Аннотация: Что сталкивает людей в связи любви, дружбы или ненависти? В Сан-Франциско встретились двое, оба эмигранты из России. Она - гадалка, он - цирковой клоун.
СТУПЕНЬКИ В НЕБО
РОМАН
Пролог
- Садитесь.
Зинаида произносит это слово всегда одинаково. Как будто срываются с крыши, больно ударяя по голове, ледяные сосульки. Глаза у нашей классной руководительницы тоже как ледяные сосульки: замороженные, прозрачные, пустые.
Только чересчур подозрительные бабушки оборачиваются назад для того, чтобы сесть. Девочкам же, тем более детям моего возраста, излишняя осторожность должна претить. К тому же я знаю: там стул. Это известно мне совершенно точно, потому что только-только, полсекунды назад, мои ноги прикасались к этому стулу. Вот сейчас я нащупаю его, вот-вот, ещё чуть-чуть. Мой корпус опускается глубже, спина проваливается в пустоту, ноги не удерживают равновесия...
Хохот.
Смеются все. Смеётся дисциплинированная Валя, и справедливая Света, и бледная Маша, и горделивая Лиля, и некрасивая Галя. На мальчишек я стараюсь не смотреть. И так, не глядя, знаю: им невероятно весело. Каждой клеткой своей кожи я слышу смех.
Я лежу перед всеми на полу в неловкой позе, с согнутыми в коленях ногами. Произошло непоправимое. Нет, вовсе не то, что я упала, это-то ладно. Страшно другое: во время падения задралась юбка. А задравшись, открыла всему классу мою самую интимную, самую постыдную тайну: вылинявшие трикотажные штанишки, длинные, на резинках, жутковатого, не то сиреневого, не то синего цвета. Моя мама почему-то называет такие красивым словом "трико", хотя, честное слово, к цирку мои "трико" никакого отношения не имеют.
У всех девочек в нашем классе одежда импортная. И белье тоже. Во всяком случае, так они говорят, закатывая от восхищения глаза. У Вали папа товаровед, у Маши - парикмахер, у Светы - директор техникума, у Лили мама на кассе в ресторане... Все дети в нашем классе из богатых семей.
А у некрасивой Гали папа вообще - шишка. Я даже толком не знаю, кем он работает, знаю только: большой человек. Ее мама всегда крутится в школе, вмешивается буквально во все. Даже учителям делает замечания, каковые полагается выслушивать безропотно, с вежливым наклоном головы... А язык у этой всезнайки безграмотный, деревенский, с сильным акцентом. Дочку свою она зовет не Галя, а Хала.
Только не обычное, как говорят, вроде бы невзначай, такое приглушенное "Х", а звонкое, будто пытались сказать "Г", но что-то там произошло с гландами и в результате "Г" не получилось, а выскочило вот это самое громкое "Х"...
Я однажды тоже попробовала. Пришла, как всегда, в школу мама некрасивой Гали, налетела вдруг на меня и спрашивает: а хде Хала? Из вежливости, чтобы не показать, что нашу семью от такого языка коробит, я ответила с таким же произношением: "Хала? Хде-то у стенхазеты". Звонкое "Х" я честно старалась выговаривать изо всех сил и, мне кажется, получилось очень похоже, но эта тетка, по-моему, не оценила: посмотрела на меня как-то странно... Я даже подумала, что она почему-то обиделась.
Может быть, это такое специальное правило произношения только для больших людей? Я сама по телевизору слышала... И по радио...
Лично мне хвастать нечем: моя мама - учительница. Это означает, в первую очередь: ничего импортного. Во-первых, достать невозможно, во-вторых, нет денег. В-третьих, денег нет никогда. Денег нет катастрофически. Мне даже в голову не приходит что-нибудь просить у мамы, которая постоянно ломает голову над вопросом, у кого занять до зарплаты, и кому отдать первому. Я знаю, мы с мамой бедные. Я привыкла к тому, что моя одежда самая уродливая в классе... Впрочем, под стать мне самой.
Я привыкла к нашей нужде, и к тому, что мы с мамой живем в крохотной однокомнатной квартире. Все равно к нам не ходят гости, если не считать тети Муси, которая недавно умерла, а раньше, пока была еще жива, все равно заходила очень редко. Моя мама не любит гостей. Ее тоже не любят. Даже с собственной сестрой она не ладила: та была против чего-то там, за что, видите ли, стояла моя мама. Зато на похоронах она рыдала, как сумасшедшая. Скажете, ей Мусю было жалко? Как бы не так. Больше всего она сокрушалась, что теперь осталась совсем одна.
Так и есть. Мы отверженные. Как прокаженные в средние века. К нам не прикасаются. В Индии таких, как мы, называют париями. Мы парии, только по-русски.
Все вечера мы просиживаем в нашей единственной комнатушке вдвоем, друг перед другом. Я не знаю, где мой отец. Он исчез до того, как я родилась. Может, его и не было никогда. Помню, в розовом детстве никак не могла понять, что такое ПАПА, и зачем он у всех бывает, и почему тогда у меня его нет, раз уж он так всем позарез нужен... Я, кстати, не особенно понимаю и сейчас: ведь рожает-то мама, причем же тут папа? Почему какой-то посторонний мужчина должен считаться самым близким родственником? Стоит спросить об этом, хоть кого, начинают нехорошо хихикать... Да мне и спрашивать-то особенно некого, а с мамой разговор короткий: "Что это тебе в голову приходит? Да пропади он пропадом, подонок!". Ну и ладно, черт с ним, с папой, которого нет...
Я не хочу, не могу, мне стыдно, мне больно... Нет, не то, что я лежу на смех всем: к тому, что надо мной смеются, мне тоже не привыкать. Но моя страшная тайна... Ведь они все, все-все, все до одного видели мои ужасные "трико".
Господи, ведь Он тоже среди них! Он так прекрасен, что я боюсь даже взглянуть в Его сторону, а если случайно попадаю, то теряю дыхание, вот какой Он красивый. Он такой светлый, что глазам моим больно смотреть на него. Боже мой, как я Его люблю! Уже целых два года, с самого третьего класса.
Господи, если ты есть, умоляю тебя, сделай как-нибудь, чтобы Он не заметил! Пожалуйста... Но ведь это вздор, бога нет, об этом все знают в нашей стране.
Бога нет, поэтому мой возлюбленный, - ах, как мне нравится это красивое, полное поэзии слово "возлюбленный", могу повторять его без конца, - мой возлюбленный, конечно, видит. Вот ведь Он, стоит прямо передо мной. Неужели тоже смеется? Пусть, пусть смеется, тогда я буду знать, что Он не стоит моей любви. Пусть Он засмеется, и я моментально разлюблю Его. Но Он серьёзен. Даже пичужка Пуська, которую не рассмешить никогда, даже она смеется сейчас. Не смеется только Он, один-единственный Он.
