ТВОРЦЫ НЕ БОГИ

"Есть острая забава в том, чтобы, оглядываясь на прошлое, спрашивать себя: что было бы, если бы... заменять одну случайность другой, наблюдать, как из какой-нибудь серой минуты жизни, прошедшей незаметно и бесплодно, вырастает дивное розовое событие, которое в свое время так и не вылупилось, не просияло. Таинственная эта ветвистость жизни: в каждом былом мгновении чувствуется распутие, - было так, а могло бы быть иначе, - и тянутся, двоятся, троятся несметные огненные извилины по темному полю прошлого".

В. Смуров

"Всякий истинный сочинитель эмигрирует в свое искусство и пребывает в нем".

В. Набоков, "Воззвание о помощи"

Май в Париже, теплый, яркий, нежный, искрящийся десятками ароматных оттенков бензиново-цветочного букета, чрезвычайно нервировал, раздражал и тревожил писателя Н. Природа будто бы обрела разум и решила его уничтожить своими красотами и очарованием. Комфортная погода доводила до фрустрации, дышалось так легко, что даже противно, приятный ветерок освежал до омерзения.

"Это все несвоевременная игра нервов", - пытался внушить себе Н. Каскад несчастий. Он расклеился, и весь ход последнего времени тут ни при чем.

Но трудно сосредоточиться на собственных проблемах, когда окружающие дрожат от ужаса, газеты панически голосят, а радио надрывается в патриотическом угаре.

"Странная война" подошла к концу. Точнее, обернулась "Священной"... Меньше недели назад войска Вермахта перешли бельгийскую границу, принялись стремительно продвигаться вглубь страны, ломая оборону французов и англичан, как фосфорные спички. Призрак кошмарного августа четырнадцатого вставал над горизонтом событий подобно древнему хтоническому чудовищу, и сегодня, 15 мая 1940 года, никто не знал, что ждет Третью Республику не только через месяц, но и спустя еще неделю. Неотвратимая поступь легионов: гунны, закованные в танковую броню. Скифы, теперь гунны... Возвращаются времена Античного эпоса! Но он-то, писатель Н., создатель камерных историй и частной бытийной практики. И вот опять приходится бежать, в третий раз начиная жизнь сызнова.

Вот только в учреждении, ведающем междустранным передвижением граждан Н. вновь не смогли сообщить ничего вразумительного. Мелкий чиновнишко с бледным прыщавым лицом, в кургузом пиджачке лишь виновато разводил руками. Именно только руки и выражали вину, в глазах и всей несколько извилистой позе были тревога, страх и беспокойство, как и у прочих граждан.

Н. в бешенстве выскочил на шумную улицу, громко хлопнув тяжелой толстой дверью, но облегчения это никоим образом принести не могло. Из подвального полумрака и сырости на свет и тепло. Праздничное солнце ударило по глазам. Н. дезориентированно встрепенулся, с прищуром огляделся вдоль малознакомой улицы и пошел по панели средь гама, шума и кутерьмы, выискивая бистро. Он решил, что достаточно голоден, чтобы на это, а не на унизительное свое поведение в присутствии, списать собственное озлобление.

Война внесла свои коррективы в его планы, как он ни старался абстрагироваться. Цены на товары и услуги взлетели, инфляция сжирала его все более скудеющие доходы. Политика и экономика, эти общелюдские фантазмы, с коими он вел веселую и игривую схватку в своих блистательных книгах, теперь совсем не метафорически давили на карман, выжимая из него последние денежные соки. В центре Парижа перехватить чего-то по-быстрому в бистро Н. уже было не по этому самому карману. Пришлось выскочить из аппетитно пахучего помещения, где взволнованные музыканты перебирали струны и клавиши нервными пальцами, и, чертыхаясь и цыкая искусственным зубом, спуститься в вонючее и грохочущее метро. Отправиться в окраинный аррондисман, где располагалось его убогая гостиница.

Подземный путепровод в эти смятые, пугливые дни был переполнен сверх обычной парижской меры. Насельцами его стали даже те, кого раньше и не думал здесь встретить. Сытые буржуа, стригущие купоны, зажиточные фермеры, стригущие овец, провинциальная беднота со стригущим лишаем на шее и под мышками (эти-то чего боятся?). Беженцы от войны наплывали на столицу плотными человеческими волнами, и это еще был далеко не конец нашествия испуганных и обреченных на Новый порядок. Духота, сквозняки, липкие прикосновения, потная вонь и непрерывный грохот железа со свистом воздуха - какой-то Шарантон, а не средство транспорта. Разразиться бы большим стихотворением (или маленькой поэмой), думал Н., прижатый толстым мсье к полированному поручню тряского вагона, с названием вроде "От центра к окраине" и запечатлеть всю эту маяту и ужас столицы тыла в тотальной войне. Но какой же сложный отбор материала предстоял бы, что описывать? Страх в голубых глазах этой вот семилетней девочки, что ссутулившись сидит на фанерной скамье и поминутно с нее сползает при поворотах туннеля, беззубую улыбку клошара на платформе, мазнувшее по взгляду отчаяние - неизвестность нищей судьбы - истерические крики женщины, донесшиеся до Н., когда поезд уже отъезжал от станции, пронзительный вопль даже перекрыл шум движения, сосущее чувство пустоты у самого себя под ложечкой, кривлянье и пляски на краю бездны будущего. Этого материала слишком много, он грубый необработанный, черновой, как те ужасные дни в южных степях России, что минули двадцать лет назад и, как он надеялся, никогда уже не вернутся. Да и не разражался он давно стихами. "Переживу, выкарабкаюсь, так сделаю это в пространстве прозы, думал Н., а пока поем, набью эту черную пустоту внутри пищей, внешний фактор претворю во внутреннее содержание. И..."

...начну, пожалуй, с кофе, сказал он гарсону, хладнокровно глядя в перекосившееся лицо: слишком часто безденежные господа стали отнимать его драгоценное время.

Ну нет, с лакеем он объясняться не станет, пусть побесится, почертыхается всласть. Н. высоко вздернул узкий подбородок, отправляя восвояси официанта, и оглядел сумрачное помещение.

