Гусев Денис Александрович : другие произведения.

Композиция по роману "Граф Монте-Кристо" А. Дюма

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   . . .
  
  Хотя Дантесу не хотелось снова расспрашивать жандарма, однако же он
  придвинулся к нему и, взяв его за руку, сказал:
   - Товарищи! Именем совести вашей и вашим званием солдата заклинаю:
  сжальтесь и ответьте мне. Я капитан Дантес, добрый и честный француз,
  хоть меня и обвиняют в какой-то измене. Куда вы меня везете? Скажите, я
  даю вам честное слово моряка, что я исполню свой долг и покорюсь судьбе.
   Жандарм почесал затылок и посмотрел на своего товарища. Тот сделал
  движение, которое должно было означать: "Теперь уж, кажется, можно сказать", и жандарм повернулся к Дантесу:
   - Вы уроженец Марселя и моряк, и еще спрашиваете, куда мы едем?
   - Да, честью уверяю, что не знаю.
   - Вы не догадываетесь?
   - Нет.
   - Не может быть.
   - Клянусь всем священным в мире! Скажите, ради Бога!
   - А приказ?
   - Приказ не запрещает вам сказать мне то, что я все равно узнаю через
  десять минут, через полчаса или, быть может, через час. Вы только изба-
  вите меня от целой вечности сомнений. Я прошу вас, как друга. Смотрите,
  я не собираюсь ни сопротивляться, ни бежать. Да это и невозможно. Куда
  мы едем?
   - Либо вы ослепли, либо вы никогда не выходили из марсельского порта;
  иначе вы не можете не угадать, куда вас везут.
   - Не могу.
   - Так гляньте вокруг.
   Дантес встал, посмотрел в - ту сторону, куда направлялась лодка, и
  увидел в ста саженях перед собою черную отвесную скалу, на которой высился мрачный замок Иф.
   Этот причудливый облик, эта тюрьма, которая вызывает такой беспредельный ужас, эта крепость, которая уже триста лет питает Марсель своими
  жуткими преданиями, возникнув внезапно перед Дантесом, и не помышлявшим
  о ней, произвела на него такое же действие, какое производит эшафот на
  приговоренного к смерти.
   - Боже мой! - вскричал он. - Замок Иф? Зачем мы туда едем?
   Жандарм улыбнулся.
   - Но меня же не могут заключить туда! - продолжал Дантес. - Замок Иф - государственная тюрьма, предназначенная только для важных политических
  преступников. Я никакого преступления не совершил. Разве в замке Иф есть какие-нибудь следователи, какие-нибудь судьи?
   - Насколько я знаю, - сказал жандарм, - там имеется только комендант,
  тюремщики, гарнизон да крепкие стены. Полно, полно, приятель, не представляйтесь удивленным, не то я, право, подумаю, что вы платите мне насмешкой за мою доброту.
   Дантес сжал руку жандарма так, что чуть не сломал ее.
   - Так вы говорите, что меня везут в замок Иф и там оставят?
   - Вероятно, - сказал жандарм, - но во всяком случае незачем жать мне руку так крепко.
   - Без всякого следствия? Без всяких формальностей?
   - Все формальности выполнены, следствие закончено.
   - И невзирая на обещание господина де Вильфор?
   - Я не знаю, что вам обещал господин де Вильфор, - сказал жандарм, -
  знаю только, что мы едем в замок Иф. Эге! Да что вы делаете? Ко мне, товарищи! Держите!
   Движением быстрым, как молния, и все же не ускользнувшим от опытного
  глаза жандарма, Дантес хотел броситься в море, но четыре сильные руки
  схватили его в ту самую минуту, когда ноги его отделились от днища.
   Он упал в лодку, рыча от ярости.
   - Эге, брат! - сказал жандарм, упираясь ему коленом в грудь. - Так-то
  ты держишь честное слово моряка! Вот и полагайся на тихонь! Ну, теперь, любезный, только шевельнись, и я влеплю тебе пулю в лоб! Я ослушался первого пункта приказа, но не беспокойся, второй будет выполнен в точности.
   И он действительно приставил дуло своего ружья к виску Дантеса. В
  первое мгновение Дантес хотел сделать роковое движение и покончить с
  нежданным бедствием, которое обрушилось на него и схватило в свои ястребиные когти. Но именно потому, что это бедствие было столь неожиданным,
  Дантес подумал, что оно не может быть продолжительным; потом он вспомнил
  обещание Вильфора; к тому же надо признаться, смерть на дне лодки от руки жандарма показалась ему гадкой и жалкой.
   Он опустился на доски и в бессильном бешенстве впился зубами в свою
  руку.
  
   ...
  