Он, конечно, умнее их всех. Ему не смешно. Ему противно. Это я со своими несчастными штанами противна Ему. Я и не заслуживаю от него ничего другого. Разве Он может полюбить меня? Меня, самую уродливую. Меня, самую толстую. Меня, над которой постоянно насмехаются все.
Я смотрю на мир снизу вверх. Над поверженной мной развеваются кудряшки, косички, бантики...
А Женька-Бегемот бегает вокруг оживленный. Он всегда в отношении меня старается усерднее других. Хотя, казалось бы, должен понимать: ведь из мальчишек самый толстый - он. Но он почему-то презирает меня больше всех. Похоже на карлика в стране великанов, который ненавидел Гулливера, оказавшегося еще меньше, чем он сам. Я где-то читала, что это психология вассала, который дрожит перед своим сеньором, зато не упустит возможности пнуть раба.
Значит, это Бегемот незаметно убрал мой стул? Нет, на этот раз постарался кто-то другой. Мне-то Женькины штучки, самые изощренные, самые обидные, давно известны. Потому-то я с Бегемота все время глаз не спускала. Он никак не мог стащить мой стул.
Я медленно поднимаюсь на четвереньки, неуклюже оправляю юбку. Лучше всего было бы умереть сейчас на месте, может быть, тогда бы они, наконец, сжалились надо мной. Или хотя бы грохнуться в обморок... Но нет, даже такого оборота мне не положено в этой жизни... Почему-то я должна домучиться до конца.
Встаю. Оглядываюсь. Позади трепещет от восторга Нюська Каргова. Прямо светится от счастья. Значит, она.
Нюська Каргова, единственная девочка в классе, которая еще беднее меня. У нее мама вообще горькая пьяница.
Мальчишки однажды сфотографировали Нюськину маму, в непотребной позе валявшуюся в канаве. А фотографии пустили по кругу. Это был первый и последний раз, когда над Карговой смеялись. Она ведь даром, что тупая, всем показала Кузькину мать.
Они теперь все с ней носятся, помогают с уроками, подкармливают, даже дают напрокат свои вещи. Ребята ее боятся не потому, что Нюська спортсменка, а потому, что у нее старший брат - хулиган, целыми днями болтается со своими дружками в центральном парке. Перед их компанией дрожит не только наш класс. Буквально весь город трясется перед ними от страха.
Неужели можно так сильно ненавидеть человека только за то, что он толстый? Или бедный? Или еще, ко всему прочему, еврей. Оказывается, да. Вполне. И называть специальным, ужасно противным, похожим на жгучий плевок словом, - "жид".
Значение объяснила мне тогда еще живая Муся. Я ринулась было наградить, не хочу повторять чем, в ответ соседскую Людку, которая выкрикнула мне эту гадость за то, что я пожалела побитую ею собачку. Тетя, случайно оказавшаяся свидетельницей сцены, ужаснулась, отвела меня в сторонку и почему-то полушепотом рассказала, что жиды - это, наоборот, именно мы: я, мама и тетя Муся. Только так говорить некультурно.
В первом классе я узнала про евреев все остальное. Оказывается, евреи - самые плохие люди в нашей стране. Когда они ведут себя совершенно отвратительно, вот тогда их разрешается называть некультурно: 'жидами'. Во-первых, они, то есть, как выяснилось, речь о нас, хитрые, во-вторых, богатые, в-третьих, едят советский хлеб. Все это мне стало известно в первую же неделю в школе, а потом каждый раз прибавлялось что-нибудь новое. И так по сей день.
Правда, кое-что мне не совсем ясно до сих пор. Например: разве все остальные не едят хлеба? И если евреи богатые, то какие же мы с мамой евреи? А Муся точно сказала: мы все трое. Что же касается хитрости, коварства, то тут, я думаю, та же Нюська Каргова любому еврею, не только мне, даст фору в сто очков. Не говоря уже об остальных обвинениях.
Да только что это такое - евреи? Ну хоть убейте, все равно не понимаю, даже если я тысячу раз - да!
На самом деле меня ненавидят не только за то, что я кто бы то ни было. Они говорят, я заносчивая. Но ведь я вовсе не заношусь, я просто их не понимаю.
Например, не понимаю игры в прятки. Лично я не вижу никакого смысла в том, чтобы прятаться и застукивать. И вся их беготня вокруг кустов мне тоже не понятна.
А уж что касается разговоров, вчера гесточка на шее, завтра выточка к рукаву или еще куда-то, сегодня красно-черное, завтра желтое, ах, фермуар, ах косая строчка, - это вообще выше моего понимания. Мама говорит, все это мещанство, и я с ней вполне согласна.
И если уж до конца откровенно, я не очень понимаю, почему нужно так стесняться своего нижнего белья. Даже если оно не импортное. Все же ведь, в конце концов, носят штаны.
А люблю я "Алые паруса" Грина. И Лермонтова вслух...
Вот за это они меня, кажется, больше всего и ненавидят, хотя я, в отличие от них, никого не высмеиваю, когда они читают по слогам всякую чушь, "про войну - про шпионов".
Я часто представляюсь себе Ассолью. Вся деревня считает меня сумасшедшей. Даже деревенские собаки, и те презирают меня. За то, что я другая, не такая, как все. За то, что я жду, что Он, мой принц, когда-нибудь придет за мной, и непременно под алым парусом... Правда, у нас моря нет, но ведь главное в сюжете - не море, главное - алые паруса. Принц придет обязательно, иначе не было бы всей этой истории. И тогда они все поймут. Когда-нибудь. Потом.
Он придет, я протяну ему руки и скажу: - Здравствуй. Наконец-то я тебя дождалась. Спаси меня.
Я слишком увлеклась, я уже забыла, где нахожусь. С дурацким мечтательным видом выкладываю всю эту тираду вслух. А спохватываюсь слишком поздно. Они уже смеются с новым усердием.
Каргова так хохочет, что на ее тупом лобике напряглась синяя жилка. Давным-давно, тыщу лет назад жила в какой-то деревне злая карга. Дочку ее, тоже злючку, знакомые звали сначала "Карговой девчонкой", потом просто "Карговой". Я где-то читала, как складываются фамилии. Нюська все никак не могла успокоиться, а у меня в мозгу выстраивалась длинная вереница вот таких же Нюсек, злыдней с тупыми лобиками, которые все, как на подбор, были карги.
"Вот оно что! - Я даже не заметила, что снова говорю вслух. - Значит, и ты, и мать твоя, и бабка, и прабабки, все, одна за другой, - карги!"
Класс засмеялся по третьему кругу.
- Чья бы корова мычала, - огрызнулась покрасневшая Каргова.
Я молча глядела на нее.
- Сама ты Хайка, - смачно ругнулась на меня Нюська.
Не то, чтобы со злости - даже не предполагаю, зачем я сделала то, что сотворила в ответ... Вообще не понимаю, что получилось и каким образом вывернулось именно так. Будто бы то, что произошло потом, образовалось как бы само собой, отдельно от меня... Вроде бы и не принимала я в этом никакого участия... Но так уж почему-то вышло: я посмотрела на свою обидчицу как-то по особенному внимательно. Как-то даже не глазами, а совсем по-другому... Смотрела и представляла себе, что из ощеренной Нюськиной пасти, прямо из середины, выпадает зуб. Потом другой, третий... Затем перевела взгляд на Женьку-Бегемота, во всех подробностях видя, что с него при всем честном народе вдруг сваливаются штаны...