Кафе дрянное - с кривоногими стульями и столами, покрытыми скатертями в пятнах, оборванная зелень в кадках, вне кругов от пары-тройки тусклых лампочек, спертый воздух безуспешно пытается освежить едва крутящий лопастями потолочный вентилятор. За прилавком, едва ли не в самом темном углу засел сумрачный мэтр, глядящий на нескольких весьма жалкого вида посетителей, как на личных врагов, поедом съевших его несчастную жизнь. Рядом, под чуть более сильной лампой гоняли шары по темно-зеленому сукну два нетрезвых биллиардиста. Равномерный стук их киев о кость, как метроном, отсчитывал вечность. И единственный гарсон, лысый, с заляпанным пенсне на носу, в сей миг с такой силой опустивший блюдце и чашку с кофе на стол, что едва не облил горячим единственный хоть сколько-то приличный сюртук Н. Тот вскинулся было в возмущении, почувствовал, как от лица отхлынула кровь, и пальцы в предвкушении задрожали, но тут же решил, что на скандал и выяснение отношений нет у него никаких сейчас душевных сил.

"И дежурный обед, силь ву пле", - глухо произнес он, сосредоточив взгляд на синей набокой вазе, стоящей в центре столика, с увядшей гвоздикой.

Тут же, как в плохо смонтированном романе, над его ухом раздался высокий голос.

"И мне тоже самое, что господину! Только пищу разогрейте получше, иначе есть эту дрянь не будет никакой возможности!.. Знаю я вас, шельмецов!", - добавил голос на чистом русском языке.

Погруженный в собственное мрачное настроение Н. даже встрепенуться не успел, как напротив него на стул приземлился и утвердил на столе мощные локти весьма объемный мсье.

Высоко вздернув брови, Н. уставился на внезапного непрошенного сотрапезника.

Многолетние привычки и навыки охотника - собирателя человеческих типов и образцов, острый глаз великолепного стрелка и дар художника слова позволяли Н. ухватывать внешность личности и угадывающуюся за ней глубину, что называется, с лета. Но этот экземпляр был такого вида и габаритов, что и приглядываться особенно не пришлось.

Нависал над хлипким столиком, словно круча. Объемный, широкоплечий, мордатый, носатый, пучеглазый, голова шарообразная с до блеска выбритой лысиной, характерные уши, потливый, шумный. И просто смердит дешевым одеколоном. Рот с тонкими губами криво ухмыляется, последствия хронического неврита. Короче, тип еврейского крестьянина из бывшей черты оседлости. Вот только одет в перпендикуляр своей внешности.

Черная тройка из сукна изумительной выделки, под жилеткой, перечерченной двумя золотыми цепочками, как моряцкий бушлат патронташами, черная же шелковая рубашка с искрой и белый, криво повязанный галстук. На толстых волосатых пальцах несколько золотых колец и печаток, коими неизвестный беспрерывно поигрывал, как в нервном тике.

Тип современного героя. Метеор, выброшенный со своей орбиты мощной гравитацией мировой политики и нашедший себя на иных, экстремальных орбитах, пришелец из бездны. "Еврей, по-русски говорит без акцента и картавости, значит, комиссар. Агент ОГПУ. Нет, теперь НКВД это называется. Видимо, пришло мое время подвергнуться искусительному общению с силами зла. Ими, наверно, сейчас весь Париж кишмя кишит". И не нужно иметь острый ум, чтобы догадаться: ничего хорошего от встречи с этим господином ждать не приходится.

Агент позволил себя осмотреть со всей тщательностью, шумно утирая тем временем свою красную рожу большущим клетчатым платком, в котором, казалось, мог бы уместиться и весь Н., высокий, худощавый, утонченный.

Затем, сложив свой невероятный платок и сунув в карман, агент лупоглазо вытаращился на Н. и криво заухмылялся.

"Фу-ух! Ну и намаялся я за вами бегать! Очень уж вы скоры на ногу, господин писатель, а у меня коленка правая шалит... Лучше бы у вас в книжках так фабула стремительно развивалась, как вы бегаете, право слово!.."

У Н. от несколько деланного недоумения вновь по-дурацки вздернулись брови:

"Простите, а с кем собственно..."

"Петр Петрович! Да мы знакомы, впрочем, не важно... Все равно вы меня не помните, не того я полета птица-с, - толстяк-агент потупил взор, будто серьезно задумавшись, - а можно ли юз использовать вместе со словом "птица"... В сторону, в сторону..."

Пошмыгав величественным носом с крупными порами, будто проверяя его боевую готовность, агент произнес бодрым поставленным тоном опытного коммивояжера или артиста:

"Ищу я вас по всему этому паршивому Парижу второй день, дабы сделать выгодное предложение!"

Н. утомленно на миг смежил веки. Жизнь - штука преотвратная. Вот, например, встреча с собственным персонажем, которого ты, казалось, давно уже пришил к белому листу бумаги суровой чернильной нитью, а он выскакивает, как чертик, и начинает досаждать в реальности, где ты слаб, почти беспомощен. Он не мог сейчас, как часто делал за письменным столом, сжать или растянуть сцену в рассказе, да повлиять на само течение времени, черт побери... Ввести того персонажа, коего душа пожелает, а помеху вымарать к чертям. Придется разобраться с этим молодчиком поскорее... Или встать и выйти, но ведь аппетит от плохого кофе пробудился неподдельный. Искать новое дешевое кафе, чертить траектории через объятые паникой шумные улицы...

"Хочу заявить сразу, - с высокомерной отвязливой ленцой бросил Н., - я понятия не имею, кто вы такой, но также и вы вряд ли представляете, с кем имеете дело."

Толстый агент послушно кивал лысой башкой, но тут будто в недоумении замер, развел руками.

"Не может быть, чтобы я обознался, хоть и не видел вас много лет! Разве не вы автор замечательных романов "Возвращение", "Второй номер", "Трюк", "Выбор Игнатова", повести, множества исключительно ловких и остроумных рассказов? Баловень родителей-аристократов, выпускник Тенишевского училища, разоренный революцией подросток-миллионщик, сын растерзанного матросней министра-февралиста, прапорщик Вооруженных сил Юга России, беженец, счастливый муж и отец, а теперь бессемейный изгнанник с дырявыми карманами, не могущий добиться от перепуганной и нерасторопной французской бюрократии разрешения на выезд в США. Так что, я ошибся, господин автор?!"

Лицо Н. стало белее той грязной скатерти, что мяли его тонкие, длинные, желтые от курева пальцы. Сердце заходилось, в глазах было так мутно, что он почти не видел этого врага рода человеческого. Всю долгую, многообразную и сложную жизнь, любовь, страх, тысячи мельчайших переживаний и чувств, отчаяние и боль от потерь вместить в один абзац, перечисление через запятую. С ним так не поступали даже самые злостные критики... он попросту убьет сейчас этого громилу, прямо тут же за столиком задушит голыми руками, эту краснопузую сволочь!..

