На девушку было неприятно смотреть, и я тронул её за плечо, чтобы она, наконец, очнулась.
-Ты чего? - Спросила тогда Алёна, будто только открыла глаза.
-Да нет, ничего, - спичка в моей руке уже погасла.
Алёна приподняла голову, и она оказалась рядом тенью мертвеца, всё также неподвижно стоявшего за окном. Волосы на его затылке серебристо блестели.
-Иди сюда, Алёна, и только не пугайся! - Я привлёк к себе девушку, взяв её за руку, в тот самый момент, когда она хотела посмотреть, откуда падает тень.
Она оказалась рядом со мной, и я отступил вглубь комнаты, таща её прочь и не давая возможности обернуться.
В это время тень за окном описала дугу, точно упала, и исчезла, будто бы её и не было.
-Ты чего? Что с тобой? - Услышал я у самого уха горячий шёпот девушки, от которой ещё отдавало теплом согретого постелью тела.
-Да, так, померещилось что-то.
-А меня разбудил зачем?
-Страшно стало, - меня и вправду всего передёрнуло от выходящего изнутри холода жути.
-А не спишь чего?
-Не сплю...
Я не знал, что ответить девушке, и только стал придумывать, что сказать, как странные звуки у двери повторились.
-Что это? - Инстинктивно прижавшись ко мне, испуганно спросила Алёна. Её широко открывшиеся глаза бегали из стороны в сторону, сверкая искрами отблесков падающего в комнату через окно лунного света.
-Не знаю.
Я стал соображать, не могут ли эти странные шорохи как-то быть связаны с появлением за окном мертвеца. Может быть, кто-то пытался разыграть меня или всех нас. Но этот кто-то мог бы быть только пастухом Иваном Лапшой, днём пугавшим меня страшными речами. Хотя, с другой стороны, зачем ему нужно было бы оставлять заикой собственную дочь ради неудачной шутки. Да и откапывать гроб, доставать оттуда труп и нести почти полкилометра от кладбища до деревни - даже если бы у деревенского дурачка и хватило на то ума, вряд ли он успел бы всё это сделать за несколько часов.
Скрябанье, похожее на то, будто кто-то обгрызал дверь или пытался снять её с петель, поддев ломом, стало сильнее и явственнее.
-Что это за шум? - Пальцы Алёны больно впились в кожу на моих плечах.
-Алёна, ты только не пугайся, но я видел только что там за окном... Там Пётр стоял.
Девушка взвизгнула, ещё сильнее прижавшись ко мне и вцепившись в мои плечи.
-Не бойся, Алёна, не бойся, пожалуйста. Я же предупреждал тебя, что Пётр - не совсем обычный покойник, что он ночью по деревне шастать будет.
Девушка заглянула мне в лицо и долго, пристально смотрела прямо в глаза, потом отстранилась, улыбнувшись криво и недоверчиво.
-Ишь, чего ты удумал! - Ухмылка её стала лукаво-разоблачительной. - Это ты, наверно, к тому, чтобы меня взять.
-Как взять, куда взять? - Не понял я сначала, но затем догадался.
-А так, как девок берут. Напугал, что сама к тебе в объятия бросилась! Ишь, какой хитрый! Нашёл, чем пугать!
-Да ты что?! - Я отстранил от себя девушку, принявшись зачем-то отряхиваться. - У меня и в мыслях такого не было.
-Ага, не было. Вот сейчас пойду и посмотрю, кто там шкрябается.
Она действительно направилась в сени, и я бросился за ней.
-Постой, постой, Алёна. Не вздумай открыть дверь.
В голове у меня промелькнула дикая мысль, что девушка может быть заодно со всей этой нечистью, ведь наполовину корни её уходят во мрак. Я поймал её за руку и остановил, дёрнув на себя с невесть откуда взявшейся злобной ожесточённостью, уже у самой двери, за которой скрипы и скрежет превратились в настоящий стук. Кто-то тарабанил в дверь, будто просил, чтобы его пустили.