  На другой день в тот же час явился тюремщик.
   - Ну, что, - спросил он, - поумнели немного?
   Дантес не отвечал.
   - Да бросьте унывать! Скажите, чего бы вам хотелось. Ну, говорите!
   - Я хочу видеть коменданта.
   - Я уже сказал, что это невозможно, - отвечал тюремщик с досадой.
   - Почему невозможно?
   - Потому что тюремным уставом арестантам запрещено к нему обращаться.
   - А что же здесь позволено? - спросил Дантес.
   - Пища получше - за деньги, прогулка, иногда книги.
   - Книг мне не нужно; гулять я не хочу, а пищей я доволен. Я хочу
  только одного - видеть коменданта.
   - Если вы будете приставать ко мне с этим, я перестану носить вам
  еду.
   - Ну, что ж? - отвечал Дантес. - Если ты перестанешь носить мне еду, я умру с голоду, вот и все!
   Выражение, с которым Дантес произнес эти слова, показало тюремщику,
  что его узник был бы рад умереть; а так как всякий арестант приносит тюремщику круглым числом десять су дохода в день, то тюремщик Дантеса тотчас высчитал убыток, могущий произойти от его смерти, и сказал уже более
  ласково:
   - Послушайте: то, о чем вы просите, невозможно; стало быть и не просите больше; не было примера, чтобы комендант по просьбе арестанта являлся к нему в камеру; поэтому ведите себя смирно, вам разрешат гулять,а на прогулке, может статься, вы как-нибудь встретите коменданта. Тогда и обратитесь к нему, и если ему угодно будет ответить вам, так это уж его дело.
   - А сколько мне придется ждать этой встречи?
   - Кто знает? - сказал тюремщик. - Месяц, три месяца, полгода, может быть год.
   - Это слишком долго, - прервал Дантес, - я хочу видеть его сейчас же!
   - Не упорствуйте в одном невыполнимом желании или через две недели вы сойдете с ума.
  
   ...
  
  Дантес прошел через все муки, какие только переживают узники, забытые в тюрьме.
   Он начал с гордости, которую порождает надежда и сознание своей невиновности; потом он стал сомневаться в своей невиновности, что до известной степени подтверждало теорию коменданта о сумасшествии; наконец, он упал с высоты своей гордыни, он стал умолять - еще не Бога, но людей; Бог - последнее прибежище. Человек в горе должен бы прежде всего обращаться к Богу, но он делает это, только утратив все иные надежды.
   Дантес просил, чтобы его перевели в другое подземелье, пусть еще более темное и сырое. Перемена, даже к худшему, все-таки была бы переменой и на несколько дней развлекла бы его. Он просил, чтобы ему разрешили прогулку, он просил воздуха, книг, инструментов. Ему не дали ничего, но он продолжал просить. Он приучился говорить со своим тюремщиком, хотя
  новый был, если это возможно, еще немее старого; но поговорить с человеком, даже с немым, было все же отрадой. Дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда ему становилось страшно.
   Часто в дни свободы воображение Дантеса рисовало ему страшные тюремные камеры, где бродяги, разбойники и убийцы в гнусном веселье празднуют страшную дружбу и справляют дикие оргии. Теперь он был бы рад попасть в один из таких вертепов, чтобы видеть хоть чьи-нибудь лица, кроме бесстрастного, безмолвного лица тюремщика, он жалел, что он не каторжник
  в позорном платье, с цепью на ногах и клеймом на плече. Каторжники - те хоть живут в обществе себе подобных, дышат воздухом, видят небо, - каторжники счастливцы.
   Он стал молить тюремщика, чтобы ему дали товарища, кто бы он ни был,
  хотя бы того сумасшедшего аббата, о котором он слышал. Под внешней суровостью тюремщика, даже самой грубой, всегда скрывается остаток человечности. Тюремщик Дантеса, хоть и не показывал вида, часто в душе жалел
  бедного юношу, так тяжело переносившего свое заточение; он передал коменданту просьбу номера 34; но комендант с осторожностью, достойной политического деятеля, вообразив, что Дантес хочет возмутить заключенных или заручиться товарищем для побега, отказал.
   Дантес истощил все человеческие средства. Поэтому он обратился к Богу.
   Тогда все благочестивые мысли, которыми живут несчастные, придавленные судьбою, оживили его душу; он вспомнил молитвы, которым его учила мать, и нашел в них смысл, дотоле ему неведомый; ибо для счастливых молитва остается однообразным и пустым набором слов, пока горе не вложит глубочайший смысл в проникновенные слова, которыми несчастные говорят с Богом. Он молился не с усердием, а с неистовством. Молясь вслух, он уже
  не пугался своего голоса; он впадал в какое-то исступление при каждом слове, им произносимом, он видел Бога; все события своей смиренной и загубленной жизни он приписывал воле могущественного Бога, извлекал из них уроки, налагал на себя обеты и все молитвы заканчивал корыстными словами, с которыми человек гораздо чаще обращается к людям, чем к Богу: и отпусти нам долги наши, как и мы отпускаем должникам нашим.
   Несмотря на жаркие молитвы, Дантес остался в тюрьме.
  