"Допейте-ка лучше свой кофе, или мне попросить для вас освежающего? И перестаньте выдумывать всякую глупость!"

Все-таки пришлось гарсону расстараться и сбегать за стаканом воды. У Н. перехватило горло, и он мог только сипеть безъязыко, как начинающий провинциальный поэт. Тем временем толстый агент, этот сомнительный Петр Петрович, увещевал.

"Я ведь разыскивал вас для вашего же блага! И ни в коем случае не оскорблять вас собирался в ваших лучших чувствах. Зачем мне бесить и нервировать надежного контрагента?! Но ведь вы человек не только замкнутый и высокомерный, а и высшей степени умный! Вот я и решил не юлить, в шарады с вами не играть, а на прямую обратиться к голосу разума! Мои карты открыты!"

Агент протянул руки раскрытыми ладонями вверх, и сквозь стекло поднесенного к лицу стакана Н. увидел широкий веер новеньких блестящих карт, на которых было только одно изображение - джокер в виде по-шутовски разодетого и кривляющегося черта. Агент сомкнул ладони и вновь раскрыл. На сей раз они были пусты.

"Ловкий фокус, - скрипуче произнес Н., отставив в сторону опустошенный стакан. - Но что сия шулерская метафора означает, и в чем я мог понадобиться Совдепии настолько, что она решила одарить меня при посредстве шпиона некими благами?"

Агент Петр Петрович вновь растянул тонкие губы в кривой ухмылке и нарочито подмигнул слезящимся правым глазом.

"Остроумие и востроглазие ваше известно, но тут у вас сбился прицел, и промашка вышла! Я не шулер, а фокусник, подрабатываю тут в одном шапито, нужно же как-то вечность коротать?! - агент крутанул левой кистью, и между пальцев блеснула золотая монета, покружилась пару мигов между волосатыми сардельками, щелчок средним и большим - и вновь ладонь пуста. - Да и не ожидал я от вас повторения мистических бредней Гиппиус и компании, будто за большевиками или там нацистами стоят силы инфернального зла. Наша организация играет, скорее, за противную команду. Вам это должно быть лучше прочих известно."

Н. раздраженно дернул головой. Предчувствия не обманули - ничего хорошего, одна трепка и без того истерзанных нервов.

"Вы не фокусник, вы - сумасшедший, и говорить нам дальше не о чем. Лучше убирайтесь, не мешайте мне наслаждаться этим отвратительным жарким, не то велю позвать ажана: пусть вас арестуют как агента советской разведки, или немецкой, без разницы!"

Агент словно приподнялся над столом или просто увеличился в размерах. Лоснящееся от пота лицо его потемнело, набычилось. Вилка, которой он вооружился, чтобы разделаться со своей порцией, в толстой волосатой длани казалась не больше зубочистки.

"Хватит валять дурака и блеять невинной овечкой, - прогудел он через свой еврейский шнобель, - чтобы и дальше не продолжать прения, развивать конфликт, лучше вспомните-ка жаркий июньский день 1925 года, Берлин, открытая веранда кафе, не чета этому. Как к вам за столик подсела юная фройляйн в изящном черном платьице. Вы ждали, когда Вера освободится из службы, и не собирались любезничать ни с какими девицами, не хотели компрометировать себя перед молодой и ревнивой женой. Но фройляйн не отставала, заигрывала, рассказала даже скабрезный анекдот, а когда вам стало по-настоящему забавно, она внезапно пообещала вам всемирное писательское признание и безусловный успех, взамен на ма-аленькую услугу, кою вы, скрепя сердце, выполнили. Вот только попросили за нее конкретную и не малую сумму в американской валюте. "А успеха, сказали вы высокомерно, я добьюсь и силами собственного таланта". О беседе этой вы своей жене не поведали, а вскоре написали на похожий сюжет рассказ, ставший первой ступенью к вершине вашей славы."

Не прерывая речи, агент наворачивал жаркое, хлюпая, неаккуратно жуя, забрызгивая свой великолепный костюм и лишь бегло поглядывая на Н., который как в дурном сне и впрямь сидел ни жив, ни мертв, беспомощный, не в силах пошевелиться. Все оказалось правдой, он думал, что уже заплатил страшную цену одиночества и душевной пустоты, но нет, кошмар этот конца иметь, похоже, не будет...

"Успех был вам, кстати, был подарен за так, от широты души, коей у нас, как известно, не существует. Не нужно благодарности, только взаимопонимание, - черный сверлил его вытаращенным от нервной болезни глазом и промокал салфеткой омерзительно блестевшие губы. - И вот сейчас вы на пике формы, открываются новые радужные перспективы, и вдруг нате вам, какая неприятность, - новая война в Европе, противостояние двух систем! Сложно принять, я знаю, что общее течение жизни не подчиняется вашей неумолимой авторской воле! Как вас корежит от того, что на бумаге вы царь, бог, единственный хозяин и повелитель, а в грешном дольнем мире творцы не боги, и вынуждены подчиняться общему диалектическому движению общественной материи..."

"Хватит! - и Н. оглушительно-звонко хлопнул раскрытой ладонью по столу, отбил пальцы, но не позволил себе перед этим... существом поморщиться от боли, - что. Вы. От меня. Хотите."

"Чтобы вы не голодали, а скушали свое остывшее жаркое, - черный господин попытался мило улыбнуться, но кривой рот не позволил, - а в перспективе... У вас в чемоданчике, в номере дрянной гостинишки лежат две законченные рукописи. Ваш последний и неудачный русский роман "В поле воин" нужно будет уничтожить, он написан в минуту слабости и душевного капитулянтства, и потому будет отвергнут! А тот, что написан по-английски, "Колдун", про растлителя малолетних, что ж..."

Агент сунул руку за лацкан пиджака так резко, что Н. невольно отдернулся, но черный вынул не револьвер, а лазорево-синий, как небо над Альпами, конверт. Положил на стол, тихонько подтолкнул его в направлении Н.