-Почему ты не даёшь мне открыть дверь?! Я хочу посмотреть, кого удалось тебе подговорить стать твоим сообщником! - Голос её звучал искренно возмущенно.
-Послушай, а тебе не кажется странным? - Стуки в дверь стали сплошным грохотом, о которого она вздрагивала то и дело, а балка подпрыгивала вверх, угрожая слететь с крючьев.
-Что?
-А это? - Я показал на прыгающую дверь. - Разве это не странно, что кто-то среди ночи так нагло...
Я не успел закончить фразу, потому что, прыгнув слишком высоко, поперечина с грохотом полетела на пол, дверь распахнулась, и на пороге возник силуэт огромного, тяжёлого массивного человека, в котором нельзя было не узнать покойного. Он стоял в серебристом свете, льющемся с неба, растопырив руки и наводя на нас жуткий ужас.
Я отступил, сделав шаг назад, и потянул за рукав Алёну, застывшую, как вкопанная. Она попятилась, едва не споткнувшись, и когда Пётр-покойник сделал первый шаг в избу, развернулась, бросившись вглубь избы, и страшно закричала.
Волосы на моей голове встали дыбом, и мне не осталось ничего, как последовать за ней в перекосившем лицо ужасе. Ощутив себя загнанным в угол ягнёнком, которому пришёл конец. Это было ужасное, жуткое чувство, мешавшее соображать. Перед собой я видел только лишь метающуюся с криками из стороны в сторону Алёну, время от времени попадавшую в лучи лунного света.
-Беги за мной! - Я отступил в комнату Пелагеи и, дождавшись, когда наконец-то, девушка услышит мои слова и последует сюда же, захлопнул дверь перед самым носом покойника, секунды две, успев облиться холодным потом, искал крючок и успел набросить его на петлю в приколотке на несколько мгновений раньше, чем последовал первый толчок. - Бабка, вставай!
-Да я и не сплю, - донёсся до меня удивительно спокойный голос пожилой женщины.
В комнате маленькой и узкой было всего лишь одно небольшое квадратное окошко с крестообразной рамой.
-Бейте стекло! Раму ломайте! Вылазьте в окно! - Прокричал я, подпирая плечом пляшущую дверь, но обе женщины остались неподвижны. Мне не было их видно. Но это чувствовалось , потому что ни один звук, кроме ударов с той стороны и лязганья железного крючка не достигал моего уха.
-Странно, свет не зажигается! - Снова раздался голос Пелагеи Пантелеевны, щелкнувшей несколько раз где-то в темноте выключателем.
-Бабка, давай прыгай в окно! - На этот раз я у меня получилось жёстче и убедительнее. Тон не терпел возражений.
-Но как же внучек...
-Как, как!!! Бей табуреткой стекло!
Однако всё оставалось в неподвижности. И тогда, зло сплюнув, я бросился от двери, трещащей от каждого толчка, к поблескивающей в полумраке табуретке и, схватив её за ножку, ахнул ею по окошку. Послышался звон и хруст дерева. Я размахнулся и ударил ещё: путь к отступлению был свободен. Но Пётр был уже здесь. И ничего другого не оставалось, как размахнувшись в обратную сторону, ударить что было силы и мертвеца. Тот отшатнулся прочь, но уже в следующую секунду снова пошёл ко мне не сгибающейся, ходульной походкой.
-Вылазьте, Вылазьте скорее! - Взмолился я, не имея даже возможности обернуться и посмотреть, что делается у меня за спиной.
-Вот, возьми! - Пелагея оказалась рядом со мной и сунула мне в руку нечто твёрдое, напоминающее дощечку, а потом юркнула куда-то в темноту.
В отсветах из окна блеснула лакированная икона, что стояла на тумбочке у бабкиной кровать, и не совсем понимая, что ею надо делать, я отгородился святым образом от покойника, и почувствовал, что его попытки добраться до меня стали не такими энергичными, но и руки мои испытали такую силу напора, будто бы ими пытались остановить локомотив железнодорожного состава, и было понятно, что так долго не продержаться.