Нюськин вопль был страшен. Над бесштановым Бегемотом даже засмеяться не успели. И на громадный вулканический прыщ, попутно взыгравший прямо на носу красавицы Маринки, никто не обратил внимания.
Потому что все еще раззявленная пасть Карговой кровила. В самой середине этого ужасного рта, уже не в моем воображении, а наяву зияла черная дыра. Нюська, будто ей было не десять лет, а все сто, выла, раскачивалась, с недоумением разглядывая три зуба, покоившихся на ее грубой большой ладони.
- Хайкина, ты почему ударила девочку? - вмешалась, наконец, Зинаида.
Зинаида стояла тут же. Она очень хорошо и отчетливо все видела. Я до Карговой не дотронулась даже пальцем, да и что за глупости - кого-то бить? Я - не они. Мне подобные идеи в голову не приходят...
- Я не ударяла.
- Ты что же, хочешь сказать, что зубы просто так с кровью вылетают?
- Может, я еще одновременно с Бегемота штаны сдернула?
Я пожала плечами.
- Хайкина, ты мне плечами не пожимай. - Зинаида шипела злобно, ее уродливый живот с ребенком, которого она должна вот-вот родить, трясся в такт. - За срыв урока ответишь перед директором. Иди. И без мамы в школу не возвращайся.
Я смотрела на беременную громаду нашей классной руководительницы. Если бы не она, меня бы, возможно, не третировали одноклассники. Это Зинаида всех настроила против меня. Вот она-то меня точно ненавидит именно за то, что я еврейка. И не спрашивайте меня, что это. Лично я так и не знаю. Я - из них. Все. А ее угораздило попасть жить в еврейский двор. Опять же не понимаю, что в нем особенно страшного. Специально внимательно осматривала и ничего не нашла. Двор как двор.
Раз заходила я к ней переписывать задание после болезни, и услыхала, как моя классная руководительница выговаривала четырехлетнему сыну, чтобы он "не играл с жиденятами". Мне уже знакомо это уменьшительное от некультурного слова, в нашей стране оно обозначает детей евреев. Зинаида же во время выговора сыну неожиданно оглянулась и догадалась, что я слышала ее некультурный разговор. Понятно теперь, почему учительница возненавидела меня еще больше.
- Ты меня слышишь, Хайкина? - Зинаида так орала, что только совершенно глухой человек мог бы ее не услышать. - Или ты уже русский язык позабыла? На свой, - она ядовито выделила это "свой", - на СВОЙ перешла?
Вот какой "свой", кто-нибудь понимает? У меня, кроме русского, какой может быть "свой"? Мы же английский только начали! Я внимательно, опять не глазами, а каким-то особенным зрением, тем же, что до этого и на Нюську, посмотрела на учительницу. И увидела совсем не то, что вижу обычно. Не человека, состоявшего из тела, рук, ног и головы, не Зинаиду с ее огромным пузом и выпуклыми голубыми глазами, а только силуэт. Границы этого силуэта волновались, очертания все время менялись... Все же было заметно, что он отдаленно напоминал женскую фигуру, содержанием которой была напряженная концентрация какой-то ужасной злой тьмы. От нее ко мне густым строем неслись черные пики. Как будто расстояние между нами кто-то заштриховал жирными стрелами, и каждая из них била в мои глаза, лоб, грудь.
Я ничего не сделала. Но по тому же наитию, которое показало мне пространство как бы под странным, диковинным микроскопом, я мгновенно поставила перед собой зеркальный экран. Экран был мысленным, но он существовал в действительности. Я ясно видела, как весь тот злобный мрак, который Зинаида сейчас насылала на меня, ударялся в него с размаху, а затем, отражаясь от зеркала, стремительно возвращался обратно к Зинаиде. Опять же не знаю, что произошло на самом деле. Не осознаю, почему и как поставила перед собой воображаемый щит. Никто никогда не учил меня этого делать, но я почему-то чувствую, что защищаться нужно именно так.
Вдруг классная руководительница посинела под моим взглядом, зашаталась и всем своим телом шмякнулась на пол, подмяв под себя огромный живот.
Зинаиду увезла "Скорая Помощь", а нас сразу отпустили по домам.
Ночью мне снился красивый брюнет в траурном одеянии, рукой манивший меня к себе. Я чувствовала страх перед ним и не шла.
- С каких это пор ты меня боишься, - мерзко улыбался мужчина. - Ну вернись. Иди сюда. Я сделаю так, что над тобой больше никто не будет смеяться. Знаешь, что станет с вашей классной дамой? Она уже никогда не родит.
- Нет - нет, - я отрицательно покачала головой.
От него исходила какая-то жуткая волна, от которой цепенело мое тело.
- А хочешь, Он тебя полюбит? Я все могу, - хвастал траурный красавец. - Дай мне твою руку, я заставлю Его полюбить тебя.
- Разве можно заставить полюбить?
- Еще как!
Мужчина расхохотался. - Говорю тебе, я все могу. Хочешь, они тебя всегда все будут только любить?
Что-то в душе говорило мне не поддаваться на уговоры. Страх перед этим Монтекристо превратился в ужас. Такой сильный ужас, что я могла его не только ощущать, но даже и слышать...
Помню, была у меня лет сто назад такая игрушка, называется "Дюймовочка": нажимаешь на квадратную кнопку, а там такой твердый тюльпанчик с куколкой внутри, начинает раскручиваться, жужжать, и все время кажется, что эта куколка сейчас как размахнется, как выбьет тебе глаз. Вот нечто типа той игрушки мне и почудилось... Будто жужжит что-то у меня во лбу... Или вообще в мозгу... И раскручивается, раскручивается... И пошевелиться, чтобы это "что-то" отбросить, оборвать этот проклятый звук я от страха не могла, ну никак.
- Ладно, - пообещал, наконец, этот товарищ из мглы. - Поживи, помучайся, все равно вернешься ко мне, никуда не денешься. А я тебя тут подожду.
Я проснулась с ощущением того, что ночью случилось что-то очень-очень плохое. Ужасное, только уже не в моем сне - наяву.
А в школе узнала, что Зинаида очень больна: у нее произошли искусственные роды... Я, правда, не понимаю, что это такое. Мне-то вообще никто ничего не объяснял. Просто девчонки громко разговаривали и я краем уха услышала. Во всяком случае, одно я уяснила: насчет классной руководительницы траурный человек во всем оказался прав. Во-первых, у нее родился мертвый ребенок, во-вторых, если можно верить тому, что про нее говорили, ей пришлось срочно вырезать что-то такое, без чего она больше рожать уже никогда не сможет.