"Здесь полностью оформленная американская виза и разрешение на выезд, листок с номером моего телефона. Когда дело будет сделано... позвоните мне, я дам деньги и билет на пароход первым классом. По ту сторону океана вас встретят представители нашей организации, помогут обустроиться, сведут с нужными людьми из хорошего издательства. Езжайте-ка подальше от этих погрязших в классовой борьбе людишек, обогащайте англосаксонскую литературу драгоценностями своих шедевров и не выбрасывайте больше в окна башни из слоновой кости белых флагов примиренчества с социальным прогрессом"...

Н. с ужасным отвращением глядел на невинное изделие из бумаги, лежащее рядом с набокой вазой, словно это был концентрат всего мерзкого, стыдного и неотвратимого, что было в его жизни. Предмет из кошмарной сказки, в коей он был не автором, а персонажем, марионеткой...

"П-почему, - с трудом удалось ему произнести, - почему вы сами ЭТОГО не сделаете".

Агент развел руками.

"Наша организация крайне компетентная, но и этой компетенции есть границы, мы тоже не боги, как и авторы романов, приходится подчиняться законам мироздания! Зато на этот раз никаких убийств, стрелять не придется. И чтобы вас не мучила-то особенно совесть, смею вам доложить, что на крючок наш вы попали, не в ходе легкого флирта с юной фройляйн, и не когда на палубе парохода с великолепно-высокомерным равнодушием играли с братом в шахматы при сполохах горящего Севастополя, и не когда... чудили в Крыму тем летом, и не когда практически изнасиловали стыдливую Тамару. Дело более давнее... Возможно, когда тридцать с лишком лет назад вы увидели в витрине магазина огромный рекламный карандаш и потребовали у матери, чтобы она его купила за любую цену? Кто знает?.."

"Я всегда могу отказаться... чтобы вы там ни возомнили, - мертвенно-ровным тоном выдавил Н., - послать вас..."

"Ц-ц-ц! - зацыкал черный, еще больше кривя уродливый рот. Глаза его сузились в прицельные рамки. - Досье-то имеется. И ваши выкрутасы летом двадцатого на службе у Врангеля там хорошо прописаны! Французы на это сквозь пальцы смотрели, а вот новая администрация, что скоро будет здесь хозяйничать, может взять вас в крепкий оборот! Так что не затягивайте и звоните, жду!"

И исчез. Будто не было. Н. только недоуменно глазами захлопал... На миг представилось... Ах, хорошо бы, чтоб оказался этот ужас лишь игрой воображения, обманом растрепанных чувств... Но тарелка с остатками пищи, запах немытого тела, перебиваемый дешевым одеколоном, и конверт на столе, что манил и мучил...

"Я должен выбраться, думал отчаянно Н., должен выбраться!.."

Она была дешевой шлюхой и торчала на углу у такого же дешевого кабака для пролетариев с местного завода. Но лицо молодое, не затасканное. Не пользуется мерзкими румянами, губы ярко-алы и густо подведены глаза. В изжелта-оранжевом свете фонаря, образующего кокон под пологом темно-синего позднего вечера на окраине Парижа, она казалась вампирски-бледной, но не опасной. Н. некоторое время, смоля крепкую папироску, наблюдал за ней издали, как хищник за антилопой на водопое (банальное сравнение, стыдно, придумай что-нибудь лучше). Не любил девиц наглых и развратных, в противном случае отправился бы на Монпарнас и случился с какой-нибудь кокаинисткой из бывших благородных особ. Эта к спешащим, пугливым прохожим не приставала, покорно ожидая своей участи. Может быть, даже русской окажется. Много дочерей офицеров из белой гвардии, ставших слесарями и монтерами, на панель повыходило.

Нет, француженка. Худая, плоскогрудая в безвкусном платье трудноопределимого покроя и цвета. Впрочем, Н. сейчас было не до изысканности. После встречи с чертовым агентом, после его мерзких инсинуаций и чудовищного в своей подлости предложения, хотелось грязи и достоевщины, чтоб сбить накал заслуженных нравственных мучений. Окунуть голову в нечистоты, забыться. Лазоревый конверт и сквозь плотную ткань подкладки пиджака обжигал левый бок, давил на сердце.

Н. легко сговорился с девицей, не стал жадничать и сбивать цену. Наверно, теперь не придется считать сантимы и трястись над каждой банкнотой. Отправит рукопись в печь крематория, и адский кредит покроет любые издержки.

Он быстрым шагом отправился в сторону гостиницы, жадно втягивая на ходу дым очередной папиросы. Девица не отставала, благо было недалеко.

В сумрачном холле с жалкой обстановкой из мебельной рухляди несносно пахло кислой до подгорелой корочки стушенной капустой, прямо как в берлинских клоповниках. У стойки на высокий табурет взгромоздился один из забулдыг - постоянных жильцов. Он играл с ночным портье в шахматы на небольшой переносной доске. Вместо половины пешек у обоих противников использовались большие костяные пуговицы. И хотя Н. уже лет десять не садился за доску, после нервного срыва, едва взглянув, увидел интересную выигрышную комбинацию в четыре хода. Проклятие внимательности не оставляло его в покое.

Уже получивший ключ и взявший галантно спутницу под ручку, Н. был остановлен окликом забывчивого портье.

"Простите, мсье! Вас сегодня спрашивали... Обходительный господин, кажется из России. Он оставил вам записку."

Новая напасть! Н. думал, что достаточно хорошо укрылся от знакомых и бывших друзей. Уходить нужно было налегке, оборвав любой груз прошлого. Опыт бегства из России и Германии его хоть чему-то хорошему научил. Но нет, и в этом дрянном закутке достали, лишили удовольствия от неизвестности.

Н. взял записку, оставленную на вырванном из блокнота листке. Пробежался взглядом, в ярости смял, крепко, до боли, сжав кулак. Нужно встретиться, объясниться. Это важно! Разговор не телефонный. Завтра, там-то, во столько-то.

Видимо, его узкое лицо аристократа стало настолько страшным, перекошенным, смятым, как лист записки, что девица отпрянула и едва не сбежала. Н. постарался взять себя в руки, сосредоточился на дыхании, расправил сгорбившиеся было от нового удара плечи. Он еще не настолько жалок, чтобы стенать от болезненных апперкотов противника! ИМ еще много усилий приложить придется, чтобы свалить его с ног, заставить молить о пощаде!