Где-то совсем рядом раздавалось смрадное чавканье, из темноты доносились ещё какие-то звуки, мелькали части тела мертвеца, и неимоверная , будто чугунная тяжесть адских потуг достичь моей плоти грозилась сломать хрупкие мои руки, с трудом удерживающие небольшую иконку, которой как щитом загородился я от ужасного трупа, стремившегося ко мне, навалившегося невидимой силой.
Ещё несколько секунд, и меня должно было опрокинуть навзничь. Я отступил к окошку, но тяжесть, налёгшая на руки, только усилилась. И тогда, выпустив из рук святую роспись маслом, я спиной нырнул в узкий проём, серебряным квадратом обозначившийся на тёмной стене.
Петр успел схватить меня за ногу, за самую ступню. Холодные его пальцы, грубые, толстые и мерзкие, разом остудили мою кровь. Тело моё повисло вдоль стены, и в перевёрнутом небе, горящем только крупными звёздами, подёрнутом серо-серебристой, дымчатой поволокой, я увидел качающуюся из стороны в сторону Луну, беспристрастно наблюдающую за происходящим при неверном её свете жутким ужасом.
Петр легко, как пушинку, стал втягивать меня обратно в дом, и чувствуя, что сейчас будет и вовсе что-то жуткое, я задёргался, затрепетал в его ледяных клешнях, как беспомощная синичка в кулаке у сноровистого ловчего.
Мысли, сотни мыслей, путаясь и кружась алогичными вихрями. Понеслись в моей голове, точно вода, хлынувшая из запруды сквозь прохудившуюся, лопнувшую плотину. Здесь вопли души лихорадочно искали поддержки у сознания совершившихся фактов, последние огоньки надежды, как залитые угли превращались в золу, убитые мыслями мечущегося от головы к пяткам животного страха перед смертью.
Всё поплыло перед моими глазами. Я дёрнулся ещё несколько раз, но уже без страстного порыва, да и не зная, конвульсии ли это агонии, или же ещё жалкие последние потуги попытки вырваться и спастись бегством.
В эту самую секунду пальцы мертвеца разжались, и я, больно ударившись о раму окна коленом, кувыркнувшись через голову, приземлился на пол, грохнувшись боком. В ушах затих протяжный вопль, похожий скорее на стон падающего дерева, подрубленного дровосеком, нежели на голос человека.
Воцарившуюся тишину и мрак, в котором я лежал, несколько секунд раздумывая, попал ли я уже на тот свет или ещё пребываю на этом, нарушил, как гром раздавшийся голос:
-Эй, ты там жив?
Я узнал голос Ивана Лапши и несколько секунд пытался сообразить, не ослышался ли, а то и вообще, не показалось ли мне это. Неужели это его руки только что сжимали пальцы моей босой пятки? Откуда у него такая сила? Да и не вяжется что-то...
-Эй, ты там жив, говорю? - повторился вопрос.
-Жив, - слабым голосом ответил я. - Сука.
Кто-то мягко спрыгнул рядом со мной в траву и тронул рукой моё плечо. Пальцы его были тёплыми.
-Что это было? - только и смог спросить я, физически ощущая, как силы покидают меня с каждым произнесённым словом.
-То, о чём я тебя предупреждал, - это был голос пастуха, теперь это слышалось явственно.
-А где он?
-Кто? Пётр, что ли? Я его дрыном осиновым проткнул. Он сейчас в избе валяется.
Меня передёрнуло, и оцепенение отпустило тело. Ощущая слабость во всех членах, я всё-таки поднялся с земли, поддерживаемый за руку пастухом.
-Послушай, Иван, что же всё это значит? - спросил я его, пытаясь увидеть выражение лица пастуха в сильно искажённых длинными тенями, отбрасываемыми Луной, очертаниях его деталей.
-Я же тебе говорил, - ответил он тихо. - Я тебе всё рассказывал! Я предупреждал тебя!
