Он сидел в засаде уже второй час. Тонкий мех почти не грел под промозглым октябрьским ветром. Мех вообще грел плохо - шкура линяла и каждый день расставалась с очередным клоком шерсти. Хотя бы не шел дождь .
От нетерпения тело пробила дрожь. Родившись между лопаток перекатилась сквозь спину и остановилась пронзительной судорогой в ногах. Неясно, почему они так тянут. Они должны были приехать еще час назад. Иногда они слегка задерживались. Иногда приезжали чуть раньше. Но сегодня их не было слишком долго. Ожидание стало почти невыносимым, предвкушение перерастало в голод, а голод - в страх. Он нервничал - охота уже довольно давно оказывалась не слишком успешной, но всегда была надежда. А если сегодня они не приедут - у него не останется даже надежды. Ему нужна была эта охота. Чтобы жить.
Конечно, имелись свои, давно присмотренные и изученные места засад. Охотиться приходилось осторожно - маскируясь, что он ищет совсем иное. Казалось, что сохранить тайну становится почти невозможно. С каждым днем все острее преследовал ужас, что его поймают. Что когда люди поймут его суть, суть его жажды, то сразу же запрут, посадят за решетку. А за решеткой он не мог охотиться. Там он не смог бы жить. Там ему незачем было жить.
Он не был уверен, что доживет до весны - не существовало никого, кому это оказалось бы нужно. Точно так же он не был уверен, что доживет до осени. Впрочем, сейчас это волновало меньше всего, хоть иногда мысль о смерти и вызывала панический страх, отзывавшийся в спине и в животе тянущей тупой болью. Обычно так случалось, когда нечего было есть. Тогда он ложился в своей конуре под лестницей и готовился умирать. Но страх и голод все равно выгоняли наружу. Как правило, он находил еду. У людей. Ему были безразличны эти люди, хотя без них охоты бы не получилось, они были для него источником пищи. Потому людей следовало уважать. И делать так, чтобы его жалели и любили.
На самом деле, он ненавидел людей. За то, чего у него не было. Или было, но уже никогда не будет. Он даже не осознавал эту ненависть. Она была настолько сильна и безнадежна, что давно превратилась в глухое равнодушие. Но ему нужна была их жизнь - чтобы жить самому. Поэтому он жил рядом с людьми.
Они, возможно, уже давно заметили его. И, может быть, даже знали о его охоте, но пока ничем не выдавали себя. Может быть, им были безразличны те жизни, что доставались ему. А может быть они не замечали, что он охотится за самым дорогим, что у них есть.
Жена выгнала его из общей двухкомнатной квартиры еще на заре рыночной экономики. Он пил и не работал, а жене надо было кормить детей. Именно жене. Жена куда-то бегала, зачем-то суетилась, о чем-то орала. Громко орала. Он же не мог понять, зачем все это. Все безнадежно. Он не мог понять зачем вообще все. Понимания этого он искал, а вернее, ждал, недолго. Ненависть к самому себе тоже превратилась в равнодушие и он стал пить. Он не помнил, зачем и почему он пьет, но когда он пил, ему это было и не нужно.
Очнулся он только через четыре года. Когда ни жены, ни детей уже не было в его жизни. Он попытался их вернуть, но лишний даже самому себе, он был уже лишним и им. Жена выгнала его снова. Вот тогда и началась ОХОТА. Он охотился на жизнью своей семьи. Он простаивал сутками под окнами своей прежней квартиры. Он знал, когда дочь идет в школу, а сын отправляется на тренировку. Он знал, когда к жене приходит маникюрша и что они ели на завтрак. Он просиживал дни и ночи на ступеньках подъезда.
Дети шарахались от него, как от чумного. Жена вызывала милицию.
Но он не прекращал эту охоту за жизнью.
Когда жене надоело видеть его под своими окнами, она с детьми переехала в другой район. Он не знал куда. Охота за жизнями жены и детей закончилась полным крахом.
И тогда началась Большая Охота. Именно тогда появились охотничьи тропы. Именно тогда он научился сидеть в засаде и выглядеть незаметным и безобидным. Именно тогда он понял, как именно надо охотиться, чтобы добыча была хорошей. Он искал. Он искал их в каждом дворе, в каждом подъезде, обойдя весь город. Семь лет. Семью он так и не нашел. Но за это время охота превратилась даже больше, чем в ритуал - она превратилась почти в священнодействие. И высшим экстазом этого священнодействия был момент, когда обладая своей добычей, он аккуратно и с трепетом, но очень жадно, в своей каморке вбирал в себя суть человеческих жизней. Семью он вспоминал как чужой сон, который когда-то ему приснился.
Они наконец-то приехали. Опоздали на два часа. Может быть, пробки. Или запил бригадир и поздно подписали путевку. Впрочем, он не думал об этом. Медленно, но очень целенаправленно, стараясь не попадаться на глаза, он подбирался к дому. У него было только пятнадцать минут. Именно это время вытащенные из-за запертых дверей мусорные баки будут стоять открыто и без присмотра около подъездов. Потом машина, загружавшаяся вначале у соседнего дома, заберет их. И следующая охота возможна будет только завтра. Если, конечно, не повезет случайно где-нибудь по дороге. Но такое случалось редко. Охотиться иначе он не рисковал. Его могли заметить. И запереть.
Он должен был успеть.
И он успел.
Сегодня добыча была богатой. Сегодня ему повезло как никогда. Обычно в мусорных баках не было почти ничего, кроме старых альбомов для рисования, тетрадок по математике и связок старых журналов и газет. Из них тоже можно было впитать ту жизнь, которой у него не было, и которую он забирал у других. Иногда, очень редко, попадались письма. Тогда он, живя жизнью написавших их людей, мог даже не ходить на охоту несколько дней. Он перечитывал эту добычу неделями и бережно хранил. Они помогали ему жить, когда лил дождь и охота была невозможна. Они просто давали ему силы жить. Он охотился за человеческими чувствами, за человеческой памятью. Он охотился за человеческой судьбой, которой у него давно уже не было.
Но сегодня был невероятный день. Такой удачи, такого счастья он не испытывал уже давно. Он даже почти вспомнил - что это такое - счастье. В пакете, который он чуть ли не бегом тащил в каморку, лежали пачка писем и старый фотоальбом.
Фотоальбом он открыл не сразу. Такое священнодействие требовало подготовки и предвкушения. Письма же решил оставить на десерт. Его трясло от возбуждения. Особо тщательно вымыв руки и расстелив под альбомом меховую куртку, он открыл первую страницу.
Когда он прибежал обратно к дому, около подъезда была выставлены пара когда-то дорогих кресел с почти до дыр протертой обивкой и сломанный покосившийся шкаф. Он не сразу понял, чьи именно фотографии были в фотоальбоме. А когда понял, начал читать письма. Они были без конвертов. И он не сразу узнал свой почерк. Идти было далеко - с другого конца города. Он бежал. Он летел. Неважно, как это выглядело со стороны. Ему казалось, что он, задыхаясь, бежит быстрее любого автобуса. Да он и не сел бы в них - в автобусы его давно уже не пускали. Он должен был успеть.
Он не успел.
Три окна на втором этаже зияли чернотой. Штор там уже не было. Людей тоже. Из окон молчала пустота.