Он улыбнулся девице и решительно потащил ее наверх. Да комнатенка убогая, стыдная, но он-то все еще орел! "Изнасиловал Тамару!" Эта жалкая большевистская подстилка сама так и просила задрать ей юбку и задать трепку! Сейчас он покажет всей этой адской нечисти, каким нежным и обходительным может быть даже со случайной спутницей. А завтра он без страха и сомнений встретится с автором этой записки, мерзким писакой Жоржем и тогда уж будет не до нежностей!

Не только аналитики из "венской делегации" знают о важности снов. Каждую ночь ты становишься безвольной игрушкой собственного разума. И спасения нет...

... так что завязка была для него кошмарно-привычной. Его снова расстреливали.

На заре жизни Н. считал, что повторяющиеся, навязчивые кошмары встречаются только в дрянной литературе. Но с самых первых дней бегства из России его с незавидной регулярностью мучил один и тот же сон - о собственной казни. Комиссары в кожанках, красноармейцы с огромными алыми звездами на пыльных войлочных шлемах грубо хватали его, били, затем тащили в бурьян, к оврагу, чтобы, матерясь и оплевывая, шлепнуть.

Иногда, в пику психике, это были собственные подельники из врангелевской контрразведки, куда он был прикомандирован всего на два-три месяца, до начала последнего катастрофически неудачного наступления на красных. Ему пришлось не только наблюдать, но и участвовать. Эти подонки старались всех замазать. Часто просыпался с криками, в поту, с колотьем в груди. Раньше его приводила в чувство и успокаивала Вера, но ее больше не было.

Мучила ли его совесть? Нисколько! После зверского убийства отца, он считал себя вправе на месть. Оставив полупомешанную от горя мать заботам брата, сбежал на юг, к Деникину. Сугубо штатский, вспомнил, что он дворянин, наследник лихих рубак из поместной конницы первых русских царей. И сам был всадник хоть куда, а стрелять и бить шашкой научился. Хорошо сказались врожденные данные, верный глаз и крепкая, сильная рука. Не только он убивал, но и его убивали. Потоки крови, разлившиеся по всей Руси, утопили его мир, как Атлантиду, лишили большей части семьи, близких, вырвали из того прекрасного круга творцов нового искусства, в котором он только начал вращаться, в который дерзко ворвался с первой тоненькой книжкой стихов (посвящена по глупости гулящей девке Тамарке, замечена и расхвалена самим Блоком)...

Так что стрелял он уверенно, ни о чем не сожалея... Они не дядин миллион у него отняли. Они его целого мира лишили!

А снявши голову, по волосам не плачут... Оклемавшись едва-едва в Берлине сразу взялся за строительство мира нового, теперь уже в собственном разуме, на другой надежды не было, в иной свет он и вовсе не верил. Зуд сочинительства по воле пустых небес кровью смыт не был. А жизнь нужно было просто обжить...

Нищета не позволила продолжить образование, дальше сам, сам... По счастью, друзья отца в память о погибшем товарище пристроили его в эмигрантскую газетенку, втянулся в репортерскую лямку... Перо бойкое, его хвалили, но не было денег, не было славы, коей жаждала исстрадавшаяся душа. На какое-то время утишила муки сердца новая страсть. С любовью к Вере он только и познал, что такое ее суть, о чем поют поэты... Пространство души удваивается, становится чуть ли не бесконечным... На его подпитку тоже нужны средства... И тут эта чертовка в черном элегантном платье... Успех, публикации, слава... А всего-то нужно пустить в расход красного горлопана-главаря, некоего Эрнста Тельмана... Лучше денег дайте, а писать я и без чужих указок способен... Сказано, сделано... После митинга, в толпе, выстрел в упор, сбежать, воспользовавшись сумятицей, под женские вопли...

С тех пор он писал все лучше, а дела вокруг становились все хуже... Второй роман, "Второй номер" (ха-ха!) о безумном кондукторе, сталкивающем взбалмошных красоток под колеса трамвая (издевательский кивок в сторону ненавидимого за непротивленчество Толстого), сделал его некоронованным королем эмигрантской прозы, а дальше сборник рассказов, как россыпь бриллиантов... следующие романы - о цирке, о бывшем белом офицере, способном на подвиг и в мирное время... Но кругом кризисы, мятежи, перевороты... Пришло время драпать и из Германии и ее новых омерзительных порядков... Жена, издерганная невзгодами, вечно хворый малютка-сын... Нужно было прощупать почву для обиталища во Франции... Встречают, как фильмовую звезду... Чтения, рауты, балы... Красотка из кавказского древнего рода, Ирина, окрутила, обворожила, как мальчика, а уж скоро сорок!.. Возвращенная, точнее, впервые как следует проживаемая молодость... Забылся, как приказчик в пустом магазине... Пробужденье - словно из ведра водой ледяной окатили... В Берлине объявлен персоной нон-грата... никаких известий от семьи - новые законы, блокада Антанты, Европа вновь готовится к тотальной войне, будто мало гражданской распри в Испании... Внезапно стало не до молодецких выходок, не до восточных красавиц... Чтобы обмануть злодейку-судьбу он решил сделать сразу два хода в этой новой партии, и сыграл на своем поле - литературном, где был сильнее всего... Написал за смешной срок в четыре месяца сразу два романа - о члене РОВСа, который становится бойцом-интербригадовцем и гибнет за правое красное дело в Испании, и "сенсационный" novel о похождениях беспринципного сердцееда с высокоморальным финалом в духе этих литературных карликов Гемингвея и Фицджеральда, который наверняка за океаном станет bestseller`ом и новым трамплином для новой жизни... Понравиться и ТЕМ и ЭТИМ, чтобы сам Ленин мог бы разрыдаться над страницами соцреалистического шедевра, и Клуб Книга месяца его всячески рекомендовал домохозяйкам... Вот только связаться с Верой как-нибудь, вот только получить визу и разрешение на бегство от войны... По статусу Н. - литературная знаменитость и властитель дум, по сути - крыса в лабиринте... И полная неизвестность за ближайшим поворотом коридора событий... Кто не придет в отчаяние и раздрай от таких пертурбаций... И случайная женщина, храпящая рядом на продавленной койке, точно ответом на вызовы времени не является... Нет, такое не заспать...