-Ага, - согласился я. - А дальше что?
-Что дальше?
-Дальше теперь что? Что будет? Чего ждать?
-Чего ждать? - в полумраке взметнулась рука Ивана и бестолково зачесала затылок. - А где Алёна?
-Алёна. Так она с Пелагеей раньше меня успели в окно вылезти. Тоже перепугалась, наверное, бедняга.
Я оглянулся и мне показалось, что повсюду маячат, мечутся каких-то смутных очертаний тени.
-Пойдём, Иван, я хочу посмотреть на Петра.
Мы вошли в избу через дверь, прошли комнатами и оказались в той, где только что закончилась борьба. Свет действительно не зажигался. Вспыхнула мною зажжённая спичка, и в её тусклом свете на полу предстал скорчившийся труп, из которого сочилось и растекалось по полу нечто тёмное. В комнате нестерпимо пахло разлагающейся плотью.
-Что это такое? - спросил я у вставшего чуть дальше, за спиной спутника.
-Он разлагается.
Меня затошнило от этого сладковато-приторного зловонного запаха, и мы поспешили покинуть комнату, захлопнув дверь.
-Я нашёл наверху какие-то странные книги, и одна из них, как ты говорил, красная, с тиснённым на титуле золотом знаком. В ней лежали какие-то письма, очень старые, в руках прямо ломаются.
-Что ты успел прочесть?
-Только несколько обрывков из писем. Там говорится о каких-то страшных вещах.
-А разве это не страшно? - Иван показал на дверь, за которой валялся мерзкий труп. - Почему ты не поверил мне на слово? Неужели тебе нужно было прочесть что-то, чтобы удостовериться, что мои слова - не обман?
-Но твоё поведение временами так странно, что действительно посещает навязчивая мысль: "Да, в самом деле, не дурак ли он?" к тому же вся деревня говорит, что ты не в своём уме.
Пастух замолчал, понурив голову, потом произнёс, так и глядя себе под ноги:
-Ладно, будь здесь, я сейчас пойду, найду Алёну и Пелагею. Они, должно быть, спрятались где-то рядом.
Он ушёл.
Я остался один, и мне вновь сделалось страшно. Лишь перед самым рассветом Иван вернулся с Алёной и Пелагеей, застав меня сидящим на пороге дома, прислонившимся к двери и уставшим от напряжённого и томительного ожидания. Старая женщина и молодая девушка тоже были бледны и казались сильно измученными прошедшей ночью.
Мне больше ничего теперь не хотелось, как только упасть и заснуть, что я и сделал, едва добравшись до топчана, на котором ночью спала Алёна.
Проснулся я уже под вечер. Голова раскалывалась от невыносимой боли. Пелагея возилась у плиты. Я поднялся и подошёл к ней:
-А где Алёна, бабушка?
-С отцом ушла.
-С ней всё в порядке?
-Да, всё, кажись-т. А ты как, бедненький? Натерпелся? - она повернулась ко мне.
-Да, ничего, - я вдруг поймал себя на мысли, что очень хотел бы, чтобы это был сон, пусть страшный, но сон, а не явь, и, пройдя комнату Пелагеи, как бы в подтверждение того, убедился, что на полу нет ничего, даже следов от минувшего происшествия.
-Пелагея Пантелеевна, а где мертвец?
-Убрала я его, - так просто ответила женщина, как будто проделывала это каждый день.
-Как убрала? А как же доказательства?
-Какие доказательства? Он к утру иссох весь. От него одни кости, да прах остались.
-Ну, а как милиция? Ежели, она приедет?
-Какая милиция?! Нужно это ей больно. Что ей тут расследовать, кого искать? Тут, вон. Человек пропал, и то ничего!
-Кто пропал? - я насторожился.
-Да вон Петрова жена и дочка её заодно исчезли куда-т, - Пелагея на минуту оторвалась от стряпни. - А соседи говорят: "Чего ты, бабка, волнуешься, может, в город она подалась. Она теперь птица вольная, - вдова. Чего ей здесь сидеть? Дочку под мышку и в город, - а чего ей здесь: мужа нет, - кто её теперь кормить будет? А там она и на завод или на фабрику устроиться". Но я-т знаю, что не в город она подалась-т.