Позже, аж до самого выпускного вечера я почему-то чувствовала себя виноватой перед всеми: перед одноклассниками, перед Зинаидой, перед всеми ее, рожденными и не рожденными детьми, перед Маринкой, с тех самых пор постоянно рыдавшей, потому что никак не могла избавиться от прыщей... Даже перед Женькой Бегемотом, который теперь, едва только стоило ему увидеть меня где-нибудь поблизости, немедленно бросал все, чем бы ни был занят, хватал обеими руками штаны и убегал на расстояние, каковое, вероятно, считал безопасным.
Что же касается Нюськи, то она стала усиленно улыбаться мне во весь свой беззубый рот, отчего казалась еще противней, и во всеуслышанье объявила: "если кто Хайку тронет, тот сам виноват".
В ее защите уже не было необходимости. Меня стали опасаться гораздо пуще Нюськи Карговой.
И с того дня, хоть ничего подобного больше не повторялось, раз и навсегда прозвали ведьмой.
Глава 1
Если въехать в парк Золотых Ворот со стороны сорок первой авеню, то почти сразу же справа можно заметить небольшую стоянку, а на ней несколько авто. В двух шагах от стоянки озерцо, со всех сторон окруженное растительностью. Что это за растительность - мне неведомо: из всех деревьев узнаю только плакучую иву, да еще, кажется, листья осоки. С немедленной оговоркой на зачаточный уровень моих познаний в ботанике рассуждаю так: раз торчат прямо из воды, раз узкие, длинные и ядовитые на цвет - значит, надо полагать, осока. Но утверждать ничего не берусь.
Жаль, что я так мало разбираюсь во флоре... Впрочем, и в фауне дела мои не лучше. И вообще в жизни...
Тем не менее, почему меня так сюда тянет, я все же определила. Очень уж здесь природа напоминает родную российскую... Только слишком подозрительно лиственные деревья соседствуют с хвойными, да еще в двух шагах возвышаются пальмы. К тому же то там, то сям вмешиваются мелкие кустики, вроде ничем особо не примечательные. Ничем, кроме того, что издают назойливый запах китайской или еще какой-нибудь арабской кухни. Я сначала долго грешила на один из ресторанов с иероглифами в квартале отсюда, но в конце концов принюхалась и поняла: тот самый случай, когда китайцы, и даже арабы не виноваты.
Посередине озерца - нечто, сравнительно большое, зеленое и горизонтальное: может, поваленный ствол, а может, островок. Чем бы это "нечто" на самом деле ни было, оно, по всей вероятности, искусственное. Весь парк, и насколько мне известно, сим фактом жители города гордятся чрезвычайно, сделан из ничего, на громаднющем песчаном пустыре. Уложенная поверх песка почва, насаженная зелень, выкопанные озера, навороченные из камней горки с водопадами, привезенная откуда-то живность: утки, гуси, черепахи. Даже бизоны мечутся неуклюжими скачками на отгороженном металлической сеткой поле. Тоже, конечно, завезены, бог знает, откуда.
Левее из воды вертикально вверх бьет сильная струя. Пусть сперва все было искусственное, теперь-то оно давным-давно, что ни на есть, настоящее. Понятно, струя эта на самом деле не от напора местного Гольфстрима, а замаскированный фонтан, или что-нибудь, еще более прозаичное... Скажем, водопровод прорвался, но чинить нарочно не стали, ну и? Прохладно, приятно, чего ж еще.
У берега внушительных размеров пень, а рядом гладкий поваленный ствол, на котором по-английски написано по-русски знакомое: здесь сидели А.Б. плюс С.Д. Не волнуют меня эти А.Б. плюс С.Д. и не интересует, от настоящего ли это дерева остались ствол и несуразно перевернутый пень. Было оно когда-то деревом или сделано из пластика, оно все равно, когда потрогаешь, живое и теплое. На нем можно сидеть почти с комфортом, да к тому же для вящей сентиментальности в бедро тычется белка, чуть ли не ручная. Настойчиво требует мзды за удовольствие. В виде орехов, разумеется.
Я и сижу чаще всего там, на этом стволе, вся из себя, задумчивая, с тонюсенькой сигареткой "Капри" и развевающимися на ветру волосами, намертво сожжёнными рыжей краской. По-русски то, чем я здесь занимаюсь, называется "ждать у моря погоды". Я мало уверена в том, что действительно чего-то жду и еще меньше в том, что чего-то дождусь, но все равно каждый день между двумя и четырьмя, когда меня не донимают клиенты, торчу здесь и курю, вперившись в одну точку.
Иногда вдруг рассеиваются бесконечные туманы, терроризирующие Сан-Франциско. В эти редкие дни с сильными пенистыми брызгами начинает кокетничать солнце, подсовывая нуждающимся всякие алые паруса. В подобных случаях я строго объясняю себе: это обман зрения, алых парусов не бывает, а если и попадаются в виде исключения, то я не Ассоль. Мне необходимо отчетливо это помнить, а когда вылетает из головы, с силой треснуть себя кулаком в бедро, чтоб не забываться: ни алые паруса, ни господин Печорин здесь появиться не могут. По той простой причине, что ни того, ни другого нет. Не существует в природе. Выдумка.
Затягиваюсь, насколько это возможно, имея в наличии ультра-легкие "Капри", и перевожу взгляд на двух черепашек. Панцири их посверкивают в лучах. Безмозглые создания только и делают, что наслаждаются жизнью и любовью. Медленно, тихо, торжественно. Все проблемы человечества черепашкам до фонаря. И мое одиночество тоже. Животные откровенно демонстрируют мне интимные нюансы своей жизни, а я наблюдаю и думаю о своей, неприкаянной.
Мои бедные еврейские мозги со времен юности забиты героями русской классики, которых русские же критики гуманно, тепло и раз навсегда обозвали лишними людьми. От глупого пристрастия к лишним людям все мои несчастья. Я когда-то долго думала: как же это - лишний человек? Что это? Есть Земля, на ней сколько-то миллиардов людей, положенных, тех, которые по праву, по билетам, что ли? А есть лишние? Случайно проскочившие? Зайцы? И вдруг поняла, что ведь я и сама лишний человек... Правда, мои клиенты со мной в этом не согласны. Им, они утверждают, гадалки нужны, а потому совсем не лишние на этом свете.
На самом деле, всем, кого я знаю, и всем, кто знает меня, как тем черепашкам, до фонаря, вон до того искусственного фонтана существование гадалки Джули со всеми ее, то есть, моими, делами. Ну, водится в этом мире гадалка Джули, ну и прекрасно.
Откуда, из России? Ах, с юга России? Да это же почти Трансильвания... Вот-вот, так и сказано на желтых страницах. Гадалка родом из Трансильвании... Значит, настоящая... Надо полагать, к вампирам имеет отношение... Тем более интересно... Значит, надо назначить по телефону встречу... Клиенты приходят, отсиживают передо мной положенные сорок минут и исчезают, чтобы появиться через месяц или не появиться никогда.