Н. давно бодрствовал, осторожно покуривая и глядя на медленно светлеющие однотонные шторы, скрывающие узкое окно. Ночь уставала, где-то пели уже утренние поезда, время уходило неумолимо, как жизнь. Чтобы было не так страшно терять мелочь мгновений, комнатенка постепенно из таинственного алькова превращалась в мерзкий закуток. Жестяной умывальник, перекошенный шкаф, стол за которым совершенно не пишется... Все его достояние умещалось в два компактных чемоданчика, такое можно унести сразу, а делать ему здесь совершенно нечего, что бы не готовил грядущий день. Хотя Н. уже решил, что начнет с того, что начистит физию одному бывшему другу, который ждет его на аллеях Люксембургского сада. В отличие от отца своего маленького героя из повести "Детство Путина", Н. презрел возможность дуэли с этим типом за нанесенное оскорбление и обиду. Бокса будет достаточно. Впрочем, он готов к любому развитию сюжета...

Он встал и тихонько оделся, положив в правый карман поношенного сюртука увесистый кусок прохладного железа. Старался не потревожить постельную труженицу, она-то в отличие от покой точно заслужила. Деньги ей он отдал заранее, еще до того, как начать нежничать (а был он и в самом деле нежен)... Впрочем, писать о таких приключениях было намного интереснее, чем переживать самому... Бессмысленная трата сил, времени, денег. Н. покряхтел удрученно, подняв чемоданы, и без сомнений покинул сей приют комедианта. Рассчитаться с портье было делом одной минуты, так что он успел выйти на улицу аккурат к началу воздушной тревоги.

От резкого воя сирен засвербело в носу.

За последние месяцы, пока война медленно разворачивалась, подобно комку из свежей газеты, было несколько учебных тревог, и горожане точно знали, что это за оглушающе визжащие сигналы. Вокруг на улице раздались крики, возопили клаксоны редких пока автомобилей. Краем прищуренных глаз Н. видел паническую беготню прохожих вдоль линии домов, рабочий люд окраин искал входы в подворотни, спуск в будто бы безопасные подвалы. Все смотрели в cinema, что итальянские асы сотворили с Герникой. И сейчас этот огненный ад готов был обрушиться на парижан, если системы ПВО не смогут создать заградительный огненный вал.

Н. и сам инстинктивно отшатнулся к стене, сердце екнуло, к горлу подступил не глотаемый комок тошноты. Бросив чемоданы и выплюнув едва зажженную сигарету, он присел, сжавшись. Во вмиг опустевшем средоточии его естества родилась вспышка памяти об артобстреле, под который он попал в Таврии весной двадцатого. Как оглушило, ослепило, а потом резко вырвало из седла хлопком длани ударной волны. Его потом выворачивало не менее получаса; до слизи, до сухих спазмов, и ошарашенная радость - жив, жив... Сейчас? Никакой уверенности!..

А вой сирен все также резал свежий утренний воздух, как циркулярная пила древесину. И сквозь судорожно зажатые ладонями уши проникал в самый центр сознания... Казалось, еще мгновение, и весь он станет состоять только из этого воя, превратится в бесплотное колебание эфира, полное животного ужаса... Но вдруг - крещендо! - прекратилось, внезапнее, чем началось.

Тишина оглушила. Пришлось сделать несколько сильных глотков, чтоб выбить воздушные пробки из ушей. И тогда Н. услышал вскрики и удивленные возгласы нескольких рядом стоящих сострадальцев. Какая-то полная женщина в платье с необъятным подолом бросилась мимо него и что-то подхватила - летящее, кружащееся. Н. в изумлении огляделся: с неба падал майский снег, огромными хлопьями. Вытянул руку, сцапал: всего лишь листовка.

Бегло пробежал убористый шрифт, не особо вчитываясь в смысл, отметив сразу же хороший французский язык.

- ВОЗЗВАНИЕ КАНЦЛЕРА ГЕРМАНСКОЙ СОВЕТСКОЙ РЕСПУБЛИКИ ЙОЗЕФА ГЕББЕЛЬСА, ВОЖДЯ НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПАРТИИ И ВСЕХ ТРУДЯЩИХСЯ ГЕРМАНИИ: МЫ НЕ ВРАГИ!

Империалистические силы правительств ведущих мировых держав, объявивших войну пролетарской революции в Германии, установив блокаду, а затем начавших открытую интервенцию на земли немецкого народа, вынудили нас ответить решительно и непреклонно, встать на защиту завоеваний нашей свободы. При всесторонней и дружеской поддержке Советской России... хм-хм... и тд и тп... Мы не враги трудовому народу Франции и Англии...

"Владимир Владимирович! Володя! Здравствуй, дорогой! Решил не ждать тебя у Сада, а эдаким Магометом самому двинуться к горе", - донесся до Н. давно не слышанный голос бывшего друга, мягкий, обволакивающий, струящийся, с неуловимыми кавказскими интонациями. Содрогнулся всем телом от бури нахлынувших разнороднейших чувств, но постарался скорее взять себя в руки (вынув правую - пустую - из кармана сюртука), собраться.

Все же постоял к нему несколько секунд спиной и лишь затем обернулся с едкой, как надеялся, ухмылкой на устах.

- Здра-авствуйте, товарищ Абациев! Сколько лет, сколько зим! - специально назвал его не по настоящей фамилии, а по псевдониму - девичьей фамилии матери - который тот взял, чтобы подписывать свои новые тексты советского возвращенца, дабы не путали его с автором парижских белогвардейских мемуаров, коим он и являлся.

А теперь посмотрите-ка - хорош! На лице ухоженная эспаньолка, скрывающая узкий подбородок треугольного лица, модная прическа, облитая пара из шикарного английского твида, на ботинки и вовсе больно смотреть - так сияют. Как сияет и мягкая улыбка горского жуира, как улыбаются темные, с пронзающим взглядом глаза.

Жорж, некогда однополчанин-врангелец, соратник в литературных битвах, лучший друг в жизни и соперник в спорте, а теперь обидчик и, наверно, кровный враг. Автор советского разоблачительного романа о писателе-эмигранте "Смерть Сирина". Улыбается, наглец, и даже руки развел для объятий.

Только шоком от несостоявшейся бомбежки Н. смог объяснить себе позже, как он оказался с Жоржем в том же кафе, где повстречал накануне черного. Его уговорили, как капризного ребенка. Увещевания, междометия, хватания за рукав, похлопывание, прикуривание новых сигарет, помощь с чемоданами. И вот он вновь за столиком с синей набокой вазой и воткнутым в нее трупом гвоздики. Запах кухни, шелест лопоухого вентилятора и метроном бесконечной партии в биллиард. Кольцевая композиция, с коей он экспериментировал, но ведущим техническим приемом не делал практически никогда.