-А куда же они делись-то? - Однако по тяжёлому молчанию Пелагеи я догадался, что случилось. - Неужели...
Однако и спрашивать ничего не надо было: всё и без того было ясно.
Старуха вновь принялась стряпать, а я полез на чердак. Теперь здесь в лучах солнца, пробивающихся через отверстия и дыры в кровле, стояли столбы пыли. Всё было по-прежнему припорошено толстым слоем пыли. Книги лежали на прежнем месте. Я взял ту самую, в красном переплёте с золотым теснением, и открыл на странице, где красивым каллиграфическим почерком была сделана последняя запись на непонятном языке. Половина листов книги осталась незаконченной и блестела хорошо сохранившейся, лощёной, мелованной, белоснежной бумагой. Не сразу удалось понять мне замысловатую вязь незнакомых слов, и, уже отчаявшись и собравшись со злостью захлопнуть книгу, я вдруг уловил смысл последней записи:
"Сегодня. 13 июля 1720 года от рождества Христова в монастырь по приглашению настоятеля прибыл доктор чёрной и белой магии, - фамилия была тщательно замазана, - дабы помочь бедному братству нашему избавиться от вышеописанной напасти".
Я перелистал несколько толстых, шуршащих страниц книги и прочёл ещё одну запись того же автора:
"В монастырском саду братья во множестве своём наблюдают появление призрака, которым стало привычно величать - Белым монахом. Призрак является, ходит по саду, бродит по ночам по коридорам замка. Ему приписывается блуд и разврат, творимый среди монастырских крестьян, а также, к всеобщему стыду, и среди нашего братства. Явление белого монаха приписывается проявлению власти нечистой силы. Возобладавшей над нашей обителью. Как могла она побороть волю Господа, не ясно даже настоятелю, который, впрочем, не усердствует в борьбе со злом, а лишь дважды в день опускается в монастырские подвалы и осматривает монастырские сокровища. Могла напасть такая произойти оттого, что не все братья наши искренни и прилежны в молитве и послушании. Те факты, что известны мне, страшно даже предавать бумаге, и в большинстве своём относятся они к нашему настоятелю, при коем я являюсь особо приближённым. Однако, Господу нашему они известны, и, может быть, за то он послал нам своё забвение и отдал нас во власть сил бесовских. Не знаю, что будет далее, но времена грядут страшные. Суров гнев Господень, и все мы, несчастные, заслужили его кары за нарушение устава монашеской жизни. Буду и я молиться Господу за спасение души".
Листая книгу далее и вчитываясь в отдельные заметки, более ничего подобного этим двум записям я не обнаружил. Всё остальное было похоже на бухгалтерские отчёты о приходе податей и сборах налогов с окрест лежащих земель в пользу церкви, и о расходах, которые держали монахи на содержание обители и своё бытиё.
Закрыв книгу на медную пряжку, я отложил её в сторону, спустился в сени и вышел на крыльцо.
Солнце уже опускалось за лес. Небо сделалось бледно-розовым, редкие тучи на нём налились пунцовой густотой пурпура, окрасившись лиловыми и оранжевыми переливами. Выше к зениту небо плавно темнело и переходило в голубые, а потом и в синие тона. Опушка леса слилась в одну тёмную полосу с рваным верхним краем, неровными, где острыми, а где съеденными зубами впившуюся в аппетитную аметистовую розовую мякоть небес.
Идиллическая картина, застывшая будто бы навсегда, казалась нарисованной на холсте искусного художника. Однако ночь быстро приближалась, неся с собой страхи, ставшие вдруг не вымыслом, а частью моей жизни, и мне очень не хотелось, чтобы наступила эта ночь.