Чаще всего, это вообще-то клиентки, а не клиенты. Одинокие страдающие американки охотно платят за болтовню. Я гадаю по руке, по картам, рассказываю об интересующих их людях по почерку, зодиаку и фотографиям. Той лапши, что я за двадцатник вешаю на уши, для общения явно недостаточно: клиентки со своей стороны непременно должны ответить мне встречной лапшой. Комментируют, добавляют пикантные подробности, задают вопросы, от которых хоть стой, хоть падай. Например, обещаю молодого поклонника, а барышня требует, чтобы я сообщила ей его имя.
- Как насчет адреса и телефона?
Другой обещаю приятное знакомство, а она тут же спрашивает, обеспеченный ли он человек.
- Простите, номер счета карты не показывают.
Съязвлю и следом тут же запоздало соображаю, ведь сморозила чушь что ж я, дура, делаю, она же гадать больше не придет, немедленно начинаю улыбаться, выкручиваться, обещать через две-три недели что-нибудь, более определенное. Увы, даже легкая ирония в нашем серьезном деле может только навредить. Да в конце концов, понятно же, что человеку хочется поговорить, а не с кем. Иначе, пошёл бы человек гадать?
Нет, не желаю забивать себе этим мозги, когда у меня перерыв и я отдыхаю.
Я умею заставить себя переключиться и начать рассуждать о чем-нибудь другом. Проблема в том, что мысли мои получаются невеселыми, независимо от темы, с одним единственным итогом: все не так, ребята.
Недавно я где-то в отделе юмора прочла название страны, с ударениями на последних слогах, звучало очень по-русски: ни кара, ни гуа. Именно так я живу всю жизнь. Ни кара, ни гуа. Ни там, ни здесь. Ни кара, ни гуа.
Я поссорилась со своей единственной приятельницей художницей Деби, и виновата в этой ссоре, разумеется, я: Стюарт Хикки был нужен мне, как зимняя экскурсия на Тахо эскимосу.
Больше приятелей не допущу: я не желаю портить себе без того уже достаточно испорченную жизнь надеждами, которые не сбываются, и разрывами, которые неизбежны. Довольно иллюзий. Господин Печорин, вы мне больше не снитесь.
Последнюю веру в Печорина я потеряла пару лет назад на танцульках в еврейском центре. Собственно все случилось, когда танцульки почти закончились и больше ничего уже не предвиделось. Я стояла у сцены, напоследок обшаривала глазами полупустой зал, интересного для себя не находила и собиралась исчезнуть. Или это произошло после того, как публика разошлась? Конечно, ведь было полно света. Что я делала у сцены, забыла. Помню возникшую в дверях в другом конце зала высокую мужскую фигуру в белом шарфе. Вот он-то и нанес решающий удар, этот длинный белый шарф. Мгновенное столкновение с острыми блестящими глазами, и я мысленно назвала вошедшего Печориным. Мы оба одновременно двинулись навстречу друг другу по диагонали, сошлись в центре зала и без лишних церемоний начали целоваться.
Если хотите, присутствует некая романтика в том, чтобы медленно сойтись, а потом целоваться посредине и на виду, не зная даже имени партнера. Возникла своя химия, как говорят американцы, и вперед... Но потом, кажется, в тот же вечер выяснилось: мой Печорин терпеть не мог евреев. Главное, поражает оригинальность.
"Некрасивые еврейские лодыжки", - небрежно бросил он о ком-то, поигрывая концами своего знаменитого шарфа. Он говорил о качествах моего племени что-то еще, стандартное и обидное, поэтому наши отношения тут же закончились, не успев, по сути, даже начаться. Если мы с той поры натыкаемся иногда друг на друга, то не узнаем, ни он меня, ни я его.
Осталась глупая тягомотина: тоскливо и сильно осязаемое ощущение всего того, что Грин красиво назвал Несбывшимся. Но это только в книгах Несбывшееся романтично и трогательно пощипывает душевные струны, вплетая свои мажоры в любой минорный лад. И тоже только в книге, ну разве еще в кино, Печорин способен на благородство, всякие там мальчишеские порывы. А в жизни, к сожалению... Не надейтесь, глупые еврейские девочки, не на что вам надеяться.
Паруса, если даже и задуманы алыми, к берегу приходят серыми, грязными, потрепанными от пережитых на пути бурь. Суда не ходят в придуманные порты Дагон и Зурбаган. На мальчишеские порывы давным-давно не способны даже мальчишки.
Княжна Мери в лучшем случае успела удрать за кордон, но скорее всего сняли ее с поезда лихие молодчики на издевательство батьке Махно, потом освободили большевики, изнасиловал комиссар Грушницкий, а в результате сгинула бедная княжна где-нибудь на Соловках. И расстрелял ее, конечно же, собственноручно Максим Максимыч...
Что же касается Ассоли, тут все гораздо безнадежнее и проще. Нарожала кучу детишек, погрязла на кухне, научилась базарить и хамить...
Потому, очевидно, сентиментальные барышни вроде меня, этакие дамульки-финтифлюшки с мозгами, затуманенными коктейлями из Лермонтова с Грином, у нормальных людей ничего, кроме насмешки не вызывают.
Мадам, напоминаю еще раз: вы зарубили себе все это на носу раз и навсегда. Вы не верите ни во что, ни на что не надеетесь и ничего не ждете. На всякий случай я громко повторяю это вслух. Но полузадушенный тоненький голосок все равно продолжает где-то внутри подло вякать про восторги и счастье, и царскую попону на белом коне, и скрипки, и флейты, и опять же яркий шелк алых парусов, и шумную суету карнавала в сказочном городе Гель-Гью... И в белом шелковом отложном воротнике чисто промытую шею господина Печорина с трепетной голубой жилкой.
Стоит мне хоть на минуту поддаться искушению упрямого этого бормотания, я заламываю руки и начинаю плакать. Не плачьте, мадемуазель. Успокойтесь и твердо прикажите себе ни во что не верить, ничего не ждать, ни на что не надеяться.
Я лишний человек. Живу не в своей стране, не в своем романе, не в своем веке. Где она, моя страна? Кто сочинил мой роман? Когда ушел или, может, наоборот, когда наступит мой век? Скажите, пожалуйста, у вас нет другого глобуса?
Вспомнив этот поучительный анекдот, я увидела между деревьями мужскую фигуру, оформленную в лучших эмигрантских традициях. Джинсы-варенки, замшевая куртка, кроссовки на толстенной подошве, итальянская кожаная сумка на ремне через плечо.
Деби говаривала: "Если в жаркий летний день я вижу на лужайке парка Золотых Ворот дорого и броско одетую женщину в туфлях на высоких каблуках, в супермодной стрижке, с запудренным лицом, с которого стекают румяна, а ресницы забиты тушью, я знаю, это эмигрантка из России". Когда случился пресловутый инцидент со Стюартом, разочарованная Деби презрительно произнесла: "Чем же ты отличаешься от остальных эмигранток из России?", бросила трубку и прекратила отвечать на мои звонки.
