Аннотация: Быть может, я юродивый; быть может моё классическо-русско-советское литературное воспитание сказывается... Может быть.
Вышла книга, которую лично я с нетерпением ждал. Максима Яковлева издавали (не считая многочисленных публикаций в "Фоме") очень мало, очень скупо и, самое главное, не так. Слишком много редакторских перестраховок и слишком мало любовности и доверия к человеку, у которого, быть может, и случаются изредка какие-то ляпы стилистические, но который пишет живую прозу, где даже какой-то сучок и излом - от избытка жизненной силы. В этот раз издали Яковлева с любовью. Но я всё же боялся: в сборник вошли не самые бесспорные его вещи - напротив - почти каждая - дискуссионна. "Ничего не бойся" многие критиковали за нежизненную, фантастическую концовку. "Пир" - за схематичность. "Апполинарию" - сам Ваш покорный слуга - за прямолинейность, плакатность. "Вознесение" - за отсутствие художественного ответа на поставленный в рассказе онтологический вопрос. "Выбор" - за политическую тенденциозность. Рождественскую сказку - за сюжетные нестыковки и какую то легкомысленность... И вот всё раскритикованное собралось под одной обложкой и упало мне в руки. И была пара-тройка ночных часов, субботних и воскресных, чтобы, читая почти навзрыд, повторять в себе: как же хорошо, Господи, как напевно и серьезно каждое слово!:
"НИЧЕГО НЕ БОЙСЯ
повесть для больших детей и маленьких взрослых
Я получил эту роль,
Мне выпал счастливый билет...
Юрий Шевчук
Однажды мои папа и мама объелись медовых коврижек, и вскоре родился я. Меня назвали Игнатом, потому что в тот день, когда я родился, был сильный туман; казалось, что мира больше не существует, что от него остался лишь крохотный этот кусочек: часть деревянного дома, лавочка под окном, да ветка старой груши. Отцу моему привиделся в клочьях тумана покойный прадед Игнатий. Он сидел на ветке груши в белой холщовой поддёвке, осеняя наше окно крестным знамением. Так мне было дано имя Игнат. Кроме того, мне были даны все мои достатки и недостатки, и то, что называют, черты характера, которые я не выбирал, но с которыми мне придётся как-то справляться; мне предстояло раскрыть свой талант и не зарывать его в землю; мне были даны игрушки, которыми я ещё не умел играть; а также друзья и враги, которые уже успели появиться на свет к этому времени, и которым, в свою очередь, был дан я, хотя они об этом тоже вряд ли догадывались; меня поджидали мои болезни, ушибы и ссадины, но мне, помимо всего, была дана моя Родина со всем её небом и снегом, с лесами и речкой за городом; мне, наконец, предназначены были дороги и приключения, ради которых я народился на этот свет, чтобы пройти их по возможности честно и до конца.
Я рос, и туман понемногу рассеивался. Когда я научился делать шаги, мир заметно расширился, он уже включал в себя соседскую клумбу, мамины грядки и сад с беседкой посередине, и границы его доходили до самой калитки. За калиткой проносились машины, но стоило ей открыться, как в ней обязательно появлялась бабушка или мой радостный папа.
Как-то раз бабушка сказала:
- Скоро я уйду от вас...
В тот день мне купили мой первый велосипед, а мама почему-то плакала. Когда я научился читать, то туман отодвинулся ещё дальше, он стелился теперь где-то за окраиной, по холмам автомобильной свалки и по железной дороге. Я мог часами смотреть на дымку, в которую уходили рельсы и поезда. Мир становился все шире и многолюдней, многие звали меня по имени, и я уже дорос до того, что ко мне могли обратиться с вопросом:
- Как дела, Игнат?
- Дела впереди! - отвечал я фразой, неизвестно откуда взятой мной, но всем она почему-то нравилась.
Бабушка ушла, оставив после себя неподвижное длинное тело с незнакомым лицом, и больше мы не видели её и не слышали её голос. Бабушка была моя первая потеря в жизни. Каждый день мы оставались вдвоём до прихода моих родителей и мне не нужно было искать её, потому что она всегда была рядом со мной. Я подходил к калитке, стоял возле её любимой жимолости и никто не мешал мне грустить о ней. Мне хотелось чтобы она тоже вспомнила обо мне, чтобы мне перестало быть грустно и скучно на этом свете. Бабушка всегда замечала когда я ходил такой, как "в воду опущенный", и всегда придумывала что-нибудь интересное и все печали мои улетучивались в одно мгновение. Время шло, а я всё грустил и грустил, и даже начал обижаться на бабушку. Но однажды я поднял глаза и увидел на небе профиль красивой девочки, я видел её прищуренные глаза, её смеющийся рот и острый подбородок... и не сразу понял, что то была летящая в вышине журавлиная стая. Я провожал её до самого горизонта, всё это казалось мне чьей-то шуткой, но с той минуты лицо незнакомой девочки врезалось в мою память..."
- Начало повести, начало книги, которая обладает одновременно и сердечной глубиной, и дерзновением. Которую критикуют и оспаривают, на самом-то деле, не потому, что написано плохо и не то, а из-за невозможности равнодушно принять или отринуть прочитанное. Я, как видите, перешёл на высокий штиль - но уж как хотите, так и воспринимайте. Знаю, многие считают, что я перегибаю, что всё это "не Гоголь и не Толстой", а я-таки остаюсь при своём. Если и есть настоящее явление в современной русской литературе - то это он, Яковлев. Его работа восполняет в современном литературном процессе дефицит этого самого дерзновения, причем, слава Богу, он умудряется не свалиться в попсу, в кровь и ругань, в избиение неугодных и злобную ругань. Он никого не пародирует - хватает сил писать не потому, что есть какая-то актуальная тема и можно что-то написать, а потому, что он не может не писать, от избытка художественной силы и таланта. Просто грустно наблюдать на фоне существования такого явления - что именно всерьез читает и обсуждает наше литературное сообщество, тем более его православная часть.
Быть может, я юродивый; быть может моё классическо-русско-советское литературное воспитание сказывается... Может быть. Но для меня остается очевидным: подлинная литературная жизнь, которую необходимо, наконец, распознать в ряду подделок и суррогатов, это - пишущие священники Шипов, Шантаев, Агафонов, это серьезнейший (пусть иногда слишком осторожный) Варламов. И это, безусловно, Яковлев. Которого я не могу не любить, и без которого для меня не существует современная русская словесность.