   ...
  
  Благочестие сменилось исступлением. Он изрыгал богохульства, от которых тюремщик пятился в ужасе; он колотился головой о тюремные стены от малейшего беспокойства, причиненного ему какой-нибудь пылинкой, соломинкой, струей воздуха. Донос, который он видел, который Вильфор ему показывал, который он держал в своих руках, беспрестанно вспоминался ему;
  каждая строка пылала огненными буквами на стене, как "Мене, Текел, Фарес" Валтасара. Он говорил себе, что ненависть людей, а не Божия кара, ввергла его в пропасть; он предавал этих не известных ему людей всем казням, какие только могло изобрести его пламенное воображение, и находил их слишком милостивыми и, главное, недостаточно продолжительны-
  ми: ибо после казни наступает смерть, а в смерти - если не покой, то покрайней мере бесчувствие, похожее на покой.
   Беспрерывно, при мысли о своих врагах, повторяя себе, что смерть - это покой и что для жестокой кары должно казнить не смертью, он впал в угрюмое оцепенение, приходящее с мыслями о самоубийстве. Горе тому, кто на скорбном пути задержится на этих мрачных мыслях! Это - мертвое море, похожее на лазурь прозрачных вод, но в нем пловец чувствует, как ноги его вязнут в смолистой тине, которая притягивает его, засасывает и хоронит. Если небо
  не подаст ему помощи, все кончено, каждое усилие
  к спасению только еще глубже погружает его в
  смерть.
  
   ...
   Он сказал себе: "Я хочу умереть", - и сам избрал род смерти, тогда он
  тщательно все обдумал и, чтобы не отказаться от своего намерения, дал
  себе клятву умереть с голода. "Когда мне будут приносить обед или ужин,
  - решил он, - я стану бросать пищу за окно; будут думать, что я все
  съел".
   Так он и делал. Два раза в день в решетчатое отверстие, через которое
  он видел только клочок неба, он выбрасывал приносимую ему пищу, сначала
  весело, потом с раздумьем, наконец, с сожалением; только воспоминание о
  клятве давало ему силу для страшного замысла. Эту самую пищу, которая
  прежде внушала ему отвращение, острозубый голод рисовал ему заманчивой
  на вид и восхитительно пахнущей; иногда он битый час держал в руках тарелку и жадными глазами смотрел на гнилую говядину или на вонючую рыбу и
  кусок черного заплесневелого хлеба. И последние проблески жизни инстинктивно сопротивлялись в нем и иногда брали верх над его решимостью. Тогда
  тюрьма казалась ему не столь уже мрачной, судьба его - не столь отчаянной; он еще молод, ему, вероятно, не больше двадцати пяти, двадцати шести лет, ему осталось еще жить лет пятьдесят, а значит, вдвое больше того, что он прожил. За этот бесконечный срок любые события могли сорвать
  тюремные двери, проломить стены замка Иф и возвратить ему свободу. Тогда
  он подносил ко рту пищу, в которой, добровольный Тантал, он себе отказывал; но тотчас вспоминал данную клятву и, боясь пасть в собственных глазах, собирал все свое мужество и крепился. Непреклонно и безжалостно гасил он в себе искры жизни, и настал день, когда у него не хватило сил
  встать в бросить ужин в окно.
   На другой день он ничего не видел, едва слышал. Тюремщик решил, что он тяжело болен; Эдмон надеялся на скорую смерть.
  
   ...
  
  Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее выражение, но в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие о
  том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него пристально.
   - Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею о
  словах, сказанных мною.
   - Почему? - спросил Дантес.
   - Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было, - жажду мщения.
   Дантес улыбнулся.
   - Поговорим о другом, - сказал он.
   Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но, уступая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как с любым собеседником, много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и неизменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот страдалец никогда не говорил о своих страданиях.
  
   ...
  