Какое счастье, когда есть виноватый: черный ли, белый, еврей или эмигрант из России!
Но это с общечеловеческой точки зрения, а с точки зрения эмигранта из России?
По каким отличительным, нам одним известным признакам мы безошибочно и легко узнаем друг друга в любой толпе? На автобусных остановках, фермерских рынках. Даже в общей примерочной магазина "Леманс", когда толчемся там у зеркал, раздетые до лифчиков и колготок.
Ведь и американцы носят джинсы-варенки. И мексиканки одеваются и красятся ярко и безвкусно. Ладно бы по глазам, но ведь и со спины узнаем. Кто-то, я слышала, хвастался: "По кончику юбки узнала свою". Но юбки-то покупаем здешние.
Узнаем, прощупываем друг друга глазами и чаще всего равнодушно, чуть смущенно отворачиваемся. Я научилась улыбаться просто, ни к кому конкретному не адресуясь, но насколько же легче заговорить с кем угодно, хоть с разбойницей, хоть с инопланетянкой, хоть с чертом, чем со случайно встретившейся незнакомой соотечественницей.
В том же доме, где я снимаю квартиру, этажом ниже, живет молодая рижанка. Нас познакомил американец, хозяин этого дома, рассчитывал, видимо, что оказывает этим нам большую услугу. Действительно, казалось бы: две одинокие леди, на вид примерно одного возраста, в чужой стране, говорят на одном языке, чего ж еще?
Мы, зеркально отражая друг друга, померились взглядами и в ту же секунду одновременно поняли: не тот круг, не тот стиль, не те интересы. Здороваемся, конечно. Но ведь неписанное правило: дружеские отношения связывают людей, в зависимости от городов, откуда выехали, машин и домов, которые приобрели, разряда магазинов, из которых одеваются... Ну еще, чужаков не принимать... Одиноких женщин не подпускать на пушечный выстрел (как показывает практика, правильно: разве после того, что я сотворила со Стюартом, можно пускать меня в приличный дом?)... Одиноких мужчин, наоборот, жалеть, подкармливать и принимать в качестве друзей домов...
Эти окаянные правила за мою эмигрантскую жизнь успели здорово проехаться по мне всеми колесами.
Я наблюдала кружившие между деревьями джинсы-варенки. Те появлялись, исчезали за стволами, появлялись опять, то полностью, то частично, но неуклонно приближались ко мне. Скоро я могла рассмотреть лицо, особо ничем не примечательное. Затем темно-русые усы и голубые глазки, которые часто мигали, отчего казались маленькими и очень удивленными.
- Ит из бьютифул дэй, - мигнули глазки, пытаясь стеснительной улыбкой сгладить ощутимый русский акцент.
- А в Сан-Франциско это случается так редко...
Вдруг не узнал. Оказывается, не всегда все-таки узнаем друг друга. Правда, я, вразрез с традициями, а может, просто из вредности, не люблю носить джинсы. И тупое пристрастие моды к ним считаю глупостью. И не нахожу никакого удобства. Тут давит, там трет, здесь врезается, там вгрызается, это, по-вашему, удобство? Зато со времен Печорина полюбила всякие разные шарфики. Их легче всего находить и приобретать на бесконечных распродажах и в самых дешевых магазинах. Можно подумать, на подобные финтифлюшки вообще бросается еще кто-то, кроме меня. А я, можно сказать, чуть ли не сроднилась с этим легким покрывалом, причем в любых видах, расцветках и формах. Вот такой лично мой маленький бзик.
- Ну да, ну да, естественно, - заторопились глазки. - Я так и понял, что вы - русская. Даже заговаривать расхотелось.
- Что ж заговорили?
- На всякий случай, вдруг ошибся...
- Ненавидите соотечественников, как и все остальные соотечественники?
- Скажем так, просто стараюсь держаться подальше.
- Ну и держитесь подальше, в таком случае.
- Хамить изволите? - голубые глазки смотрели с издевкой, я задохнулась от такого нахальства.
- От хама слышу.
- Вот теперь ясно, что русская.
- Я - еврейка из России, - со времен Печорина сразу же уточняю в таких случаях. И с непонятной в данном случае патетикой добавила: - Пшел вон!
Последнее восклицание вырвалось совершенно неожиданно для меня. Незнакомец взглянул так, что мне немедленно стало стыдно.
- Ну зачем же грубить... Разве нельзя спокойно, мы оба вроде интеллигентные люди...
- Интеллигент, - примирительно пробормотала я. - Пинжак через "Д" пишет.
- Вот это лучше... А то "Пшел вон!" Ведь вы тихая еврейская дамочка, а не генерал в отставке.
- Я, может быть, и тихая, а вы меня спровоцировали...
- А вы не поддавайтесь на провокации.
- Может, достаточно? - вполне интеллигентно спросила я.
Он пробормотал тоже вполне интеллигентно: - Ну да, ну да. Естественно, - и отрекомендовался: - Алекс.
"Создается такое впечатление, - опять-таки из Деби, - что всех русских зовут или Алекс, или Борис" - с ударением на первом слоге, а то как же.
Я усмехнулась и тоже представилась: - Джули.
- Юля, - уточнил новый знакомый.
- Саша, - уточнила я. - Или Алеша?
- Алеша в Болгарии стоит, - почему-то обиделся Алекс. Немного подумав, он пояснил: - Столбом.
Потом, став в горделивую позу, он, все еще с непонятной обидой в голосе, переспросил: - Я что, на Алешу похож?
Он не был похож на Алешу. И на Сашу он похож не был.
- Наверно, Шурик, - нерешительно предположила я.
- Точно, - обрадовался он. - Как вы догадались?
- Профессия такая.
Я усмехнулась. - Судя по разговору, москвич?
- Ну да, ну да, естественно. Интересно, что это за профессия такая, частный детектив, что ли?
Я сказала, чем занимаюсь. Он недоверчиво хмыкнул, но распространяться по этому поводу не стал.
- Вы позволите?
Новый знакомец показал рукой на ствол рядом со мной, как раз, где белел дурацкий автограф таинственных А и Б.
- Ну да, ну да, естественно, - ехидно отвечала я.
Глава 2
Через пять минут я все о нем знала. Скрипач из Москвы, сбежал от семьи, якобы в гости, ищет вариантов, дабы остаться в Штатах, сюда заехал на два-три дня из Лоса, который Анджелос. Прощупать ситуацию.
- Живу пока тут... - Алекс сделал неопределенное движение плечом. - На пляже... В машине своей... - Он пристыжено усмехнулся и быстро ткнул подбородком куда-то в сторону океана, блеснув на меня при этом одним глазом.
Я сразу почувствовала, по выражению Деби, "бабочки в животе". Бездомный. Свой, интеллигентный, и бездомный.
Новый знакомый горестно вздохнул: - Да нет, на пляже ничего: воздух свежий... - Московский скрипач озабоченно уставился в сторону океана и жалостно прибавил: - Холодно, правда, особенно по утрам...