"Беда! Я слишком не в форме после бессонной ночи и всех этих вчерашних нервоплясок", - с кислой миной на худом холеном лице и щелочью изъеденной душой думал Н. Нужно бы взбодриться - две дорожки кокаина сейчас бы не помешали - а то хватает лишь на высокомерную иронию:

"Все так же предпочитаешь молоко?" - изогнув бровь спросил он бывшего друга.

Жорж хмыкнул в эспаньолку, лукаво сощурился.

"Помнишь наши полуночные посиделки на Монпарнасе!.. Но сейчас времена лихие, нужно быстро соображать. Так что я пристрастился к кофе", - Жорж щелкнул пальцами, отправляя плешивого грустного гарсона за двумя порциями.

"Что будем делать в ожидании заказа?" - с расчетливой ленцой бросил Н., невидимой под столешницей рукой оглаживая свой правый карман, будто там лежал магический жезл могущественного волшебника, а не военная штамповка, - "Обсудим критически роман Георгия Абациева "Смерть Сирина"? Историю создания шедевра? Как автор тщательно запомнил интимнейшие беседы в узком кругу друзей, пьяные пылкие признания и сболтнутые на кокаине грязные секретцы, а потом вывалил на бумагу, извратив идеи, исковеркав ход сокровенных мыслей своих визави, оттоптавшись на самых болезненных бытовых мозолях. И для чего? Какова цель создания шедевра? Деньги и слава?! Но наш автор, кажется, никогда не страдал ни обостренным тщеславием, ни жадностью... Служение великой русской культуре, преклонение перед баснословно богатой русской речью - вот что, казалось бы, грело его душу прежде всего! Что изменилось? Желание выслужиться перед новыми хозяевами?! Понравиться самому дедушке Ленину?.."

В ходе всего спича Жорж с невыносимо-виноватым выражением лица понуро кивал головой, уставившись в скатерть. Но тут резко встряхнулся и так зыркнул на Н. черными глазищами, что тот даже отпрянул и перестал за карман хвататься.

"А вот Ильича касаться таким тоном не смей! - тихо каркнул он, перехваченным от волнения горлом. - Все эти эмигрантские инсинуации... Да если бы Ленин не умер так скоропостижно в позапрошлом году, то и никакой бы войной всех нас сейчас не накрыло! Эти крысы коричневые - Муссолини, Рыц-Смигла, их марионетки Франко и Салазар и носа не смели бы высунуть из своих нор. Пока Штаты и Япония дерутся за восточное полушарие, вся Европа стала бы нашей!"

Откинулся на спинку стула, сунул руку в карман. Нет. Табачная пачка.

Подоспело кофе.

Жорж неторопливо постучал по грязной скатерти папиросой советского образца с пустой гильзой. Элегантно склонившись, закурил и как ни в чем ни бывало, вновь улыбаясь, смотрел на Н.

Тот осторожно перевел дыхание, волноваться - значит уступить. И больше не касался кармана.

"А Жорж успокоился, - подумал он, - на Монпарнасе в прежние времена был злой, дерганый, задиристый, зачинщик конфликтов и споров. Но теперь ждет моего хода, белые фигуры отдал мне..."

"С писателем Владимировым, конечно, остроумно вышло, - Н. сделал несколько осторожных глотков отвратного, но густого кофе. - Высокомерный сноб, внук и сын министра, бравурное барское бланманже, нечаянно пригретый и развращенный славой... Твои тезки - мерзкие педерасты Жоржики крепко по мне тогда оттоптались!"

Жорж только руками развел и выпустил струю сизого дыма уголком рта.

"Видимо пришло время для полосы признаний и извинений. Моя вина настолько велика, что простой просьбы о прощении было бы слишком мало. Но об этом позже, пока мотивировочная часть. Я был очень и очень зол... Прежде всего, на своих "бывших хозяев" из РОВС за то, как они нам дурили наши молодые доверчивые головы, как бросали в топку бессмысленной, а главное несправедливой борьбы. На друзей был тоже зол! За то, что слепы, эгоистичны сверх всякой меры, узко мыслят и не желают ничего знать кроме собственных огорчений и отстаивания своего места в искусстве. Зол на тебя, мой друг, мой фронтовой товарищ, за то, что чистый и гуманный человек - со всей, конечно, фанаберией - позволяет себе оставаться во всей этой грязи мелочной грызни и буржуазного разврата. Так что сатира и горечь в романе искренние, от души, от боли за не прозревших! Надеюсь, все-таки ты это увидел и при первом чтении, не даром же гремит твоя слава холодного эстета, а не истеричной барышни от литературы."

Затушив папиросу в переполненной пепельнице, Жорж вновь лукаво заулыбался.

"Но у тебя получилось отличное алаверды!.."

Н. непонимающе, но с нехорошим смутным предчувствием мотнул головой. Заговорщицки склонившись к столу, Жорж картинно прошептал:

"В твоем тайном романе... Про РОВСовца, который записывается в Интербригаду и гибнет в Испании. Прямо-таки про меня история, ну, почти, я все же выжил!"

Только по какой-то случайности Н. не врезал ему по морде в такой соблазнительно-беззащитной позиции. Волна ярости и гнева, окатила спину и мозг как струи ледяного душа, вот только он не смог разжать кулак, сграбаставший до боли в пальцах правый карман, а левым ударить как-то и не догадался.

Он только процедил, выпуская сквозь сведенные челюсти злобу месте с мелкими порциями воздуха:

"Ну ты и негодяй, Георгий Иванович!.."

Жорж отпрянул и беспомощно вскинул руки открытыми ладонями вперед.

"Володя! Ты неправильно меня понял!.. Для того я и решился на эту встречу, а не оставил все решать местной резидентуре. Ты в опасности, под колпаком... Естественно, что и наши тебя стали вести, для контроля, для твоей же безопасности! Слишком уж ты заметная и тревожная фигура в это непростое время. Да, сделали тайный обыск убогой квартирки, где ты обитал этой зимой, сняли фотокопии обнаруженных рукописей. Но! Обыск был не первым, и рукопись уже была кому-то хорошо известна, возможно, нескольким группам интересантов. С тобой, например, не выходил на связь некий высокий толстяк в черном, дорогом, но изгвазданном, костюме-тройке? А то он все круги вокруг тебя нарезает по сужающейся спирали. Наши пытаются вычислить, на кого он работает, но пока безуспешно!"