Однако надо было как-то готовиться к ней, к этой ночи, и я обошёл дом, затворив наглухо все ставни. На крыльцо вышла Пелагея и возмущённо спросила:
-Ты чего творишь-т?
-Что такое?
-Зачем окна-т все позаставлял?
-К ночи готовлюсь, чтоб никто не залез в избу.
-Ну, а мне-т теперь что делать?
-А что такое?
-В доме-т темно. А электричества со вчерашнего нет.
-Почему?
-А я откуда знаю-т.
-Хорошо, я сейчас посмотрю, что с проводкой.
-Да ты что, спятил что ли?! Света-т нет со вчерашнего во всей деревне.
-Да, - сообщение повергло меня в замешательство, и я просто плюхнулся на крыльцо в бессилии перед стихией мрака, насевшей сверху и оседлавшей мою судьбу. - Хорошо, я сейчас открою окна.
Быстро стемнело, и Пелагея, так и не успев закончить стряпню, сняла с сундука мой матрац на пол, открыла оббитую железом крышку и нашла керосиновую лампу.
-Вот те на-т. Керосину ж, где взять-т? В погребе нет. Так, - бабка задумалась. - Надо по соседям идти. Может, сходишь?
-Кого ж я тут знаю?
-А что? Тебя зато-т все знают.
-Да, особенно после смерти Петра.
Пелагея замолкла, задумалась, но потом согласилась:
-Ладно, сама схожу-т.
Кряхтя и держась за бок, она вышла из дома, и я сел на скамейку у стола, насыпал из горшка картошки и мяса в тарелку, налил на ощупь в глиняную кружку из небольшого кувшина молока, прислушиваясь к звуку наполняющегося сосуда, и стал жевать, неспешно рассуждая, что настала, видимо, действительно пора уезжать. Всё было за это, да и само время поджимало: отпуск заканчивался.
Сидя в темноте, в одиночестве, за скудной трапезой в чужом доме, никогда доселе не посещавшемся мною, я вдруг испытал незнакомое чувство. Это была тоска по дому, к которому во мне уже давно не просыпалась сыновья привязанность. Мне захотелось домой. И от того, что времени на то, чтобы вернуться к матери, осталось совсем ничего, и, едва приехав, надо было бы сразу же уезжать, и от того, что неизвестно, когда и как удастся мне выбраться из этого болота, ярость вдруг овладела мной, и захотелось перевернуть всё вокруг вверх дном и разломать что ни попадя под руку.
Время было потрачено глупо и бездарно. Теперь уже можно было с грустью и болью сказать самому себе, что отпуск прошёл тускло и совсем не так, как бы мне хотелось. Что же мешало мне мотнуть на юга, на море куда-нибудь, ведь карман был полон денег? Что занесло меня в эту Богом забытую дыру, где, к тому же, в стоячей и мутной от беспросветной скуки воде, в тихом омуте чахнущего быта местной глубинки водились не один инее два, а целые полчища чертей? Мне уже казалось, что, если не все, то большинство жителей деревни мутят воду, старательно стремясь обогнать здесь один другого. И при чём здесь Варвара, пусть даже она и ведьма? Разве ей одной под силу было сделать жизнь такой несносной и отвратительной, какая здесь она сейчас? Впрочем, жизнь, она везде сегодня такая. Беспросветная...
Я взялся за голову обеими руками, бросив ложку, со звоном упавшую на стол, и стал теребить волосы, прихватывая их пальцами и стремясь сделать себе больно, чтобы хоть как-то очнуться от всего этого тихого ужаса, происходящего со мной, чтобы, быть может, наконец, увидеть, с какой стороны забрезжит свет, и, может быть, моя путеводная звезда взойдёт над горизонтом в небо, полное чужих, равнодушных ко мне светил. И вот тогда я пойму вдруг, что жизнь моя имеет какой-то смысл и предназначение в этом мире, и не песчинка я, носимая из стороны в сторону по воле ветра судьбы, а человек, способный противостоять его напору.
-У тебя нет цели, - сказал я сам себе, и точно сделал открытие.