Я представила себе так называемое "житье" на пляже. Утренняя холодина с изморосью и ветром. Несмолкаемый шум волн. Ноги в машине не распрямишь. Да и вообще, какой сон, когда не разогнуться, не потянуться... Тело затекает, немеет... И без горячего душа... И горячего кофе...
- А туалет там есть?
Голос у меня дрогнул. Москвич сразу понял, что рыбешка клюнула.
- Ну, туалет, это слишком сильно сказано... Правдивее будет, уборная...
Маленько подумав, Алекс добавил: - Вонючая... Закрывается к тому же по ночам... Чтоб бедолаги вроде меня не пользовались слишком усердно...
Ну почему бы мне в тот момент не усомниться, не призадуматься хоть на секунду, что уж чем-чем, а здешним туалетом нового эмигранта не испугаешь. Нет, даже в голову не пришло вспомнить отечественные отхожие места, со зловонностью которых сравнится разве что самое страшное из кэмпинговых, да и то после того, как там денек-другой отдохнула орда соплеменников. Теплые ватер-клозеты Калифорнийских пляжей с мылом, туалетной бумагой и гигиеническими подкладками на унитаз - ах, какой ужас для недавнего выходца из совдепии! Меня просто галопом несло поскорее подставить уши той лапше, которую вдохновенно разматывал Алекс: - А как же вы?
- Приспосабливаемся...
Он бросил на меня сбоку внимательный взгляд, а потом, точно выдержав паузу, прибавил: - Не я один, в конце концов... Здесь, во Фриско таких хоумлесов... - Алекс опять горестно усмехнулся: - Типа меня, - он внушительно посмотрел мне в глаза, понял, что держится крепко, и стал вколачивать последние гвозди, уже скорее для порядка: - Хоть пруд пруди. На том же пляже... В основном, африканцы, правда... Опять же латиносы...
Уж кто-кто, а я-то никогда не считала себя расисткой, и вообще: мы тоже были рабами в Египте... Тем не менее, именно последний довод почему-то сразил меня окончательно. Я не могла дольше раздумывать.
- Вообще-то вы могли бы у меня пожить...
Я мычала. Я чувствовала себя неудобно. Мне было неловко звать его к себе, но и оглохнуть на его душевные вопли было неловко тоже. - Если ненадолго, конечно... Два-три дня... - С чего я только приняла откровения Алекса за просьбу о помощи? Идиотка, мало ли, кто где обретается... Нет, мне необходимо было влезть с участием. - Вы же все равно через два дня уезжаете?
- Ну да, ну да, естественно, - он теперь говорил торопливо, боялся, наверно, что передумаю. Потом еще раз, быстро, но внимательно взглянул на меня своими острыми глазками, понял, что не передумаю, и, криво улыбнувшись, заключил: - Благодетельница.
Имя Саша не прижилось. Так уж почему-то получилось: американская интерпретация этого имени подходила моему русоусому знакомому больше.
Алекс ехал за мной до самого дома, то есть, не моего, конечно, а того, где я снимаю квартиру. У гаража потенциальный мой сожитель припарковался на свободном месте. Благо, на последних авеню Сансета, а я живу почти у океана, мест навалом.
Прежде всего, бедолага начал выгружать из багажника драный спальник. Но стоило мне заикнуться насчет того, что "Да есть у меня лишняя постель", он одним движением руки впихнул спальник обратно, а вторым вытащил на свет божий жуткую загаженную кастрюльку с полу-оторванной ручкой. За несчастной кастрюлькой последовали разлагавшиеся останки персиков в промокшем бумажном полотенце.
С этого-то знакомства, надо полагать, и началась история с Сержем. Ведь на самом деле: не поехали бы мы с Алексом назавтра смотреть город, не занесло бы нас на знаменитую Рыбачью Пристань, а там и на катер, я бы и не встретила Сержа. Значит, не протянулась бы та странная необъяснимая цепочка, на одном конце которой болталась я, а на другом ошивался Серж.
Ничего бы вообще не случилось, не предложи я Алексу ночлега в своей квартире.
Или, наоборот, независимо от Алекса, встреча с Сержем все равно ожидала меня? Так или иначе, мы наткнулись бы друг на друга, потому что свидание наше было записано, запрограммировано в его и в моей судьбе? Кем запрограммировано? Каким образом записано? Что это такое - судьба? Не знаю.
Но часто думаю: что заставляет встречаться и сходиться или, наоборот, отталкивает друг от друга людей? Случай? Божья воля? В чем причина того, что две кривые, по которым два разных человеческих поля движутся по жизни, вдруг пересекаются в одной точке? И ведь хаотически, вроде бы, движутся, независимо от других... Что определяет место, время, длительность этого пересечения? В чем она, наша свобода и наша несвобода?
Какая нелегкая привела бездомного Алекса к этому озерцу именно в тот час, когда я сидела там? А какая нелегкая толкнула на один вечер меня и "Печорина" в объятья друг другу? И зачем чуть ли не немедленно растащила в разные стороны? Случай? Судьба? Он был по какой-то причине, тот минутный порыв? Или просто так, ни для чего и совершенно без "почему"?
Нет, Булгаковский Воланд должен быть прав: кирпичи ни с того ни с сего никому на голову не валятся. Я чувствую это всем своим существом "гадалки и советчицы": всякому событию должен предшествовать свой мотив. Вовсе не так уж и хаотичны наши передвижения по жизни, если пристально приглядеться. Все, что происходит в этом мире, происходит по какому-то основанию, то есть, по определенному, четкому, заранее обусловленному и установленному резону. Или не все?
В общем, отмылся в моей ванной московский скрипач. Подкормился горячим супом, который сам же и сочинил, пока я успокаивала очередных страждущих.
Сначала, в пять, прибежала запыхавшаяся Гленда, замученная вечной диетой блондинка с проступавшим сквозь кожу легким румянцем на скулах. Ее лицо очень похоже на яблоко Джонатан. Моя, кстати, постоянная посетительница. Она тут работает в небольшом продуктовом магазинчике напротив и приходит ко мне в свой перерыв раз в две недели.
Гленда ужасно дергается по всякому поводу и без. Яблоко Джонатан статично заморщено в непонятную гримасу: то кажется той частью театральной маски, которая чересчур усиленно улыбается, то вдруг возникает подозрение, что правая половина как-то мгновенно перетекла в левую и уже давно не улыбается, а плачет.
Иногда моя верная клиентка застывает все с той же миной, уходит глубоко в себя, в таких случаях ее оттуда не вдруг вытащишь. С Глендой, а за шесть месяцев общения я довольно неплохо изучила ее характер, надо обращаться очень и очень осторожно, простите за штамп, как с хрупкой вазой: не дай Бог, заденешь ненароком, и - привет.
Хрупкая ваза, осторожно вдвинувшись боком, села через стол, а я еще раз мысленно поразилась тому, что американка может быть настолько зажатой.
- Тебе предстоит разговор с мужчиной в доме, где ты не живешь.
Это я так перевожу на английский "казенный дом".
- Значит, на работе?