  Итак Дантес лежал на палубе; один из матросов растирал его шерстяным одеялом; другой, в котором он узнал того, кто крикнул: "Держись!" - совал ему в рот горлышко фляги; третий, старый моряк, бывший в одно и то
  же время и шкипером и судохозяином, смотрел на него с эгоистическим сочувствием, обыкновенно испытываемым людьми при виде несчастья, которое
  вчера миновало их, но может постигнуть завтра.
   Несколько капель рому из фляги подкрепили Дантеса, а растирание, которое усердно совершал стоявший возле него на коленях матрос, вернуло гибкость его онемевшим членам.
   - Кто вы такой? - спросил на ломаном французское языке хозяин тартаны.
   - Я мальтийский матрос, - отвечал Дантес на ломаном итальянском, - мы шли из Сиракуз с грузом вина и полотна. Вчерашняя буря застигла нас у мыса Моржион, и мы разбились вон о те утесы.
   - Откуда вы приплыли?
   - Мне удалось ухватиться за утес, а наш бедный капитан разбил себе голову. Остальные трое утонули. Должно быть, я один остался в живых; я увидел вашу тартану и, боясь долго оставаться на этом пустом и необитаемом острове, решил доплыть до вас на обломке нашего судна. Благодарю
  вас, - продолжал Дантес, - вы спасли мне жизнь; я уже тонул, когда один
  из ваших матросов схватил меня за волосы.
   - Это я, - сказал матрос с открытым и приветливым лицом, обрамленным
  черными бакенбардами, - и пора было: вы шли ко дну.
   - Да, - сказал Дантес, протягивая ему руку, - да, друг мой, еще раз
  благодарю вас.
   - Признаюсь, меня было взяло сомнение, - продолжал матрос, - вы так
  обросли волосами, что я принял вас за разбойника.
   Дантес вспомнил, что за все время своего заточения в замке Иф он ни разу не стриг волос и не брил бороды.
   - Да, - сказал он, - в минуту опасности я дал обет Божией Матери дель Пье де ла Гротта десять лет не стричь волос и не брить бороды. Сегодня истекает срок моему обету, и я чуть не утонул в самую годовщину.
  
   ...
  
   Дантес поднес было флягу к губам, но его рука остановилась на полдороге.
   - Смотрите, - сказал хозяин, - что такое творится в замке Иф?
   Над зубцами южного бастиона замка Иф появилось белое облачко.
   Секунду спустя до тартаны долетел звук отдаленного пушечного выстрела.
   Матросы подняли головы, переглядываясь.
   - Что это значит? - спросил хозяин.
   - Верно, какой-нибудь арестант бежал этой ночью, - сказал Дантес, - вот и подняли тревогу.
   Хозяин пристально взглянул на молодого человека, который, произнеся эти слова, поднес флягу к губам. Но Дантес потягивал ром с таким невозмутимым спокойствием, что если хозяин и заподозрил что-нибудь, то это подозрение только мелькнуло в его уме и тотчас же исчезло.
   - Ну и забористый же ром! - сказал Дантес, вытирая рукавом рубашки
  пот, выступивший у него на лбу.
   - Если даже это он, - проворчал хозяин, поглядывая на него, - тем
  лучше: мне достался лихой малый.
  
   ...
  
   Сидя у руля, Дантес мог, не возбуждая подозрений, глядеть в сторону Марселя.
   - Какое у нас сегодня число? - спросил Дантес у подсевшего к нему
  Джакопо, когда замок Иф исчез из виду.
   - Двадцать восьмое февраля, - отвечал матрос.
   - Которого года? - спросил Дантес.
   - Как, которого года! Вы спрашиваете, которого года?
   - Да, - отвечал Дантес, - я спрашиваю, которого года.
   - Вы забыли, в котором году мы живем?
   - Что поделаешь! - сказал Дантес, смеясь. - Я так перепугался сегодня
  ночью, что чуть не лишился рассудка, и у меня совсем отшибло память; а
  потому я и спрашиваю: которого года у нас сегодня двадцать восьмое февраля?
   - Тысяча восемьсот двадцать девятого года, - сказал Джакопо.
   Прошло ровно четырнадцать лет со дня заточения Дантеса. Он переступил
  порог замка Иф девятнадцати лет от роду, а вышел оттуда тридцати трех.
   Горестная улыбка мелькнула на его устах; он спрашивал себя, что сталось за это время с Мерседес, которая, вероятно, считала его умершим.
   Потом пламя ненависти вспыхнуло в его глазах, - он вспомнил о трех негодяях, которым был обязан долгим мучительным заточением.
   И он снова, как некогда в тюрьме, поклялся страшной клятвой - беспощадно отомстить Данглару, Фернану и Вильфору.
   И теперь эта Клятва была не пустой угрозой, ибо самый быстроходный
  парусник Средиземного моря уже не догнал бы маленькой тартаны, которая
  на всех парусах неслась к Ливорно.
  
   ...
  
  Попросите ангела, охраняющего отныне вашу жизнь, Моррель, не забывать в своих молитвах человека, который, подобно сатане, возомнил себя равным Богу и который понял со всем смирением христианина, что только в руке Божьей высшее могущество и высшая мудрость. Быть может, эти молитвы
  смягчат раскаяние, которое я уношу в своем сердце.
  
   ...
  
  Живите же и будьте счастливы, мои нежно любимые дети, и никогда не забывайте, что, пока не настанет день, когда господь отдернет пред человеком завесу будущего, вся человеческая мудрость будет заключена в двух словах:
  
   Ждать и надеяться.
  
   Ваш друг Эдмон Дантес, Граф Монте-Кристо"
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"