
-Так вы что же меня не выпустите? - Поинтересовался я.
Алёна замотала головой в знак подтверждения моей правоты.
-Что же вам нужно?
-Теперь ты.
-Но почему?!
-Ты вмешался в историю и теперь не можешь уйти просто так. Выбирай: ты останешься сам или оставишь здесь своё семя. В любом случае баланс сил добра и зла требует восстановления равновесия. Слишком много добра - это тоже плохо, ответила Алёна.
-Так что же я должен делать? - спросил я, оглядываясь то на Варвару, то на Ивана, неподвижно стерёгших выходы.
-Согласиться. Ты должен остаться или оставить семя. Выбирай.
-А как это остаться? - я поймал себя на мысли, что пытаюсь тянуть время и заговаривать ей зубы.
-Значит умереть, но перейти в другую сущность. Она будет моим мужем, а я стану тем, чем была Варвара...
-А что значит - оставить семя?
-Это значит взять меня.
В моей голове едва промелькнула мысль, что второе мне подходит больше, как Алёна тут же сбросила одежду со своего юного тела.
-Это и мне подходит больше, - сказала она, подходя ближе, - в этом случае я буду лишь передаточным звеном, и добро будет соседствовать во мне рядом со злом. Я не хочу без остатка принадлежать чему-нибудь одному из них.
Она обратилась к призракам своих родителей:
-Уйдите, не смущайте нас.
Призраки вдруг исчезли.
Я приободрился и спросил:
-А если я откажусь, это снова вернётся?
-Да, но в этом случае ты умрёшь, - спокойно ответила Алёна.
Теперь я ожидал, что она подойдёт ко мне, но вместо этого девушка свернула в стойло к жеребцу, ловко подлезла под него, взявшись за его половые органы. Её пальцы возбудили коня, и член его, чёрный, блестящий и мерзкий, тут же вырос, свесившись едва ли не до наваленного на пол сена.
-Сбей, милый, сбей, - донёсся до меня её сладостный шепот.
Картина происходящего не могла оставить меня равнодушным. Я почувствовал, как откуда-то из глубины моей души, такой неведомой и незнакомой мне, как и любому постороннему, такой же необузданной и дикой, как всякая стихия, поднимаются, распускаясь злачными цветами вожделения, самые низменные, животные инстинкты, видимо сродни тем, что побудили восстать плоть жеребца.
Алёна поманила меня, и я, возбуждённый до предела страсти, бросился к ней, чувствуя, что сам стал жеребцом и уже не владею собой.
Всё остальное было похоже на сон или забытьё. Мне вдруг в самом деле показалось, что я превратился в животное...
-У меня будет мальчик, - поведала мне Алёна после всего этого безумия, которое продолжалось до самого вечера.
Мы вышли из конюшни и направились по дороге в деревню.
Солнце уже садилось, сделавшись необыкновенно багровым.
-Откуда ты знаешь? - Спросил я, подумав про себя, что завтра будет ветреная, неприятная погода.
-Так требует история.
-А что ещё она требует?
-Он будет моим мужем.
-Твоим мужем?! Но разве это возможно?!
Вместо ответа девушка засмеялась.
-Разве возможно, чтобы сын был мужем своей матери?! И потом, как я понимаю, ты тогда займёшь место Варвары и будешь воплощением зла?
Девушка рассмеялась ещё громче, и мне стало жутко.
В половине первого ночи мы расстались с ней у моста на околице Василихи. Луна, зависшая над нами, казалось, сошла с ума и бешено, как никогда ярко, светила сверху, напоминая огромный, один на всю Землю, уличный фонарь.
-Спеши, беги, как только можешь, - сказала она мне на прощанье.
-Но разве теперь я не могу уйти спокойно? - Изумился я.
-Нет. Тебя будут преследовать. В этой деревне сегодня будет страшная ночь. И это просто твоё счастье, что ты уходишь отсюда живым и ещё человеком. Беги - нелюди будут гнаться за тобой.
С этими словами она толкнула меня, будто бы предала мне решимости и начального стартового ускорения. С этой её подачи, не помня себя, добрался я к рассвету в БольшуюВисилиху, а там уже сел на проходящий автобус.
Дверь в квартиру никто не открывал. Своего ключа у меня не было. На площадку вышла соседка, тётя Маша, протягивая мне ключи. Я оторопело посмотрел на неё, пытаясь сообразить, что означают её слова:
-Не стучись, милый, вот твои ключи. Матка-то твоя три дня, как помёрла. Мы не знали, куда ты уехал, куда телеграмму давать. Сами и схоронили. Так что опоздал ты. Мы-то не знали, когда ты приедешь. Может, через месяц, может, через год: матка-то твоя по этому поводу не распостранялась. Вот если бы вчера, так успел бы ещё. Да-а.
Я смотрел на болтающиеся в её протянутой ко мне руке ключи, поблескивающие гранями насечки, и они всё сильнее расплывались перед моим взором, растворяясь, расплываясь в слезах, заполняющих мои глаза. Когда же дошло до меня, что всё-таки случилось, из груди моей вырвался единственный, как вопль, взрыд бессильного отчаяния и тоски: Мама!!!