- Где у тебя соль? - В ту же секунду заорал из кухни Алекс.
Гленда от неожиданности шарахнулась резко, громко, всем телом.
- Возможно, на работе.
Я успокоила ее легким взмахом руки, попытавшись не обращать внимания на временные помехи в виде Алекса. - Очень возможно, что на работе.
- Пат, - обреченно выдохнула Гленда знакомое уже мне имя хозяина магазина.
По картам, а особенно по рассказам ее выходило, что Пат этот - настоящее исчадие ада. Самое страшное в его действиях было, по-видимому, то, что американцы называют "сексуальным оскорблением".
- Где у тебя соль? - опять проорал из кухни проигнорированный Алекс. Интеллигент, называется.
Я извинилась перед клиенткой, выскочила на кухню и послала его подальше.
- А соль-то, соль ты мне дашь?
Вот же приспичило. Я ехидно послала его еще раз, а соли так и не дала, только кивнула подбородком в неопределенном направлении, дескать, сам ищи.
- Злыдня, - удивленно кинул мне вдогонку Алекс.
- А не перебивай, - огрызнулась я.
По картам выходило, что разговор неприятный, Гленде ни к чему.
- Я знаю, о чем речь. - Бедняжка покивала головой, затем втянула голову в плечи и надолго ушла в себя.
Я в свою очередь, чтобы выразить сочувствие и солидарность, замолчала тоже, слегка приклонив голову к плечу.
Через энное число минут Гленда встрепенулась. Покивав в такт, как бы посоветовавшись и согласившись сама с собой, она прибавила: - Он опять собирается меня оскорбить.
- Да нет, - оптимистично возражала я. - Карты говорят, ты ему просто нравишься. Ну-ка, сними еще...
Гленда неверным движением сняла верхний пласт. Рука у нее была сухая, кожа на тыльной стороне просто шелушилась от какой-то холоднючей худобы. Зрелище не из особо приятных, надо признаться. К тому же рука ее тряслась, как мой книжный шкаф во время землетрясения восемьдесят девятого года.
- Может быть, имеет смысл тебе об этом подумать...
- Ни за что!
Вот этот гордый рывок головой стоил того, чтобы быть запечатленным на картине века. Если бы только понять, чем это она так сильно гордится. Ах, вот, оказывается, чем... - Несмотря на то, что я женщина, я человек совершенно не хуже и не ниже его.
- Нет, нет, конечно, не хуже...
- Это оскорбление на основе пола. Тебе бы понравилось, если бы твой босс намекнул бы тебе на то, что хотел бы иметь с тобой... - Гленда, зардевшись, помялась, видно постеснялась почему-то произнести слово "секс", и плебейский намек на плотские утехи сменился в ее исполнении вроде бы аристократически-возвышенным привкусом духовности: "релэйшншип" - отношения.
Я с легкостью засмеялась: - Конечно: ведь всегда приятно знать, что с тобой хотят иметь секс...
Мне-то всякое слово произнести - раз плюнуть. Было бы к месту.
Гленде мой ответ не понравился. Заметив, что ее лицо приняло выражение обиженной добродетели, я быстро прибавила: - Для меня мужские инсинуации просто лишнее доказательство моей привлекательности, ничего более... Но если ты считаешь их оскорблением, имеешь право.
- Я не игрушка, и я ему это докажу!
- Только не пытайся в ближайшие две недели.
В подобных случаях гну свое, надо же отработать двадцатник, притом сохранить доверие. Наконец, мало ли что может случиться за две недели... Может, она еще в него влюбится... Хотя я, откровенно говоря, немножко подозреваю, что на самом-то деле она в него влюблена уже давным-давно, а он не обращает внимания... Или даже не замечает... Или не хочет замечать... Короче, не мое дело. - Твои разговоры сейчас перекрыты плохими вибрациями... Хотя бы две недели подожди...
- И тогда?
- Надо будет посмотреть опять.
Гленда на прощание покивала со значением и ушла, вся в растрепанных чувствах. На ее облике громадными красными буквами было написано, как достает ее любвеобильный Пат.
- Что это за Бонифаций? - кивнул ей вслед Алекс. - Я бы на такую не позарился... Даже за плату не... - он сделал гримасу, выражавшую отвращение.
Но тут раздался ритмичный "та, та, та-та-та, та-та-та-та, та-та" стук в дверь: явилась Соня-диллерша. Из тех хитроумных "наших", которые шлепают доллары пачками, а плюс к тому сидят на велфере, чтобы иметь бесплатную медицину и вообще, на всякий пожарный. Технология ее долларокачательства для моей бесхитростной души абсолютно непостижима, знаю только, диллерша что-то кому-то оформляет за огромные комиссионные, при этом нагло врет, при этом банки рискуют капиталами, а клиенты - попасть за решетку. Соня смеется над всем миром: "Если они идиоты, я не виновата", - и своими тонкими пальчиками делает деньги.
Еще Соня-диллерша покупает на машинном аукционе побывавшие в употреблении авто, перегоняет их на Сансет и там перепродает китайцам. В машинах она, чтобы не упустить клиента, проводит все свое время: ест, спит, занимается любовью. Последнее занятие в машине чревато, но Соне именно эта чреватость почему-то нравится: диллерша потом со смаком преподносит мне картины событий, в общем и со всеми деталями.
Навар диллерша делит со своим хозяином по автомобильным делам, которого, в полную противоположность Гленде, откровенно мечтает на себе женить. Вообще-то, я так понимаю, она хоть кого мечтает на себе женить, лишь бы у него бабки были.
- Хау ар ю, Соня?
- Хау-шмау... Не жизнь, а сплошная езда на мазде в Пизу.
Всегдашняя Сонина присказка, непонятно, как попавшая на малокультурные уста диллерши, но застрявшая там почему-то намертво.
- А есть еще такое слово "Мзда", - высунулся из кухни Алекс.
Диллерша ненадолго остолбенела, быстро пришла в себя, возбудилась и стала часто-часто поглядывать на кухню. На всякий случай: вдруг удастся снять незапланированного жениха.
Простодушный Алекс, однако, недолго думая, высунулся во весь рост. Это помогло ей мгновенно определить, что не жених. Да еще, вдобавок, он ринулся выкладывать Соне про свое мыканье по Штатам с житьем на пляжах, чем, конечно же, сразу отшиб последнюю охоту. Соня, раскусив интеллигента, разочаровалась. Теперь ей уже ничего другого не оставалось, кроме как вернуться на землю. Это она и сделала, успев, правда, предварительно одним, но выразительным взмахом бровей отшвырнуть беднягу обратно ко мне.
- Представляешь, продала сдуру машину русскому, теперь жить не дает, - громко возмущалась Соня. - То ему скрипит, то ему тормоз. Расходы на починку... А начхать мне на его расходы. Купил - все. Нет, звонит, блин, трезвонит... А когда покупал, куда ты, блин, смотрел? Чтоб я еще когда-нибудь с русскими дело имела, ёкалэмэнэ!