Н. только зубы оскалил и новую папиросу закурил.

"Хорошо! - Жорж аккуратно поправил задравшийся было пиджак. - Намерения у него явно недобрые. У нас - напротив. Меня попросили прочесть твою рукопись, точнее отдали приказ, сделать аналитическую справку. Можно ли перетянуть тебя на нашу сторону, готов ли ты работать на благо Отечества в минуту нависшей над ней смертельной угрозы?"

"И что", - Н. выпустил дым через ноздри, сквозь слои боли и злости, усталости и раздражения, он с удивлением обнаружил, что ему действительно интересен вердикт этого человека. Все-таки некогда второе перо - после него - молодой эмигрантской прозы, вечный друг-соперник, постоянный соучастник литературных баталий.

"Я прочитал роман про себя, - просто сказал Жорж, - только что из барселонских окопов, еще оглушенный разрывами снарядов и пулеметными очередями, так что очень обостренно реагировал на малейшую фальшь в поведении людей. А тут была правда, чистая толстовская правда. Русская тысячелетняя правда. Уж не знаю из каких недр души, ты ее откопал и прозрел, но это твоя лучшая книга."

Н. с невольным удовольствием от превосходства улыбнулся.

"Ладно, книжка тебе по душе пришлась. Я-то вам зачем со всей своей мутностью и шлейфом отвратительных поступков!"

"А как же! - Жорж не удержался и всплеснул руками. - Ведь книга написана человеком, который ни в черта, ни в жоха не верит. А что будет, когда он убедится в правоте истинных защитников гуманизма и борцов за прекрасное будущее для всех?! Да, писатели не боги, изменять мир по своей прихоти, мы не можем. Но тайную власть над душами людей имеем, так что очень важно, куда лучшие из нас будут вести людей, чему учить и к чему призывать. Коммунисты не могут позволить себе попустительство в отношении талантов."

"А мои проделки у Врангеля и прочие выкрутасы не помеха?"

"Все это сложно, - Жорж даже удрученно покивал, - за десятилетия беспощадной борьбы чистеньких не осталось. Впрочем, у меня для тебя есть более приятная пища для размышлений"

И вновь не то он вынул из кармана. Простой белый конверт.

"Прочти, - сказал Жорж. - Многие люди очень трудились, чтобы доставить тебе это письмо вокруг всей Европы."

Дрожащими от неслыханно-радостного предчувствия пальцами Н. раскрыл конверт.

"Милый, дорогой, любимый, единственный"... Письмо от Нее... Они в полном порядке, в безопасности и относительном комфорте. С Димочкой все хорошо, он даже записан в оздоровительный детский сад... Бесконечно скучаю и бесконечно люблю... когда же нам удастся увидеться?.. Как одиноко и горько без тебя, любимый... Твоя Вера...

Конечно, он не заплакал, как мальчик. Но влага, набухшая на глазах, представляла все окружающее не в фокусе, размыто. Ясно было, что письмо не подделка, не только из-за почерка: общая аура, годы любви, доверия и нежности, спрессованные на двух листках, где все главное хранится не между строк, а в завитушках тщательно выведенных букв.

Так что некогда было трогательно сморкаться в платочек и утирать прочувствованные слезы. Беспощадное время, требует немедленных действий от всего лишь человека. А на войне нужно воевать.

"В одном ты не прав, - сказал Н., - в черта я верю, и отношусь к нему крайне серьезно! Мне нужно позвонить".

У вечно смурого мэтра, он выпросил аппарат и позвонил по оставленному на бумажке номеру.

"... Встречаемся в кафе, где накануне обедали. Через пять минут? Великолепно! На какой вы подъедите машине? Номер?.. Зачем?.. Ситуация может измениться в любую минуту! Так что поторопитесь... Жду!"

Когда вернулся за столик, оказалось, что гарсон успел переменить пустые чашки на вновь наполненные. Горячая горечь приятно обожгла рот.

"Может теперь поговорим о"... - начал было Жорж.

"Подожди! - дирижерский взмах рукой, запоздалая попытка оркестровки беседы. - Мне надо подумать. Слишком хитрая комбинация выстроилась и тут не ход нужен, а новая стратегия. Я должен быть один, снимите слежку. Иначе думать буду над предложением ваших противников."

Жорж кивнул, исподлобья глядя на него и не понимая друга.

"Пока попрошу сохранить мои вещи и рукописи. Когда я приму решение, то обращусь в советское посольство. Оттуда смогут тебя найти?"

"Конечно!"

За окнами кафе раздался визг тормозов резко остановившегося автомобиля.

"Ну вот и развязка!" - выдавил из себя нервную улыбку Н. Едва дрожащими пальцами поднял свою чашку в шутливом тосте и единым глотком допил кофе. Жорж в недоумении таращился на него. А в голове было пусто и ясно, дышалось впервые за долгие месяцы легко. - "Ходы же надо делать решительно, иначе партию не выиграть!"

Или сметать к чертям фигуры с доски и начинать свою, новую партию!

Н. поднялся, когда дверь кафе распахнулась, и черный решительным движением вошел внутрь. Ему видимо не терпелось узнать результат своих действий. Порыскав выпученными глазами, увидел Н. и криво улыбнулся.

"Так дело сделано, господин Наб..."

Прямо на ходу - верил крепости своей руки - Н. вынул из правого кармана "браунинг" и три раза выстрелил в черную грудь. Лай стрельбы и резкий запах сожженного пороха словно прорывали ткань, отделяющую сцену от иных измерений.

Агент изумленно отшатнулся, но закрытая половина стеклянной двери остановила его. Булькая и пуская кровавые пузыри, черный Петр Петрович сполз на пол, оставляя на стекле абстрактное красное полотно.

"Зачем?" - прохрипел он и умер, страшно пуча глаз.

"Это тебе за Тельмана и за меня, исчадие!" - сказал Н. негромко, потом повернулся к вскочившему из-за столика Жоржу, опешившему гарсону и прекратившим бой биллиардистам. Указал стволом на черный труп. - "Хочу тебе представить, Жорж, высокого толстяка в изгвазданном костюме. Он из противной организации".

Так мы решали вопросы в контрразведке.

Н. вышел из кафе и, быстро обнаружив черный "опель" с заранее узнанным номером, устроился на водительском месте. Ключи были в зажигании. Заведя хорошо отлаженный двигатель, Н. резво бросил машину вперед и уехал в неизвестном направлении.

КОНЕЦ